Тусклая личность сердито пожевала своими иссиня бритыми губами и прошамкала:
      - Непорядки это... чтоб без доклада... Ну да уж ладно! Войду и так.
      - Прошу вас.
      Я взял посетителя под руку и ввел в редакционную комнату.
      - Ну-с, дорогой товарищ, теперь расскажите, в чем дело?
      - А вы секретарь здесь, что ли?
      - Нет, не секретарь. Фельетонист я.
      - Так это же непорядки... сначала к секретарю надо.
      - Не надо к секретарю.
      - Не надо? - горько ухмыльнулся посетитель. - Вот оно что? Ага! Так и запишем-с... А я думал: может, ветром сдуло.
      - Что?
      - Ветром, говорю, может, сдуло табличку: "Обращайтесь к секретарю".
      - Нет, у нас этого не водится. Безо всякого секретаря. Можете прямо приступить к делу. Ну-с?
      - А как же с анкетой?
      - С какой анкетой?
      - А с такой - заполнить, значит, чтоб.
      - Нет у нас никаких анкет. Не надо ничего заполнять. Садитесь просто на стул и говорите!
      - А рукопожатия отменяются? - с дрожью в голосе спросил тусклый посетитель.
      - Отменяются, отменяются! - успокоил я его.
      - То-то! - слегка просиял он.
      - Ну-с! Я вас слушаю.
      - А я думал - через недельки две-три зайти.
      - Зачем же это?
      - А для порядку. А то что ж это, в самом деле: пришел - и в тот же день дело сделал. Непорядки это, знаете.
      - У нас это не принято - тянуть волынку. Говорите валяйте.
      - А может быть, вы все-таки заняты? Заседанием каким-нибудь или же комиссией, а?
      - Нет, не занят. Я весь к вашим услугам!
      - Странно, очень странно.
      - Ничего странного тут нет. Вы мне надоели. Говорите же, что вам надо.
      - А может быть, лучше прошение написать? С гербовыми, значит, марками... пропустить, значит, через входящие и исходящие... Честь по чести, а?
      - Тьфу, дьявол! Надоели вы мне, откровенно говоря. Не надо никаких прошений. К черту входящие! К собакам исходящие! Говорите прямо по-человечески, что нужно.
      - Непорядки это...
      - То-ва-рищ! Пожалуйста, не тяните! Говорите, в чем дело. А то я занят - к "бюрократическому" номеру "Гудка" фельетон строчу. Видите?
      - К "бюрократическому"? - встрепенулся тусклый посетитель. - Так вот я к вам именно по этому дельцу и пришел.
      С этими словами он вытащил из кармана какую-то бумажку и, конспиративно оглянувшись по сторонам, сунул мне в руку.
      - От Ивана Ивановича... Лично... В собственные руки.
      Я с недоумением развернул записку и прочел: "Дорогой Митрофан! Ты меня, наверное, забыл, а мы с тобой в 1917 году вместе в трамвае ехали в Одессе. Окажи дружескую услугу! Податель сего... как его... фамилию забыл... мой старый верный друг детства, а также муж сестры тети Сони (впрочем, ты ее, наверное, не знаешь). Так вот, рекомендую его тебе как высококвалифицированного бюрократа. Надеюсь, что в память нашей старой дружбы ты устроишь его как-нибудь на страницах бюрократического номера "Гудка". Портретик там или что. С своей стороны при первом удобном случае окажу тебе услугу за услугу. Заранее благодарен. Кланяйся Зубиле! Твой Вася".
      - Никакого Васи я не знаю! - мягко сказал я. - И никакой рекомендации не надо!
      - Не надо? - ахнул тусклый посетитель. - Как же это так, чтоб без записочки? Без записочки у нас ничего не делается. Без записочки - это непорядки. Хе-с, хе-с... Может, этого, Васиной рекомендации недостаточно, в таком случае я могу от Пети принести.
      - От какого Пети?
      - Как же-с, как же-с... Разве вы не знаете Пети? Петя - это двоюродный брат Васи по женской линии... Тоже с вами в трамвае как-то однажды ехал - до сих пор вспоминает.
