- Сколько мы захватили за сегодняшнее утро этих самых хваленых "кобыльих черепов"?
      - Одиннадцать штук, товарищ полковник, - докладывает ординарец.
      А вот громадные черные дискообразные противотанковые мины, сложенные длинными штабелями. Немцы собирались заминировать дороги. Но не успели. Натиск наших доблестных пехотинцев был слишком стремителен. Немцы удрали, а мины остались.
      - Ничего, пригодятся! - коротко говорит полковник, хозяйственно потирая руки.
      Впереди раздается противный, тошнотворный скрип, и вслед за ним воздух потрясает крякающий взрыв.
      - Вот она, "скрипуха", во всей своей красоте.
      Беспрерывно впереди, в кустарнике, раздаются маленькие взрывчики, как будто кто-то бьет электрические лампочки. Это разрывные пули.
      Туча закрыла небо. Все вдруг померкло. С шумом водопада обрушился на передний край ливень.
      Автоматчики ведут пленных немцев. Их только что взяли. Мокрые, грязные, бредут они, низко опустив головы в серых пилотках. И дождь вокруг них блестит стальной решеткой.
      - Стой! - говорит полковник. - Какого полка пленные?
      - Триста тридцать второго.
      - Вам ничего не говорит этот номер немецкого пехотного полка? спрашивает меня полковник.
      Я напрягаю память. 332? Действительно, что-то знакомое. И вдруг точно молния озаряет. Ведь этот гитлеровский полковник Рюдерер, командир 332-го пехотного полка, в декабре 1941 года приказал повесить Зою Космодемьянскую.
      - Значит, против нас в данный момент воюет Триста тридцать второй пехотный полк?
      - Он самый. Вернее, его жалкие остатки.
      - А наши бойцы это знают?
      - Да, - говорит полковник, - они это знают, они мстят за свою Зою. Видите, как они дерутся? Как львы. И ничто не может остановить их наступательного порыва - ни "скрипухи", ни "кобыльи черепа", никакая фашистская чертовщина. В результате последних боев Триста тридцать второй бандитский полк настолько потрепан, что его, очевидно, скоро отведут на переформирование. Мои бойцы поклялись добить этот полк!
      Гремит гром, заглушаемый громом батарей. Блеск молний смешивается с блеском разрывов. Беглым шагом, с автоматами наперевес, проходит мимо нас на передовую рота автоматчиков. Запряжка из шести маленьких собачек провозит с передовой на тележке раненого.
      Рядом с собачками идет девушка-санитарка. Синеглазая, розовая, молоденькая, озабоченная, в маленькой пилотке, из-под которой падают русые волосы, потемневшие от ливня.
      1943
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ
      Он пил чай вприкуску, поставив блюдечко на три пальца. Его седые волосы были заплетены по-домашнему жидкой косичкой.
      - Скажите, батюшка, как же вы жили при фашистах?
      - Я не жил, но существовал.
      - А как отнеслись к фашистам ваши прихожане?
      - Для русского человека не может быть иного отношения к врагам своего отечества, как ненависть.
      - А как гитлеровцы отнеслись к гражданам вашего города?
      - Отношение фашистов ко всем русским людям, в частности к моим прихожанам, общеизвестно. В первый же день своего пришествия они для устрашения прочих повесили восемь первых попавшихся граждан на площади перед храмом. В дальнейшем число невинно казненных увеличилось до пятидесяти двух. Фашисты сожгли одну треть домов. Остальные ограбили. Многие младенцы, выброшенные гитлеровскими солдатами и офицерами на мороз из теплых жилищ, погибли. Злодеяния и бесчинства иноземцев неописуемы.
      Он выражался несколько книжно, старомодно, в духе семинарии, где он получил образование. Говоря, он пристально рассматривал кусочек сахару, который держал в темной руке.
      - Действовала ли ваша церковь при фашистах?
