- Умоляю вас... не выбрасывайте меня из окна... Я очень не люблю... когда меня сбрасывают с аэроплана.
      Американец расхохотался.
      - Терпение, дружище!
      XI
      Через полчаса американец развязал Матапаля, вернул ему бумажник, предложил стакан виски и закурил трубку.
      Аэроплан снижался. Деревья, быстро увеличиваясь, понеслись под колесами, и Матапаль увидел поле, усеянное людьми и автомобилями.
      - Перелет кончен. Мы прилетели.
      Аэроплан ударился колесами об землю и, прыгая, пробежал еще десятка три саженей.
      Толпа окружила его. Американец и Елена выскочили из кабины, и через минуту они уже взлетали над толпой. Их качали. Матапаль взял чемодан и вылез на свежий воздух. В полицию. Как можно скорее. Но почему эта толпа так восторженно кричит? Вдруг он остолбенел. Веселый Пейч спускался откуда-то сверху, цепляясь за тросы и снимая кепи.
      - Вы живы?
      - А почему мне было быть мертвым?
      Матапаль положил чемодан на траву и разинул рот.
      Толпа подхватила Пейча и долго качала.
      Наконец господин в цилиндре влез на крышу автомобиля. В руке у него был роскошный букет цветов. Наступила тишина. Он сказал:
      - Господа! Я счастлив, что мне выпала честь приветствовать наших дорогих товарищей Пейча, Джо, Елену и господина Гуга, кото...
      Матапаль не выдержал:
      - Как? Приветствовать бандитов! Их надо немедленно же отправить в полицию!
      В толпе поднялся ропот:
      - Уберите этого сумасшедшего. Тише! Внимание! Говорите дальше!
      Господин в цилиндре продолжал:
      - Да, господа! Сегодня замечательный день. Наша фирма может гордиться. Сегодня наша фирма совершила безумно трудную и опасную съемку исключительной трюковой картины "Черная рука, или Драма в облаках" по сценарию известного русского поэта Саши.
      - Да здравствует русский поэт Саша! - крикнули в толпе.
      - Господа! Съемка производилась с двух аэропланов на высоте трех тысяч метров. Мистер Джо прыгнул на этой высоте с одного аппарата на другой, что и было зафиксировано двумя аппаратами, установленными на самолетах. Кроме того, съемка производилась в кабине "фоккера", где блестяще провела свою роль наша любимица Елена!
      - Да здравствует Елена!
      - Господин Пейч был выше всяких похвал. Он бегал по крыльям и великолепно имитировал падение с аэроплана, подменив себя тряпичной куклой.
      - Да здравствует Пейч!
      - Кроме того, еще случайный пассажир, господин Матапаль, который присутствует среди нас, благодаря своей счастливой комедийной внешности внес большое оживление в съемку и позволил тут же, на месте, сымитировать экспромтом водевиль "Ограбление толстяка Билли в воздухе".
      - Да здравствует Матапаль!
      Матапаль покачнулся.
      XII
      Когда он пришел в себя, возле него стоял уполномоченный, который говорил:
      - Господин Матапаль! Мотор ждет вас. В вашем распоряжении еще четыре часа. Как хорошо, что вы прилетели: теперь Винчестер будет раздавлен. Вам нехорошо?
      Матапаль сделался сразу строгим и деловитым:
      - Мы поедем обедать. Кстати, какой сегодня курс, доллара?..
      1920
      КРАСИВЫЕ ШТАНЫ
      Их было двое - прозаик и поэт. Имена не важны, но они ели.
      А в соседнем номере этой громадной, запущенной, похожей на взломанный комод гостиницы, полной пыли, зноя, кавалерийского звона и пехотного топота, на полосатом тюфяке сидел голый приват-доцент Цирлих и читал Апулея в подлиннике. Он окончил университет по романскому отделению, умел читать, писать и разговаривать на многих языках, служил по дипломатической части, но ему очень хотелось кушать.
      Бязевая рубашка с тесемками и мешочные штаны с клеймом автобазы висели на гвоздике. Кроме этих штанов и этой рубахи, у филолога Цирлиха ничего не было, и он берег их, как барышня бальный туалет.
