А вы говорите - современная литература... Да. Эта квартира таки многое повидала на своем веку. Было время... Теперь, конечно, не то. Далеко не то. Очень далеко не то. Квартиру забрали. Оставили мне только эту комнату. Вместо литературы приходится заниматься шитьем платьев. Но я не ропщу. Зарабатываю недурно. Вкус-то у меня остался? Вкус-то ведь у меня никакая власть отнять не может. Так что вы не беспокойтесь. Будет у вас платье замечательное. Здесь я вам сделаю воланчики. На правом бедре - вырез. На левом бедре - вырез. Спина голая... Что? Вам не нравится? Гм... Конечно... Я так и думала. От жены современного поэта чего и ждать! Впрочем, я вам не навязывалась. Не хотите одеваться со вкусом - не надо. Я вас не задерживаю. До свидания. Прямо и направо. Не наступите на Бобика. Скатертью дорожка... Что?.. У вас у самой вкуса нет. Не вам меня учить. Слава богу, кое-что в искусстве понимаю.
      1935
      ДОБРЫЙ КОЛЯ
      (Действие происходит в парикмахерской)
      - Здравствуйте! Я ужасно тороплюсь. Надеюсь, вы меня посадите без очереди?
      - Вас, Вера Васильевна, всегда. Ох, как у вас заросли ногти! Вы долго не делали маникюра? Наверное, были заняты?
      - Ужасно. Ни минуты свободной. Все время переезжала на новую квартиру. Конечно, не то, о чем я мечтала, но, вы знаете, приходится мириться.
      - И кто вам устроил?
      - Странный вопрос! Николай Сергеевич, конечно. Правда, вы знаете, я уже с ним не живу три года, но у нас до сих пор прекрасные отношения. Он исключительно порядочный человек. Исключительно. В полном смысле джентльмен. Когда мы с ним в первый раз разошлись, он ушел, не говоря ни слова, и оставил мне прекрасную квартиру.
      - А сам?
      - Ну, вы понимаете, не может же он при своем положении оставаться без жилой площади. Даже смешно. Конечно, трест пошел ему далеко навстречу. Он скоро получил другую квартиру. Даже лучше, чем первую. Впрочем, когда мы с ним сошлись во второй раз, я переехала в эту квартиру, а в свою поселила сестру Соню с мужем. У них были кошмарные жилищные условия. А когда мы с Колей разошлись во второй раз, уже окончательно, то и тут он остался до конца джентльменом. Не говоря ни слова, ушел и оставил мне и квартиру и все.
      - А сам?
      - Что за вопрос! Не может же он при своем положении ночевать под забором. Трест ему, понятно, пошел сейчас же далеко навстречу.
      - А еще говорят, что у нас в Советском Союзе мало добряков!
      - Добрые дяди найдутся! У Лели бывший муж - добрый дядя. У Баси добрый дядя. У Шуры Желтухиной - совсем добрый. Я уж не говорю о моем бывшем Коле. Но, с другой стороны, согласитесь, не мог же он поступить иначе. Как-никак, я его вторая жена, мы прожили с небольшими перерывами почти полтора года, у нас с ним двое абортов... Даже, собственно, трое... Но все равно, пусть будет двое... Сейчас, знаете, нельзя так легко относиться к браку. Не то время. Это тоже надо учитывать. А мой бывший Коля всегда шел в ногу с эпохой. Ох, нет, только умоляю вас, не делайте ногти чересчур красные! Можно красные, но не чересчур, а немного порозовее. Вот так. Мерси. Посмотрите в окно: подъехала машина. Посольская. Какой это флажок?
      - Норвежский... Или, может быть, греческий, с легкой примесью испанского...
      - Что это за дама?
      - Так, одна бывшая русская княгиня. Раньше она жила с бывшим нэпманом, потом - с бывшим ответственным работником, а теперь сделалась почти иностранкой.
      - Что вы говорите!
      - Факт. Почти дипломатическая карьера. Живет с одним из какого-то посольства.
      - С кем?
      - Со вторым шофером первого торгового атташе.
      - Скажите! А на вид - ничего особенного. Кожа да кости. И головка как у ящерицы.
