— У меня другие планы, — холодно возразил я, поскольку от присутствия Жеана Фролло во Дворе чудес мне было не по себе.

Он перехватил мой взгляд, направленный к лагерю цыган, и захихикал:

— Ах, ваше сердце все еще горит из-за темноокой красавицы? Мэтр Гренгуар, если вы пробуете себя в роли сводника, то я точно воспользуюсь вашей службой.

Все еще хихикая, юный Фролло вернулся обратно к игре, пока Гренгуар проводил меня к фургону цыганского герцога. Милош и Ярон стояли на карауле перед маленькой лестницей и пропустили только меня, Гренгуар смешался с пестрым народом.

Следующий сюрприз ожидал меня внутри фургона, где рядом с Матиасом Хунгади Спикалли возле узкого стола сидели за вином, хлебом и сыром мой отец и Леонардо. С тех пор, как я вернулся обратно на службу к отцу Фролло, я больше не видел Вийона и итальянца. Мы договорились встречаться только при крайних случаях, чтобы я больше не подвергался подозрениям Фролло.

Матиас выглядел совершенно не обеспокоенным, как можно было предположить со слов Гренгуара. Радостно улыбаясь, он налил мне вина и сказал:

— Чокнемся за радостное развитие дел, друг Арман!

— Вы имеете в виду спасение вашей дочери от виселицы, — сказал я и взял бесценный стеклянный бокал.

— Это, а также то обстоятельство, что она у вас в Нотр-Даме.

— Какая ей в том польза? — возразил я. — Она не может покинуть Собор, чтобы грубая конопля не поцеловала ее.

— Прежде всего, она не должна покидать Нотр-Дам, — сказал спокойно герцог. — Никогда прежде она не была так близко к солнечному камню. Вероятно, ей удастся то, что недоступно вам.

Немного в дурном настроении, потому что я ощутил в этих словах скрытый несправедливый упрек, я пробурчал:

— Она не может сделать больше, чем я. И я обыскал почти каждый угол в Соборе сверху донизу в поисках оуробороса.

— Возможно, мы ошиблись, — сказал Вийон. — Может быть, мы неправильно поняли последнее послание брата Аврилло, и знак змеи увел нас вовсе не к цели.

Я вопросительно посмотрел на него:

— А куда?

— Не раздражайтесь, Армян, но Эсмеральда может добиться там того, в чем вам отказано.

Матиас кивнул:

— В ней течет сила, которую она унаследовала от матери.

— Что за сила? — спросил я измученно, потому что не совсем понял, что они хотели мне этим сказать.

— Святая сила! — выкрикнул Матиас, и его глаза засверкали. — Сила, которая живет в солнечном камне. Эсмеральда может чувствовать силу камня, как другие чувствуют ветер, видят свет, слышат голоса. Иначе она не была бы Эсмералъдой.

Леонардо перехватил мой недоумевающий взгляд и объяснил:

— Эсмеральда — не имя, это титул. Она — смарагд, как отец Фролло — архидьякон, а наш друг Матиас — герцог Египта и Богемии.

При последних словах итальянец прыснул от смеха, он-то знал, что титул герцога был состряпан чистой фантазией.

— Вы должны помочь Эсмеральде, Арман, — сказал Вийон. — Вы должны защищать ее от Фролло и помочь ей прочесать Нотр-Дам на предмет солнечного камня.

— Первым уже занимается Квазимодо, поэтому мне с трудом удастся и второе, — сказал я и поведал, что звонарь охраняет цыганку как наседка свое потомство.

— Вы должны убедить Квазимодо в том, что вы — друг Эсмеральды, — настаивал Леонардо.

—Объяснить это глухому, чей и без того ограниченный разум полностью запутан очарованием девушки… — заворчал я.

— Вы должны попытаться! — сказал Матиас с нажимом.

