Но кому все это нужно - совершенно непонятно.
      Трамваи ходят хоть и по левой стороне, но почти пустые. Автомобилей кот наплакал. Старомодные, громыхающие довоенные машины, похожие на тюремные кареты. Само собой - пустые. Магазины тоже пустые.
      На некоторых улицах за вами бегут толпы приказчиков и буквально за полы тащат в свои магазины. Раздирают на части. Грызутся из-за вас, как стая голодных собак из-за кости.
      Днем народу не много. После десяти вечера - абсолютная пустота. Мистическая пустота. Даже страшно делается.
      Одеты люди в Вене ужасно. Не верится, что это почти в центре Европы.
      Ботинки нечищеные, латаные-перелатаные.
      Пальто в большинстве случаев - травянисто-зеленые, военного сукна и альпийского покроя. Как видно, еще с войны остались на складах, теперь пустили в массы по дешевке. Надо же людям что-нибудь носить.
      Шляпы! Элегантные фетровые венские шляпы - вылинявшие, выгоревшие, с рыжими лентами, повисшими краями.
      Видно, что люди донашивают последнее, а что дальше - неизвестно. Мрак.
      И главное - никакого выхода.
      Я спросил одного венца, бывшего лейтенанта, филолога, культурнейшего человека:
      - На что же вы надеетесь?
      Он низко опустил круглую, коротко остриженную, преждевременно поседевшую голову. Его спина стала еще горбатее. Воротник дешевенького серенького люстринового пиджачка полез ему на затылок.
      Он посмотрел на меня прозрачными, как бы пустыми голубоватыми глазами с красными жилками.
      - На что мы надеемся?..
      Подумал. Обреченно улыбнулся.
      - Знаете, наше положение можно охарактеризовать одной фразой: надежда на чудо. Да. Надежда на чудо. Нас может спасти только чудо.
      С точки зрения буржуа, пожалуй, он и прав.
      Надежда на чудо.
      Лучше не придумаешь. А действительно - на что еще могут надеяться буржуа в том тупике, в той мышеловке, куда загнал Европу смертельно раненный, взбесившийся капитализм?
      * * *
      Гулял по окраинам Вены.
      Большинство фабрик и заводов закрыто. Стекла выбиты. Трубы не дымятся. На пустырях буйно растет бурьян. Оборванные мальчишки играют тряпичным мячом в футбол.
      А погода, как нарочно, ангельская. Яснейшая, фарфоровейшая голубизна. Холодное, блестящее солнце. Бурьян в мельхиоровой испарине заморозка.
      Рабочая пивнушка.
      Заходим перекусить. Выбирать долго не приходится. Меню скромное: пара сосисок и крошечный хлебец.
      Пусто.
      В углу несколько безработных играют в карты. Хозяин в чистом нищенском переднике стоит за почти пустым прилавком.
      И во всю стену лубочное панно-фреска следующего содержания: громадный обильный стол; на столе - горы закусок; закуски дымятся; за столом сидят две группы: справа - бравые австрияки в тирольских зеленых фетровых шляпах с фазаньими перьями (признак фашиста); слева - бравые австрияки в кожаных фартуках с мускулистыми руками, по всем признакам идеальные рабочие, социал-демократы.
      И вокруг этой идиллической группы вьется лента, испещренная готическими буквами стихотворного лозунга:
      Пей вволю,
      Будешь толстый,
      Только не говори
      О политике.
      Мне так понравился этот перл социал-демократического агитпропа, что я его с удовольствием вписал в свою записную книжку.
      Какое блестящее сочинение: на фоне мертвого, ограбленного, растоптанного рабочего предместья милые, игривые стишки: "Только не говори о политике".
      Если австрийской буржуазии остается лишь надеяться на чудо, то я думаю, что австрийский рабочий класс изберет себе более практическую тактику.
      Он перестанет надеяться на чудо и, вопреки сладеньким соглашательским лозунгам, заговорит о политике.
