Лев Кассиль
      Кондуит и Швамбрания
      Книга 1
      Кондуит
      Повесть
      О
      НЕОБЫЧАЙНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ДВУХ РЫЦАРЕЙ,
      в поисках справедливости открывших на материке Большого Зуба
      ВЕЛИКОЕ ГОСУДАРСТВО ШВАМБРАНСКОЕ,
      с
      описанием удивительных событий, происшедших на блуждающих островах, а
      также о многом ином, изложенном бывшим швамбранским адмиралом
      АРДЕЛЯРОМ КЕЙСОМ,
      ныне живущим под именем
      ЛЬВА КАССИЛЯ,
      с приложением множества тайных документов, мореходных карт, государственного
      герба и собственного флага
      СТРАНА ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
      ОТКРЫТИЕ
      Вечером 11 октября 1492 года Христофор Колумб, на 68-й день своего плавания, заметил вдали какой-то движущийся свет. Колумб пошел на огонек и открыл Америку. Вечером 8 февраля 1914 года мы с братом отбывали наказание в углу. На 12-й минуте братишку, как младшего, помиловали, но он отказался покинуть меня, пока мой срок не истечет, и остался в углу. Несколько минут затем мы вдумчиво и осязательно исследовали недра своих носов. На 4-й минуте, когда носы были исчерпаны, мы открыли Швамбранию.
      ПРОПАВШАЯ КОРОЛЕВА, ИЛИ ТАЙНА РАКУШЕЧНОГО ГРОТА
      Все началось с того, что пропала королева. Она исчезла среди бела дня, и день померк. Самое ужасное заключалось в том, что это была папина королева. Папа увлекался шахматами, а королева, как известно, весьма полномочная фигура на шахматной доске. Исчезнувшая королева входила в новенький набор, только что сделанный токарем по специальному папиному заказу. Папа очень дорожил новыми шахматами. Нам строго запрещалось трогать шахматы, но удержаться было чрезвычайно трудно. Точеные лакированные фигурки предоставляли неограниченные возможности использования их для самых разнообразных и заманчивых игр. Пешки, например, могли отлично нести обязанности солдатиков и кеглей. У фигур была скользящая походка полотеров: к их круглым подошвам были приклеены суконочки. Туры могли сойти за рюмки, король - за самовар или генерала. Шишаки офицеров походили на электрические лампочки. Пару вороных и пару белых коней можно было запрячь в картонные пролетки и устроить биржу извозчиков или карусель. Особенно же были удобны обе королевы: блондинка и брюнетка. Каждая королева могла работать за елку, извозчика, китайскую пагоду, за цветочный горшок на подставке и за архиерея... Нет, никак нельзя было удержаться, чтобы не трогать шахмат! В тот исторический день белая королева-извозчик подрядилась везти на черном коне черную королеву-архиерея к черному королю-генералу. Они поехали. Черный король-генерал очень хорошо угостил королеву-архиерея. Он поставил на стол белый самовар-король, велел пешкам натереть клетчатый паркет и зажег электрических офицеров. Король и королева выпили по две полные туры. Когда самовар-король остыл, а игра наскучила, мы собрали фигуры и уже хотели их уложить на место, как вдруг - о ужас! - мы заметили исчезновение черной королевы... Мы едва не протерли коленки, ползая по полу, заглядывая под стулья, столы, шкафы. Все было напрасно. Королева, дрянь точеная, исчезла бесследно! Пришлось сообщить маме. Она подняла на ноги весь дом. Однако и общие поиски ни к чему не привели. На наши стриженые головы надвигалась неотвратимая гроза. И вот приехал папа. Да, это была непогодка! Какая там гроза! Вихрь, ураган, циклон, самум, смерч, тайфун обрушился на нас! Папа бушевал. Он назвал нас варварами и вандалами. Он сказал, что даже медведя можно научить ценить вещи и бережно обращаться с ними. Он кричал, что в нас заложен разбойничий инстинкт разрушения и он не потерпит этого инстинкта и вандализма. - Марш оба в "аптечку" - в угол! - закричал в довершение всего отец. Вандалы!!! Мы поглядели друг на друга и дружно заревели. - Если бы я знал, что у меня такой папа будет, - ревел Оська, - ни за что бы в жизни не родился! Мама тоже часто заморгала глазами и готова была "капнуть". Но это не смягчило папу. И мы побрели в "аптечку". "Аптечкой" у нас почему-то называлась полутемная проходная комната около уборной и кухни. На маленьком оконце стояли пыльные склянки и бутылки. Вероятно, это и породило кличку. В одном из углов "аптечки" была маленькая скамеечка, известная под названием "скамьи подсудимых". Дело в том, что папа-доктор считал стояние детей в углу негигиеничным и не ставил нас в угол, а сажал.