— Я попытаюсь, — вздохнул я смиренно и добавил:

— Пока Фролло терпит меня в Нотр-Даме. Я, кстати, только что видел его брата в лагере нищих.

Вийон кивнул:

— Вы считаете Жеана шпионом, Арман?

— Я считаю его человеком, который готов на любой богохульный поступок ради золотой кроны. До определенного времени у меня не сложилось впечатления, что отец Фролло особенно щедр к своему непутевому братцу. Но после того, как я встретил Жеана у мэтра Гаспара или, лучше сказать, услышал его, я с большой вероятностью предполагаю, что все здесь — один только маскарад.

Леонардо покачал задумчиво головой:

— Брат дреговита может так же быть дреговитом, но это — необязательно. Возможно, они действительно поссорились, и Жеан стремится больше к легкой жизни, нежели к солнечному камню.

— Если это так, то он еще может оказаться нам полезен, — заметил Вийон.

— Он вчера появился во Дворе чудес, — объяснил Матиас. — Я просил Клопена и Гренгуара присмотреть за ним.

— Коли уж герцог заговорил сейчас о своем зяте, — сказал я и получил за это злой взгляд цыгана, — у меня не сложилось впечатления, что Гренгуар особенно скучает по своей суженой.

Матиас пробурчал:

— Он — поэт и ученый, но его дух — дух дитя. Если он однажды понял, что игрушка для него недостижима, он выкидывает ее из своего сердца и обращается к другим вещам.

— Вы называете вашу дочь игрушкой? — спросил я удивленно.

— Для меня она таковой не является, — но не для Гренгуара. Возможно, его профессия испортила его. Мой народ не знает никаких писцов. Кто слишком много занимается тем, что переносит на бумагу храбрые мысли, теряется в них. Его дух играет с запутанными привидениями, но его глаза и уши закрываются для жизни и людей.

День сменил вечер, вечер — ночь, когда я вернулся в Нотр-Дам. Небо было безоблачным, луна и звезды сверкали над крышами и башнями. Темно-синий небосвод окружал Собор, как бархатный платок, в котором даже тяжелый колосс из камня, который скрывал знания столетий, находил блаженный ночной покой. Но чем дольше я стоял на Соборной площади и смотрел на стены, тем обманчивее казалась мне эта картина. Лишь ночью, когда служители храма отдыхали в своих монастырских кельях, и народ прогнали из Собора, наша Богоматерь могла выдать свои тайны тем, кто был для этого готов. Возможно, требовалась темнота, чтобы раскрыть то, что остается скрытым при дневном свете.

Я испытывал необъяснимое беспокойство, томление, чтобы окунуться в ночной мир Нотр-Дама. Камень и строительный раствор, казалось, пробудились к жизни, были готовы открыть мне свои секреты. Три больших портала, выходящие на Соборную площадь, были давно закрыты и заперты на засов. Привратник на улице дю Клуатре знал меня и впустил вовнутрь. Я не поднялся наверх к моей келье. Большой церковный неф, теперь ставший лабиринтом из дрожащего света свечей и бесчисленных танцующих теней, непреодолимо потянул меня.

Как в тот день, когда я, впервые сопровождаемый Одоном, вступил в мир камня, меня охватило смешанное чувство благоговения и ужаса перед лицом бесчисленных скульптур. Лица ли святых или морды дьяволов, — их черты были так детальны, так реально проработаны, что речь не могла идти только о мертвом камне. Свет свечи придавал дополнительную жизнь лицам. Они, казалось, поворачивались ко мне, таращились на меня и спрашивали меня, как я смог осмелиться захотеть выведать у них их тайну. Я закрыл глаза перед каменным судом и отвернулся, чтобы больше не выдерживать бесчисленные буравящие взгляды. Когда я снова открыл глаза, я увидел ангела. Он был белым, и я мог видеть его буквально в течение одного удара сердца, прежде чем он растворился в тени крансепта[73].

