Через несколько минут мы услышали за собой еще один взрыв. Это подорвалась на электрической мине, предусмотрительно поставленной нашими людьми невдалеке от места крушения, дрезина, спешившая на помощь к взорванному эшелону. Через некоторое время после этого вы могли прочесть коротенькое сообщение, что партизаны там-то пустили под откос немецкий эшелон. Вот и все. Вот, собственно, "как это делается".
      Так закончил товарищ Н. свой короткий рассказ. Он его закончил и почти без паузы сказал:
      - Вы слышали вчера Барсову в "Севильском цирюльнике"? Говорят, она бесподобна.
      - Да.
      - Мне, знаете, не удалось достать билетов, - сказал он огорченно.
      - Но она будет петь послезавтра.
      - К сожалению, завтра я уезжаю.
      - Куда?
      Он улыбнулся и не ответил на мой бестактный вопрос.
      1942
      ЛЕЙТЕНАНТ
      Готовность номер один заключается в том, что летчик сидит в кабине своего истребителя, никуда не отлучаясь, готовый по первому сигналу, в ту же минуту, подняться в воздух для выполнения боевого задания.
      В этом положении готовности номер один находился лейтенант Борисов в то мартовское утро, сухое и неяркое, когда на аэродром прибыли члены бюро полковой организации для участия в открытом партийном собрании.
      На повестке в числе других стоял вопрос о приеме в партию лейтенанта Борисова. Так как лейтенант Борисов не мог покинуть свой самолет, то собрание состоялось рядом с ним, тут же, на опушке еще обнаженного леса.
      Расстелив плащ-палатку, члены бюро сели на сухую прошлогоднюю листву, из которой торчали подснежники. Секретарь открыл голубую папку и разложил дела. Скоро пространство между дежурными самолетами, закиданное валежником, наполнилось голубыми фуражками, кожаными пальто, брезентовыми куртками. Стояли. Сидели. Лежали.
      Комиссар оглядел собравшихся и сказал:
      - Лейтенант Борисов тут?
      - Тут.
      - Ну что ж, тогда "начнем, пожалуй".
      Этой фразой начинались обычно все партийные собрания.
      Километрах в двадцати, не утихая ни на минуту, гремели слитные раскаты боя.
      - Первый вопрос на повестке - прием в партию лейтенанта Борисова, сказал комиссар и обратился к секретарю: - Заявление лейтенанта Борисова имеется?
      - Имеется.
      - Зачитайте.
      Секретарь взял листок бумаги и громко, так, чтобы все слышали, прочел:
      - "Лейтенанта Анатолия Прохоровича Борисова в партийную организацию Сорок пятого полка истребительной авиации. Заявление. Прошу принять меня в члены партии. Клянусь отдать все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, за дело полной победы над немецким фашизмом, за счастье всего прогрессивного, свободолюбивого человечества. Смерть гитлеровским мерзавцам! Анатолий Борисов". Все.
      - Коротко, но ясно, - сказал кто-то в толпе после некоторого молчания.
      И все засмеялись. Как видно, лейтенанта Борисова любили в полку.
      - Ну что ж, - сказал комиссар, - может быть, у кого-нибудь есть вопросы к лейтенанту Борисову?
      - Пусть расскажет свою биографию, - сказал один из членов бюро негромким густым басом.
      - Товарищ Борисов, поступило предложение, чтобы вы рассказали свою биографию. Просим вас.
      Лейтенант Борисов задвигался на своем глубоком сиденье и попытался встать, но зацепился кислородный баллон. Краска смущения выступила на лице лейтенанта. Он даже вспотел.
      - Ничего. Не вставай. Говори сидя, - послышались голоса.
      Но лейтенант Борисов все-таки встал. Ему было жарко. Он снял кожаный шлем и вытер рукавом комбинезона переносицу. Русые волосы рассыпались по его лбу. Он подобрал их и закинул вверх. На его молодом, курносом, широком розовом лице с медвежьими глазами блестели мелкие капельки пота.