      - Не помню Пети! Не надо Пети! Давайте лучше без всяких рекомендаций! Ну-с, в чем дело?
      Тусклый посетитель страдальчески вздохнул:
      - А может быть... все-таки... через секретаря? Или же проще...
      - Тьфу!! Говорите так!
      - Хорошо-с! - покорно склонил голову посетитель. - Не хотите - не надо! В чужой, как говорится, монастырь со своим уставом не суйся. У меня к вам, товарищ Горчица, такого рода дельце. У вас тут, я слышал, "бюрократический" номерок готовится... Так нельзя ли мне... как-нибудь того... по знакомству с Васей, Петей и тетей Соней... на первой страничке напечататься? Ась?
      - А вы, товарищ, кто такой, собственно, будете?
      - Я-с... бюрократ-с! Чистой воды, стопроцентный, старый, выдержанный советский бюрократ-с!
      - А! Это интересно! Нам нужен хороший, опрятный, образцово-показательный бюрократ с солидным стажем.
      - Лучше меня не найдете-с! Я бюрократ, знаете, еще довоенной выработки. С семнадцатого года в советских учреждениях волынку волыню. Так напечатаете на первой страничке-с?
      - А что вы, например, делали такого сверхбюрократического?
      - Я-с? А очень даже многое-с... И Вася может подтвердить. Бумажки, например, по два месяца в столе держу иногда. И не какие-нибудь, а важные. Без доклада никого не пускаю к себе-с. На курьера кричу-с... Хе-хе!..
      - И это все?
      - Н... нет-с... А то вот еще такой случай был. Как-то остался я замещать своего прямого начальника - так, верите ли, два месяца сам себе отношения писал и сам себе на эти отношения отвечал... Ась? Об этом даже на днях товарищ Орджоникидзе в докладе упомянул-с...
      - Для первой страницы маловато. На первой странице у нас место занято Макдональдом, Гендерсоном, Томасом и К°. Ваша волокита по сравнению с ихней волокитой - детские игрушки. От вашей волокиты пострадало десятка два посетителей да пудов сорок писчей бумаги... А там, дорогой товарищ, весь рабочий класс Англии пострадал! Вот это работка-с!
      - Значит, на первую страницу не возьмете?
      - Не возьмем.
      - А Васина записочка-с?
      - Не поможет.
      - Может быть, все-таки...
      - Нет-нет! И не просите! Макдональда вам по части волокиты, я вижу, не покрыть. Кишка тонка. Вы что? Пережиток, мразь, извините, ничтожный бюрократический щенок. А Макдональд - это действительно волокитчик в мировом масштабе. Первейший из всех бюрократов Второго Интернационала.
      - Значит, не напечатаете?
      - На первой странице - нет. Сбегайте на четвертую страничку, - может быть, там, петитом...
      - Может, на первую?.. Тетя Соня кланялась... А?
      - Нет-нет! Идите на четвертую! До свидания, товарищ бюрократ.
      Тусклый посетитель сгорбился и поплелся на третью страницу.
      Выходя из редакции, я увидел тусклого посетителя. Он стоял, окруженный друзьями, и, вытирая оловянные глаза большим несвежим носовым платком с синей каймой, говорил, всхлипывая:
      - Не принял, подлюга, на первую страницу. Пришлось на третью забираться. Не повезло. Конечно! У этого самого паршивого Митрофана Горчицы свой кандидат, оказывается, свой кандидат на первую страницу был Макдональд. За него, говорят, специально Кук из Лондона приезжал хлопотать. А у меня записочка от Васи. Нешто Васе с Куком тягаться! "Вы, говорит, мелочь, а Макдональд, говорит, в международном масштабе!.. Кишка, говорит, тонка!" А пустите вы меня на международную арену - я вам покажу, как надо волынить! Дайте мне инициативу, я бы им показал, что такое настоящий бюрократизм! Не дают только, сволочи, ходу! Бюрократы паршивые!
      1926
      СПУТНИКИ МОЛОДОСТИ
      Фельетонист газеты зажег на своем хорошо оборудованном письменном столе сильную, яркую полуваттную лампу под зеленым колпаком, придвинул к себе стопку тщательно нарезанной белой бумаги, отхлебнул глоток крепкого до черноты, душистого чая и, закурив толстую папиросу Уктабактреста, мечтательно выпустил в потолок синеватый клуб дыма.