      - Но зато какие он ей привез духи-и! Когда она будет проходить мимо, обязательно понюхайте. Умереть можно. "Черный нарцисс" Корон.
      - Простите. Вы все-таки забываете, чья я жена. Нам неудобно нюхать иностранок. Хотя очень интересно. "Черный нарцисс", - я еще никогда не нюхала... Ну, милочка, что же вы перестали заниматься моими ногтями?
      - Простите. Занюхалась. Прелестные духи. Позвольте правую руку. Мерси. Так на чем же мы с вами остановились?
      - На Николае Сергеевиче...
      - Совершенно верно. Я извиняюсь, может быть, вам об этом неприятно говорить, но вы случайно не знаете, с кем теперь встречается Николай Сергеевич?
      - Отчего же неприятно? Наоборот. Я уважаю в человеке сильные чувства. Собственно, сейчас Николай Сергеевич встречается с Зоей Петровной. Вы ее знаете?
      - Знаю, знаю. Но я слышала, наоборот, что будто бы он встречается с Соней из мюзик-холла.
      - До Зои Петровны он действительно встречался с Соней. С Соней у него были совсем другие отношения. С ней он встречался полтора года. Она у него жила. У них было трое абортов и случайный ребенок. Но в конце концов она ему надоела. Это так естественно. Когда он наконец понял, что между ними пропасть, поступил как порядочный человек: не говоря ни слова, ушел и оставил ей квартиру и все.
      - А сам?
      - Ну как вы думаете, может ли допустить трест, чтобы Николай Сергеевич остался без угла? Даже смешно... И Любочке очень удобно.
      - Какой Любочке?..
      - Как! Вы не знаете? Это же все знают. Оказывается, он все время встречался с Любочкой. Вы знаете, о какой Любочке я говорю? Знаете? Ну и чудесно. Очаровательная женщина! А в квартире Любы, когда она переехала к Николаю Сергеевичу, остался ее бывший муж, который потом начал встречаться с Зиной Кривдич, и она наконец переехала к нему. Тогда Коля звонит мне: "Пусть в квартире Зины Кривдич живут твои папа и мама..." Что вы считаете?
      - Квартиры. Интересно знать, сколько же всего прошло через руки Николая Сергеевича квартир...
      И летит, летит по небосклону "глубоко порядочный" Коля, подобно ослепительной ракете рассыпая за собой феерический хвост квартир, путевок и дач.
      Летит-то он летит... Сядет-то он сядет...
      Вопрос: когда?
      1935
      КРИТИКА ЗА НАЛИЧНЫЙ РАСЧЕТ
      - Вы редактор?
      - Я.
      - Редактируете?
      - Редактирую.
      Посетитель присел к редакторскому столу, с благоговением положил локти на корректуру и долго смотрел на редактора детскими голубыми восторженными глазами.
      Наконец он воскликнул:
      - Прямо удивительно!!
      - Что удивительно?
      - Удивительно, до чего у вас это самое ловко получается. Другой редактирует, редактирует, а ни черта не выходит. А у вас - прямо-таки замечательный журнал.
      - Ну уж, и замечательный, - застенчиво пробормотал редактор. - Журнал как журнал.
      - Нет! Именно замечательный! - с жаром воскликнул посетитель. - Не отпирайтесь. Верите ли, это мое самое любимое чтение. У нас дома его все буквально запоем читают. И жена, и бабушка, и домашняя работница, и детишки.
      - Ну что вы! Зачем же детишкам и бабушке читать запоем "Вестник кооперативной товаропроводящей сети"?
      - А вот представьте себе! Культурная бабушка. Не по летам развитые малютки. Вы недооцениваете значения вашего прекрасного органа. Мы его четвертый год выписываем.
      - Помилуйте, да он существует всего три месяца!
      - Тем более. При столь высоком качестве каждый месяц можно смело считать за год. Впрочем, не будем отклоняться. Мне нужно с вами поговорить. Я буду краток. Два слова.