      Мы сидели на позорной скамье. В "аптечке" синели тюремные сумерки. Оська сказал: - Это он про цирк ругался... что там ведмедь с вещами обращается? Да? - Да. - А вандалы тоже в цирке? - Вандалы - это разбойники, - мрачно пояснил я. - Я так и догадался, - обрадовался Оська, - на них набуты кандалы. В кухонной двери показалась голова кухарки Аннушки. - Что ж это такое? - негодующе всплеснула руками Аннушка. - Из-за бариновой бирюльки дитёв в угол содят... Ах вы, грешники мои! Принести, что ль, кошку поиграться? - А ну ее, твою кошку! - буркнул я, и уже погасшая обида вспыхнула с новой силой. Сумерки сгущались. Несчастливый день заканчивался. Земля поворачивалась спиной к Солнцу, и мир тоже повернулся к нам самой обидной стороной. Из своего позорного угла мы обозревали несправедливый мир. Мир был очень велик, как учила география, но места для детей в нем не было уделено. Всеми пятью частями света владели взрослые. Они распоряжались историей, скакали верхом, охотились, командовали кораблями, курили, мастерили настоящие вещи, воевали, любили, спасали, похищали, играли в шахматы... А дети стояли в углах. Взрослые забыли, наверно, свои детские игры и книжки, которыми они зачитывались, когда были маленькими. Должно быть, забыли! Иначе они бы позволяли нам дружить со всеми на улице, лазить по крышам, бултыхаться в лужах и видеть кипяток в шахматном короле... Так думали мы оба, сидя в углу. - Давай убегем! - предложил Оська. - Как припустимся! - Беги, пожалуйста, кто тебя держит?.. Только куда? - резонно возразил я. - Все равно всюду большие, а ты маленький. И вдруг ослепительная идея ударила мне в голову. Она пронизала сумрак "аптечки", как молния, и я не удивился, услышав последовавший вскоре гром (потом оказалось, что это Аннушка на кухне уронила противень). Не надо было никуда бежать, не надо было искать обетованную землю. Она была здесь, около нас. Ее надо было только выдумать. Я уже видел ее в темноте. Вон там, где дверь в уборную, - пальмы, корабли, дворцы, горы... - Оська, земля! - воскликнул я задыхаясь. - Земля! Новая игра на всю жизнь! Оська прежде всего обеспечил себе будущее. - Чур, я буду дудеть... и машинистом! - сказал Оська. - А во что играть? - В страну!.. Мы теперь каждый день будем жить не только дома, а еще как будто в такой стране... в нашем государстве. Левое вперед! Даю подходный. - Есть левое вперед! - отвечал Оська. - Ду-у-у-у-у!! - Тихай! - командовал я. - Трави носовую! Выпускай пары! - Ш-ш-ш... - шипел Оська, давая тихий ход, травя носовую и выпуская пары. И мы сошли со скамейки на берег новой страны. - А как она будет называться? Любимой книгой нашей была в то время "Греческие мифы" Шваба. Мы решили назвать свою страну "Швабранией". Но это напоминало швабру, которой моют полы. Тогда мы вставили для благозвучия букву "м", и страна наша стала называться Швамбрания, а мы - швамбранами. Все это должно было сохраняться в строжайшей тайне. Мама скоро освободила нас из заточения. Она и не подозревала, что имеет дело с двумя подданными великой страны Швамбрании. А через неделю нашлась королева. Кошка закатила ее в щель под сундуком. Токарь к этому времени выточил для папы нового ферзя, поэтому королева досталась нам в полное владение. Мы решили сделать ее хранительницей швамбранской тайны. У мамы в спальне, на столе, за зеркалом, стоял красивый, всеми забытый грот, сделанный из ракушек. Маленькие решетчатые медные дверцы закрывали вход в уютную пещерочку. Она пустовала. Туда мы решили замуровать королеву. На бумажке мы выписали три буквы: "В. Т. Ш." (Великая Тайна Швамбрании). Слегка отодрав суконку от королевской подставки, мы засунули туда бумажку, посадили королеву в грот и сургучом запечатали дверцы. Королева была обречена на вечное заточение. О ее дальнейшей судьбе я расскажу потом.
      ЗАПОЗДАВШЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
      Швамбрания была землей вулканического происхождения. Раскаленные зреющие силы бушевали в нас. Их стискивал отвердевший, закостенелый уклад старой семьи и общества. Мы хотели много знать и еще больше уметь. Но начальство разрешало нам знать лишь то, что было в гимназических учебниках и вздорных легендах, а уметь мы совсем ничего не умели. Этому нас еще не научили. Мы хотели участвовать в жизни наравне со взрослыми - нам предлагали играть в солдатики, иначе вмешивались родители, учитель или городовой. Много людей жило в слободе, ходило по улицам, толкалось во дворе. Но мы могли общаться лишь с теми, кто был угоден нашим воспитателям. Мы играли с братишкой в Швамбранию несколько лет подряд. Мы привыкли к ней, как ко второму отечеству. Это была могущественная держава. Только революция - суровый педагог и лучший наставник - помогла нам вдребезги разнести старые привязанности, и мы покинули мишурное пепелище Швамбрании. У меня сохранились "швамбранские письма", географические карты, военные планы Швамбрании, рисунки ее флагов и гербов. По этим материалам, по воспоминаниям и написана повесть. В ней, между прочим, рассказывается история Швамбрании, описываются путешествия швамбран, наши приключения в этой стране и многое другое...
      ГЕОГРАФИЯ
      Можно убедиться, что земля поката, сядь на собственные ягодицы и катись! Маяковский
      Как и всякая страна, Швамбрания должна была иметь географию, климат, флору, фауну и население.
      Первую карту Швамбрании начертил Оська. Он срисовал с какой-то зубоврачебной рекламы большой зуб с тремя корнями. Зуб был похож на тюльпан, на корону Нибелунгов и на букву "Ш" - заглавную букву Швамбрании. Было заманчиво усмотреть в этом особый смысл, и мы усмотрели: то был зуб швамбранской мудрости. Швамбрании были приданы очертания зуба. По океану были разбросаны острова и кляксы. Около клякс имелась честная надпись: "Остров ни считается, это клякса ничаянно". Вокруг зуба простирался "Акиан". Ося провел по глади океана бурные зигзаги и засвидетельствовал, что это "волны"... Затем на карте было изображено "морье", на котором одна стрелка указывала: "по тичению", а другая заявляла: "а так против". Был еще "пляж", вытянувшаяся стрункой река Хальма, столица Швамбраэна, города Аргонск и Драндзонск, бухта Заграница, "тот берег", пристань, горы и, наконец, "место, где земля закругляется". Кривизна нашей подножной планеты очень беспокоила Оську. Он сам стремился безоговорочно убедиться в ее круглости. Хорошо еще, что мы не были знакомы в то время с Маяковским, иначе погибли бы Оськины штанишки, ибо, разумеется, он проверил бы покатость земли собственным сиденьем... Но Ося нашел другие способы доказательств. Перед тем как закончить карту Швамбрании, он со значительным видом повел меня за ворота нашего двора. Около амбаров еле заметно возвышались над площадью остатки какой-то круглой насыпи - не то земляного постамента для часовни, не то клумбы. Время почти сровняло эту жалкую горбушку. Оська, сияя, подвел меня к ней и величественно указал пальцем. - Вот, - изрек Оська, - вот место, где земля закругляется. Я не посмел возразить: возможно, что земля закруглялась именно здесь. Но, чтоб не спасовать перед младшим братом, я сказал: - Это что! Вот в Саратове, я видел, есть одно место - там еще не так закругляется. Необычайно симметричной получилась на карте наша Швамбрания. Строгим очертаниям швамбранского материка мог бы позавидовать любой орнамент. На западе - горы, город и море. На востоке - горы, город и море. Налево залив, направо - залив. Эта симметрия осуществляла ту высокую справедливость, на которой зиждилось Швамбранское государство и которая лежала в основе нашей игры. В отличие от книг, где добро торжествовало, а зло попиралось лишь в последних главах, в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала. Швамбрания была страной сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Ее география знала лишь плавные линии. Симметрия - это равновесие линий, линейная справедливость. Швамбрания была страной высокой справедливости. Все блага, даже географические, были распределены симметрично. Налево - залив, направо - залив. На западе Драндзонск, на востоке - Аргонск. У тебя - рубль, у меня - целковый. Справедливость.
