Глава 4

Я — убийца

Костер на Гревской площади потух. Остаток жара, который еще отдавали угли, жадно поглощался холодом наступающей январской ночи. Я побрел к мосту Норт-Дам по площади со стороны берега, где качались на волнах оставленные в холодной воде корабли и лодки, чтобы переночевать еще раз в тени Собора. Мне не удалось ступить на мост. Вооруженные всадники, за которыми следовала длинная вереница музыкантов, оттеснили меня.

Под звуки труб, флейт, барабанной дроби и развивающихся на ветру пестрых вымпелов процессия тянулась с острова Сены. Она не уступала толпе Папы шутов ни численностью, ни пестротой и шумом. Это были фламандцы, которые засвидетельствовали свое почтение Университету и Старому Городу и теперь хотели осчастливить этим и Новый Город. Мелькнуло знакомое лицо, когда посланники проходили уже мимо меня. В рядах сопровождающих их парижан я обнаружил дородного целестинца Филиппо Аврилло. Странной переваливающейся походкой он семенил за благородными и поэтому конными парижанами, — почти сопротивляясь, как корова по дороге на бойню. Его круглая голова раскачивалась в стороны, вытаращенные глаза, похоже, искали проход в толпе, но другие братья миряне плотно обступили его.

Воспоминание об его сострадательных убеждениях обещало перспективу крова и приличного ужина. Так как он шагал в самом центре толпы, мне не оставалось ничего иного, как присоединиться к процессии; я хотел дождаться удобного случая и вернуться к щедрому предложению, которое целестинец сделал мне утром.

Шествие качнулось влево и потянулось по площади Сен-Жак, где плотно друг к другу стояли уже закрытые в это время лавки парижских писарей. Мысль о моих жестокосердных коллегах, у которых сейчас наверняка набит желудок, а во рту — вкус хорошего вина, пронзила меня. И еще сильней я осознал, что совсем недавно у меня была хорошая, беззаботная жизнь, а теперь я борюсь за то, чтобы окончательно не превратиться в нищего.

Фламандское посольство обошло мягким полукругом башни и стены Гран-Шатле[19], резиденцию Жака д’Эстутвиля, прево[20] и виконта Парижа, образовало оборонительный плацдарм построенного из камня моста Менял и деревянного Мельничьего моста. Уже три века назад было построено это мощное укрепление, чтобы защищать остров Сите от нападений с правого берега Сены. Оно было тюрьмой и местом заседания суда прево. Последний вышел для приветствия фламандских гостей во двор своего замка. Его рыхлое, несмотря на молодость, тело было с трудом облачено в камзол, шитый золотом и усыпанный драгоценными камнями, и парадным мечом сбоку. Парижане в процессии расступились, чтобы дать дорогу фламандцам. Это был для меня шанс поговорить с мэтром Аврилло.

Казалось, он уже и позабыл о нашей встрече. Когда я встал перед ним, его взгляд скользнул по мне. Я испугался того, что прочитал в его глазах: страх, ужас. Лишь когда я положил ему на плечи свои руки, он узнал меня.

— Ах, это вы. Вас посылает само небо, возможно… — снова страх, пожалуй, даже паника мелькнула в его глазах, когда она кинул взгляд мне за плечо. — Нет, слишком поздно, они меня убьют!

Целестинец впал в безумство? Громкое и резкое ржание коня сзади отвлекло меня от этой мысли. Он принадлежал французу, горожанину, не благородному человеку. Я знал его, как и его крапчатого рысака. Утром, когда я шел возле Отеля-Адьё, я чуть было не попал под копыта белого в яблоках коня. И снова казалось, будто всадник не мог справиться со своей животиной. Попытка освободить площадь для фламандцев взволновала коня. Он испугался, встал на дыбы и едва (так это выглядело со стороны) не сбросил своего хозяина. Однако, когда скотина снова стояла на всех четырех ногах на земле, опасность не миновала. Животное вырвалось из-под управления, пустилось быстрым галопом и направилось прямиком на меня и мэтра Аврилло. Мне даже показалось, что горожанин намеренно направил своего коня в нашу сторону.

