Г о л о с  с  м е с т а. Чего там еженедельно? Четыре раза в неделю.
      П р е д с е д а т е л ь. Поступило предложение собираться четыре раза в неделю. Кто "за"? Подавляющее большинство. Заседание закрыто.
      1927
      ЗОЛОТОЕ ДЕТСТВО
      План у детишек был трогателен и прост: в день получки идти стройной колонной к заводским воротам и там, со знаменами и антиалкогольными лозунгами, дожидаться отцов, с тем чтобы организованно убедить их не пропивать очередной получки.
      Детишек было четверо: Гаврик, Филька, Шурка и совсем крошечная Соня.
      Самый старший из них - пионер Гаврик - был главной заводиловкой вышеупомянутого антиалкогольного треста.
      Он и программу демонстрации вырабатывал. Он и средства на приобретение лозунгов и знамен выискивал. Средств, впрочем, было не особенно много.
      Два рубля сорок копеек, и были они добыты путем напряженнейших финансовых комбинаций, имевших частью банковский, частью торговый и частью несколько уголовный характер.
      А именно: один рубль сорок копеек пионер Гаврик снял со своего текущего счета в местном отделении сберегательной кассы. Там у него имелся небольшой капиталец в один рубль пятьдесят копеек, честно сколоченный путем ежедневных отчислений от сверхприбыли с продажи вечерней газеты.
      Гривенник был оставлен в кладовых сберкассы исключительно для того, чтобы не закрывать текущего счета и не подрывать реноме.
      Семьдесят восемь копеек удалось выручить от продажи головастиков вместе с банкой и спиртовой лампочкой для обогревания воды. Цена неслыханно низкая.
      Даже жалко было за такие деньги отдавать. Но ничего не поделаешь. Гражданский долг на первом месте. Хотя, конечно, такую другую спиртовую лампочку скоро не укупишь.
      Впрочем, не в головастиках счастье. Двадцать копеек, внесенные Филькой и Шуркой, надо сказать честно, были царской чеканки, но в суматохе сошли. А две копейки, принесенные Соней, носили еще более уголовный характер. Они были грубо украдены с комода.
      Немедленно были приобретены необходимейшие материалы для успешного проведения предстоящей антиалкогольной демонстрации: несколько метров прекраснейшей материи, клей, гвозди, краска и прочее.
      Весь вечер накануне демонстрации просидели дети у Гаврика в чулане, изготовляя знамена и лозунги.
      - Чего зря керосин палишь! Ты, пионер! - крикнула было Гаврикова мамаша, стуча в дверь чулана ручкой кастрюли.
      - Не лайся. Керосин наш. Организация покупала! - басом ответил Гаврик, и посрамленная мамаша смолкла.
      Затем к двери чулана мрачно подошел только что протрезвившийся Гавриков папаша.
      Он ничего не кричал и в дверь не стучал, а только глотал свинцовую слюну и, прислушиваясь, мутно бормотал:
      - Ишь черти, шебуршат там чегой-то и шебуршат, а чего шебуршат неизвестно, и покою рабочему человеку не дают, цветы жизни, чтобы они подохли, те цветы. И вообще, дом спалят... Организация-кооперация!.. Тьфу!.. Выпить не мешало бы...
      - Я тебе выпью! Я из тебя всю кровь выпью! - подозрительно тихим голосом отозвалась из соседней комнаты мамаша. - Копейки в доме не осталось. Все пропил уж... Кобель паршивый!
      Дети разошлись поздно.
      Гаврик тщательно развесил приготовленные знамена и лозунги, чтоб высохли, и вскоре заснул, сжигаемый во сне нетерпением - скорее бы настал завтрашний день. Ужасно хотелось демонстрировать.
      - Организация-кооперация... - хмуро пробормотал папаша, на цыпочках пробираясь к чулану.
      Его мучило любопытство. Он вошел в чулан, нашарил впотьмах лампочку и зажег ее. При нищем свете он увидел красивое полотнище с надписью:
      ПЕРВУЮ РЮМКУ ХВАТАЕШЬ ТЫ,
      ВТОРАЯ ТЕБЯ ХВАТАЕТ.