      - Моя автобиография, в общем, такая, - сказал он, старательно морща лоб. - Родился я, значит, в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Москве. Ну, конечно, с тысяча девятьсот двадцать восьмого года стал ходить в школу. Ну, кончил десятилетку. Был отличником. Кончил на "отлично". Вступил, понятное дело, в комсомол. Потом окончил школу военных летчиков... Ну вот, теперь, значит, воюю. Имею на счету четыре сбитых немецких самолета. Два в индивидуальном бою да два в групповом. Ну вот... Что же еще?.. Да вообще, товарищи, по правде сказать, у меня и автобиографии никакой сколько-нибудь порядочной нет, - закончил он застенчивым голосом с извиняющимися интонациями.
      - Не больно густо! - произнес тот же веселый и доброжелательный голос, который раньше сказал: "Коротко, но ясно".
      Некоторое время все молчали, слушая то нарастающий, то опадающий ритм далекого боя.
      - Вопросы у кого-нибудь есть? - сказал комиссар.
      - У меня есть, - сказал молоденький механик в новенькой голубой фуражечке и с медалью "За отвагу" на груди. - У меня есть такой вопрос к товарищу Борисову...
      - Пожалуйста.
      - Пусть товарищ Борисов скажет нам, как он смотрит на обязанности члена партии.
      Борисов сосредоточенно наморщил лоб, как видно желая дать наиболее подробный и наиболее исчерпывающий ответ. Но в это время телефонист, который лежал под крылом истребителя, положив под ухо трубку полевого телефона, поднял руку, призывая ко вниманию.
      - Третья эскадрилья, в воздух, - сказал он негромко. - Курс восемь.
      И в ту же секунду механики бросились снимать с моторов чехлы. Лейтенант Борисов быстро надел шлем, сел на свое низкое кресло, махнул рукой в большой черной перчатке с раструбами и поспешно задвинул прозрачную крышку кабины. Заревели моторы.
      Через минуту три истребителя один за другим поднялись в голубоватый, как бы перламутровый, воздух и тремя небольшими горизонтальными черточками скрылись за лесом курсом на запад.
      - Ну что ж, - сказал комиссар, когда моторы самолета смолкли, - отложим вопрос до возвращения лейтенанта Борисова на аэродром. А пока перейдем к следующему. Какой следующий вопрос на повестке?
      - Вопрос о текущем мелком ремонте пулеметного вооружения самолетов.
      - Так. По этому поводу возьму слово. Наблюдается недостаточно четкая работа нашей технической службы...
      И началось горячее обсуждение вопроса о текущем мелком ремонте пулеметного вооружения. Прения затянулись. Прошло сорок минут, а они еще только разгорелись. Вдруг кто-то сказал:
      - Возвращаются.
      Три самолета шли на посадку. Два самолета шли хорошо. Третий самолет слегка покачивался. Два самолета сели хорошо. Третий сделал "козла" и чуть не скапотировал, но выровнялся и подрулил к лесу. Но, не дойдя до леса, остановился. К самолету бежали встревоженные механики. Два летчика вылезли из двух первых самолетов. Из третьего самолета никто не выходил. Через минуту из третьего самолета вынули лейтенанта Борисова с простреленной грудью, простреленной печенью и простреленной рукой. Он был мертв. Его принесли на опушку и положили на плащ-палатку. Его лицо было еще совсем живым, но слишком белым. Глаза тускло блестели из-под неплотно закрывшихся век. Отпечаток спокойствия и важности лежал на его большом, могучем лбу. Губы были плотно, сердито сжаты.
      Старший лейтенант Козырев, ведущий прилетевшего звена, подошел к командиру полка и доложил:
      - Шли курсом восемь. На квадрате шестнадцать - девяносто два встретили шесть "юнкерсов", шедших под охраной восьми "мессершмиттов". Навязали немцам бой. Один "юнкерс" и три "мессершмитта" уничтожены. Из этого числа лейтенантом Борисовым лично сбито два "мессера".
      Некоторое время все молча смотрели на все более и более синеющее лицо лейтенанта Борисова, неподвижно обращенное к перламутровому, прохладному мартовскому небу. Ритм артиллерийских раскатов то нарастал, то падал.