      Посетитель суетливо вскочил, глаза у него утомленно сверкнули, и он заговорил граммофонным голосом:
      - Идя навстречу все более и более растущим потребностям, наша организация, не щадя затрат, решила организовать специальный институт для обработки общественного мнения и создания прочных литературных репутаций. Нет больше плохих журналов! Нет больше слабых писателей! Нет больше скучных романов! Если у вас наблюдается острый упадок таланта, хроническое идейное заикание, стилистическое бессилие, вялый язык и политическая близорукость, не впадайте в отчаяние. Вам стоит только позвонить то телефону пять шестьдесят два - пятьдесят один (Москва, Пушечная улица, дом номер пять) в наш всемирно известный Критико-библиографический научно-исследовательский институт, и мы немедленно вышлем опытного агента для подписания договора на систематическое обслуживание вашего многоуважаемого журнала недорогой, снисходительной, изящной, авторитетной критикой, которая в течение нескольких месяцев восстановит в глазах советской общественности вашу пошатнувшуюся репутацию, создаст вам широкий круг поклонников и навсегда избавит от необходимости утомительной самокритики.
      Институт может подвергнуть критическому анализу ваш журнал за все время его существования и даже за первый квартал текущего года.
      Институт может на основе критического анализа дать сжатую статью и в течение тридцати дней опубликовать ее или по вашему указанию в руководящих органах печати, или в своем журнале "За большевистскую критику".
      Институт гарантирует вам свое участие во всех общественных мероприятиях, связанных с оценкой журнала (докладчики, подбор рецензий и прочее).
      Институт обязуется, если в печати появятся отзывы, не совпадающие с оценкой института, бесплатно подвергнуть материал вторичному анализу.
      Цены умеренные.
      Один авторский лист журнала 20 рублей.
      Два " " " 40 рублей.
      Три " " " 60 рублей.
      Энциклопедиям, многотомникам, крупным научным трудам и прочим оптовым покупателям скидка.
      Институтом привлечен обширный штат опытных рецензентов как по общим, так и специальным вопросам литературы, науки, искусства и спорта.
      Восторженные рецензии обеспечены. Масса благодарностей. Тайна гарантируется...
      Посетитель вытер вспотевший лоб и положил на стол договор.
      - Подписывайте - и репутация вашего журнала обеспечена. Ну?
      - Знаете ли, - замялся редактор, - журнал у нас новый, денег мало... Мы не можем.
      - Не можете? - зловеще спросил посетитель. - Хорошо-с. Увидим.
      - Что же мы увидим? - ужаснулся редактор.
      - Увидим, как ваш журнал погибнет в пучине общего молчания и равнодушия. Честь имею кланяться.
      - Подождите! - крикнул надтреснутым голосом редактор. - Не уходите! Один вопрос. Вы, кажется, сказали, что вы можете за небольшое вознаграждение дать сжатую статейку в любой руководящий орган советской печати по нашему указанию?
      - Можем. А что?
      - В таком случае вот вам двадцать рублей, и будьте любезны, напечатайте в ближайшем номере газеты сжатую статейку о том, как работает ваш институт.
      1935
      ОДНОФАМИЛЕЦ
      - Вы уволены.
      - Почему?
      - Как чуждый элемент. Вы родом из станицы Динской?
      - Да.
      - Ну, значит, вы дворянин Малышевский из станицы Динской, помещик.
      - Я действительно Малышевский, действительно из Динской. Но тем не менее не помещик, а, наоборот, сын казака-хлебороба.
      - Докажите.
      - Хорошо.
      И человек отправился из станицы Крымской в станицу Динскую за доказательством своего крестьянского происхождения. Сделать это было очень легко, так как в сельсовете имелись все необходимые документы о том, что сын казака-хлебороба, учитель Малышевский никакого отношения к помещикам той же станицы не имеет.
      Учителю Малышевскому тотчас же были вручены все нужные документы.
      И отправился человек обратно, довольный, что все так быстро разъяснилось, и, радостный, положил на стол начальства свои документы.
      - Вот. Теперь вы видите, что я не помещик?
      - Этого мало. Нужна официальная справка.
      - Хорошо. Будет официальная справка.
      И стал человек ждать официальной справки.
      А тем временем с работы успели уволить двух его сыновей как классово чуждых и примазавшихся помещичьих сынков.