Я отпрыгнул влево и хотел потянуть за собой целестинца. Тот же в страхе сделал неловкое движение в другую сторону. При этом избежал моей протянутой руки — но не взбесившегося коня в яблоках. Громко фыркающее животное сбило духовного брата с ног и остановилось лишь перед капитальной стеной Шатле.

С тревогой я склонился над мэтром Аврилло, который неподвижно лежал на земле. Я увидел кровь на его одежде, и это не предвещало мне ничего хорошего. Надежда появилась, когда он приоткрыл веки, затем рот. Он хотел что-то сказать, но лишь кровавая пена вырывалась из его рта и окропила меня. Без сомнения, ему было нельзя ничем помочь: копыто раздавило его внутренности.

Из последних сил он схватил мою руку и всунул что-то в нее.

— Тайна… у вас… — его голос задрожал и затих. С сильно дрожащим лицом он приблизил свои кровавые губы к моему левому уху и прохрипел едва понятно единственное слово. Я ничего не понял: прозвучало что-то похожее на «баранка» или «благодарю».

Последнее имело какой-то смысл. Он благодарил за то, что я хотел его спасти. Я растрогался, и горячие волны умиления прошлись по моему телу. Что за доброе сердце было у целестинца, коли даже последнюю минуту перед смертью он посвятил другому!

Что он имел в виду под тайной, я так и не понял, это осталось для меня загадкой. Голова Аврилло бессильно откинулась назад и повернулась в сторону. Глаза, широко раскрытые и стеклянные, неподвижно смотрели в пустоту. Его дыхание затихло.

— Он… умер! — заключил я, и слово молниеносно облетело по кругу.

Хриплый голос заглушил ужасный шум:

— Нищий убил целестинца! Я видел своими глазами: он толкнул несчастного прямо под мою лошадь, и я не смог отвернуть! Что делает здесь этот оборванец? Хватайте убийцу!

Горлопан был никем иным как всадником на белом в яблоках коне. Животное уже успокоилась, человек же — наоборот. Он встал в седле и указывал вытянутой рукой на меня.

— Убийца! — закричал он снова, и пена выступила у него изо рта. — Хватайте убийцу!

Лишь когда толпа угрожающе уставилась на меня, я осознал всю меру обвинения. Неудачливый воскресный наездник не только обвинял другого человека, что тот послужил причиной смерти целестинца, он, ко всему прочему, имел в виду меня, Армана Сове из Сабле!

Я был крайне удивлен и сбит с толку, но мне также было ясно: какие бы доказательства я бы ни предъявил в свое оправдание, всаднику явно поверят скорее. Он был уважаемым парижским горожанином, я же, напротив — нищим без имени и друзей. Таких, как я, без долгих разбирательств вешают на Гревской площади или на Монфоконе, парижском холме висельников. Обо мне забудут еще раньше, чем вороны выклюют мне глаза.

Со всех сторон меня окружали стены Шатле, тюрьмы и штаба городской стражи. Чтобы быть обвиненным в убийстве, более «удачного» и отыскать нельзя. По понятным соображениям я пустился наутек.

Между тем, над Парижем опустилась глубокая ночь. Свет падал только из освещенных окон Шатле и от факелов, которые несли несколько участников шествия. Я нырнул в тень ближайшей стены, побежал к арке, через которую процессия попала во внутренний двор, выскочил на улицу, прежде чем вооруженные стражники могли направить на меня свои алебарды. Первая попавшаяся из маленьких улиц, расположенных передо мной, поглотила меня.

За собой я слышал крики, бряцание оружия, шаги и цокот копыт. Они искали меня, конечно. Вероятно, в эту минуту прево Парижа предложил всю свою стражу, чтобы поймать меня, а вдобавок — и конную дюжину[21], его личных гвардейцев; городских стрелков, которые маршировали в честь фламандских послов в Шатле, и королевских стрелков, отряд которых сопровождал процессию как почетная свита. Половина Парижа, должно быть, бежала за мной по пятам. И шум, который преследовал меня, подтверждал это.