      - Гм, - криво усмехнулся отец. - Ишь ведь чего ребятеночки удумали... Первую, дескать, ты, вторая, дескать, тебя... А третью, дескать, опять ты... А четвертая, дескать, опять тебя... А пятую опять ты... А шестая опять тебя!.. И так всю жизнь!..
      Горькая слеза поползла по его тоскливым скулам.
      - Между прочим, одну бы рюмочку бы действительно бы не мешало бы... Для опохмеленья... Мало-мало... Чего бы сообразить на половинку?.. Гм...
      На другой день Филька, Шурка и совсем крошечная Соня с нетерпением топтали снег возле Гаврикова крыльца. Уже самое время было начинать демонстрацию, а Гаврик все не выходил. Наконец он появился. Лицо его было страшным. Оно казалось перевернутым.
      - А где же лозунги? - с тревогой спросила маленькая Соня, которой всю ночь снились трубы и знамена.
      - Папенька... вчерась... пропил... - прерывающимся голосом сказал Гаврик.
      - Значит, что жа? - глухо спросил Филька. - Демонстрация, что ли, переносится?
      - Отменяется... - сказал Гаврик.
      Судорога тронула его горло. И почти беззвучным шепотом он прибавил:
      - И валенки мои... тоже пропил!..
      И тут Филька, Шурка и Соня заметили, что Гаврик бос.
      - Не так, главное, валенков жалко, как, понимаешь ты... головастиков... - выговорил он и вдруг затрясся.
      1927
      ТОЛСТОВЕЦ
      Когда приятели Пети Мяукина бодро спрашивали его: "Ну как дела, Петя? Скоро в Красную Армию служить пойдем?" - Петя Мяукин рассеянно подмигивал глазом и загадочно отвечал:
      - Которые пойдут, а которые, может, и не пойдут...
      - Это в каком смысле?
      - А в таком. В обыкновенном.
      - Ну, все-таки, ты объясни: в каком таком?
      - Известно, в каком! В религиозно-нравственном.
      - Что-то ты, Петя Мяукин, путаешь.
      - Которые путают, а которые, может, и не путают.
      - Да ты объясни, чудак!
      - Чего ж там объяснять? Дело простое. Мне отмщение, и аз воздам...
      - Чего-чего?
      - Того-того. Аз, говорю, воздам.
      - Ну?
      - Вот вам и ну! Воздам и воздам. И вообще, духоборы...
      - Чего духоборы?
      - А того самого... которые молокане...
      - Странный ты какой-то сделался, Петя. Вроде малохольный. Может, болит что-нибудь?
      - Болит, братцы.
      - А что именно болит?
      - Душа болит.
      Приятели сокрушенно крутили головой и на цыпочках отходили от загадочного Мяукина.
      За месяц до призыва Петя Мяукин бросил пить и даже перестал гонять голубей.
      По целым дням он пропадал неизвестно где. Несколько раз знакомые видели Петю в вегетарианской столовой и в Румянцевской библиотеке.
      За это время Петя похудел, побледнел, стал нежным и гибким, как березка, и только глаза его светились необыкновенным внутренним светом вроде как бы фантастическим пламенем.
      На призыв тихий Петя явился минута в минуту. Под мышкой он держал объемистый сверток.
      Комиссия быстро рассмотрела стройного, красивого Петю.
      - Молодец! - бодро воскликнул председатель, ласково хлопнув его по плечу. - Годен! В кавалерию!
      - Я извиняюсь, - скромно опустил глаза Петя, - совесть не позволяет.
      - Чего не позволяет? - удивился председатель.
      - Служить не позволяет, - вежливо объяснил Петя.
      - Это в каком смысле не позволяет?
      - А в таком смысле не позволяет, что убеждения мои такие.
      - Какие такие?
      - Религиозные, - тихо, но твердо выговорил Петя, и глаза его вспыхнули неугасимым пламенем веры.
      - Да вы, товарищ, собственно, кто такой? - заинтересовался председатель.
