Человек, к которому я вошел в комнату, с ужасом посмотрел на мою дорожную корзинку и на сапоги. Он побледнел. Это был известный писатель.
      Он был мужественным человеком.
      Он поборол свой ужас и, бледно улыбнувшись, воскликнул глухим шепотом, - невероятно, но факт, он воскликнул именно шепотом:
      - Ах, как я рад! Давно?
      Мы расцеловались.
      - Давно. Пятьсот улиц и тысячи переулков тому назад. Из Харькова. Я видел зеленых лошадей и множество часов, которые были заодно с извозчиком. Щукинской галереи я не видал. Дайте мне чаю. Я умираю от Москвы.
      Он указал мне угол: сорок штук дорожных корзинок, столько же подушек и столько же чайников.
      Я поставил свою наверх.
      Мне дали чаю.
      В соседней комнате пищал писательский младенец. Писательская жена кончиками пальцев сжимала виски. Сорок одна корзинка занимала треть комнаты. Копна корректур лежала на письменном столе, ожидая необходимой выправки. За окном, к вечеру, начиналась метель.
      Я спрятал свои некрасивые сапоги под стул и жизнерадостно развлекал хозяев украинскими новеллами. В то же время я лихорадочно прикидывал, где бы мне расположиться на ночь. За печкой было бы, конечно, самое приятное, но на худой случай я бы не отказался и в сенях. Три стакана чаю, пора и честь знать. Однако хозяин тягостно молчал. Тогда я развязно встал и потянулся:
      - Эх-эх-хе! Пора бы и на боковую.
      Хозяин побледнел.
      - Да, - сказал он, - уже того... десятый час. А вы что же, квартиру-то имеете?
      Конечно, это была пустая формальность. Он знал, что у приезжих в Москву комнаты быть не может. Это знал и я. Но в лице хозяина я усмотрел нечто заставившее содрогнуться мое очерствевшее за пять лет сердце. Нет, положительно, у меня не хватило сил зарезать его, этого лихого хлебосола. Да, я украл в 1921 году в одном знакомом доме простыню, что отрицать бесполезно, но на убийство, честное слово, я был еще неспособен. Я небрежно зевнул.
      - Квартиру? Да, имею.
      Он обалдел.
      Это была настоящая победа. Первая московская победа, она же, впрочем, и поражение.
      Он весело встрепенулся:
      - Так что же вы, голубчик? Еще стаканчик? Или хотите бай-бай? Ну, доброй вам ночи. Не буду задерживать, дуся, поезжайте, отдохните с дороги. Завтра - обедать. Где же вы устроились?
      - Устроился? В районе этого самого...
      - Вот и чудесно! Рад за вас. Прекрасный район.
      Я попросил у него разрешения оставить свою корзинку до завтра. Он с восторгом разрешил. Он умолял ее оставить. Он жалел, что это не велосипед в сосновом ящике.
      Мы нежно простились.
      Выпуская меня, писатель тревожно выглянул из сеней во мрак. Ночь и вьюга охватили меня в недрах этого собачьего переулка, что в районе Трубной площади. Впрочем, впоследствии оказалось, что площадка Собачья, а переулок Трубниковский, а вся эта музыка в совокупности помещалась в районе Арбата. Но в ту жуткую, вьюжную ночь мне ничего не было известно. Снег валил резко и обильно. Одинокий (эпитет каков, эпитет каков!), одинокий газовый фонарь задыхался в его дифтеритных налетах. Черный ветер дул в ресницы и жег уши.
      Куда идти? Черт его знает...
      Единственная московская улица, известная мне из русской литературы, была Тверская. Та самая, по которой "возок несется чрез ухабы", но где находились вышеупомянутые ухабы - было покрыто мраком. И ни одного прохожего.
      Мороз крепчал.
      Увы, я не могу выразиться менее банально, ибо это был действительно добрый, выдержанный мороз и он действительно крепчал, черт его подери.
      Идти можно было налево или направо. Я выбрал из двух зол меньшее и пошел направо. В десяти шагах я наткнулся на прохожего. Это был великолепный экземпляр замерзающего младенца. Драповое пальто, барашковый воротник, бородка, пенсне и руки в карманах. Я обрадовался:
      - Скажите, как пройти на Тверскую?
