20

МЕТЕОЧУВСТВИТЕЛЪНОСТЪ

Костя собрался выяснить, что за тхеквондо у «докторов».

Но, пока раздумывал и решался, его потянуло к воскресшему Жиринскому.

Жирный не представлял опасности. Был беспомощный, наркотически, зависимый от еды, но смотрел понимающе. С ним хотелось говорить.

И потом харчихины слова о «черной мясе» свербили Касаткина. А ведь Жирный был спецом по старине. И любил он древних психов, будто жил не в трудовом Митино, а в праздном Риме.

– Не ходи, – сказала Катя.

– Почему?

– Он ненормальный.

– А кто нормальный? – сказал Костя и вышел.

Жирный, как всегда, сидел дома, но похудел.

Его толщина странно зависела от внешней атмосферы. Стоило случиться несчастью – Лёва разбухал. Все хорошо – истощался.

Эта, так сказать, метеочувствительность была, конечно, психопатского происхождения. Она напоминала истерию со стигматами. Стигматы у истериков, как известно, даже кровоточили, будто действительно от гвоздей.

Бобыль оказался чутче газет и барометра.

С этой осени до зимы, по мере исчезновения людей, Жиринский раздувался и раздувался, и стал как насосавшийся клоп.

Костя помнил, что недавно, когда пили чай у Беленького, Жирный еле влез в дверь, выставив вперед руки.

В трагическое воскресенье он чуть не задохнулся от блинов. Поправившись, похудел.

Жиринский тыкал в компьютерные клавиши, сидя боком к двери. В профиль видно было, как обвисли живот и зад, хотя с новой тревогой о пропавшем Ушинском они стали уже припухать. Оклемался, видимо, после больницы.

Пол был липкий, потолок в подтеках, но книги покрывали стены аккуратно и сплошь. Корешки – и старые твердые, и новые мягкие.

– Все сидите? – сказал Костя.

– Почему сижу. И хожу. Гуляю.

– Один?

– А с кем же еще? – очки жутко блеснули. – С Поволяйкой, что ли?

– Не боитесь?

– Чего?

– Последних событий.

– Не боюсь.

– Вы крутой?

– Не ерничайте, Костя. Кому я нужен?

– А Ваняев с Петраковым, а Маша с Дашей – кому?

– Кому-кому. Нет, Костя, из меня только клей варить. На мясо я не гожусь.

– При чем здесь мясо? Сами ж говорили – чеченцы.

– Чеченцам нужна рабсила. А тут мертвечина, причем обрезки.

Он отодвинул свой ноутбук и положил на стол все десять пухлых пальчиков, словно говорил: вот он я весь.

– Но зачем?

– У каждого свои сласти, – сказал Жиринский и отвернул лицо.

– Знать бы эти сласти, можно было б схватить за руку.

– Зачем? У вас свое мясо, и тоже с наваром. Он подпер лицо руками и теперь косился на Касаткина сквозь раздвинутые пальцы. Глаз не видать.

– Харчиха говорила, что это школьные тхеквондисты устраивают черные мессы. Что думаете, Лёва?

– А ничего, – сказал он, глядя на миску на краю стола. – Есть будете?

– Не-а. У меня зуб.

– Давайте.

Он снял тарелку с миски. В миске были беляши и булочки. Рядом стояли стакан, термос, варенье и банка кофе.

Жирный дал Косте стакан и взял себе термосный стаканчик и булочку. Налил. Макнул половину булки и откусил.

– Так что за месса, Лёва?

– Это не ко мне. У меня в древнем мире – пир.

– А в новом?

– Новый – не моя тема.

– Не ваша, а вон у вас Канты с Фрейдами.

– Канты ни при чем. Они приличные, молились.

– А неприличные что делали?

– Ну, ставили на четвереньки голую бабу. На ней, с вашего позволения, – дары… Да нет, Костя. В наше время, христиане…

– Эти – «доктора».

– Ну, все равно, люди, белые,

– «Черные». И шефы – японцы. Лёва взял беляш.

