- Вы правы, Сергей Николаевич. Я совершил большую оплошность.
      Полковник откинулся на спинку стула и улыбнулся:
      - Да нет же, Мехти! В том-то и дело, что никакой оплошности ты не совершил. Ты правильно сделал, что привел сюда незнакомца. И ты мог бы сказать мне: дорогой товарищ полковник, зря вы ко мне придираетесь. Человек этот знал, где мы должны были проходить. Он заранее знал и о взрыве. От немцев он узнать это не мог: едва ли они позволили бы мне взорвать зольдатенхайм. Значит, он получил сведения от кого-то из наших. Ему нетрудно было бы узнать и многое другое. И, следовательно, при желании он все равно нашел бы к нам дорогу. Отпусти я его - еще неизвестно, что было бы!.. Дальше. На немцев он вряд ли работает, иначе выдал бы меня им: возможности у него были. Вот что ты мог бы мне сказать, Мехти. А может, и еще что-нибудь. Но ты этого не сказал...
      - Мне все это и в голову не пришло...
      - Потому, что ты действовал по первому побуждению. И вот это-то и плохо, Мехти!
      - Вы, значит, нарочно меня испытывали?
      - А ты как думал? Я по твоему рассказу сразу понял: ты очень доволен своим приключением. И это не первый раз, Мехти... Я уж давно приметил: чем больше опасности, тем больше ты радуешься. Кровь играет, а, Мехти?.. А ведь может случиться и так, что, смело пойдя навстречу опасности, ты поставишь под удар не только себя, но и других! Помнишь историю с часовым?..
      - Кто старое помянет, тому глаз вон, Сергей Николаевич, - попытался пошутить Мехти.
      - Да ведь приходится вспоминать, коли сам ты об этом забыл.
      Нет, Мехти хорошо все помнил. Он проходил тогда возле поста и сбросил в реку заснувшего немецкого часового. Узнав об этом, полковник вызвал Мехти к себе, строго и серьезно разъяснил ему, что увлекаться свойственно молодым девушкам, а Мехти все почему-то (полковник так и сказал: "почему-то") считают опытным разведчиком. Он должен был подумать о том, что немцы могли бы обнаружить исчезновение часового, подняли бы переполох, и Мехти не удалось бы взорвать казарму. Сергей Николаевич говорил спокойно, сдержанно, а Мехти хотелось, чтобы полковник накричал на него. Он пытался оправдываться: неужели же Сергею Николаевичу жалко, что одним фашистом стало меньше?
      - Всех фашистов тебе одному все равно не уничтожить, Мехти, - сказал тогда полковник. - Ты должен заботиться о другом: об успешном выполнении заданий.
      Нет, Мехти ничего не забыл! Не забыл он и того, что казарма все-таки была взорвана. Да как взорвана! От нее, как говориться, остались только рожки да ножки.
      - А помнишь, - продолжал Сергей Николаевич, - как лихо ворвались вы с Анжеликой в село, услышав, что кто-то кричит на площади?..
      - Но мне показалось...
      - Я знаю, что тебе показалось, Мехти. Однако если б там даже кого-нибудь и казнили, вы его все равно бы, не спасли. А сами попали бы в лапы к гитлеровцам.
      - Сергей Николаевич, - взмолился Мехти. - Да что-вы все о плохом вспоминаете! Выходит, я только и делаю, что совершаю опрометчивые поступки?.. А помните., когда мы освобождали наших из лагеря, - разве я допустил хоть один неверный шаг?.. - У Мехти сверкнули-глаза. - Ох, трудно мне было сдержаться! Но я сдержался.
      - Ну вот, ты уж и обиделся, - засмеялся полковник. - Ты, Мехти, как ваш бакинский бензин: поднеси спичку - вспыхнет! Да, лагерь, - это было хорошо. Очень хорошо! Да у тебя и редко бывает по-иному. Новее-таки бывает. А этого не должно быть!.. Ты разведчик, Мехти. Ты за многое в ответе. И ты обязан рассчитывать каждый свой шаг, десятки раз проверять каждое свое решение! Риск? Да. Но риск осознанный. А сейчас нужно быть особенно осторожным. Ведь не случайно Ферреро издал приказ о необходимости удвоить осторожность и бдительность. И еще пойми, Мехти: ты представляешь здесь нашу страну. На тебя равняются остальные. Будь же таким, каким они хотят тебя видеть...
