Валентин Катаев
      СЭР ГЕНРИ И ЧЁРТ
      Огненные папиросы ползали по перрону ракетами, рассыпая искры и взрываясь. В темноте толклись зелёные созвездия стрелок и в смятении кричали кондукторские канареечные свистки. Железо било в железо. Станции великолепными мельницами пролетали мимо окон на электрических крыльях. А меня мотало на койке, и вслед за ночью наступала опять ночь, и вслед за сном снился опять сон, но сколько было ночей и снов - я не знаю. Только один раз был день. Этот мгновенный день был моей бледной лёгкой рукой, которую я рассматривал на одеяле, желая найти розовую сыпь. Но одеяло было таким красным, а рука - такой белой, что, натрудив яркостью глаза, я опять переставал видеть день. На голове лежал тяжёлый камень, то холодный, то горячий. Потом меня качало в автомобиле, и резкий сыпнотифозный запах дезинфекции смешивался с бензинным дымом. Углы, дождь, железные деревья и люди моего родного города, которого я не узнавал, вертелись и, раскачиваясь, обтекали валкий автомобиль. И в комнате, где не было ничего, кроме огромного белого потолка, страшно лилась в глаза из сверкающего крана единственная электрическая лампочка. Потом сильный и грубый татарин в халате, с бритой голубой головой, скрутив мою слабую шею, драл череп визжащей и лязгающей машинкой, и сквозь душный пар, подымавшийся над ванной, я видел, как падали и налипали на пол мёртвые клочья выстриженных волос. И мне было смертельно грустно видеть их; как будто в этих падающих жалких клочьях шерсти по капле уходила моя жизнь. Меня опускали в кипяток и мыли, но воспалённая кожа не чувствовала жара, и ноги продолжали оставаться твёрдыми, ледяными. Меня куда-то несли и качали. Потом все ушли и оставили меня одного бороться и гибнуть в этой разрушительной и непонятной работе, от которой весь я гудел, как динамо.
      Тот изумительный осаждённый город, о кабачках и огнях которого я так страстно думал три месяца, мотаясь в стальной башне бронепоезда, был где-то вокруг за стенами совсем близко. Сквозь гуденье крови, сквозь туман и жар я видел волшебные опаловые стёкла, за которыми цвели удивительные зори и росли каменные городские сады. Там было пламенно-синее море, и розы, и смуглая девочка с японскими глазами играла на пианино перед чёрной лаковой доской, па которой росли две жёлтые хризантемы, два японских солнца, золотясь на раскрытых нотах, на крылах белоснежной цапли, собирающейся улететь из смуглых рук гейши. У входа в фешенебельные кабачки на плакатах кривлялись стилизованные короли и арлекины, и от изящнейших женщин пахло французскими духами. Во мраке кинематографов ослепительно били голубые прожектора и призрачная красота светилась и мелькала из белых экранов. Но всё это, желанное, было недостижимо, за волшебными опаловыми стёклами. А всё враждебное, невыносимое, ужасное было рядом со мною, совсем близко - во мне. Громадные пустынные степи и чёрное удушливое небо окружали меня. Вороны, распластав крылья, беззвучно летали косо по ветру. Вороные двуглавые орлы в казачьих фуражках, на сибирских лошадях с пиками дикими разъездами кружили в снегах возле меня. А я был беззащитен, а я лежал с оторванными ногами и должен был гибнуть. Никто не мог мне помочь. Ни смуглая влюблённая девчонка с хризантемами и в берете, смутно стоявшая у меня в головах, ни рука, наливавшая вино в белую кружку. Истекая кровью, я переползал страшные рвы и переплывал бурные реки. В высоких безнадёжных глухих степях я отыскивал потайные ходы и всё полз, полз и полз. Но станция, затерянная в снегах, всё так же махала электрическими крыльями, и всё так же недостижимо пели уходящие в город поезда. Казаки гнались за мной по пятам. Они настигали меня, они били меня нагайками и отнимали у меня мешочек с золотыми обрезками, спрятанный на груди. Я валялся под конскими копытами и молил: "Не отнимайте моего богатства. Пожалейте меня. Я умираю". И самое ужасное было то, что бред для меня был такой же истиной, как и правда, и то, что не было боли. Страшная тоска сжимала в своём железном кулаке моё сердце так, что оно почти переставало биться, и тогда молотки начинали стучать в висках, динамо гудело всё сильнее и сильнее, дышать было невозможно, но боли всё не было, и опаловые стёкла горели всё так же холодно и волшебно. О, если бы сделалась пронзительная, ужасная, отрадная боль! Она одна могла спасти меня от этих казаков, казаков, отнимавших моё золото, моё единственное богатство. Она одна могла разрядить это гудящее страшное напряжение, от которого вздувались во мне какие-то готовые лопнуть трубы. И в тот час, когда я, раздетый, ограбленный и замерзающий, лежал в снегах, ожидая гибели, шум работы, адское гуденье динамо и грохот осеклись, и отрадная мёртвая тишина стала расходиться от уха, подобно кругам от брошенного камня. И в самой середине, в ухе, в источнике этих кругов вкрадчиво запела тонкая высокая боль, красной струной вытянувшись к лампочке в потолке. Долго пела и колебалась эта струна, и чистая высокая боль возвращала меня к жизни. И когда волшебные стёкла потускнели и сделались синими, а лампочка на потолке стала наливаться калёной краснотой железа, боль превратилась в молодого английского студента сэра Генри.