      - Да. Богослужение совершалось. Сначала я служил, желая дать возможность преследуемым и лишенным крова людям находить приют и хотя бы относительное спокойствие в храме божьем. Но вскоре гитлеровцы, как солдаты, так и офицеры, стали слишком бесцеремонны. Они входили в храм в головных уборах и в оружии, тем самым оскорбляя религиозное чувство верующих. Они трогали пальцами иконы. Они позволяли себе расхаживать по алтарю во время литургии. Они зажигали сигары и папиросы от лампад. Я уже не упоминаю о непристойных выходках по адресу женщин, певших на клиросе. Я просил их. Я взывал к их совести. Я умолял. Но все было тщетно. Мои увещевания, просьбы и даже мольбы не действовали на этих разбойников. В конце концов чаша моего терпения переполнилась. Однажды во время слишком оскорбительной выходки компании немецких унтер-офицеров, которые начали в храме пить коньяк и закусывать, я прекратил богослужение и покинул храм. Следом за мной молча удалились и все молящиеся. В тот же день я запер двери храма на замок и твердо решил более не служить до тех пор, пока фашисты не будут изгнаны.
      Отец Василий посмотрел старческими, синеватыми глазами, которые вдруг стали твердыми и прозрачными, как лед.
      - И больше вы не служили?
      - Нет, через некоторое время я опять стал отправлять богослужение.
      - Почему?
      - Меня заставил немецкий комендант. Он велел привести меня в комендатуру. Стуча по столу рукояткой револьвера, он заявил, что либо я буду отправлять богослужение, либо он повесит на церковной ограде десять человек из моих прихожан. Мог ли я принять на себя такой грех? Я отступился от своего решения. Я заявил, что повинуюсь.
      - Но зачем это понадобилось немецкому коменданту?
      - Я полагаю, причин было две. Первая - желание во что бы то ни стало настоять на своем и унизить русского священнослужителя, осмелившегося в виде протеста запереть храм. Вторая - предположение, что регулярная церковная служба знаменует собой как бы полное восстановление порядка в оккупированном городе.
      Отец Василий тонко и зло усмехнулся.
      - Немецкий комендант предложил мне служить без малейших сокращений, "как при старом режиме". Он именно так, этими словами, и выразился. После этого я стал служить.
      Он замолчал и подул на блюдечко. На поверхности чая образовалась ямка, похожая на ложечку. Он резко откусил кусочек сахару крепкими старческими зубами и запил его чаем.
      - Да, я стал служить. Я служил без малейших сокращений. А по воскресным и праздничным дням, каждый раз точно и аккуратно, без изъятия, исполняя приказ немецкого коменданта, я неукоснительно произносил с амвона проповеди. Они были на чисто религиозные темы. Я говорил моим прихожанам о святом Александре Невском, победителе немецких псов-рыцарей на Чудском озере, я говорил им о Дмитрии Донском, победителе татар на поле Куликовом, я говорил о двенадцати языках, вторгшихся на нашу родину под знаменами Наполеона, день изгнания которых мы празднуем двадцать пятого декабря по старому стилю. И каждую службу я возносил молитвы о великом русском воинстве - о даровании ему победы и одоления над всеми его врагами и супостатами.
      Теперь глаза отца Василия блестели. Он встал и ходил по номеру гостиницы твердой походкой почти молодого человека. Он был небольшого роста, но в эту минуту он казался выше себя на целую голову.
      - А и здорово же вы их чесали, сукиных детей, батюшка! - вдруг сказал сиплый стариковский голос с покашливанием.
      Оказывается, в номере, кроме нас, был еще один человек. Он сидел в темном углу в кресле. Я его сразу не заметил. Пожилой мужик с черепом лысым, как у апостола, в стеганой солдатской телогрейке и в рыжих сапогах, покуривал махорочку.
      - Это наш пономарь Никита Степанович, - сказал отец Василий.
