- Не хочу умирать, хочу жить и наробыть богато трудодней.
      Она это говорила, просительно улыбаясь, как будто бы я был всемогущий бог.
      Кухарка наступала на меня и требовала, чтобы ей выдавали мыло и чистый фартук.
      Я сказал:
      - А я здесь при чем? Возьми мою майку.
      Она басом захохотала:
      - На что мне твоя майка!
      Они решили требовать у колхоза мыло и фартук для кухарки.
      Настроение было боевое и веселое.
      Разительная перемена.
      Здесь раньше было громаднейшее имение помещика Русова.
      Он был чудовищно богат.
      Приезжал сюда раз в пятнадцать лет, а так постоянно жил за границей.
      Всеми делами заворачивал его управляющий Дымов - человек широкий и красивый. Он жил в Писаревке.
      Наша Семеновна в семнадцать лет стала его любовницей, "экономкой". Обыкновенная украинская история.
      Очевидно, в молодости она была дьявольски красива. Она еще и сейчас довольно красива, а сейчас ей под пятьдесят.
      Она что называется баба-огонь. Черна, подвижна, с острым глазом, соболиной бровью. Наверное, такие были киевские ведьмы.
      С Дымовым она прижила двух дочерей.
      Сначала он дал ей пятьсот рублей на хату. Потом она потребовала еще тысячу рублей. Он не дал. Начался суд. Суд прекратила революция.
      Дымова убили махновцы.
      Семеновна еще раньше вышла замуж за хорошего человека, железнодорожника. С ним, впрочем, она не живет.
      Младшая дочь осталась при нем, в Днепропетровске.
      Иногда она приезжает к матери.
      Несмотря на свой возраст, Семеновна не может угомониться.
      Уже на службе у Костина, месяц-два назад, у нее был роман с эмтээсовским бухгалтером, плюгавым и незаметным человеком. Она крепко держалась за эту последнюю любовь. Она подкармливала бухгалтера, стирала ему, всячески ублажала.
      Бухгалтер жил внизу.
      Она ходила к нему ночевать. Это была почти официальная связь.
      Вдруг бухгалтер стал крутить роман с некоей Надей, конторщицей из своей бухгалтерии.
      Эта Надя считалась по всей МТС первой красавицей. Я ее видел. Ей лет двадцать - двадцать один. У нее небольшие черненькие глазки, провинциальный носик, гладко зачесанные, с узлом на затылке, волосы. Сложение довольно коровье.
      Вследствие своей смазливости и аполитичности она была любимой мишенью для эмтээсовской стенной газеты.
      Постоянно по ее адресу появлялись язвительные заметки с заголовками вроде: "О, эти черные глаза..." - и т.п.
      Я сильно подозреваю, что их писали обманутые поклонники.
      Одним словом, бухгалтер стал жить с Надей, о чем незамедлительно все узнали, а в том числе и Семеновна.
      Тут проявился темперамент Семеновны во всей силе. Она закатила Наде посередине двора грандиозный скандал. Она поносила ее и бухгалтера с мастерством разъяренной Солохи.
      Она называла ее мерзавкой, которая со всеми живет, и его мерзавцем, которому она носила хозяйские котлеты.
      Она проявила столько же ревности, сколько и бесстыдства.
      Подставив лестницу, она заглянула в комнату бухгалтера и видела все собственными глазами.
      Носит на темной, некогда очень красивой, шее искусственный жемчуг.
      Она отличная хозяйка и любит щегольнуть какой-нибудь фаршированной курицей, запеканкой, особенными кабачками. Ограниченные запасы провизии не дают ей развернуться. Она отлично шьет и подрабатывает этим.
      Однажды по случаю окончания ремонта сельскохозяйственных машин в столовой был устроен обед с пивом и танцами. Пришел гармонист и какой-то тип "свадебного пьяницы" с бубном.
      Сначала никто не хотел танцевать - стеснялись.
      А музыка так и подмывала.