      В калорифере паро-водяного отопления постукивали молоточки. От него исходило упоительное тепло. За окном кружился легкий снег. Вечерело...
      Фельетонист обмакнул перо в чернила и решительно написал: "Фельетон". Потом зачеркнул и написал: "Маленький фельетон". Немного подумав, зачеркнул "Маленький фельетон" и вывел красивыми буквами: "Октябрьский фельетон".
      Фельетонист полюбовался на свой почерк, нарисовал сбоку человека с длинным носом, надел на него цилиндр, устроил на глазу монокль, а внизу написал: "Чемберлен". Затем приделал Чемберлену длинную черную бороду, перечеркнул лист, смял его и бросил в корзину.
      - Тьфу, дьявол! Четвертый вечер сижу и ничего не могу высидеть! Хоть плачь!
      Фельетонист встал из-за стола, сердито лег на диван и закрыл глаза.
      - Не желаю - и баста! Нету темы. Не машина я, в самом деле, чтоб за четыре дня фельетоны Октябрьские писать!
      - Постыдились бы так говорить, товарищ! - произнес вдруг над ухом фельетониста чей-то густой, железный бас. - Просто срам, молодой человек! Фу!
      Фельетонист вздрогнул и открыл глаза. Возле дивана стояла небольшая железная печка на маленьких ножках и укоризненно качала своей коленчатой прожженной трубой, похожей на шею жирафа.
      - Что вам, собственно, угодно, гражданка? - строго спросил фельетонист. - И с вашей стороны это даже довольно неделикатно - врываться без спроса в кабинет к незнакомому, занятому человеку. Попрошу вас удалиться, я не имею чести быть с вами знакомым!
      - Хо-хо! Это мне нравится! Не узнаете вы меня, что ли?
      - Н-н-не припоминаю что-то, извините. Кто вы такая?
      - Не припоминаете? - обиделась печка. - Очень мило с вашей стороны! Этого я от вас никак не ожидала! Я - "буржуйка".
      - Буржуйка? Тем нахальнее ваше поведение. Между мной и буржуйкой не может быть ничего общего.
      - Именно "буржуйка". Или "румынка". Как вам будет угодно. Не узнаете?
      - Позвольте... "Румынка"... "Буржуйка"... Позвольте... Как будто бы... немножко ваша труба... мне знакома... - пролепетал фельетонист, всматриваясь в печку. - Где мы с вами встречались?
      - Хо-хо! Эт-то мне нравится! Везде мы с вами встречались, дорогой товарищ. В частности, я у вас в комнате жила подряд три года - тысяча девятьсот девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый. Вы еще меня тогда полным собранием сочинений Боборыкина топили. "Хорошо, шельма, писал, говорили, два месяца я на нем воду кипячу, а все конца-краю ему не видать". Ну, припоминаете теперь?
      - Голубушка! - воскликнул фельетонист в сильнейшем волнении. Мам-мочка! Теперь узнаю! Узнаю! Ради бога! Какими судьбами? Садитесь, пожалуйста! Чайку, может быть, стаканчик выпьете? Кофейку? А я, признаться, думал, что вас давным-давно в Москве не существует.
      - Вообще не существует. Но в частности, в полночь накануне Октябрьской годовщины... Иногда... В качестве, извините, праздничного призрака... специально для беллетристов... А насчет чаю не беспокойтесь, сыта по горло! Мерси!
      - О, как мило с вашей стороны, что вы пришли! А то, знаете, буквально не знаю, что писать. Все в голове какие-то, представляете себе, жареные меньшевики с яблоками копошатся. То есть гуси... Обалдеть можно.
      Печка укоризненно покачала головой:
      - Ай-яй-яй! Нехорошо забывать спутников молодости. Нехо-ро-шо! Небось если бы не я, вы бы десять раз подохли и до девятой годовщины не дотянули. Ух какое было тяжелое время! Помните?
