Глава 1

Загадка собора Парижской Богоматери

Январские дни в Северной башне собора Парижской Богоматери проходили однообразной чередой, и я совсем не ощущал роковых нитей, которые все плотнее и плотнее стягивались вокруг меня. Во всяком случае, не в дневные часы, когда я бодрствовал и работал. Вероятно, это объяснялось тем, что странная книга Пьера Гренгуара всецело завладела моим вниманием, настолько увлекла своим содержанием, что я забыл почти обо всем вокруг себя — и даже то обстоятельство, что был пленником Собора.

Полный рвения, я окунул гусиное перо в чернильницу, чтобы переписать собранные Гренгуаром знания. Первая глава повествовала о различных взглядах, которые ученые высказывали о возникновении, взаимосвязи и значении комет. Возбуждение овладело мной из-за мыслей, в смысл которых я пытался проникнуть, и которые проникали при этом в меня. Набожные братья в Сабле научили меня письму с помощью Святого Писания. Мэтр Фрондо напичкал меня устойчивыми оборотами, формулировками справок и договоров. Помимо этого я подрабатывал еще немного на составлении личных и деловых писем для жителей моего родного городка — это были сухие бухгалтерские отчеты и глупые семейные истории. Сейчас же имелось нечто новое: мнения, которые противоречили друг другу; фразы, которые побуждали меня сделать собственное заключение. Разве не такого занятия я искал себе уже давно, когда работа у адвоката со временем показалась мне унылой?

Мысли великих ученых заменили мне общение с людьми, башня с колоколами — окружающий мир. За таким приятным занятием я с удовольствием проводил время, прежде чем снова осмелился спуститься в бурлящий Париж. К тому же, лейтенант сыска и королевская стража наверняка больше не вели слежку за предполагаемым убийцей облата Филиппо Аврилло.

Кроме двуногих муравьев, за чьим беспорядочным движением я наблюдал, когда в минуты отдыха смотрел вниз с башни, я едва мог рассмотреть человека. Иногда Клод Фролло интересовался ходом продвижения работы, когда он поднимался на башню, чтобы провести время в своей келье за таинственными занятиями; собственно, его жилые комнаты находились в монастыре собора Парижской Богоматери. В остальном Одон заботился о моем телесном благополучии, приносил мне еду и все необходимое для работы. Причетник не казался больше таким болтливым, как в вечер нашей первой встречи, скорее, он держался замкнуто и изо всех сил стремился поскорее удалиться. Возможно, из страха перед Фролло. Или — перед Квазимодо.

Последнего я видел мельком раза два или три, он, словно тень, проскальзывал в клеть с колоколами своей своеобразной раскачивающейся походкой и звонил в колокола. Звонарь, казалось, избегал меня — возможно, по указанию архидьякона, который не желал, чтобы меня отвлекали от работы. Слава Господу, я не придавал большого значения обществу горбатого чудовища.

Желудок мой был всегда сыт, жажда при желании утолялась вином, огонь в камине прогонял холодное дыхание января, а для души имелось увлекательное занятие. Я бы мог быть всем доволен, если бы не кошмары, которые порядком замучили меня по ночам. Сны, такие реалистичные, были мне не знакомы, — как и начинающаяся у меня во сне вторая жизнь.

…Огромная цитадель в горах владела моими снами, могущественная скала, какую могла воздвигнуть только целая армия ночных кошмаров в беспокойном сознании моего сна. Я научился различать природный камень и обработанный рукой человека. Стены, дома и башни возвышались на горе, горное гнездо для людей, окруженное отвесными скалами: убежище между небом и землей.

Люди, которые здесь обитали, были явными беглецами. Я видел мужчин и женщин, а также детей, стариков и больных, рыцарей и солдат. Я испытывал доверие и страх, сомнение и ужас, холод и голод. Я был не наблюдателем, а одним из них — отчаявшихся, храбрых, сильных.

Снова и снова меня уносили кошмары в то далекое место, в другое измерение. Я страдал и читал «Отче наш», как и прятавшиеся, верил и надеялся вместе с ними, боялся и негодовал в ярости. И рок приближался, неумолимо, словно смерть, предстоящая заболевшему чумой.