      Я прекрасно видел его синий пиджак и белые отвороты рубашки, безукоризненный пробор и выдающийся подбородок, над которым равнодушно торчала трубочка, распространявшая тонкий аромат кепстена. Вместе с тем и сэр Генри и я были нераздельным единым живой боли, которая гнездилась у меня в ухе. И самое ухо стало раскрытым окном буфета искусственных минеральных вод, в глубине которого, мелькая, свистели ремни, шипели машины, тонко гудело динамо и горела лампочка. А сэр Генри сидел на подоконнике, свесив ноги в лиловых чулках, и, презрительно пуская мне в лицо голубые кольца дыма, заглядывая в толстую книгу, зубрил органическую химию. Вероятно, он готовился к экзамену. Его поведение показалось мне оскорбительным.
      - Сэр,- сказал я, не вполне владея синтаксисом,- будучи мною самим, вам бы следовало быть более воспитанным. Я не переношу табачного дыма. Кроме того, прошу заметить, что англичане должны уважать русских.
      - Хорошо, коллега, не волнуйтесь,- ответил сэр Генри в сторону.Сейчас мы это всё исправим. У вас ничего не болит?
      - Конечно, болит, сэр. Ведь вы же и есть эта проклятая боль, которая, как крыса, копошится в моём ухе. Надеюсь, вам это должно быть известно лучше, чем мне.
      - Ладно, сейчас увидим.
      И не успел я ответить, как сэр Генри ловко соскочил с подоконника и, оказавшись в глубине буфета, стал что-то делать среди мельканий, шипенья и гуда. От его движений шум становился сильнее, машины одна за другой лопались, и боль красной нитью накручивалась на зубчатые колеса, заставляя меня стонать и молить о пощаде. Потом опять заблестела весёлая летняя зелень, и чистенькие школьники в пелеринах и беретах с красными помпонами и карманами, набитыми жареными каштанами, высыпали на подстриженную лужайку и столпились у окна, где опять как ни в чём не бывало сидел сэр Генри с книгой.
      - Дети, идите сюда! - кричал я.- Не слушайте сэра Генри. Он ничего не знает. Он сам мой ученик. Только я научу вас настоящему и прекрасному, только я спою вам песни, слышанные мною от ангелов. Я научу вас стрелять из настоящих пушек и кричать: "Прицел семьдесят пять, трубка семьдесят пять, первое - огонь!"
      Но, вероятно, мой голос был неслышен и неубедителен, потому что школьники обступали англичанина всё гуще, пока совсем не закрыли от моих глаз и его самого, и окно, и мелькание машин. Тяжёлая обида навалилась на моё сердце. Детям были не нужны мои песни и пушки. Они любили органическую химию.
      - Сэр Генри, берегитесь,- закричал я, стараясь перекричать шум.Берегитесь, я сведу с вами счёты. Слышите ли, сэр Генри! - Но шум был сильней голоса. Тогда я закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и, изнемогая от смертельной и совершенно незаслуженной обиды, стал ожидать, что случится дальше.
      А дальше случилось вот что. От жары и духоты у меня в ухе завелись крысы - целое вонючее крысиное гнездо. Маленькие крысята возились и царапались, а большие крысы тяжело и мягко лежали на дне гнезда. Это было отвратительно. Я изнемогал от жары. Сколько времени возились у меня в ухе крысы, я не знал. Много раз волшебные стёкла загорались и меркли. Лампочка на потолке много раз наливалась калёной краснотой, сияла, гасла, и косматая папаха, висящая над моим изголовьем, продолжала цвести такой же чёрной громадной хризантемой, распространяющей запах козла. А крысы всё копошились и копошились, и с каждым часом их становилось всё больше и больше.