      - Еще бы! Тяжелое, да! Но вместе с тем чудесное, незабываемое, героическое, молодое время! Вот, гражданка печка, смотрю я на вас - и передо мною всплывают одна за другой картины этого времени... Свистит буйный ветер революции. Холодно. Голодно. Коченеют руки. И вместе с тем как работалось! Замечательно работалось! Вызывает редактор. Так и так, говорит, красные части отходят от Царицына. Надо предотвратить панику. Бодрый фельетон. Через двадцать минут чтоб был на столе. Есть! И действительно... Еле в отмороженных руках держишь карандаш... Бумага рвется... И тем не менее ровно через двадцать минут у редактора на столе фельетон. Да не какой-нибудь, а огненный, страстный, ударный! Как динамитный патрон! Эх, было время!
      - То-то же! А вы говорите - писать не хочется! Постыдились бы! Разленились вы, батенька, вот что! Отъелись. Обуржуились малость, извините меня, старуху, за откровенность. Говорите, что писать не о чем? Ерунда! Вспомните двадцатый год!
      - Верно, правильно! - раздался тоненький голосок, и фельетонист с удивлением увидел у себя на плече довольно странную бутылочку из-под горчицы, с трубкой, воткнутой в пробку. - Что, может быть, вы и меня не узнаете?
      - Н-не совсем... извините, уважаемая бутылочка... Что-то не припомню...
      - Не припоминаете? Я так и знал! И никакая я вам не бутылочка! Я светильник-с. Обыкновенный бензиновый светильник образца двадцатого года. При моем свете вы писали тогда свои огневые фельетоны. Надеюсь, вспомнили?
      При этих словах электрическая лампа погасла, а светильник торжествующе вспыхнул четырьмя яркими язычками пламени. Тени заметались по комнате.
      - Узнаете теперь?
      - Узнаю, узнаю. Как же! Милый вы мой, дорогой светильник!.. Садитесь!
      На глаза у фельетониста навернулись слезы.
      - А меня не узнаете?
      - А меня?
      - А меня?
      Фельетонист вскочил с дивана и увидел, что комната наполнена множеством странных, но до боли знакомых вещей. Березовое полено молчаливо, но приветливо стояло у письменного стола, скептически поглядывая на начатый фельетон. Бязевые красноармейские кальсоны с клеймом сидели на стуле, небрежно закинув нога на ногу. По паркету бегали деревянные сандалии, отбивая чечетку. Мерзлый картофель громыхал в солдатском котелке. Медная зажигалка щелкала и стреляла длинным багрово-огненным языком. Серная спичка вспыхнула синей точкой, зашипела, затрещала, наполняя воздух удушливой вонью...
      - Ты забыл нас, фельетонист?! - кричала восьмушка табаку, похожего на сухой конский навоз. - Это просто свинство! Это черная неблагодарность! Ты курил меня, когда писал свои пламенные агитки!
      - Правильно, - поддержало березовое полено. - Он украл меня у своего соседа и при теплоте моего пламени сочинял героические стихи о взятии Перекопа.
      - Он носил меня, - сказали иронически кальсоны, - когда ездил по фабрикам, выступал на устных газетах.
      - И нас он носил тоже. Без нас он бы замерз! - закричали обмотки, разворачиваясь, как змеи, и извиваясь.
      - А теперь он забыл о нас! Ренегат!
      - Просто свинья! - возмущенно заметил фунт мяса из академического пайка. - Он иногда ел меня и товарища ячневую кашу. Если бы не мы, он бы сдох с голода.
      - А я, по-вашему, что? Собака? - вспылил ломтик черного, мокрого, липкого, как замазка, колючего хлеба. - А я разве не поддерживал его в самые трудные минуты! Разве не я питал его фельетонный жар!
      - Он из меня пил кипяток! - зарычала коробка с рваными краями. - Без меня бы он погиб! А теперь он смотрит на меня, как баран на новые ворота, и не узнает. Теперь он, видите ли, пьет чай с сахаром из граненого стакана в серебряном подстаканнике! Буржуй!
      - Правильно! - вопили вещи.
      - Фельетонист! Вспомни о нас! Вспомни и напиши фельетон... Нет, не фельетон, а поэму, чудесную, незабываемую, героическую поэму о нас, которые грели тебя, и кормили, и помогали тебе жить...