      - Ну что ж, - сказал комиссар, - предлагаю считать лейтенанта Борисова членом партии. Кто "за"?
      Лес рук поднялся над толпой.
      - Член партии лейтенант Борисов умер, как подобает настоящему большевику, - сказал комиссар.
      Четыре товарища подняли на плащ-палатке тело лейтенанта Борисова и понесли.
      Из сухой травы торчали большие белые подснежники.
      1942
      ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТОЧКА
      По заводскому двору к столовой шли двое. Он и она. Она - молодая, очень хорошенькая девушка в легкой шубке и в цветном платочке. Он - молодой человек в матросском бушлате, смуглый, черноглазый, настоящий черноморский морячок.
      Я заметил, что он как-то неестественно ставит правую ногу. Каблук слишком сильно стучал по камням дороги, проложенной через двор. Эти двое молодых людей, он и она, шли рядом, держась за руки, как дети.
      - Милая пара, - сказал я.
      - Да, замечательная пара, - сказал инженер. - Они оба работают у нас в шлифовальном цехе. История их знакомства и их любви могла бы послужить темой для романа - настолько она необыкновенна и вместе с тем естественна.
      - Расскажите.
      Постараюсь передать как можно короче историю, которую рассказал инженер.
      Назовем девушку Клавой. Месяцев десять тому назад она работала в госпитале, регистраторшей в канцелярии. Однажды она послала на фронт посылочку. Это был обычный пакетик с варежками, куском туалетного мыла, с пачкой папирос, с платочком и множеством других трогательных, но весьма полезных мелочишек. Обычно каждая девушка вкладывает в свой пакетик письмо неизвестному бойцу. Она сообщает свое имя и свой адрес. Но Клава не была мастерица писать письма. Она начинала писать несколько раз, но ни одно письмо не удовлетворило ее. То выходило слишком сухо, то слишком восторженно, то слишком сентиментально.
      В конце концов она разорвала все варианты. Она взяла свою фотографическую карточку и на обороте ее написала всего два слова. Затем она вложила карточку в свой пакетик. Эти два слова, написанные на обороте карточки, были: "Самому храброму".
      И больше ничего. Ни подписи, ни адреса.
      Посылка была получена в одном из отрядов морской пехоты. Она досталась одному бойцу - назовем его Сережа, - парню хорошему, боевому. Он посмотрел на фотографию и ахнул. Он был поражен красотой девушки.
      Впрочем, может быть, она была не так красива, как соответствовала его вкусу. В общем, все было прекрасно. Но, прочитав на обороте карточки надпись, парень отправился к своему командиру. Он заявил, что не считает себя вправе взять посылку.
      - Почему? - спросил командир.
      - Потому, что я не считаю себя самым храбрым.
      - А девушка вам нравится?
      Сережа не ответил ничего.
      - Хорошо, - сказал командир. - У вас отличный вкус.
      Командир показал карточку красивой девушки своим морячкам.
      - Вот что, товарищи, - сказал он коротко, по-военному, - получена посылка. В письме карточка девушки. На карточке написано два слова: "Самому храброму". Больше ничего. Вопрос: кто должен получить посылку и карточку?
      - Самый храбрый, - хором ответили морячки.
      - Присоединяюсь, - сказал командир. - Посылку и карточку получит самый храбрый. Самый храбрый, два шага вперед!
      Но никто из ребят не двинулся с места. Они все были храбрые, но никто не был хвастлив.
      - Я так и думал, - сказал командир и спрятал карточку в боковой карман. - Сегодня мы идем в атаку. Самый храбрый получит карточку и посылочку.
      Во время атаки Сережа пробрался за линию неприятельского расположения, подполз к румынской батарее и забросал ее гранатами. Орудийная прислуга растерялась. Батарея была атакована и взята. Сережа был представлен к боевому ордену и получил из рук командира посылку. С того дня Сережа не расставался с заветной карточкой.