      ИСТОРИЯ
      Теперь, как подобает настоящему государству, Швамбрании надо было обзавестись историей. Полгода игры вместили в себя несколько веков швамбранской эры. Как сообщали книги и учебники, история всех порядочных государств была полна всякими войнами. И Швамбрания спешно принялась воевать. Но воевать, собственно, было не с кем. Тогда пришлось низ Большого Зуба отсечь двумя полукругами. Около написали: "Забор". А в отсеках появились два вражеских государства: "Кальдония" - от слов "колдун" и "Каледония" - и "Бальвония", сложившаяся из понятий "болван" и "Боливия". Между Бальвонией и Кальдонией находилось гладкое место. Оно было специально отведено под сражения. На карте так и значилось: "Война". Слово это, черное и жирное, мы вскоре увидели в газетах... В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое. - Вся война покрыта тротуаром, - убеждал я брата. - А Волга на войне есть? - интересовался Оська. Для него слово "Волга" обозначало всякую вообще реку. По бокам "войны" помещались "плены". Туда забирали завоеванных солдат. На карте это тоже было отмечено троекратной надписью: "Плен". Войны в Швамбрании начинались так. Почтальон звонил с парадного входа дворца, в котором жил швамбранский император. - Распишитесь, ваше императорское величество, - говорил почтальон. Заказное. - Откуда бы это? - удивлялся император, мусоля карандаш. Почтальоном был Оська, царем - я. - Почерк вроде знакомый, - говорил почтальон. - Кажись, из Бальвонии, от ихнего царя. - А из Кальдонии не получалось письма? - спрашивал император. - Пишут, - убежденно отвечал почтальон, точно копируя нашего покровского почтаря Небогу, (Тот всегда говорил "пишут", когда его спрашивали, есть ли нам письма.) - Царица! Дай шпильку! - кричал затем император. Вскрыв шпилькой конверт, император Швамбрании читал: "Дорогой господин царь Швамбрании! Как вы поживаете? Мы поживаем ничего, слава богу, вчера у нас вышло сильное землетрясение, и три вулкана извергнулись. Потом был еще сильный пожар во дворце и сильное наводнение. А на той неделе получилась война с Кальдонией. Но мы их разбили наголо и всех посадили в Плен. Потому что бальвонцы все очень храбрые и герои. А все швамбраны дураки, хулиганы, галахи и вандалы. И мы хотим с вами воевать. Мы божьей милостью объявляем в газете вам манифест. Выходите сражаться на Войну. Мы вас победим и посадим в Плен. А если вы не выйдете на Войну, то вы трусы, как девчонки. И мы на вас презираем. Вы дураки. Передайте поклон вашей мадам царице и молодому человеку наследнику. На подлинном собственной ногой моего величества отпечатано каблуком Бальвонский Царь". Прочтя письмо, император сердился. Он снимал со стены саблю и звал точильщиков. Потом он посылал бальвонскому обидчику "телеграмму с нарочным и заплоченным обратом". В телеграмме было написано: "ИДУ НА ВЫ". В учебнике русской истории подобные предупреж-дения посылал своим врагам не то Ярослав, не то Святослав. "Иду на вы" - телеграфировал великий князь каким-нибудь там печенегам или половцам и мчался "отмстить неразумным хозарам". Но с таким нахалом, как бальвонский царь, не стоило говорить на "вы", поэтому швамбранский император зачеркивал в сердцах "иду на вы" и писал: "иду на ты". Потом царь приглашал на визит поставщика медицины двора его величества, лейб обер-доктора, и начинал призываться. - Ну-с, - говорил лейб-обер-доктор, - как мы живем? Что желудок? Э-э... стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышите! После этого царь говорил кучеру: - Но! Трогай с богом! Гони их в хвост и в гриву! И ехал на войну. Все кричали "ура" и отдавали честь, а царица махала из окошка чистым платком. - Разумеется, из всех войн Швамбрания выходила победительницей. Бальвония была завоевана и присоединена к Швамбрании. Не успели подмести "плац-войну" и проветрить "плен", как на Швамбранию полезла Кальдония. Она была тоже покорена. В заборе крепости проделали калитку, и швамбраны могли ходить в Кальдонию без билета во все дни, кроме воскресенья. На "том берегу" было отведено на карте место для заграницы. Там жили дерзкие пилигвины - путешественники по ледяным странам, нечто среднее между пилигримами и пингвинами. Швамбраны несколько раз встречались с пилигвинами на плаце войны. Побеждали и здесь всегда швамбраны. Однако мы не присоединили пилигвинов к Швамбранской империи, иначе нам просто не с кем бы стало воевать. Пилигвиния была оставлена для "развития истории".