      Он с трудом разодрал обледеневшие усы и жалобно ответил:
      - Я приезжий. Но, быть может, вы знаете, как мне найти квартиру известного писателя? Это где-то здесь, поблизости, я уверен, но я забыл улицу и номер.
      - Пятый дом налево. Торопитесь. Злоумышленники похищают вашу корзинку и чайник.
      Он дико вскрикнул и кинулся во мрак.
      Я закурил и, весело насвистывая "Интернационал", пошел дальше. Я шлялся по метели битых два часа, но никто не мог указать мне, как попасть на таинственную улицу. Не менее десятка прохожих застенчиво говорили:
      - Я тоже приезжий. Но, быть может, вы знаете, как мне найти квартиру известного писателя?
      Положительно Москва была населена провинциальными гостями моего столичного друга.
      Улица сменялась улицей. Москвичи отсутствовали. Толпы "нездешних" двигались в этой великолепной ночной путанице светящихся циферблатов, косого снега, пылающих вензелей кино и загадочных слов "Моссельпром", выбитых электрическими гвоздями в черном небе.
      Остальное вам известно.
      III
      Я проснулся. Я вернулся из обратной перспективы неизвестно в котором часу утра и неизвестно где. Забыл.
      Я лежал на сундуке. Вся комната была заставлена примусами, бидонами, змеевиками, бутылями. Это была очаровательная химическая лаборатория, небольшое предприятие на полтора ведра в день. Четыре примуса дружно гудели четырьмя синими розами, полными пчел. Окно было заставлено шкафом и завешено тряпками. Лампочка слабого накала горела сбоку мертво и угнетенно. Великая блудница деловито ползала меж синих роз с иголкой и, вся в пламени, звенела пожарными касками примусов. Стеклянные стрекозы меркли над бидонами. Подо мною, в сундуке, слышалось сладкое сахарное брожение и посасывание. Там, в кадушках, под подушками шипела сахарная брага. Дубовый солдат возился с ведрами.
      "Они" встали чуть свет.
      Когда еще на улицах было пусто и розово, в утренний час белых столбов дыма и липовых толстых лопат дворников, румяная бабенка Дуняша и ее сын Андрейка звенели в прихожей бутылями и шушукались с великой блудницей. Они положили в мешок товар, погрузили его на салазки-ледянки и двинули (от ворот поворот) по крепкому снежку, хрустящему, как огурец. Великая блудница засунула деньги куда-то под юбку, в панталоны.
      Затем мальчик в башлыке, молочник, наливал у печки молоко в голубую саксонскую вазу. Великая блудница хитро говорила:
      - За деньгами завтра придешь. Нету. Завтра об эту самую пору, утречком. Нету денег, видишь? Ну да, об эту пору самую. За мною две кружки.
      Мальчик потоптался, высморкался в передней и, громыхнув листовой жестью, ушел.
      Вдруг над самым моим ухом зазвенел телефон. Вера Трофимовна вихрем, подобрав юбки и мелькая голыми ногами, ринулась через аппараты, через пламя и змеевики к моему сундуку. Надо мною висел телефон. Она схватила трубку и всунула ее в растрепанные патлы возле уха. Ее глаза были круглы и толстые губы закушены. Она навалилась на меня локтем и, нервно почесывая затылок, сказала:
      - Эгэ? Алло! Да, да...
      Затем она завопила в трубку:
      - Иван Платоныч, это невозможно! Это черт знает что! Это вас не касается... Что? Извините меня, пожалуйста, но этот номер не пройдет... - И пошла, и пошла. Она истерически хохотала и ругалась басом. Она вся наливалась кровью и багровела. Ее крутые глаза круглели и пучились.