      Никита Степанович подошел к столу и, глядя на меня простодушными синими и вместе с тем зоркими мужицкими глазами, сказал очень просто, даже деловито:
      - Пока отец Василий служил, тем временем, знаете, у нас за церковью встречались партизаны, была явка. В подвалах же мы издавали небольшую газетку под названием "Смерть фашистским оккупантам!". Когда подошла Красная Армия, мы уничтожили гранатами всю гитлеровскую комендатуру, до единого человека. Ни один, так сказать, фриц не ушел.
      - Да, - строго заметил отец Василий, - ибо сказано: поднявший меч от меча и погибнет.
      1943
      ТРУБА ЗОВЕТ
      Ночь. Пустынные лестницы. Гулкие коридоры. Следы недавно законченного ремонта. Запах краски, извести. Скупой свет дежурных лампочек. Последняя ночь перед началом занятий. Завтра ровно в шесть часов тридцать минут прозвучит труба. Ее повелительный и раскатистый звук возвестит новый день не только первый день упорной учебы и настойчивого труда, а день новой жизни. Новую жизнь начинают четыреста восемьдесят мальчиков, воспитанников Калининского суворовского военного училища. Синяя заря позднего зимнего утра будет для них зарей новой жизни. А пока они крепко и сладко спят.
      Обходим спальни.
      Здесь все новое. Новые кровати. Новые одеяла. Новые тумбочки, пахнущие свежей краской. Разметавшись во сне, спят остриженные под машинку чудесные мальчишки исконных, коренных областей русских - Калининской, Ярославской, Ивановской, Смоленской, Московской, - цвет будущего нашего кадрового офицерства.
      На тумбочках и табуретках строго по инструкции сложены их новенькая форменная одежда, белье, обувь.
      Печи жарко натоплены. Некоторые мальчики скинули с себя одеяла. При слабом свете зашторенной лампочки шелковисто и смугло блестит чье-нибудь еще не вполне сформировавшееся, детское плечо. Здесь оно вырастет, разовьется, окрепнет, станет могучим плечом офицера.
      Но вот раннее утро. Шесть тридцать. Резкие звуки трубы летят по лестницам, по коридорам, забираются в самые отдаленные уголки здания.
      Мгновенно, с волшебной быстротой, ночная тишина превращается в бодрый гул утра. Слышатся смутные голоса, шум, звуки быстрой беготни по лестницам. Ровно через десять минут роты одна за другой, твердо отбивая шаг, выходят со своими офицерами во двор.
      Во дворе еще темно. Еще совсем ночь. Смутно сияет снег. Деревья стоят как седые облака.
      Звонкие голоса офицеров выкрикивают команду утренней зарядки. Воспитанники вышли во двор в одних гимнастерках, без поясов. Но им ничуть не холодно. Бодрой утренней свежестью веет от их смуглых и темных лиц. Они быстро приседают, выбрасывают руки, поднимаются на носки. Воспитанники четвертой роты делают зарядку четко и точно, с настоящим военным щегольством. Это "старики". Им уже по тринадцать лет. Возраст почтенный! Но зато ужасно суетятся и мельтешат воспитанники приготовительного и младшего приготовительного классов. Эти восьмилетние малыши в своих длинных черных брюках с узкими лампасами, гимнастерках, черных каракулевых ушанках и красных погонах необыкновенно оживляют картину утренней зарядки.
      Через десять минут зарядка окончена. Труба. Роты беглым шагом возвращаются в свои помещения.
      Начинается туалет. Голые по пояс, с полотенцами на шеях, толпятся воспитанники возле умывальников, моются, вытираются, чистят зубы. Потом быстро одеваются, заправляют друг другу сзади гимнастерки, чистят друг друга. Все стараются быть особенно аккуратными и подтянутыми.
      Ритм суворовского училища - четкий, быстрый, военный ритм - уже всецело овладел ими и несет их по графику от трубы к трубе, от команды к команде.
      - Направо равняйсь!.. Смирно!.. Направо! - Голос офицера-воспитателя звучит строго, отрывисто, резко. - Шагом марш!