      ОТ ПОКРОВСКА ДО ДРАНДЗОНСКА
      В Швамбрании мы обитали на главной улице города Драндзонска, в бриллиантовом доме, на 1001-м этаже. В России мы жили в слободе Покровской (потом город Покровск), на Волге, против Саратова, на Базарной площади, в первом этаже. В открытые окна рвалась визгливая булга торговок. Пряная ветошь базара громоздилась на площади. Хрумкая жвачка сотрясала торбы распряженных лошаденок... Возы молитвенно простирали к небу оглобли. Снедь, рухлядь, бакалея, зелень, галантерея, рукоделье, обжорка... Тонкокорые арбузы лежали в пирамидках, как ядра на бастионах в картине "Севастопольская оборона". Картина эта шла за углом в синематографическом электротеатре "Эльдорадо". Кинематограф - всегда окружали козы. У афиш, расклеенных на мучном клейстере, паслись целые стада. От "Эльдорадо" до нашей квартиры шла так называемая Брешка, или Брехаловка. Вечерами на Брехаловке происходило гулянье. Вся Брешка - два квартала. Гуляющие часами толкались туда и назад, от угла до угла, как волночки в ванне от борта до борта. Девчата с хуторов двигались посередине. Они плыли медленно, колыхаясь. Так плывут арбузные корки у волжских пристаней. Сплошной треск разгрызаемых каленых семечек стелился над толпой. Вся Брешка была черна от шелухи подсолнухов. Семечки называли у нас "покровский разговор". Вдоль Брешки рядом стояли парни в резиновых ботах, напяленных на сапоги. Парни шикарно согнутым мизинцем снимали с губ гирлянды налипшей скорлупы. Парни изысканно обращались к девчатам: - Спозвольте причепиться. Як вас по имени кличут... Маруся чи Катя? - А ну не замай... Який скорый! - отвечала неприступная. - Ну, хай тоби бис... чипляйся. И целый вечер грузно толкалась перед окнами грегочущая, лузгающая хуторская Брехаловка. А мы сидели в темной гостиной на подоконнике. Мы глядели на полутемную улицу. Мимо плыла Брешка. А на подоконнике воздвигались невидимые дворцы, воздушные замки, распускались пальмы, неслышная канонада сотрясала нас. Разрушительные снаряды нашего воображения рвали ночь. Мы расстреливали со своего подоконника Брешку. На подоконнике была Швамбрания. Нас доставали гудки волжских пароходов. Они тянулись из далекой глубины ночи, будто нити: одни тонюсенькие и дрожащие, как волосок в электролампочке, другие толстые и тугие, словно басовая струна в рояле. И на конце каждой нити висел где-то в сыром надволжье пароход. Мы наизусть знали азбуку пароходных высказываний. Мы читали гудки, как книгу. Вот бархатный, торжественный, высоко забирающий и медленно садящийся "подходный" гудок парохода общества "Русь". Где-то выругал зазевавшуюся лодку сиплый буксир, запряженный в тяжелую баржу. Вот два кратких учтивых свистка: это повстречались "Самолет" с "Кавказ-и-Меркурием". Мы даже знаем, что "Самолет" идет вверх, в Нижний, а "Кавказ и Меркурий" - вниз, в Астрахань, ибо "Меркурий", соблюдая речной этикет, поздоровался первым.
      ДЖЕК, СПУТНИК МОРЯКОВ
      Вообще мир для нас - это бухта, заставленная пароходами, жизнь - сплошная навигация, каждый день - рейс. Все швамбраны, само собой понятно, мореходы и водники. У каждого во дворе ошвартован свой пароход. И самым уважаемым гражданином Швамбрании признан Джек, Спутник Моряков. Этот государственный муж обязан своим происхождением маленькой книжке "Карманный спутник моряков и словарь необходимых разговорных фраз". Книжку эту, засаленную до прозрачности, мы купили на базаре за пятак, и всю мудрость ее вложили в уста новому герою - Джеку, Спутнику Моряков. Так как в книжке был, кроме краткой лоции и навигации, словарь, то Джек стал настоящим полиглотом. Он разговаривал по-немецки, по-английски, по-французски и по-итальянски. Я, изображая Джека, просто читал подряд словарь разговорных фраз. Получалось очень здорово. - Гром, молния, смерч, тифон, - говорил Джек, Спутник Моряков. - Доннер, блитц, вассерхозе!.. Здравствуйте, сударь или сударыня, гоод морнинг, бонжур, говорите ли вы на других языках? Да, я говорю по-немецки и по-французски. Доброго утра, вечера. Прощайте, гутен морген, абенд, адье. Я прибыл на пароходе, на корабле, пешком, на лошадях; пар мер, а пье, а шваль... Человек за бортом. Ун уомо ин маре. Как велика плата за спасение? Вифиль ист дер бергелон? Иногда Джек бесстыдно завирался. Мне приходилось краснеть за него. - Лоцман посадил меня на мель, - сердился Джек, Спутник Моряков, на сто третьей странице, но тут же, на сто четвертой, признавался на всех языках: - Я нарочно посадил судно на мель, чтобы спасти часть груза... Наш покровский день мы открываем подходным гудком еще в постелях. Это мы возвращаемся из ночной Швамбрании. Аннушка терпеливо присутствует при утренней процедуре. - Тихай! - командует Оська отгудев. - Бросай чалку! Мы сбрасываем одеяла. - Стой! Спускай трап! Мы спускаем ноги. - Готово! Приехали! Слезай! - С добрым утром!