      И, надо полагать, этот разговор будет довольно-таки крупным: с классу на класс.
      Видел коммунальные рабочие дома. Так сказать, местное жилстроительство.
      Дома хорошие. Красивые. В новом стиле. Их довольно много. В окошках вазончики, кактусики. Разбиты садики. Цветники. Мраморные доски с датами постройки.
      Венская социал-демократия очень гордится этими рабочими домами. Охотно их показывает туристам:
      - Видите, как мы заботимся о своих рабочих!
      К сожалению, только умалчивают, что в этих "рабочих" домах уютненько устроились исключительно социалистические лидеры, профбюрократы, чиновники, а подлинными рабочими даже и не пахнет.
      Подлинные рабочие живут по-прежнему в грязных, сырых нищенских углах, отданные на съедение домовладельцам.
      А тем временем роскошное жилстроительство пышно продолжается. На рабочие денежки возникают новые "рабочие", вполне комфортабельные дома.
      Надо полагать, когда последний венский профбюрократ будет вселен в последний дом вместе со своей женой, детишками, патефоном, канарейкой и полным собранием сочинений Каутского - вышеупомянутое жилищное кооперативное строительство будет благополучно закончено. И настанет "социальный рай".
      Был интересный разговор с одним крупным венским издателем.
      Разумеется, жаловался на кризис. Надеялся на чудо. Все как полагается. Принесли жидкий чай с сухариками.
      Расспрашивал об издательском деле в СССР. Проявил солидное знакомство с нашими издательствами. Прекрасно знает, что такое Госиздат и какое отношение имеет к нему ГИХЛ и так далее.
      Выражал завистливое восхищение по поводу того, что в СССР книга является предметом самого широкого потребления и даже в некотором роде дефицитным товаром.
      Расспрашивал насчет тиражей. Я назвал ему несколько весьма скромных цифр. Эти скромные, с нашей точки зрения, цифры произвели на него оглушительное впечатление.
      - Послушайте, - сказал он. - Вы знаете, мы ничего не имели бы против того, чтобы войти в ваше Государственное издательство на правах автономной единицы.
      - Но разница политических убеждений... - корректно намекнул я.
      Издатель печально улыбнулся.
      - Да, конечно... Политические убеждения... Но зато какие тиражи!..
      Разумеется, разговор был шутлив. Но нет такой шутки, в которой не было бы капельки истины.
      Специально пошел в прославленную венскую оперетту посмотреть модную и сильно нашумевшую вещичку "В Белой лошадке".
      Насилу высидел.
      Нет, право, это не для нас. Слишком тяжеловесно, пресно, безыдейно, глупо. Мы отвыкли от этого.
      Впрочем, понравилась одна шутка:
      - Скажите, сколько времени, по-вашему, идет человеческая просьба с земли до бога и обратно?.. А я знаю. Семнадцать лет.
      - Почему?
      - Потому что в четырнадцатом году все немцы просили бога: "Боже, покарай Англию!" И ровно через семнадцать лет он ее покарал.
      Это было как раз в момент падения английского фунта.
      Зал разразился печальным хохотом. В доме повешенного - о веревке.
      II
      Пять лет назад ехал из Берлина в Милан на Мюнхен. Пересекали самую индустриальную часть Германии. Зрелище потрясло.
      Громаднейшие корпуса. Бесчисленные клетки освещенных окон. Багровые дымы. Пирамиды угля. Из рельсопрокатных хлестало ракетами.
      Ехали в этом пейзаже часами.
      Сейчас совершил пробег Берлин - Париж. Через Бельгию. Шутка сказать Бельгия! Классическая страна тяжелой промышленности. С детства слышал о Бельгии. В слове "Бельгия" лязгала сталь.
      Прилип к окну. Боюсь чего-нибудь пропустить.
      И вот она, Бельгия...
      Никакого впечатления. Ну, корпуса. Ну, домны. Ну, уголь. Нормальный, не слишком ошеломительный горнозавод, синий пейзаж.