Теперь я мог только одно — бежать прочь. По темным переулкам, похожим друг на друга. Мимо мрачных домов с закрытыми дверями и оконными ставнями, мимо ярко освещенных таверн, из которых доносилось пение и смех, будто в издевательство надо мной. По опустевшим площадям. И по тем площадям, на которых любители выпивки с явным знанием дела спорили до хрипоты, будет ли лучшим снотворным для этого холодного времени года крепкое, сдобренное перцем и медом бургундское — или тягучий портвейн.

Мое дыхание свистело и гремело, как целая армия музыкантов. Тысячи крошечных ножей кололи меня в бок и превращали в муку каждый шаг. При других обстоятельствах я бы выдержал дольше, но тот, кто в течение несколько дней не съел ничего, кроме буханки хлеба, не бегает, как тот легендарный герой, что принес в Афины весть о победе под Марафоном. Моим единственным спасением было найти укрытие.

Когда я остановился и огляделся по сторонам в поисках убежища, я услышал, как приближаются преследователи. Возможно, они не напали на верный след, но, по крайней мере, придержались направления. Вероятно, знатоки вина на площади позади или другие бродяги видели меня и указали преследователям дорогу. Я должен был поторапливаться. Где же укрытие?!

Я стоял в одной из узких ремесленных улочек, становившихся абсолютно темными после того, как погасят огни в домах. Здания стояли так плотно, что фронтоны домов почти касались друг друга над серединой улицы, отчего был едва виден свет луны. Если бы на углу стены в нише не установили статую девы Марии, у ног которой едва тлел слабый огонек из пропитанного маслом куска пакли за железной решеткрй, то я не рассмотрел бы даже свою руку перед глазами.

Я сразу подумал о заднем дворе или низком входе в дом. Но именно в таких местах меня бы искали преследователи в первую очередь. При взгляде на небо (а откуда же еще!) на меня снизошло озарение. Я стоял перед участком бондаря. Как знак своего ремесленного искусства он повесил над въездом во двор на двух железных крюках большую, открытую со всех сторон бочку.

Я забрался на стену, вполз в бочку и сжался в комочек, отчего мог надеяться, что в темноте меня не было видно с улицы. Тихие шаги стучали по улице. Сейчас и выясним, было ли разумно подражать Диогену Синопскому.

Я все еще держал в руках тот предмет, который получил от умирающего целестинца, но осознал это лишь сейчас. Похоже, речь шла о деревянной фигуре, вырезанной из дерева, которую я не сумел внимательно рассмотреть в темноте моего укрытия.

Пришлось засунуть дар мэтра Аврилло в кошелек, чтобы разглядеть его потом при удобном случае. Сейчас было разумнее следить за моими преследователями, и я навострил уши.

Похоже, только один-единственный человек из возбужденной команды преследователей добрался до моего убежища Может, я ошибся в страхе и спешке? Неужели я давно оторвался от преследователей и меня напугал одинокий ночной прохожий? С любопытством я высунул свою голову — так, чтобы подглядывать из-за края бочки.

И правда, это был только один человек, мужчина, который пробирался по улочке. Но он не производил впечатления горожанина, который изрядно напился и теперь идет к долгожданной кровати. Казалось, он что-то искал, при этом свет ладанки Марии упал на его бледное, исхудавшее лицо. Моментально я узнал в высоком белокуром человеке того поэта-неудачника, чья мистерия во Дворце правосудия, вероятно, так и осталась таинством для зрителей. Это был месье Пьер Гренгуар.

Я сжался, когда он ускорил свои шаги, словно он что-то заметил. Меня?

Но он прошел мимо под бочкой и скрылся в темном углу между домами корзинщика и скобаря, куда не попадал огонек Пресвятой девы. Итак, Гренгуар не был охотником, не расставлял капканы. Но кого он здесь поджидал? И как бы мне теперь незаметно покинуть свое убежище, пока он стоит в углу и смотрит на улицу?

Новые шаги пообещали ответы на мои вопросы — на это, по крайней мере, я надеялся. И на сей раз речь, похоже, шла не о ватаге преследователей. Шаги звучали еще тише, чем шаги Гренгуара. Я увидел стройную фигурку, крадущуюся в конце переулка. Она засомневалась, остановилась, немного наклонилась вниз и что-то сказала — так тихо, что я ничего не расслышал. О чем она говорила? И, прежде всего, к кому обращалась?