      У ТИХОЙ ПРИСТАНИ
      Наш дом - тоже большой пароход. Дом бросил якорь в тихой гавани Покровской слободы. Папин врачебный кабинет - капитанский мостик. Вход пассажирам второго класса, то есть нам, запрещен. Гостиная - рубка первого класса. В столовой - кают-компания. Терраса - открытая палуба. Комната Аннушки и кухня - третий класс, трюм, машинное отделение. Вход пассажирам второго класса сюда тоже запрещен. А жаль... Там настоящий дым. Труба не "как будто", а настоящая. Топка гудит подлинным огнем. Аннушка, кочегар и машинист, шурует кочергой и ухватами. Из рубки требовательно звонят. Самовар дает отходный свисток. Самовар бежит, но Аннушка ловит его и несет, плененного, в кают-компанию. Она несет самовар на вытянутых руках, немного на отлете. Так несут младенцев, когда они собираются неприлично вести себя. Нас требуют "наверх", и мы покидаем машинное отделение дома. Мы уходим нехотя. Кухня - главный иллюминатор нашего парохода. Как говорится, окошко в мир. Туда вечно заходят люди, про которых нам раз навсегда сказано, что это неподходящее знакомство. Неподходящим знакомством называются: старьевщики, точильщики, шарманщики, разносчики, черкесы-слесари, стекольщики, почтальоны, пожарные, нищие, трубочисты, дворники, соседские кухарки, угольщики, цыганки-гадалки, ломовые извозчики, бондари, кучера, дровоколы... Все это пассажиры третьего класса. Вероятно, они самые лучшие, самые интересные люди в мире. Но нас уверяют, что вокруг них так и реют, так и кишат всякие микробы и зловредные бациллы. Оська однажды спросил даже нищего золотаря, помойных дел мастера Левонтия Абрамкина; - А правда, говорят, на вас киша-кишмят... нет... кимшат, ну, то есть лазают скарлатинки? - Ну, - обиделся Левонтий, - какие там скарлатинки?.. Это на мне просто так, обыкновенные воши... А скарлатины - такой животной и нет вовсе... Скарланпендря есть, так то засекомая, вроде змеи. В кишках существует.
      - А у вас, значит, - обрадовался Оська, - скарлапендра в кишках кишмит? Да? Абрамкин обиделся окончательно, нахлобучил шапку и сердито захлопнул за собой дверь. Очень поучительное место эта кухня. В Швамбрании у нас царь сам сидит в кухне и всем другим позволяет. В Покровске перед рождеством, например, приходят сюда колядовать ребята. Они поют: Маланья ходыла, Васыльку просыла: - Васылько, батько мий... На Новый год является "проздравить" сам городовой. Он стукает каблуками и говорит: - Честь имею... Ему выносят на блюдце рюмку водки и серебря-ный рубль. Городовой берет целковый, благодарствует и пьет за наше здоровье. Мы смотрим ему в рот. Крякнув, городовой замирает, предаваясь внутреннему созерцанию, словно прислушиваясь, как вливается водка в его полицейский желудок. Затем он опять щелкает каблуками и прикладывает руку к козырьку. - Зачем это он? - шепотом интересуется Оська. - Это он отдает нам честь, - поясняю я. - Помнишь, когда он вошел сначала, он сказал: "Имею честь"? А теперь он ее отдает нам. - За рубль? - спрашивает Оська. Городовой смущен. - Вы что тут торчите, архаровцы? - раздается бас отца. - Папа, - кричит Оська, - а нам тут полицейский честь отдал за рубль! - Переплатили, переплатили! - хохочет отец. - Полицейская честь и пятака не стоит... Ну, живо, марш из кухни!.. Как это у вас там? Левое назад, правое вперед...
      ДОМАШНИЙ КАПИТАН
      Отец - высоченный пышно-курчавый блондин. Это невероятно работоспособный человек. Он не знает, что такое усталость. Зато, наработавшись, он может выпить целый самовар. Движется он быстро и говорит громко. Когда папа, рассердившись, кричит иной раз на бестолковых пациентов-хуторян, то мы всегда боимся, как бы больные не умерли со страху. Мы бы на их месте обязательно умерли. Но, кроме того, папа очень веселый человек. И бывает так: придет к нему больной, у которого "в грудях як огнем пече", а через несколько минут забудет про грудь и хватается за живот: заболел от смеха... А когда отец начинает грохотать сам, то кошка стремглав бросается под буфет и в аквариуме идет зыбь. К ужасу Аннушки, он выносит маму к обеду на руках. Он ставит ее на пол и говорит: "Вот барыня приехала". Много веселых слов знает отец. - Жри да рожу пачкай, - говорит он нам за обедом. - Эй вы, братья-разбойники, кальдонцы, бальвонцы, подберите нюня! - И ущемляет наши носы между указательным и средним пальцами. И это у него собезьянничал швамбранский царь манеру говорить кучеру: "Дуй их в хвост и в гриву". Иногда, упорно отстаивая новую койку для общественной больницы, он выступает на волостных сходках. А сход - богатеи-хуторяне - сыто бубнит: "Нэ треба..." Потом в газете "Саратовский вестник" обязательно описывается, как господин старшина призывал господина доктора к порядку, а господин доктор требовал занесения в протокол слов господина Гутника, а господин Гутник на это... Отец знаком со всей слободой. Нарядные свадебные кортежи почти всегда считают долгом остановиться перед нашими окнами. Цветистая кутерьма окружает тогда наш дом. Брешка засеяна конфетами: их швыряют пригоршнями с саней в толпу. Сотни бубенцов брякают на перевитых лентами хомутах. На передних санях рявкает среди ковров оркестр. И пляшут, пляшут прямо в широких санях, с лентами и бумажными цветами в руках багровые визжащие свахи. А еще вспоминали об отце и такое. В слободе прежде шибко хулиганили. "Фулиганы", как называли их покровчане, были пожилыми семейными людьми... От хулиганов этих в слободе не было житья. Полиция бездействовала. Жители решили действовать сами. Был составлен список самых матерых разбойников. По этому списку адресов толпа шла из улицы в улицу. Толпа шла и убивала... Было это глухой ночью. Один из главарей хулиганской банды скрылся у папы в больнице. Он действительно был серьезно болен. Он умолял спасти его. Он валялся в ногах у папы. - Бьют вас за дело. Только ваше счастье, что вы заболели вовремя. В данную минуту вы для меня прежде всего пациент, больной. И больше я ничего знать не хочу. Вставайте с пола, ложитесь на койку. Распаленная толпа осадила больницу. Она ярилась и гудела у закрытых ворот. Отец вышел за ограду к толпе. - Чего надо? Не пущу, - сказал отец, - поворачивайте-ка оглобли! Вы мне еще тут заразы нанесете в родильный. Дезинфицируй потом... - Ты, доктор, только бы Балбаша на руки выдал... Под расписку. Мы б его... вылечили... - У больного Балбашенко, - строго и раздельно ответил папа, - высокая температура. Я не могу его выписать. И никаких разговоров! И не шумите. А то больные пугаются - это им вредно. Толпа тихо подвинулась ближе. Но тут из нее вышел старый грузчик и сказал так: - Доктор, ребята, правильно излагает. Им ихняя специальность не позволяет. Пошли, ребята. А только мы Балбаша и после закончим. Извиняйте за беспокойство. Балбаша "закончили" через три месяца.