      Полковник встал со стула, подошел к Мехти, положил ему руки на плечи:
      - Так-то вот, дорогой мой Мехти, - и с шутливой-укоризной добавил: Так-то, горячая ты голова...
      Мехти молчал. С необычайной отчетливостью перед ним предстала история с листовками в "Дейче зольдатенхайм". Зачем ему понадобилось менять салфетки на столах? Васе он мог бы сказать, что, мол, листовки нужно подсунуть для того, чтобы создать переполох и отвлечь внимание гитлеровцев. Однако эта ли мысль, четкая и трезвая, руководила Мехти в тот миг, когда он приказал Васе достать из сумки листовки? Мехти упорно не хотел признаться даже самому себе, но упрямый-голос из самой глубины его души твердил, что им, собственно, в тот момент руководило только озорство: вот возьму и выкину номер, чтобы он оглушил дерзостью весь этот сброд! И если бы сейчас полковник спросил об этой истории, у него не нашлось бы слов доказать свою правоту. К счастью, полковник тоже умолк.
      Дверь в это время отворилась, и в комнату вошли командир бригады Луиджи Ферреро - невысокий человек с большими мозолистыми руками, с пышными седоватыми усами, концы которых свисали к самому подбородку, - и начальник штаба бригады Карранти, тоже итальянец, подвижной, энергичный, а когда надо - хладнокровный и расчетливый, заслуживший уважение своей неутомимостью и отличным знанием штабного дела.
      Ферреро поздоровался с полковником и обратился к Мехти:
      - Кто это с тобой шел сегодня, Михайло?
      Мехти покраснел:
      - Да я толком и не знаю... Говорит, что он от союзников. Они велели передать, что сбросят взрывчатку только послезавтра.
      Ферреро вздохнул и, покусывая кончики своих длинных усов, принялся ходить по комнате. Потом поднял на Сергея Николаевича озабоченные глаза, тихо сказал:
      - Да... совсем было забыл... Там Маркос с ребятами уходит на задание. Ты не хочешь поговорить с ними?
      Полковник кивнул головой, оправил на себе гимнастерку и вышел.
      Ферреро пододвинул стул и сел. Карранти последовал его примеру.
      - Вот видишь, Михайло, - начал Ферреро, - к прошлом месяце мы сидели без продовольствия, а нам с британского самолета скинули медикаменты. Вот еще смотри, - он показал на пулемет у стены, - позавчера сбросили десять пулеметов новейшей конструкции. Но... ни одного патрона к ним. - Он набил табаком трубку, закурил. - Оказывается, и взрывчатку сбросят не сегодня, а послезавтра. А немецкие эшелоны проследуют завтра. Такие-то, друг, дела...
      Наступило молчание.
      - А не допросить ли нам этого англичанина... или может, американца? предложил Карранти.
      - Американца, - твердо сказал вернувшийся в комнату Сергей Николаевич, плотно закрывая за собой дверь. Как всегда в минуты большого волнения, у него резко обозначились скулы и под ними заходили тугие желваки. - Я его знаю.
      Он прошел к столу и сел на свое место.
      - Откуда ты его знаешь, полковник? - недоверчиво спросил Ферреро.
      - Я его видел в концлагере, где тогда находился, - оттуда мне и удалось бежать сюда, к вам... А он приезжал в лагерь, чтобы вывезти из него американцев.
      Михайло вскочил со стула.
      - Ловко! - невольно вырвалось у него.
      - Садись, садись, - добродушно усмехнулся Ферреро - Как же ты мог запомнить его, полковник?
      - О, я его хорошо запомнил! - упрямо сказал Сергей Николаевич. - Он приехал с бумагой из гестапо и вывез из лагеря всех американцев, кроме негров.
      Карранти поднял брови:
      - Это плохо, что он оставил негров... Но согласитесь, он ведь пошел на смелый шаг, проникнув в нацистский концлагерь?
