«Не пошлите! Ради бога, только не пошлите!» — говорил Маяковский в таких случаях, припечатывая эту реплику ударом широко раскрытой ладони о стол. И чувствовалось, что он всегда готов непримиримо стать на пути мутной волны пошлости, откуда бы она ни хлынула.

Культура чувств почти всегда неразрывно связана с общей культурой человека, с основными требованиями, которыми он руководствуется в своем отношении ко всем явлениям жизни. Пошлость — это, как правило, низкая культура чувств, проникновение дурного, нечистоплотного вкуса в душевный мир человека.

Главный вред дурного вкуса заключается в том, что он рано или поздно отразится и на мироощущении человека, переходя из области узко личных привычек, индивидуального вкуса в область всего жизненного поведения.

Недаром, например, нам так ненавистен мещанский вкус.

Мелкое, себялюбивое нутрецо мещанина вскрывал Горький. О зловещих опасностях, которые кроются в обывательском быте, в ленивом, болотном уюте мещан, предостерегал молодежь и Маяковский. Он бдительно приглядывался к тому, как в наступившем после революционных боев затишье в быту молодой Советской страны стало кое-где проступать «мурло мещанина».

Эти слова поэт вложил в уста Карла Маркса, который с портрета обрушивал свой гнев на голову мещан.

И дело тут, конечно, не в канарейках, кокетливо чирикающих в клетках, не в герани на окнах и не в других привычных атрибутах утлого квартирного мирка. Губительна для молодой души хлопотливая, самоуверенная пошлость, которая неизбежно ведет к тому, что человек отгораживается от всего мира тюлевыми занавесочками, геранью, патефоном, глухой стеной с крымскими видиками в ракушечных рамочках, бумажными веерами, целым стадом гипсовых слоников (якобы оберегающих домашнее счастье), бамбуковыми ширмочками, тряпичными ковриками, подушечками, всеми этими безвкусными вещами, как будто бы создающими комфорт, а на самом деле пыльным хламом, любезным только для клопов. Страшно то, что такие люди начинают думать, будто в этом отгороженном, тесном, непривлекательном мирочке истинный центр вселенной.

А что там, снаружи, за окнами — пропади хоть все пропадом… Так этот жалкий вкус, страшащийся любого дуновения свежего ветра, ревниво оберегающий «милый» покой, начинает определять и образ жизни и все мироощущение человека. Недаром В. И. Ленин с гневной иронией применял понятие «мещанин» по отношению к тем политикам, которые больше всего боялись могучего революционного порыва масс, так как при этом будут потрясены привычные основы старого, устоявшегося уклада жизни.

Воинствующий мещанин готов отстаивать свои вкусы с пеной у рта, не стесняясь применять самые демагогические приемы. В пьесе С. Михалкова «Памятник себе» один из персонажей, совмещанин Почесухин, заявляет: «Мне бросили реплику, что я мещанин! А позвольте спросить: в каком это смысле? (С вызовом.) Если я и мещанин, то я наш, советский мещанин, дорогие товарищи!»

Всякое публичное выступление, направленное против тех или иных конкретных проявлений безвкусицы в искусстве и в быту, обязательно кого-то обижает. Привычки, вкусы, представления, укоренившиеся в сознании, в повседневной жизни, как бы порой дурны, ложны и отвратительны они ни были, к сожалению, живучи. Эти проявления пошлости непременно находят своих защитников.

С какой яростной цепкостью хватается мещанин-обыватель за все те хотя бы и невзрачные детали быта, которые ему кажутся «культурнекькими», как они называются на определенном жаргоне. Сразу слышится крик, что рука поднялась якобы на домашний уют вообще.

Так, например, после выхода этой КЕИЖКИ я получил письмо в защиту гипсовых слоников, стандартные караваны которых якобы «охраняют», по примете, семейное счастье. Автор этого письма решил изловить меня на неуважении к индийскому народу, который почитает слонов.

Я привел этот курьезный пример не для того, чтобы посрамить автора письма, а лишь из желания наглядно показать, на какие «ухищрения» пускаются те, кто ревностно оберегает свои устаревшие домашние «позиции».

Но ведь никто не посягает на домашний уют, и об этом надо убедительно говорить, если хочешь воспитать у людей верный вкус в быту. Надо с полным уважением относиться к стремлению человека украсить свое жилье, сделать его уютным, привлекательным. Мы за то, чтобы люди заботились о домашнем уюте; мы за то, чтобы девочек обучали рукоделию. Мы за красивые вышивки, за опрятные половички. И занавески на окнах могут быть, если нет более удобной шторы. И очень приятно, когда умелые женские руки застелят стол красиво вышитой скатертью, а хозяин квартиры, скажем, человек со сноровистыми руками и требовательным вкусом, не желая тратиться, сам смастерит и пристроит к лампе над столом успокаивающий глаз абажур. Мы — за это!