      - Я-с, извините, толстовец. Мне, так сказать, отмщение, и аз, так сказать, воздам. А что касается служить на вашей службе, так меня совесть не пускает. Я очень извиняюсь, но служить хоть и очень хочется, а не могу.
      - Скажите пожалуйста, такой молодой, а уже толстовец! - огорчился председатель. - А доказательства у вас есть?
      - Как же, как же, - засуетился Петя, быстро развертывая пакет. - По завету великого старца-с... - скромно прибавил Петя, вздыхая, - мне отмщение, и аз воздам. А если вы, товарищ председатель, все-таки сомневаетесь насчет моих убеждений, то, ради бога, бога ради... проэкзаменуйте по теории.
      Петя засуетился, вынул пачку книг и разложил их перед комиссией.
      - Всего, можно сказать, Толстого до последней запятой произошел. Как хочите, так и спрашивайте. Хочите - с начала, хочите - с середины, а хочите - с конца. Туды и обратно назубок знаю. Например, из "Князя Серебряного" могу с любого места наизусть произнести. Или, скажем, роман "Хождение по мукам". Опять же "Хромой барин". А что касается драмы в четырех действиях "Заговор императрицы", то, верите ли, еще в двадцать четвертом году мы с папашей-толстовцем и мамашей-толстовкой раз шесть ходили в летний театр смотреть...
      Петя обвел комиссию круглыми, честными голубыми глазами.
      - Можно идти? - деловито спросил он и быстро надел штаны на пухлые ноги, покрытые персиковой шерстью.
      - Годен! В кавалерию! - закричал председатель, корчась от приступа неудержимого хохота. Многие члены комиссии, извиваясь и взвизгивая, ползли под стол.
      Вечером Петя печально сидел за ужином и говорил родителям:
      - А между прочим, кто же его знал, что этих самых Толстых в СССР как собак нерезаных! Один, например, Лев Николаевич, старикан с бородой, главный ихний вегетарианец, другой - Алексей Константинович, который "Князя Серебряного" выдумал, а третий тоже Алексей, но, понимаешь ты, уже не Константинович, а, обратно, Николаевич... Тьфу! И все, главное, графы, сукины дети, буржуи, чтобы они сдохли! Попили нашей кровушки... Я из-за них, сволочей, может, восемь фунтов в весе потерял!..
      - Кушай, Петечка, поправляйся, - ласково говорила мамаша, подкладывая загадочному Пете на тарелку большие телячьи котлеты, и светлые вегетарианские слезы текли по ее трехпудовому лицу, мягкому и коричневому, как вымя.
      1927
      ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ
      (Опыт рецензии)
      С легкой руки литбюрократов, окопавшихся в уютненьких траншеях советских издательств, почему-то (?) вошло в практику, без зазрения совести и не жалея государственных средств, издавать кого попало, что попало, как попало, куда попало и кому попало.
      Достаточно только указать на дикую вакханалию и свистопляску, которая, к сожалению, до сих пор продолжается с изданием так называемых "полных (!) собраний (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" наших доморощенных и пресловутых гениев.
      Вслед за Пильняком, Леоновым, Ивановым, Верой Инбер, Гумилевским и другими безусловно крупными мастерами слова к вкусному пирогу советской популярности потянулись цепкие пальцы развязных молодых людей, уже не имеющих абсолютно никакой художественной ценности и социальной значимости.
      Мутный вал чтива, потакающего обывательским вкусам, готов с головой захлестнуть молодую советскую общественность.
      Издаются буквально все, кому не лень.
      Вот, например, перед нами "полное (ха-ха!) собрание (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" некоего Антона Чехова...
      (Кстати: какой это Чехов? Не родственник ли он пресловутого Михаила Чехова, бывшего актера МХАТ II, который ныне "подвизается" в Берлине?)
      Впрочем, отбросим всякие подозрения и постараемся вскрыть социальную сущность и выявить писательскую физиономию вышеупомянутого Антона Чехова(!), столь ретиво изданного одним из наших центральных издательств.