      - Милые вы мои! - воскликнул фельетонист, еле сдерживая волнение, теплым клубком подступившее к горлу. - Помню вас. Помню, люблю, никогда не забуду больше! И вас помню, дорогое березовое полено! Я действительно украл вас у Сашки Ветрова, из комнаты номер одиннадцать. Но что же делать? Я коченел от холода. Надеюсь, вы не сердитесь на меня? И вас помню, о бязевые кальсоны! Вас было очень трудно стирать в холодной воде, но носились вы прекрасно. И вас, пайковое мясо. В вас, правда, было полфунта костей, но никогда ничего вкуснее я не ел на свете! И вас, дорогой дешевый табак... И вас, зажигалка, и вас, кружка, и вас, бандерольная бумага, на которой я писал героические агитки и из которой я крутил цигарки. И вас, светильник, и вас... картошка. Всех, словом! Всех вас, моих дорогих, горячо любимых, незабвенных спутников героической молодости...
      Вдруг в дверь постучали. Раздался голос:
      - Товарищ фельетонист! Тут у вас пришли какие-то, говорят, что меньшевики, эсеры, Деникин, Керенский, Милюков, барон Врангель и многие другие поздравлять с Октябрьской годовщиной. Просятся в Октябрьский фельетон. На чай просят.
      - Гоните их к черту! Ничего я о них писать не буду. Надоело! Так им и скажите. Да смотрите, чтоб они из передней шубу не утащили! Скажите, что я занят. У меня в гостях спутники молодости. И о них я буду писать свой праздничный фельетон!
      За окном уже горели фонари. Вдоль фасада большого дома тянули красные полотна.
      1926
      НЕОТРАЗИМАЯ ТЕЛЕГРАФИСТКА,
      ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ МИСТЕРА КЛИМОВА
      (Сильная кинопрограмма в пяти частях)
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      1. На экране появляется красивый железнодорожный пейзаж.
      Надпись: "Станция Шарья Северной железной дороги".
      2. На экране - красивый мужчина сидит за письменным столом и, поднявши к потолку деликатные глаза, нежно мечтает.
      Надпись: "Зам. председателя учкпрофсожа Климов".
      По небу плывут кудрявые тучки.
      3. Надпись: "Еще в прошлом году Климов, будучи в месткоме № 2..."
      4. Климов сидит, обнявшись с неотразимой телеграфисткой Монаховой, над прудом.
      Надпись: "Котик, достань мне казенную квартирку!"
      - Увы, Пупсик, это никак невозможно!
      - Почему!
      - Потому, что я не состою в жилкомиссии.
      5. Крупным планом. Прекрасное лицо неотразимой телеграфистки. По щеке ползет большая и довольно-таки увесистая слеза...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      6. Надпись: "Прошел год..."
      Неотразимая Монахова сидит над аппаратом Бодо и тихо грустит. Вбегает мистер Климов и начинает резвиться.
      Надпись: "Почему ты резвишься, Пупсик?"
      - Ура! Ура! В данный момент я замещаю председателя учкпрофсожа. Лови этот самый момент. Комнатка тебе обеспечена.
      Мистер Климов вприпрыжку убегает. Неотразимая телеграфистка хлопает в ладоши и начинает лихорадочно пудриться.
      7. Председатель жилищной комиссии Честоковский стоит на задних лапках. Крупным планом: виляющий хвост. Мистер Климов гладит Честоковского по мохнатой спине.
      Надпись: "Послушай, песик!"
      - Всегда готов служить начальству!
      - В данном случае объявляю заседание жилкомиссии открытым. На повестке - вопрос о предоставлении неотразимой Монаховой комнаты. Возражений нет?
      8. Честоковский продолжает стоять на задних лапках и ласково вилять пушистым хвостом. Крупным планом: торжествующее лицо мистера Климова.
      Надпись: "Принято единогласно".
      9. Мистер Климов становится на одно колено и галантерейно передает неотразимой телеграфистке ордер на комнату и ключ. Крупным планом: целуются. Диафрагма. Экран темнеет.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      10. Честоковский посылает протокол "заседания" на подпись ШЧ-6, ДН-6, ТЧ-11. Они категорически отказываются подписать.
