- А-а,- успокоенно согласился Пьер.- Бргигадирг!.. Это-тоже гран... большой офицерг.
      Сеня махнул рукой. Так, видно, ничего и не попял этот закордонный...
      - А вот мы и пришли,- сказала Ксана.- Вон в том новом доме Мила живет. Они недавно переехали.
      Сурик Арзумян уже поджидал их. И в чистеньком подъезде большого светлого дома, построенного из плитняка, гулко, на всю лестницу, трижды просалютовала вдогонку гостям дверь с тугой новенькой пружиной.
      Глава XI
      Огорчение номер три
      Ко дню рождения Миле Колоброда отец и мать подарили ручные часы. Это были первые в жизни собственные часы у Милы. Течение времени, ранее незаметное, теперь вдруг чрезвычайно осмыслилось для нее. Она почувствовала себя хозяйкой времени, имеющей возможность когда угодно отмечать его ход. И приятно было ощутить себя включенной в это общее движение и знать, что вот тут на руке, наперегонки со стуком пульса, тикает маленький механизм, и стрелки на узком циферблате показывают тот же час, который объявляют по радио, о котором возвещают и гудок на шахте, и часы на углу у Первомайской.
      Мила долго отрабатывала перед зеркалом жест, который позволял особым образом вывернуть кисть тыльной стороной к себе и, отставляя руку, держа ее несколько на отлете и медленно поднимая на уровень глаз, издали взглядывать на часики, тикавшие у запястья.
      Все время хотелось глядеть ни них, следить за временем и сверяться с другими часами. То и дело слышалось:
      - Мама, посмотри, сколько там, в кухне, на ходиках?
      - Седьмой час,- отвечала мать из кухни.
      - Нет, ты точнее.
      - Ну четверть седьмого.
      - Вот видишь! А на папином будильнике еще двенадцать минут, а на моих уже семнадцать. Я их сейчас переведу. Нет, я лучше подожду радио, включу и проверю.
      Она еще в школе сегодня совсем извела Ксану. Каждую минуту во время урока сообщала, сколько осталось до звонка. И все показывала, как можно переводить стрелки взад и вперед. Дома она то и дело подбегала к матери, занятой приготовлениями к праздничному столу.
      - Мама, почему ты меня не спрашиваешь, который час? Смотри, скоро уже, наверное, начнут собираться... И кончилось дело тем, что, вертя стрелки часов, она, должно быть, неправильно поставила их. Она не заметила, что часы стали показывать на целый час меньше, чем следовало бы. И Мила едва лишь успела надеть новое платье, как в дверь постучали.
      - Ой, уже! - воскликнула Мила, поглядела на папин будильник, сверилась по ходикам на кухне и поспешила перевести стрелки у себя на час вперед.
      Стали собираться гости.
      Мать поставила на стол праздничный именинный пирог с апельсиновыми корочками. На пятнадцать частей был он разрезан - вот сколько народу было приглашено, чтобы отметить день рождения Милы Колоброда. Пришли сюда, конечно, и Сеня Грачик с Суреном Арзумяном. И здесь-то, на вечеринке у Милы, и ждала Сеню третья неприятность этого бесконечного и незадачливого дня.
      На пятнадцать частей разрезали пирог. Но одна долька была больше всех, и на ней сверху была приклеена густым вишневым сиропом самая большая карамелька. И, конечно, этот кусок был заранее предназначен приезжему.
      Вообще Пьер был в центре общего внимания. Он подарил Милке маленький парижский сувенир: крохотный флакончик в виде Эйфелевой башни с цепочкой. "Портбо-не" - так называл Пьер эту штучку. За ней пришлось зайти в общежитие, где остановились. И, чтобы Ксана не завидовала, он пообещал ей, как только доставят багаж, идущий малой скоростью из Москвы, подарить тоже какой-нибудь маленький "обже д'ар", то есть предмет искусства.
      - А который теперь час в Париже? - допытывалась с подчеркнутым и кокетливым интересом Мила. Пьер не очень был сведущ в поясном времени и замялся. Но его выручил Сурик:
      - Там время на три часа сзади нашего.