– По-вашему, Костя, виноват ритуал?

– А что? Овец взяли упитанных. И красавчик Антон пропал.

– И Антоша Ушинский, полагаете вы, – новый Андрюша Ющинский? И отрезал ему голову новый Бейлис? Может, Беленький Петр Яковлевич?

Костя криво улыбнулся странному совпадению имен.

– Нет, – убеждал Лёва, – жертва – дело серьезное. В четвертом, знаете ли, веке у священника вино и хлеб превратились в кровь и мясо. И обратно не превратились. Медики проверили. Оказалось: мясо из сердца и кровь. И вообще… для ритуала одного человека мало.

– Но ведь практикуют жертвоприношение хлысты, к примеру.

– Практикуют. Но нужен коллектив.

– С коллективом у нас хорошо.

– Верующих.

– С этим хуже.

– Я вам, Костя, вот что скажу. Самые знаменитые сатанисты – самые нравственные люди. Антон Лавей, их отец-основатель, вообще служил в полиции. Есть, конечно, практикующие. Но кто практикует – не раскидывает останки по мусорным бакам. А тут расчленили для удовольствия. С коллективом не тот кайф. Действовал одиночка.

И еще булочку. Макнул и сунул в рот всю.

– Допустим, – сказал Костя, – но у нас одиночки – весь этаж. Где Митя берет деньги колоться? И Чемодан всюду рыщет со своим чемоданчиком. Струков тоже – хмырь. Живут полузаконно.

– А кто – не полу? У всех, мой милый, есть, что скрыть. – И еще беляш.

– Но не трупы же.

– Почему. – Булочку. – Существование – тоска. С тоски до всего дойдешь. – Булочку. – А впрочем, может, вы и правы, – прожевав, вдруг сказал он научным голосом. – Ритуалы – свои у каждой эпохи. Беленький-старший, моясь в бане, расстреливал пару икон.

Жиринский впитал в булки весь кофе и долил из термоса в стаканчик.

– А другое не допускаете? – осторожно спросил Костя.

– Допускаю, допускаю, всё я допускаю. – Жиринский поднес к губам банку с вареньем и закрыл глаза.

Костя понял, что пора уходить.

Если не считать кофе и булок, визит был на пользу. Возникло новое наблюдение. «Да, – рассуждал Костя, идя по коридору, – у всех есть, что скрыть. Кто прячет заработок, а кто – нутро, а кто и то и то. Снаружи умный, внутри безумный. Следовательно…»

За спиной, из-за Жиринской двери, раздался нечеловеческий звук.

Костя побежал назад и остановился на пороге. Дверь была не заперта. Он вошел и заглянул в щелку в ванную.

Над унитазом Жиринский сложился пополам. Его рвало.

21

НОВАЯ ВЕРА

В голове стало брезжить. Все же надо проверить всё, – решил Костя. Ведь на проверку, к примеру, его августовское озарение с Фантомасом оказалось курам на смех.

Винить хотелось чеченцев, китайцев или цыган. И все же вероятней, что преступник был свой человек. Действовали тут уверенно. Чувствовалась рука аборигена. Пропавшие доверились кому-то знакомому.

На повестке дня стояли «черные доктора».

По Костиному наущению Катя попросила своих учеников-чернодокторцев пустить на бдение «мальчика, ищущего истину». Сказали нехотя – пусть придет на смотрины.

Костя натянул толстовку с капюшоном до глаз, заложил за щеки шарики, вдел в ноздрю Катину бриллиантовую клипсу и пошел открывать новую истину.

«Доктора» занимали физзал и две раздевалки. Зал был общей молельней, раздевалки – отдельными, одна паствы, другая – Учителя. Вход из зала в раздевалки прикрывался черной парчой.

