На долю Мехти часто выпадали теперь минуты отдыха, и он начал работать над эскизами к картине.
      Для работы он выбрал укромный уголок на краю утеса, с которого хорошо были видны и поляна со светлеющими на ней палатками и убегающие в лесную чащобу тропы. Он приходил сюда обычно утром, садился на камень, делал в альбоме быстрые зарисовки, в сердцах перечеркивал их, снова брался за карандаш или уголь, а потом откладывал в сторону и думал, думал...
      Детали картины вырисовывались еще смутно. То Мехти представлялась весна: тает снег, рыхлые облака скользят в небе; то осень - золотая, прозрачная; то лето - с холста должно повеять солнечным теплом, запахом полевых цветов... По-разному виделся ему и солдат. Вот он идет прямо на зрителя, усталый, счастливый, с вещевым мешком через плечо... Вот присел отдохнуть на пенек. Вот лежит в высокой траве, бросив возле себя мешок, закинув за голову руки... А неподалеку - искореженный вражеский танк... В одном из вариантов - девушки в ярких, цветастых платьях выносили солдату воду.
      Неизменной оставалась лишь тема картины: солдат возвращается после войны домой.
      Иногда на скалу прибегал Вася. Он смотрел через плечо Мехти на рисунок, веско ронял:
      - Здорово!
      А Мехти вырывал лист с рисунком из альбома, комкал его и отбрасывал прочь.
      В конце концов Вася, чтоб не расстраиваться, перестал заглядывать в альбом, а проходя мимо пустого холста, неодобрительно хмурился. Авторитет Мехти, как художника, явно начинал колебаться...
      Приходила и Анжелика. Она редко заглядывала в альбом, ей все равно было, что рисует Мехти. Присев поодаль на поваленную сосенку, она следила за тем, с какой порывистостью движется рука Мехти, как меняется его лицо... Перед ней был такой Мехти, которого до сих пор Анжелика почти не знала. Глаза его, когда он поднимал их от альбома, были темными от неведомого ей смятения. Взгляд Мехти из внимательного, ищущего становился рассеянным, задумчивым, а потом загорался вдруг вдохновенным блеском.
      Мехти решил, наконец, что изобразит дорогу, уходящую в светлую, прозрачную даль... Недавно пронеслась гроза, но небо уже очистилось от туч: цвет у него мягкий, лазурный. На земле, словно камни-самоцветы, блестят лужицы. Слева от дороги высится стройный тополь. Одна из ветвей, подшибленная осколком снаряда, свесилась вниз; но и на ней весело распушились листья. Она дышит, живет!.. А вокруг зеленые, бескрайные поля. Тут и там проглядывают в густой зелени ярко-алые маки, белые ромашки.
      А по дороге шагает советский солдат - высокий, плечистый, - шагает нестроевым, свободным шагом. Солдат добыл победу и идет домой. Деревня его еще далеко: отсюда ему видны лишь красные черепичные крыши домов да зацветшие в садах деревья, солнце блестит на них, как на снежинках... Солдат счастливо жмурится... Он словно прислушивается к какой-то неповторимо прекрасной песне...
      Мехти так ясно видел своего солдата, что ему, казалось, ничего не стоило перенести этот образ на холст. Он приготовил краски, кисти. На холст легли первые мазки.
      Вася был уже тут как тут, - словно он давно поджидал, когда Мехти возьмется, наконец, за кисть. Глядя, как Мехти выдавливает из тюбиков краски, Вася спросил:
      - Что это за краска?
      - Это? Белила. А это вот - ультрамарин.
      - А эта как называется?
      - Берлинская лазурь. Не мешай, Вася!
      - Гм... Берлинская?..
      Вася отошел в сторону, а Мехти стал смешивать ультрамарин с белилами, чтобы на холсте заголубело небо. Но небу не дано было заголубеть. Мехти сделал еще несколько мазков, а потом, помрачнев, неожиданно бросил кисть в ящик и смыл краски с холста.
      - Опять? - уныло вздохнул Вася.
      Мехти не ответил...