Это явно не был просто отблеск света. Я был уверен, что что-то увидел, даже если оно не было человеческим существом. Одетое полностью в белое, создание двигалось, хотя при этом не различались ноги, казалось, что оно парит. Что же действительно было странным — у него не было головы. Пожалуй, я все же назвал бы его ангелом, потому что это не мог быть человек. А еще потому, что мысль повстречаться с ангелом была более успокоительной, нежели о встрече с дьяволом.

Я шел по среднему нефу до крансепта — и чуть было не схватился за кривой кинжал. Но что мог сделать мой кинжал против потусторонних сил? Кроме того, я убеждал себя, что белый ангел не причинит мне зла.

Когда я достиг центра Собора, то остановился и огляделся. Камни и скульптуры, свечи, вычерченные луной окна и непроницаемые острова черноты под сводами потолка, — но ни следа белого ангела. Напротив меня Святой Себастьан и дева Мария охраняли вход на хоры. Но патрон стрелков не послал мне стрелы облегчения, а Божья Матерь не сжалилась над моим обескураженным разумом.

Я повернул голову налево, где были ворота в монастырь, потом направо, где были ворота во дворец епископа. Могли эти двери оказаться не запертыми — или нет? Я поймал себя на мысли, что не мешало бы это проверить. Как очаровательно, если я действительно увидел неземное существо! Для ангела двери из дерева и железа не являлись преградой. Он мог раствориться, как свет свечи во всемогущей тени.

Но белый ангел не растворился. Я увидел его сверкание слева при входе на хоры. На цыпочках я проскользнул в боковой неф хоров, перед которым нес вахту Святой Мартин. Когда я осторожно подкарауливал возле хоровой балюстрады, то рассмотрел странное существо в белом. Там, где у человека предполагалось быть голове, разверзалось мрачное ничто, словно ангел потерял свою главу под мечом палача.

Существо двигалось, отделилось от тени и вышло мне навстречу. Я затаил дыхание и втянул голову, что как раз можно было сделать у скамьи, не перестав подглядывать. Я почти раскаялся в своем намерении преследовать белого ангела, так как узнал истину — у существа была голова, только она оказалась скрытой под черным покрывалом, отчего в тени ее почти не было видно. Белое одеяние под покрывалом опускалось до пола, поэтому я вместо шагов видел парение. Я узнал одеяние из Отеля-Дьё, оно было платьем послушницы. С бесконечным облегчением, что имею дело с человеком, я тут же спросил себя, что ищет в Соборе в ночное время пришлая монахиня-августинка?

— Кто вы? — спросил тихий голос, который пытался звучать жестко, но едва заметно дрожал. — Почему вы прячетесь от меня?

Я вышел из хорового обхода.

— Я спрятался, потому что я не знал, кто здесь бродит по ночам как привидение, прекрасная Эсмеральда, или как вы изволите себя называть, — я узнал голос и вспомнил, что заботливый звонарь принес своей опекаемой одежду послушницы. Ее рубашка грешницы после похищения была так разодрана, что предполагаемая грешница выглядела в ней еще более грешно.

— Арман!

— Он самый — и глубоко удивленный, что повстречал вас здесь.

— Я — не меньше.

Когда я стоял от нее на расстоянии вытянутой руки, я четко увидел прекрасное существо с высокими скулами и чувствительными губами, которые особенно соблазнительно смотрелись под покрывалом послушницы. Эсмеральда улыбнулась:

— Я полагаю, мы оба ищем одно и тоже, Арман.

Тем самым, она ничего не выдала. Я предался откровенности:

— Впрочем, хранительница солнечного камня, я пришел как раз от вашего отца. Он просил меня помочь вам. Но вам, кажется, удалось сбежать от бодрствующего ока Квазимодо.

— Я улизнула оттуда, когда он звонил к вечерне, как частенько делала в последние вечера…

— Чтобы искать солнечный камень? — Она кивнула.