      Тогда из толпы, стоящей в дверях, вырвалась, очевидно неожиданно для себя, Семеновна, прошлась круг и, смутившись, бросилась вон. Она, наверное, вспомнила свои годы.
      Но по ее повадке, по тому, как она повела плечом, мигнула глазом, притопнула ногой, все почувствовали, какая это была баба!
      К ней по очереди приезжали все ее дочери.
      Сначала средняя - большая, толстая, но красивая, чертежница из Днепропетровска, честная жена своего мужа и мать восьмилетнего мальчика.
      Затем старшая - сухая, худенькая блондинка с прелестным, кротким лицом и добродетельными глазами и все же чем-то похожая на мать, честная жена своего мужа, железнодорожного служащего, мать хорошенького мальчугана пяти лет.
      И, наконец, приехала младшая из Днепропетровска - подросток пятнадцати - шестнадцати лет, угловатая, тонкая, неловкая, крикливая до чертиков Валька, ученица седьмой группы школы второй ступени.
      Она похожа на ведьму-подростка.
      Она поет песни, - например, "Я девочка гулящая..." - бесится, врывается в комнаты с полевыми букетами.
      Вместе с тем она страшно конфузится и, чтобы это скрыть, грубит.
      Она на каждый вопрос испускает какой-то досадливый, кошачий, сердитый и страшно громкий вопль, вроде "ай-яй-мяу".
      Она громоподобно хлопает дверьми.
      - Валька, что это у тебя с ногой?
      - Нарыв на пальце.
      - Это, наверное, от купания?
      - Ай, что вы говорите! - И, сердито захлопнув дверь, уносится, гремя по лестнице.
      У нее растут на руке бородавки. Она страдает. Я посоветовал ей поймать жабу, растолочь ее в порошок, выйти в новолунье в полночь во двор и посыпать бородавки.
      Она очень серьезно слушала и готова была поверить, но вдруг, посмотрев мне в глаза и поняв, что я шучу, сама улыбнулась, потом вспыхнула, окрысилась, крикнула свое "ай-яй-мяу".
      - А ну вас, дядька! Вы всегда говорите глупости! - И, хлопнув дверью, умчалась во двор.
      Годика через два-три это будет чертенок почище мамаши.
      Появлялся дед, Семеновны отец.
      Он сидел в кухне и обедал.
      Это мощный, красивый, худощавый старик с длинной черно-седой бородой. Ему семьдесят с лишним. Но он на ходу прыгает с поезда, работает; недавно гостил у родственников в совхозе и поправился там на пуд.
      Вот это порода!
      Я был в Писаревке и видел запущенный барский сад и фундамент дома, где жил Дымов.
      Старые одичавшие груши, липы, кусты, душный шалаш. Сад спускается к реке. Река вся в очерете.
      Весной она разливается, и здесь были огороды болгар; сейчас тут совхозные огороды. Семеновна постоянно вспоминает Писаревку. Цветы в Писаревке лучше всех цветов. Малина в Писаревке лучше всех малин. Все в Писаревке самое лучшее в мире.
      А сад в Писаревке - куда там! Такого сада и на свете нигде нет!
      Если в столовой случайно упомянут Писаревку, Семеновна тут как тут, уже стоит в дверях, сложив по-бабьи руки, и слушает, блестя своими чертовски живыми и страстными глазами. Видно, в Писаревке видала она счастье в жизни!
      В одном из таборов окружили бабы. Кое-кто жаловался на еду. Но еда отличная. Это обычная повадка: может быть, больше дадут.
      Пока бабы шумели, стоя возле черной, замасленной подводы с горючим, инструментом и запасными частями, опершись на дышло, смотрела на нас в упор желтоглазая, курносая, очень некрасивая, веснушчатая девушка.
      Она улыбалась - буквально рот до ушей.
      У нее замечательные, ослепительные, "комсомольские" зубы.
      Она вся черная, лоснящаяся от нефти, керосина, масла; в кепке.
      Руки тоже совершенно черные, и только кругленькие беленькие ноготки, обведенные трауром.
      Это Ленка, трактористка из коммуны имени Ленина, которая послала ее к шевченковцам.