      ЗЕМЛЯ ХАНОНСКАЯ
      Папа очень вспыльчив. В сердцах он оглушителен. Нам тогда влетает "под первое число" и под двадцатое. Нам всыпается и в хвост и в гриву, нас распекают во всю ивановскую, нам прописывают ижицу... Тогда на сцену выступает мама. Мама у нас служит модератором (глушителем) в слишком бравурных папиных разговорах. Папа начинает звучать тише. Мама - пианистка, учительница музыки. Целые дни у нас по дому разбегаются "расходящие гаммы", скачут, пиликают экзерсисы - упражнения. Унылый голос насморочной ученицы сонно отсчитывает: - Раз-ын, два-ын, три-ын... Раз-ын, два-ын... И мама поет на мотив бессмертного "Ханона": - Первый, пятый, третий палец, снова первый и четвертый. Тише руку, не качайте. Пятый, первый... И все наше детство было положено на эту музыку. У меня до сих пор все воспоминания поются на мотив "Ханона". Только дни, утонувшие в липкой микстуре жара, дни нашего дифтерита, кори, скарлатины, крупа, вспоминаются без аккомпанемента. Мама сама выхаживала нас. Мама близорука. Она низко наклоняется к пюпитру, и к концу дня в глазах у нее рябит от черненьких вибрионов, которые называются нотами. На папином столе в кабинете есть бумагодержатель - тонкая, длинная дамская рука из бронзы зажимает рецепты, почтовые квитанции, счета. Вот у матери точно такие руки. Изнеженной барышней она храбро покинула большой город и уехала с папой в "земство", в деревню, к далекой и глухой Вятке. Там ей суждено было просидеть много бессонных ночей у черного, разузоренного стужей окна. Из окна дуло. Ночник плаксиво моргал. За окном была страшная морозная зга и метель. И где-то в этой студеной, воющей тьме плутал папа, скача на розвальнях в далекое - километров за двадцать - село. Сбоку мерцали огоньки, но то были не дома, а волки. Замирал далекий колокол маяк метельных ночей. Папа ехал на колокол. Из сугробов вылезало черное село. При зыбком свете лучины, в овчинной духоте, папа делал неотложную операцию. Потом он ехал обратно, вымыв руки.
      ГУДОК РАЗБУДИЛ ШВАМБРАНИЮ
      Зимами по Покровску тоже ходит пурга. Степь снегами и вихрями вторгается в слободу. Всю ночь тогда покровские церкви мерно звонят. Колокол указывает дорогу заблудившимся в степи. Он берет путника за ухо и выводит на дорогу. Но у нас все дома. У нас тепло. За окнами крутится вьюжное веретено и сучит тонкую нить, воя в трубе. Это свистит наш дом-пароход, укрывшийся от вьюги и всех невзгод в тихой гавани. У нас обычные гости: податной инспектор Терпаньян, маленький зубной врач Пуфлер. Оська только что по ошибке и ко всеобщему смущению назвал его "зубным порошком". Папа засел за шахматы с податным, а мама играет на рояле менуэт Падеревского. Аннушка вносит самовар. Самовар фыркает на Аннушку: "Фррря..." - и посвистывает: "Фефела..." Веселый податной, как всегда, пугает Аннушку. В сотый раз он изображает, будто хочет сделать Аннушке "бочки". При этом податной издает какой-то особенный, свой обычный пронзительный звук: - Кркльххх... Аннушка в сотый раз пугается, визжит, а податной хохочет и спрашивает: - Видал миндал? Папа смотрит на часы и говорит: - Ну, архаровцы, марш дрыхать! Мы вас не задерживаем. Мы чинно говорим "покойной ночи" и идем отплывать в ночную Швамбранию. Концы отданы, то есть ботинки сняты. В детской раздаются отходные свистки. Подается команда: - Левое вперед! Ш-ш-ш-ш-ш... У... у!.. Средний ход! Вперед до полного!.. Полный! Теперь мы опять швамбраны. Нам надоели тихие пристани, экзерсисы, звонки пациентов и кухонное отчуждение. Мы плывем на вторую родину. Берега Большого Зуба уже встают за тем местом, где земля закругляется. В ракушечном гроте томится королева, хранительница тайны. Дворцы Драндзонска ждут нас. Прибытие. Я стою на капитанском мостике и нажимаю рычаг свистка. Вырастает гудок. Длинный подходный гудок. Я открываю глаза. Покровск. Детская. Гудок. В окно бьется тревожный гудок. Вся комната завалена тяжелым, огромным гудком. Гудок ходит по дому, шаркая туфлями. Гудит. И тогда в доме оживают звонки. Звонят с парадного. Звонят из кабинета на кухню. Звонит телефон. Слышен папа. - Ах, мерзавцы! - разносится по дому. - Что они? Не предвидели? Ну ладно. Есть носилки? Я уже готов. Лошадь выслана? Сейчас буду. В больнице знают. Гудит, гудит чья-то большая беда. Мама прибежала в детскую и рассказывает. На костемольном заводе катастрофа, то есть несчастье: рухнула высокая стена сушилки. Хозяин велел положить на нее слишком много костей для сушки, а она была старая. Хозяина предупреждали. Стена не выдержала, упала. Пятьдесят рабочих под ней осталось. Папа с другими докторами уехал спасать раненых. Да... Вот как... Вот как.. Вот какие вещи происходят, оказывается... Нет, у нас в Швамбрании этого бы никогда не могло быть. Никогда!