      Васе что? Ему кажется, что рисовать очень просто: помахал кистью, и картина готова. А Мехти не только пишет картину... Своей картиной он должен ответить на мучающие его вопросы. Вопросов же этих становится все больше. Случай с венграми не выходил у Мехти из головы Кто-то расстреливает венгров... Кто-то заслал в их штаб врага - Карранти... Подозрительно часто начала ошибаться авиация союзников... Солдату Мехти мешают вернуться домой! Даже не верится: расстреляны венгры...
      Мехти останавливал себя: при чем здесь картина? Как будто бы ни при чем. Но ведь его солдат - свидетель всех этих событий. И, значит, им место в картине Мехти. Вот только как все это передать?.. Отказываться от задуманной им темы и образов Мехти не хотелось...
      И он снова уселся за альбом.
      Над альбомом и застал своего друга Вася в одно теплое, безоблачное утро.
      Через плечо у Васи было перекинуто мохнатое полотенце, подмышкой он держал сверток, из которого торчал конец мочалки.
      - Ты что это, опять в ручье вздумал мыться? - покосился на него Мехти. - Смотри, кончишь воспалением легких!
      - Зачем же в ручье? - степенно ответил Вася. - Баню построили, сегодня торжественное открытие!
      Баня была для партизан насущной "проблемой".
      Обычно им приходилось мыться наспех, возвращаясь с задания, в каком-нибудь лесу; чаше же всего, согрев ведро воды, они споласкивались возле землянки или же, как Вася, на свой страх и риск купались в ледяном ручье.
      - Где построили? Уж не в Триесте ли? - насмешливо спросил Мехти.
      - Почему в Триесте? В Триесте мы, конечно, устраиваем баню фашистской сволочи... Да вряд ли я сунулся бы туда с одним полотенцем...
      Мехти отмахнулся:
      - Ну, замолол! Не морочь голову: мешаешь работать.
      - Да, ей-богу же, баня! - взмолился Вася. - Пошли!
      Мехти бросил кисть в ящик и вытер тряпкой руки.
      - Идем, идем, - торопил Вася. - Сильвио уберет все, я ему уже сказал. Ох, и попаримся!
      - А ты не врешь, Вася?
      - Да нет же! Вот спустимся вниз, минуем крутояр, а за ним этот... грот...
      - И в гроте баня?
      - Да еще какая! Выпросили у повара котел, вкатили его в грот, под ним очаг сложили, вытяжку сделали...
      Вася оторвал от приземистой сосны несколько веток. Мехти невольно прибавил шагу.
      - Молодцы ребята!
      - Вот вытяжка только плохая, - пожаловался Вася. - Дыма в бане больше, чем пара... Зато жарища!.. Поп первым полез, а обратно его за ноги вытянули. Думали, уж конец, ан нет, отдышался на свежем воздухе!
      Маленький священник с мокрой, свалявшейся бородой все еще сидел у грота. Вокруг него толпились партизаны.
      - Привет святому отцу! - подходя, крикнул Мехти, - Не по вкусу пришлась банька?
      - Это не баня, - отрезал старик.
      - А что же это такое? - запальчиво спросил Вася.
      - Та самая геенна огненная, что уготовил нам Ватикан на том свете! сокрушенно, под общий хохот произнес священник. - И никому не советую ходить в этот ад, пока туда не поволокут силой.
      - А мы неверующие, товарищ священник! - озорно крикнул Мехти, стягивая с себя свитер. Они с Васей быстро разделись и в одних трусах вбежали в грот.
      Грот - узкий, с низеньким сводом - и впрямь мог сойти за один из вариантов адского пекла.
      В углу грота сложен был очаг, а на нем установлен огромный котел передвижной солдатской кухни. В очаге с треском и шипением горели еловые ветки, языки пламени лизали бока котла. Котел дрожал, грозя в любую минуту разорваться.
      От жары, дыма и пара нечем было дышать.
      Тем не менее картина преисподней показалась бы священнику куда более полной, если бы он рискнул заглянуть сюда еще раз. В "геенне огненной" налицо была теперь еще одна неотъемлемая ее деталь: скачущие и вопящие черти.