      Тем не менее официальная справка все-таки пришла, и человек гордо явился к начальству:
      - Теперь видите?
      - Вижу-то я вижу, но, знаете ли, все-таки, согласитесь, как-то не того... и помещик - Малышевский, и вы - Малышевский... Получается некрасиво...
      - Ну, хотите, - взмолился человек, - я вам представлю свидетельство красных партизан, знающих мое безупречное прошлое?
      - Хочу.
      - Хорошо.
      И пошел человек к красным партизанам, которым помогал во время деникинщины, и принес от них бумагу, характеризующую его с лучшей стороны.
      - А бумага заверенная?
      - Заверенная.
      - Ну что ж, ничего не поделаешь... Видно, придется вас обратно на работу принимать... Ладно, работайте.
      Восстановили человека, восстановили сыновей его. Пошло все хорошо. Прошел год. И вдруг - бац!
      - Вы уволены.
      - Почему?
      - Как бывший помещик.
      - Я не помещик.
      - Докажите.
      - Я ж вам в прошлом году уже доказывал.
      - Докажите в этом.
      - Хорошо.
      И пошел человек опять в станицу Динскую.
      - Дайте справку, что я не помещик.
      - Не дам.
      - Почему?
      - Потому, что вы - Малышевский.
      - Ну так что ж из этого?
      - Раз Малышевский, значит, помещик.
      - Да нет же! Хлебороб. У вас в архиве есть мое метрическое свидетельство. Посмотрите.
      - Не смотрел и смотреть не желаю.
      И пошел человек обратно. И в слезах обратился к самому высшему своему начальству:
      - Товарищи! Ведь вы же знаете по прошлому году, что я не помещик. А меня все-таки уволили. Помогите!
      - Не помогу.
      - Почему?
      - Потому, что все ваши документы - фальшивки, а сам вы - обманщик.
      - Я не обманщик.
      - Нет, обманщик. Вы утверждаете, что вы не Малышевский, в то время как я отлично знаю, что вы Малышевский.
      - Я не отрицаю, что я Малышевский.
      - Ага! Ну, а раз Малышевский, значит, помещик.
      И пошел человек, шатаясь, к себе домой.
      Таковы обстоятельства, в которых в данную минуту находится Малышевский, старый учитель с тридцатилетним стажем, до последнего времени работавший на консервкомбинате имени Микояна в станице Крымской методистом.
      Как же могло на глазах у всех произойти это неслыханное безобразие?
      Как могло случиться, что на глазах у всех два старых хороших педагога товарищ Малышевский с женой (тоже старая учительница) - оказались на старости лет выброшенными за борт?
      Вы не знаете, как это случилось, товарищ Кравцов, председатель Динского стансовета, дававший безответственные разноречивые справки?
      А вы, директор комбината, подписавший приказ № 425 от 13 августа 1935 года, где документы товарища Малышевского названы ложными и честный человек представлен в виде грязного афериста, - вы (не имею чести знать вашего имени), вы не знаете, как это случилось?
      А вы, представители заводской общественности?
      На ваших глазах произошло самое страшное в нашей стране преступление: беспредельно унизили человеческое достоинство. Что же сделали вы для того, чтобы не допустить этого?
      Мы не сомневаемся, что честное имя учителя Малышевского будет навсегда восстановлено и виновные будут сурово осуждены.
      1935
      ОБЩИЙ ЛЮБИМЕЦ
      - Здравствуйте, Вера Федоровна. Что это вы такая расстроенная? У вас неприятности?
      - И не спрашивайте.
      - Что случилось?
      - Уезжаю.
      - Куда?
      - И не спрашивайте. В провинцию.
      - Надолго?
      - И не спрашивайте. Навсегда.
      - Навсегда? А, боже мой! Но почему же?
      - И не спрашивайте. Вообразите, вдруг, ни с того ни с сего, моего Николая Борисовича - бац! - снимают с работы и вдруг, ни с того ни с сего бац! - бросают в провинцию.
      - Вы шутите! Такого обаятельного человека?..