      В строю, твердо печатая шаг, роты спускаются по лестнице в столовую, к первому завтраку. Чтобы рота не наскакивала на роту где-нибудь на повороте, воспитанники дают шаг на месте. Шарканье шага на месте наполняет этажи, коридоры и лестницы здания.
      В столовой воспитанники едят, заложив за воротники белоснежные салфетки. Все очень чисто, прилично, пристойно. Никакой суеты, никаких лишних разговоров. Завтрак хорош: молоко, чай, хлеб, масло.
      Снова труба. Начальник училища генерал-майор Визжилин входит в зал, где собрались воспитанники училища.
      - Встать, смирно!
      Четыреста восемьдесят мальчиков в черных форменных костюмах с золотыми пуговицами и красными погонами вскакивают с новеньких желтых клубных стульев. Дежурный по училищу рапортует:
      - Товарищ генерал-майор, вверенное вам училище в составе четырех рот и двух приготовительных классов собрано на митинг по вашему приказанию. Капитан Пименов.
      - Здравствуйте, товарищи воспитанники!
      - Здравия желаем, товарищ генерал! - в четыре счета отрывисто и лихо чеканят воспитанники.
      Я смотрю на них - на маленьких, больших, коренастых, тоненьких, озорных, спокойных, всяких, таких разных и таких одинаковых в своей новенькой форме, подхваченных одной волной воинской дисциплины, и думаю: вот оно, будущее нашей армии, а значит, и нашей родины.
      Среди этих мальчиков, которые стоят с книжками и тетрадками в руках, я вижу двух внуков Чапаева, сына легендарного капитана Гастелло, племянника Орджоникидзе, сына Героя Советского Союза Кошубы. Среди этих мальчиков немало участников Великой Отечественной войны. Иные из них награждены медалями.
      Одиннадцатилетний воспитанник Коля Мищенко два года воевал с немцами. Его отца и мать расстреляли фашисты в 1941 году. Коля ушел в отряд белорусских партизан. Потом он вместе с партизанами перебрался через линию фронта. Здесь он вызвался провести группу наших разведчиков во вражеский тыл. Это можно было сделать только в одном месте, где через болото шла тайная тропа. Знакомым путем юный партизан благополучно провел в тыл врага своих старших боевых товарищей. Он был награжден медалью "За боевые заслуги". Узнав об этом подвиге, командир дивизии генерал-майор Мищенко усыновил Колю. Теперь юный герой попал в суворовское училище.
      ...Генерал-майор Визжилин объявляет о начале занятий и провозглашает суворовское "ура" в честь Советского правительства.
      Бурная овация. Гремит оркестр. Под звуки марша роты расходятся по светлым, просторным классам. Здесь воспитанники будут заниматься математикой, географией, русским языком, иностранными языками, военной подготовкой.
      Минутная тишина. И опять труба, возвещающая начало уроков. Новая жизнь началась.
      1943
      В МОЛДАВИИ
      Путевые заметки
      Летим на 2-й Украинский. Много рек уже перелетел наш самолет. Северный Донец. Днепр. Ингул...
      Погода сомнительная. То ясно, то вдруг туман, дождь, снег...
      После Умани неожиданно сильный снежный буран. Сквозь белые газовые вихри с большим трудом находим аэродром. Когда приземляемся, вокруг уже ничего не видно - метет, крутит, слепит, валит с ног...
      Приходится ждать погоды.
      Идем по Умани. Идти трудно. Мешает брошенная немецкая техника. Ею буквально забиты все улицы, площади, скверы, переулки. Трудно себе вообразить, сколько вокруг всех этих "тигров", "пантер", "фердинандов", тягачей, транспортеров, пушек, легковых и грузовых автомобилей. Это был настоящий погром.
      Здесь фашистские дивизии, разбитые наголову войсками 2-го Украинского фронта, бросили все. Отсюда гитлеровцы бежали на запад, оставляя в грязи чемоданы, шинели, сапоги. Фрицы бежали босиком. Я думаю, ни одна армия в мире еще не драпала так позорно, как гитлеровская армия зимой и весной этого года.