Но плохо, когда забота о занавесках, о ковриках, о салфеточках и подушечках становится чуть ли не главной и единственной в жизни. Плохо, когда человек замкнулся в своем мелком домашнем мирке и, кроме этого, ему ничего не нужно, ни до чего нет дела. Плохо, когда всяческие ухищрения, на которые готовы пойти люди ради внешнего украшения своего быта, вытесняют все другие, более серьезные и важные в жизни стремления. Дело тут не в том, старомоден или ультрасовременен сервант, ради которого хозяева готовы в лепешку расшибиться. Жизнь становится от всех этих утлых и мелочных забот узкой, душноватой, человек тускнеет и задыхается в теснинах между вещами, загромождающими быт. Верно заметили многие мои читатели пристрастие людей с неразвитым, плохим вкусом к семейным кроватям, выставленным напоказ. В комнате и без того не повернешься, но кровать занимает самое главное место. На ней пирамида подушек чуть ли не до потолка.

Это является якобы показателем довольства и благополучия. Вот так как будто с мелочей и рождается снулая, глушащая порывы молодой души, самодовольная пошлость.

Безвкусица сопутствует ей. Слово «пошлость» чрезвьхчайно режет ухо защитников мещанства и безвкусицы. После моих выступлений в молодежных аудиториях о воспитании вкуса, а также выступлений на эту тему по радио, после выхода первого издания книжки я получил немало писем, в которых меня упрекали за то, что я позволил себе употребить слово «пошлость», «пошлятина». Слово это, конечно, обидное. Как объясняет словарь, «пошлый» — это не только значит: избитый, общеизвестный, вульгарный, тривиальный, грубый, надокучивший, но и низкий, подлый, площадной. Именно такое значение мы и должны придавать понятиям пошлости, пошлятины в наших спорах о вкусах. Чехов ненавидел пошлость. Он говорил о ней резко, сурово, часто прямо трагически. Помните, как сказано у него в «Учителе словесности»: «Меня окружает пошлость и пошлость. Горшочки со сметаной, кувшины с Молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего назойливее, оскорбительнее, тоскливее пошлости».

Плохой, невзыскательный вкус, мелкие, эгоистические интересы — очень благодатная почва, на которой процветают мещанство и пошлость.

Но мещанство многолико. Сегодня нередко мещанин прячется за самой современной обстановкой.

Мне трудно выразить, с какой отрадой слушал я бурные аплодисменты, которыми разразился переполненный подростками и молодежью зал Центрального детского театра, когда юный герой превосходной пьесы Розова «В поисках радости», в отчаянии сорвав со стены саблю, когда-то принадлежавшую его отцу-герою, стал рубить с маху ненавистную ему, на горло уже наступающую модную мебель, которой завалила весь дом, не считаясь с людьми, жена брата — типичный образец современной мещанки.

Обычно, говоря о мещанском укладе жизни, мы по старой привычке приводим в пример все те же комоды, герань на окнах, дешевые базарные открытки на стенах. Все это так. Но ведь можно оставаться махровым мещанином и в квартире, обставленной по самому последнему крику моды, среди самых современных сервантов, торшеров, пластиковых половичков, модернизированной керамики на полочках, лакированных столиков под телевизором и радиолой.

Не в одной лишь форме и стиле мебели дело! Если приобретение этих модных вещей становится буквально пунктом помешательства, если ультрамодные стеллажи с книгами, остающимися неприкосновенными, приобретают уже власть неких домашних идолов, то человек постепенно превращается сам в идолопоклонника и жадного жреца, готового чем угодно поступиться во имя придания своему жилью подчеркнуто современного стиля.

Конечно, когда страна наша станет в массовом порядке выпускать действительно красивые и в то же время недорогие вещи, бороться с безвкусицей в быту будет куда легче, чем сейчас. Но все же, ведя разговор о воспитании вкуса, вряд ли следует оправдывать дурной вкус человека тем, что у него пока еще не хватает денег на приобретение красивых дорогих вещей. Такой разговор бывает очень демагогичен. Иной раз следует заглянуть не только в карман человека, но и в его душу. Люди с дурным вкусом нередко тратят бешеные деньги на то, что называется грубоватым, но точным словом «показуха», но зато пожалеют рубль на вещь хорошую, только скромную на вид. Я помню также, как пришлось мне раз беседовать в одном клубе с группой молодых людей, утверждавших, что они не посещают симфонических концертов потому, что цены, мол, в Консерватории на билеты очень высокие. Но этих же молодых людей спустя некоторое время я встретил на эстрадном вечере, где выступал приезжий джаз, а билеты гуда были в три раза дороже, чем на концерт симфонического оркестра.