      - Представьте себе. Именно такого. И именно обаятельного. Разве у нас умеют ценить хороших людей? И главное, что обидно? Обидно, что это уже третий случай. Сначала он, как вы знаете, был директором объединения Паротрубодизельтурбошкивмет. Его буквально все обожали. Верите ли - не то что со швейцаром, со всеми уборщицами за руку здоровался, истопника по имени-отчеству называл, помощнику старшего бухгалтера на полторы тысячи золотых зубов вставил. Никому никогда обидного слова не скажет. Никого не притесняет. Наоборот. Старается, чтобы каждому было приятно. В других предприятиях вечно шум, споры, дебаты, дискуссии, производственные совещания, реорганизации, рационализации, соцсоревнования, - словом, не служба, а сплошная мигрень. А у Николая Борисовича все тихо, дружественно, любовно. Поссорятся, бывало, два каких-нибудь начальника. Один кричит: "Мне, дескать, производственный план срывают - материалов в срок не везут, я требую, чтобы в это дело вмешалась комиссия Совконтроля!" А другой ему отвечает: "Вы бы лучше, чем кричать, товарищ, позаботились рассчитаться с нами за второй квартал. А Совконтролем нас не пугайте. Сами под суд попасть можете за головотяпство". И тому подобное. А мой Николай Борисович слышит эти крики и только улыбается своей сияющей, общечеловеческой улыбкой. "Ну что вы, дорогие мои друзья, кипятитесь? Зачем себе зря нервы треплете? Успокойтесь. Не волнуйтесь. И вы, Иосиф Матвеевич, чудесный работник и хороший человек, и вы, Николай Сидорович, прекраснейший производственник и хороший человек. Так зачем же вам между собою враждовать? Все само собою наладится. Все образуется. И кредиты как-нибудь образуются. И производственный план как-нибудь не сорвется. Напрасно кровь себе портите. Ну чего вам не хватает? Может быть, вы Иосиф Матвеевич, переутомились, переработались? Так в чем же дело? Берите денег, поезжайте месяца на полтора в Кисловодск, на Ривьеру, отдохнете, деток с собой возьмете. А вы, Николай Сидорович? Ну на что это похоже? Совсем измотались. Может быть, вам жалованья прибавить? Так я это сейчас устрою... Вот и все в порядке. Ну, перестали друг на друга дуться? И отлично. Подайте друг другу лапки, и больше чтоб у меня - ни-ни. Никаких этих волнений. Люди нашей великой эпохи должны жить мирно, согласно, радостно". И, знаете, все так хорошо устроит, уладит, помирит. Верите ли, подчиненные его прямо-таки на руках носили.
      - Ну и?
      - И не спрашивайте. Сняли.
      - За что же?
      - "Ты, говорят, всю работу нам развалил". Это Николай-то Борисович! Это он развалил-то! Этот деликатнейший человек, от которого никто грубого слова никогда не слышал!
      - Чудовищно!
      - И не спрашивайте. Затем, значит, бросают его заведовать издательством "Буревестник". Приходит мой Николай Борисович в издательство, а там сплошной кошмар. Вы себе представить не можете, что делалось. Все друг друга критикуют, бракуют, выправляют, что-то там не принимают, что-то сокращают. И все, конечно, к Николаю Борисовичу. Словом, тихий ужас. Приходит, например, молодой человек. Говорит - писатель. А у самого такое милое-милое, симпатичное-симпатичное лицо. "В чем дело?" - "Зарезали", - говорит. "Кого зарезали?" - "Роман мой зарезали". - "Почему же?" - "Говорят, безграмотный". А сам чуть не плачет. Николай Борисович, конечно, стал его утешать, чаю предложил, папиросы поставил. "Давайте, говорит, ваш роман, а ну-ка, мы его сейчас посмотрим". Взял рукопись, стал читать: "Шебуршастое небо дымилось над колхозной околицей. Лобатые облака перекатывались по ярам да чащобам. Теребенькало". "А что вы думаете, говорит, ей-богу, недурно. Совсем даже недурно. Прямо сказать - талантливо. Поздравляю вас, молодой человек. Прекрасный роман. Не расстраивайтесь. Мы его обязательно напечатаем. Пишите, развивайтесь, растите. До свидания". Вы сами понимаете, "шебуршастое небо", "теребенькало" - это, конечно, далеко не Лидин, но согласитесь сами, зачем молодого человека зря обижать, врагов себе только создавать. А так и молодому человеку приятно, и Николаю Борисовичу приятно, а читатель, может быть, и не заметит. Одним словом, за какой-нибудь год Николай Борисович расположил к себе абсолютно всех авторов. Его вся художественная литература прямо-таки на руках носила. И что же вы думаете?