      У соседей ели. Он отлично представлял себе, как они ели и что они ели. Фантазия, обычно не свойственная филологу, на этот раз рисовала незабываемые фламандские натюрморты. Не менее четырех фунтов отличного черного хлеба и крупная соль. Очень возможно - самовар. Во всяком случае, звук упавшей кружки был непередаваем.
      Цирлих взялся обеими руками за кривую, как тыква, голову и прислушался. Они жевали.
      Цирлих проглотил слюну. Это было невыносимо. Затем он обшарил пыльными глазами совершенно пустой номер. Безнадежная формальность. Пустота есть пустота. Ничего съестного не было. Тогда он торопливо облизнулся и на цыпочках подкрался к замочной скважине.
      Они сидели за письменным столом и в две ложки ели салат из помидоров, огурцов и лука. Миска была очень большая. Рядом с миской лежал мокрый кирпич хлеба. Над самоваром висели пар и комариное пение. Солнце жарило по полотняной шторе, где выгорела тень оконного переплета.
      "Жрут", - горестно подумал приват-доцент.
      Минуту он колебался, а затем проворно надел штаны. Он знал, что надо делать. Надо вежливо постучать в дверь и сказать: "К вам можно?" И затем: "Вот что, ребятушки, нет ли у вас перышка, - у меня сломалось..."
      Вежливо постучать!
      Вчера, позавчера, в прошлую среду, в прошлую пятницу и в субботу он вежливо стучал к соседям. Нет, это недопустимо.
      Цирлих горестно снял штаны и повесил их на гвоздик. Голод тоже должен иметь пределы! Но голод пределов не имел. Они ели. Филолог схватился за голову и быстро надел штаны.
      Он вежливо постучал.
      За дверью началась паника и через две минуты стихла.
      - Войдите!
      Приват-доцент покашлял, устроил светскую улыбку и вошел. Они сидели за письменным столом, но на столе, заваленном громадными листами газет, ничего не было. Не было даже самовара.
      "Скотины! - подумал филолог. - Успели все попрятать. Хоть шаром покати. Неужели самовар поставили в умывальник?"
      Он пожевал губами, завязал на горле тесемки рубахи красивым бантиком.
      - Здравствуйте, друзья!
      - Здравствуйте, профессор!
      - Вот что, ребятушки...
      Цирлих раздул щеки и подул на собственный нос.
      - Вот что, дорогие мои товарищи... Видите ли, братья писатели, какого рода дело... Гм...
      Он посмотрел еще раз на стол и вдруг заметил край хлеба, вылезшего из газет. И Цирлих уже не мог отвести от него глаз, как птичка не может отвести глаз от изумрудных глаз удава.
      - В чем дело, Цирлих?
      Угол черной буханки совершенно ясно выделялся на телеграммах РОСТА.
      - Мне очень хочется кушать, - тихо сказал Цирлих.
      Он спохватился. Он тряхнул своей крепкой головой и весело крикнул:
      - Я, знаете ли, очень люблю хлеб и очень люблю помидоры и огурцы! Я хочу чаю!
      Прозаик побледнел. Какая неосторожность!
      - Вот могу вам предложить кусочек хлеба... Паек получил. На артиллерийских курсах. А насчет помидоров, знаете ли...
      Нет, нет, салата он не мог заметить. Салат был слишком замаскирован.
      Поэт грустно улыбнулся.
      - Кушайте, Цирлих, хлеб, а вот помидоров, ей-богу, нет. Сами сидим ничего не евши третьи сутки... то есть вторые.
      Цирлих поспешно отодрал кусок хлеба и плотно забил его в рот.
      - Садитесь, Цирлих!
      Цирлих сел. Глаза у него были бессмысленны, щеки надуты, а губы жевали.
      - Как вы поживаете, Цирлих?
      Цирлих трудно глотнул кадыком, покрутил головой и развел руками.
      - Плохо?
      Цирлих кивнул и подавился.
      - Паек на службе дают?
      Цирлих вытер рукавом вспотевший нос.