Радеть собралось человек сорок пожилых людей в белых майках. Майки на пенсионерских корпуленциях сидели, как на корове седло. Сами пенсионеры сидели в четыре ряда на ковриках и покачиваниями показывали движение духа. Припоминали, казалось, парад гимнастов 30-х годов. Сзади пристроились трое Катиных парней и Костя. Парни качались почти всерьез. В белых футболках, они слились с группой. Но и Костя в желтом и с серьгой в носу не выделялся. Он в капюшоне, старики – шуты. Все квиты.

По углам стояли тренажеры из телерекламы «Звоните прямо сейчас». Никель поверхностей махрился от пыли.

Впереди посредине помещались бумбокс и пуф.

Из бумбокса звучало горловое пение ительменов. Видимо, запись тувинского ансамбля «Хуун-Хуурту».

Полчаса верные качались самостоятельно, потом крайний задний парень встал и вышел.

Пение перешло в воркование. Верные пригнулись. Парча отдернулась. Вышел Беленький Петр Яковлевич в черной тоге, и парча задернулась. Костя понял: он и есть Учитель.

Явился не жалкий старичок, а сам Авраам. Костя и узнал-то его только по профилю. Такой же длинноносый со срезанным лбом висел на их берсеневском доме на мемориальной доске Беленького-старшего.

Петр Яклич сел на пуф. Некоторое время он сидел молча. Верные клонились над своими ковриками. Из бумбокса гулькал дикарь.

Потом гульканье перешло в скрежет, верные выпрямились и выразили поднятыми руками высшую степень готовности, а Беленький заговорил.

Собственно, членораздельной речи не было. Слышалось что-то ритмическое, но бессвязное смыслово – слова, наложенные на ительменское пение.

Перед зеркалом, дома, Беленький явно отрепети­ровал.

Как понял Костя, был прабог, да сплыл во тьме начала, но поручил Учителю поддерживать и наполнять старость вечной молодостью.

Видимо, готовясь в великие гуру, Пет Яклич почитал брошюрки на уличных лотках и послушал «Радиоодин». Взял мещанские фантазии Штейнера, лукавство Порфирия Иванова, китайскую дыхательную гимнастику, добавил пафоса постсоветских неоязыческих игр на природе. Остальное шло от личного оскорбленного самолюбия и несправедливой пенсии. На базе всего этого основал учение.

Чернодокторианство – свет из черноты начала от прабога через гуру к преданным при мудром созерцании жизненного потока посредством лечебной, но щадящей физкультуры – оказалось идеальной духовностью для одиноких или замордованных стариков.

Никакого черного мяса беленьковская вера, вроде бы, и не требовала. Весь ритуал – абракадабра и покачивания под дикарские песни. Стариковская праздность преступной не была.

Спонсор, Канава-сан, конечно, имел свою выгоду. Возможно, каким-то двадцать пятым кадром внедрял в стариков мысль о неизбежности возврата Курил. И рассчитывал верно. Старперов не слушали, но, похоронив, говорили: «Прав был дедушка». А возможно, Канава отмывал доходы от левой суперэлектроники, вкладывая в бумбоксы и массажеры. Не хватало мессии, ширмы. В мидовских кадрах ему указали на старый хлам. Впрочем, японоватость сборища заключалась лишь в сидении на полу. В остальном был местный пенсионерский колорит.

Но дела Канавы процветали. Газетке «Это Самое» деньги он давал щедро. И вел себя европейски: ни Касаткину, ни другим не диктовал.

Три Катиных парня удивляли Костю веротерпимостью. Он решил наведаться к «докторам» вечером.

Школу запирали после семи. У чернодокторцев по договору был свой ключ, у китайцев – свой, от бокового пожарного хода. Эти существовали вообще автономно.

Поволяйка, которую Костя иногда поднимался доглядеть, дала информацию. Пока была человеком, она работала в школе техничкой. Косте она сообщила: «Напрвомэтжекотёркасведрми».

На первом этаже каптёрка с ведрами могла послужить укрытием.

Радение закончили нововерные к семи. Как раз дойти до дому включить новости и чаевничать. Костя выскочил из зала первым.