      - Тебя не спросили,- прошипел Ремка и больно ткнул кулаком Сурена под ребро.
      Тот оттолкнул его плечом.
      Ремка не уступал и тоже хотел пихнуть как следует Сурена.
      Так они и стояли, оба красные, незаметно для всех пиxая друг друга, тихонько сопя, упираясь, но стараясь не нарушать светских приличий.
      - А вы уже перевели часы? - спросила у Пьера Мила.
      - Нет,- сказал Пьер.- У меня нет часов. Все были несколько удивлены и разочарованы. Приехал из Парижа, и нет часов. Чудно!
      А Ремка Штыб, из кармана которого уже торчал хорошенький заграничный карандаш, выпрошенный им у Пьера, как видно, совсем завладел парижским гостем. Они вдвоем все время перемигивались, говорили какими-то странными намеками. Пьер сперва несколько смущался, но потом стал подлаживаться под тон и манеры своего рослого покровителя, успевшего еще утром сообщить ему, что является первым силачом в классе и если с ним дружить по чести, то никто Пьера и пальцем не тронет.
      Скоро Мила посмотрела на свои новенькие часы и сказала:
      - Ой, уже тридцать девять минут седьмого. Давайте садиться за стол.
      Все расселись. И Пьеру первому был положен на тарелку самый большой кусок праздничного кухена.
      - Конечно, вам в Париже не такое есть приходилось,- сказала дородная и конфузливая мама Милы,- но уж не обессудьте, чем богаты...
      Пьеру, и правда, в приютах для "перемещенных" и потом на мансарде у Артема есть приходилось не такое... Он в последние годы лишь мог мечтать о таких лакомствах. Но он промолчал, стараясь уж не очень смотреть на яства, манившие его с тарелки.
      Из настоящих винных бутылок разлили сладкий, смешанный с кагором сироп по рюмкам. Причем Ремка Штыб, взяв свой бокал, подтолкнул локтем Пьера и всем своим видом стал показывать, что он-то привык не к такого рода напиткам, но уж поскольку собралось такое цыплячье общество, то и он выпьет эту водичку...
      Потом зашел разговор о школе, о занятиях. Все старались рассказать Пьеру какую-нибудь смешную историю. При этом Ремка, о чем бы ни шел разговор, начинал каждый раз так:
      - Стойте, погодите, я сейчас расскажу! Помните, это в тот день вышло, когда я Коське Халилееву влепил. Он полез на меня, а я как ему...
      Потом он излагал свои взгляды на науку.
      - Отличничать! - разглагольствовал Ремка, вызывая негодование и священный ужас у девочек.- А на кой мне ляд через край потеть-то? Я в академики подаваться не собираюсь. Вон Славка Махан, он уже мотоциклетку заимел, аккордеон схватил. Только играть никак не научится. Слуху нет. Его из горного училища выгнали, а он работает на станции. Когда погрузка, когда выгрузка, когда что. Выгоняет в месяц семьсот с гаком. Сейчас особенно учиться - это абсурд, расчету нет. Нет, с этим я кончал.
      - Ну и дурной,- сказал Сеня.- Если все так будут рассуждать, так кто же тогда, интересно, будет добиваться, чтобы все развитие дальше шло?
      - Да, это тебя не очень хорошо рекомендует,- заметил Сурен, любивший выражаться совсем как в книгах.
      - Ой, держите меня! - закричал Ремка.- Патрио-тизьм...- Он так и сказал "патриотизьм".- Бурные овации, все встают.
      - Ты испытываешь предел моего терпения,- невозмутимо ответил Сурик и как можно презрительнее пожал плечами. Но Ремка продолжал ломаться, стараясь блеснуть перед Пьером своим остроумием и полнейшей независимостью.
      Танцевали под патефон. К сожалению, пластинки, которыми еще в школе похвастался Пьер, были в багаже, следовавшем через Москву малой скоростью. Танцевали под старые, которые имелись у Милы. Сеня, Сурен и другие мальчики стояли у стены и смотрели с тем насмешливый, снисходительным видом, с каким считают себя обязанными поглядеть на вечеринках вдогонку танцующим все уважающие себя мальчишки.
      Зато Пьер танцевал со всеми по очереди, вызывая всеобщее восхищение.