— Удачно?

Она покачала головой, и черная вуаль надулась.

— Возможно, солнечного камня здесь больше нет, — сказал я. — Может быть, его никогда не было здесь.

— Нет, он спрятан в Соборе.

— Как вы можете говорить с такой уверенностью?

— Потому что я чувствую, — она положила руки на свою грудь. — Здесь внутри.

— Сила солнечного камня?

— Да, Арман. Разве Вы тоже не чувствуете?

— Как я-то могу?

— Как сын Вийона, вы особым образом связаны с камнем солнца.

— Мне это уже говорили.

— Но вы же излучаете его. Я как раз чувствую, и лишь у вас я заметила это.

— Как я могу что-то излучать, о чем я едва знаю?

— Вы должны быть очень близки к солнечному камню.

— Тогда, пожалуй, сам не зная того.

— Вам ничего не бросилось в глаза во время вашего поиска смарагда?

— Нет.

— Но вы же должны были максимально приблизиться к камню! Иначе ваше сияние нельзя объяснить, — она близко подошла ко мне и положила руки на голову, словно благословляла меня. Медленно она провела по щекам, плечам и груди. — Да, вы носите силу солнца в себе!

Ее последние слова я слушал только вполуха, потому что другой шорох привлек мое внимание: шаркающие шаги, сопровождаемые запыхавшимся дыханием.

И цыганка услышала его, на миг замерла и прошептала потом мне на ухо:

— Он идет, он, кажется, очень возбужден.

Я знал, о ком она говорила. Шаркающая походка выдала приближающегося.

— Я не знаю, смогу ли я задобрить его в таком состоянии, — продолжила Эсмеральда. — Быстро, на пол!

Она заползла под скамейку на хорах в спасительной тени и потянула меня за собой. Плотно друг к другу мы лежали под защитой фигур, которые высек неизвестный художник в виде каменной ленты ограждений. Лента представляла жизнь Иисуса, и мы спрятались под сценой его рождения. Мария, в одежде, с лицом и локонами уважаемой парижской горожанки, лежала на удобном ложе и оперлась правой щекой на согнутую руку. Левая рука лежала на животе, который прежде скрывал младенца Христа. Он лежал позади Марии в яслях, в углублении, как подобает Спасителю. То, что осел и буйволы стояли еще выше, чем сын Бога, было ловкостью художника, чей замысел я напрасно искал. У изголовья кровати Марии стояли пастухи, маленькие как дети, у ног — опирающийся на посох Иосиф.

Хотя Спаситель, Его Мать и Святой Иосиф была нашими стражами, при приближении шаркающих шагов мои волосы на затылке поднялись дыбом. Было ли это умно — вместе с цыганкой спрятаться в этом укрытии? Я видел, как Квазимодо вышвырнул из ее кельи своего приемного отца и хозяина. Что же он сделает со мной?

Мне было вполне ясно, что звонарь подстегивается не одним инстинктом охранять пленницу. И даже если при внешней противоположности между Эсмеральдой и им эта мысль казалась абсурдной, я думал, что Квазимодо двигало одно из самых опасных побуждений: ревность.

Я хотел предложить Эсмеральде, чтобы мы показались Квазимодо. Я считал это лучшим выходом, чем прятаться здесь, как провинившимся детям. К тому же, мы ни в чем не были виноваты. Рука цыганки закрыла мои губы, едва я успел произнести хоть звук. Другой рукой она мягко гладила меня по волосам, как мать своего ребенка. И точно — этот жест успокоил меня. Я почти наслаждался, лежа в объятиях красавицы, окруженный ее теплом и ароматом. Если бы не было Квазимодо…

Шаги и громкие вздохи были совсем близко. Его бесформенная масса тела тянулась в свете свечи, которая горела у ног Святого Мартина. Он остановился и огляделся, похоже, обдумывая, где стоит продолжить поиск желанной. Я молился Иисусу, Марии и Иосифу, чтобы он не захотел войти в хоровую галерею.