В пустом вестибюле на банкетке под объявлениями двое детей щекой к щеке рассматривали журнал. На выходе потолок подпирали две колонны. Костя зашел за колонну и толкнул каптерочную дверь. В каптерке были ведра, наверняка все еще поволяйкины, табурет и над ним на гвозде линялый черный халат.

Костя встал на табурет, завесившись халатом, и стоял.

Много раз громыхала входная дверь.

Наконец, рядом старушечий голос пробормотал:

– Суки старые.

Каптерку открыли, поставили еще ведро, высморкались, погасили свет, прошагали к выходу. Грохнула дверь, что-то позвенело. Наступила тишина.

Костя вышел из укрытия, прошел к лестнице и спустился.

В физзале было темно, но не тьма. Справа в громадные окна светили дворовые фонари, а слева из-за парчовой шторы пробивался луч.

Костя отодвинул штору. Слева и справа две двери в «ложи». В «общей» горел свет.

Костя подкрался и глянул в замочную скважину – старую, большую.

В «ложе» было пятеро: трое Катиных парней и два шкета из вестибюля.

Парни развалились на диванчике. Один шкет держал перед ними свечку, другой стоял на четвереньках. На спине у него был расстелен платочек с очень знакомыми пирожками. Парни курили, кушали и запивали из пивных баночек.

Костя минут десять слушал чавканье и горловое пение-кривляние, потом вышел в зал и поднялся на первый этаж.

В углу у лестничного марша находилась еще дверь. Помещеньице за ней Костю интересовало. По логике оно не могло быть ни административным, ни учебным. На прочих висели старые таблички, а тут белел свежий листок с невинной надписью от руки: «Научно-технический кабинет».

У Кости был складной нож «викторинокс» для полярников, включавший всё. Имелись даже крошечная лупа, капсула с моточком бечевки и крючок, похожий на иглу, какой древние египтяне вынимали из мертвецов мозг перед бальзамировкой.

Но замок был скромно прост. Костя вставил лезвие викторинокса в замочный паз и надавил на дверную

ручку. Язычок под ножом подался, ручка внутри щелкнула, дверь открылась. Костя вошел в клетушку с ок­ном. В углу помещался стеллаж с книгами, в другом – столик. На столике сейфик и сложенная карта. Сейфик был заперт. Костя развернул карту. На плане Москвы отчеркнуто Митино и по всей митинской территории проставлены фломастером крестики. Костя посмотрел на стеллаж. Ровными сплошными рядами стояли новенькие, пахнущие типографией черные книги с золотым тиснением на переплете: Хаббард, Хаббард, Хаббард.

22

КОГО ОНИ БОЯТСЯ?

«Всюду жизнь, – думал Костя. – И, куда ни ступишь, – скрытая».

Ушинскую он спросил про комнатку с Хаббардом напрямую. Не скрыл, что посетил «научный кабинет».

Костя ожидал нотацию. Но Ушинская стала равнодушной. Ласковых слов больше не употребляла. Отвечала из-под палки. «Подсобка? Я не в курсе. Ну да, правда, сдаю. Кому? Я не в курсе. Ну да, да, сайентологам».

Добрячка с изнанки была, как обычно, недоброй.

– А зачем им школа?

– Я не в курсе.

– Может, просто помещение поскромней?

– Да-да, поскромней.

– Зачем?

– Я не в курсе.

– Наверно, это просто контора.

– Да-да, контора. «Гуманитарного центра Хаббарда».

– А сами, наверно, ходят по каким-то своим митинским объектам, вербуют в секту, – развивал Костя.

– Наверно.

– Всех?

– Я не в курсе.

– Наверно, денежных.

– Наверно.

– А следователю вы сказали? Ушинская вздрогнула.

– Сказала. Ждала, как Антоша пропал, три дня, потом пошла и сказала.

Ольга сидела, сцепив пальцы, и на контакт не шла.

– Антон общался с ними?

– Я не в курсе. Антоша общался со всеми. Кстати, помещение просил у него Струков.

– Струков? Утюг? Он – агент сайентологов?