Пошел дождь. В той странной местности могли быть только каменные дожди. Его капли были скалами, которые бились о могучие стены, сотрясали их, пробивали в них дыры. Камень падал не только на камень, но и на плоть, кости и кровь. На людей, которые умирали под каменным градом или, придавленные глыбами, превращались в калек. Крики, стоны, проклятья смешались с раскатами грома каменной грозы.

Потом пространство вновь оказалось полным мира и надежды, залитым ярким солнечным светом, который сиял чистым зеленым оттенком и проникал своими лучами через все — в самую глубину души собравшихся здесь людей. Мужчины и женщины в простых темных одеждах обступили стол или алтарь, которого как раз коснулся пробивающийся солнечный луч и окрасил его в приятный зеленый свет.

Я тоже стоял там и чувствовал себя радостным, как никогда. Моя душа закричала, когда меня вырвали из зеленого света, и я снова должен был вернуться в холод. Ледяной ветер швырнул меня о беспощадные скалы.

Огонь прогнал холод, спасение — боль. Это был мощный костер, чьим топливом стали люди. С радостным пением они шли в пламя, смерть совсем не страшила их. Но я закричал при невероятном зрелище — горели мужчины и женщины, с которыми я прежде жил и страдал.

Желание быть рядом с ними, вместе с ними петь и чувствовать пламя охватило меня. Но я не мог сделать этого.

Невидимая сила оттолкнула меня прочь и затушила пламя. Осталась только благословенная жара…

Бледный диск луны светил через большое окно моей кельи и придавал всем предметам расплывчатые, неестественные очертания, будто они тоже относились ко сну. Огонь в камине потух, едва теплился под золой — он был слишком слаб и не мог согреть меня, не говоря о том, чтобы разгореться в пламя. Пот, который выступил у меня на лбу, лице и всем теле, был последствием видений — знаком того, как прочно захватили меня хитросплетения сна.

С каждой ночью сны становились навязчивее, беспокойнее, реальнее. Зачем? И почему всегда разыгрывались одни и те же сцены? Я не верил в совпадения. Началось это здесь, наверху, в башне, в комнате Пьера Гренгуара. Была ли связь между Собором и горной крепостью? Существовала ли вообще эта крепость, так реально являвшаяся мне во сне? Или ночные кошмары отравили мое сознание, и граница между сном и реальностью стерлась?

Жар, который наполнял комнату несмотря на давно потухший огонь в камине, душил меня. Я не мог ни дышать, ни мыслить ясно, находясь в полудреме. Смутно я почувствовал: мне нужно быстро встать с постели и выйти из кельи!

Резким движением я откинул одеяло и спотыкаясь поспешил в угол с умывальником, чтобы вытереть пот одним из больших шерстяных полотенец.

Я оделся и пошел к выходу. Близился уже конец января, но ночи еще оставались холодными. Свежий ночной воздух как нельзя лучше подходил для того, чтобы остудить мою разгоряченную голову и собраться с мыслями. Я раскрыл дверь — и отпрянул в ужасе.

Я едва не столкнулся с демоном, который выглядел в темноте, как одно из тех чудовищ системы водостоков, которые сидели на фасадах Собора, насмехаясь над всем людским. Что это — очередной ночной кошмар, обрушившийся на меня, чтобы окончательно стереть грань между реальностью и безумием? У меня волосы зашевелились на затылке при неожиданном виде неприкрытого безобразия, а мурашки пробежали по спине.

Маленький глаз стоящего напротив меня существа расширился, чтобы охватить меня взглядом. Огромный череп наклонился вперед, и потрескавшиеся губы обнажили два ряда кривых редких зубов, не походящих друг другу ни по форме, ни по расположению.

— Впустите меня, мэтр! — он повернул огромный череп направо и налево, и глаз посмотрел в темноту, что-то выискивая, почти со страхом. — Лучше, если никто не увидит меня.

Это был первый раз, когда Квазимодо, звонарь Собора, заговорил со мной.