Домашний уют или хорошо организованный быт — немаловажное условие для нормальной жизни, отвечающей нашим понятиям. И не мешает всем, особенно девушкам, будущим хозяйкам, задуматься над тем, что составляет основные черты домашнего уюта. У нас еще не ликвидирован жилищный кризис, многим еще живется тесно и неудобно. И все же при всех условиях хороший вкус и заботливые женские руки могут немало сделать для создания элементарного удобства и красоты жилья. Но надо помнить, что красота эта в соответствии с требованиями умного, культурного вкуса должна не стеснять человека, не загромождать его быт всякими, казалось бы, «прельстительными» вещами. Умная красота призвана помогать ясить, работать и отдыхать дома.

К сожалению, многие наши торговые организации, которым надлежит своей продукцией украшать жилище советского человека, по сей день еще оказываются распространителями самого дурного мещанского вкуса. Какие безобразные по своей расцветке олеографии, какую несусветную пошлятину из раскрашенного гипса, допотопных размалеванных пастушек, цветных и линялых медведей, ядовитофиолетовых голубков, зеленых кошек вынуждены иной раз тащить в свои квартиры молодые новоселы!

Не миритесь с этим! Не пускайте к себе в дом эту дрянь!

И помните, что пошлость может пролезть подчас через совершенно неожиданную лазейку, о которой мы иногда забываем.

Сегодня уже в наших магазинах, художественных салонах можно найти много изящных, хорошо уживающихся со стилем современного жилища вещей. Правда, они, к сожалению, подчас еще непомерно дороги. Но лучше купить одну хорошую, действительно украшающую дом вещь, чам десяток безобразных подделок.

Желанны и важны хорошее жилье, домашний уют.

Ведущееся в нашей стране в невиданных еще масштабах жилищное строительство, переезд трудовой семьи в новую, удобную квартиру — это темы, от которых не следует отмахиваться ни писателю, ни живописцу, ни музыканту. Недаром Маяковский написал превосходные стихи о вселении литейщика Ивана Козырева в новую квартиру.

Но вот мы стоим у картины художника А. И. Лактионова, которая называется «В новую квартиру». Чем больше мы всматриваемся в нее, тем больше убеждаемся, что художник допустил здесь серьезное отступление от хорошего, верного художественного вкуса. В своем произведении Лактионов повествует о вселении рабочей семьи в новую квартиру. Как же передает художник этот радостный момент, как представлены здесь люди? Картина воспринимается так, что центром ее, главным цветовым пятном (а значит, и смысловым, если судить по законам живописи) является фикус, с необыкновенной старательностью и фотографическим правдоподобием выписанный художником.

Лактионов — отличный рисовальщик, мастер фактуры, то есть умения передать в живописи поверхность, материал, форму изображаемых предметов. И это свое незаурядное умение он употребил в данном случае на то, чтобы тщательно воспроизвести и тем самым выделить, невольно воспеть случайный предмет, не отражающий нового, перестраивающегося рабочего быта, его новой культуры. Конечно, мы часто видим фикус в современных квартирах, где любят зелень, цветы, и в этом, разумеется, нет ничего предосудительного. Но когда художник с особой любовью выписывает мельчайшие детали фикуса, когда он выдвигает его на первый план и заслоняет этим главное — самих новоселов, хозяев квартиры, ставя их в маловыразительные позы, когда он уделяет людям значительно меньше художнического внимания, чем горшку с цветком, — мы вправе сказать, что такая картина не служит воспитанию хорошего художественного вкуса и, как говорят, она больше «работает» на потребу мещанина, потрафляя его дешевым вкусам. Радость трудовой семьи, вселяющейся в новую квартиру, тут не захватывает нас.

А сумел же Маяковский, взявши ту же бытовую тему, поднять ее на уровень «больше!», вдохновенной поэзии.

Своими стихами он как бы широко раздвинул стены новой квартиры, в которую вселился литейщик Иван Козырев, воспел новое, благоустроенное жилье рабочего, ставшего гордым хозяином завоеванных им жизненных благ.

Или вот другой, казалось бы, незначительный факт, уже из другой области, а за ним встает тот же большой и принципиальный вопрос воспитания художественного чутья.