      - Эх, люблю! Дух спирает! - кричал Вася, растирая мочалкой тело. Давай прибавим!
      - Давай!
      Ножкой табуретки Вася вытолкнул из очага большой раскаленный камень. Вася зачерпнул тазом из котла кипящую воду и вылил ее на камень. Столб горячего пара взметнулся вверх; расползшись, пар заполнил весь грот.
      - Хорошо! - одобрительно крикнул Мехти.
      А Вася уже неистово хлестал себя сосновой ветвью, весь извиваясь после каждого удара.
      - Осторожно, - всполошился Мехти. - Это тебе не береза, в кровь обдерешься!
      - А ты с березовым веником на полке сиживал? - полюбопытствовал Вася.
      - На самой верхней, и не раз!
      - А как потом насчет холодного кваску?
      - И квас пивал.
      Мехти облил себя горячей водой.
      - Хорошо, - снова воскликнул он, - душа добреет...
      Он еще раз окатился водой и, вконец расшалившись, торжественно продекламировал:
      В ушате, в корыте, в лохани,
      В реке, в ручейке, в океане,
      И в ванне, и в бане
      Всегда и везде Вечная слава воде!
      - Конец Мойдодыра! - воскликнул Вася. - Ты еще помнишь?
      - А разве это давно было? - вопросом на вопрос ответил Мехти.
      И Вася не мог не согласиться, что, в сущности, совсем еще недавно Мехти, так же как и он, Вася, читал по складам и учил наизусть детские стихи.
      - Будто вчера это было, как я с соседом в баню ходил, - сказал Мехти.
      - Почему с соседом?
      - Я себя уже взрослым считал, - семь лет, с тетей ходить стеснялся, вот и водил меня в баню сосед.
      - А у вас бани тоже с парной, с веником?
      - Нет...
      И хотя вряд ли можно было придумать менее подходящее место для рассказов, Мехти, не забывая усиленно растирать себя мочалкой, рассказал Васе о том, как они с соседом ходили в маленькую баньку на улице Касума Измайлова, совсем рядом с их домом.
      Там был расписан масляной краской весь предбанник. Маленькому Мехти очень хотелось поближе посмотреть затейливые узоры и даже пощупать их руками, но он со вздохом подавлял это желание и, стараясь во всем подражать старшим, медленно раздевался, обворачивал вокруг бедер узкую красную простынку и шел внутрь. Терщик тер его "кисой" - шерстяной рукавицей, и Мехти было непонятно, почему он ухмыляется, когда под рукавицей появляются катышки грязи. Потом терщик кидал кусок мыла в мокрый полотняный мешочек, дул в него, появлялось легкое пенистое облако мыльной пены.
      Сколько ни пробовал Мехти сам выдуть такую обильную и легкую пену ничего не получалось; а мыться этой пеной было такое блаженство!
      Красный, распаренный, выходил он впереди соседа в предбанник и садился на скамеечке. Банщик плескал ему на ноги теплую воду, и только после этого он с ногами поднимался на скамью и начинал обтираться.
      Отдохнув и съев яблоко, особенно вкусное и холодное после жаркой бани, они шли домой.
      Дома биби торжественно объявляла, что "мужчина вернулся из бани", и подавала ему чай.
      И Мехти степенно, с сознанием своего достоинства садился пить чай.
      Было это совсем недавно, будто вчера...
      В это время Вася сильно прошелся по спине Михайло мочалкой, и тот попросил быть осторожнее - рубец, от раны на спине при резком прикосновении еще вызывал боль... И то, что рассказал Михайло, вдруг сразу показалось обоим и бесконечно далеким и бесконечно дорогим.
      Мехти и Вася умолкли: пора было заканчивать затянувшееся купанье.
      Вдруг послышался сильный грохот.
      - Котел? - оглянулся Вася.
      - Это снаружи, - сказал Мехти.
      Они смыли с себя мыло и бросились к выходу, возле которого лежала их одежда.
      Выглянув из грота, Мехти увидел, что перед входом в грот уже никого не было. Откуда-то сверху доносился хриплый рев: он-то и воспринялся в гроте, как оглушительный грохот.