      Она недоумевает, почему шумят женщины.
      Ей абсолютно непонятен этот мир галдящих "индивидуальностей".
      У нее на щеке ссадина.
      - Кто это тебя так поцеловал, Леночка?
      - Какой там! Нет времени целоваться. День и ночь в поле.
      - Только поэтому?
      - Я еще годика два подожду.
      - Парней нет подходящих?
      - Найдутся!
      Год тому назад она не знала ни одной буквы. Сейчас грамотна, общительна, весела и даже, я бы сказал, кокетлива. Она радостно и пытливо болтала с нами и просила передать привет "нашему заместителю по комсомольским делам".
      - Передайте ему вот такой привет! - и показала двумя ладонями размер небольшой коробочки.
      1934
      ПО ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ
      Путевые заметки
      I
      Маленький подтянутый лейтенант в походном снаряжении, начальник понтонного эшелона, на каждой остановке выпрыгивал из теплушки и шел ругаться с дежурным по станции. Пятиминутная остановка приводила его в отчаяние. Искоса поглядывая на закрытый семафор, он яростно плевался, бормотал:
      - Черт бы их всех раздавил с такой ездой! Пока мы тут копаемся, без нас все кончат! Куда же это годится?
      Но полосатая рука семафора нехотя подымалась. Мощный ФД ревел и рвал с места. Площадки мотало. На площадках качались грузовики с понтонами. Дождь бил в звонкие, пустые ящики защитного цвета.
      Меня забавляло юношеское нетерпение лейтенанта, но, признаться, я его вполне понимал и сам разделял. Еще бы! Красная Армия стремительно наступает. Каждый час приходит новое сообщение.
      Взяты Броды, взяты Барановичи, взято Молодечно, взята Сморгонь, взят Ковель.
      Как хочется скорей быть там, в первых рядах! Нужно действовать, выполнять боевое задание - наводить понтоны, форсировать реки...
      Это чувство горячего, молодого нетерпения испытывали все бойцы танкисты, пехотинцы, артиллеристы, саперы, конники, летчики, радисты... Это же чувство продолжал испытывать и я, дожидаясь несколько дней в Минске выезда в Западную Белоруссию.
      А радио тем временем приносило все новые и новые сообщения - о вступлении наших частей в Слоним, Волковыск, Львов, Вильно.
      Невыносимо!
      ...И вот мы едем с секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, членом Военного совета фронта товарищем Пономаренко.
      Автомобиль вынес нас из Минска в западном направлении по великолепному шоссе. В поле стрекотал трактор. Колхозный сад тянулся вдоль шоссе. Знаменитые минские яблоки, крупные, тяжелые, сплошь покрывают вымазанные известью деревья. Ветви, подпертые жердями, гнутся под тяжестью плодов.
      Мы обогнали несколько батарей, батальонов пехоты, обозов, бензиновых цистерн с надписью: "Огнеопасно".
      - Вы обратили внимание на яблоки? - спросил товарищ Пономаренко.
      - Да, превосходные яблони.
      - Превосходные. Но не в этом дело. Вы заметили, что ни одно яблоко не сорвано, ни одна ветка не сломана? А ведь мимо этих яблок вот уже шестой день идут части Красной Армии. Вы понимаете, солдаты идут мимо и не трогают их.
      Это действительно было чудесно. Армия поистине народная, сознательная, дисциплинированная, культурная, плоть от плоти, кость от кости тех колхозников, мимо садов которых она проходила. Красноармейцы, верные сыны трудового народа, умели ценить и уважать колхозный труд. Общественная собственность для них священна и неприкосновенна.
      Проехали сквозь смолистый лес. Тут шоссе кончалось. Здесь была раньше граница.
      Я искал глазами наш государственный пограничный столб. Но его не было. На его месте зияла песчаная яма. 17 сентября утром, отдав частям приказ перейти границу, командир товарищ Еременко велел выкопать наш пограничный столб, погрузить его на подводу и везти вместе с наступающими частями на запад. Он сказал:
      - Я его вкопаю там, где мне прикажут партия и правительство.