      Иногда во время танца Мила вдруг громко спрашивала:
      - Угадайте, сколько сейчас?
      - Чего - сколько?
      - Сколько времени. Еще только без пяти восемь Г
      - Девятнадцать часов пятьдесят пять минут,- уточнял Сурик. А в перерыве между танцами Сурик Арзумян успевал внезапно спросить: - Раймонду Дьен ты встречал?.. А Анри Мартена не видал?
      Пьер, оказывается, не видел этих героев французского народа. И таким образом, к удовольствию Сени, верный Сурен своими познаниями несколько утишал всеобщий восторг, которым, как показалось приятелям, окружили парижанина. И Сеня сам великодушно предложил сыграть в шарады. У него уже были припасены для этого вечера очень подходящие к случаю, например: "Пари-ж". Сначала поспорить - это будет первый слог. А второй, чтобы все изображали жуков: "Ж-ж-ж!" И общее: "Бон-жур! Откуда вы приехали?" Все это прошло превосходно. Когда шарады наскучили, стали смотреть альбом "Третьяковская галерея", который недавно привез из Москвы отец Милы, Никифор Колоброда, ездивший на конференцию горняков. Снова позвали к столу закусить. За столом опять все по очереди рассказывали смешные истории, анекдоты, рассказывали наперебой, и каждый начинал: "А вот еще так было... Приходит один человек домой и видит у собаки на хвосте..."
      Ремка снова пытался, как говорится, занять площадку - он уже всем надоел. И теперь едва он что-нибудь принимался рассказывать, как все кричали:
      - Знаем, знаем, это уже рассказывали! Сто раз уже! Это про пьяного. Знаем! Это, как он жене объяснял, что пришел вовремя, еще рано, только десять часов, а на башне как раз пробило час ночи. А он говорит: "Они же нолик бить не могут". Да, про это?
      И, к досаде Ремки, собирался он рассказать действительно про это.
      Зато Пьер оказался на высоте положения. Он рассказывал один анекдот за другим, и никто еще до него не слышал их.
      - Один богатый месье... господин,- без запинки выкладывал Пьер, слегка перекатывая букву "р",- выдавал замуж свои трги дочерги за одного дворгянина, одного купца и одного банкирга. И он имел им в пргиданое пятьсот тысяч фрганков на каждой. Нет... лучше ргублей. И у каждого зятя он бргал слово, что они, когда он будет мор... мергтвый, положат ему в гргоб по тысяче ргублей. И вот этот человек умерг, и зятья пошли пргощаться к гргобу. Дворгянин говоргил: "Благоргодные люди должны всегда сдергживать свое слово". И положил тысячу ргублей. Потом подходил купец и тоже говоргил: "Хоргоший был человек, который покойный, и я честно исполню, что как ему обещал". И он клал в гргоб на тысячу ргублей купонов за год впергед. А последним подходил банкирг.
      Тут Пьер торжествующе обвел всех взором и увидел, что хотя не все хорошо поняли, какие это купоны положил купец, но все слушают с полной готовностью немедленно расхохотаться, как только можно будет. Девчонки уже зажимали руками рты, боясь прыснуть слишком громко, а мальчишки даже дыхание задержали.
      - И вот подходил, значит, банкирг и говоргил: "Бан-киргы всегда должны быть честными, и я тоже должен сдергживать свое слово",- и поклал в гргоб чек на трги тысячи, а две тысячи денег бргал из гргоба обргатно, как себе сдачу. Хитргый какой, да?
      Все очень смеялись. Только Сеня, отсаженный на этот раз в далекий от виновницы торжества и ее подруги угол, мучительно вспоминал, где и когда он слышал или читал историю, которую так бойко рассказывал Пьер.
      - Одну девушку, которгая нанималась в горгничные, спргашивали,- бойко и заученно выговаривал тем временем Пьер: - "Вы поступили на службу?" Она говорит: "Нет, очень уж это бедные люди".- "Да кто вам это сказал?" - "Да как же,- говоргила она,- пришла я наниматься и вижу, там две баргышни..."
      - Знаю! - вдруг закричал Сеня.- "Две барышни сразу на одном пианино играют". Они в четыре руки упражнялись.