      - На него можно было пойти только при одном условии, - полковник помедлил и четко, раздельно произнес: - при условии прочной связи с руководителями гестапо! Я валялся раненый, он наклонился надо мной, а я запомнил его лицо - серые глаза, холодный, безучастный взгляд.
      - Ну, ты мог и ошибиться! - заметил Ферреро. - Ты же сам говоришь, что был ранен, лежал в жару...
      - Нет, ошибки тут быть не может. Я уверен, что это он!
      Ферреро шумно запыхтел трубкой...
      - Что ж, вполне возможно, - согласился Карранти. - Вы думаете, что и сюда он прибыл с намерением...
      - Нужно разгадать его намерения! - твердо сказал Сергей Николаевич. Надо следить за ним и сопоставлять все полученные от него сведения и факты, с которыми мы будем сталкиваться. Дело, кажется, даже сложнее, чем мы думаем. Вот вам первые сведения - взрывчатку сбросят послезавтра, а гитлеровские эшелоны пройдут завтра...
      - А ведь дело говорит мой заместитель? - сказал Ферреро.
      - Пожалуй, - согласился Карранти.
      - Покамест допроси его. Хорошенько допроси, - коротко приказал командир.
      Карранти тотчас вышел из комнаты. Он не привык откладывать в долгий ящик выполнение приказаний.
      * * *
      Поздней ночью Карранти вывел во двор виллы челавека в мягкой шляпе и сером пальто.
      Мерзнувшие на морозе часовые узнали начальника штаба, но он все-таки по своему обыкновению шепнул им пароль, потребовал отзыва и только после этого предложил человеку в шляпе идти вперед.
      Сам Карранти шел сзади.
      Тропа, по которой пробирались Карранти и гость, вела к высокому утесу. По дороге встречались новые часовые. Карранти опять называл пароль и медленно продолжал путь.
      - Могу я, наконец, говорить? - тихо спросил человек в сером пальто.
      - Теперь можешь, - так же тихо ответил Карранти. - Во-первых, как ты встретился с Михайло?
      - Мы получили твое сообщение о том, что Михайло взорвет зольдатенхайм. Посоветовались с нашими верхами и решили не мешать партизанам переправить на тот свет еще несколько сот немцев. Для нас лучше, если я у немцев и у русских будет как можно больше потерь!
      - Это я знаю не хуже тебя. Меня интересует другое, как же тебе удалось продержаться в Триесте?
      - У меня немецкий паспорт, - помолчав, ответил Джон, - я инженер-геолог, прибыл из Берлина, интересуюсь шахтами Идрии. Весь день я вертелся у зольдатенхайма. Михайло со своим напарником вышли оттуда слишком быстро. Я не знал их в лицо - мог только догадываться, что это они. Не будь я предупрежден да не помоги мне объявления немцев, - на приметы, правда, они не очень-то расщедрились, - я не опознал бы партизан. Этот Михайло работает великолепно! Я стал следить за ними. Они поднялись в Опчину, там встретились с какой-то девушкой. Тут я решился подойти к ним. А насчет доверия... В этом я не особенно убежден. Когдо мы ночевали в сарае, мне показалось, что Михайло и его приятель спали по очереди... - Джон вдруг остановился и опасливо оглянулся по сторонам.
      - Нас никто не слышит, продолжай, - спокойно сказал Карранти.
      - Почему ты не похвалишь меня?
      - За что? Ты никогда не отличался особой сообразительностью.
      - Брось шутить, Чарльз.
      - Я не шучу. Что тебе известно о взрывчатке?
      - Взрывчатка не будет сброшена и послезавтра. Поезда немцев должны ходить беспрепятственно. Бригаду надо увлечь в квадрат 11 - ты найдешь его на карте, - там она будет уничтожена немецкой карательной дивиаией. Командира убери любыми средствами. Сам постарайся попасть в штаб корпуса. Мы не можем пустить сюда русских! Лучше Гитлер, чем коммунисты!.. Дальнейшие инструкции получишь обычным путем.
      - Все?