      Крылатая фраза командира мгновенно облетела фронт. Ее передавали из уст в уста.
      Переезд. Полосатый, темно-зеленый с красным, польский столб. Белый дом польской пограничной заставы. Куцый польский орел. Стены усеяны дырами от пуль. Здесь шел молниеносный бой.
      Мы в Западной Белоруссии. Тот же широкий коридор лесной просеки, тот же песок, та же свежая зелень среди стройных сосен. Поляна. Огород. Баба копает картошку. Босоногий мальчик в рваной школьной конфедератке на белобрысой голове сидит на заборе и смотрит на нас синими глазами. Идет долговязый, чисто, но очень бедно одетый крестьянин, тоже босой, и низко кланяется.
      А дальше, в лесу, уже трещали костры, валил дым, повара чистили капусту и картошку. Пехота выстроилась в очередь перед походными кухнями. И тысячи полторы уже давно не бритых пленных в худых зеленых шинелях сидели, стояли возле порога.
      Из-за леса раздался тонкий свисток паровоза. Поворот. Дамба. Шлюз. Пруд. Перевал. Обывательские, мещанские домики, и мы въехали в местечко Столбцы.
      Столбцы - первый польский пограничный городок, а значит, в какой-то мере "визитная карточка" бывшей Речи Посполитой на ее восточных дверях. Прочитаешь визитную карточку - и сразу получишь полное представление о том, с кем имеешь дело, кого перед собой видишь, в чей дом попал.
      Достаточно было бегло взглянуть на польскую "визитную карточку" - на местечко Столбцы, чтобы сразу понять, что собой представляла пани Польша.
      Пани Польша была бедная, но "благородная" дама с громадными претензиями и с громадной амбицией, живущая абсолютно не по средствам и, кроме того, в чужой квартире, которую выдавала за свою.
      Внешне показная, чисто представительная сторона по сути дела слабого и нищего польского государства бросалась в глаза сразу.
      Невероятно шикарные, красные, лакированные почтовые ящики, выбеленные заборы, отели, цукерни, кауферы - все это было "как в лучших домах". И рядом, на базаре, - ободранные крестьянские клячи, плетеные телеги, босые бабы и мужики, лиловые от холода и голода ребятишки.
      Капризная разорившаяся барыня одела своих слуг - почтальонов, кондукторов, рассыльных, лесничих и т.д. - в парадную форму попугайской красоты. Обшила галунами, обвесила каким-то аксельбантами, напялила на голову пудовые конфедератки, окованные медью, обшитые жестью, всюду посадила заносчивых крючконосых орлов с острым оперением - свою эмблему.
      Любовь официальной панской Польши к пышным формам одежды породила множество курьезов. Например, в Столбцах я вдруг увидел у каких-то ворот старого воинственного польского генерала в полной парадной форме. Цыганская конфедератка с непомерным козырьком, окованным чистым золотом, неслыханные сапоги с невиданными шпорами, мундир, усеянный громадными сияющими пуговицами, аксельбанты, ордена, медали, звезды, знаки отличия нескольких сортов, галуны, сабля, грозные нафабренные усы кончиками вверх, воротник выше шеи. Вид грозный и сверхвоинственный.
      - Вы кто здесь такой? - закричал я почти в ужасе.
      Тогда старик вежливо приложил трясущуюся руку в замшевой перчатке к непомерному козырьку, звякнул шпорами и, сделав лицо сдобным, как булка, пролепетал:
      - Я есть, пан товарищ, старший пожарный городской пожарной команды имени графа Понятовского.
      ...Наш автомобиль окружили мальчики. Обыкновенные хорошие, симпатичные белорусские мальчики. Любители кино, автомобилей и футбола. Только эти мальчики отличались от наших советских хороших мальчиков тем, что у них на головах торчали нелепые гимназические конфедератки с громадными козырьками. На выезде у Столбцов я заметил у ворот многих халупок маленькие самодельные красные флажки.