      Сразу видно, какая здесь была суета, паника.
      Вот тяжелый немецкий танк, наскочивший на уличный трансформатор. Трансформатор рухнул и загорелся. Загорелся и "тигр". Так они и стоят, страшные, обгорелые, как немые свидетели фашистского драпа.
      Но все это уже позади. Фашистские танки, нацистские штаны, немецкие сапоги и гитлеровская "слава" остались на беспредельных украинских шляхах.
      И через советскую Умань все идут и идут на запад, подтягиваясь к передовой, тылы славного 2-го Украинского фронта маршала Конева.
      * * *
      И опять летим. И опять под нами широко расходятся туманно зеленеющие украинские поля, черные шляхи, усеянные брошенной немецкой техникой.
      А вот и Днестр.
      Стиснутый высокими, крутыми берегами, он быстро, извилисто течет, вздувшийся свинцовой весенней водой.
      Здесь гораздо теплее, суше. Чувствуется юг.
      Самолет идет на посадку, но вдруг, не коснувшись земли, опять круто взмывает вверх. Мы опять делаем круг над селом. Внизу поворачивается маленькая быстрая речка. По ее мутной поверхности бегут лиловые водоворотики. Поворачивается зеленый луг. Поворачивается высокий, палевый, прошлогодний камыш. Каруселью несется небо, полное круглых пасхальных облаков.
      Мы низко пролетаем над белым кубом новой мельницы. Возле нее видны волы и подводы с мешками. Мелькают соломенные и цинковые крыши, плетеные заборы, клуни, виноградники, фруктовые сады, церковь, длинный железнодорожный мост, по которому ползут наши танки.
      Большой термометр, прикрепленный к стойке крыльев, показывает десять градусов выше нуля. Тепло. Самолет опять идет на посадку.
      Самолет окружают - чудные молдаванские парнишки в высоких бараньих шапках, коричневых домотканых свитках и штанах, босые, с карими веселыми глазами и зубками, белыми и крепкими, как молодая кукуруза. Эти мальчишки смотрят на наш самолет как на величайшее чудо. Радостно приветствуют прибывших. Так они встречали своих освободителей, воинов Красной Армии, в 1940 году.
      С 1941 года захватчики держали трудолюбивый, умный и талантливый молдавский народ, вновь попавший в кабалу, на положении рабов. Цветущую страну они превратили в колонию. Румынские бароны молдаван и за людей, собственно, не считали. Румынская "метрополия" у молдавского народа умела только брать. А сама ничего не давала.
      Трудно поверить, что в Европе, в середине XX века, в цветущем и богатом селе, вы не найдете пары сапог, носового платка, десяти метров ситца, - я уж не говорю о патефоне, велосипеде, швейной машине, радио, газете - то есть о всем том, что прочно вошло в быт народов Советского Союза.
      Впрочем, и сами "господа" румынские бароны, эти маленькие хищники, в свою очередь, являлись аграрным придатком еще более сильного хищника немецкого империализма. Так что молдавский народ изнемогал под двойным прессом. Из молдавского народа выдавливали все его жизненные соки с двух сторон. С одной стороны его жали румынские помещики, с другой стороны немецкие фашисты.
      Единственная мельница, которую мы заметили с воздуха, принадлежала немцу. Немец был монополист. Он держал в своих руках всю округу, этот кулак и живодер. Он опутал своими сетями всех. От него зависел каждый местный земледелец. Все были у него в долгу. Все снимали шапки и низко ему кланялись.
      Теперь Красная Армия освободила село. Немец-мельник сбежал. Он даже не успел разрушить мельницу - так стремительно наступала Красная Армия! Немец бежал, теряя штаны и высунув язык. Он оставил свой дом, лучший дом в селе, выстроенный с покушением на "стиль" - с террасой, со столбиками и стенами, выкрашенными масляной краской под мрамор. Он оставил свою контору со столами и стульями "модерн", свой несгораемый шкаф, свои бухгалтерские книги, списки своих должников.