      Возьмем хотя бы рассказ "В бане", которым открывается том первый. Сам этот факт уже говорит за то, что рассказ "В бане" является, так сказать, общественно-политическим и литературно-художественным кредо писателя. Посмотрим, в чем же заключается это "кредо".
      "- Эй, ты, фигура! - крикнул толстый, белотелый господин, завидев в тумане высокого и тощего человека с жиденькой бородкой и с большим медным крестом на груди. - Поддай пару!"
      И далее:
      "Толстый господин погладил себя по багровым бедрам..."
      И т.д.
      Несколькими абзацами ниже:
      "Там сидел и бил себя по животу веником тощий человек с костистыми выступами на всем теле".
      И еще:
      "Никодим Егорыч был гол, как всякий голый человек..."
      Довольно!!
      Совершенно ясно, что ни о каком писательском лице, ни о какой социальной значимости не может быть и речи в произведении, где с откровенностью, стоящей на грани цинизма и порнографии, на протяжении шести-семи страниц убористого шрифта смакуются мотивы голого человеческого тела.
      А вот, например, рассказ "Неудача":
      "Илья Сергеевич Пеплов и жена его Клеопатра Петровна стояли у двери и жадно подслушивали... За дверью, в маленькой зале, происходило, по-видимому, объяснение в любви, объяснялись их дочь Наташенька и учитель уездного училища Щупкин".
      И т.д. (Курсив везде наш. - С.С.)
      Дальше, товарищи, ехать некуда!
      Учитель уездного училища, объясняющийся в любви некой Наташеньке, - это же шедевр мещанской пошлости и беззубого, обывательского злопыхательства!
      Кто этот объясняющийся в любви учитель? Частный случай, анекдот или же монументально обобщенный тип?
      Если это частный случай, то позвольте вас спросить, кому нужны такие частные случаи и для чего автору понадобилось притаскивать за волосы на страницы советской печати эту явно надуманную, лишенную плоти и крови фигуру выродившегося интеллигента, который занимается пошлейшим копанием в себе в стиле Достоевского?
      Если это монументальное обобщение, то тут мы вправе со всей определенностью заявить зарвавшемуся автору:
      - Руки прочь от советского учительства! Не вам, гражданин Чехов, показывать нам его!
      И потом, что это за Наташенька? Откуда вы выкопали эту девушку, проводящую все свое время в бесцельном флирте? Не бывает у нас таких девушек, гражданин Чехов!
      Кстати, одна характерная деталь: в конце рассказа отец и мать Наташеньки благословляют ее и уездного учителя (!) вместо образа портретом писателя Лажечникова (?).
      Очевидно, гражданин Чехов дальше середины XIX века в своих литературных ассоциациях не пошел. Стыдно, очень стыдно, господин Чехов, не знать, что самый популярный писатель у нас не Лажечников, а Гладков! И не мракобесом Лажечниковым, а Гладковым должны были благословлять молодых людей родители, если уж на то пошло!
      Но вот что самое характерное: у гражданина Чехова совершенно нет романов. Да это и понятно! Трудно себе представить, как бы рецензируемому автору, при полном отсутствии чувств исторической перспективы, при куцем, беспредметном, а-ля Зощенко, юморке, при совершенно определенном уклончике в "голую" порнографию, удалось создать большое полотно, в полном объеме отображающее нашу действительность, со всеми ее сложнейшими конфликтами, коллизиями, ситуациями, взаимоотношениями, сдвигами и перегибами.
      Что касается проблемы живого человека, то она, разумеется, даже и не ночевала в "полном (хи-хи!) собрании (хе-хе!) сочинений (ха-ха!)" гражданина Чехова.
      В заключение необходимо заметить следующее. У Чехова имеется несколько пьес. Говорят, что некоторые из них собирается (!) поставить (?) МХАТ I (?!). Нам неизвестно, насколько справедливы эти слухи, но, во всяком случае, в театральных кругах поговаривают об этом совершенно определенно.
      Будет чрезвычайно прискорбно, если такой серьезный и нужный пролетариату театр, как МХАТ I, после "Бронепоезда" и после "Хлеба", поставит на своей сцене эти пошловатые и в конечном итоге малохудожественные, с позволения сказать, "пьесы", специально рассчитанные на гнилой вкус нэпманского жителя.