– Я, Костя, не в курсе. Может быть.

– Сайентологи, значит, наняли его. Назвались «гуманитарными» и вымогают у местных богатых. Струков им как представитель в самый раз. Опрятный проныра.

– Наверно.

– А что Антон?

– Что Антон. Антон пустил их в подсобку. И всё. Всё.

Ольга накапала в стаканчик капель, выпила и опять сцепила пальцы.

– Ну и школа у вас. Китайцы, «Доктора», Хаббард. Новый Вавилон. Не хватает хлыстов, мунитов и иезу­итов.

– Куда я их помещу? – неожиданно серьезно спросила Ольга.

– Хлыстов в уборную, иезуитов в учительскую, мунитов в актовый зал.

– В актовом иногда вечера.

– А у мунитов иногда свадьбы. Вот и устроитесь.

– Не знаю…

– В любом случае, – решил успокоить Ольгу Костя, – Струкову безденежных ребят не резон было убивать и расчле… – он осекся.

Ольга подошла к тумбочке, вынула таблетки, проглотила две, села.

– Костя, говорю вам, я не в курсе.

– А что сказал следователь?

– Что у сайентологов всё в порядке. В полном.

– Хм-хм.

– Что – хм-хм? Бросьте, Костя! Зачем им мы! Они у нас и не бывают. Они далеко и высоко. Говорят, все олигархи – сайентологи. Ну да, надо же пристроить душу. А куда? Не к нашим же «Докторам»! – Ольгу вдруг прорвало. – И ну и что, что сдаю! Струков, действительно, аккуратный. Ведет учетность. Члены, взносы. Даже перечень благотворительности. – Ушинская что-то припомнила и улыбнулась. – Подарили нам лазерные карандашики. Газеты пишут, детям это вредно. Вредно бедно. Богато, Костя, тоже плохо, но зачем же крайности. Дети же. Детям надо. Кстати, Костенька, в Митино самый активный сайентолог – хозяин нашего овощного, Кучин Феденька. Возит картошку, а сам, дурачок, мечтает. Романтик. Он, – Ольга совсем увлеклась, – бывший любовник Ниночки Веселовой.

– Бывший?

– Бывший. Вы же сами видите, – Ушинская хихикнула. – А Феденька и учился так же. За все хватался и все бросал. А Ниночка, наверно, ему надоела. Она же у нас привязчивая.

– Бедная Капустница.

– Бедная! Почему бедная. Они с Феденькой деловые. У них овощи на пол-Митина. Деньги.

– Капуста – деньги?

– А что ж… Ой, Костя, не мучьте. Не знаю и знать не хочу.

Ольга подкапала себе капель. Разговор был исчер­пан.

«Кисюк заперлась от страха, а эта жрет элениум, – удивленно подумал Костя. – Кого боятся? Меня?»

22

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПОДХОД

Итак, черный грязный февраль остался давно позади, но март был тоже дрянь – тяжкий и вязкий под ногами от месива снега и технической соли.

Костя бродил и думал.

Менты, по словам Дядькова, отработали жилмассив и ничего не нашли.

Однажды Костя побывал на крыше, сделал смотр балконам.

Народ, как правило, хранит там всю мерзость.

Балконы митинские шли не подряд. Висели они только вдоль лифтовых шахт, с двух сторон: десять шахт – двадцать балконных рядков. Каждая лестничная полоса окон венчалась на крыше чердачным кубиком с окон­цем. От кубика балконные бортики свисали, как рясна с кокошника.

На их этаже балконы имели: с Костиной дворовой прикладбищной стороны Бобкова с Харчихой и Нинка с Жиринским, а с уличной, ведущей к плешке, Мира, Кисюк, Митя и Чемодан.

У Бобковой на балконе находились заледеневшие тряпки, у Харчихи – тазы и кастрюли с битыми краями, у Миры – какие-то специальные коробочки, у Кисюхи – горы, видимо, круп, крытые целлофаном, у Нинки, Мити и Чикина тоже небольшая поклажа. У Жиринского – ничего.