      - В чрезвычай-но ог-раниченном коли-честве, - с трудом произнес он, глядя на хлеб. - Да, друзья мои, в очень ограниченном количестве. Я получаю в месяц одну четвертую часть дипломатического пайка, что составляет... гм... если не ошибаюсь... Разрешите, я у вас отщипну еще небольшой кусочек хлебца?
      - Отщипните, Цирлих, - стиснув зубы, сказал прозаик, - отщипните, отчего ж...
      - Спасибо, ребятушки...
      - Пьесы агитационные надо писать, Цирлих, вот что, - сумрачно сказал поэт, открывая шкаф.
      В совершенно пустом, гулком, громадном шкафу висели новые синие, очень красивые штаны.
      - Вот видите?
      - Вижу. Брюки.
      - То-то, брюки. Синие. Красивые. Новые. Штаны-с, можно сказать.
      - Приобрели?
      - Приобрел. Сегодня. Да-с. Я и говорю: пьесы надо писать, Цирлих.
      Цирлих поднял брови:
      - Покупают?
      - Ого-го, еще как покупают! Только пишите!
      Цирлих заволновался:
      - А вы знаете, это идея! Агитационные?
      - Агитационные.
      - Серьезно?
      - Чего уж серьезнее. Штаны видели?
      - Это идея, ребятушки! Только я, как бы вам сказать, недостаточно опытен в драматической форме. Конечно, можно кое-что восстановить в памяти. Я думаю, это мольеровский театр, занявший в истории французской...
      - Не надо истории, Цирлих! К черту Мольера!
      - Ребятушки, ей-богу, это идея! - воскликнул очень радостно Цирлих. Только вы, братцы, мне должны помочь немножко!
      - Ладно, поможем.
      - А о чем же писать?
      - О голоде. Только попроще. В два счета.
      Цирлих возбужденно доел хлеб, полюбовался красивыми штанами, подул себе в нос и пошел писать пьесу.
      Прозаик и поэт всю ночь слышали в соседнем номере шелест бумаги, скрип пера, тяжелое сопение и шлепанье босых пяток. Цирлих писал. На рассвете он вежливо постучал в дверь. Его впустили. Он возбужденно взмахнул ручкой, с которой слетела клякса на штаны.
      - Извините за беспокойство, постановка должна быть несложной?
      - Несложной. Как можно проще.
      - Хлеба нету, ребятушки?
      - Нету.
      Цирлих потоптался и ушел. Цирлих писал все утро, весь день и весь вечер. От голода шумело в ушах, а в глазах возились магнитные иголки. Они ели огурцы и круглый лук. Ночью Цирлих громко постучал в дверь.
      - Войдите.
      Он вошел. У него в руке развевались исписанные листки. Он взволнованно сел на подоконник, взял со стола кусок хлеба, сунул в рот и, жуя, сказал:
      - Написал я, ребятушки, пьесу. Хочу ее вам прочитать.
      - Длинная?
      - Короткая. Один акт.
      - Читайте, Цирлих!
      И Цирлих прочел свою пьесу. Пьеса была такая. Голодная степь, вдалеке железнодорожное полотно, посредине степи лежит брошенный младенец пяти месяцев, над младенцем летает ворона, вокруг младенца бегают волк, псица, суслик; кроме того, ползает умная змея. Вышеупомянутые животные ведут диалог в духе Метерлинка на тему о голоде, о брошенном младенце и несознательности общества. Волк хочет съесть младенца. Змея укоряет волка в жестокости, суслик плачет. Ворона предсказывает близкое избавление. Псица начинает кормить младенца собственной грудью. Тогда приходит поезд. Паровоз сверкает огненными глазами. Из длинного санитарного состава выходит сестра милосердия. Она не опоздала! Младенец спасен. Волк бежит. Змея торжествует. На санитарном составе написано: "Все, как один, на помощь голодающему населению Поволжья".
      Цирлих прочитал пьесу, положил листки на стол и посмотрел воспаленными глазами на слушателей.
      - Ну, ребятушки, что вы на это скажете?
      Поэт спрятал глаза.
      - Как вам сказать, Цирлих... Пьеса как пьеса, хорошая пьеса, задумана интересно, но...
      Цирлих похолодел.