      Странно!
      В чем дело? Мир изменился? Нет. Изменились мы. Изменился СССР.
      За эти пять лет на моих глазах возникли Днепрострой, Сталинградский тракторный, Ростовский сельмаш, Магнитогорск... Привык к их масштабам. Считал их совершенно естественными - других и не видел.
      Чем же может меня теперь поразить Бельгия?
      Смотрю на бельгийский индустриальный пейзаж с таким же чувством, как игрок в шахматы, привыкший к большой доске и большим фигурам, смотрит на расставленную партию маленьких дорожных шахмат.
      Маленькие клеточки. Маленькие слоники. Крошечные пешки. Тесно, незнакомо, мелко...
      Это вам не Магнитогорск...
      Живу в Париже. Присматриваюсь.
      Говорили, что здесь кризис не чувствуется. Неверно! Ложь!
      Париж держится тверже Берлина. Это так. Но признаки кризиса налицо. То там, то здесь появляются его зловещие пятна.
      Кризис всюду начинается одинаково. С двух противоположных концов. Во-первых, катастрофически растет безработица. Во-вторых, сокращается потребление предметов роскоши.
      Оба эти первичных признака неопровержимы.
      Безработица. Она растет с каждым днем. Еще год тому назад считалось, что во Франции нет совершенно безработных. Во всяком случае, эта версия поддерживалась правительством. Это был один из наиболее эффектных козырей.
      Теперь ни для кого не тайна, что безработных во Франции, во всяком случае, уже больше миллиона. Цифра для Франции небывалая. И эта цифра неуклонно растет.
      В связи с безработицей - нищенство, грабежи, убийства, самоубийства, бытовые трагедии.
      О них ежедневно кричит парижская пресса, падкая до всяких криминальных сенсаций. Однако бульварные листки уже начинают понимать, что это один из многих признаков безработицы, а следовательно, и надвигающегося кризиса.
      С другой стороны, сокращение потребления предметов роскоши.
      Я встречался со многими очень известными французскими художниками. Во Франции художники, конечно, работают на определенного классового потребителя. Главным образом - крупного буржуа, капиталиста, фабриканта, банкира.
      Художники воют. Картины перестали покупать. Заработки упали.
      Я видел на бульваре Монпарнас в субботу вечером и в воскресенье утром специальные уличные выставки картин.
      Прямо под открытым небом расставлены холщовые стены. На них развешаны картины. Авторы картин тут же бегают, потирая озябшие руки, и ждут покупателя.
      Картины идут буквально за бесценок. На наши деньги очень приличное полотно можно купить за 5 - 10 рублей с рамой.
      Осенний салон пустует. В прошлом году в нем было выставлено 10000 картин. В этом году - 4000. И все-таки пустота.
      Многие пассажи на Ман-Зелидье прогорели. Небывалый факт. Это, конечно, очень показательно.
      Французская радикальная интеллигенция, как всегда, во всем винит существующее правительство. Я слышал, как один левый журналист, презрительно поджав губы и резко жестикулируя, кричал в кафе:
      - Лаваль! Ха! Этот дурак надел белый галстук и думает, что этим он может смягчить мировой кризис...
      Это чисто парижский стиль. Быть в оппозиции к данному правительству. Дальше этого французский радикализм не простирался.
      Как будто бы тут дело в Лавале или в Бриане!
      Не все ли равно, кто из буржуазных лидеров у власти.
      А насчет более "радикального" анализа мирового кризиса - это у них слабо.
      К Союзу интерес огромный.
      Меня принимало у себя "Общество друзей новой России". Народу собралось множество. Известные писатели, инженеры, актеры - словом, лево-радикальная интеллигенция. Задавали вопросы. В большинстве случаев дружественные, но были и "ехидные". Я привык к этим вопросам... Всюду одно и то же. Вопросы приблизительно такие:
      - Это правда, что в Советском Союзе вознаграждение за труд не для всех одинаково?