      - Все. Черт подери, куда же мы идем, ведь тут обрыв!
      - Повернись ко мне, Джон, - произнес Карранти.
      Джон обернулся. Они стояли под высокой сосной, на самом краю утеса. Из-за горы медленно выходила бледная луна.
      - Теперь помолись, Джон. Я должен тебя расстрелять, - негромко сказал Карранти.
      - Опять шутишь, Чарльз... - начал было Джон, но Карранти уже поднял пистолет.
      Джон сразу обмяк. Видно было, как у него ослабли и задрожали ноги.
      - Тебя узнали, Джон, - сказал Карранти. - А мне пришлось потратить очень много труда, чтобы стать начальником штаба бригады...
      - Но, может быть, можно еще убежать?.. - задыхаясь, выдавил Джон.
      - Нельзя, - бесстрастно сказал Карранти. - Тебя сразу же схватят. А я должен быть вне всяких подозрений.
      Джон озирался вокруг как затравленный зверь.
      - Ты же приличный парень, Джон... И ты отлично понимаешь, что каждый день моего пребывания здесь стоит увесистой пачки долларов. Я не могу их лишиться, Джон, - тоном проповедника произнес Карранти.
      Джон кинулся к нему, но раздался выстрел, и тело Джона покатилось в обрыв...
      К утесу подбежали двое дозорных.
      Карранти не спеша положил пистолет в кобуру и застегнул ее.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Была полночь. Сергей Николаевич осторожно, чтобы не разбудить спящих бойцов, пробирался по коридору, сердясь в душе на то, что его изрядно поношенные сапоги стали вдруг так скрипеть, будто их только вчера выдали ему из склада авиачасти, расположенной недалеко от Полтавы. Когда сапоги его были совсем новыми, приятели подшучивали над ним, и молодые пилоты, еще издали услышав их скрип, шептали друг другу: "Это комиссар". Он проходил, хмуро отвечая на их приветствия, и, так же как и теперь, сердил его назойливый скрип сапог.
      Прикрыв яркий луч ручного фонаря, Сергей Николаевич осторожно переступил через ноги молодого партизана, вытянувшегося поперек коридора. Едва заметная полоска света падала на лица спящих... "Не так, как в родном доме. А ведь у каждого из них есть свой дом... Или был... И у этого старика, и у крепыша-болгарина, и у отчаянного молодого смуглого корсиканца Анри Дюэза... У него, кажется, туберкулез, вон как кашляет. И всегда нездоровый румянец на щеках... А вот еще одна отчаянная - чешка Лидия Планичка. Ей бы сейчас хлопотать в кухне у себя дома и подогревать ужин для мужа, а она и во сне не расстается с оружием. Мужа убили на прошлой неделе при ночном налете на немецкую казарму. Хороший был человек учитель Джузеппе. Лидия дерется теперь и за себя и за мужа. Кстати, Джузеппе говорил, что они ждут первенца. Видно, ошибался, пока ничего не заметно".
      Слова Джузеппе о первенце особенно глубоко запали в душу полковника. У полковника был дом, были жена и сын, Петенька. Петр Сергеевич - так называл он сына, когда тот был семилетним озорником. А теперь Петенька...
      Сергей Николаевич пошел влево. С трудом добравшись до конца коридора, он неслышно приоткрыл дверь н, все еще продолжая сердиться на свои сапоги, вошел в комнату:
      - Сергей Николаевич? - послышался тихий голос.
      - Не спишь, Мехти? - так же тихо, чуть хрипловато спросил Сергей Николаевич.
      - Не могу заснуть.
      Сергей Николаевич осветил комнату фонарем. Это была одна из ванных комнат на втором этаже, со светло-голубыми кафельными стенами и небольшим бассейном посередине, который сейчас был доотказа наполнен, осенней листвой. На этой своеобразной мягкой перине любил отдохнуть Мехти.
      На дворе стояла зима, а в комнате от листьев веяло осенью - задумчивой, тихой и чуть печальной.
      Когда Мехти обернулся на свет, листья сухо, безжизненно зашелестели.