      - Да, Цирлих, задумана она интересно, но уж очень постановка сложная.
      - Вы думаете? - спросил Цирлих, дуя в нос.
      - Да, я так думаю. Помилуйте, - у вас там фигурирует целый санитарный поезд!
      Цирлих умоляюще развязал у горла тесемочки.
      - Так ведь он бутафорский. Так сказать, картонный. Нарисованный ведь!
      - Ну, скажем, поезд - еще туда-сюда, но младенец, младенец... Разве можно выводить в пьесе трехмесячного младенца, Цирлих?
      Цирлих закинул голову.
      - Он пятимесячный, и потом он у меня не говорит. Роль, так сказать, без слов. Можно даже этакую куклу смастерить, бутафорскую.
      - Гм! Разве что бутафорскую! Ну а волка и псицу зачем вы вывели? Кстати, почему псица? Что это такое - псица?
      - Псица - это женский род от слова "пес". Славянизм.
      - Ага. Ну разве что славянизм. Но кто же вам согласится играть псицу, вы об этом подумали?
      - Подумал. Он загримируется. Станет на четвереньки и будет ходить. Это я как раз обдумал хорошо.
      - Ну ладно, это еще туда-сюда, но ворона, ворона! Ворону-то как играть? Ведь летает она у вас, Цирлих?
      Цирлих долго молчал, а потом глухо сказал:
      - А у Ростана в "Шантеклере" как же? Куры участвуют. А у меня ворона. Разница ведь невелика?
      - Невелика. Допустим. Это еще туда-сюда. Ну, там ворона, суслик - это не важно в конце концов. Но змея! Цирлих, вы вдумайтесь в это: змея! Понимаете: на сцене змея! Это невозможно. Змея убивает всю вещь. Змею Главполитпросвет не купит.
      Цирлих покрылся зернистым потом. Он глухо прошептал:
      - Да. Змею я не учел.
      Наступило тягостное молчание.
      - Что ж делать, ребятушки?
      - Выбросьте змею, замените ее кем-нибудь другим.
      - Нет! Это невозможно. Без змеи пропадет вся композиция. Змея резонер.
      Цирлих уныло поник.
      - Может быть, - сказал он, почесывая переносицу и тупо оглядывая пыльными глазами потолок, - может быть... как-нибудь... из пожарного шланга сделать змею?.. И чтоб за нее... говорил суфлер... А, ребятки?
      - Нет, Цирлих! Змея не пройдет.
      Поэт посмотрел на стол. На столе ничего съестного не было. Стол был завален газетами.
      - Вы бы, Цирлих, другое что-нибудь написали.
      - Придется написать. Спокойной ночи, ребятушки... Пойду попробую.
      - Попробуйте, попробуйте. До свидания.
      Цирлих пришел к себе, снял рубаху и штаны, сел на полосатый тюфяк и взялся за голову. Его мутило. Сил не было. Они ели. Цирлих подкрался к замочной скважине. На столе стояла миска с салатом. Был хлеб и круглый лук. Цирлих сел к столу, вдавил карандаш в переносицу так, что на переносице осталась лиловая точка, и долго сидел. Потом он начал писать новую пьесу. Он писал всю ночь. Зеленые колеса летали перед его глазами. Руки опускались. Есть хотелось до такой степени, что тошнило. Со двора пахло жареным. Он писал ночь, утро и полдня. В полдень он лег на полосатый тюфяк и представил себе большой кусок хлеба с маслом, кружку молока и яичницу. Базар был недалеко, на базаре продавали борщ и жареную колбасу. Там были плетеные калачи и молоко. Продать было нечего. Цирлих взялся за голову, вздохнул и, косо отражаясь в зеркале всем своим белым и дряблым телом, подобрался к шкафу соседей. Он слышал стук своих ногтей по полу, и сердце у него щелкало, как ремингтон. Он открыл шкаф. Красивые штаны висели среди этого громадного гардероба, как повешенный в очень пустом и большом зале. Цирлих не подумал о том, что красть грех и что он приват-доцент, о том, что он умеет читать, писать и говорить на многих языках. Цирлих подумал о том, сколько дадут за штаны, о том, что если его поймают, то побьют.