      - Правда.
      - Как же это так, если у вас социализм?
      Приходится разъяснять принцип борьбы с уравниловкой, обезличкой и т.д. Азбучные истины. Разъяснения принимают с удовлетворением.
      - Вам не кажется, мосье Катаев, что при социализме будет задавлена индивидуальность человека?
      Едва успеваю открыть рот, как в разговор вмешивается один из писателей. Он с жаром обрушивается на спрашивающего:
      - Наоборот! Я думаю, что социализм даст небывалый расцвет каждой индивидуальности! Не правда ли, мосье Катаев?
      - Да, - говорю я, - при том условии, конечно, если развитие индивидуальности не будет направлено к порабощению индивидуальности других членов общества. Индивидуальность будет развиваться, так сказать, вверх, а не вширь, не затирая и не уничтожая другие, быть может более слабые, индивидуальности. Во всяком случае, это не будет анархический, грабительский рост одних за счет других. Будет коллективный рост индивидуумов.
      - А скажите, может ли рабочий в СССР иметь автомобиль?
      - А почему бы нет?
      - Каким образом?
      - Очень просто. Надо приобрести автомобильное обязательство и ждать очереди. Таким образом, возможность получить собственный автомобиль будет для любого рабочего связана с вопросом общего автомобильного строительства в Союзе.
      Общее одобрение. Положительно, кое-кто из французской интеллигенции начинает разбираться в элементарных вопросах политграмоты.
      - Простите, мосье Катаев...
      Это дама с лорнетом. Она фиксирует меня несколько ироническими взглядами.
      - Простите, мосье Катаев, скажите мне следующее: может ли в России любой писатель напечатать все, что он хочет, или у вас такой свободы нет?
      Общество с любопытством смотрит на меня.
      - Да! - говорю я твердо. - У нас в Союзе каждый писатель может напечатать любую книгу. Но только при одном условии...
      - При каком?
      - Если он найдет... издателя...
      Дамочка злорадно хихикает.
      - Как и в демократической Франции, мадам, - галантно добавляю я.
      Дамочка замолкает.
      Радикальные французы смеются.
      Можно приложиться плечом к высокому парапету у Тюильри, как к каменному ложу винтовки, и прицелиться в Булонский лес.
      Ствол винтовки - длиннейшая линейка Елисейских полей. На одном ее конце прицельная рама Триумфальной арки на площади Звезды, на другом - мушка обелиска на площади Согласия.
      Дистанция прицела - несколько идеальнейших километров.
      В Париже застал знаменитую колониальную выставку. По случаю упомянутой выставки Париж иллюминован.
      Триумфальная арка и обелиск очень ярко и бело обвешаны прожекторами. На черном фоне парижской ночи эти оба архитектурные объекта горят и светятся, точно сделанные изо льда. Освещена прожекторами также и белая классическая колоннада известной церкви Мадлен.
      В общем, здания, освещенные прожекторами, придают площади Согласия вид рентгеновского снимка ладони.
      Безобразно вспыхивают и гаснут желтые кудрявые письмена Ситроена на невидимой в темноте колонна Эйфелевой башни.
      III
      Поехал на колониальную выставку. Был дождливый, пасмурный день. Выставка доживала последние недели.
      Каково первое впечатление?
      Покушение на монументальность. Много папье-маше. Изрядная доза безвкусицы. Собственно, это даже чересчур мягко. Классическая безвкусица. Пальмы, колонны, фонтаны модерн, лавчонки с галантерейной завалью, пыльный гравий дорожек, вафли, лимонад, вермут.
      Традиционная мура любой подобной выставки. Отовсюду несутся барабанные звуки колониальных оркестров - негритянских, индусских, марокканских...
      Шум адский. Болит голова. А барабаны гремят и гремят.
      Одним словом, как некогда сказал тонкий знаток экзотики Бальмонт:
      И... жрецы ударили в тамтам.