      Теперь в его доме остановился командир подразделения штурмовиков гвардии подполковник Шундриков.
      На полу разостлана громадная карта. Подполковник Шундриков входит в комнату с большой вешалкой. Он накладывает ее на карту. Она служит линейкой. Он проводит по линейке красным карандашом черту. Это новый курс на Кишинев, на Яссы.
      - Не угонишься за пехотой. Скоро и карты не хватит, - говорит Шундриков, - надо новые листы подклеивать.
      Сквозь открытое окно врывается шум моторов. Подполковник мельком смотрит на небо:
      - Наша пара возвращается с разведки. Садятся.
      Через пять минут в комнату входит пилот в шлеме, в комбинезоне, в унтах, с большим целлулоидным планшетом у колена.
      - Товарищ гвардии подполковник, с разведки вернулся лейтенант такой-то. Разрешите доложить?
      - Докладывайте. Где были? Что заметили?
      - Пересек Прут, Жижию, дошел до Ясс, прошелся на запад вдоль железки.
      - Ну, что там видать?
      - На станции стоят пять составов.
      - Вчера ж было семь?
      - Два состава ушли.
      - Зенитная артиллерия бьет?
      - Бьет, но слабо.
      - А что на дорогах?
      - Маленькое движение.
      - Туда или оттуда?
      - Главным образом оттуда.
      - Понятно. Балочки хорошо просмотрели?
      - Балочки просмотрел хорошо. В квадрате девятнадцать - сорок восемь обнаружил обоз и обстрелял. Ну и паника там поднялась! Кто куда... Разбежались во все стороны.
      - Правильно, - сказал Шундриков. - Это им не сорок первый год, когда у них было превосходство в воздухе.
      Глаза подполковника Шундрикова весело сверкают.
      Не завидую я фрицам, которые встретятся с Шундриковым на земле или в воздухе. Это прирожденный воздушный боец. Штурмовик до мозга костей. Человек железного мужества, стремительных решений, он беззаветно храбр, грозен в бою, беспощаден к врагам и доброжелателен, даже нежен, к своим товарищам.
      Он выглядит очень молодо. В нем есть что-то мальчишеское, задорное, почти детское. Он худощав, строен, быстр в движениях. Его руки, привыкшие к штурвалу, постоянно работают. Если он рассказывает что-нибудь, особенно какой-нибудь боевой эпизод, его узкие, гибкие ладони ловко и быстро изображают все то, о чем он говорит.
      Он командует подразделением штурмовиков. Шундриков идет на самые ответственные, самые опасные задания.
      ...Немцы сильно бомбили с воздуха одну из наших переправ на Днестре. Над Днестром стоял туман. Но для Шундрикова не существует нелетной погоды. Он сел на свой ИЛ и с группой штурмовиков пошел громить гитлеровцев. Он обрушился на "юнкерсы", повисшие над переправой. Он разогнал их и барражировал до тех пор, пока наша пехота не переправилась на западный берег.
      Тем временем гитлеровцы вызвали свою истребительную авиацию, и только на одного Шундрикова ринулось четыре "мессера". Шундриков и его группа в этом бою показали высокий класс летного искусства. Шундриков обманул "мессеров". Он ушел от них на бреющем полете, по балкам, по лощинам, делая зигзаги, петляя, и в конце концов замел свои следы и скрылся.
      В тот день, когда я познакомился с подполковником Шундриковым, он сидел за столом на командном пункте и занимался подготовкой перевода своего подразделения на новую точку, на запад. Позвонил телефон. Шундриков взял трубку:
      - Алло! "Незабудка" у телефона... Здравия желаю!.. Как?.. Газету? За девятое апреля?.. Нет, еще не читал! Никак нет. Все время в движении... Так точно... Сводку по радио? Никак нет. Не принимал.
      Шундриков некоторое время внимательно слушал, прижав трубку к уху, и вдруг побледнел, встал, вытянулся.
      - Служу Советскому Союзу, - сказал он, отчетливо произнося каждое слово, и глаза его странно блеснули.
