Марина настраивалась, она бродила по пустынному театру, кто-то встречался ей, здоровался, она машинально отвечала, кивала, а сама думала о Марии Стюарт, о королеве, которую любовь вознесла и убила. Марина чувствовала, как внутри нее аккумулируется энергия, отходят посторонние мысли и переживания. Проходя через фойе, Марина взглянула в зеркало и удивленно остановилась - ее осанка изменилась, глаза сверкали силой. Марина становилась Марией Стюарт. Она ощущала, как тепло наполняет ее пальцы, как кожа начинает пульсировать, предвкушая потоки света из театральных "пистолетов".
      ...В одиннадцать, когда все кончилось, и зрительный зал, гудящий и наэлектризованный драмой, только что завершившейся на сцене, опустел, Марина сидела в своей уборной перед зеркалом, закрыв глаза. Потом она взглянула на себя - боль пережитой трагедии покидала ее. Прощаясь, великая королева улыбнулась Марине и произнесла:
      - Так, значит, мне еще и в этой жизни небесное блаженство суждено!
      Марина еще помнила благодарную зрительскую овацию, которая обдала ее, как штормящее море, когда она вышла на поклоны. И цветы, которые рухнули к ее ногам, цветы, которыми уже давно не баловала ее публика, белые, желтые, алые розы, она держала их, тяжело дыша от волнения и не ощущая, что шипы колют ее ладони. И задыхающийся шепот режиссера, который, отражая лысиной свет лампионов, припадал к ручке и ворковал: "Голубушка, ты преобразилась, мы явно недооценили тебя. Сыромятникова бледнеет в сравнении с тем, что ты сегодня показала. Ты - настоящая Мария. Через три дня мы еще раз даем. Будь такой же. Я достану прессу..."
      Коротко хохотнув, она ответила режиссеру:
      - А ведь вы считали, что на безрыбье и Полубоярова - Мария Стюарт. Ведь так? Сознавайтесь, интриган!
      И он не отпирался, кивал и вновь потрясенно смотрел на Марину. Как будто он только что познакомился с нею.
      Теперь же, отходя от спектакля, Марина удовлетворенно откинулась на спинку кресла и подумала: "Услышь Сыромятникова, что он мне тут пел, она бы повесилась на театральном канате. Ничего. Марина Полубоярова еще покажет вам".
      Вернувшись домой, Марина достала папку с программками спектаклей, нашла листочек с надписью "Мария Стюарт", взяла синий фломастер и жирно зачеркнула стоявшую первой в списке фамилию Сыромятниковой, а сверху написала крупными буквами - Полубоярова М. В.
      Опять зазвонил телефон. "С ума можно сойти!" - она подняла и тут же опустила трубку на аппарат.
      Марина смотрела на вещи, вынутые из посылки, и ее охватило желание сгрести их в кучу и выбросить в помойное ведро.
      Вдруг ей почудилось, что какой-то бес коварно шепнул в ухо: "А может, нужно было согласиться? Тогда, в бане? Или ты удовлетворишься жалкими букетами и слюнявыми комплиментами?.. Не радуйся, завистники все равно сожрут тебя..."
      Марина вдруг ощутила, как страх вползает в нее, медленно, щекотно, плотоядно, как гусеница в кочан капусты или червь в яблоко.
      Уронив голову на руки, она заплакала. Горько, отчаянно. Ей показалось, что она вновь попала в почти безвыходную ситуацию.
      - Марина, Марина, опомнитесь, что вам почудилось, что с вами, почему вы плачете?
      - Действительно, почему? - Марина подняла заплаканное лицо, ища того, кто к ней обратился.
      В прямоугольнике трюмо на мгновение появилась Женщина.
      - А, это вы, - улыбнулась Марина. - Добрый вечер.
      Она резким движением вытерла слезы и сказала:
      - Нет!
      И тут раздался мучительно знакомый, измотавший ее слух и душу, звук шумящей воды, убегающей на кухне из открытого крана. Дьявольские штучки продолжались.
      Марина загнанно огляделась по сторонам. Когда ее взгляд скользнул по окну, в мозгу метнулась, как испуганная летучая мышь, дикая мысль о самоубийстве, но тут же скрылась во мраке ночи. Марина нерешительно отправилась на кухню, осторожно нащупала выключатель, нажала его, и свет озарил кухню.
      Из крана д е й с т в и т е л ь н о текла вода.
      Марина уверенно закрутила кран, ощущая, как с каждым оборотом крана в ней прибывает уверенность.
      Внезапно она поняла, что жизнь, которая так долго хлестала из нее, как из крана, открытого рассеянным хозяином, перестала покидать ее душу.
      Последняя капля воды с тягучим звуком оторвалась от медного носика и глухо разбилась об эмаль раковины.
      Кран был закрыт.