      Продавать краденые штаны было очень стыдно, но зато после Цирлих два часа ходил по базару и ел. Он ел хлеб и круглый лук, ел борщ со сметаной и собачью колбасу, пил молоко и курил папиросы.
      Наевшись до тяжести, Цирлих осторожно пробрался в свой номер и зашил в полосатый тюфяк три фунта хлеба, сотню папирос, много луку и огурцов. Он снял рубашку с тесемками и штаны с клеймом автобазы и повесил их на гвоздик. Он поджал под себя ноги и принялся за Апулея.
      Вечером пришли они и ели. Ели, вероятно, круглый лук и хлеб, но это было не важно. Тогда Цирлих не торопясь надел штаны, сделал очень измученное лицо и постучался.
      За дверью поднялась паника, и через две минуты его впустили.
      На столе не было ничего съестного, и стол был завален газетами.
      - Вот что, ребятушки... я очень хочу есть, дайте мне кусочек хлебца.
      - Увы, Цирлих! - вздохнул прозаик.
      - На нет и суда нет, - грустно подтвердил Цирлих.
      - Пьесу надо писать, батенька! Пьесу! - мрачно заметил поэт и подошел к шкафу. - Вот, не угодно ли взглянуть - брючки. Штаны. Красота!
      С этими словами он открыл шкаф.
      Цирлих печально завязывал на горле тесемочки и смотрел вниз и в сторону.
      1922
      ИВАН СТЕПАНЧ
      Ежевечерне в толпе, штурмующей ворота, можно было видеть неизвестного человека, прижатого спиной к желтому плакату, изображавшему роскошных атлетов в перчатках, похожих на головы мопсов.
      Четыре гигантских экрана обслуживали северный, южный, восточный и западный секторы города. Через каждые пять минут они сообщали имена победителей и результаты фантастических пари.
      Восемнадцать аэропланов летало над бронированным куполом цирка, сбрасывая на цилиндры опоздавших груды летучек с правилами бокса и списками фаворитов.
      Две тысячи американцев и столько же американок, не считая негров и детей, ежевечерне заполняли громадную кубатуру Спортинг-Паласа.
      Неизвестный явно выделялся в громадной толпе совершенно одинаковых рогланов и джимперсов. На нем было рыжее пальто.
      Билеты на матчи стоили баснословных денег. Самые дешевые - десять долларов, самые дорогие...
      Откуда этот человек взялся, чем занимается и где ночует - было неизвестно. Может быть, об этом знал полисмен 794-го участка, совершающий ночной обход в туманном районе доков Реджинальд-Симпля, или хозяин подозрительного бара, где неизвестный иногда пил сода-виски, внимательно изучая русско-английский словарь.
      Однако поглощенные боксом рогланы и джимперсы батальонами ломились в ворота, не обращая на него ни малейшего внимания.
      Он выжидал.
      Молодой любознательный негр, повернувшийся, чтобы взглянуть на экран, где появился новый бюллетень, толкнул плечом не менее молодого американца, вынимавшего из перчатки билет. Цилиндр качнулся на голове мистера, а билет упал. Негр растерянно оскалил свои коровьи зубы. Мистер взорвался. Неизвестный быстро нагнулся, схватил билет и ринулся в ворота, подальше от дерущихся. Начинался суд Линча.
      Бронированные стены цирка еще содрогались от бешеного топота красных башмаков, стука палок, свистков, аплодисментов и криков. Джаз-банд играл негритянский туш. Победитель раскланивался и снимал перчатки. Побежденного растирали мохнатым полотенцем. На арену летели апельсины и сигары. Директор торжествовал.
      Вдруг произошло замешательство. Головы двух тысяч американцев и стольких же американок, не считая детей и негров, повернулись в одну сторону. Сверху, из-под самого купола, по рогланам и джимперсам, по цилиндрам и лысинам энергично катился неизвестный, наскоро извиняясь за беспокойство и лихорадочно перелистывая словарь.