      II
      ...Мы видели изнанку панской Польши. Мы видели нищие белорусские деревни, серые деревянные халупы с изумрудно-бархатными подушками мха на гнилых крышах, с двумя жердями вместо забора, с чахлой рябиной у крыльца.
      О восторженных встречах уже много писали. Действительно, каждого красноармейца, каждого советского человека белорусское население встречает восторженно.
      В каждом селе товарища Пономаренко окружала толпа. Это были летучие митинги. Один-единственный вопрос стоял на повестке - земля.
      На лицах крестьян Западной Белоруссии лежал отблеск 1918 года, пришедшего к ним в 1939 году, то есть через двадцать один год. Двадцать один год ждал белорусский народ этой минуты!
      Теперь приступили к дележу панской земли. Приступили дружно, деловито, по-хозяйски.
      В одной деревне нам рассказали такой случай.
      Едва только вошли части Красной Армии, как общество постановило немедленно делить панские земли. Дело простое. Одна остановка: в деревне была всего одна землемерная лента. Тогда общество посылает делегата в соседнюю деревню за второй лентой. Делегат приходит:
      - Позычьте нам землемерную ленту.
      - Ленту можно, берите. А зачем вам?
      - Землю делить.
      - Какую землю?
      - Панскую.
      - Ды вы что, ума решились? Кто же вам позволит панскую землю делить?
      - А мы никого и спрашивать не будем. К нам Красная Армия только что пришла. Она за народ стоит.
      - Красная Армия! Да не может этого быть!
      - Подите посмотрите.
      - Ну, в таком случае, дорогие соседи, извините, землемерную ленту вам позычить не можем.
      - Почему?
      - Потому что нам самим пригодится.
      Поминутно справляясь с картой, мы пробирались к Барановичам. По ярким лугам ходили белоснежные гуси. В прудах отражались ивы и облака. Толстые овцы стояли на тоненьких ножках.
      Здесь уже дороги не те, что у нас под Минском. Довольно паршивые грунтовые дороги, частенько проселки, выматывающие душу.
      В свое время поляки объясняли, что плохие дороги, дескать, часть их стратегического плана в предполагаемой войне против Советского Союза. Предполагалось, что по плохим дорогам Красная Армия не так скоро доберется до Барановичского укрепленного района - так называемой "польской линии Мажино".
      "Линия Мажино" - это звучит гордо. Тем не менее на месте господина Мажино я бы обиделся. Как известно, вышеупомянутая "польская линия Мажино", несмотря на плохие дороги, была занята частями Красной Армии буквально через несколько часов после начала наступления. Красная Армия двигалась по плохим дорогам быстрее, чем польские части, которые должны были занять бетонированные гнезда в своем знаменитом укреплении. Части Красной Армии, прорываясь, как вихрь, через хваленую "линию Мажино", ударили с тыла. Бойцы подходили к бетонированным гнездам с тыла, стучали прикладами в стены и кричали:
      - Выходите, паны, будет, повоевали.
      И паны выходили с саблей в руке и сапогами под мышкой.
      Так что плохие дороги абсолютно не помогли и не поддержали славу польского оружия. Зато лично я пострадал. На одном особенно "стратегическом" ухабе машину так тряхнуло, что у Пономаренко подпрыгнула фуражка, а я стукнулся головой о верхнее перекрытие и заработал солидную гулю, так что до сих пор при слове "Мажино" у меня чешется макушка.
      А вот что о Барановичском укрепленном районе сказал командующий фронтом товарищ Ковалев:
      - Хороший укрепленный район. Много превосходных сухих помещений. Я думаю, мы его отдадим белорусскому народу - пусть здесь картошку ссыпают.