      Действительно, жрецы ударили в тамтам. И ударили крайне неудачно.
      Какова цель выставки? Цель выставки была грубо агитационная: показать, как, дескать, хорошо живется диким и некультурным колониальным народам под мудрым и гуманным владычеством просвещенных империалистов.
      И показали. Только получилось как раз наоборот.
      Среди навороченной безо всякой меры экзотики, среди слонов, индусских храмов, кокосовых орехов, восточных ковров, медной африканской посуды, рахат-лукума и почесских кальянов - грубо, недвусмысленно и цинично выглядывает клыкастая рожа империалиста-колонизатора.
      С первых же шагов на главной аллее - два павильона. Один католический, другой - протестантский.
      Католические и протестантские попы выстроили рядом свои конкурирующие миссионерские лавочки. И зазывают доверчивых людей:
      "Пожалте! Только у нас! Посмотрите, как мы трогательно заботимся о вовлечении в лоно Христово заблудших чернокожих овец наших колоний. Как им хорошо, этим бедным чернокожим овцам, на вышеупомянутом лоне".
      Стоит только бегло осмотреть павильон, чтобы стали совершенно ясны истинный характер и истинное содержание миссионерской деятельности в колониях.
      Чего стоили только агитационные восковые раскрашенные группы - картины "вовлечения в лоно"!
      Вот, например, такая группа. Молодой, румяный, красивый миссионер стоит перед упавшим на колени "дикарем". У "дикаря" испуганное, покорное лицо. "Дикарь" пресмыкается у новеньких парижских сандалий святого отца. А святой отец одной рукой занес над курчавой головой туземца здоровенный, увесистый крест, а другой сует ему в нос какую-то бумагу и перо, - дескать, подпишись, сукин сын! Вступай в лоно. А не хочешь - так имей в виду, получишь крестом по затылку.
      Буквально так.
      Даже благонамеренным посетителям становится неловко, и они поспешно отворачиваются.
      У стен - витрины с различными лубочными Библиями, картинками, крестиками, четками, святыми чашами и прочими безвкусными и бездарными предметами культа.
      И рядом - витрины с кустарными изделиями "дикарей".
      Нарочно рядом. Чтобы, дескать, подчеркнуть, как у нас, у христиан-колонизаторов, культурно и мило, какое у нас настоящее искусство и какая чепуха у "диких наших братий".
      А получается совсем обратный эффект. Все кустарные вещи "дикарей" необычайно изящны, остры по форме, самобытны и интересны. Деревянная скульптура, рисунки, вышивки, костюмы - подлинное, большое национальное искусство, рядом с которым весь поповский католический и протестантский лубочный хлам выглядит по меньшей мере курьезно и глупо.
      Если кто и дикари, то, во всяком случае, не те, кого "вовлекают в лоно". Совершенно ясно.
      Все остальное в том же духе.
      Особенно понравился цинизмом португальский павильон.
      В середине - карты колоний, диаграммы, цифры, образцы сырья, колониальные продукты, а снаружи - невероятно, но факт, - а снаружи, под большим навесом, огромная пушка. Каков цинизм?!
      Дальше некуда. Приехали.
      Прямо ставь португальский павильон на колеса и вози по свету, показывай рабочим лицо империализма без маски.
      К этому надо добавить, что мудрые устроители "для фольклора" пустили на территорию выставки громадное количество всяческих колониальных солдат. Так что вся выставка имеет вид военного лагеря.
      И жрецы ударили в тамтам.
      Действительно, ударили. Н-да-с! Вот тебе и "вовлечение в лоно"!
      Еще одно сильное впечатление.
      Я собирался уезжать, и мне захотелось купить что-нибудь на память. Почему-то я остановился на носовых платках. Дюжина элегантных носовых платков - это будет скромно и мило. Я обратился к своему старому приятелю, известному парижскому художнику, выходцу из России, с просьбой быть моим гидом.