      Она повесила трубку и стала носиться по комнате, на ходу одеваясь, подмазывая губы и ресницы, прихлебывая из саксонской вазы молоко, суя щипцы в горящий примус и в рот - хлебный мякиш. При этом она говорила, говорила и говорила. Она была взбешена. Она выболтала мне все. Звонил экс-муж, Иван Платоныч. Негодяй. Мошенник, но с большими связями в милиции. Взяточник. Композитор-скрябинист. Они разводились. Он жил на стороне. Они делили обстановку и вещи. Она дала ему какие-то брильянты, лишь бы он убрался из квартиры. Он съехал. Теперь он шантажирует. Скотина. Кроме того (глаза круглы и голос - конспиративный хрип)... он влюблен. В нее. Он ее домогается. Он будет стрелять. Это ужасный человек. Демонический. Швейная машинка ее, а не его. Она это так не оставит. Он дьявольски ревнив. Он подглядывает за ней в окна. Каждые полчаса он звонит. Он умоляет, грозит, хохочет. У него связи. Его знают все, он злой гений. Он "засыпет" самогон. Он такой! Он все может. Ах, он сейчас придет!
      - Ты его сейчас увидишь, Ивана Платоныча. (Это мне. На "ты".)
      А карлик лежал на диванчике и, задрав ноги, ждал, когда дадут "подшамать", перелистывая с голодным отвращением "Миги" Брюсова.
      Я умывался в ванной. Крысы пищали за трубами. Полотенца не было. Утирался портьерой.
      Иван Платоныч пришел, несмотря на восемнадцать градусов холода, в черном испанском плаще и сомбреро. Его лицо и длинный голубой нос в совокупности были похожи на тот нарисованный указательный палец, под которым обычно пишется: "Мужская уборная - первая дверь налево". Он держал во рту длиннейшую английскую трубку, пустую, впрочем. Он был высок и тощ, как антенна. С первого взгляда было ясно, что его пожирают высокие страсти и низкие инстинкты. Он криво и загадочно улыбался. Он сел за стол, щедро расставил ноги и процедил сквозь зубы:
      - Ну-с, Вера Трофимовна... Как мы вырешим вопрос относительно швейной машинки и бронзовой девочки? А? Ну что, ваша фабрика работает?
      Великая блудница заметалась, прыгая по золоченым стульям и саксонским вазам. Она кричала, топала ногами, швыряла небьющимися предметами и закусывала губу. Было видно по всему, что она дьявольски боится своего демонического "экса", у которого связи.
      Он ледяным тоном требовал мебель. Она исступленно кричала о брильянтах. Он язвительно спрашивал о ее любовниках. Она швырялась стоптанным башмаком с левой ноги. Он грозился съездить к Бондарчуку. Она вопила: "Вы этого не сделаете!" Он цедил: "Отдайте швейную машинку". Тогда начались счеты. Оба они понижали голос и шипели друг против друга, как две змеи. И вдруг из этого шипа взвивалось ракетой: "Ах! Если на то пошло, то кто крал дрова? Кто достал ордер на красный шкаф? Кто?.." - и дальше свистящим шепотком о браслетах.
      Очевидно, в свое время "было дело под Полтавой".
      Она рванула ящик стола и бросила ему в лицо браслет. Он повертел его, посмотрел пробу.
      - Мерси, - сказал он. - За вещами я пришлю завтра, но, может быть, ты одумаешься?..
      Она стояла перед ним - руки в боки - в позе разгневанной царицы.
      - Композитор! Негодяй! Оставьте меня в покое. Увозите свои вещи к черту!
      Он закутался в плащ и исчез, хрипя пустой трубкой.
      Потом она металась по комнатам, надевая лиловую шубу и рыжую папаху. Она кричала:
      - Я этого не оставлю! Я поеду к Бондарчуку! Я ему подложу свинью!
      Бондарчук был участковый надзиратель и жил рядом.
      Как только она вылетела, карлик полез искать "шамовки". Он набивал рот холодной кашей и сахарным песком. Он блистал стальными очками и сокрушенно крутил мышиной своей головой.
      - Ахти, какие неприятности! И вот всегда так. Взалкал я от всего этого... Да, о чем бишь я? Да: кристальные люди. Оба. Он - совершенно изумительный композитор. Маг. Вы не знаете его Прелюдии смерти? Напрасно. Не от мира сего человек. Она тоже изумительная. Блудница. Грешница. Скупа-с. Скупа-с. Но...
      И, закатив глаза, он рассыпался мелким горошком.
      "Черта теперь меня отсюда выселят!" - весело подумал я и пошел к писателю за вещами.