      Мехти задрал голову к небу.
      Над лесом, покачивая крыльями, медленно кружил самолет. Самолет летел низко, почти касаясь верхушек деревьев.
      - "Бостон", американский бомбардировщик, - определил Вася.
      Мехти кивнул.
      - Вынужденная посадка. Ищет места.
      Они торопливо одевались, продолжая следить за делающим круги бомбардировщиком. Самолет зашел еще на один круг, потом взмыл вверх, сделал разворот и с выключенным мотором пошел на посадку.
      - Просеку заметил. Туда сесть хочет, - догадался Вася.
      Они побежали по тропе, ведущей к просеке.
      Это было то самое место, где судили Крайнева. Когда Мехти и Вася достигли просеки, самолет был уже на земле. Огромный и неуклюжий, он лежал на боку с поднятым крылом и задранным вверх тупым носом.
      Около самолета суетились партизаны, и среди них вездесущий Сильвио, наконец-то распрощавшийся с болотными сапогами и обувшийся в легкие чусты что-то среднее между сандалиями и спортивными бегунками...
      - Амортизаторы слабые, - озабоченно повторял он с видом человека, всю жизнь имевшего дело с авиационной техникой.
      За стеклами кабины управления виднелась фигура летчика. Он отчаянно жестикулировал, показывая на задвижку гаргрота, но партизаны, не понимая его жестов, отвечали также малопонятной жестикуляцией. Сильвио, цепляясь за перекладины сломанного шасси, подтянулся, взобрался на плоскость, подошел к гаргроту и кивнул летчику, чтобы тот вылезал наружу. Летчик опять показал на задвижку.
      - Слезай, Сильвио, - сказал подошедший Сергей Николаевич.
      Сильвио слез.
      - Задвижку заело... И запасной выход тоже, - с профессиональной деловитостью пробормотал полковник.
      К просеке все подходили и подходили партизаны.
      Сергей Николаевич поднялся на плоскость и легким движением руки поднял стальную крышку кабины управления.
      В распахнувшихся дверях показался приветливо осклабившийся штурман. Он посторонился, пропустил вперед летчика и вслед за ним спустился на землю.
      У летчика, высокого костлявого детины с лысеющей головой, пестрели на груди орденские ленточки. Он присел дважды (видно, затекли ноги); взглянув на крыло, буркнул что-то штурману и невозмутимо направился к партизанам.
      - Хэлло, - он приложил два пальца к виску. - Арчибальд Мильтон, кэптэн.
      - Полковник Любимов, заместитель командира партизанской бригады, представился Сергей Николаевич. Мехти, понимающий английский язык, но плохо говоривший на нем, вызвался переводить и, с трудом подбирая слова, повторил сказанное полковником по-английски.
      - Йес, - не скрывая удивления, сказал летчик.
      Он ткнул пальцем в сторону копошившегося возле самолета штурмана.
      - Мак Джойс, штурман, черный.
      Мехти перевел, что штурман - негр. Сергей Николаевич успел в лагере хорошо изучить нравы американцев, и все-таки его покоробило от слов летчика, который счел нужным сразу же подчеркнуть расовую принадлежность своего штурмана.
      Вскоре к ним подошел Мак с сумкой в руках. Полковник и Мехти тепло поздоровались со штурманом. У Мака была молочно-белая кожа, светлые глаза, тонкий с горбинкой нос, - и Сергей Николаевич даже усомнился, правильно ли перевел Мехти слова летчика. Лишь позднее он узнал, что прабабушка у Мака негритянка, дед наполовину негр, в отце была четвертая часть негритянской крови, а для Мака достаточно оказалось и "осьмушки", чтобы полной чашей испить горя, выпавшего в его стране на долю негров. И в списках жителей Лос-Анжелоса и в списках личного состава авиационных сил Соединенных Штатов к его фамилии непременно прибавлялось короткое слово "черный".
      Черные, кстати, были сейчас нужны правителям Штатов, и ему, Маку, дали даже медаль, ленточка которой светлела над его левым нагрудным карманом.