Возможно, я слишком много общался с еретиками, так что моя молитва не была услышана Как детский мяч, который прыгает от одной стороны улицы к другой, горбун проскочил по хоровой галерее, глядел по всем сторонам и издавал неоднократно тихое, глухое:

— Эсмеральда.

Я прижался еще сильнее к лежавшей около меня, словно охотнее всего слился бы с ней. Если бы звонарь не был глух, он бы незамедлительно услышал наше испуганное дыхание.

К счастью Квазимодо повернулся у венка часовни в другую сторону и заглядывал в каждую отдельную часовню, пока окончательно не исчез в алтарном помещении. Мы лежали на полу, тесно прижавшись друг к другу не осмеливались пошевелиться. Квазимодо исчез из поля зрения, но мы слышали его громыхание на южной стороне хоров. Когда он и там ничего не нашел, я испугался, что он теперь вернется на хоры. Но шаги удалились — похоже, он прекратил свои поиски. Последнее, что я услышал от него, было жалобное всхлипывание.

До сих пор ни цыганка, ни я не двигались и так тихо дышали, как это было возможно. Когда напряжение оставило нас, мы в унисон издали громкий вздох, словно хотели подражать Квазимодо. Но мы не поднялись, не освободили тела друг от друга. Вместе мы пережили опасность, вместе и хотели наслаждаться покоем, который перешел в желание.

Можно подумать, одеяние послушницы отбило у меня всякую страсть, но наоборот — это был тот самый случай. С головы до пят закутанная, цыганка возбуждала во мне необузданное желание обнажить ее тело, увидеть его, что она предлагала Фебу в притоне сводни. Я поднял подол юбки наверх и застыл при виде кривых, изуродованных, гноящихся ног.

— Испанские сапоги! — сказала она. — После этого я призналась во всем, что они хотели услышать. Что же, это потушило твой огонь?

— Нет, — ответил я, и это было правдой. — Я только спрашиваю себя, как ты сможешь теперь танцевать?

— Время танцев прошло.

Она снова привлекла меня к себе, ласкала меня и распустила шнуры на кафтане и штанах. Одетый только в рубаху, я опустился перед ней на колени и поднял белую юбку над ее коленями и дальше — выше над бедрами. Под одеянием она была нагой. Ее тело с черным пушком требовательно тянулось ко мне.

Я заколебался, подумав о Колетте. Но что мне ждать от нее? Ничего, если я буду доверять ее словам. Я не был священником, который поклялся в целибате. И я не видел никакой причины отказаться от удовольствия только потому, что мне отказано в счастье.

Чтобы не увиливать — я предался соблазну и встал на колени между стройных ног. Руки Эсмеральды схватили знак моего возбуждения и гладили его, нежно и сильно одновременно, приводя мое тело в движение, пока первые капли не упали на ее обнаженную кожу.

Я больше не сдерживался, хотел потушить свой огонь и опустился на цыганку. Моя плоть проникла в нее. С каждым толчком я пробивался все глубже. Скромный чепец вокруг ее лица был для меня насмешкой вместо препятствия. Эта послушница никогда не должна забыть свое посвящение.

Если бы Квазимодо теперь вернулся, ему бы потребовалась вся его сила, чтобы разлучить нас. Ноги цыганки обхватили меня, ее руки на моем заду прижимали меня к ее влагалищу, почти больно впившись в мою плоть.

С каждым движением во мне росло стремление завершить наше единение, я внедрился в ее разгоряченное, мягкое влагалище. Быстрее, жестче, глубже — пока я не услышал ее сладострастный крик и больше не сдерживался. Пока я орошал ее чащу, я посмотрел на заспанное лицо каменной мадонны и пожалел оставшуюся навсегда девой за то, что ее-то при непорочном зачатии миновало.