      В этот твердый, белый день я увидел Москву опять. Зеленые лошади летели над портиком, вытянув классические ноги и шеи. Хрипели автомобили. Трамваи сыпали искрами. Летел снег. Папиросники продавали "Иру" и "Яву". Зеленая черепица Китай-города и круглые Никольские ворота двигались панорамой через синие стекла пенсне, над лавочкой оптика. Кремль стоял грудой золотых яблонь и шахматных фигур. Василий Блаженный распустил свой павлиний хвост. Мосты на Москве-реке были в толстом снегу. Свистели полозья. Фыркали лошади. Стеклянными громадами вставали тресты. В частнокоммерческих магазинах висели бревна осетров, которые сочились желтым жиром. Восковые поросята лежали за стеклами Охотного ряда. Перед "Рабочей газетой" зеваки читали "Крокодил".
      Да, это была Москва. Это был нэп.
      Снег мелко стриг множество заводных людей. Которые были с портфелями, которые без портфелей.
      Я втащил свою корзинку в комнату, отодвинул примусы в угол, застелил сундук простыней и сказал:
      - Довольно бродячей жизни. Здесь я буду жить долго. Черта вы меня выселите отсюда!
      1924
      ТОВАРИЩ ПРОБКИН
      Я тяжело вздохнул:
      - Так-то, брат Саша! Засосала коммунистов мелкобуржуазная мещанская стихия. Канарейки. Пеленки. Суп с лапшой, голубцы и клюквенный кисель, одним словом... Такие-то дела.
      - Не скажи. Я знаю многих, которые... Одним словом, пойдем. Я тебе покажу удивительного человека - Пробкина, коммуниста, вернее кандидата, его недавно в кандидаты перевели. А за что? За то, что в условиях нэпа, в самый, так сказать, разгар мелкобуржуазной стихии, умудрился сохранить всю свою коммунистическую чистоту. Можешь себе представить - он живет по принципам девятнадцатого года, кристальная душа, а его в кандидаты на испытание, как нерабочий элемент... Одним словом, идем...
      Нам открыл дверь швейцар.
      - Что, товарищ Пробкин, секретарь коммуны имени Октябрьской революции, дома?
      - Так точно-с. У себя в библиотеке-читальне-с. Как прикажете доложить?
      - Доложи, братец, что экскурсия пришла. Обозревать коммуну.
      - Слушаю-с.
      Я удивленно открыл рот, но Саша ущипнул меня за локоть.
      - Молчи, дурак, удивляться будешь потом, - прошептал он.
      Мы поднялись по мраморной лестнице в бельэтаж. На массивной дубовой двери была прибита ослепительная медная табличка: "Николай Николаевич Пробкин. Директор треста "Красноватый шик". Немного пониже была табличка: "Образцовая коммуна имени Октябрьской революции" и "Без доклада не входить".
      Дверь растворилась, и перед нами предстал удивительный Пробкин. На нем была грубая, засаленная блуза, из-под раскрытого ворота которой выглядывало хорошее белье и полосатый галстук бабочкой.
      - Гляди, - сказал Саша, - это и есть замечательный Пробкин.
      Пробкин скромно опустил глаза.
      - Ну уж, и замечательный! Я что, я ничего. Живу себе помаленьку... Коммунально, коллективно, так сказать, на основе точного учета и кооперации. Ничего личного. Все общественное. Очень просто. Прошу убедиться. Например, общественное питание. Пожалуйста, госп...
      На дверях столовой красовалась надпись: "Общественная столовая". Массивный дубовый стол, покрытый крахмальной скатертью, был со вкусом сервирован на четыре персоны. На стенах висели деревянные зайцы и фрукты, перемежаясь с лозунгами: "Общественное питание - залог коммунизма" и "Не трудящийся да не ест" и т.д. В углу на мраморном столике стоял блестящий самовар с надписями: "Кипятильник" и "Не пейте сырой воды".
      Пробкин самодовольно снял пенсне и повел нас дальше.
      - Пожалуйте. Клуб имени Октябрьской революции. Прошу убедиться. Пианино. Видите надпись: "Музыкальная секция". Затем небольшая марксистская библиотечка. Станюкович, Метерлинк, Мамин-Сибиряк, Надсон и все такое. Исключительно издания Маркса. Попугай в клетке. Аквариум с золотыми рыбками - зоологическая секция. На столе журналы... хе-хе! Все как полагается. Здесь члены коммуны могут проводить свое время в приятном и полезном отдыхе...