      Мильтон объяснил, что у них испортился маслопровод и если бы он не посадил самолет, то они сгорели бы в воздухе. Сергей Николаевич вежливо выразил радость по поводу того, что летчики остались живы и невредимы, и сожаление, что самолет сильно поврежден. После этого он пригласил летчиков в командирскую палатку, находившуюся на поляне, в пятнадцати минутах ходьбы.
      На поляне в этот полуденный час было немноголюдно. Партизаны одного из отрядов, расположившись у входа в землянку, чистили оружие. Шла обычная хлопотливая возня у походных кухонь. Санитары развешивали на ветвях деревьев выстиранные простыни и бинты.
      Сергей Николаевич пропустил своих гостей в палатку и послал ординарца на один из дальних аванпостов за Ферреро. Потом он присоединился к летчикам, и в палатке произошел разговор, неожиданно проливший свет на многие подозрения Сергея Николаевича.
      Угощая гостей чаем, полковник спросил, откуда и куда летел самолет. Мильтон ответил, что они базируются на юге Италии, а сейчас возвращались домой после выполнения очередного задания.
      - Какого же, если не секрет? - поинтересовался полковник.
      - О, от вас у нас нет секретов! Мы сбросили боеприпасы партизанской бригаде Ферреро.
      Полковник недоуменно поднял брови:
      - Но мы не видели никаких боеприпасов!
      - А разве они были предназначены вам? - возразил Мильтон. - Я же сказал: мы сбросили их бригаде Ферреро. Она находится в двухстах километрах на юго-восток от вас.
      Он ткнул пальцем в карту, лежавшую на письменном столе Ферреро.
      - Но бригада Ферреро здесь! Это мы. А в двухстах километрах на юго-восток дислоцированы немецкие части, - жестко произнес Сергей Николаевич. Мильтон флегматично пожал плечами: - Очевидно, наше командование ошиблось. Оно и немудрено - вы все время скачете с места на место.
      - Что-то уж очень часты эти ошибки, - заметил полковник.
      И разговор на этом, возможно, закончился бы, если бы в него не вмешался Мак Джойс.
      - Это не ошибка! - побледнев от волнения, сказал он.
      Мильтон метнул на него исподлобья угрожающий злобный взгляд. Но удержать Джойса было уже невозможно.
      Он рассказал обо всем, что знал и о чем задумывался в последнее время.
      Штурмана многое удивляло, когда он летал на бомбежку промышленных объектов на территории нацистской Германии. Трижды его самолету приходилось опускаться довольно низко, и трижды он замечал, что бомбы падали не на завод или железный рудник, а на деревни, на жилые кварталы городов. Сначала он думал, что ему дают неточные координаты. Но потом убедился, что здесь не неточность, а предумышленность.
      Майор Джеффри посмел сказать об этом открыто. В тот же день он таинственно исчез из их части. Потом часть перебазировали в Италию, и здесь стало повторяться то же самое. Мак полез в свою сумку и достал оттуда целлулоидный прямоугольник - карту маршрута.
      - Тут указано, куда мы должны были сбросить груз!
      Мильтон готов был задушить штурмана, но едннственное, что осталось ему делать, - это спокойно сидеть на стуле и ждать развязки. А Джойс, видно, уже принял для себя какое-то решение и не обращал внимания на знаки Мильтона.
      Мехти переводил его слова и никак не мог избавиться от ощущения, что ему снова всадили в спину нож. Подобное ощущение было и у Сергея Николаевича, но он принял слова Мака спокойнее, потому что и раньше уже о многом догадывался...
      Бледный, взволнованный Джойс говорил, взвешивая каждое слово:
      - Я шел на войну бить нацистов. А у нас это кое-кого не устраивает. Мне с ними не по пути. Я останусь с вами, - закончил он.
      Горячо поблагодарив штурмана, Сергей Николаевич пообещал поговорить с командиром о зачислении его в бригаду, а Мильтону вежливо предложил дожидаться в одном из сел, контролируемых партизанами, воздушной или наземной оказии: ему помогут добраться до части.