Чем, как не постыдной уступкой дурному, мещанскому вкусу, явилось, например, неожиданное переименование известной итальянской кинокартины, носившей смелое, необычное название: «Дайте мужа Анне Заккео». Само это настораживающее название было органически связано с содержанием фильма, который рассказывает о бесправном положении девушки из неимущей итальянской семьи, обреченной либо на жалкое одиночество, либо на поругание или случайное, короткое и преходящее счастье. Но кому-то из работников, занимающихся у нас прокатом иностранных фильмов, показалось, что такой заголовок грубоват или, упаси бог, безнравствен… И вот вместо, может быть, резковатого, но правдивого, образного названия мы увидели на афишах: «Утраченные грезы»… Роскошно и душеспасительно! Как на раскрашенной базарной открытке! И совсем в духе тех стишков, что находишь, заглянув в альбомы, до сих пор имеющиеся у некоторых девиц, придерживающихся, как они полагают, самых утонченных вкусов.

Маяковский писал, что относится с почтением к искусству, «наполняющему кассу», но бдительно напоминал, что «мы, где пошлость, везде — должны, а не только имеем право негодовать и свистеть».

Иной раз в погоне за «кассовым» успехом наши кинопрокатные организации не очень задумываются о том, какой откровенно чуждый нам вкус прокламируют они, показывая на экранах страны миллионам зрителей зарубежные фильмы самого низкого художественного качества.

Эти фильмы не просто плохие, они часто являются откровенной рекламой специфического буржуазного образа жизни. В капиталистическом мире не жалеют денег на коммерческую рекламу. Денно и нощно она трубит, вещает по радио, напоминает вам бесчисленными огнями уличных транспарантов о том, где выгоднее всего покупать платья, что надо пить, какие машины приобретать, как причесываться… Реклама не только властно врывается в каждую передачу американского телевидения, не только заполняет собой две трети газет, вылезает на театральные занавесы, неотступно преследует вас в вагонах метро, кидается вам под ноги надписями поперек тротуара, лезет вам в глаза и со дна пепельниц и с потолка туалетных комнат…

Она превращается из коммерческой рекламы в пропаганду совершенно определенных вкусов, в повсеместную агитацию за определенный тон и образ жизни.

Этим же задачам служат, кроме чисто коммерческих расчетов, и многие произведения искусства в капиталистическом мире, где за внешне бесхитростным, примитивно намеченным сюкгетцем вам пытаются внушить совершенно определенные представления о том, что красиво, а что неприглядно с точки зрения законодателей стиля и образа современной буржуазной жизни. И бывает так, что не искушенные в таких делах наши парни и девушки перенимают с экрана, на котором демонстрируется эта доходная пошлятина, и дрянные песенки, и вульгарные ухватки, и весьма сомнительную мораль.

А теперь вернемся к альбомчикам…

Я не вижу ничего дурного в том, что девушка выписывает в тетрадку или в особый альбомчик полюбившиеся ей стихи. Это дело хорошее. Умные, искренние лирические стихи помогают глубже вдумываться в жизнь, точнее понять человеческие взаимоотношения, истинность чувств и вернее определить свое собственное понимание любзи, дружбы. Но, увы, не чувства — в том-то и беда, — а слюнявые сантименты воспитывают те стихи, которые вписываются нередко в эдакие альбомчики. Какая непроходимая, глупейшая пошлятина, родившаяся когда-то в потаенных уголках институтов благородных девиц, по сей день еще пятнает альбомные страницы! «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня…», «Катя прелесть, Катя цвет, я дарю тебе букет…». И так далее и тому подобное, и всякие другие полуграмотные, ни в склад, ни в лад скропанные стишки, где в неуклюжих и жалких по звучанию строфах, как на пыльной полке старой, захламленной провинциальной аптеки, заготовлены расфасованные на все случаи жизни патентованные снадобья, мелкие, микроскопического калибра мыслишки.

А иной раз на вечеринке — смотришь и глазам своим не веришь — появляются вдруг в руках у девушек и юношей засаленные, пахнущие затхлым сундуком и невесть как сохранившиеся (а бывает так, что и заново аккуратно переписанные) карточки игры «флирт цветов». И, разобрав карточки, играющие начинают обмениваться от имени всяких орхидей, гелиотропов, жасминов и настурций готовыми пошлейшими репликами, вроде: «Оставьте представляться, я вас вижу насквозь…» или: «Мое сердценеподходящий инструмент для игры на нем…»

Не так давно я прочел в газете заметку по поводу только что выпущенной в одном из южных городов «игры цветов». Игра была выпущена тиражом в сорок три тысячи экземпляров. Она напомнила мне давно забытое время, когда эта игра называлась откровенней — «флиртом цветов».