      - Сняли?
      - И не спрашивайте. "Он, говорят, нам все издательство развалил. Черт знает каким барахлом завалил рынок". Это Николай-то Борисович? Барахлом-то! Рынок! А?
      - Чудовищно!
      - Именно чудовищно. Тогда послали Николай Борисовича заведовать по торговой части. Прослужил Николай Борисович год. Его товарищи буквально на руках носили.
      - Ну и?..
      - Не спрашивайте. Разве у нас умеют ценить хорошего человека! "Ты, говорят, у нас всю товаропроводящую сеть засорил. Всюду чужаков насажал, растратчиков, жуликов". Это Николай-то Борисович? Чужаков-то? Наоборот. Он хотел, чтоб всем хорошо было. Приходит человек. Просит взять на работу. Говорит, что хотя и был когда-то околоточным надзирателем, но, во-первых, давно уже признал Советскую власть, а во-вторых, когда это было! Восемнадцать лет назад! Чуть не плачет. И такой, знаете, симпатичный-симпатичный. Усы мокрые, рыжие!.. Разумеется, Николай Борисович взял. Нельзя же человека зря обижать. Человек - это звучит гордо. И, кроме того, зачем себе врагов заводить? Этому откажешь, тому откажешь - вот тебе уже два врага. А зачем два врага, когда легко может быть ни одного? Но разве у нас с этим считаются? Кошмар!
      - Ну и?..
      - И не спрашивайте. Теперь едем в провинцию. Что-то будет, что-то будет?
      - Да. Нелегко быть обаятельным человеком в наших условиях.
      - И не говорите!
      1935
      ДОНЖУАН
      Нельзя сказать, чтобы эта разновидность советского гражданина встречалась особенно часто. Но все же встречается.
      На службе он ничем не отличается от товарищей. Он работяга, активист, крепкий общественник.
      Он прекрасно усвоил все слова и выражения, необходимые для того, чтобы прослыть неподкупным борцом за советскую демократию.
      Но присмотритесь к нему. Понаблюдайте за ним. Нырните в глубины его, если так можно выразиться, психики, его, так сказать, внутреннего мира. И вот станет ясно, что "родина", "демократия", "народ", "наша чудесная, изумительная жизнь", "внимание к человеку" и т.д. - все это не что иное, как великолепная маска Гражданина (с большой буквы), под которой скрывается плюгавенькая мордашка гражданина (с маленькой буквы, в милицейско-протокольном значении этого слова).
      Если на работе он, предположим, заведующий подотделом ягодных сиропов и цитрусовых эссенций треста Бродбредшипводторг тов. Редькин, то в частной жизни он демоническая натура, любитель всего прекрасного, покоритель сердец, неисправимый донжуан, сноб и эстет.
      Женщина! Вот стержень, на котором вращается для Редькина вселенная.
      Основа редькинских успехов - отдельная, изолированная комната.
      "Было бы где, а кто и когда - это уже детали".
      У Редькина есть еще небольшой набор инструментов: патефон с четырьмя пластинками (две с Лещенко, две с Вертинским), бутылка портвейна, хитроумно разбавленного водкой, два пирожных, какой-нибудь томик "Академии" с античными гравюрками и технический справочник (для солидности).
      Разумеется, телефон. Потому что без телефона Редькин как без рук.