Подозрительных свертков не видно.

Владимирец с отставником-майором собирались поставить на деле крест. А «свежие силы» лежали в кладбищенской митинской яме.

Жизнь продолжалась.

С ненавистью чужих Касаткин примирился. А женщины Костю всё равно любили. Платили любовью за Костину отзывчивость.

Но общения не было. Любовь стала хуже ненависти.

Катя, мученица по призванию, молча улыбалась. Ушинская и Кисюк смотрели с мольбой, но от бесед убегали, как мыши. Харчиха не разговаривала, неизвестно почему. Стала злей, чем общественница Бобкова.

Печь Матрена Степановна продолжала, кому – неизвестно. Заказов у нее больше не было. Ушинская для школьных завтраков брала было пирожки с повидлом, но родители отказались. Сам Костя постничал, а Катя вообще не едок. Возможно, часть забирал Жиринский. Но женщина есть женщина. Пекла Харчиха больше, чем он съедал.

Капустница тоже молчала от обиды, что Костя охладел. Но она сама была виновата: смотрела на него слишком любяще. Надоела она, как харчихины пирожки.

Последнее, что он сделал для очистки совести – вылез восьмого марта с чердака на крышу и спустил Нинке на балкон букетик мимозы. Реакции не было.

Зато Мира Львовна не умолкала. «Детонька, что у вас с почками? Вы отечный. Надо пговегиться».

Костя влип в любовь, как в мартовскую грязь. Не отравляла ему жизнь, как ни странно, одна Поволяйка.

Наоборот, она, хоть и была вонюча, стала единственной Костиной отдушиной. Костя наслаждался, проявляя доброту.

Вместо прекрасных женщин Бог послал ему в утешение ужасную.

Сочувствовал он ей скорей для себя. И благодарность ему была не нужна. Но он ее получил. Несчастная тварь проявила к нему интерес по-женски.

Она царила теперь наверху одна. Старые бомжи, Серый и Опорок, все еще находились в ИВЗ, а новые не приходили. Чердачная лестница была пуста. Ради обладания заветной верхней ступенькой Поволяйка донесла на бомжей, но на ней после всего не сидела, а хоронилась на чердаке.

Костя на всякий случай поднимался проверить.

Она была жива. Больше того, Поволяйка, видимо, впервые в жизни была счастлива. На нее не плевали и не мочились.

Она смирно отдыхала в углу на газетах. Рядом черствые харчихины корки и бутылка или баночка. Хроническая алкоголичка, она пьянела сразу, иногда от глотка фанты и просто водопроводной воды.

От счастья почувствовав себя человеком, бомжиха вдруг стала заигрывать.

Лежала она в тряпье, на которое страшно было смотреть. Штаны чужие малярские, задубевшие от краски, но под краской мокрые и пахли мочой и помойкой.

Костя принес ей пеналъчик с бутербродами и сверток с одеждой: свои спортивные штаны, Катину красную блузку. Катя сунула две чистые маечки.

Положить сверток рядом в лужу он не мог и неловко мял в руках.

– А… Кося…

Она, даже трезвая, пьяно ворочала языком и получалось у нее какое-то сербское «Къся» или «Кыся».

– Иди сьда, Късь. Лъжись съ мной. Късь, Кысь, К-ы-ы-ся…

Костя сначала не понял, но она загребала рукой, зовя лечь к ней на мокрые газеты.

Костя ужаснулся, потом успокоился. Настаивать она не имела сил.

Конечно, к поволяйкиной влюбленности он не мог отнестись серьезно. Но, друг женщин, Костя считал женщиной и алкашку. Нужно было объяснить ей, что у нее к нему неверный подход. Любовь – не амуры, а человеческое отношение.

Костя вздохнул и спросил, не надо ли чего.

– Тьбя.

А может, Костя немного ханжил и в этой бесполой тушке были именно «амуры» и настоящее женское влечение?

– Перестаньте, Нюра. Вы есть не хотите?