      - А ты успел знать уже...- сердито протянул Пьер.- Так хоргошо не полагается. Надо сргазу говор-гить, если кто успел уже знать.
      - Правильно, правильно! - закричали все.- Это не по правилам! Надо сразу говорить.
      - Он один знает, а всем другим мешает. Всегда так. Вот уж у вас с Суриком привычка,- сказала Мила.- Ну, расскажи, Пьер, еще что-нибудь.
      - Расскажи-ка еще, Пьер, про запах дыма,- сказал Сеня.
      Он теперь вспомнил, где давно уже читал все анекдоты, которыми развлекал сейчас общество Пьер. Как-то еще в прошлом году он нашел на комоде у квартирной хозяйки Милицы Геннадиевны старую книгу в коричневом, по углам как будто обглоданном, замахрившемся переплете и со странным названием "Опытный домашний секретарь-наставник, заключающий в себе полный самоучитель к составлению всевозможных образцов писем на все случаи частной и общественной жизни: поздравительные, утешительные, рекомендательные, пригласительные, благодарственные, укорительные и тому подобное. А также житейскую мудрость, правила вежливости и вообще хорошего тона со множеством анекдотов, шуток, загадок, шарад и каламбуров..." Возмутило Сеню, когда он перелистывал эту книгу, замечание о футболе: "Игра эта очень незатейливая,- уверял "Секретарь-наставник",- партия тянется долго. Упорная борьба в конце концов сильно утомляет участников, так что о второй половине нечего и думать..."
      После этого Сеня уже окончательно потерял веру в "Домашнего секретаря-наставника". Но в конце книги оп обнаружил раздел, который сразу же привлек внимание, суля и заманчивые возможности. "Фокусы и анекдоты для светского общества" - назывался этот раздел. Достаточно было, как заверяла книга, изучить фокусы, запомнить анекдоты - и Сеня мог бы стать в любом обществе его душой, неотразимым властителем умов и покорителем сердец. Правда, и тут его ждало разочарование. При дальнейшем и более внимательном ознакомлении с ники фокусы оказались либо невыполнимыми, либо совершенно неподходящими для демонстрации их в том обществе, в каком большей частью приходилось вращаться Сене Грачику. Ну на самом деле!
      Разве не странным был такой рекомендованный "Наставником" фокус:
      "Как застрелить на лету ласточку и снова оживить ее? Взявши ружье,объяснял "Секретарь-наставник",- зарядить его обыкновенным порохом. Вместо же дроби употребите половину заряда ртути... (Не так-то легко принести на вечеринку ружье, да еще зарядить его ртутью!) при выстреле нет надобности метиться прямо в ласточку, так как для нее достаточно одного испуга, чтобы она упала, но тем не менее надо все-таки стараться так, чтобы ласточка во время выстрела летела от вас сравнительно близко. (А как это можно стараться, чтобы ласточка летела близко? И если вообще ласточка не прилетит?) Затем, когда ласточка упадет, то ее тотчас надо поднять, подержать несколько минут в руках, до тех пор пока она очнется, и тогда уже представить ее зрителям живую и невредимую".
      А вдруг она упадет и разобьется? Что тогда?.. Нет, не годились эти фокусы для Сени Грачика и его общества. Зато анекдоты, хотя они и сообщали о каких-то странных господах Н. Н. и пахли, как и вся книга, старым сундуком, мышами и нафталином, все же запомнились Сене. И вот теперь эти-то анекдоты и рассказывал Пьер, которому, Видно, когда-то тоже попал в руки старый "Домашний секретарь-наставник".
      После бестактной выходки Сени, испортившей настроение парижскому гостю, некоторое время длилась неловкая пауза.
      - Давайте споем что-нибудь! - предложил кто-то.
      - А ты "Карманьолу" - слова - знаешь? - спросил у Пьера Сурен.- "Эх, спляшем "Карманьолу", пусть гремит гром борьбы!.."
      Но Пьер не знал слов "Карманьолы".