      КРИТИКА МИРА И СОБСТВЕННОЙ БИОГРАФИИ
      Вместе со стеной костемольного завода рухнула и наша уверенность в благополучии могущественного племени взрослых. В их мире обнаружились там и сям изрядные мерзости. Мы подвергли мир жестокой критике. Мы установили, что: Несправедливость. 1. Жизнью заправляют не все взрослые, а только те, кто носит форменные фуражки, хорошие шубы и чистые воротнички. Осталь-ные, а их больше, называются "неподходящим знакомством". 2. Хозяин костемольного, убивший и иска-лечивший полсотни людей, не подходящих для знакомства, остался ненаказанным. Швамбра-ны никогда бы не приняли к себе такого. 3. Мы с Оськой ничего не делаем (только учимся), а Клавдюшка, Аннушкина племян-ница, моет полы и посуду у соседей, а карамель ест только в воскресенье. И она совсем безземельная; у нее нет никакой Швамбрании... Мы заканчиваем нашу опись мирового неблагосостояния тем, что охватываем ее сбоку большой фигурной скобкой. Скобка похожа на летящую чайку. У носика чайки встает жаркое и требовательное слово: Несправедливость.
      ЕЗДА "В НАРОД"
      Позже мы занесли в список несправедливостей и наше воспитание. Сейчас я понимаю, что нельзя особенно бранить наших родителей. Они были только люди своего времени, и, уж конечно, совсем не худшие. Подлый уклад той жизни уродовал нас так же, как наших родителей. Но забавно: наши родители считали, что они не чужды даже демократизма в вопросах воспитания. Например, содеянную нами лужу у аквариума мы должны были вытирать сами. Звать для этого Аннушку запрещалось. Папа с гордостью распространялся об этом у знакомых. Затем в целях воспитания в нас демократических чувств папа предпринимал поездки с нами без кучера. Нанималась таратайка с лошадью. Мы ехали "в народ". Правил сам папа, одетый в чесучовую рубаху. Папа со вкусом произносил: "тпрру", "но", "эй". Но если на узкой дороге впереди показывалась какая-нибудь почтенная дама, возникало затруднение. Папа смущенно просил нас: - Ну-ка, спойте, ребята, что-нибудь... только громче, чтоб она обернулась. Не могу же, в самом деле, я ей крикнуть: "Эй, берегись!" Тем более это, кажется, знакомая... Мы пели. Когда это не помогало и дама не сворачивала с дороги, папа посылал меня. Я слезал с таратайки, подходил к даме и вежливо говорил: - Тетя, мадам... папа просит вас немножко подвинуться. А то проехать нельзя, и мы вас задавить можем нечаянно. Дамы почему-то обычно обижались, но дорогу давали. Кончилась эта езда "в народ" тем, что папа однажды опрокинул нас всех в канаву. С тех пор поездки прекратились.
      МИР ЖИВОТНЫХ
      Чтобы внедрить в нас любовь к "малым сим" и облагородить наши души, приобретались различные представители мира животных. Кроме кошек и собак, были рыбы. Рыбы жили в аквариуме. Однажды заметили, что маленькие золотые рыбки стали исчезать одна за другой. Оказалось, что Оська выуживал их, клал в спичечные коробки и зарывал в песок. Ему очень нравился похоронный церемониал. Во дворе обнаружили целое кладбище рыб. Потом произошла неприятность с кошкой. Кошка отчаянно исполосовала Оськины руки. Дело в том, что Оська папиной зубной щеткой почистил кошке зубы... Совсем грустная история вышла с козленком. Это живое начинание постигла полная неудача. Козленка папа купил специально для нас. Козленок был маленький, черный, крутолобый, мелко завитой. Он походил на воротник, убежавший с папиной шубы. Папа принес его в гостиную. Тонкие ножки козленка разъезжались на линолеуме. - Вот, - сказал папа, - это вам. Смотрите ухаживайте за ним хорошенько. Козленок в ответ на это сказал "бе-е-е" и тотчас посыпал "кедровых орешков" на ковер. Потом он объел обои в кабинете и намочил на кресле. Папа, к счастью, спал в то время после обеда и ничего этого не видел. Мы немного повозились с веселым козленком. Вскоре он надоел нам, и мы забыли о своем курчавом товарище. Козленок куда-то исчез. Через час в пустой гостиной неожиданно раскатисто загремели аккорды пианино. Это нашедшийся козленок прыгнул с разбегу на клавиши. Папа от этого проснулся и заторопился в больницу на вечерний обход. Не зажигая света, он натянул в темноте брюки и, зевая, вышел в столовую. Мы с испугу разом сели оба на один стул. Мама всплеснула руками. Папа взглянул вниз и обмер... Одна из штанин доходила ему лишь до колен. Изжеванные, мокрые, измусоленные клочья висели на ноге... Вот куда исчезал козленок! В тот же вечер его отвезли обратно к хозяину.