      А в общем никчемное собрание никчемных "сочинений" чужого нам писателя.
      Старик Собакин.
      Кавычки, скобки и все знаки препинания - всюду мои. Вообще все мое. С.С.
      1927
      ЖЕРТВА СПОРТА
      Было прелестное осеннее утро, и на территории Парка культуры и отдыха спешно догорали георгины и лихорадочно облетали березы. Яркое, но в достаточной мере печальное солнце холодно освещало пейзаж.
      В пустынной аллее сидела на скамеечке девушка, для описания которой в моем распоряжении не имеется достаточно ярких красок. Она ела большую грушу, и мутная капля сока блистала на самом кончике ее небольшого подбородка. Рядом с ней на скамье лежал последний номер иллюстрированного журнала, небрежно развернутый на восьмой странице.
      Костя Поступаев опытным взглядом закоренелого ловеласа окинул девушку и, плавно описав вокруг нее четыре мертвых петли, вдруг с треском очутился рядом.
      - Вот номер - я чуть не помер! - воскликнул он непринужденно, выбрасывая ноги вперед, и многозначительно подмигнул девушке.
      Она не пошевелилась.
      - Я извиняюсь, который час? - деловито спросил он и придвинулся к девушке.
      Она молчала.
      - Может быть, вы глухонемая? Что?
      Девушка молчала.
      - Ага! Я извиняюсь: она глухонемая! - юмористически сказал Костя Поступаев в пространство и закинул руку на спинку скамьи, вдоль девушкиных плеч.
      - Почему вы сидите в таком одиночестве?
      Пауза.
      - Нет, кроме шуток, как вас зовут?
      Молчание.
      - Гм... Разрешите в вашем присутствии закурить?
      Молчание.
      - Молчание - знак согласия, не правда ли?
      Девушка не шевелилась.
      - Мы где-то с вами встречались. Что? Вы, кажется, молчите? Вот номер я чуть не помер! Нет, кроме шуток, - почему вы такая грустная? Давайте я вас расшевелю.
      С этими словами Костя Поступаев как бы по рассеянности опустил руку и обнял девушку за талию. Лицо ее слегка порозовело, брови сдвинулись, и губы плотно сжались.
      - Фи, какая вы такая... - блудливо пролепетал Костя и положил свободную руку на ее колено.
      - Какая такая? - тихо произнесла девушка, подымая на опытного, красивого Костю большие, ясные, синие глаза.
      - А такая, - суетливо сказал Костя, и вдруг взгляд его упал на восьмую страницу иллюстрированного журнала. Там во весь лист была напечатана фотография девушки, а под ней Костя прочел надпись: "Нина Подлесная, взявшая первенство на последних всесоюзных состязаниях по боксу".
      Костя похолодел.
      - Какая же я такая? - еще тише повторила девушка. - Ну? Ну именно?
      - Именно - очень тренированная. А я вас, товарищ Подлесная, сразу признал. Только, значит, виду не показал. А то бы разве я... хи-хи... подсел?..
      - Да что вы говорите?
      - Определенный факт. Вот номер - я чуть не помер. Ну, пока.
      - Куда же вы? Постойте. Не уходите. Сядьте поближе.
      - Гы-гы!..
      - Какой вы странный! Сядьте же. Ну дайте мне руку. Вы мне начинаете нравиться.
      - Гы-гы!..
      - Я извиняюсь, вы не знаете, который час?
      - Гы!
      - Может быть, вы глухонемой?
      Костя Поступаев молчал.
      - Ага! Я извиняюсь: он глухонемой! - печально сказала Ниночка Подлесная в пространство и закинула руку на спинку скамьи, вдоль Костиных плеч.
      Костя страдальчески съежился, зажмурил глаза и вдавил голову в плечи.
      - Почему вы сидите в таком одиночестве? Нет, кроме шуток, - как вас зовут? Гм... Разрешите в вашем присутствии есть грушу? Молчание - знак согласия, не так ли? Мы где-то с вами встречались... Что? Вы, кажется, молчите? Нет, кроме шуток, почему вы такой грустный? Давайте я вас расшевелю...