Я отступил назад и впустил его вовнутрь — что естественно. Любой, кто, как я, видел, как горбун швырнул в воздух несчастного Робена Пуспена, не осмелился бы возразить Квазимодо.

Он закрыл дверь быстрым, неловким и испуганным движением. Потом потерянно остановился в моей келье как вкопанный. В холодном свете луны он действительно был похож ни на что иное, как на бесчисленные статуи Собора — несчастная халтура выбившегося из сил скульптора.

Я расшевелил кочергой слабо тлеющий огонь в камине и подложил пару поленьев, которые вскоре были жадно поглощены языками пламени. Дрова приятно потрескивали. Тонкой щепкой, от которой потянулась черная струйка дыма, я зажег бронзовую настольную лампу, и горящее масло буковых орешков наполнило помещение своим терпким запахом.

Кидая щепку в камин, я пригласил сесть моего нежданного гостя, но когда я обернулся к нему, он все еще стоял прямой как палка, и его глаз таращился на меня изучающее.

Я вспомнил о его глухоте и указал на оба стула возле стола. Квазимодо протащил свою бесформенное массивное тело через комнату и сел на стул — с почти что странным рывком. Деревянный стул заскрипел под его весом, и звонарь тяжело задышал под грузом своего горба. Я с колебанием сел напротив него и заметил робость в изуродованных чертах его лица, которая совсем не вязалась с этим грубым существом. Очевидно, он испытывал не меньшее смущение по отношению ко мне, чем я — при виде его.

— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.

Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:

— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.

— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и с четким ударением.

Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:

— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.

Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.

— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.

Он заставил меня засмеяться.

— Как вы до этого дошли, Квазимодо?

— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.

— Вы заметили это? — пробормотал я.

Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.

— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.

— В чем?

Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.

— Что случилось, мэтр, это плохая книга? — спросил Квазимодо, потому что мое неодобрительное выражение лица нельзя было не заметить.

— Книга хороша, но вот способ ее создания — плох.

Квазимодо наклонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня:

— В ней нет ничего полезного?

— Да нет же, из нее можно извлечь много поучительного.

— Книга разговаривает и рассказывает истории.

— Такова цель книг и это в свою очередь делает их ценными.

— Примерно так сказал и итальянец.

— Итальянец? О ком вы говорите?

— О человеке, который подарил мне эту книгу. Я так рад, что это хорошая книга. У меня она всего одна, — Квазимодо скорчил лицо в кривую гримасу, что, видимо, должно было означать чувство радости.

— Что случилось с этим итальянцем? Где вы встретились с ним?

— Внизу, в Соборе. Он часто бывал в последние дни там. чтобы поговорить со мной.

— Вы понимали его? — спросил я в недоумении.

— Он был очень ловок по части выражения своих слов жестами.

Итальянец!

Мои догадки не долго вращались вокруг комет и таинственных замков. Мне пришел на ум только один итальянец, и он вихрем поднял мои мысли, как сильный порыв ветра — пожухлую осеннюю листву в лесах вдоль Сарты[26]. Я подумал о маленьком человеке с черными локонами над морщинистым лицом, который в своем поношенном плаще походил скорее на нищего, нежели на лейтенанта сыска Шатле — Пьеро Фальконе. Что подтолкнуло лейтенанта к тому, чтобы бродить по Собору и расспрашивать Квазимодо? Заходила ли речь у Фальконе о звонаре — или обо мне?

— О чем итальянец беседовал с вами, Квазимодо?

— Он задавал много вопросов о соборе Парижской Богоматери и много рисовал.

— Рисовал? Что же?

— Собор, скульптуры. И меня! — последнее он сказал с явной гордостью, и его медвежьи лапы застучали по собственной груди.

— Почему вас?

— Он сказал, я — удивительное явление, которое заслужило того, чтобы быть запечатленным для потомков. Вы так не считаете, мэтр Сове?

— Да, конечно же, без сомнения, он совершенно прав, ваш итальянец.

— Почему вы спрашиваете о нем, мэтр? Вы его знаете?

— Возможно. Он был маленького роста, узок в плечах?

— Нет, он высокий и статный.

— Его лицо избороздили морщины?

— Оно было гладким и красивым как у молодой женщины.