      И вдруг наступил конец мученьям. Послышались знакомые шаги и голос. Несомненно, это был сэр Генри, но, боже, как он постарел! Вероятно, мы не видались с ним лет десять. Теперь он уже не был изящным молодым джентльменом, обучающимся в Оксфорде. Это был поседелый в бурях суровый моряк - капитан разбойничьего брига. Его глиняное лицо, выжженное, как кирпич, тропическим солнцем, смотрело внимательно и приветливо, а чёрная трубка распространяла тот же знакомый запах кепстена. Всё было забыто. Мы опять были друзьями.
      - Как вы себя чувствуете, дружище? - спросил он, крепко пожимая мне руку.
      - Спасибо, капитан, только меня очень мучают крысы. Они завелись вот здесь, представьте, в самом ухе. Кроме того, у меня казаки отняли золото, всё моё богатство.
      - Ладно,- сказал сэр Генри, улыбаясь.
      Этот добряк с обветренным лицом вынул из-за пояса нож и мгновенно вырезал у меня из уха противное крысиное гнездо, влил в ухо тёплой смолы и обвязал голову чёрным пиратским флагом так туго, что я не мог открыть рта. Боль перестала, и стало хорошо и отрадно.
      - А теперь в дорогу,- сказал сэр Генри, и нас окружили пираты с брига.
      Шумной толпой мы сбежали по наклонной широкой песчаной дороге к морю. Солнце, только что поднявшееся над горизонтом, било в глаза. Сверкающие ракушки и гравий, остро пахнущие солью и йодом, хрустели под высокими сапогами с раструбами.
      Полосатые тенты кафе, где за мраморными столиками люди в белых панамах ели фруктовое мороженое, надувались парусами. И фотограф, изогнувшись перед треножником, моментально снимал бронзовую группу купальщиков, стоящих по колено в воде, на фоне сверкающей ряби. А там, в полумиле от берега, в пламенной синеве, плавал на якоре великолепный разбойничий бриг "Король морей". Над узорной трёхъярусной кормой с квадратными окошками вилась узкая лента вымпела, и белоснежные паруса, полные утреннего бриза, казались сияющими облаками. На утлых шлюпках мы отвалили от берега, и через пять минут "Король морей", рассекая широкой грудью синие свитки волн, увенчанных кудрявой пеной, отплыл к неизвестным берегам.
      Пираты пили ром и курили трубки, сидя на бочках с порохом и ящиках с сухарями. Турецкие пистолеты торчали за поясами, и у ног лежали сваленные грудой кремнёвые мушкеты. Капитан сэр Генри стоял на рубке, вцепившись железными пальцами в поручни, и орлиными глазами смотрел вдаль. Ветер крепчал. Пены на волнах становилось всё больше и больше. Облака набегали одно за другим на солнце. Огромное море поднималось тёмной синевой то справа, то слева, то над кормой, то под носом. И пока ветер свистал в снастях и трепал на средней, самой высокой мачте чёрный флаг с белой козлиной головой, пираты пели странные, уже когда-то слышанные мною песни, покрывая голосами где-то "органный гул океана".
      Наступила ночь. Луна прыгала в чёрных тучах, волны с грохотом били в корабельные доски. Ванты скрипели, огни святого Эльма голубыми языками мерцали на реях, сэр Генри неподвижно стоял, раскачиваясь вместе с рубкой, на фоне чёрного неба, а голоса пиратов не смолкали, в тысячный раз повторяя:
      Но где-то есть иные области,
      Луной мучительной томимы,
      Для высшей силы, высшей доблести
      Они навек недостижимы.
      И дружным криком заканчивали:
      Пьянство и чёрт сделали своё дело!
      Пятнадцать человек на ящике мертвеца
      Йох-хох-ох, йох-ох-ох
      И бутылка рому.
      Через три дня "Король морей" бросил якорь у берегов чудесного острова, имени которого я не знал. По упругому трапу мы сошли на песок.