      Зато он знал песенку Монтана "Большие бульвары", которую много раз передавали по радио. Мила сейчас же села к пианино и оглушительно громко заиграла всем знакомую мелодию. Сеня украдкой посматривал на Кса-ну и затаенно страдал за нее: она тоже училась музыке, но почему-то никогда так громко не играла. И все запели: "Как хорошо в вечерний час пройтись кольцом Больших бульваров лишь хотя бы раз". Все пели по-русски, а Пьер на настоящем французском языке. Вот это было очень здорово!
      - А вы видели когда-нибудь Чарли Чаплина? - спросила тоненьким голоском одна школьница, которая весь вечер просидела тихая и молчаливая, как кролик, тая в себе этот вопрос.
      - А бывал ты...- начал было и Сурен. Но Ремка Штыб перебил его:
      - Заткнись ты со своими вопросами "А был?.. А видел?.. А читал?" Чего ты к нему пристаешь?.. Пьерка, расскажи-ка лучше сам еще что-нибудь смешное.
      - Ладно,- сказал Пьер.- Очень хоргошо. Тре бьен . Вот в один магазин пргиходила молодая покупательница и спргашивала торгговца, сколько стоит один аргшин этого баргхата? А торгговец аргмянин...
      Сеня покраснел и, стараясь не глядеть на Сурика, тихо сказал Пьеру:
      - Не надо про это.
      - Почему это не надо?
      - А я знаю этот анекдот, он не смешной нисколечко,- настаивал Сеня.
      - Тебе не смешно, а другим интересно! - закричал Ремка.
      - Адын пацылуй, баргишна,- продолжал Пьер, коверкая слова, как ему казалось, с армянским акцентом.
      Сурик сделался бледным. Сеня вскочил и двинулся прямо к Пьеру.
      - Я тебе сказал, не надо...- И он показал ему глазами себе за плечо на загороженного им, побледневшего Сурика.
      - Подумаешь, распоряжается!-сказал Ремка.- Это тебе с твоим Карапетом Курацаповичем не надо. А нам надо.
      В комнате стало тихо, но Пьер расхохотался:
      - Как, как? Каргапетом Кургацаповичем? О, здорго-во! Я тоже знаю так.
      Ксана страдальчески смотрела то на Пьера, то на Сурика. Ремка захохотал.
      Сеня подошел было вплотную к Пьеру. Но, отвернувшись, он поглядел на Ремку, продолжавшего ухмыляться, и издали громко сказал ему:
      - Пускай спасибо скажет, что он еще только второй день у нас. До трех дней гостем считается. Объясни ему. А послезавтра я бы ему за такие слова...
      - А что ты, интересно бы, ему сделал? - вызывающе спросил Ремка, выпрямился и уперся руками в бока.
      - Выкиданс.
      - Чего, чего такое? - переспросил Ремка, уже наседая выставленным плечом на Сеню.
      - Это по-французски значит: по шеям,- объяснил Сеня.- Он должен знать. Спроси его.
      - Смотри, как бы ты раньше сам не узнал! - пригро-зил Ремка.
      Сеня посмотрел на него в упор.
      - Ох, и отрицательная ты личность, Ремка! - проговорил Сурик.- И тип же ты, я тебе скажу!
      - Просто балда! - дополнил Сеня.- Пошли, Сурик!
      - Ну, куда же вы? - зашумели все, пытаясь остановить Сеню и вставшего за ним Сурена.
      - Еще совсем рано! - Мила водила перед всеми выставленной вперед рукой с часами на ремешке.
      - Бико! - произнес презрительно Пьер, мотнув головой в сторону Сурена.
      - Это что за бико? - заинтересовался Ремка.
      - А это у нас так африканцев желтомордых называют, алжирцев... Бико!
      Сеня остановился, полуобернувшись, стиснул кулаки. Но Сурик потянул его за собой.
      - Сеня, он же еще не перевоспитанный, ты должен понимать,- лепетала Ксана.
      Но оба друга молча вышли из комнаты. Хлопнула наружная дверь. Все молчали. В комнате стало вдруг очень неуютно. На столе, на двух тарелках, лежали среди крошек недоеденные куски именинного пирога. Апельсиновые корочки были выковырены из них.
      Ремка покосился:
      - Зря только надкусили. А через них теперь пропадай добро.