Пока я недоумевал (и кого только не встретишь тихой парижской ночью на улице ремесленников!), фигура вышла на свет огонька девы Марии. Это была молодая женщина, и должно быть она разговаривала с маленькой козочкой, которую вела рядом с собой на веревке. Животное не интересовало меня, а вот его хозяйка — как раз наоборот. Эсмеральда! Цыганка, околдовавшая своим танцем всех мужчин на Гревской площади.

Почти под самой моей бочкой белая козочка заупрямилась, не желая идти дальше, и издала резкое, пугливое блеянье. Эсмеральда снова наклонилась над ней и стала тихо уговаривать ее. Я слышал слова, но не понял языка.

В этот момент выяснилось, что улица была далеко не самым спокойным местом в ночном Париже. Две другие фигуры отделились из темноты и набросились на танцовщицу. Коза видимо почувствовала их присутствие. По очертаниям и движениям, полных сил, это были мужчины, один из которых скрывался под темным балахоном с натянутым на лицо капюшоном. Но другого я узнал — и сжался. Это был бесформенный, ужасный звонарь собора Парижской Богоматери, который набросился на цыганку и крепко охватил ее своими ручищами.

Мое сердце чуть не выскочило из груди, как, пожалуй, и у достойной всякой жалости девушки. И все же я не осмелился вступиться за Эсмеральду. Мог ли я противостоять двум мужчинам, один из которых был монстром из Нотр-Дама? Не рискую ли я тогда попасть в руки преследователей и получить единственную расплату за мой рыцарский поступок — пеньковую веревку, которая грубо обовьет мою шею?

Но помощь подоспела с другой стороны. Автор мистерий, о котором я совсем забыл от волнения, выпрыгнул из своего укрытия. Его глаза встретились со взглядом закутанного в плащ человека — насколько это возможно, если лицо скрыто в тени. Как громом пораженный, Гренгуар остановился и не спешил более на помощь девушке, кричавшей и яростно вырывавшейся из рук Квазимодо.

Звонарь потащил свою сопротивляющуюся жертву, сопровождаемый человеком в плаще и жалобно блеющей козой, и чудом не попал под копыта вороного коня, который выскочил в галопе из-за ближайшего угла соседней улицы.

— Стойте, бездельники, отпустите эту девку! — закричал всадник привыкшим отдавать приказы голосом, который разразился как раскаты грома в темноте. Он был одет в доспехи офицера, капитана королевских стрелков.

Я поблагодарил свой инстинкт, который удержал меня от того, чтобы первым поспешить на помощь цыганке. Капитан был лучшим помощником для девушки, а я, вероятно, стал бы теперь его пленником. Ведь наверняка была лишь одна причина его пребывания в этой мрачной местности: он искал предполагаемого убийцу мэтра Филиппе Аврилло.

Офицер, рослый мужчина с браво закрученными по-бургундски усами, приостановил вороного и вырвал у озадаченного звонаря верную добычу. Капитан положил Эсмеральду перед собой на лошадь и плашмя ударил шпагой по голове нападавшего звонаря. Квазимодо отшатнулся назад — прямо в руки вооруженной толпы. Это были люди капитана, которые следовали за своим предводителем с обнаженными палашами. В темноте внешность Квазимодо не внушала ужас, и потому королевские стрелки ночного дозора[22] бесстрашно набросились на него, пока он не оказался перед ними — уже связанный.

А спутник звонаря, закутанный в плащ? Он, похоже, так же растворился в воздухе, как и Пьер Гренгуар. Париж все больше казался мне городом бесконечных волнений. Или чудес?

Эсмеральда выпрямилась в седле и прильнула к сильному туловищу капитана, что последнему было далеко не неприятно.

— Как вас зовут, мой храбрый рыцарь? — спросила она на нашем языке, но с чужым произношением.

Тщеславный петух выпятил свою грудь, одетую в доспехи:

— Капитан Феб де Шатопер — к вашим услугам, моя красавица.

Эсмеральда прошептала только нежное:

— Благодарю, — и со скоростью выпущенной из лука стрелы соскользнула на землю, схватила маленькую козочку и исчезла в тени. Очевидно, все задействованные в жуткой ночной пьесе испытывали одно жгучее желание — по возможности, поскорее выругаться. Я, впрочем — тоже, но мое парящее убежище не позволяло сделать это без последствий.