      - Эт-то удивительно! - воскликнул экспансивный Саша.
      Пробкин скромно улыбнулся.
      - Пожалуйте дальше. Детский дом и ясли. Видите - детишки. Так сказать, цветы жизни. Это старший - Коля, а это маленький - Ванюша. Коля, шаркни дяде ножкой. Все в папашу. Вот думаю переименовать старшего в Крокодила, а младшего в Секретаря. Дети получают прекрасный уход, чистое белье и отличную пищу. Детским домом заведует моя жена. Симочка, поди-ка сюда! Тут экскурсанты пришли. Она же и кормилица... хе-хе! По совместительству, так сказать. Ну, да ничего не поделаешь. Коммуна, знаете ли, маленькая, штат не особенно увеличишь.
      Мы пошли дальше.
      - Вот, пожалуйста! Обращаю ваше внимание: коммунальная кухня. А вот и секретарь ячейки нарпита. Здравствуй, Степан!
      Монументальный повар в белом фартуке и колпаке степенно поклонился товарищу Пробкину.
      - А что у нас, братец, сегодня на второе?
      - Осетрина Макдональд и котлеты а-ля Коминтерн.
      - Дальше, господа, ледник, кладовая, погреб, продовольственный склад и т.д. Это не так интересно. Затем еще есть местная ячейка женотдела. Опять же моя жена в ней орудует. Потом общая спальня для административного персонала. Ванная и так далее.
      - А ты не верил, - шепнул мне Саша.
      - А теперь, товарищи экскурсанты, не желаете ли закусить чем бог послал? Даша, поставьте два лишних коллективных прибора.
      Пробкин торжественно подвел нас к закусочному столу.
      - Рекомендую перед обедом. По рюмочке. У нас, знаете ли, вообще этого не полагается, но для дорогих гостей...
      После сытного коммунального обеда, прощаясь с секретарем коммуны имени Октябрьской революции, я спросил:
      - Скажите, товарищ, а много у вас в коммуне членов?
      - О, сущие пустяки! Я, жена и двое детей, не считая швейцара и ячейки нарпита.
      - Гм! А ячейки РКИ у вас, товарищ, нету?
      - Хи-хи! Помилуйте! Для чего нам эта ячейка? У нас, знаете ли, главным образом детишки...
      - Ага! Ну, в таком случае, конечно.
      - Милости просим в следующий раз. Чем бог послал...
      - Спасибо, спасибо! Товарищ Пробкин, мы очарованы вашим учреждением. Даю вам слово, что по возвращении домой я непременно сделаю подробный доклад о посещении вашей удивительной коммуны.
      - Вы мне льстите, - застенчиво сказал Пробкин. - Где же вы будете делать доклад?
      - В Центральной Контрольной Комиссии, - общительно подмигнул Саша.
      Через неделю великолепный Пробкин предстал перед председателем Контрольной Комиссии.
      - Садитесь, - учтиво сказал Пробкину человек в потертой гимнастерке, подымая утомленное лицо от бумаг.
      И товарищ Пробкин сел.
      На два года.
      1924
      ПАСХАЛЬНЫЙ РАССКАЗ
      (Разумеется, с куличом)
      Иван Иванович набожно перекрестился, не торопясь надел очки и откашлялся.
      - Дорогие дети! Сегодня по случаю первого дня светлого Христова воскресения я хочу вам доставить приятное и полезное удовольствие. Сидите тихо и слушайте внимательно, я вам прочту замечательный пасхальный рассказ маститого писателя Идеалова, напечатанный в свое время в журнале "Нива".
      - "Красная нива"? - деловито заинтересовался семилетний Саша.
      - Не "Красная нива", а просто "Нива", - нравоучительно сказал дедушка. - Был в наше время такой светлый, идейный журнал.
      - Не помню, - сказал Саша.
      - Конечно, не помнишь. Ты еще тогда пешком под стол ходил. Маркс издавал.
      - Маркс? - оживилась пятилетняя Соня. - Карл Маркс, который составил "Капитал"?
      - Да, который составил капитал. Только он не Карл, а просто Маркс.