– Иди к своей блядине. Я ж для тебя не женщина. Пьяная – пьяная, а глазки – бабьи. Разглядела давнишние Костины заходы в Нинкин коридор.

– Ну что вы…

– Вали. Бандерша твоя Къпустница. С Фъдькой. Свлчи.

– А что они делают?

– То.

– Деньги?

– Дьтей.

– И сколько сделали?

У Нинки детей не было. У Кучина, кажется, тоже.

– Шсть. Смь… – сказала она и пьяно заплакала. – Не хди к ней… Людоедка она… Всех ест…

– Лучше сами поешьте и переоденьтесь, – Костя мягко тронул ее за плечо, положил наконец бутербродницу и сверток ей под нос и пошел.

– Кыся, пджди… – заныла она вслед. – Я люблю тебя…

– Это хорошо, Нюра, правильно, люби. Любить ближнего мы обязаны.

– Кыся…

Кыся обернулся, мигнул ей дружески обоими глазами и вышел.

«Все же я прав, – с удовлетворением подумал он, вдохнув свежего лестничного воздуха. – Человеческий подход всегда побеждает».

Но каков подход к Капустнице – это вопрос.

Поволяйка – не ученый Лёва, говорить связно не могла. Но и то, что сказала, – кое-что. Ругала она Нинку из ревности, но навела Костю на новые мысли.

Скрытную овощную барышню стоило повидать.

23

ОВОЩИ И ФРУКТЫ

Косте давно уже стало не до ухаживаний. Ухаживать с задней мыслью, то есть подглядывать, он не мог. А нужно было разглядеть, кто и что рядом. Дело крутилось именно здесь. Все чем-то занимались и явно, и тайно. Сам воздух казался мутноват не от весны, а от людей. Что-то тут да было.

Костя советовал Поволяйке любить христиански и сам хотел любить всех, и Капустницу, и Кучина, и убийцу, ибо и в убийце прообраз христов. А нелюдей было так мало, что как бы и не было вовсе. Вспоминались Чикатило, Оноприенко да людоеды-блокадники. Лучше любить всех и их, чем из-за них никого. Сейчас эти зверства – сказки.

Дела, кстати, в Нинкином овощном шли хорошо. Кучин завел дело вовремя, как в воду глядел. Слухи о кошатине отравили сознание всех. Мясные конкуренты пали. Переперченые пинякинские котлеты покупались плохо. Стала заказывать было школа, но дети, ковырнув, отставили. Собаки и кошки такое не ели.

Овощи пошли в районе нарасхват. Цуккини, и те не залёживались, а капуста шла, как хлеб, ко всему. С утра до вечера потребляли провансаль, рассол, щи, голубцы, солянку.

Люди бесились с жиру. Не только судачили, что Касаткин ест кошатину, а баба его ничего не ест, но ворует у детей. Пошли письменные жалобы на Петровку и звонки на телеканал «Московия», что в местной выпечке некачественный фарш.

Милиция устроила повторную проверку мяса. Анализы соответствовали требованиям санэпидемнадзора. Слухи следствие отвергло.

Но это ничего не изменило. Кучин процветал.

Помещался он в одноэтажной коробке в конце улицы рядом с Костиным домом и напротив отца-Серги-евой церковки. Помещение магазин занимал на пару с хоэтоварами: налево – овощи, направо – моющие средства, между – коридорчик и служебки. Кучину становилось явно тесно.

Костя считал, что Нинка при деле и страдать ей некогда.

Можно было сходить с ней еще раз в «Патэ&Шапо» и поговорить о том о сем.

На повестке дня стоял человеческий подход. Касаткин продолжал нести крест служения.

В Крестопоклонное воскресенье 14 марта Костя отправился в Покрова.

Отец Сергий давно интересовал его. Вел он себя странно.

Ушинская рассказывала Косте о нем. Сереженька Сериков, Кучин и Антошенька в школе дружили. Но Антошка лентяйничал, Кучин егозил, а Сереженька был тихоня. После уроков сразу на автобус. Жил Сериков за Юрловкой. Но это за МКАД рукой подать. Живет там и сейчас. Говорят, возродил артель, варит свечки. Всегда был себе на уме.