      Мы подъезжали к местечку Несвиж. Вокруг расстилались необъятные земли Радзивилла. Стали попадаться зажиточные села - выбеленные заборы, лавочки, вывески аптек, слесарных мастерских, портных. Цеховые знаки, написанные наивной кистью деревенского маляра, напоминали что-то давнее, старорежимное, виденное в далеком детстве, - ножницы, утюг, ванна, примус, мужская голова в профиль, с усами и бобриком. Здесь живут злейшие враги белорусского народа и верные холопы панской Польши, так называемые осадники. Осадники - это бывшие солдаты и унтер-офицеры легионов маршала Пилсудского, участники польско-советской войны 1920 года. Польское правительство дало им земельные участки, деньги, сделало из них привилегированных мелких земельных собственников, вооружило.
      Сейчас осадники разбежались и скрылись в лесах, изредка постреливая в проходящие части Красной Армии. Но их песенка спета. Народ ненавидит их и понемногу вылавливает. Все же по этим местам надо ехать не зевая, с расстегнутой кобурой револьвера.
      В местечке Несвиж жизнь заметно наладилась: открыты кофейные, некоторые магазины, рабочая гвардия с красными повязками на рукаве, с охотничьими ружьями в руках, в "штатских" пальто. Гвардейцы лихо козыряют автомобилю членов Военсовета.
      Стоят проходящие части. Лошади, привязанные к рябинам, звонко перебирают копытами по булыжной провинциальной мостовой.
      Несколько синих танкистов окружили местную домашнюю хозяйку, которая с корзинкой томатов в руках оживленно беседует с нашими парнями.
      Много пишут о том, как местное население окружает наших бойцов и забрасывает их вопросами. Я наблюдал и обратное. Танкисты забрасывали вопросами домашнюю хозяйку. Я услышал отрывок следующего разговора.
      Молодцеватый танкист, открыв рот, приседая от любопытства и пытливо заглядывая в глаза несвижской домашней хозяйке, допытывался:
      - И магазины у вас частные?
      - Так есть, так есть.
      - Совершенно так-таки частные?
      - Так есть. Частные. Так есть.
      Танкист растерянно посмотрел на товарищей, покрутил головой и с нескрываемым сочувствием вздохнул:
      - Ай-ай-яй!
      Он, этот веселый московский паренек двадцати лет, конечно, слыхал, что есть за рубежом частная собственность, капитализм и т.д., но представлял себе это отвлеченно, а тут совершенно конкретно - магазин. Но магазин не кооперативный, не государственный, а частный, то есть принадлежащий одному лицу, хозяину, который может с этим магазином и всем находящимся в нем товаром сделать все, что пожелает.
      Это показалось веселому синему советскому танкисту до такой степени диким, что он еще долго - я видел - крутил головой и сокрушенно бормотал:
      - Ай-ай-яй!
      В доме бывшего старосты кипела работа. Там разместилось временное управление. Население охотно идет туда за разрешением всех своих вопросов. Дел масса. Вопросов масса. Перед временным управлением стоит сложная задача - перевести нарушенную молниеносной войной жизнь на новые рельсы.
      В управление идут за советами учителя, рабочие, крестьяне соседних гмин, домохозяйки, владельцы магазинов, кафе...
      Несвиж. Между прочим, замечательно то, что в нем находится один из знаменитых замков бывшего князя Радзивилла, легендарно богатого польского феодала.
      По минированным полям, по не успевшей быть взорванной дамбе мы подъехали к замку. В рваном плаще плюща он отражался в ярком зеркале векового пруда.
      III
      Шоссе на редкость прямое. Машина легко дает девяносто километров в час. Вдоль шоссе - старинные дубы удивительной красоты. В полях ветряные мельницы, похожие на монахов-капуцинов; конусообразные сутаны и воздетые к облачному небу руки. Пейзаж романтический. Но далеко не мирный.
      Мы приближаемся к Брест-Литовску. Только что проехали город Кобрин. Мелькнуло все, что полагается: рынок, бензиновая колонка, отель, пожарное депо, аптека... Мелькнула афишная тумба. Поверх ободранных польских военных плакатов - несколько супрематическое изображение могучего легионера в стальном шлеме с поднятой винтовкой - порадовал глаз самодельный плакат кинотеатра: "Ленин в 1918 году".
      Чем ближе к Брест-Литовску, тем явственней следы войны.