      - Саша, - сказал я, - вы человек с безупречным вкусом, знаете хорошо Париж, поведите меня в лучший магазин и помогите мне выбрать дюжину выдающихся носовых платков.
      - Хорошо. Сколько франков можете вы ассигновать на эту покупку?
      - Тысячу франков, - сказал я запальчиво. - Но имейте в виду, что за свои денежки я хочу получить действительно что-нибудь выдающееся.
      - Хорошо, - сказал он серьезно, - я поведу вас в очень приличный магазин, и мы выберем.
      - Я не хочу в "очень приличный", я хочу в самый лучший.
      - В "самый лучший" мы не пойдем, - холодно сказал он.
      - Почему?
      - Потому.
      - Но все-таки?
      - Потому, что с вас вполне хватит и "очень приличного".
      - А я настаиваю на самом лучшем.
      - Тогда вы пойдете без меня.
      - Почему?
      - Потому.
      - Саша, вы меня огорчаете. Я хочу привезти в Москву самые лучшие носовые платки Франции.
      - Вы слишком тщеславны.
      - Да. Я тщеславен. Но я так хочу.
      Он понял, что спорить со мной трудно. Он добродушно улыбнулся и сказал:
      - Хорошо. В таком случае компромисс: сначала мы пойдем в "очень приличный" магазин, а уж потом, если вам почему-либо там не понравится, я вас поведу в "самый лучший". Хорошо?
      Он был не менее упрям, чем я, и я принял компромисс.
      "Очень приличный" магазин представлял собой громадный, многоэтажный дом на шикарном бульваре Капуцинов и выходил на три улицы. Мне сразу же бросилась в глаза громадная пустая витрина, посередине которой как бы висел в воздухе, сиял один-единственный носовой платочек, необыкновенно красивый, именно такой, какой я представлял себе, думая о лучших носовых платках Франции. На нем висела цена - восемь франков. Недорого!
      Мы поднялись в лифте в отдел носовых платков. Это была громадная комната, вернее сказать - кабинет, с письменными столами, кожаными креслами, пепельницами модерн на высоких никелированных ножках и т.п. Здесь было все, кроме полок с товарами. Мы уселись в комфортабельные кресла. К нам подошла молодая особа именно того типа, который я себе представлял, думая о красивейшей девушке Франции.
      - Что желают мосье?
      - Мосье желает носовых платков, - сказал художник, показывая на меня.
      - Каких носовых платков желает мосье? - обратилась лучшая девушка Франции ко мне.
      Я объяснил, что мосье желает что-нибудь вроде того, что он видел внизу, на витрине, за восемь франков.
      Девушка сделала легкое движение рукой - движение волшебницы, - и на зеленое сукно широкого письменного стола упало три очаровательных носовых платка, среди которых я сразу узнал платочек с витрины. Знакомый платочек был по-прежнему прекрасен, но два других платочка понравились мне больше. Они, правда, и стоили дороже: один - двадцать франков, а другой - двадцать пять. Причем платочек за двадцать пять франков понравился мне почему-то гораздо больше, чем за двадцать.
      "Хорошо, - подумал я, - черт с ним. Кутить так кутить! Куплю себе дюжину платков по двадцать пять".
      - Заверните мне дюжину этих, - сказал я молодой фее. - Но надеюсь, что они самые лучшие в вашем магазине?
      - О нет, мосье. У нас есть еще по сорок пять, по пятьдесят и по шестьдесят.
      Это меня несколько огорчило. Но так как я хотел иметь лучшие платки Франции, то я сказал:
      - В таком случае этих не надо. Покажите мне те.
      Она взмахнула рукой - и на стол, как бабочки, сели три новых платка один другого прекраснее, причем самым прекрасным оказался почему-то платок именно за шестьдесят франков.
      "Ладно, - подумал я, - возьму полдюжины шестидесятифранковых, но, по крайней мере, буду иметь самые выдающиеся платочки Парижа".
      - Заверните полдюжины этих, и надеюсь, мадемуазель, что эти самые лучшие и самые дорогие платки вашего магазина?