      - Э, ты что-то путаешь, старик! - воскликнул Саша. - То у тебя "просто "Нива", то у тебя "просто Маркс". Ерунда какая-то.
      Иван Иванович тяжело вздохнул и прошептал:
      - Извольте-ка при таком воспитании доставить им приятное удовольствие. Элементарных вещей не понимают.
      - Ну ладно, - сказал он. - Все равно. Не стану спорить. Конечно, теперешние дети ни в грош не ставят своих дедов...
      - Ну что ты, дедушка, - вежливо сказал Саша, - мы тебя очень ценим, как незаменимого спеца. И вообще... Одним словом, читай, а то мы опоздаем.
      - Итак, - начал Иван Иванович, - рассказ Анатолия Идеалова "Красное яичко".
      - Может быть, "просто яичко"? - весело спросила Соня, подмигивая Саше.
      - Нет, яичко на этот раз красное, - угрюмо сказал Иван Иванович. Итак, я начинаю:
      "На землю спустилась тихая пасхальная ночь. На черном бархате весеннего неба теплились мириады бесчисленных звезд, сплетаясь в причудливые хороводы".
      Саша лукаво толкнул Соню локтем и подмигнул на деда. Иван Иванович строго кашлянул.
      - "...сплетаясь в причудливые хороводы, - повысил он голос и продолжал: - Плавный пасхальный благовест плыл над городом. Тысячи колоколов звонили над городом в эту темную пасхальную ночь. О чем они звонили? Они звонили..."
      - Позволь, позволь, - скептически прервал его Саша, - позволь... Я не совсем понимаю... почему, собственно, звонили эти колокола? На пожар, что ли?
      - Дедушка, а что такое мириады? - спросила Соня. - Это больше миллиарда? Или меньше?
      Иван Иванович густо покраснел.
      - Александр, я прошу тебя не перебивать. Соня, не вертись. Отстаньте с глупыми вопросами, я продолжаю. Одним словом... "В доме московского купца второй гильдии Сысоя Пафнутьича Лабазова посередине столовой был накрыт пасхальный стол. Сысой Пафнутьич выпил рюмку английской горькой и опытными глазами осмотрел роскошную сервировку. Его внимание привлек облитый глазурью кулич".
      - Куллидж?! - хором воскликнули дети. - Не может этого быть. Ты, наверно, ошибся. Кто угодно, только не Куллидж. Он никогда не бывал в России вообще, а у русских купцов в частности.
      - Александр, ты, кажется, просто издеваешься над своим старым, седым дедушкой! Да у нас, если хочешь знать, каждый год раньше был кулич. Да не один, а штук пять.
      - Ха-ха-ха! - залилась Соня. - Пять Куллиджей! Дедушка, а ты знаешь, кто такой Куллидж?
      - Скверная девчонка, ты или глупа, или издеваешься надо мной. Кулич это такой сдобный хлеб, понимаешь?
      - Ну, знаете ли, - с достоинством развел руками Саша, - в таком случае нам с тобой больше не о чем говорить, потому что каждый, даже малосознательный, пионер, отлично знает, что Куллидж - это не сдобный хлеб, а душитель рабочего класса, американский президент. Пойдем, Соня, а то мы опоздаем на заседание, а мне это, как председателю пионерской ячейки "Лига времени", не совсем удобно. До свидания, дедушка, ты нам как-нибудь дочитаешь этот хороший пасхальный рассказ в другой раз. А насчет Куллиджа ты меня просто рассмешил. Газеты надо читать, старик.
      Иван Иванович грустно закрыл "просто "Ниву" и вздохнул:
      - Нет. Мы с ними говорим на разных языках. Они даже не знают, что такое кулич. И это называется воспитание!
      Звонили колокола.
      1924
      БОРОДАТЫЙ МАЛЮТКА
      Год тому назад, приступая к изданию еженедельного иллюстрированного журнала, редактор был бодр, жизнерадостен и наивен, как начинающая стенографистка.
      Редактора обуревали благие порывы, и он смотрел на мир широко раскрытыми, детскими голубыми глазами.
      Помнится мне, этот нежный молодой человек, щедро оделив всех сотрудников авансами, задушевно сказал:
      - Да, друзья мои! Перед нами стоит большая и трудная задача. Нам с вами предстоит создать еженедельный иллюстрированный советский журнал для массового чтения. Ничего не поделаешь. По нэпу жить - по нэпу и выть, хе-хе!..