      Однажды, регистрируя личные вещи и документы только что принятых раненых, Клава увидела свою карточку. Фотография была пробита пулей и окровавлена. Девушка кинулась к начальнику госпиталя. Она умоляла разрешить ей оставить работу в канцелярии, перейти сиделкой в палату, где лежал ее герой, ее "самый храбрый". Начальник госпиталя разрешил. Сережа был в очень тяжелом состоянии. Две недели он находился между жизнью и смертью. Она ни на минуту не отходила от его койки. Она буквально вырвала его из рук смерти. Она выходила его с беззаветной преданностью матери, сестры, жены.
      Пришлось все же отнять ему ногу. Потом он стал поправляться. Это было счастливейшее их время. Она дала ему слово никогда не расставаться с ним.
      - Зачем же ты, Клавдюша, связываешь свою жизнь с калекой? - сказал он. - Не торопись, подумай!
      - Молчи! - сказала она сердито. - Ты ничего не понимаешь.
      Получив протез, он выписался из госпиталя. Он поехал работать на этот большой военный завод. Он не мыслил себе жизнь без дела, без труда, без борьбы с врагами родины. Раньше он боролся с ними оружием, теперь он будет с ними бороться мастерством шлифовальщика. Она последовала за ним. Она так же, как и он, стала шлифовальщицей. Их рабочие места рядом, за двумя соседними станками "цинциннати".
      ...Вот что рассказал мне инженер, пока мы обедали в заводской столовой.
      Клава и Сережа сидели рядом за длинным столом и ели борщ, аккуратно подставляя ломти хлеба под жестяные штампованные ложки. Они с аппетитом ели и разговаривали, нежно глядя друг на друга молодыми, счастливыми и вместе с тем строгими глазами.
      На его груди блестел новенький орден Красной Звезды. Мне захотелось подойти к ним, крепко пожать руку ему и крепко поцеловать ей.
      Но я этого не сделал. Я не хотел смущать этих милых, замечательных людей, настоящих русских патриотов. Я боялся оскорбить их скромность, которая всегда сопутствует истинной доблести и душевной чистоте.
      1942
      ВО РЖИ
      Сначала мы шли пригибаясь, потом стали на четвереньки и поползли, осторожно раздвигая очень густую и очень высокую рожь. Метров через пятьдесят мы увидели наше боевое охранение. Несколько бойцов лежали в маленьких уютных гнездах, устланных свежей соломой. Бронебойщик-казак, маленький, с блестящим глиняным лицом, выставил далеко вперед ствол своего противотанкового ружья - тонкий и неестественно длинный, с кубиком на конце. Все бойцы были замаскированы. Поверх шлемов на них были надеты широкие соломенные "абажуры", а на некоторых - сети с нашитой на них травой. Это делало их похожими на рыбаков со старинных рисунков.
      Вчера здесь были немцы. Ночью их выбили. Позицию до прихода пехоты пока держал маленький отряд автоматчиков и бронебойщиков. К ним-то мы и попали.
      Увидев ползущего генерала, бойцы сделали попытку встать. Но генерал сердито на них шикнул. Они снова, поджав ноги, улеглись, как дети в свои ясли. Стоя на коленях, генерал развел рукою рожь и начал медленно, тщательно осматривать в бинокль защитного цвета немецкие позиции. Отсюда до немцев было не более полукилометра "ничьей земли".
      - А где же ваша пехота? - спросил я.
      - Она сейчас подойдет, - сказал генерал, не отрываясь от бинокля.
      Гвардии генерал был в простом, защитном комбинезоне, из штанов выглядывали пыльные голенища грубых солдатских сапог. Генерал подозвал к себе артиллерийского офицера, который сейчас же подполз на четвереньках. Генерал и артиллерийский офицер стали в два бинокля осматривать местность. Их внимание особенно привлекал небольшой лесок, синевший позади ситцевого гречишного поля, на самом отдаленном плане панорамы. По мнению генерала, там была батарея, по мнению артиллерийского офицера - две засеченные еще вчера пушки.
      - Карту! - сказал генерал и, не оборачиваясь, протянул назад руку.