      - О нет, мосье. У нас есть еще платки по сто, двести пятьдесят и по четыреста франков.
      Она взмахнула рукой - и на столе выросли, как орхидеи, три платка такой красоты, что у меня потемнело в глазах.
      Я беспомощно посмотрел на моего друга, но он сидел, вытянув ноги, и равнодушно рассматривал ногти.
      - Хорошо! - сказал я хрипло. - Заверните мне два платочка по четыреста, и кончим это дело. Надеюсь, что, наконец, это самые лучшие платки вашего магазина?
      - О нет, мосье. У нас еще имеются платки в тысячу франков.
      - Выписывайте... Впрочем, подождите одну минуточку, мадемуазель. Но вы можете мне гарантировать, что это ваш самый лучший платочек?
      - О нет, мосье. У нас есть еще платки в две тысячи франков.
      - В две тысячи! Но что же это за платки?
      - Ручная работа, мосье. Уникальный рисунок.
      Что оставалось мне делать? Не мог же я попросить завернуть половину платка.
      - Кто же покупает у вас платки по две тысячи франков за штуку?! - почти закричал я.
      - Богатые американцы, мосье, - скромно опустив ресницы, сказала девушка. - Из нашего магазина богатые американские невесты выписывают себе комплекты свадебного белья.
      - Комплекты? - простонал я. - Но сколько же может стоить такой комплект?
      - О мосье, не слишком дорого: триста, четыреста, пятьсот тысяч франков.
      - Полмиллиона франков?!
      - Да, мосье, - вздохнула девушка. - Причем это даже не слишком большой пакет. Примерно такой вышины и такой ширины. - И она показала своими волшебными ручками феи приблизительный размер полумиллионного пакета: с метр длины и с полметра ширины.
      - Хорошо, - сказал я сквозь зубы. - Тогда к черту! Дайте мне дюжину платков по восемь франков штука. И поскорей выйдем на свежий воздух!
      Мы некоторое время молчали. Наконец мой друг искоса посмотрел на меня и ангельским голосом спросил:
      - Может быть, теперь пойдем в "самый лучший"?
      - К дьяволу! - закричал я. - К дьяволу!
      - Ну, то-то, - миролюбиво заметил художник.
      В этот день мне многое стало ясно. А теперь уже ясно абсолютно все. Американцы начали с платочков, а кончают более солидными закупками...
      Они не прочь бы купить целиком и всю Францию. Если им, конечно, позволят и не скажут в один прекрасный день то, что я сказал своему другу художнику:
      - К дьяволу! К дьяволу!
      1932
      ДВА ГУСАРА
      I
      1825 год
      Пушкин - Вяземскому
      П.А.Вяземскому (14 и 15 августа. Из Михайловского в Ревель...)
      Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору, но кто ж виноват, что ты столь же редко говоришь на нем, как дамы 1807-го года на славяно-росском. И нет над тобою как бы некоего Шишкова, или Сергея Глинки, или иной няни Василисы, чтоб на тебя прикрикнуть: извольте-де браниться в рифмах, извольте жаловаться в стихах. Благодарю очень за "Водопад". Давай мутить его сейчас же.
      ...с гневом
      Сердитый влаги властелин.
      Вла вла - звуки музыкальные, но можно ли, например, сказать о молнии властительница небесного огня? Водопад сам состоит из влаги, как молния сама огонь. Перемени как-нибудь, валяй его с каких-нибудь стремнин, вершин и тому подобное.
      2-я строфа - прелесть! - Дождь брызжет от (такой-то) сшибки.
      Твоих междоусобных волн.
      Междоусобный значит mutuel, но не заключает в себе идеи брани, спора должно непременно тут дополнить смысл.
      5-я и 6-я строфы прелестны.
      Но ты, питомец тайной бури.