      - Ой! Только, ради бога, не надо меня расшевеливать. Тетенька, я больше не буду... Никогда. Клянусь ва...
      С этими словами опытный Костя сорвался с места и ударился в бегство.
      - Постойте! Я хочу вам что-то сказать! Погодите! - слабо крикнула ему вслед девушка.
      Но Костя был уже далеко.
      Девушка тяжело упала головой на спинку скамьи и зарыдала.
      - И так... вот... всегда, - бормотала она сквозь слезы, стуча кулачком по скамье, - всегда! всегда! всегда! Ох, за что я такая несчастная!..
      И холодное осеннее солнце видело в тот день, как девушка рвала на мелкие кусочки последний номер недочитанного иллюстрированного журнала и сладострастно запихивала его в урну, где еще дымился окурок, брошенный красивым Костей.
      1927
      "НАШИ ЗА ГРАНИЦЕЙ"
      Душевное состояние обывателя, впервые отправляющегося за границу, обычно трудно поддается описанию.
      Он мало ест, мало спит, надоедает знакомым телефонными звонками.
      - Алло! Это вы, Николай Николаевич?.. Здравствуйте. Это я... Что? Вы уже легли спать?.. Неужели четверть третьего? А я, знаете, думал, что часов девять. Хе-хе... Извините, маленькая справочка. Не можете ли вы мне сказать: допустим, у меня есть заграничный паспорт и немецкая виза, - как быть с Польшей? Пропустит?.. Вы думаете? Спасибо... А если не захочет?.. Да, я понимаю, но все-таки суверенное государство... Не может быть?.. Спасибо. Но все-таки - вдруг я прихожу, а мне в польском консульстве и говорят... Гм... Алло... Алло!.. Повесил трубку... Невежа!..
      С утра он нанимает такси и начинает лихорадочно ездить по городу с таким видом, точно у него в квартире лопнула водопроводная сеть. Первым долгом он кидается в Административный отдел Московского Совета - АОМС, где ему на сегодня обещан ответ.
      Сжимая в потном кулаке квитанцию, спотыкаясь, бежит он к воротам. Ворота закрыты. За великолепной оградой виден пустой обширный аомсовский двор, цветники, клумбы, деревья...
      На тумбочке у ворот сидит милиционер и читает "Рабочую газету".
      - Я извиняюсь... товарищ, - начинает наш герой неправдоподобно взвинченным голосом и сует в усы милиционера повестку. - В чем дело? Тут ясно сказано - сегодня, а между прочим, ворота заперты. Это что же такое? Издевательство над гражданами? А может быть, у меня в Берлине тетя умирает? Безобразие!
      Милиционер равнодушно зевает, складывает "Рабочую газету" и вынимает из кармана большие серебряные часы.
      - Еще рано, гражданин. Всего половина восьмого. А прием начинается в девять. Погодите малость.
      - Я извиняюсь, - бормочет проситель. - Неужели половина восьмого? А я был уверен, что четверть десятого...
      Он некоторое время трет себе виски и топчется возле милиционера. Наконец, потоптавшись, с легкой надеждой в голосе спрашивает:
      - Может, в очередь надо записаться?
      - Чего там в очередь, - лениво усмехаясь, говорит милиционер. - Всего четыре человека вместе с вами. Вон они дожидаются. У них и спросите...
      Наш путешественник выпускает слабый вопль тревоги и спешно кидается к трем одиноким фигурам, сидящим на парапете решетки и меланхолично болтающим ногами.
      - Граждане!.. Я извиняюсь... Кто последний?.. Здравствуйте. Еду, понимаете, в Западную Европу... Так вот, пожалуйста, я четвертый... Запомните... Сплошное безобразие: всюду очереди и очереди... В Западной Европе этого, наверное, нет... Итак, имейте в виду - я четвертый. Пока!
      После этого он плюхается на горячее сиденье такси и громко кричит, чтобы его как можно скорее везли в немецкое посольство, оттуда в итальянское, потом во французское, польское, австрийское...