      Спокойно (даже Сергей Николаевич не ожидал от него такого спокойствия) отнесся к сообщению американского штурмана Ферреро, прибывший вскоре после того, как летчиков проводили отдыхать.
      Он вытер платком лоб, помолчал, пососал пустую трубку и спрятал ее в карман.
      - Ничего не попишешь... Империалисты! - развел он руками.
      И фраза эта прозвучала у него как-то по-особенному просто и убедительно: ее произнес человек, отдавший борьбе с империалистами всю свою жизнь.
      Больше всех был подавлен Мехти. Он стоял в углу палатки, скрестив на груди руки, хмуро опустив голову.
      - Я был под Сталинградом, в Польше, в Австрии, здесь... - медленно, словно припоминая что-то, сказал Мехти. - Страшно бывало... Но в то же время и просто: на нас шли фашисты, и надо было их разбить, чтобы на земле снова наступил мир... А над землей, оказывается, нависла новая тень... И все куда сложней, чем я думал!
      - Да, Мехти, нам пытаются мешать, - сказал Сергей Николаевич.
      - Но ведь это же союзники! Мы спасаем их страны от Гитлера!..
      - И народы будут нам благодарны за это. А их правители - никогда.
      Входная полость палатки приоткрылась, вошел ординарец, четко отрапортовал:
      - Связной из Триеста!
      Это была Анжелика, больше недели назад отправленная в Опчину. Она привезла письмо от группы товарища П.
      Ферреро взял у Анжелики маленький конверт и отпустил ее. У входа в палатку девушку нетерпеливо поджидал Вася.
      Ферреро надел очки, вскрыл конверт, пробежал глазами письмо. Мифический брат Анжелики нудно рассказывал о том, как он работает на лесопилке; просил присмотреть за козой, прислать ему праздничную рубаху. Расшифровав и прочтя письмо, Ферреро бросил его на стол.
      - Что пишет товарищ А.? - спросил Сергей Николаевич.
      - Что Карранти и Чарльз Беннет, агент Федерального бюро расследований одно и то же лицо.
      Мехти сделал шаг вперед. Сергей Николаевич усмехнулся:
      - Одно к одному...
      - Карранти - Чарльз Беннет! - повторил Ферреро, и ему стало ясно то, в чем и самому себе больно было признаться. - Он был прислан к нам из штаба корпуса. Значит, венгров расстреливала рука того же человека, который прислал Карранти...
      - Но Карранти - американский разведчик, - сурово произнес Мехти.
      Сергей Николаевич повертел в руках целлулоидный прямоугольник, оставленный штурманом Мак Джойсом.
      - Интересно, что здесь на карте помечен, а потом зачеркнут как раз квадрат 11.
      Вася и Анжелика нашли Мехти на утесе. По-прежнему перед ним стоял холст, рядом лежал ящик с красками и кистями. Вася был в приподнятом настроении; Анжелика снова с ним!
      - Все пишешь? - улыбнулся Вася.
      - И буду писать! - упрямо сказал Мехти.
      - Когда же вы ее закончите? - спросила Анжелика.
      - Наверно, после того, как начнет, - съязвил Вася.
      - Скоро, Анжелика, - серьезно сказал Мехти. - Теперь уже скоро. Для меня многое стало ясно...
      Да, замысел его принимал постепенно все более четкую, конкретную форму. Все в общем должно остаться так, как он задумал: солдат его счастлив тем, что, победив, возвращается домой. Но это счастье зрелого, закаленного в боях, многое понявшего человека. Ведь он был все время рядом с Мехти. Вместе с ним бил гитлеровцев. Вместе с ним задумывался над совершавшимися вокруг событиями. Вместе с ним мужал - и мыслью и сердцем. Он, этот солдат, знал и о Чарльзе Беннете, знал, что те, кто подослал Беннета, будут и впредь мешать людям строить счастье. И надо быть готовым защищать это счастье, выстраданное, добытое трудом и кровью. Солдат у Мехти уверен в себе. Уверен в будущем. Это благодаря ему на земле воцарился мир. Он еще только в пути. Родного села не видно. На небе обрывки туч, свинцовых черных. Дует ветер, развевая плащ-палатку солдата. Трепещут листья тополя. Земля темная, твердая. Нивы колышутся, будто пенится море. Уверенно преодолевая сопротивления ветра, широко ступая, идет солдат. В глазах его суровая решимость. Он крепко прижал к груди свой автомат. Он шагает в сторону света - к солнцу, подымающемуся на востоке. Он могуч и словно прислушивается к чему-то тревожному, готовый встретить грудью любые опасности на своем пути.