      Приподнявшись и все еще щуря глаза от света фонаря, Мехти смотрел на Сергея Николаевича, который подошел ближе, сел на край бассейна и лишь после этого потушил фонарь.
      Стало темно. Только рассеянный свет луны, пробивавшийся сквозь рваные облака, лился через круглое окно, которое делало комнату похожей на каюту старинного корабля.
      - Не спится, и все тут! - повторил Мехти. - Лежу вот и думаю о своей картине. Скоро начну ее писать.
      - Что же ты задумал изобразить на ней?
      - Окончание войны, Сергей Николаевич. Она будет-очень проста по композиции: наш солдат, возвращающийся с войны, и ликующая земля вокруг. Но надо сделать картину хорошо, с настроением, чтобы, смотря на нее, можно было увидеть и дороги, пройденные нашим человеком, и ту жизнь, которую нарушила война и к которой он теперь возвращается.
      - Это очень трудно - написать такую картину.
      - Очень! Может, и силы у меня не те... Но писать надо только так!.. Вот, представьте себе, смотришь на маленькую картину, а перед тобой вся твоя страна, вся твоя жизнь.
      Мехти заговорил о Родине... И оба задумались.
      Сергей Николаевич увидел свою Сибирь, широкую реку весной, вспомнил первый комсомольский воскресник на лесосплаве и Таню в ушанке, в ватнике, с раскрасневшимися от холодного весеннего ветра щеками.
      "Таня!" - "Нет, нет, Сережа, не люблю я вас... Не люблю". Она боялась смотреть ему в глаза, и он не поверил ей, не поверил тому, что она не любит... Ну и сорванцом же был он тогда! Словно ветер, пролетел он по стремительно несущимся в волнах коричневым бревнам и в одно мгновенье очутился на середине реки! Он начал расцеплять бревна, давая правильное направление лесу, разбивая образовавшуюся пробку. О бревно, на котором он стоял, с глухим стуком ударился другой ствол и чуть не сбил его с ног. Он понесся вместе с бревнами вниз по течению. А Таня бежала по берегу, бледная, перепуганная, и кричала до хрипоты в голосе! "Сережа, Сережа!" Она бросила ему багор, и Сергей зацепился им за первое попавшееся дерево, растущее на крутом берегу, почти горизонтально над водой. Бревна под его ногами закружились и, ударившись о берег, сбросили его на песок... И тут он увидел совсем другую Таню. Она бежала к нему спотыкаясь - смешная, неуклюжая: ватные брюки мешали ей бежать. "Сережа", - уже тихо, дрожащим голосом проговорила она, охватив его лицо руками, словно желая еще раз убедиться, что все кончилось хорошо, что он цел и невредим, - и заплакала. Они медленно шли по берегу, навстречу течению реки, и смотрели, как свободно бегут по воде тысячи гигантских стволов. Это был первый сплав для первых грандиозных строек, к которым приступала тогда молодая советская страна. А кругом родные просторы... Мир был бесконечно велик, и так свободно дышалось в нем...
      ...А в это время Мехти слышалась отдаленная, сбивчивая барабанная дробь. Ему было восемь или девять лет, когда он стал барабанщиком своего пионерского отряда. Товарищи с нескрываемой завистью смотрели, как он гордо шагал впереди колонны. Во время привалов ребята окружали его, он разрешал им трогать свой барабан, а иногда даже побарабанить. В Баку тесной семьей жили азербайджанцы, русские, армяне, грузины. И в пионерском отряде ребята, по традиции своих отцов, крепко дружили между собой. Мехти, которому легко давались языки, очень скоро научился говорить не только по-русски, но знал уже много армянских и грузинских слов. Он гордился тем, что, придя домой, мог удивлять своих сестер новыми словами, услышанными и заученными в отряде. Любил Мехти майские празднества, когда все школьники уходили в нагорную часть Баку. Как радостно было смотреть оттуда на город, на синее море, на бухту Ильича, которая обрастала все новыми нефтяными вышками. Нравилось Мехти дежурить около знамени пионерского отряда и отдавать салют когда мимо проходили товарищи. Он был серьезен, а вместе с тем и горяч. Однажды, когда старшеклассник отобрал у малыша завтрак, Мехти накинулся на верзилу с кулаками. Он колотил обидчика по чему попало и что-то кричал ему, а что невозможно было разобрать, от волнения Мехти стал даже заикаться. Целую неделю он прикладывал к синяку под глазом свинцовую примочку и был хмурым, неразговорчивым. Мехти мог повздорить и с преподавателем. Как-то один из преподавателей удалил его из класса. Это было несправедливо. Мехти отправился к директору и настойчиво стал требовать, чтобы преподаватель признал свою неправоту... Мехти ни в чем не знал удержу. Он мог на спор пролежать под жарким солнцем с полудня до заката; и как-то - это было на даче в Новханах - долежался до того, что даже его темно-бронзовая от загара кожа покрылась волдырями. Но он и виду не подавал, что ему больно. "Горячая голова!" - называли его друзья...