Капитан посмотрел разочарованно ей вслед, отдал приказ еще крепче связать пойманного, и прорычал:

— Пуп дьявола, я предпочел бы оставить девчонку, чем этого ублюдка!

— Ничего не поделаешь, господин капитан! — пошутил один из его людей. — Кузнечик ускакал, только летучая мышь осталась у нас.

— И не та, которую мы искали, — похоже, офицер разозлился еще больше. — Ну, ничего страшного, похититель женщин — так же хорош, как и убийца. Кто знает, возможно, наша поимка как-то связана с тем парнем, который от нас ушел. Прекратим поиск. Здесь, во всяком случае, убийцы нет.

Я поблагодарил ошибку (которая собственно таковой не была — ведь я ни в коем случае не считал себя как убийцу), которая развернула обратно Феба де Шатопера вместе с его ротой и пленником.

Когда стих цокот копыт, шаги и голоса, я обождал еще какое-то время в моем укрытии. Ночной шум разбудил бы горожан. Они могли стоять за темными окнами и подсматривать за улицей через щели в закрытых лавках. Поэтому я пережидал, и только болезненно сосущий под ложечкой голод помешал мне заснуть.

Лишь спустя добрый час я выполз из моей бочки. Слишком поспешно, как оказалось позже. Бочка раскачалась на крюках, а те вырвались из стены. И еще прежде, чем я сумел проклясть Диогена за его неудачный пример, я приземлился на мостовую головой вниз вместе с разлетевшейся в щепки бочкой. У меня было ощущение, что мой череп треснул. Потом погасла святость огня Марии — и с огнем и весь Париж.

Глава 5

Отец Клод Фролло

О, что за счастье, которое возникает при мягком прикосновении нежной женской руки! Дрожь охватывает все тело, наполняет его теплом. И то и другое рождено желанием ощущений и предвосхищением радости того, что еще предстоит. Меня клонило в сон и все перепуталось, поэтому я не мог наслаждаться этим чувством счастья, как подобает. К тому же глаза мои были закрыты, мир вокруг меня — мрачен, как облачная ночь. И все же я знал, что это была женщина, которая обтирала мне лоб и щеки влажным, дарящим приятную прохладу платком. Только женщина могла действовать с такой материнской нежностью.

Узкое лицо Антуанетты всплыло предо мной в памяти. Я снова лежал в теплой кровати, которую Донатьен Фрондо ради своих дел в другом городе и с опрометчивым легкомыслием предоставил своей супруге одной. И мне. Прелестная Антуанетта склонилась надо мной, она щекотала меня своими белокурыми локонами и демонстрировала мне два острых холма своей женственности, которые вырывались из тесного декольте. Я прошептал имя возлюбленной и жадно схватил оба розовых яблочка, которые, как спелые фрукты, висели надо мной и, похоже, только того и ждали, чтобы быть сорванными.

Прикосновения были сладкими и нежными недолго. Влажная тряпка грубо шлепнула по моим щекам, и Антуанетта вырвалась из моих растопыренных рук — совершенно также, как в тот злополучный вечер, когда ее супруг неожиданно ворвался в спальню и преждевременно погасил факел нашей страсти тумаками и криками.

— Ваши дела явно пошли на поправку, месье! Слишком хорошо, что вы с закрытыми глазами хватаете женщин. Поищите себе хотя бы ту, которая не дала обет по уставу святого Августина!

Раздраженный голос на пару с мокрой тряпкой, теперь крайне неприятно раскачивающейся, прогнал мой прекрасный сон. Я испуганно открыл глаза, и Антуанетта осталась в прошлом. Я действительно лежал в кровати, но место было мне неизвестным. Большой, залитый солнечным светом зал, в котором в два длинных ряда стояли кровати одна за другой. Большинство занимали больные, как предположил мой постепенно пробуждающийся разум. Некоторые кровати были отгорожены балдахинами и занавесами от любопытных взглядов. Там, видимо, лежали хворающие, которые нуждались в особом покое. Между ними ревностно сновали женщины в одеянии монахинь Августинского ордена. Они подметали пол, перестилали кровати и заботились о больных.