      Надпись: "Мы не желаем подписывать незаконный протокол. Мы не присутствовали на заседании. Кроме того, есть лица, более нуждающиеся в квартире, чем неотразимая телеграфистка. Одним словом, пошел вон!"
      11. Честоковский бежит, поджав задние ноги и свесив язык. Крупным планом: перед Честоковским встает большой вопрос.
      Надпись. "А как же я теперь буду посылать протокол в доржилкомиссию???"
      12. Неотразимая телеграфистка игриво въезжает в комнату.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      13. Бурная ночь. Луна как сумасшедшая ныряет в чернильных тучах. Ветер гнет деревья. Мистер Климов и мистер Честоковский, закутанные в плащи, пробираются в канцелярию, где хранится книга протоколов.
      Надпись: "Но бандиты не дремлют".
      14. Крупным планом: открытая книга протоколов. Рука мистера Климова заклеивает протокол от 24 января 1927 года и пишет заднее число, то есть 21 января, где вызывают уже других представителей, совершенно не вызывавшихся в первый раз.
      Надпись: "Дело сделано... Шито-крыто".
      15. Крупным планом: неотразимая телеграфистка и мистер Климов целуются. У их ног сидит, поджав под себя пушистый хвост, Честоковский и умильно облизывается.
      Надпись: "Друзья ликуют".
      16. Вагон, где ютятся семьи рабочих с маленькими ребятишками. Теснота. Нищета.
      Надпись: "А они получили вместо квартиры - фигу".
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      17. Летит московский поезд.
      Надпись: "Но..."
      18. Крупным планом: из вагона выгружают "Гудок".
      19. Мистер Климов раскрывает номер "Гудка" и медленно зеленеет.
      Крупным планом надпись:
      "Маленький фельетон Митрофана Горчицы: "Неотразимая телеграфистка, или Преступление мистера Климова".
      Конец.
      1927
      КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ?
      - Вы меня вызывали? - спросил ПДР 5-го участка службы пути Московско-Курской железной дороги, входя к ПЧ-5 Былову.
      - Вызывал.
      - Чем могу?
      - В газете "Орловская правда" писал?
      - Писал.
      - Так, так. А в стенгазете "Скребок" про меня писал?
      - А что такое?
      - Да ничего такого особенного. Писал про меня в "Скребке"?
      - Это редакционная тайна.
      - Ах, тайна! Скаж-жите пожалуйста! А это чей почерк?
      - Мой.
      - Ага! Очень приятно! Так и запишем-с. Уходи.
      - Как это "уходи"?
      - А так, очень просто - уходи! Со службы уходи.
      - У меня семья из восьми человек!
      - Так и нечего в газетах сотрудничать. Уходи.
      - Товарищ!
      - Я тебе не товарищ. И нечего тут околачиваться. Сеанс окончен. Уходи. А не хочешь уходить, так я тебя уйду. Понял?
      Сказано - сделано. Ровнехонько через две недели рабкор Третьяков был уволен. Дело о его незаконном увольнении попало к губпрокурору, и, конечно, последний через доринтрудпути постановил Третьякова восстановить в должности.
      Однако неукротимый Былов уперся руками и ногами.
      - Не желаю принять обратно - и никаких! Пускай служит на другом участке!
      - Хорошо, - покорно сказал Третьяков и согласился перейти на 2-й участок службы пути.
      - Переходи, переходи, - пробурчал ему вслед мрачный Былов, - я тебя, брат, и на втором участке докопаю! Будешь у меня знать, как в газетах писать!..
      Третьяков пришел в ПЧ-2 к Неведрову и сказал:
      - Товарищ Неведров, я служу на дороге двадцать лет...
      - Так-с.
      - Являюсь кандидатом ПД с двадцать второго года.
      - Так-с.
      - Выдержал экзамен при правлении дороги на эту должность.
      - Так-с.
      - А на нашем участке есть свободная вакансия ПД.
      - Есть вакансия. Верно.
      - Так прошу меня назначить.