      Он снова стал слушать и через некоторое время снова повторил:
      - Служу Советскому Союзу. Так точно. Понимаю.
      Он еще немного послушал и потом аккуратно положил трубку на стол, на карту, рядом с кожаным ящиком аппарата. Он сел, вытер со лба пот и вдруг улыбнулся счастливой, озорной, мальчишеской улыбкой.
      Все офицеры, которые были в это время в хате, впились глазами в бледное, счастливое лицо своего командира.
      - Что? Что такое? Награжден орденом?
      - Нет, - сказал Шундриков.
      Офицеры вопросительно переглянулись.
      - Приказ Верховного командования Маршалу Советского Союза Коневу, сказал Шундриков, - и там написано: в боях за прорыв обороны противника и за форсирование реки Прут отличились войска таких-то и таких-то и в том числе летчики подполковника Шундрикова.
      Шундриков встал.
      - Поздравляю вас, боевые друзья! Поздравляю вас с наградой!
      И все офицеры, летчики подполковника Шундрикова, вытянулись и четко произнесли:
      - Служим Советскому Союзу!
      Я остановился в чистой и прохладной молдаванской хате с глиняным мазаным полом, на котором были разостланы домотканые дорожки.
      Перед вечером в комнату вошел хозяин. Это был крупный старый человек с коротко остриженной круглой головой и плохо выбритым твердым подбородком. И голова и подбородок его полуседые, черно-серого цвета. Усы и густые брови черные. Большими, грубыми руками он постелил на стол чистое серое холщовое полотенце с зелеными каемками, поставил на него миску с оранжевой дымящейся мамалыгой, миску с брынзой, кувшин и две кружки.
      - Не угодно ли будет попробовать нашей молдаванской мамалыги и выпить нашего бессарабского вина собственного виноградника? - сказал он, старательно подбирая русские слова.
      Как видно, он когда-то хорошо говорил по-русски, но забыл этот язык и напрягает память, чтобы вспомнить его.
      Я поблагодарил и пригласил хозяина поужинать вместе со мной. Он, видимо, только этого и ждал. Ему хотелось поговорить.
      Мы взяли, как это полагается по молдаванскому обычаю, руками по куску мамалыги, обмакнули ее в соленую брынзу и съели, запив розовым, кисленьким, душистым винцом.
      Потом я вынул коробочку и предложил своему хозяину табаку. Он скрутил цигарку и с наслаждением затянулся.
      - Давно не курил такого табачку, - сказал он.
      - Вот тебе раз. Да ведь у вас в Молдавии родится отличный табак.
      - Где там табак! Боже сохрани сеять табак! Строго запрещено. За каждый корень табака румынские правители накладывали штраф и сажали в тюрьму. У них монополия. Табак можно только покупать в лавочке. А самому сеять - боже сохрани! Но разве ж в лавочке купишь?
      - А что?
      - Денег нет. Налоги задавили. Ничего у нас нет. Соли нет. Спичек нет. Материала никакого нет. Что своими руками можем сделать, то и есть. Видите?
      И он показал на себя своей большой, как лопата, черной рукой землепашца.
      И точно. Все на нем было самодельное: на ногах самодельные постолы из сыромятной кожи, сшитые кожаными нитками, домотканые шаровары, домотканая свитка.
      - Как же вы живете?
      - А так и живем.
      С жадностью он стал расспрашивать о положении на фронтах, о жизни Советского Союза, о Красной Армии... Он прислушивался к каждому моему слову. Он прикладывал ладони ковшиком к уху, с величайшим вниманием морщил лоб, стараясь не пропустить ни одной мелочи.
      Я рассказал ему о разгроме немцев под Корсунь-Шевченковским, о брошенной неприятельской технике, о делах под Львовом. Все это для него было новостью. Он ничего не знал.
      Он все время качал своей крупной стриженой головой и цокал губами.
      - Ц-ц-ц! Скажи на милость! А мы здесь ничего не знали, - сказал он, вдруг понизив голос и покосившись на дверь.