      ...Сергей Николаевич вспомнил свое первое путешествие. Ему пришлось на время оставить рабфак и уехать на Урал, на стройку грандиозного металлургического комбината. Так делали многие комсомольцы.
      Строилась вся страна.
      ...Это произошло в городской купальне. Мехти слышал, как спорили между собой взрослые ребята: "Кто сможет подняться на крышу купальни и оттуда броситься в воду?" Он ждал: кто же решится? Но никто не решился, и тогда он сам вскарабкался по лестнице на крышу купальни. Даже третий трамплин, с которого не осмеливались прыгать не только подростки, но и многие взрослые, находился далеко внизу под высокой крышей купальни. Люди принимали здесь солнечные ванны. Мехти стало жутко, когда он увидел, что горизонт словно приподнялся и что море течет по наклонной плоскости. А где-то под ним, куда он должен был прыгнуть, не синела, а, пенясь, чернела бездна. Еще минута - и Мехти повернул бы обратно. Но снизу на него были обращены сотни глаз. Школьные друзья подбадривали его возгласами, они радовались за него; и друзей нельзя было подводить... Не раздумывая, Мехти разбежался и в легком красивом прыжке - ласточкой - полетел вниз. Вода сомкнулась над ним, брызг не было. Он вынырнул и услышал гул, одобрительные возгласы и даже рукоплескания.
      Может, это и был его первый подвиг?
      ...Таня и Сергей жили своей скромной жизнью. Маленький деревянный домик, небольшой огород у широкой реки, а кругом - тайга. Хоть нелегко было работать на стройке и одновременно учиться на рабфаке, им все же приходилось заниматься и побочными делами. Как например, мог Сергей не принять участия в таком вот деле... Прислали к соседним рыбакам первую моторку - нарядную, выкрашенную в нежный оранжевый цвет. Но стоит моторка, а пользоваться ею нельзя: никто не знает, как обращаться с этой моторкой, как водить ее; кроме того, вскоре выяснилось, что у нее не в порядке мотор. Вот и пришлось Сергею Николаевичу возиться с нею все свободные часы, ломать голову, разбирать мотор, вновь собирать. Таня пыталась было поворчать на мужа, но она и сама часто поступала так же: в соседнем селе не хватало учителей, и ей пришлось взять еще три класса в сельской школе, помимо тех трех, где она учила детей географии.
      - А как же иначе? - говорила она. - Ведь нельзя оставить ребят без учителя.
      Наконец Сергей под общее ликование рыбаков запустил упрямый мотор, но перед рыбаками встало новое препятствие: кому все же водить лодку? Пришлось Сергею сесть за руль до той поры, пока его ученик - рослый, бородатый рыбак Тихон - не овладел новым ремеслом...