      - И время еще только без двадцати одной минуты десять,- сказала Мила, посмотрев на свои новые часики.
      Глава XII
      Клуб удачливых отцов
      Лекцию о будущем района читал совсем еще молодой человек, очень худой, узколицый и востроглазый. Все в нем было как будто колючим - и черные глаза, немедленно вонзавшиеся в тот угол зала, где возникал вдруг шумок, и резкий голос, хорошо слышный во всех рядах, и длинная копьеобразная указка, которой он то тыкал в карту, висевшую на сцене, то в лад своим словам вонзал в воздух, как бы нанизывая на острие ее то, о чем он говорил.
      Сначала Артем Иванович дивился, как это такой молодой человек научился говорить перед народом столь чисто и бойко. Тем более, что народу было много. И не только молодежь сидела в зале. В первых рядах, поближе к трибуне, белели головы над голубыми стоячими воротниками, принадлежавшими, как пояснил Богдан, старой сухоярской гвардии, почетным шахтерам. Но, видно, молоденького лектора уже хорошо знали тут. Когда Неза-будный и Богдан Анисимович входили в зал, лектор только что появился на эстраде. И все ему хлопали очень дружно - и молодые и старики. А он раскланивался, вскидывая острый подбородок, и улыбался, зорко посматривая то влево, то вправо, кивая в зал запросто, как своим.
      И слушали его очень внимательно. Но то, что говорил лектор, совсем уже озадачило Артема Ивановича. Не доверяя своим ушам, он украдкой поглядывал на соседей. Он хотел своими глазами убедиться, что слова докладчика все воспринимают всерьез, что он не шутит. И несбыточные, как казалось Незабудному, посулы о том, каким будет район Сухоярки в ближайшие годы, всеми воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вот в том-то и было самое удивительное. Люди вокруг Неза-будяого по-хозяйски прислушивались к тому, что сообщал лектор, подробно рассказывавший о том, каким станет Сухоярка очень скоро, и, согласно кивая, заносили что-то в записные книжки. И то, что казалось Незабудному сказкой, для них, для всех, кто сидел в зале, было делом добрым и прочным - радостным, но вполне возможным и даже как бы совершенно необходимым.
      А когда кончилась лекция, стали задавать вопросы из зала. И в том, что спрашивали люди, тоже звучала спокойная и хозяйская требовательность. Чувствовалось, что спрашивают о чем-то очень нужном, большом, на что могут предъявить права.
      - Предусмотрена ли новая дорога на аэродром? А то грейдер совсем стал никуда. Час на крылышках летишь, а три до дону добираешься на колесах...
      - Как в смысле рыбохозяйства на водохранилище будет? - Это спросил один из стариков в мундире почетного шахтера.
      - Можно ли рассчитывать, что предприятия Сухояр-ки - все, словом, хозяйство - будут включены в общее энергокольцо? - Про то спросила полная коренастая девушка с тугими длинными косами.
      - Будет ли свой театр в Сухоярке? И какой? Хорошо бы - музыкальная комедия! - спросил парень, одетый в куртку с застежкой-"молнией".
      И тут все зашумели:
      - А драматического тебе что, не надо?
      - Ты без музыки и в театр не пойдешь?
      - Кстати,- спросила седая женщина в толстых очках,- что слышно о новом помещении для музыкальной школы?
      Теперешнее уже тесно.
      - А как со строительством холодильника?
      Что-то затянулось,- спрашивали из зала.- А солонина вот уж где сидит! Спрашивающий стукал себя ребром ладони под горло.
      - Планируется ли расширение сети шахтерских профилакториев? - раздавался вопрос из другого угла зала.
      На галерее встал парнишка в форме ("Из горнорудного училища",- пояснил Богдан) и, прежде чем спросить, заранее уже залился краской так, что девчонки рядом с ним начали фыркать друг дружке в плечо, отворачиваясь... У мальчонки был какой-то странный двойной голос. Он то говорил низким басом, то вдруг сбивался чуть ли не на фистулу.