— У него вьются волосы, они черны, как смола?

— Вьются да, но скорее светлые.

— Тогда я его не знаю, — сказал я с облечением и лишь теперь подошел к тому, с чего следовало начать:

— Он называл вам свое имя?

— Я должен был обращать к нему — «мэтр Леонардо».

Я не знал ни одного человека с таким именем и никого, кто бы подходил под описание Квазимодо. Однако оставалась нерешенной загадка, почему этот итальянец интересовался Собором и Квазимодо, но мне было все равно. Явно это не имело ничего общего со мной и двумя убийствами.

Это, должно быть, заблуждение, из того, чем было богато это время для меня — заблуждениями и сюрпризами.

Возможно, мне стоит еще упомянуть, что моя беседа с Квазимодо не проходила так гладко, как это могло .показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.

К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.

Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.

— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.

— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.

— Тогда вы должны прочитать ее.

— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?

Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.

— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.

— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.

Новый порыв сочувствия к Квазимодо пробудился во мне, и я постыдился своих мыслей. Разве Святое Писание не могло стать для него утешением? Я почувствовал гнев на отца Фролло за то, что он отказал своему питомцу в этом утешении. Я решил исправить положение, которое нарушил архидьякон по отношению к Квазимодо, и начал занятие, хотя книга и была печатной.

Еще никогда Евангелие от Матфея не казалось мне таким трудным, а родословная Иисуса Христа — таким непреодолимым препятствием. Но в случае Квазимодо, глухого ученика, я должен был образовывать четко каждый звук и дополнительно объяснять ему понятия, а лучше всего — показывать их. Но как я должен был сделать понятными для него имена из родословного дерева спасителя, как объяснить такие имена, как Давид, Авраам, Исаак, Иуда, Иосиф?

— Он идет! — взволнованным шепотом проговорил звонарь. — Возможно, он знает, что я нарушил его запрет. Пожалуйста, мэтр, не выдавайте меня! Сделайте так, будто эта книга принадлежит вам!

Его мольба напомнила мне жалобный плач непослушного ребенка, который прожужжал все уши матери, чтобы она ничего не рассказала вернувшемуся домой отцу о его проказах. Как свернувшаяся кошка, Квазимодо лежал на полу и не двигался, только бегающий по сторонам глаз выдавал его сильное волнение.

Я хотел было спросить о причине его странного поведения, но тут заметил, как тень загородила лунный свет. Тень человеческой фигуры.

Страх и растерянность Квазимодо передались и мне. Я склонился над книгой, облокотившись локтями о край стола, и, подперев голову руками, обхватив пальцами лоб и щеки, притворяясь, что занимаюсь по ночам. Но я смотрел не на изуродованные черными литерами страницы, а сквозь пальцы — на следующее окно. Я чуть не убежал в угол к Квазимодо, когда увидел зловещее лицо.

Как в богатых домах, в оконные рамы было вставлено хорошее стекло, и оно выдерживало ветер и дождь, поэтому я считал излишним закрывать на ночь ставни. Я предпочитал, чтобы лунный свет, а не полная тьма окружала меня. Но вид лица за окном заставил меня серьезно задуматься о своем отношении.

Наблюдатель, вероятно, каждую ночь приходит и заглядывает ко мне в келью, как демон Суккубус в поисках своей жертвы?!

Морщины на высоком лбу сдвинулись, словно тяжелые думы беспокоили его хозяина. Это был отец Фролло. Горящие глаза угрожающе кололи ночную темноту, и я был рад, когда он, наконец, отвернулся и исчез в тени каменных закоулков колокольной башни.

— Он ушел, — тихо сказал я. — Почему вы так боитесь его, Квазимодо?

Квазимодо поднялся, дрожа всем телом, и посмотрел испуганно на окна. Когда он, наконец, почувствовал себя в безопасности, он ответил:

— Вы не боитесь его?

На этот раз смутился я, сделав вид, словно не услышал вопроса. Почему? Возможно, я не хотел признаваться себе, что архидьякон, мой покровитель, внушал мне страх. Как знать, может, я не желал показаться трусом самому себе.