      - Увы, Третьяков! - тяжело вздохнул Неведров. - Не могу я тебя назначить на эту вакансию. Работник ты хороший, это факт. Служишь двадцать лет - факт. И все права на должность ПД имеешь - это тоже факт. А назначить не могу.
      - Почему же?
      - По тому самому. Мне о тебе много говорил Былов. Беспокойный ты человек, Третьяков. Писать очень любишь, Третьяков. И по этому самому не бывать тебе, Третьяков, ПД. Уж такая, значит, твоя судьба рабкоровская. До свиданьичка, Третьяков!
      У рабкора Третьякова шесть душ детей, из которых трое учатся в Серпухове, а живет он, рабкор Третьяков, на перегоне, в трех верстах от станции, так что ребятишкам приходится ежедневно молотить пешком по шести верст. Туговато.
      Желая облегчить положение своей семьи, рабкор Третьяков подал заявление о перемещении его на свободную вакансию в Люблино по той же должности ПДР.
      Вопрос о перемещении был согласован в соответствующих инстанциях, и Третьякову было предписано переместиться на 1-й участок.
      Третьяков явился к ПЧ 1-го участка и побледнел. На месте ПЧ-1 сидел не кто иной, как сам грозный Былов собственной персоной.
      - Как! - воскликнул Былов. - Ты опять здесь? Не потерплю! Не допущу! Не р-р-разрешу! Не надо мне тут никаких писателей!
      - Так ведь я же имею официальный перевод!
      - А я не пущу!
      - УДР знает...
      - А мне наплевать на УДР!
      - Това...
      - Молчать! Молчать! Молчать!
      И что же вы думаете, дорогие товарищи? Так и не принял, несмотря ни на что, грозный Былов рабкора Третьякова на свой участок.
      И продолжают ребятишки Третьякова ежедневно переть пешком по шести верст. И продолжает оставаться сам Третьяков в должности ПДР...
      Совершенно невероятно, но факт.
      Хоть "караул!" кричи!
      1927
      "НА ГОЛОМ МЕСТЕ..."
      "Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место..."
      Именно такими словами начинаются почти все очерки о Магнитогорске. Когда я уезжал из Магнитогорска, мои магнитогорские друзья сухо предупредили меня на вокзале:
      - Имей в виду. Напишешь: "Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место" - и твоя карьера как писателя и человека безвозвратно погибла.
      - Ладно. Не погибну, - сказал я друзьям, и поезд тронулся.
      Кстати, о магнитогорском вокзале.
      Полтора года назад на месте магнитогорского вокзала было еще абсолютно голое ме...
      Извиняюсь!..
      Голого места не было. И полтора года назад не было. Вообще ничего не было.
      Магнитогорский вокзал при всем моем глубоком уважении к советскому транспорту не может быть отнесен к чудесам строительной техники.
      Нельзя сказать, чтобы он мог успешно конкурировать по красоте и великолепию с лучшими мировыми вокзалами. Больше того. Даже скромный кунцевский вокзал в сравнении с магнитогорским может показаться шедевром вокзальной архитектуры.
      Магнитогорский вокзал представляет собой три вышедших из употребления железнодорожных вагона, уютно разукрашенных соответствующими надписями.
      Но не в этом ли его прелесть?
      Он как бы является скромным символом общего строительного движения. Вокзал, дескать, и тот на колесах.
      Между прочим, про магнитогорский вокзал комсомольцы сложили такую частушку:
      В наших транспортных вопросах
      Есть один большой вопрос.
      Наш вокзальчик - на колесах,
      Только транспорт... без колес.
      Полтора года назад...
      Виноват!
      Не полтора года назад, а двенадцать часов назад! Таковы магнитогорские темпы.
      Картинка.
      Раннее утро Первого мая. Просыпаюсь в номере гостиницы (полтора года назад на месте гостиницы было абсолютно го... Ох, извиняюсь!..). Мой товарищ по номеру, магнитогорский старожил, стоит перед широким итальянским окном и пожимает плечами. Чем удивлен мой товарищ? В окно виден широкий строительный пейзаж. Экскаваторы. Тепляки. Фундаменты. Подъемные краны.