      - Прошу сказать,- начал парнишка густым голосом,- будет ли атомная энергия,- тут он вдруг соскочил с баса на дискант,- применяться в местных условиях на угледобыче. И как стоит вопрос с подземной,- он сошел на басы,газификацией угля? А также с гидродобычей?
      - Слыхал?! - Богдан восторженно ткнул локтем в бок Незабудному.- Видал, как соображает! Надо мне его будет заприметить. Ишь ты, верещит и пиликает, как дудка, а котелок варит.
      Потом, когда на все вопросы даны были ответы, старики стали обступать Незабудного. Кто сразу узнал и продирался через ряды к приезжему, а кто сперва всматривался, а потом только начинал припоминать, кто перед ним.
      - Артем?! Будь ты неладен! Чтоб тебя разорвало!
      - Здоров, Незабудный! Недаром так тебе фамилия. Не забыл, старый. Повертался.
      И каждый из стариков, проталкиваясь к Артему, еще издали здоровался:
      - О-о-о, бедолага! Мы думали, совсем ты от нас отломился, Артем.
      - День добрый, старый чертяка!
      Старики, сгрудившись вокруг Незабудного, громко крякали, утирали усы, лобызались с Артемом Ивановичем и крепкими еще кулаками били чемпиона в плечо и в грудь, в которой только гудело что-то от этих ударов, способных бы с первого же раза повалить любого другого человека.
      Большинство из них помнил и узнавал сейчас Незабудный. Вот могучий Павло Лиходий, глава целого рода прославленных забойщиков. Вот веселый юркий Микола Семибратный. Жив еще старик, не сдается. Подошел и Макар Зелепуха, а с ним Максим Халилеев и Никита Перегуд. Все это были крепкие, двужильные старики. Трудовые и партизанские медали красовались на их мундирах с голубыми стоячими воротниками - на мундирах почетных шахтеров. Вот какие это были деды! Да и отцы они были удачливые. Едва расспросив Незабудного о том, как его здоровьичко, как доехал, все стали хвастаться успехами своих детей. Да и было чем похвастаться перед приезжим. У одного сын уже был где-то директором завода, а другой командовал за инженера на большой шахте. У этого дочь стала известной балериной и выступает сейчас в Ленинграде, в Академическом театре. Вон она какая краса-кралечка на фотографии. Юбка, правда, малость коротковата, но это уж у них такое заведение, непременный фасон. А четвертый достал из кармана письмо сына, который был в Москве заместителем министра по угольной части. И с завистью слушал рассказы этих удачливых отцов, полные чадолюбия и родительского бахвальства, навеки уже бездетный и вчера еще бездомный Артем. Ведь и с Пьером у него что-то не складывалось как надо. Не получался из Пьера Петька. Очень уж французистый был паренек.
      - Что толку-то в стоячку да под сухую! - сказал старик Лиходий.- Пошли, браты, в буфет.
      И Артема Незабудного повели в уютный зал, где люди толпились у стойки, блиставшей всеми традиционными ресторанными дарами. А над стойкой он увидел старые часы с кукушкой. Да, это были те самые часы, что висели когда-то в трактире, который так и звался "Подкукуев-ка", или "Кукуй". Давно уже, видно, кукушка не отсчитывала часов. Где ей было угнаться за новыми временами. Она так и застряла в окошечке своего домика, вытаращила глаза, раззявив беззвучно клюв. Откуковала, видно, свое зозуля и теперь молча уставилась из своего окошка на новую эпоху.
      Но здесь, в буфете Дворца шахтера, по-прежнему встречались вечерами вышедшие на пенсию, но еще по-шумливавшие старики шахтеры.
      Сдвинули столики. Артема Ивановича усадили на почетное место, в центре. И пошел большой, хороший разговор.
      - Так,- сказали старики и выпили все враз.- Значит, вотрь сянте, говоришь? Ну, нэхай так. Сянте так сян-те. Будем здоровы!
      Хорошо. Значит, выпили по-французски. "Вотр сантё. Ваше здоровье!" По-немецки уже пили: "Прозит!"
      Теперь все налили себе кружки сызнова.
      - Ну, в Италии, чай, был? - спросил старик Зеле-пуха.- Давай же выпьем тогда и под итальянский разговор. Это как будет?