      ...Мехти вспомнил небольшой двухэтажный дом на улице Касума Измайлова, где он жил. Рядом с домом росла хрупкая ива, и напротив была школа № 19, где он учился. Особенную любовь питал Мехти к своему учителю Сулейману Сани Ахундову, который был видным писателем. Может быть, поэтому Мехти страстно полюбил литературу (запустив другие предметы - математику и химию) и еще с детства начал писать стихи, вернее, сказки в стихах: "Заяц против волка", "Петух-глашатай"... Но поэтом он не стал... И ему вспомнились первые его рисунки в школьной стенгазете, где он был редактором и художником: "Первая электричка, уходящая из Баку на нефтяные промыслы", карикатура с изображением злого, страшного и в то же время уроддиво-смешного кулака, замахнувшегося оглоблей на первые колхозы, "Первая азербайджанка-инженер на трибуне". Это были злободневные плакаты и карикатуры, и все в них было "первым": страна тогда только начала создавать первые колхозы, институты выпускали первые сотни азербайджанок-инженеров, врачей и агрономов. И Мехти был очевидцем этих событий... Умерла мать. Мехти еще крепче привязался к тетке - старшей сестре покойного отца, очень старой, но крепкой и бодрой женщине. Все звали ее биби. Она рассказывала ему о подвигах его отца, о борьбе с бандитизмом в первые годы Советской власти, показывала именные подарки, полученные отцом за храбрость.
      Как-то один из учителей их школы был командирован в далекий горный район Азербайджана; привезли его мертвым. Люди рассказывали, что его убили бандиты, и Мехти воочию убедился: существуют враги, и они убивают... На следующий же день Мехти подал заявление в комсомол, но его не приняли из-за возраста... Потом - художественное училище... Началась новая жизнь. Сейчас, лежа на сухой осенней листве, он вспомнил одну из первых своих работ: тусклый свет темницы, в которую заключены двадцать шесть комиссаров, и яркий луч, освещающий руку одного из них, выводящего на сырой стене слово: "Коммунары"... Мехти, кажется, удался этот групповой портрет пламенных борцов за свободу. Прежде чем написать картину, он тщательно изучил все материалы и документы, связанные с предательским расстрелом бакинских комиссаров озверелыми английскими интервентами. Мехти хотел, чтобы перед мысленным взором зрителя возник волчий облик "цивилизаторов", которые вторглись в его родную страну, мечтая прибрать к рукам ее богатства, отнять у людей свободу и счастье. А сколько еще кровавых трагедий, сколько предательств и преступлений, связанных с именами английских и американских империалистов, хранит память народов! "Мы никогда не забудем об этом", - как бы говорил Мехти своей картиной.
      ...Прощай, рабфак! "У нас будет сын..." - сказала Таня. Она все жаловалась, что ноги у нее опухают, трудно стало надевать туфли. "Если будет сын, назовем его Петром", - решил Сергей Николаевич.
      ...Мехти стоял перед комсомольцами и, сильно волнуясь, рассказывал свою биографию. Он рассказывал о пионерском отряде, об отце своем, старом коммунисте, которого он потерял очень рано. Обещал, что постарается стать настоящим художником. После него выступил комсомолец Адигезалов и стал, как говорится, читать мораль. Он сказал, что Мехти должен покончить с "бесшабашным упрямством". А Мехти и впрямь даже в пионерских играх стремился выискивать для себя что-нибудь поопасней да порискованней, и поступки его не всегда укладывались в нормы, предписанные старшим вожатым. Адигезалов говорил, что ему, Мехти, нужно "категорически", "коренным образом", "раз и навсегда" перестроиться и стать таким же, как все присутствующие, и. в частности, таким, как он, Адигезалов. Мехти не выдержал, вскочил с места и с жаром заявил, что "перестраиваться" не станет и что ему не хочется быть похожим на Адигезалова, так как тот "трус и растяпа". Адигезалов потребовал доказательств. Мехти привел их. Собрание затянулось. В конце концов Мехти в комсомол приняли, а перестроиться предложили Адигезалову.
      ...На карте страны появились названия новых городов. Красная Армия разгромила японцев у озера Хасан. В эти дни Сергей Николаевич был принят в Военно-воздушную академию. Он и Таня с маленьким Петром на руках проходили мимо площади Пушкина в Москве. Петя протянул руку к разноцветным шарам, которыми торговал старик-бородач. Ему купили красный шар. Вскоре он упустил его, шар унесся далеко в небо. Он становился все меньше и меньше... Петя заплакал, и ему обещали купить новый шар.