      Я в изумлении остановился. Такой прозрачности и чистоты я ещё нигде не видел. Воздух как будто бы отсутствовал. Самые отдалённые предметы не теряли подлинности своих красок сквозь расстояние. Вода вокруг острова была изумительного фиолетового цвета, и дно просвечивало сквозь неё салатно-шелковой подкладкой. Огромные дубовые столбы, увенчанные медными птицами, были вбиты в дно у самого берега. На всём песчаном острове не было ни одного дерева. Посредине пестрел базар. Здесь под лёгким холстом навесов и под зонтиками были расставлены струганые дубовые столы. На столах кипели ослепительно начищенные самовары и осколками битого мрамора лежал сахар. Огромные золотые хлеба заставляли гнуться доски столов, и ярко-жёлтые лимоны горели в стеклянных банках. Хрустальный ключевой кипяток лился из самоварных кранов в прозрачные, как воздух, стаканы, но пар отсутствовал, и женщины в белых бретонских чепчиках делали бутерброды. Я был страшно голоден, но стоял в нерешительности перед чудесной снедью, не зная, в какой стране я нахожусь и можно ли что-нибудь купить за деньги, привезённые мною из Осаждённого города.
      Тогда, отделившись от толпы, ко мне подошёл некий моложавый старик в деревянных башмаках и, почтительно сняв шляпу,сказал:
      - Брат мой, если вы голодны, пейте чай и ешьте. Всё, что вы видите, к вашим услугам.
      - Благодарю вас,- ответил я,- но я нахожусь в затруднительном положении, потому что не знаю, действительны ли у вас деньги, привезённые из Осаждённого города.
      - Деньги? - удивился старик.- Я не знаю, о чём вы говорите. Если о тех бумажках и кружочках, которые так бережно носят на груди матросы с вашего брига,- то это не нужно. На нашем острове каждый голодный подходит к столам и ест столько, сколько ему нужно для утоления голода. А этого у нас и без того сколько угодно,- прибавил старик, презрительно показывая деревянным башмаком на песок.
      "Это безумие!" - хотел воскликнуть я, но мой взгляд упал на песок острова, и я побледнел от счастья. Так вот зачем привёз меня сюда добрый капитан Генри! Песок был из чистого золота.
      Придя в себя от изумления, я взглянул на моложавого старика. Он был тоже бледен и, сдерживая волнение, смотрел на мои высокие запыленные сапоги.
      - Брат мой,- начал он в смущении прерывающимся голосом.- Брат мой, простите мою дерзость, но не позволите ли вы взять с ваших сапог немного этой драгоценной земной пыли? У нас на острове её совершенно нет, а ведь это очень редкая и драгоценная вещь...
      - Ради бога! Возьмите сколько угодно,- забормотал я в смущении.
      Сейчас же меня окружила толпа обитателей странного острова. Припав к моим ногам, мужчины и женщины с жадными лицами стали осторожно собирать с моих сапог пыль, дрожа и волнуясь, заворачивая её в тонкую бумагу.
      - О, дайте нам вашей пыли,- говорили они певучими голосами, в которых звучала смертельная тоска.- О, дайте нам вашей земной пыли, ведь на нашем проклятом острове нет ни единой пылинки, ни единой пылинки. Ах, как невыносимо скучно и пусто без пыли. Дайте нам хоть щепотку пыли из Осаждённого города.
      А я забыл голод и не мог отвести глаз от огромного количества золота, рассыпанного вокруг. Через минуту на моих сапогах не было ни одной пылинки. Тогда я сказал:
      - А вы, позволите ли вы взять с собою немного песку с вашего Острова?
      - О добрый друг,- раздались голоса обитателей Острова.- Берите нашего песку сколько угодно, и да будет с вами мир.
      В этот миг прозвучал голос капитана Генри:
      - Скорей собирайтесь, друзья, больше оставаться на берегу нельзя ни минуты. Сейчас начнётся отлив, и мы рискуем посадить корабль на рифы.
      Пираты с брига торопливо втаскивали на корабль мешки, набитые золотом. Паруса распускались. Белая круглая магнитная луна всплывала над морем.
      Сэр Генри бросил мне мешок и сказал:
      - Поторопись, дружище. Сейчас мы снимаемся. На первый раз этого вам хватит.
      Сдирая с пальцев ногти, кусая губы, я стал набивать мешок золотым песком и едва успел, надрываясь под непосильной ношей, шатаясь, взойти по трапу, как якорь подняли.