      - У них, у итальянцев, пьют таким манером,- объяснил Артем,- сперва, стало быть, нальют и говорят: "Салюте!" А потом встают и друг дружку издаля приветствуют: "Чин-чин". Вроде как бы, мыслится, чокнулись.
      - Вот и хорошо, выпьем чин-чином,- подхватил За-лепуха.
      Все шло отлично. Старики были довольны.
      - Культурно сидим,- говорил кто-нибудь из них время от времени. Не раз, конечно, за этот вечер вздохнули старики, вспоминая тех, кто уже давно выбыл из числа посетителей Подкукуевки и либо лежал на погосте, либо почил где-то в братских могилах, либо сгинул без вести в годы войны. Понурив седые головы, помянули старики и многих сыновей - своих и чужих, не вернувшихся домой,война поубивала...
      И смолкали все. Кто осторожно слезу выковыривал из морщины, кто медленно ставил перед собой тяжелый, добела стиснутый кулак на столешницу.
      Незабудный заметил, что у многих горняков на почетных мундирах рядом с трудовыми медалями и орденами красуются ордена боевой славы, партизанские медали. Приподнял пальцем на груди у Перегуда одну такую. И о каких только удивительных делах, о каких походах неслыханной дерзости - и о смелых рейдах, оглушавших оккупантов, и о безмолвной муке окружения, когда любой шорох мог привести к гибели, и о добровольном неистовом труде на подмогу фронту - обо всем пересказали в этот вечер Незабудному старики под давно уже не кукующей деревянной зозулей. Они побуждали друг друга к рассказу, сами же перебивали и снова, как говорится, "делали подставу" для разговора. Только и слышалось:
      - А ты расскажи ему, Павло, как наши хлопцы у них генерала кончали и весь штаб с адъютантами... Чего ты головой крутишь? Ведь ты, черт старый, сам тогда им штаб запалил зажигательной полбутылкой. Так все и полыхнуло...
      - Да что про то!.. Ты лучше вот что... Помнишь, как пехом с тобой тысячу километров, а то и поболе топали через фронт. И все ночью. Днем где заховаемся, а как стемнеет - ходу! С нами еще человек шесть было. Пооборвались все, наголодовались - это жуткое дело! Чуть не голяком, и кости наружу торчмя торчат. Кто вовсе босый, а кто на одну ногу обутый, а с другой товарищу обужку дал. Чтоб хотя на одной топал. А все же до своих продрались.
      - Нехай кто про жинок наших скажет! Как они с малыми ребятами мыкались по эвакуациям. Как за тем Уралом руки себе морозили. Танки в нетопленных цехах собирали. А стужа такая, ветер сибирский... До того мороз, что поверишь, Артем, какую, бывалочи, железку ни хватишь, так шкура с пальцев начисто и слазит. К железу как прикипает... А рукавиц не хватало. Живым мясом брали. - А лучше спытай у Миколы Семибратного, как он в платяном шкафу, проще сказать - в гардеробе, три месяца жил, на манер той моли, чуть от нафталину не задохнулся... Он в хате одной сховался, как на разведку ходил. А в ту самую хату немецкого полковника жить поставили. Ну и попал наш Микола Васильевич. У двора часовой день и ночь. Ходу уже никуда из хаты. Хата, спасибо, большая, три горницы, так полковник за стенкой в одной, а Микола наш в другой. Хозяин был свой, наш человек. Оборудовал в шкафу все, как полагается. Ведерко с крышкой приладил там. Ну конечно, кормил чем мог. Днем, когда полковник в штабе своем, Микола из шкафу выходил, вентиляцию шкафу и себе променаж делал по горнице... Ну, после, конечно, они того полковника самого же кончили и в шкаф заместо Миколы определили.
      - И про то, как восстановляли после шахту у нас. должен знать! Вентилятор взорванный был немцами. Так мы, веришь, в противогазах работали, чтобы как скорее дело наладить. Более десяти часов на-гора не выходили.
      - Да, друг, досталось нам тут... На голом месте сызнова жизнь заводить пришлось. Но корень-то наш никому уже не вырвать. Нет. Он глубоко пущен. Вот и пошел, пошел снова в рост. Сам видишь...