      Через минуту он уже стоял на арене, возле судейского столика. Наступила тишина. Тогда неизвестный иронически улыбнулся, бросил презрительный взгляд на дюжину гологоловых чемпионов, высунувшихся из-под портьер, справился со словарем и, выставив вперед ногу в свиной краге, очень старательно сказал:
      - Меня зовут Иван Степанч, и я обязуюсь победить по очереди всех многоуважаемых чемпионов, состязающихся здесь.
      Жюри с энтузиазмом удалилось в директорский кабинет. Публика неистовствовала. Чемпионы были подавлены. Иван Степанч загадочно улыбнулся.
      Затем на арену выступил роскошный директор (фрак, цилиндр, сигара):
      - От лица чемпионата принимаю вызов многоуважаемого, но, к сожалению, неизвестного борца Иван Степанча. Прошу его сообщить свои условия.
      Иван Степанч перелистал словарь и тщательно сообщил:
      - Две недели тренировки, сто тысяч приз, один фунт ростбифа и полпинты пива, один завтрак, обед и ужин ежедневно и сигары.
      Условия были приняты. Джаз-банд играл негритянский туш.
      - Ставлю один против ста, что этот негодяй раздавит всех этих бездельников, как клопов! - воскликнул нитроглицериновый король, потрясая чековой книжкой.
      Немедленно четыре гигантских плаката сообщили четырем секторам города о появлении на горизонте таинственного незнакомца Иван Степанча, обладающего оглушительным секретом бокса и обещавшего победить всех чемпионов. Вес столько-то, объем столько-то, бицепсы столько-то. Первый матч тогда-то.
      Роскошный кабинет директора цирка, заклеенный мужественной конструкцией афиш. Директор - откинувшись в кресле. Иван Степанч - выставив ногу в свиной краге. Директор - предвкушая небывалые барыши. Иван Степанч - добросовестно листающий словарь. Остальное пространство завалено грудами репортеров. Чековая книжка директора, как голубь, вылетает из бокового кармана, охотно теряя перья. Вспыхивает магний. Щелкают затворы репортерских кодаков.
      Две тысячи американцев и столько же американок, не считая негров и детей, спешно заключали пари, общая цифра которых доходила до 8000, на сумму не менее 16000000 долларов.
      Иван Степанч занял лучший номер в фешенебельном отеле на Гардинг-стрит.
      Спортивные журналы подняли тираж втрое. Автомобили с трудом продвигались среди гор летучек с портретом Иван Степанча, тысячами тонн сбрасываемых с аэропланов. На бирже начиналась паника. Иван Степанч с аппетитом завтракал.
      Двадцать четыре американки, среди которых было пять высококвалифицированных старух, восемь девочек, десять вдов и остальные дочери миллиардеров, ломились в номер Иван Степанча...
      Иван Степанч сидел в номере, рассеянно обедал и в промежутках играл на гитаре.
      Между тем подавленные чемпионы, предчувствуя близкое посрамление, не зевали. Они решили во что бы то ни стало узнать секрет. Двенадцать человек, стол, шесть бутылок коньяку, негодяй хозяин и недорогой наемный убийца явились великолепным материалом для уголовных построений. На эстраде танцевали фокстрот.
      Директор цирка подозревал. Роняя пепел на лацкан фрака, он схватил трубку настольного телефона.
      Вежливый Гарри Пиль, гениальный сыщик Скотленд-ярда, иронически повесил трубку и не торопясь приклеил себе рыжую бороду.
      Иван Степанч грустно ужинал. В дверь ломились американки, заключая между собой пари и лихорадочно подкупая хитрых лакеев.
      Недорогой наемный убийца решительно надвинул кепи на порочные глаза. Чемпионы потирали руки. Время состязания грозно приближалось.
      Ежедневно Иван Степанч приезжал на автомобиле в Спортинг-Палас на тренировку. Он быстро выходил из лимузина, отбиваясь от двадцати четырех американок, обстреливавших его бананами, туберозами и чековыми книжками.
      Дабы ни один нескромный глаз не мог проникнуть в мировую тайну Иван Степанча, ко времени его приезда тренерский зал освобождался от недовольных чемпионов.
      Иван Степанч вышел в зал, и директор, затянувшись гаваной, бдительно развалился в кресле против захлопнувшейся двери.