      Придя домой, Редькин, даже не вымыв рук, тотчас достает вместительную записную книжку и углубляется в дебри телефонных номеров. Он, не торопясь, перелистывает ее, как ресторанное меню. Его глаза, глаза знатока и гурмана, скользят по колонкам цифр и имен, изредка останавливаясь на каком-нибудь имени, снабженном одному Редькину ведомым значком. Редькин морщит лоб и бормочет:
      - Лена? Не годится. Чересчур упрямая. Лена другая - в отпуску. Валя? В больнице. Аборт делает. Гм... Люся? Гм... Какая это Люся? Дай бог памяти! Ах да! В скобках кружок. Это та, которая в прошлый подвыходной дала по морде. Ну ее к черту! Не годится. Посмотрим дальше. Зоя номер три? Тэк-с. Это, кажется, подходит.
      Алло? Это Зоечка?.. Здравствуйте, Зоечка. Ну что вы поделываете? Как поживаете?.. Кто говорит? А вы догадайтесь... Нет, не Коля... Нет, не Вася... Нет, не Боря... Ну? Неужели вы не узнаете по голосу? Ну, одним словом, это тот самый интеллигентный человек, который с вами познакомился позавчера в метро и записал ваш телефон... Теперь припоминаете?.. Ну вот и чудесно! Что вы сегодня вечером делаете?.. Ничего?.. Отлично. Я тоже ничего. Может быть, вы зайдете вечерком ко мне, вместе будем ничего не делать. Как говорится, на огонек. Чайку попьем... Что? Лучше в театр?.. Фи, какая пошлость! Лучше ко мне... Не ходите к холостым?.. Нет? Ну, нет так нет. До свидания.
      - Подумаешь! - бормочет Редькин. - Ишь какая хитрая!
      И вызывает следующий номер.
      - Это вы, Олечка?.. Здравствуйте. Как поживаете? Что поделываете? Вечерком свободны?.. Заходите. Чайку попьем. Посидим. Поговорим. Вертинского заведем. Лещенко заведем... На каток?.. Фу, как глупо! Впрочем, если хотите, сначала попьем, а потом на каток... Что? Сначала на каток?.. Нет, сначала чайку... Словом, не хотите? Ну, не хотите - как хотите...
      Редькин работает возле телефона в поте лица. И, разумеется, в конце концов находится какая-нибудь наивная "Манечка с Электрокомбината", которая соглашается зайти на полчасика послушать Лещенко.
      Тут Редькин суетливо надевает грязноватую, но тем не менее довольно полосатую пижаму, чистит уши одеколоном и начинает ждать.
      Звонит телефон.
      - Алло! У аппарата Редькин. Здравствуйте... А кто это, собственно, говорит?.. Тася? Здравствуйте. А, простите, какая, собственно, это Тася?.. Что? Нет, у меня их не много, но все-таки... Ах, это та, которая у меня была два месяца тому назад? Гм... Припоминаю. Ну, здравствуйте... Почему не звонил? Телефон потерял... Что? Надо со мной серьезно поговорить? Вы меня пугаете! А что такое?.. Чувствуете себя беременной? Ну а я при чем? А может быть, это не я?.. Я? Вы уверены? Ну, так тем лучше... Посоветоваться? Об чем же советоваться? Аборт. Одно-единственное, что я могу посоветовать... Нет, нет, ради бога, ко мне не приходите! Я сегодня уезжаю в длительную командировку. А до этого ко мне должен прийти один товарищ по серьезному делу... Что? А вы, гражданка, будьте любезны, не смейте ругаться по телефону, а то я позвоню сейчас же на станцию, и вам телефон снимут. Идите вы, знаете, к черту!
      Редькин злобно вешает трубку и бормочет:
      - Такая нахалка! Хамка!..
      Вечером раздается робкий звонок, и входит "Манечка с Электрокомбината". У нее беретик сидит на боку, из-под беретика на половину лица падает русая гривка, щечки красные, глаза синие, рот как черешенка.
      - Здравствуйте. Я к вам только на полчаса. Послушать Лещенко. Послушаю и пойду.
      Редькин поспешно садится на стул и делает широкий жест:
      - Садитесь, пожалуйста.
      Манечка мнется и садится на диван. Не вставая со стула, Редькин деловито заводит Лещенко. Потом подсаживается к Манечке на диван. Стоит ли передавать их разговор, вечный как мир?