      "...Ну и народу в Москве!" - думал Мехти, пересекая площадь у Курского вокзала. Девочки-подростки, задрав головы, смотрели в небо. "Что случилось?" - "Смотрите, вон шар летит". Мехти тоже задрал голову и налетел на молодую девушку-мороженщицу, очень напоминавшую изображение на старых папиросных коробках "Южанка". "Простите, пожалуйста". - "Ну, пустяки какие, возьмите эскимо". - "Не могу, руки заняты". Трудно было таскаться с тяжелым чемоданом и холстами по длинным, многолюдным московским улицам. "Ну и Москва!" Он остановил такси. В Москве появились тогда первые эмки. "На Ленинградский вокзал, - сказал он, - только прокатите меня немного по городу". Вскоре они подружились с шофером, который с подробными комментариями рассказывал о каждой площади, о памятниках Москвы. Вот спуск Кузнецкого моста. Петровка... Вдруг Мехти показалось, что молодой шофер слишком уж расхваливает свою эмку. И он заявил шоферу, что тот едет сейчас на бакинском бензине. Позже он горделиво заявлял это и другим шоферам, словно только сейчас, когда Мехти увидел тысячи машин, он стал понимать, что значит в жизни страны его родной Баку... В Баку его говорили, что в Охотном ряду самое большое здание - это Дом Союзов, но с ним, верно, шутили. Дом Союзов почти терялся рядом с двумя гигантами - гостиницей "Москва" и Домом Совнаркома. А вот и Исторический музей, зубчатые стены Кремля. Сердце Мехти забилось непривычно-взволнованно... Перед ним была Красная площадь, Мавзолей. "Остановите!" - "Тут нельзя останавливать, - сказал шофер. Можете потом пройтись пешочком". Надо было спешить на вокзал, компостировать билет, чтобы сегодня же уехать "Стрелой" в Ленинград, и Мехти огорченно откинулся на спинку сиденья. Но через мгновение снова оживился. Он увидел часы Спасской башни, собор Василия Блаженного, потом Москву-реку... В Ленинграде Мехти встретил одного из своих бакинских товарищей и очень обрадовался этой встрече. Они оба готовились держать экзамены в Ленинградский художественный институт. Товарищ его прошел по конкурсу, а Мехти в институт не попал. Всю ночь он бродил с товарищем по городу, по берегу Невы, прислушиваясь к глухим гудкам пароходов. Он шел, понурив голову, а товарищ, как мог, успокаивал его, и тон у него был извиняющийся, словно это по его вине Мехти не приняли в институт. Мехти стыдно было возвращаться в Баку ни с чем. На душе у него скребли кошки, но он старался держаться мужественно. Многие хвалили ему факультет иностранных языков. Он поступил в Ленинградский педагогический институт иностранных языков и с первого же года стал удивлять своих учителей и профессоров чистотой произношения. У него становилось все больше новых друзей, его восхищала широта души и простота русских товарищей. Он многому учился у них. В институте Мехти стал редактором стенгазеты "Лингвист", и не раз оформленные им газеты получали первые премии на ленинградском смотре стенгазет... Все считали его уже своим, ленинградцем. Он аккуратно посещал зимний бассейн и на одном из всесоюзных соревнований по прыжкам в воду вошел в первую десятку. Это было в Ленинграде, на улице Правды... Он часто посещал музеи, Петергоф, Эрмитаж, подолгу простаивал перед великими творениями искусства. В глубине души он затаил мечту вернуться когда-нибудь к живописи. По всем предметам он в общем успевал и лишь по военному делу все время получал посредственные отметки. Он думал, что может стать кем угодно, но только не военным. Порой Мехти в ущерб одному предмету увлекался другим. Своими ответами он вызывал, например, восхищение профессора-историка, но зато причинял неожиданные огорчения профессору, ведущему логику. Однако к экзаменам он подтягивался и сдавал их хорошо. Зимой Мехти ходил на лыжах. Сначала этому учила его Женя - черноволосая, удивительно милая девушка, но уже через год он сам стал учить ее виртуозной лыжной ходьбе, водя девушку по таким кручам, что у нее захватывало дух.