      - А теперь надо действовать. Кажется, он уже там, - пробормотал наемный убийца, загримированный водосточной трубой.
      Он висел вдоль наружной стены тренерского зала, на высоте десяти футов от уровня моря. Небольшой карманный лом и цепкие пальцы сделали свое дело. Негодяй осторожно вынул один из кирпичей и заглянул в тренерский зал. Иван Степанч стоял перед контрольным мячом и задумчиво перелистывал словарь.
      Убийца затаил дыхание. Сейчас он узнает азиатскую тайну Иван Степанча...
      А в это время Гарри Пиль с ловкостью молодой змеи полез по ребру соседнего небоскреба.
      Ничего не подозревавший Иван Степанч перелистывал словарь, изредка поднимая глаза к потолку и старательно выговаривая:
      - Будьте добры, мистер, дайте мне один билет на очень скорый поезд в Сан-Франциско.
      - Тысяча чертей, хороший прием! - буркнул негодяй с легкой завистью. Этот парень мне начинает нра...
      Но он не окончил фразы. Тяжелая рука Гарри Пиля легла на его плечо.
      - Ни с места, негодяй! Именем закона вы арестованы!
      Приближались полисмены.
      Не зная того, что он был на волосок от смерти, Иван Степанч особенно ласково улыбнулся директору и сел в автомобиль.
      - Пожалуйста, на вокзал, - сказал он шоферу.
      Мотор помчался. Но следом за ним помчались два других мотора. Один, легковой, - с Гарри Пилем, другой, грузовой, - с двадцатью четырьмя американками.
      Они настигли Иван Степанча у самого вокзала.
      Гарри Пиль ловко прыгнул из своей машины прямо в машину Иван Степанча и спешно надел на бедного шофера наручники, затем, повернув к расстроенному чемпиону добродушное лицо, гениальный сыщик приподнял котелок.
      - Мистер, негодяи хотели вас похитить как раз накануне состязания. Вас везли на вокзал. Но, к счастью, я подоспел как раз вовремя.
      Двадцать четыре американки торжествовали.
      - Да здравствует Иван Степанч! - кричала восторженная толпа.
      Иван Степанч перелистал словарь и старательно сказал, раскланиваясь:
      - Напрасно вы беспокоитесь, я не боюсь негодяев.
      В день состязания директор потирал руки. Иван Степанч грустно натягивал на свои тощие, но очень волосатые ноги красивое трико.
      Десятки сыщиков во главе с Гарри Пилем шныряли в коридорах цирка, охраняя Иван Степанча от злостных покушений.
      Чемпионы волновались в ожидании страшного жребия.
      Спортинг-Палас содрогался, как лейденская банка. Джаз-банд играл туш. Двадцать четыре американки рыдали от нетерпения.
      Наконец на арене появился директор:
      - Мистеры, состязание начинается. Сейчас будет брошен жребий.
      Двенадцать чемпионов всех цветов интернациональной радуги выступили в зыбкую полосу ослепительных прожекторов. Вслед за ними вышел тощий Иван Степанч. Цирк задрожал от аплодисментов. Иван Степанч слабо раскланивался.
      Двенадцать жребиев было брошено в цилиндр директора, и двенадцать чемпионов, обливаясь холодным потом, опустили в него двенадцать мускулистых рук.
      Жребий достался чемпиону среднего веса, голландцу ван Гутену. Голландец побледнел, спешно начал письмо в Амстердам, своей престарелой матушке.
      Иван Степанч, загадочно улыбаясь, положил на ковер словарь.
      Ван Гутен передал письмо директору цирка, в последний раз пожал одиннадцать рук товарищей-чемпионов и вышел в круг, надевая перчатки.
      Раздался свисток. "Будь что будет", - подумал несчастный голландец, не смея отвести своих честных глаз от ядовитых глаз Иван Степанча.
      С отчаянием обреченного кинулся к неумолимому Иван Степанчу и дал ему в морду.
      Кожаная голова мопса закрыла на секунду всю узкую голову Иван Степанча.
      Вентиляторы жужжали в мертвой тишине, как аэропланы, разбрасывая сильные электрические искры.
      Иван Степанч пошатнулся и упал. Судьи схватились за часы, считая секунды.