      Черные остовы сожженных деревень. Спешно брошенные окопы. Пулеметные гнезда. Следы бомбардировок - воронки и сломанные деревья. Остроконечные черепичные крыши, зияющие дырами. Стекла уцелевших домиков накрест заклеены полосками бумаги.
      Отступая, поляки сожгли все мосты. Приходится объезжать. Машина круто ныряет вниз с дорожной насыпи, осторожно перебирается по шатким доскам временного моста и с напряженным воем на полном газу снова взбирается на шоссе, с тем чтобы нагонять потерянные минуты.
      То и дело встречаются сброшенные с шоссе польские автомобили. Они лежат вверх колесами, ободранные, страшные, со снятыми баллонами, без стекол и арматуры, - настоящие трупы машин. Их десятки, сотни. Самых разнообразных цветов и марок. Тут и так называемые "польские фиаты" (польское производство из итальянских деталей), тут и старинные австрийские "штейера", и "шевроле", и "фордики", и цветные автобусы.
      Панически бегущая польская армия бросала их безжалостно и грубо, явно не рассчитывая больше когда-нибудь воспользоваться ими.
      В одном месте у дороги, в болоте, лежала легковая машина. Какой марки неизвестно, так как ее уже засосало в трясину по самую крышу. Она лежала, так сказать, по горло в зеленой, малахитовой жиже. И лежала она так уютно и спокойно, как будто никогда, нигде, кроме болота, и не жила. Абсолютно акклиматизировалась.
      Поминутно попадаются польские солдаты. Безоружные, они идут по двое, по трое, а то и поодиночке. Это не военнопленные, это не дезертиры. Это просто-напросто белорусские крестьяне, возвращающиеся домой после неприятной и невыгодной поденной работы в бывшей польской армии. Они идут с палочками в руках, прихрамывая - видно, понатирали себе сапогами ноги, - с чемоданчиками, сумочками, в зеленых шинелях, похожих на больничные халаты, небритые. Некоторые, наиболее хозяйственные, идут босиком, а сапоги несут за плечами - единственное полезное, что они вынесли с собой из постылой панской армии.
      Им немножко совестно подтянутых, крепких, веселых и деловитых наших бойцов, которые гремят мимо них на танках, грузовиках, гусеничных тракторах...
      Они снимают свои угловатые конфедератки и кланяются. Иногда просят табачку, хлебца.
      Наши бойцы охотно с ними делятся. Свой брат крестьянин. Свой брат рабочий.
      ...Шоссе забито беженцами. Они идут пешком, едут на велосипедах, на подводах, наконец, на обыкновенных городских извозчиках с номером. Странно, необычайно видеть на козлах, рядом с извозчиком, господина в пенсне, с бородкой, в парижской шляпе, который везет свою семью бог весть куда. В пролетке на вещах сидит дама с детьми, какая-то старушка... Сзади к пролетке привязан, так сказать, запас горючего - несколько мешков овса.
      И так - на всех дорогах...
      Беженцы двигаются днем и ночью... Смешиваются с воинскими частями, сидят в лесу у костра. Многие приспособились к кочевой жизни. Научились свертывать свои одеяла на манер солдатских шинелей - в скатку - и носят через плечо.
      Но паники никакой нет. Знают, что все кончено. Все самое страшное позади. Теперь поскорее надо добраться назад домой и начинать мирную жизнь.
      Едем из Вильно в Минск. Везем последние номера "Виленской правды". Кабина набита кипами газет. Веревка развязалась, номера газет сползают на ноги. Чудесный, солнечный, холодный день. Сосновые леса. Быстрые облака. Шоссе, обсаженное березами. Знаменитое шоссе Москва - Вильно, по которому отступала армия Наполеона. В иных местах сохранились с тех времен березы. Огромные, вековые, почерневшие, с длинными плакучими ветвями. Настоящие верещагинские березы.
      Изредка нас обгоняет серебряный самолет Гражданского Воздушного Флота. Он ныряет в холодных облаках, вдруг зажигается на солнце стеклянной звездой.