      Не должно быть никаких внешних эффектов. Пусть все будет естественно, просто... Чтоб не пышность была, а мощь, сила!.. Да, только так...
      На холсте рождалась жизнь, какой ее знал и понимал советский солдат Мехти.
      Ферреро и Сергей Николаевич прохаживались по поляне, когда к ним подошел ординарец и сообщил, что радистом получена шифровка: командира срочно вызывают в штаб корпуса.
      Полковник и Ферреро переглянулись. Что бы это могло значить? После последних событий вызов этот выглядел подозрительно.
      - Надо готовиться, - произнес, наконец, Ферреро.
      Сергей Николаевич знаком отослал ординарца и, взяв Ферреро под локоть, прошел с ним в палатку, где помещался штаб бригады.
      - Ты останешься вместо меня, - мрачно сказал Ферреро.
      Сергей Николаевич усмехнулся:
      - Ты говоришь так, словно идешь на смерть.
      Взгляд Ферреро был и грустным и в то же время решительным:
      - Вот что, Сергей. Если я не вернусь...
      Полковник не дал ему закончить. Медленно, как бы размышляя вслух, он сказал:
      - Все шло хорошо... Была бригада, были смелые, отважные люди в этой бригаде; они прославили свои имена. И был у этих людей командир. Все считали, что он мудр, прозорлив и смел... И вдруг оказалось, что он наивен, как мальчишка.
      - Я выполняю приказ, Сергей, - с обидой в голосе ответил Ферреро.
      Сергей Николаевич в упор взглянул на него:
      - Но ты же знаешь, что, может быть, не вернешься обратно.
      - Я не из трусов!
      Он надел свой китель, переменил сапоги и направился к выходу. Полковник преградил ему дорогу:
      - Послушай, Луиджи. Никто не сомневается в твоей храбрости. Но то, что ты собираешься делать, бессмысленно! Мы ведь даже не знаем, кто тебя вызвал!
      - Вот мне и представляется случай узнать! - упрямо сказал Ферреро. - Я хочу выяснить, кто прислал ко мне Карранти, кто расстреливает венгров и почему соседние бригады начинают терять с нами связь. И, кроме того, мне не хочется, чтобы в штабе думали обо мне, о Луиджи Ферреро, как о трусе. Прощай, Сергей. Береги себя...
      Ферреро протянул полковнику руку. Но тот, казалось, не заметил ее. Он стоял, загородив выход: лохматые брови его сердито нависли над потемневшими глазами.
      - Вот что, Луиджи, - решительно сказал полков - Делай что хочешь, но я тебя не отпущу! Да, не отпущу! Во всяком случае, до тех пор, пока все не выяснится.
      - А я не подчиняюсь тебе! Пока еще я командир. И я приказываю, товарищ Любимов, пропустить меня!
      - А я говорю с тобой, как коммунист с коммунистом, товарищ Ферреро, - в тон ему ответил Сергей Николаевич. - Ты никуда не уйдешь из бригады!.. Сотни людей вручили свою судьбу в твои руки. Ты их командир, тебя любят, тебе верят. И ты не имеешь права рисковать своей жизнью!
      Ферреро усмехнулся и уже спокойно спросил:
      - Драться, что ли, будем?
      Сергей Николаевич взглянул на него с любовью и укоризной:
      - Луиджи, Луиджи!.. Ты должен остаться. Понимаешь, должен. И мы вместе с тобой будем продолжать делать то, что делали до сих пор. Несмотря ни на чьи происки!