Вот содержание одной из сорока карточек:

«Ландыш. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего не дал мне, кроме страданий.

Ромашка. Я не хочу быть пятой спицей в колеснице.

Незабудка. Почему вы мрачны?

Ирис. Не вопрошай меня напрасно…

Мак. Вы очень кокетливы.

Левкой. Ваших дьявольских глаз я боюсь, как огня.

Резеда. Ты рождена играть сердцами».

И в таком духе все сорок карточек!.. Вот как цепка и живуча пошлость!

А несколько читательниц моих после выхода книжки «Дело вкуса», обиженные моими нападками на альбомчики со стихами, решили изловить меня на том, что я позволил себе, очевидно, не зная автора, высмеять стандартные строчки: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня».

Вот, мол, попался уважаемый писатель, ведь это же стихито Пушкина! Совершенно верно, стихи эти имеются в «Евгении Онегине», но где? Там, где Александр Сергеевич насмешливо изобразил альбом сентиментальной уездной барышни, куда, конечно, были вписаны строчки, о которых идет речь. Причем Пушкин и говорит, что такими стихами уж непременно должен был кончаться подобный альбом.

Значит, еще тогда, полтора века назад, культурные люди воспринимали подобные стишки как тривиальные, относили их к литературе дурного вкуса. А кому-то хочется, чтобы в тетрадки и альбомы наших девушек еще проникали следы невзыскательной пошлости. Это обидно! Ведь у нас есть замечательные лирические поэты, их любят, знают; есть столько прекрасных, радующих душу стихов! А в сокровищнице классической советской литературы сколько непревзойденных поэтических шедевров! Вот оттуда бы и записать себе на память в альбом, в тетрадь, да чаще их листать.

Да, как ни странно, безвкусица, отдающая нафталином и полувыдохнувшимися пачулями, самая откровенная пошлятина, подкрепленная «галантерейной» словесностью, изредка вторгаются еще в быт нашей молодежи, громогласно напоминая о себе и подменяя собственным бесстыдным звучанием веселые голоса молодых чувств, молодого веселья.

Но стихотворные поделки, отвечающие невзыскательному вкусу и приобретающие иногда еще широкое хождение у известной части нашей молодежи, не обязательно датированы прошлым веком или началом текущего столетия. Еще ходят по рукам в списках от руки или на машинка стихи сегодняшних авторов, полные дремучей тоски и пьяного надрыва, выраженных в интонациях и манере так называемых «вагонных» песен. Такие жалостные, полублагные рулады мы слышали прежде в вагонах дачной электрички от побирающихся, просящих милостыньку проходимцэв. А сегодня нет-нет да и услышишь подобную «арию» где-нибудь на молодежной домашней вечеринке. И добро бы, звучала она там как шутка, как насмешливая пародия?

Нет, ее подчас исполняют со всей серьезностью, выдают за некое поэтическое откровение, за какое-то якобы подспудное явление современной поэзии. Ее записывают на магнитофонную ленту или даже делают патефонную пластинку кустарным способом — на старых рентгеновских снимках.

А по существу, эта «дешевка» не более современна, чем стишки из альбома провинциальной барышни старой, дореволюционной формации.

Обидно, что иногда некоторые из наших поэтов, чьи стихи с уважением и интересом читаем на страницах журналов, тоже позволяют себе работать на потребу такого несерьезного вкуса. Как, например, не огорчиться за несомненно одаренного, обладающего своей сердечной, хорошей интонацией поэта Окуджаву, которого мы знаем и по его напечатанным стихам и по песням для кино… А кое-гце на вечеринках прокручивают, как известно, некоторые приобретшие дурную популярность его песенки, сочиненные на манер дешевых уличных и вагонных «баллад». Что говорить, песенки эти одно время приобрели довольно широкое распространение. Видимо, они соответствуют тем настроениям, в которые впадают после определенной рюмки «столичной» или «московской», когда хочется поныть вслух, на людях, пройтись под гитару по струнам собственной, якобы не всеми понятой души. Но может ли уважающий себя поэт согласиться с тем, что его стихи идут под выпивку… вместе с закуской!.. И этого ли ждут от соврзменной поэзии ее настоящие почитатели, подлинные ее ценители, видящие в каждой хорошей строке стиха тропку, ведущую в мир больших чувств и глубоких мыслей, в мир прекрасного?!.