      ВОКРУГ НАС
      Отец и мать работали с утра до вечера, а мы росли, положа руку на сердце, блистательными бездельниками. Нам было оборудовано классическое "золотое детство" - с идеалами, вычитанными из книжек "Золотой библиотеки". У нас была специальная гимнастическая комната, игрушечные поезда, автомобили и пароходы... Нас обучали языкам, музыке и рисованию. Мы знали наизусть сказки братьев Гримм, греческие мифы, русские былины. Но для меня все это померкло, когда я прочел некую книжку, называвшуюся, кажется, "Вокруг нас". В ней просто рассказывалось о том, как пекут хлеб, делают уксус, изготовляют кирпич, льют сталь, дубят кожу. Книжка эта раскрыла мне сложный и занимательный мир вещей и людей, их производящих. Соль на столе прошла через градирню, чугунок со щами - через доменную печь. Ботинки, блюдечки, ножницы, подоконники, паровозы, чай - все это, как оказалось, было изобретено, добыто, сработано огромным умелым трудом людей. Рассказ об овчине был не менее интересен, чем миф о золотом руне. Мне нестерпимо захотелось самому мастерить нужные вещи. Но старые книги и учителя, воодушевленно повествуя о коронованных героях, ничего не сообщали о людях, делающих вещи. И из нас растили или белоручек, беспомощных и никчемных, или надменную касту чистоплюев - людей "чистого умственного труда". Правда, иногда нам дарили кубики и кирпичики и предлагали создавать художественные подобия машин. Энергия искала выхода. Мы выкорчевывали пружины диванов, изучая истинное строение вещей, и получали оглушительные нагоняи. Мы даже завидовали некоему Фектистке, рябому ученику жестянщика. Фектистка презирал нас за наши короткие штаны. Правда, он был неграмотен, зато делал настоящие ведра, реальные совки, подлинные кружки, несомненные тазы и лоханки. Но как-то, купаясь, Фектистка показал нам на своем золотушном теле вполне реальные синяки, подлинные кровоподтеки - несомненные следы суровых наставлений хозяина. Жестянщик бил Фектистку. Он заставлял мальчика работать круглый день, кормил его всякой бросовой мерзостью и, дубася по худой Фектисткиной спине, вбивал в него кулаками скобяную премудрость...
      УМСТВЕННОСТЬ И РУКОМЕСЛО
      Мы перестали завидовать Фектистке. Мучительные догадки влезли в наши головы. Люди умственного труда подчинялись вещам и ничего не могли с ними поделать. А люди-мастера сами не имели вещей. Когда в нашей квартире засорялась уборная, замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб "кто-нибудь" пришел. "Кто-нибудь" приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении, канализация прокашливалась и замок отпускал ключ на волю. Мама говорила: "Золотые руки" - и пересчитывала в буфете серебряные ложки. Если же нижним жильцам требовалось прописать брательнику в деревню, они обращались к "их милости" наверх. И, глядя, как под диктовку строчатся "во первых строках" поклоны бесчисленным родственникам, умилялись вслух: - Вот она, умственность. А то что наше рукомесло? Чистый мрак без понятия. А в душе этажи тихонько презирали друг друга. - Подумаешь, искусство, - говорил уязвленный папа: - раковину в уборной починил... Ты вот мне сделай операцию ушной раковины! Или, скажем, трепанацию черепа. А внизу думали: "Ты вот полазил бы на карачках под паровозом, а то велика штука - перышком чиркать!" Между нашим и полуподвальным этажами поддерживались такие же отношения, какие были в известной сказке у слепого пешехода и его приятеля - зрячего, но безногого. Взаимная тягостная зависимость скрепляла их сомнительную дружбу. Слепой носил на себе товарища. Безногий, сидя на шее приятеля, обозревал окрестности, устанавливал курс и командовал. Однако все же люди из группы "неподходящее знакомство" сами умели делать вещи. Может быть, они могли бы научить и нас, но... из нас готовили "людей чистого умственного труда", и нам оставалось клеить из бесплатных приложений к журналам безжизненные модели вещей, картонные корабли, бумажные заводы, утешаясь, что на материке Большого Зуба все жители, от мала до велика, не только читают наизусть сказки, но и сами могут хотя бы переплести их...
      БОГ И ОСЬКА
      Оська был удивительным путаником. Он преждевременно научился читать и четырех лет запоминал все что угодно, от вывесок до медицинской энциклопедии. Все прочитанное он запоминал, но от этого в голове его царил кавардак: непонятные и новые слова невероятно перекувыркивались. Когда Оська говорил, все покатывались со смеху. Он путал помидоры с пирамидами. Вместо "летописцы" он говорил "пистолет-цы". Под выражением "сиволапый мужик" он разумел велосипедиста и говорил не сиволапый, а "велоси-пый мужчина". Однажды, прося маму намазать ему бутерброд, он сказал: - Мама, намажь мне брамапутер... - Боже мой, - сказала мама, - это какой-то вундеркинд! Через день Оська сказал: - Мама! А в конторе тоже есть вундеркинд: на нем стукают и печатают. Он перепутал "вундеркинд" и "ундервуд". Но у него были и свои верные понятия и взгляды. Как-то мама прочла ему знаменитый нравоучительный рассказ о юноше, который поленился нагнуться за подковой и должен был потом подбирать с дороги сливы, умышленно роняемые отцом. - Понял, в чем тут дело? - спросила мама. - Понял, - сказал Оська. - Это про то, что нельзя из пыли ягоды немытые есть... Всех людей Оська считал своими старыми знакомыми. Он вступал в разговоры со всеми на улице, сокрушая собеседников самыми непостижимыми вопросами. Однажды я оставил его одного играть в Народном саду. Оська нечаянно забросил мяч в клумбу. Он попробовал достать мячик, помял цветы и, увидя дощечку "Траву не мять", испугался. Тогда он решил обратиться к посторонней помощи. В глубине аллеи, спиной к Оське, сидела высокая черная дама. Из-под соломенной шляпы ниспадали на плечи длинные кудри. - Мой мяч упрыгнул, где "Цветы не рвать", - сказал Оська в спину даме. Дама обернулась, и Оська с ужасом заметил, что у нее была густая борода. И Оська забыл про мяч. - Тетя! - спросил он. - Тетя, а зачем на вас борода?