      В ту же минуту подполз адъютант, и в руке генерала оказалась ужасно потертая, вся меченая-перемеченая карта, сложенная как салфетка. Он положил карту на пыльную землю, покрытую сбитыми колосьями, разгладил ее, насколько это было возможно, и погрузился в ее изучение.
      - Прикажите кинуть туда штучки четыре осколочных, - сказал он. - Может быть, они ответят.
      - Есть четыре осколочных!
      Артиллерийский офицер пополз к своей рации. Это был ящичек с антенной в виде тонкого шеста, с тремя длинными треугольными зелеными листками, что делало ее похожей на искусственную пальмочку.
      В это время в воздухе что-то близко, коротко, почти бесшумно порхнуло.
      - Мина! - негромко крикнул кто-то.
      И в тот же миг раздался злой, отрывистый, крякнувший взрыв. Воздух довольно ощутительно толкнул и нажал в уши. Свистя, пронеслась стая осколков, сбивая цветы и колосья. Маленький осколочек со звоном щелкнул вдалеке по чьей-то стальной каске. Душный коричневый дым пополз по земле, ветер протаскивал его, как волосы, сквозь частый гребень ржи. Тухло запахло порохом и горелым картоном, как бывает в летнем саду после фейерверка.
      - Живы? - сказал генерал.
      - Живы! - ответило несколько голосов.
      - Плохо маскируетесь, - сказал сердито генерал. - Устроили тут базар. Ходите, бродите. Нужно ползать. Понятно? Ройте щель, только как следует, на полный профиль.
      Несколько бойцов, лежа на боку, тотчас стали поспешно долбить землю коротенькими лопатками. Но в эту минуту пролетело еще две мины. Они разорвались немного подальше, повалив в разные стороны вокруг себя рожь, раскидав далеко васильки и ромашки, вырванные с корнем.
      - Ищет, - сказал кто-то.
      - Только не находит.
      - Формалист, - сказал генерал, сдвигая на затылок свою легонькую, летнюю фуражечку и продолжая работать над картой. - Формально стали воевать фрицы. Дайте перископ.
      И тотчас в его руке очутился небольшой перископ. Генерал пополз далеко вперед, - мне показалось, что он дополз до самого переднего края немцев, лег там и высунул изо ржи вверх зеленую палочку перископа.
      Прилетела еще мина. Потом еще две. Потом скоро еще одна. С этого времени вплоть до броска в атаку через правильные промежутки стали прилетать тяжелые мины. Они рвались и близко и далеко, и справа и слева. Но на них уже больше никто не обращал особенного внимания, так как все очень хорошо понимали, что немец бьет наугад, а все остальное уже дело случая.
      Закончив работу с картой, генерал отдал несколько приказаний на тот случай, если с фланга появятся неприятельские танки, и сначала ползком, а потом только пригибаясь пошел на соседнее клеверное поле, где у него был приготовлен вспомогательный пункт управления. Это была обыкновенная щель, в которой уже сидел в земляной нише телефонист в каске и названивал в танковые батальоны, уже занимавшие где-то поблизости, в складках местности, исходные позиции перед атакой.