      Очевидно, в нем был еще силен рефлекс осторожности, боязни, что его подслушивают, рефлекс, выработавшийся за время фашистского владычества.
      Он сам поймал себя на этом и широко, доверчиво улыбнулся.
      - Вот, знаете, я с вами разговариваю, а сам все время нет-нет да и задрожу. Мне все время кажется, что за мной кто-то шпионит, а потом придет полицейский и заберет в кутузку. Ох, как мы тут жили! Ну, теперь, слава богу, надеюсь, все пойдет по-другому. Свет увидим. Будем жить так же свободно, как тогда, когда родная Красная Армия пришла к нам в первый раз.
      Он немного помялся, погладил свои темные усы.
      - Извините, я что вас хотел спросить... одну минуточку повремените...
      Он проворно ушел в какую-то каморку, долго там возился и наконец вернулся, застенчиво держа в больших пальцах маленькую серебряную медаль на старенькой, потертой георгиевской ленточке. Я сразу узнал ее.
      - Я ее все эти черные годы берег как зеницу ока. Скажите, прошу я вас: могу я ее теперь носить, эту дорогую для меня память? Все-таки я на действительной в Варшавской крепости служил, в крепостной артиллерии. Потом, как началась война, меня с двумя орудиями отправили в Порт-Артур. В Порт-Артуре воевал. Генерала Кондратенко помню. Хороший был человек, царство ему небесное! Храбрый генерал.
      Он перекрестился.
      И я вдруг понял, почему мне с самого начала показались как-то странно знакомыми и эта круглая стриженая голова, и эти темные усы, и этот крепкий, выскобленный подбородок, и эти острые, умные глаза под густыми бровями. Старый русский солдат. Да, это был старый русский солдат, несмотря на многолетнюю насильственную румынизацию сохранивший свой особый, типический характер.
      - Так что, видите, я старый русский солдат, - как бы отвечая на мои мысли, сказал он. - Я и на империалистической был. С немцами воевал.
      Глаза старика гордо блеснули отражением старой русской славы. Его немного сутулые плечи выпрямились. Он широким жестом вытер усы и крякнул.
      - Ну, если так, - сказал он, - то разрешите мне тогда налить еще по одной кружке нашего бессарабского и выпить за нашу советскую Красную Армию. И чтобы мы этих подлецов фашистов больше в глаза не видели!
      Он сдул с розового вина красную пену, окунул в него свои солдатские усы и выпил не отрываясь всю кружку, до дна.
      Днем было тепло. А сейчас прохладно, туманно. В Карпатах тает снег, и оттуда тянет весенним холодком. Зеленоватая, туманная луна стоит над селом. Звезда, чистая, прозрачная, как ледяная слеза, висит в серебристом небе над камышовой крышей. Над крышей силуэты двух аистов. Аисты неподвижно стоят над большим гнездом.
      Тихо. Только слышно, как где-то далеко, на краю села, лает собака. Да изредка доносится с шоссе ровный шум идущих на запад танков. Они идут всю ночь.
      Пробираюсь в узком коридоре улицы между двух высоких глухих стен, сложенных из больших кирпичей, сделанных из земли с соломой и сверху обмазанных глиной.
      В одном месте за забором слышатся голоса, приглушенный смех. Осторожно заглядываю во двор. Белая стена хаты, фосфорически сияющая в лунном свете. Белые безрукавки и черные высокие шапки парней. Серые свитки и платки девушек. Ночное гулянье.
      Но откуда взялись эти парни? Днем я ходил по селу и не видел ни одного человека призывного возраста. В чем дело? Впрочем, скоро все выяснилось: при первом удобном случае они, угоняемые фашистами в тыл, убегали.
      И вот теперь они сидят на завалинках родного дома со своими девушками и вполголоса поют частушки, вывезенные с Украины.
      Тихонько напевает приятный молодой голос украинские слова с сильным молдаванским акцентом. И девушки подхватывают припев.