      - Что ж вы отодвигаетесь от меня? Вот чудачка. Я придвигаюсь, а она отодвигается... Жарко? Это значит: у нас хорошо топят. Дайте я вам погадаю по руке. Вы знаете, вы мне почему-то ужасно нравитесь. Никто, представьте себе, не нравится, а вы, как это ни странно, нравитесь. Честное слово. Я, знаете, ужасно одинок. Выпейте рюмку портвейна. Это совсем как вода. Все равно что ситро. Никакой разницы. Я вам отвечаю, что вы будете совершенно трезвая... Почему я наливаю в стакан? А это потому, что у меня нет рюмок. Холостяк. Вот, когда женюсь, заведу себе все хозяйство... На ком женюсь? Ха-ха-ха! А это от вас зависит, Верочка... Манечка? Ну, тем лучше. Итак, выпьем за любовь! За крепкую семью! Я ведь, как это ни странно, принципиально стою за крепкие половые отношения. Я этого не понимаю: сегодня с одной, завтра с другой... Мне это органически чуждо. Ну, будем здоровы! Пейте до дна, до дна. Раз за любовь, - значит, до дна! Вот так. Умница! А теперь еще одну рюмочку за взаимность... Что? Вы уже пьяная? Ни за что не поверю! Кушайте пирожное. Ну, не будьте такая... Что? Зачем закрываю свет? А чтобы он в глаза не бил... Ничего... Не поздно. Я вас подброшу домой на машине. У меня есть машина.
      Ну вот видите, и ничего страшного не произошло. И не так поздно. Половина второго. Вы еще захватите последний трамвай. До свидания. Так я вам буду звонить завтра. Или послезавтра. До свидания. Бегите скорей, а то трамвая не застанете... Проводить вас? С удовольствием бы, но плохо себя чувствую. Мне врачи не велят выходить на улицу.
      И катался, катался товарищ Редькин до сих пор как сыр в масле.
      А теперь - такая неприятность.
      Широкая советская демократия... Законы об абортах... Ответственность перед родиной...
      Хоть караул кричи.
      Ах, Редькин, Редькин! Неважная для тебя начинается полоса...
      1936
      МИМОХОДОМ
      Вообще говоря, подслушивать очень нехорошо. Но слушать - благородно, жить, так сказать, с открытыми ушами - совершенно необходимо.
      Иногда случайно услышанная фраза просто забавна сама по себе, иногда за ней угадывается какой-то характер или даже явление.
      То, что приводится ниже, не фельетон, не рассказ, это, скорее всего, фонограмма, бытовая звукозапись. Вполне естественно, что эта фонограмма велась в совершенно определенном, крокодильском направлении.
      Говорят дети.
      1. Совсем маленькие, Чуковского возраста.
      Звонкий крик во дворе:
      - Ребята, наша кошка отелилась!
      Тихий домашний вопрос:
      - Мамочка, что такое бытовое разложение?
      2. Ребята постарше. Уже школьники.
      Идет урок географии. Мальчик отвечает бойко и уверенно:
      - В Турции произрастают фиги. Из этих фигов турки делают изюм...
      3. Дети такие, что их уже даже неудобно называть детьми.
      Солнечный весенний день в тихом арбатском переулке. Две очаровательные девушки в изящных светлых платьях замерли у подъезда. Третья девушка отошла на несколько шагов с фотоаппаратом, чтобы запечатлеть эту прелестную группу, которая кажется воплощением расцветающей, еще немного застенчивой юности. Не поворачивая головы и не теряя мягкой улыбки, девушка у подъезда шепчет подруге:
      - Дура, псих, не пялься на аппарат!
      Парикмахер разговаривал афоризмами.
      - С перхотью надо бороться, - говорил он. - Если вы с ней не боретесь, так она борется с вами...
      На озере Селигер экскурсовод поучал туристов:
      - Здесь жил и работал художник Шишкин, известный автор конфет "Мишка косолапый".
      Разговор у букиниста:
      - Что-нибудь новое из старого у вас есть?
      Идет ночью по пустой улице пьяный дяденька и вполголоса бахвалится:
      - Я в любой ресторан могу. Хочешь - в "Метрополь", хочешь - куда хочешь...