      Вот по шоссе идет небольшой человечек в бобриковом картузе, с мешком за плечами.
      - Здравствуйте, товарищи.
      - Здравствуйте.
      - Газетку не дадите?
      Останавливаемся.
      - Как не дать! Дадим. Последний номер "Виленской правды".
      Знакомимся. Быстро возникает беседа.
      - Вы кто такой, товарищ?
      - Я сапожник. Из Вильно. Несу сапоги сыну. Он живет тут недалеко, в двенадцати километрах.
      - Ну, как у вас дела?
      - Дела ничего. Спасибо. Было плохо. А после того как пришли большевики, нам, мастеровым, стало гораздо лучше.
      - А чем раньше было плохо?
      Он смотрит на нас блестящими, наивными глазами.
      - Как же не плохо? Безработица замучила. Летом есть работа - едим. А зимой нет работы - голодаем.
      - Вы для себя работали или на хозяина?
      - На хозяина. Хозяин имеет в Вильно обувной магазин. Мы вырабатываем для него изящную дамскую обувь последних моделей. Может, знаете, виленская обувь славится? Да...
      - А вы сколько от хозяина получаете за пару?
      - Мы получаем три злотых. Совсем нас хотят ограбить. Мы работаем, а он только в магазине сидит и на наши деньги себе дома строит. Несколько домов себе в Вильно построил. На наш труд. Ну, спасибо, теперь товарищи пришли. Теперь будем жить по-другому.
      - Как же?
      - Сделаем артель. Будем на себя работать. У вас можно еще один номерок газеты взять? Народ очень интересуется, что товарищи пишут.
      - Пожалуйста. Возьмите пяток. Дайте людям. Пусть читают.
      - Спасибо, товарищи.
      - Добрый путь, товарищ.
      - А в Москву поехать скоро можно будет? Интересно посмотреть, какая у вас Москва.
      - Скоро, скоро.
      - Спасибо, товарищи.
      - За что?
      - За то, что пришли.
      - И вам спасибо.
      - За что?
      - За то, что хорошо наших товарищей красноармейцев встречаете.
      - Как же плохо встречать? Они наши братья.
      - Ну, будьте счастливы.
      - Взаимно.
      Наша легковая машина шипит, кряхтит, шумит, трогается с места и весело бежит дальше, пугая непривычных к автомобильному движению крестьянских лошадей.
      Вот жнивье. По жнивью ходят коровы. Мальчик-пастушок в конфедератке до ушей, в худом пальтишке, подпоясанный веревкой, идет за ними.
      - Здорово, молодец!
      - Здравствуйте, товарищи!
      - Чьи коровы?
      - Чьи? Известно чьи. Панские.
      - А у вас своих коров нет?
      Мальчик весело открывает мелкие белые зубы. Жмурится против солнца.
      - Нет.
      - А земля есть?
      - Две десятины.
      - Семья большая?
      - Восемь человек.
      - На восемь человек две десятины?
      - Ага.
      - Чья же вокруг земля?
      - Помещика.
      - Сколько тебе помещик платит за то, что ты пасешь его коров?
      - Тридцать злотых в год.
      - Это что ж выходит - два с чем-то злотых в месяц?
      - Ага.
      - Много?
      - Зачем много? Мало.
      - Как же вы живете?
      - Бог знает.
      - А бог есть?
      - А как же. Есть.
      - Где же он?
      Мальчик щурится еще больше и показывает пальцем вверх:
      - А на небе.
      - Кто тебе сказал?
      - Ксендз.
      Мальчик подходит к автомобилю и с детской жадностью рассматривает колеса, стекла, фонари.
      - Хочешь быть шофером?
      Его глаза загораются:
      - Ага!
      - Ну, так в чем же дело? Бросай своих панских коров и садись, мы тебя повезем учиться.
      Он понимает, что это шутка, но также понимает, что в этой шутке есть какая-то доля правды. Он понимает, что это возможно. Если не сейчас, не сию минуту, то, может быть, через год, через три.
      - Дайте газетку.