      Генерал посмотрел на часы. До начала атаки оставалось еще пятнадцать минут. Все вокруг было тихо. Разумеется, "тихо" в том смысле, что огонь с нашей и немецкой стороны велся в спокойном, неторопливом, ничего не предвещавшем ритме. Стреляли все виды оружия. Далеко, в тылах, этот огонь, вероятно, представлялся слитным, раскатистым гулом, подавляющим и грозно-тревожным. Но, находясь где-то в самом центре этой разнообразной канонады, люди привычным ухом и совершенно безошибочно определяли, какой звук для них опасен, может быть даже смертелен, а какой нет. Все "безопасные" звуки, как бы громки они ни были, не задерживали на себе внимания, существовали где-то как бы на втором плане. Все звуки "опасные", в свою очередь, делились на просто опасные и смертельно опасные и в соответствии с этим занимали в сознании более или менее важное место. Так, например, потрясающий грохот тяжелых авиабомб, которые время от времени немецкие "хейнкели" высыпали целыми сериями на наши соседние дороги с большой высоты и очень неточно, - он почти не привлекал внимания, так как непосредственно нам не угрожал, хотя вдалеке со всех сторон вокруг нас и поднимались гигантские, многоярусные, черные, зловещие тучи их взрывов. Свист ежеминутно перелетавших через голову туда и обратно немецких и наших снарядов тоже мало привлекал наше внимание, хотя был назойлив и громок. Зато порхающий звук прилетевшей мины чуткое ухо улавливало каким-то чудом еще за секунду до его возникновения, и люди успевали прижаться к земле или спрыгнуть в щель. Глаз мгновенно замечал молниеносную тень вдруг подкравшегося на бреющем полете "мессершмитта", - что-то черное, желтое, как оса, с крестами. Он проносился над нашим полем, паля изо всех своих пулеметов и подымая этой пальбой частые фонтанчики пыли. Иногда из какого-нибудь большого, подозрительного, дырявого облака вдруг вываливалась курсом прямо на нас тройка или шестерка бомбардировщиков, плохо видных против солнца. Тогда все напряженно задирали головы вверх, желая распознать, свои это или "его". И непременно какой-нибудь оптимист говорил:
      - Наши.
      И непременно какой-нибудь пессимист отвечал:
      - Немецкие.
      Осмотрев в последний раз в бинокль поле боя, на котором - он это знал лучше всех - через пять минут будет твориться нечто невероятное, генерал велел в последний раз обзвонить все танковые батальоны и дружески разговаривал с каждым командиром.
      - Ну, как самочувствие?
      Командиры двух батальонов подошли к телефону тотчас же. Третий не подошел. Вместо него подошел его заместитель.
      - Я просил не заместителя, а самого командира, - строго сказал генерал.
      - Товарищ седьмой, двадцать пятый лично подойти не может.
      - Почему?
      - Он намыленный!
      - Чем?
      - Мылом. Бреется. Он приказал доложить вам, что все в порядке и все на месте. А что касается бритья, то оно будет закончено полностью через три минуты. Прикажете прекратить или разрешите добриться?
      - Хорошо. Пусть добреется, - улыбаясь, сказал генерал.
      После этого я увидел роту пехоты, которая шла прямо на нас, поднимаясь из лощины на гору. Гвардейцы шли во весь рост, широкой цепью по пестрому малиновому, лиловому, зеленому - клеверному полю. В стальных касках с туго затянутыми ремешками, в зелено-желтых маскировочных плащах и сетках, размашисто шагая по великолепной орловской земле, они несли на плечах кто пулемет, кто трубу миномета, кто ящик с патронами или минами, кто просто автомат, положив палец на спусковой крючок и выставив вперед ствол.
      - Ложитесь, черти! - крикнул молоденький смуглый офицер связи с пыльным лицом и детскими каплями пота на подбородке.
      Они не слышали.
      - Ложитесь! Ползите!
      Несколько мин разорвалось между ними и нами. Они переглянулись. Но никто не лег. Они только прибавили шагу. Теперь они почти бежали. Они быстро приближались к нам, вырастая на склоне цветущего холма, на громадном фоне знойного, пыльно-голубого орловского неба, заваленного грудами движущихся перламутровых облаков.
      - Орлы! Гвардейцы! - сказал генерал с восхищением.
      Рота побежала мимо нас, вернее - через нас, в сторону неприятеля и шагах в сорока залегла.
      - Отсюда они после артиллерийского налета пойдут в атаку и выбьют мерзавцев из их узла сопротивления. У нас сейчас такая тактика. Артиллерия, авиация и танки врываются в брешь и развивают успех... Чем, между прочим, и объясняется, - прибавил он не без ехидства, - что вы приехали в танковое соединение, а попали в пехотную цепь, и мое место, собственно говоря, не здесь, а сзади.
      Я ничего не успел ответить, так как стрелка больших генеральских часов, по-видимому, коснулась заветной цифры.