      Сотрудники одобрительно закивали головами.
      - Но, дорогие мои товарищи, прошу обратить особенное внимание, что журнал у нас должен быть все-таки советский... красный, если так можно выразиться. А поэтому - ни-ни! Вы меня понимаете? Никаких двухголовых телят! Никаких сенсационных близнецов! Новый, советский, красный быт - вот что должно служить для нас неиссякающим материалом. А то что же это? Принесут портрет собаки, которая курит папиросы и читает вечернюю газету, и потом печатают вышеупомянутую собаку в четырехстах тысячах экземпляров. К черту собаку, которая читает газету!
      - К черту! Собаку! Которая! Читает! Газету!! - хором подхватили сотрудники, отправляясь в пивную.
      Это было год тому назад.
      Раздался телефонный звонок. Редактор схватил трубку и через минуту покрылся очень красивыми розовыми пятнами.
      - Слушайте! - закричал он. - Слушайте все! Появился младенец! С бородой! И с усами! Это же нечто феерическое! Фотографа! Его нет? Послать за фотографом автомобиль!
      Через четверть часа в редакцию вошел фотограф.
      - Поезжайте! - задыхаясь, сказал редактор. - Поезжайте поскорее! Поезжайте снимать малютку, у которого есть борода и усы. Сенсация! Сенсация! Клянусь бородой малютки, что мы подымем тираж вдвое. Главное только, чтобы наши конкуренты не успели перехватить у нас бородатого малютку.
      - Не беспокойтесь, - сказал фотограф. - Мы выходим в среду, а они - в субботу. Малютка будет наш. Мы первые покажем миру бакенбарды малютки.
      Но те, которые выходили в субботу, были тоже не лыком шиты.
      Впрочем, об этом мы узнаем своевременно.
      На следующий день редактор пришел в редакцию раньше всех.
      - Фотограф есть? - спросил он секретаря.
      - Не приходил.
      Редактор нетерпеливо закурил и, чтобы скрасить время ожидания, позвонил к тем, которые выходили в субботу:
      - Алло! Вы ничего не знаете?
      - А что такое? - наивно удивился редактор тех.
      - Младенец-то с бородой, а?
      - Нет, а что такое?
      - И с усами. Младенец.
      - Ну да. Так в чем же дело?
      - Портретик будете печатать?
      - Будем. Отчего же.
      - В субботку, значит?
      - Разумеется, в субботу. Нам не к спеху.
      - А мы - в среду... хи-хи!
      - В час добрый!
      Редактор повесил трубку.
      - Ишь ты! "Мы, говорит, не торопимся". А сам небось лопается от зависти. Шутка ли! Младенец с бородой! Раз в тысячу лет бывает!
      Вошел фотограф.
      - Ну что? Как? Показывайте!
      Фотограф пожал плечами:
      - Да ничего особенного. Во-первых, ему не два года, а пять. А во-вторых, у него никакой бороды нет. И усов тоже. И бакенбардов нету тоже. Пожалуйста!
      Фотограф протянул редактору карточку.
      - Гм... Странно... Мальчик как мальчик. Ничего особенного. Жалко. Очень жалко.
      - Я же говорил, - сказал фотограф, - некуда было и торопиться. И мальчику только беспокойство. Все время его снимают. Как раз передо мной его снимал фотограф этих самых, которые выходят в субботу. Такой нахальный блондин. Верите ли, целый час его снимал. Никого в комнату не впускал.
      Редактор хмуро посмотрел на карточку малютки.
      - Тут что-то не так, - сказал он мрачно. - Мне Подражанский лично звонил по телефону, и я не мог ошибиться. Говорят, большая черная борода. И усы... тоже черные... большие... Опять же бакенбарды... Не понимаю.
      Редактор тревожно взялся за телефонную трубку.
      - Алло! Так, значит, вы говорите, что помещаете в субботу портрет феноменального малютки?
      - Помещаем.
      - Который с бородой и с усами?
      - Да... И с бакенбардами... Помещаем. А что такое?
      - Гм... И у вас есть карточка? С усами и с бородой?