Прекрасно, думал Костя, что добыл о. Сериков митинскую Покрова. Но старался он, по всему, не для паствы. Чем же он занимался?

Все эти «миссионеры» лезли из кожи вон, чтобы заманить людей. Канава раздавал старцам белые маечки и соблазнил даже подростков возможностью посидеть вечерком в раздевалке, как в клубе. Хаббардиане дарили школе вредные карандаши и бобковскому ДЭЗу просроченную тушенку. А отец Сергий вместо службы Богу и людям служил мамоне и покойникам.

В результате Митино тайно медитировало.

Началось было недавно строительство на плешке нового храма – митинцы написали протест. Не захотели беспокойства от колокольного звона. На плешке по-прежнему выгуливали собак.

Отец С. Сериков остался один на все Митино духовный хозяин.

В сумерках к Покрова подъезжал грузовик. О. Сергий с шофером выкатывал из машины крытые контейнеры, заталкивал по пологому скату сбоку в подвальные темноты.

А весь его приход составляли книжный червь Жиринский, да Поволяйка с Опорком как папертные нищие по призванию, да двое-трое случайных «похоронщиков» и старых грымз, которые всегда там, где хоронят.

В том же составе прошла и воскресная служба. Жиринский стоял ссутулившись и не повернул к Косте

головы, Нюрка в красной кофточке важно собирала огарки, и почему-то присутствовал тот же Кучин. Костя предположил, что торгаш зашел к о. Сергию по старой памяти.

Временами откуда-то несло гнилью, словно кладбище не рядом, а здесь.

Не белёные еще стены, несмотря на новые иконки, выглядели сиротливо. Но и это было красиво, да еще звездочками искрились всюду свечки, которые Поволяйка с деловитым видом меняла.

После литургии было отпевание с группкой чужих. Костя подошел под благословение. О. Сергий благословил так же, как исповедовал утром, – ни слова не говоря. Сам он был тщедушен, с пушком на щеках и вислыми прядками на ушах, а рука – жесткой и красной и ногти с черной каймой.

Искать повода для беседы Костя не стал. Батюшка и без беседы был как-то весь налицо. Не духовный отец, а свечевар. Что ж, тоже, в конце концов, дело. И потом, на вечер Костя назначил свидание Капустнице. В воскресенье «Овощи» работали до шести. Договорились, что он подгребет прямо к магазину.

Домой к Нинке идти не хотелось. Она только-только купила двуспальную кровать.

В «Патэ» в Матвеевское Костя тоже решил не ехать. Хватит лангустов. Наметил он посидеть с Нинкой в Митино в «Махарадже». Еда там была тяжелая. Все, включая кофе, отдавало кардамоном. Он отшибал флирт. Едоки предпочитали разговаривать.

Назначая Нинке свидание накануне вечером, Костя пришел к ней в тапочках и, сказав, что Катя ждет с супом, был краток.

Нинка робко любовалась им, не умея удержать.

Уходя, он чмокнул ее.

Нинкины щеки, прежде шероховатые, стали теперь гладкие-гладкие. Стараясь нравиться Косте, она мылась, наверно, нечеловеческим мылом. Таких нежных щек он не целовал никогда. Что это за косметика, спросить Костя не смел. Вспомнил только, что в Освенциме из людей варили очень дорогое мыло для дам. Костя чмокнул Нинку для проверки в другую щеку. Потрясающе! Ее кожа была нежней нежного. Казалось, целовали не его губы, а ее щека. А может, и не мыло, а надежда умягчила наждачку. Это было другое лицо.

У Кости вдруг забилось сердце. Ради него Нинка творила с собой чудеса. Все же это было прекрасней «человеческого подхода». Костя опять, как в октябре, чуть было не влюбился в Капустницу. Но нет, спокойно. Сперва разобраться.