      Описать следующие десять минут я не имею ни надлежащих красок, ни таланта. Это был великолепный, молниеносный артиллерийский шквал. Над нашими головами неслись на запад сотни мелких, средних и крупных снарядов. Я посмотрел в бинокль. Боевые порядки немцев заволокло дымом и пылью. Там что-то вспыхивало, рвалось, клубилось, взлетало вверх, падало черным дождем и вновь взлетало. И как завершение этой десятиминутной симфонии вспыхнул огонь гвардейских минометов. Это был мощный аккорд. Тогда поднялась пехотная цепь.
      - За родину, за партию! - крикнул чей-то хриплый голос.
      И мы услышали протяжное, раскатистое "ура".
      Грянули пулеметы, автоматы...
      - Пошли, орлы, - сказал генерал и вскочил на бруствер.
      А через полчаса телефонист закричал снизу, из своего окопчика, осипшим счастливым голосом:
      - Товарищ гвардии генерал-майор, командир второго батальона доносит, что неприятель выбит со своих позиций и бежит.
      - Вижу, вижу, - сказал генерал, не отрываясь от бинокля. - Товарищ писатель, вам не приходилось видеть, как драпают фрицы? Могу вам доставить это удовольствие.
      И он протянул мне свой бинокль. На среднем и дальнем плане катилась пыль. Это, очевидно, неслись на запад немецкие грузовики, самоходные пушки, кухни, танки. В жизни я не видел более приятного зрелища!
      - Первое отделение нашей программы закончено, - сказал генерал, вытирая со лба и с носа черный пот. - А теперь надо поскорее ехать на правый фланг, в район железной дороги. Адъютант, машину!
      Мы покинули наше чудесное ржаное поле и стали спускаться в лощину. Теперь мы шли по вспаханному клину. На душе было восхитительно легко. Я смотрел на потную, рабочую спину генерал-майора, и почему-то мне вспомнились "Война и мир" и Багратион, идущий по вспаханному полю, "как бы трудясь".
      1943
      В НАСТУПЛЕНИИ
      Полковник, громадный человек с могучей грудью, стремительно шагает, перепрыгивая через свежие воронки и пригибаясь. Бинокль болтается на его загорелой богатырской шее. Мы едва поспеваем. Но он не обращает на это внимания. Наоборот. Он прибавляет шагу. Изредка оглядываясь на нас, он бодро покрикивает:
      - Больше жизни! Веселее! Медленно ходить будем дома, по бульвару. А здесь война. На войне надо ходить быстро. Наклоняйтесь. Не жалейте спины.
      Ординарец с автоматом на груди шепчет мне, почтительно и преданно показывая глазами на своего полковника:
      - У нас полковник - орел. Настоящий пехотинец. На коне - завсегда шагом, а пешком - завсегда рысью. Еле поспеваешь.
      У ординарца забинтована голова. Щека чудовищно раздута. Но это не флюс. Сквозь марлю проступает большое пятно крови. Час тому назад его ранило осколком бризантной гранаты, которая разорвалась между ним и полковником. Но он не пошел в лазарет. Он остался в бою, рядом со своим командиром.
      С запада заходит большая гроза.
      Еще солнце горит бело и ярко, но уже к нему подбирается громадная, густо-черная туча. Туча уже закрыла полнеба. Иногда в ней судорожно передергивается бледная молния. Но грома не слышно. Все звуки вокруг поглощены раскатами артиллерийских выстрелов. Земля ощутительно содрогается от ударов. Ходуном ходит воздух. Удар следует за ударом так быстро, что иногда два или три удара наскакивают друг на друга, сливаются. Сзади со всех сторон беглым огнем бьют наши батареи. Фрицы огрызаются. Впереди, на западе, над верхушками леса, над кустарником то и дело подымаются грохочущие, крутящиеся, скалистые облака взрывов. На грозовом фоне, черном, как антрацит, они кажутся пепельными.
      Мелко, часто, с сухим, острым блеском дрожит на ветру скудная листва кустарника.