      - Как же! И с бакенбардами. Есть.
      Редактор похолодел.
      - А почему же, - пролепетал он, - у меня... мальчик без усов... и без бороды... и без бакенбардов?
      - А это потому, что наш фотограф лучше вашего.
      - Что вы этим хотите сказать?.. Алло! Алло!! Черт возьми! Повесил трубку. Негодяй!!
      Редактор забегал по кабинету и остановился перед фотографом.
      - Берите автомобиль. Поезжайте. Выясните. Но если окажется, что они ему приклеили бороду, то я составлю протокол и пригвозжу их к позорному столбу, то есть пригвоздю... Поезжайте!
      Редактор метался по кабинету, как тигр. Через час приехал фотограф.
      - Ну? Что?
      Фотограф, пошатываясь, подошел к стулу и грузно сел. Он был бледен, как свежий труп.
      - Выяснили?
      - В-выяснил, - махнул рукой фотограф и зарыдал.
      - Да говорите же! Не тяните! Фу! Приклеили бороду?
      - Хуже!..
      - Ну что же? Что?
      - Они сначала... сфотографировали бородатого младенца... а потом... побрили его!..
      Редактор потерял сознание. Очнувшись, он пролепетал:
      - Наш... советский... красный малютка с бородой... И побрили! Я этого не вынесу. Боже! За что я так мучительно несчастлив?!
      1924
      СОРВАЛОСЬ!
      На другой день после перевыборов в жилищное товарищество старый управляющий домом, бывший помощник присяжного поверенного фон Ребенков спешно вывалял бархатную толстовку в саже, нацепил на грудь портрет Луначарского, взял напрокат у рабфаковца Искры порванные башмаки и, лихорадочно напевая "Интернационал", направился к новоизбранному председателю, рабочему Петрову, разговаривать.
      Петров сидел на табурете перед подоконником и починял штаны.
      - Пролетарии всех стран, соединяйтесь! - воскликнул бывший помощник присяжного поверенного, резво вбегая в комнату. - Кто не трудится, тот не ест, и вообще, мир хижинам - война дворцам! Здравствуйте, товарищ председатель! Давайте, товарищ председатель, знакомиться. Я, товарищ председатель, старый управляющий домом, товарищ Ребенков. Я, товарищ, вот уже два года собираюсь с вами как-нибудь познакомиться, да, знаете, все дела... У нас... хе-хе... знаете, в пролетарском государстве без этих самых дел никак нельзя. То, знаете, оргсобрание, то конференция, то Доброхим, то беспризорный флот, то воздушные дети, то есть что это я говорю?.. Хи-хи... Наоборот-с. Воздушный флот и беспризорные дети... Одним словом, вот.
      Петров вколол иголку в обои и сказал:
      - Хорошо, что вы пришли, а то я как раз собирался к вам. Тут требуется в спешном порядке провести переселение пролетарского элемента в лучшее помещение. Да и жилую площадь не мешает пересмотреть. А то поступают от рабочих жалобы, что нэпманы заели.
      Фон Ребенков засуетился.
      - Совершенно верно-с... совершенно верно-с... Именно нэпманы и именно заели... Я это самое вам и хотел сказать. Мы, рабочие, должны твердо взять в свои руки перераспределение жилой площади.
      - А вы разве, товарищ, рабочий? - заинтересовался Петров.
      - Почти, - застенчиво сознался фон Ребенков, - почти. Стопроцентный пролетарий умственного труда... С малых лет.
      - Ну вот и отлично. Значит, вы мне и поможете в этом деле. Тут у меня имеется три заявления от товарищей о вселении их в лучшие помещения. Вот они.
      Бывший помощник присяжного поверенного насторожил уши.
      - Во-первых, - сказал Петров, - заявление товарища Антипова, истопника. Живет в невероятных условиях. Полутемная каморка в подвале, рядом с отоплением. Грязь, копоть, одна стена сырая, а семья у него восемь душ. Шутка! Затем рабфаковец Искра. Живет где-то под крышей, в чулане. Дверь не закрывается, окон нет, в потолке дыры. Какие уж тут занятия! Затем дворник. Семья - четырнадцать душ, живут в дровяном сарае. Ужас! Надо их как-нибудь облегчить.