      Не питомец, скорее, родитель - и то не хорошо - не соперник ли? тайной, о гремящем водопаде говоря, не годится - о буре физической также. Игралище глухой войны - не совсем точно. Ты не зерцало и проч. Не яснее ли и не живее ли: Ты не приемлешь их лазури... etc. (Впрочем, это придирка). Точность требовала бы не отражаешь. Но твое повторение ты тут нужно.
      Под грозным знаменем etc. Хранишь etc., но вся строфа сбивчива. Зародыш непогоды в водопаде: темно. Вечно бьющий огонь, тройная метафора. Не вычеркнуть ли всю строфу?
      Ворвавшись - чудно хорошо. Как средь пустыни etc. Не должно тут двойным сравнением развлекать внимания - да и сравнение не точно. Вихорь и пустыню уничтожь-ка - посмотри, что выйдет из того:
      Как ты, внезапно разгорится.
      Вот видишь ли? Ты сказал о водопаде огненном метафорически, то есть блистающий, как огонь, а здесь уж переносишь к жару страсти сей самый водопадный пламень (выражаюсь как нельзя хуже, но ты понимаешь меня).
      Итак, не лучше ли:
      Как ты, пустынно разразится.
      etc. А? или что другое - но разгорится слишком натянуто. Напиши же мне: в чем ты со мною согласишься. Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини, - как похотливое кокетство итальянки. Пиши мне, во Пскове это для меня будет благодеянье. Я созвал нежданных гостей, прелесть не лучше ли еще незваных. Нет, cela serait de l'esprit.
      При сем деловая бумага, ради бога, употреби ее в дело...
      Пушкин.
      II
      1934 год
      Сашка - Петьке
      Дорогой Петька! Пишу тебе, увы, из Михайловского, так как все более или менее приличные дома отдыха уже, гады, расхватали. В Узком - ни одной койки, в Малеевке - ни одной, в Абрамцеве - ни одной.
      О Сочи и Гаграх я уже и не говорю. Сам понимаешь! Чуть б было не попал в Поленово, - обещали отдельную комнатку! - буквально рвал зубами, рыл носом землю, колбасился, как тигр, и все-таки какой-то сукин сын из горкома увел комнату на глазах у всех прямо-таки из-под носа. Так что приходится торчать в Михайловском.
      Вот гады! Не могу успокоиться!
      Но, впрочем, тут не так уж плохо: имею совершенно отдельную комнату, шамовка довольно-таки приличная, можно по блату иметь за обедом два раза сладкое. Компания тоже ни хрена себе, подходящая. Ребята свои. Ты их знаешь. Васька-беллетрист из горкома, Володька-малоформист из месткома и Жорка-очеркист из группкома. Конечно, бильярд, волейбол, вечером немножко шнапса и все прочее. Одним словом, творческая атмосфера вполне подходящая.
      Кстати, о творческой атмосфере. У меня к тебе небольшое литературное дельце. У нас тут распространился странный слух, что отменяется сухой паек. Неужели правда? Ради бога, сообщи спешно, что и как, а то ребята сильно беспокоятся. Лично я не верю. Какое же это искусство без сухого пайка?! Абсурд!! Наверное, обывательская трепотня!
      Кроме того, очень прошу тебя, если будешь в центре, не поленись зайти в издательство, к Оськину, в бухгалтерию, и позондируй там почву насчет монеты. Они, понимаешь ты, мне должны по договору, под роман, две с половиной косых. Полторы я уже отнял, осталась одна. Но дело в том, что рукопись у меня еще не готова (сам понимаешь!). А дублоны нужны до зарезу. Так вот ты этому самому Оськину там что-нибудь вкрути. Вполне полагаюсь на твою богатую фантазию: скажи, болен, или там в творческой командировке, или там что-нибудь в этом роде.
      Как тебе понравился последний роман Андрюшкина? Главное, с кем?! С Катькой!! Вот уж номерок!
      Последний анекдот знаешь? Идут отец и сын мимо памятника Пушкину. И сын спрашивает: "Папоцка, это Пуцкин?"