      В этом исковерканном, обожженном, обломанном чернолесье, так ужасно загаженном войной, еще свежи следы недавнего боя. Здесь все говорит о разгроме немецкой дивизии.
      На земле рубчатые следы танков. Они вломились в оборону противника и "проутюжили" ее. Лес вокруг поломан. Воронка от разорвавшегося снаряда. На краю воронки лежит, раскинувшись, труп немецкого солдата. У него горит и дымится сапог. Присматриваюсь. Ага! Все ясно. Он собрался бросить из кустов в русский танк свою стеклянную ампулу с зажигательной жидкостью. Но был убит. Ампула треснула. Густая, тяжелая, прозрачная жидкость потекла на ногу мертвого немца и загорелась.
      Красный телефонный шнур, вися на кустах, преграждает нам путь.
      - Это немецкий провод, - говорит полковник, - но вы его все же не рвите. Сейчас он уже не немецкий, а советский. Мы им пользуемся для связи. Сколько мы захватили ихнего шнура?
      - Сорок километров, - докладывает ординарец.
      - В хозяйстве пригодится, - говорит весело полковник.
      Он поднимает могучей рукой шнур, и мы, наклонив головы, быстро проходим под ним.
      Немецкая траншея. Здесь по колено в тухлой, зеленой воде еще сегодня утром сидели фашисты. Сейчас они здесь лежат. Неподвижные. Грязные. Серые. Вокруг разбросаны солома, бутылки, консервные банки, письма, немецкие газеты, патроны, фляжки, окровавленные тряпки, треснувшие каски. А вот, немного подальше, немецкий офицерский блиндаж. Сейчас здесь оперативный пункт командира нашего наступающего полка.
      На столе разложена карта, и командир артиллерийского полка, только что вернувшись с рекогносцировки, спешно наносит на карту обнаруженные немецкие огневые точки. Завтра на рассвете их будут добивать.
      А вот две последние немецкие новинки летнего сезона - "скрипуха" и "кобылий череп".
      "Скрипуха" - это большая реактивная мина весом в восемьдесят четыре килограмма. Здесь, на этом участке, их захватили несколько штук. Фрицы отступали так поспешно, что даже не успели выпустить по нас "скрипухи". Они так и остались на огневых позициях. Подходим к одной из этих мин. Мина заключена в решетчатый деревянный ящик, похожий на тару от авиабомбы. Ящик с миной стоит, косо прислоненный к стене специально отрытого окопчика. Никаких прицельных приспособлений нет. Мину наводят приблизительно, "на глазок". Перед выстрелом ее даже не вынимают из ящика. Включают ток, и она летит, как граната, на два с половиной километра. Шуму от нее много, а толку - не очень. Во время полета она издает отвратительный звук, похожий на скрипение заржавленного флюгера. Наши бойцы и прозвали ее за это "скрипухой". Удирая, враги все же успели снять со своих "скрипух" электрические запальники. Но наши бойцы быстро приспособились и тут же, не теряя золотого времени, стали палить по отступающим фашистам их же "скрипухами".
      - Русский солдат, - с уважением говорит полковник. - Золотые руки. Он все может. Если понадобится, то и блоху подкует. Как левша у Лескова.
      А вот и так называемый "кобылий череп". Это стальной колпак около двух метров в длину и высоту. В нем помещается скорострельный пулемет с боевым комплектом патронов. Этот колпак закапывается в землю, обкладывается дерном. Его очень трудно обнаружить. Он герметически закрывается. Для вентиляции имеется специальная машина, которая приводится в действие педалями, похожими на велосипедные. В "кобыльем черепе" сидят два солдата. Один качает воздух, другой стреляет из пулемета. Имеются два перископа, два откидных сиденья, полочки для продуктов и для боеприпасов. Все ручки, педали, кнопки этой машины никелированные. Внутри "кобылий череп" выкрашен добротной белой эмалевой краской, снаружи - темно-серой. На первый взгляд может показаться, что этот самый "кобылий череп" неприступная крепость, - и все же вот он, перед нами, выковырянный из земли, бессильный, с оторванной дверью и согнутым перископом.