      Пролетая ураганом по улицам, он то и дело высовывается из машины и, размахивая шляпой, кричит встречным знакомым:
      - Привет! Уезжаю в Западную Европу... Что? Пишите прямо в Германию, прямо до востребования. Целую. Пока.
      По его интенсивно-розовому лицу струится горячий пот.
      Но вот наконец паспорт своевременно получен, визы поставлены, деньги в банке обменены на валюту. Казалось бы, все в порядке, можно успокоиться. Однако вот тут-то именно и начинается главная горячка.
      - Алло! Это вы, Василий Иванович?.. Я вас разбудил?.. Извиняюсь. Дело в том, что послезавтра я еду в Западную Европу. Ха-ха-ха! Слушайте, вы не знаете, говорят, за границей наша простая паюсная икра стоит двести рублей фунт. Это правда?.. Что?.. Триста? Не может этого быть. Вы шу... Алло... Вы слушаете? Алло! Станция, нас прервали... Повесил трубку? Хам!
      Алло! Павел Павлович? Это вы?.. Здравствуйте. Я вас, кажется, разбудил?.. Извиняюсь. Поздравьте меня: я уезжаю в Западную Европу. Слушайте, вы не знаете, сколько в Западной Европе стоит наша паюсная икра?.. Дорого? Это хорошо. Мерси. А папиросы? Говорят, наши русские папиросы считаются самыми шикарными. Как вы думаете, стоит захватить тысячи полторы "мозаики"... Что?.. Вы сами дурак... Алло! Повесил трубку...
      На рассвете его вдруг будит жена.
      - Петя, говорят, надо везти шоколадные конфеты. В Берлине наши конфеты полтораста рублей фунт. И изюм... факт...
      Петя вскакивает и на полях газеты начинает спешно производить сложнейшие вычисления: фунты множит на килограммы, делит на конфеты, вычитает икру, извлекает корни из папирос. Руки у него дрожат.
      Но самое мучительное - это одеться в дорогу. Надевать обычный костюм не имеет ни малейшего смысла, раз за границей можно купить за гроши новый. Опять же башмаки. Абсолютно невыгодно трепать скороходовские туфли, если послезавтра в Берлине можно купить замечательные новые за десять рублей. А куда девать старые? Не бросать же их, на радость жадным иностранцам! Опять же шляпа и кальсоны...
      - Ничего не надо. Все там купим.
      Таков лозунг отъезда.
      Если бы не врожденная стыдливость, такой, с позволения сказать, турист, вне всякого сомнения, готов был бы ехать в Западную Европу в чем мать родила.
      Но, увы, это невозможно. Как-то совестно перед Западной Европой.
      Но тем не менее на вокзал он приезжает с женой в совершенно диком виде. На нем старый картуз сынишки, брезентовые штаны системы военного коммунизма, толстовка на голое тело и престарелые парусиновые туфли, из которых стыдливо выглядывают большие пальцы.
      На ней клетчатый ватерпуф, абсолютно вышедшая из употребления сумочка, дикого вида шарф и ночные туфли, выкрашенные чернилами. В дрожащих руках пятифунтовая банка икры. Знакомые в ужасе.
      - Ничего, там все купим.
      Поезд трогается. Своды Александровского вокзала наполняются звоном, грохотом и тихим шипением провожающих:
      - Поехал-таки, свинья. Вот уж действительно - дуракам счастье. Много он там поймет со своей жирной гусыней, во всех этих европах!
      - Н-да-с... толстокожее животное!
      - Животное-то животное, а, между прочим, в данный момент сидит себе возле открытого окошка и любуется панорамой. А послезавтра будет ездить в автомобиле по Берлину и покупать пронзительные галстуки. А нам с вами на паршивый автобус - и домой.
      - Ах, и не говорите...
      А тем временем наш "турист" действительно сидит у открытого окошка, но отнюдь не любуется панорамой, а нудно и мучительно препирается с супругой по поводу предположенных заграничных покупок.