Широкое лицо, склонившееся надо мной и не имеющее ничего общего с белокурым ангелом Антуанеттой, тоже было обрамлено черным монашеским покрывалом. Мясистые ноздри дрожали гневом, а надутые губы искривились в выражении упрека. Большие глаза метали на меня неодобрительные взгляды. Сильные руки, при первом взгляде от которых было трудно ожидать таких нежных прикосновений, вызвавших у меня воспоминания, держали маленькую оловянную миску с водой и влажный платок, с которым я познакомился вначале более, а потом — менее приятно.

— Где я? — спросил я и повернул голову, чтобы осмотреться. Это имело два последствия. Во-первых, я увидел другие кровати с больными, как и монахинь и послушниц, которые заботились о постельном белье. Во-вторых, сильная боль пронзила мою голову. Я вернулся обратно на ложе, закрыл на короткое время глаза и издал подавленный стон.

— Вы в Отеле-Дьё, месье, там, куда вас принес ваш друг. Очень легкомысленно было с вашей стороны присоединиться к толпе сброда в Новом городе, — монахиня глубоко вздохнула. — Если бы волхвы знали, что Париж в день их именин устроит праздник шутов и привлечет так много отбросов на улицы, — отбросов, каких и не сыщешь на всем белом свете! — они бы, возможно, выбрали другой срок для своего посещения у нашего Господа Христа.

Когда я спокойно лежал на подушке, головная боль стихла и дала место размышлениям. Я вспомнил ужасные вчерашние события, мое бегство и укрытие в бочке, которая вдруг рухнула на землю. Но я не мог припомнить сброд, с которым я якобы связался, несмотря на все усилия воли. И еще одно было мне неясно.

— Вы говорили о моем друге, достопочтенная сестра, — сказал я и снова открыл глаза. — Где теперь он?

— Ушел прочь, после того как он разбудил брата Портария и обратил внимание на вас.

Я почесал голову, отчаянно пытаясь отыскать утраченные воспоминания.

— Было так поздно?

Ответ прозвучал укоризненно:

— Все молебны были давно отслужены, а до заутрени оставалось еще несколько часов.

— Итак, около полуночи.

— Можно и так выразиться, месье Сове.

— Вам известно мое имя? — с удивлением спросил я.

— Ваш друг назвал его брату Портарию. Вы не похожи на переписчика, но такое случается, когда люди попадают к оборванцам. Возможно, вы даже в том и не виноваты, если выбрали себе друзей среди нищих.

— С чего вы это взяли?

— Потому что попрошайка, который доставил вас сюда, представился как ваш друг.

— Каким именем он представился?

— Я не была при этом, я не знаю, — теперь все еще строгое лицо монахини-августинки приняло более мягкое выражение, и она продолжила:

— Но я не хочу упрекать вас, это позволено только нашему Высшему Судии. Вчера весь Париж превратился в сумасшедший дом. Вы слышали, что мэтр Аврилло, al mosenier ordo sancti benedicti coelestinensis[23], был убит самым бесстыдным образом? Ко всему прочему — еще и во дворе Гран-Шатле, на глазах у прево! Если такое могло произойти, где же тогда христианин должен чувствовать себя в безопасности, спрашиваю я вас?

Я не знал ответа, да он мне был безразличен. Совсем другие вопросы, как сильный град, стучали в моем мозгу. Следствием снова стала головная боль. И я чуть не задохнулся от неожиданного приступа страха. В этом холодном, суровом январе мне стало жарко как в солнечный июльский день, и я почувствовал капли пота на своем лбу.

Я был убийцей мэтра Аврилло!

Нет, конечно, это был не я, Господь мой свидетель! Я же хотел спасти целестинца. Но кто мне поверит? Как друга нищих, очевидного для других и самого догадывающегося об этом, меня подозревали и преследовали. Знали ли преследователи меня в лицо, даже мое имя? Но как это случилось, что я невредимый лежу в Отеле-Дьё, прямо под башнями собора Парижской Богоматери? Я чуть было не спросил об этом монахиню, однако соображение, что отправляю себя сам под нож, заставило меня промолчать.