      Голландец вдавил голову в богатырские плечи и ждал гибели. Он не сомневался, что ближайшие три секунды принесут ему гибель.
      По правилам бокса, борец, пролежавший более десяти секунд, считается побежденным.
      Прошла одна секунда, две и три.
      Вентиляторы жужжали. Иван Степанч лежал.
      Четыре, пять, шесть, семь.
      Иван Степанч лежал.
      Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать и тринадцать.
      Гробовое молчание.
      Прошло еще две минуты, после чего на арену вышли четверо очень красивых лакеев в простых фраках, взяли Иван Степанча за руки и за ноги и унесли.
      Публика неистовствовала.
      - Что это значит, негодяй? - заревел директор.
      Иван Степанч с трудом раздвинул левым глазом вздутую, разноцветную щеку, перелистал словарь и старательно выплюнул на ковер четыре передних зуба.
      Толпа громила Спортинг-Палас.
      1923
      КОЗЕЛ В ОГОРОДЕ
      Товарищ лектор, в чем цель жизни?
      Г.Шенгели
      На эстраду провинциального клуба вылез громадный небритый человек в зловещем фраке.
      Он громко откашлялся и затем сиплым шепотом спросил:
      - А где же аккомпаниатор?
      - Помилуйте, товарищ лектор, - встревожился Саша, - лекция ведь! Самогон ведь. И борьба с ним. Какая же может быть тут музыка?
      - Лекция? Гм... А может быть, спеть все-таки что-нибудь, а? Из "Демона", а?
      - Хе-хе! Лекция ведь.
      - А я, ей-богу, лучше спою! Чесс... слов... Этакое что-нибудь...
      Н... на земле весь р-р-род людской
      Ча-тит адин кум-м-мир свящ... е-э-ээ...
      - Что вы, что вы! Лекция ведь. Самогон ведь и, так сказать, борьба. Так у нас и на афише написано.
      - Разве? Ну ладно! Гм... гм...
      Человек во фраке густо откашлялся, взялся руками за шею, мотнул головой и стал в позу.
      Председатель позвонил.
      - Товарищи, призываю вас к порядку! Сейчас товарищ из центра будет докладать на тему о самогоне и так и далее. Тема очень важная в общественном смысле трудящихся, и которые, может, предпочитают танцы, то те могут покинуть аудиторию. Слово представляется товарищу из центра.
      Докладчик посмотрел вокруг голубоватыми глазами, качнулся и сказал:
      - Товарищи! В этот грозный час, когда Республика Советов стонет перед кознями наемников мирового капитализма, мы не можем оставаться индифферентными. Все как один! Верно я говорю?
      - Верно, - одобрительно подтвердили из зала.
      - Да, товарищи! Мы все, как один, должны встать на борьбу с самогоном! Тысячи людей пьют самогон, и тысячи людей отравляются ежедневно этим злостным ядом, который разрушает организм. Верно я говорю?
      - И даже слепнут, - сказал из зала деловитый бабий голос.
      - В-в-верно, гражданка! Оч-чень дельное замечание! Именно - слепнут. Бывает. И глохнут. Чесс... слово... Итак, товарищи, мы видим, что самогон это страшный яд, который бич. А почему?
      Докладчик обвел притихшую аудиторию грозным взглядом.
      - А па-а-чему?
      Он выдержал эффектную паузу и, в достаточной мере насладившись тишиной, повысил голос:
      - А потому, дорогие товарищи, самогон приносит вред, что очищать его как следует до сих пор не научились... А что может быть проще - очистить самогон? Пара пустяков. На одно ведро самогона берется три фунта простой, обыкновенной, ничем не замечательной соли.
      - Крупной или мелкой? - быстро спросили из зала.
      - Лучше всего мелкой. Но, конечно, можно и крупной. Ну-с, затем насыпают эту соль в самогон и сверху ведро прикрывают чем-нибудь теплым. Одеялом, например.
      - А подушкой, товарищ лектор, можно?
      - Можно и подушкой! Даже подушкой лучше. Да, дорогие товарищи! Затем надо взять фунтов пять-шесть простой, примитивной клюквы...