      - Ты, матушка, прямая дура! - шипит он, искоса поглядывая на соседей. Кто же это, интересно знать, покупает шелк в Германии! Италия - классическая страна шелка. Там чулки и купишь.
      - Это, значит, я через всю Западную Европу ехать в драных мюровских чулках буду? Ни за что!
      - Ничего с тобой не сделается, голубушка. А что касается Западной Европы, то она и не такие чулочки видела. Будь спокойна. А вот что касается моих туфель, то, натуральное дело, как только в Берлине с поезда сойдем, в первую голову покупаю башмаки на резиновой подошве. Германия - это классическая страна кожи... и галстуков...
      - О, как я жалею, что вышла замуж за этого грубого идиота! всхлипывает она.
      Поезд мчится. В окне движется упоительная среднерусская панорама. Рыбий жир сочится из подпрыгивающих на верхней сетке коробок с икрой и желтыми слезами каплет на разгоряченные головы путешественников.
      Проходит короткая ночь, полная тяжелых вздохов и змеиного шипа.
      Утром - граница.
      Отбирают паспорта.
      Короткий таможенный осмотр.
      Короткий потому, что, собственно говоря, осматривать нечего.
      Вокруг таможенного прилавка жмутся граждане, одетые во что бог послал, безо всяких почти вещей.
      Там, мол, все купим.
      Поезд переходит границу. В вагон входят польские военные чины. Они вежливо отбирают паспорта. Но сосны за окном все те же "среднерусские".
      Поезд медленно подходит к новенькой белой станции в новом немецком стиле. Это Столбцы.
      Белый одноглавый орел, похожий на гуся, украшает мезонин станции. Тут опять таможенный осмотр.
      Не считая того, что у путешественников ласково отбирают паюсную икру, все обходится как нельзя благополучно.
      Наш расстроенный герой, волоча за рукав подавленную супругу, выходит на перрон и в изумлении открывает рот.
      Несколько блистательных поездов стоят на путях.
      С суеверным ужасом он читает по складам французские и немецкие таблички на вагонах.
      "Столбцы - Берлин".
      "Столбцы - Париж".
      "Столбцы - Остенде".
      Но это еще не все. Это все-таки еще не Европа. И лишь на рассвете следующего дня, проехав "среднерусскую" Польшу и одессоподобную Варшаву, на немецкой границе наш путешественник бывает окончательно подавлен.
      Пользуясь небольшой остановкой, он выходит из вагона погулять по аккуратной платформе под гигантским немецким деревом и вдруг, неожиданно побледнев как смерть, возвращается, шатаясь, в вагон.
      - Капочка, - говорит он серым голосом, - Капочка... начинается... Там, на станции...
      - Что, что такое?
      - Там, на станции... продаются... бананы...
      Он безжизненно садится на диван и закрывает руками лицо.
      Паровоз свистит, и деликатный дым скрывает от наших глаз подробности дальнейшего путешествия счастливых супругов...
      Мне кажется, что, путешествуя по Европе, я кое-где мельком видел этого "туриста".
      Помнится, он топтался в Берлине, на перекрестке двух непомерных улиц, отрезанный от своей супруги, оставшейся на противоположном углу, четырьмя рядами движущихся машин.
      В Риме на вокзале он долго требовал "обязательно плацкарту", вызывая у окружающих веселое недоумение по поводу загадочной "русской плацкарты".
      В Венгрии он менял доллары на лиры в отделении сомнительной банкирской конторы и потом, озираясь по сторонам, прятал в особый внутренний карман штанов остальные доллары.
      В Неаполе он ломился в магазин за фетровой шляпой фабрики "Барсалино".
      В Вене метался на плохом таксомоторе из одного универсального магазина в другой...
      По приезде домой такой гражданин переживает нечто вроде медового месяца.
      Преимущественно он разговаривает по телефону:
      - Алло! Это вы, Николай Николаевич?.. Здравствуйте. Это я... Не узнаете? Хо-хо! Только что из-за границы приехал... Вы уже легли спать? Это не важно. Ну, батенька, и насмотрелись же мы с Капочкой чудес!