      Ферреро молчал; потом запустил вдруг руку в волосы Сергея Николаевича, привлек его к себе и поцеловал. Глаза его были влажными.
      И они снова делали рейды, участвовали в жестоких стычках с противником, заботились о раненых, боеприпасах и продовольствии, а вопрос о том, кто орудует в штабе корпуса, оставался открытым. В ту пору ни Сергей Николаевич, ни Ферреро не понимали, какой это было опасной ошибкой, но вокруг шли бои, их захлестывали все новые и новые заботы, - они были бойцами.
      Случалась иногда передышка, и полковника снова охватывала тревога. Его подмывало оставить бригаду, самому добраться до штаба корпуса, разобраться во всем с товарищами и обнаружить окопавшегося там врага. Ведь люди, взявшие в руки оружие, доверяли свою судьбу тем, кто сидит в штабе партизанского корпуса. Речь идет об их судьбе. "Надо, непременно надо добраться туда", думал Сергей Николаевич, но завязывались новые бои и снова отвлекали его от этих мыслей.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      С тех пор как Карранти обосновался на виа Фортуна, в доме Мазелли произошли некоторые изменения.
      Во-первых, Мазелли из осторожности ликвидировал все свои диктофоны и уже ничего толком не знал о делах Карранти, если, конечно, сам Карранти не считал нужным его информировать. Во-вторых, хотя Мазелли и старался держаться независимо, ему все же постепенно все больше и больше приходилось отчитываться перед Карранти в своих делах.
      В остальном же все шло по-прежнему. Агенты, поступившие в распоряжение Карранти, доставляли ему самые разнообразные сведения как о партизанах, так и о немцах. В доме Мазелли продолжали принимать вечерних посетителей и сдавать им меблированные комнаты.
      Мазелли прекрасно понимал, почему Карранти до сих пор не предложил ему "прикрыть лавочку". Отказать в приеме клиентам - значило бы вызвать их живейшее любопытство. О том, что заведение неожиданно закрылось, могли прослышать и лица, которым очень бы хотелось узнать, где поселился Карранти. Так или иначе, дом был бы поставлен под подозрение.
      Мазелли решил сыграть на этом. Как-то раз, зайдя к Карранти поужинать, он со вздохом заявил ему, что хочет закрыть свое заведение. Мазелли бил наверняка. Он был убежден: Карранти начнет доказывать ему (и будет совершенно прав), что все должно остаться так, как есть. А он, Мазелли, поломается немного, а потом даст американцу "уговорить" себя, пойдет на уступки, лишний раз проявив преданность и услужливость: только так он и мог влезть к Карранти в доверие, а после - и в карман. Мазелли надеялся урвать хоть малую толику из тех денег, что достаются предприимчивому янки. Он не прочь был бы вообще избавиться от американца и заполучить все его деньги... Но это было опасно: прирежешь его, а потом не оберешься хлопот.
      Выслушав Мазелли, Карранти глотнул виски и отставил рюмку в сторону:
      - Закрыть? А зачем, собственно, это вам понадобилось?
      - Сами знаете: по вечерам у нас шум, толкотня.
      Карранти пристально посмотрел на Мазелли:
      - Но ведь терпели же вы этот шум до сих пор? И толкотня вам, кажется, не мешала?
      - Да, но тогда не было вас. Вы в городе - человек новый. И я обязан оберегать вас от всяких случайностей.
      - Ах, вот оно что! - протянул Карранти. - Вы, значит, заботитесь обо мне?.. Что ж, я вам очень признателен.
      Карранти понимающе улыбнулся, глядя Мазелли прямо в глаза. А Мазелли при виде этой улыбки ощутил острое желание швырнуть ему в голову стоявшую на столе бутылку.
      - А это не ударит вас по карману? - с сочувствием осведомился Карранти.
      - Может быть.
      - И вы готовы пойти на жертву?.. Любопытно, чем же это я заслужил такую любовь...
      - Да ведь оно и для меня хлопотно держать эти комнаты! - Мазелли вздохнул. - А хлопот и без того много.
      Карранти встал с места, прошелся по комнате.