      Страшная буря разыгралась в эту ночь в океане. Мачты валило. Порыв ветра сорвал у меня с головы пиратский флаг, и из уха хлынул зловонный гной, пахнущий крысиным гнездом.
      Потом наступило небытиё.
      Потайной фонарь луны освещал тёмные живые тучи над Осаждённым городом. В темноте средневековых переулков колебалось пламя стенных решётчатых фонарей. Тяжёлые низкие ворота были плотно закрыты на засовы. За каждым углом прятались негодяи в широкополых шляпах, скрывая в складках плащей ножи и кастеты. Они подстерегали меня, желая ограбить. А я, перебегая от дома к дому, скрываясь в нишах незнакомых ворот, тащил в мешке золото из гавани на край города, к своему лучшему другу, чтобы он переплавил золотой песок в слитки и надёжно припрятал его. Это был верный и преданный друг. Ему одному верил я среди предателей, негодяев и разбойников, кишевших вокруг меня, как бактерии какой-то невероятной болезни, ещё более страшной, чем бубонная чума.
      Опасным и тяжёлым был этот далёкий путь в предместье. Лишь незадолго до рассвета достиг я низких окон, плотно закрытых дубовыми ставнями с вырезанными на них сердцами. Над тяжёлыми воротами висела подкова. Я постучал условным стуком, и меня впустили.
      О, как постарел мой лучший друг! Теперь он был похож на алхимика. Вероятно, со дня нашей последней встречи прошло немало лет. Неужели и я стал таким же суровым и строгим?
      Но каждая минута была на счету. "За дело",- сказал я, в двух словах объяснив другу всё. Через озарённый низкой луной двор мы прошли в кузню, и до самого утра в кузне свистели мехи и гудел горн, в котором, багрово светясь, плавился песок с удивительного острова. Так как скоро в Осаждённый город должны были вступить враги, то было решено расплавленному золоту придать форму спасательных кругов, выкрасить белой краской и, надписав на них "Король морей", подвесить к потолку кузни, чтобы неприятельские солдаты не отняли моего золота, моего единственного богатства.
      С первыми лучами солнца всё было готово. Блестя свежей краской, спасательные круги висели под закопчённым потолком кузни, и слова "Король морей" звучали как эпитафия.
      Оставаться дольше было нельзя. Итак, мне суждено было расстаться со своим золотом. В последний раз посмотрев на него, я выбежал.
      Уже вокруг стреляли пушки, скакали всадники и падали стрелки. Пуля, пропев пчелой, бегло ужалила меня в ухо, и я застонал. "Скорей, скорей в гавань, на борт "Короля морей". Капитан спасёт меня от солдат, ворвавшихся в город. Он увезёт меня на чудесный остров, где люди не знают пыли. Никто не посмеет тронуть меня, если на средней, самой высокой мачте будет трепетать чёрный флаг с белой козлиной головой".
      Но было поздно. Пропало всё - и золото, и капитан Генри, и чудесный остров.
      Лампочка под потолком горела просто и понятно, как всякая электрическая лампочка в тёмную зимнюю ночь. В темноте окон вспыхивали и передвигались фосфорические полосы прожекторов. Стёкла сотрясались и звенели от проезжавших на улице грузовиков.
      Тишина жужжала в ушах, и тяжёлое страшное ожидание чего-то заставляло напрягаться все мои нервы.
      Я в смятенье смотрел на полуоткрытую дверь и ждал того, кто должен был войти. О, если бы это был мой добрый старый капитан, сэр Генри! Он избавил бы меня от тяжести и напряжения, он увёз бы меня на своём бриге на чудесный Остров Золотого Песка, по пламенной синеве моря.
      И вот в коридоре зазвучали шаги. Я с трудом поднял голову с подушки. Дверь распахнулась, и в палату вошёл деловой походкой чёрт. Это был очень приличный, приятный чёрт в чёрном сюртуке и белых манжетах. Он улыбался. Ужас охватил меня.
      - Сэр Генри! Сэр Генри, сюда, на помощь! - закричал я и выстрелил в черта из кольта, с которым не расставался никогда: ни наяву, ни в бреду. Чёрт ловко увернулся от пули и обратился доктором.
      ...В палату ворвалась сиделка...
      Вокруг меня и в меня хлынул звон, грохот и смятенье. И чей-то знакомый и незнакомый, страшно далёкий и маленький (как за стеной) голос сказал то ужасное, короткое и единственное слово, смысл которого для меня был тёмен, но совершенно и навсегда непоправим.
      1920