      - Н-ни ч-черта не понимаю... Гм... Хоть зарежь...
      - Да в чем дело?
      - Как это в чем дело? Видите?
      - Пейзаж вижу.
      - Пейзаж... Гм... А посреди пейзажа?
      - А посреди пейзажа - большая труба.
      - Большая труба?
      - Ну да. Большая труба. А что?
      - А ничего. Поздравляю вас! Мы оба сошли с ума и галлюцинируем. Здесь не может быть трубы. Вчера здесь ее не было.
      - И тем не менее труба. Большая железная труба. Вышиной в два порядочных дома.
      - Позвольте... Ведь сегодня Первое мая. Понимаю, понимаю! Это первомайские штучки. Макет трубы. Не иначе. Уф! Гора с плеч!
      Но каково же наше удивление, когда оказывается, что труба не первомайский макет, а действительная, всамделишная, настоящая труба.
      Ее поставили в ударном штурмовом порядке в течение одной ночи.
      - Испортили пейзаж, черти, - печально бормочет мой товарищ. - Вчера я его снимал, а сегодня снимок устарел. Никак за темпами не угонишься!
      Однако эпизод с трубой - мелочь.
      История с озером куда грандиознее.
      В двух словах. Была крошечная речка. Курица вброд проходила. А для доменных печей необходимо воды примерно вдвое больше, чем для всей Москвы. Где же взять? В ударном порядке в 73 дня перегородили речку километровой плотиной и сделали "озеро площадью в 15 квадратных километров".
      Пришли кулаки из соседней станицы, посмотрели - где речка? Нет речки!
      - Караул! Большевики последнюю речку у людей украли! Ограбили!
      - А озеро вас не устраивает? - спросили комсомольцы и дружно запели:
      Нету речки - и отлично!
      Вот где наши козыри:
      Не в ручье единоличном,
      А в коллективном озере.
      Теперь насчет магнитогорской кооперации.
      Еще полтора года назад на месте магнитогорской кооперации было абсолютно голое мес...
      Ах, черт! Виноват. Ну, действительно было голое место. Собственно, и сейчас гол...
      Опять!.. Я извиняюсь. Место не было голое... И сейчас не голое... Наоборот, магнитогорская кооперация работает мощными толчками, так сказать, периодами.
      Был, например, недавно так называемый апельсиновый период. Магнитогорск задыхался от обилия апельсинов. Магнитогорск был превращен в Сорренто. А кооперация все крыла и крыла апельсинами, пока местное население не взмолилось:
      - Довольно!
      И апельсиновый шквал утих так же внезапно, как и начался.
      Но зато начались так называемые икорные заносы. Паюсную икру ели все. Даже местные тихие, маленькие, похожие на мышей лошадки с отвращением отворачивались от соблазнительного деликатеса.
      Население снова взмолилось:
      - Довольно икры!
      И икра схлынула. Но зато начался буран кофе-мокко.
      И так далее.
      Сейчас в Магнитогорске 85000 человек.
      А полтора года назад здесь было голое место.
      Да, да! Опять! Именно голое место.
      Было голое место, а теперь - город.
      Пусть я погибну как писатель и человек, но факт.
      На голом месте большевики строят мировой гигант.
      И построят. Будьте уверены!
      1931
      ПОВЕСТЬ ОБ ОВОЩАХ, ПРЕДРАЙИСПОЛКОМА
      И ПОРТРЕТЕ М.И.КАЛИНИНА
      (В трех главах, но с незаконченным эпилогом)
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      М.И.КАЛИНИН ПЫТАЕТСЯ ГОВОРИТЬ
      Шел дождь. Вороны, сидевшие на каширских заборах, взъерошили перья и стали похожими на секретарей ячеек ОДД.
      Предрайисполкома Каширы сидел в кресле в своем кабинете и, за неимением перьев, взъерошил толстовку, а кепку сдвинул на затылок. Напротив, со стены, улыбался портрет товарища Калинина. Предрайисполкома пристально смотрел в улыбающиеся глаза портрета и мысленно продолжал беседу:
      - Товарищ Калинин, дождь идет, овощи гниют, что делать - ума не приложу!