А потом все исчезли, и приехал этот Илья, раздраженный тем, что его заставили делать чужую работу. Посидел часа два за компьютером, полистал бумаги, остался ими недоволен, но что-то отобрал и вместе с десятком дискет сложил в папку. Лилечка пыталась выяснить его планы, он пробурчал в ответ что-то невнятное, взяв папку, уехал и больше не показывался. Лилечка звонила ему, Штильману, Володе в Германию и отказывалась верить очевидному: то, на что Векслер потратил последние годы жизни, то, чему она приносила жертвы, было никому не нужно. По ее просьбе я тоже позвонил Илье. Он сказал: "Чего она хочет? Я все сдал в университетский архив. Будет там лежать, сколько положено, потом спишут. Это все вообще не математика". - "А что это?" - "Я знаю? Пространство, время, нуль, бесконечность..." Он сказал это пренебрежительно, словно подчеркивая, что речь идет о старческой причуде Векслера.
      И вот, вернувшись домой с похорон Ицика, я позвонил этому Илье: на семинар приехали ученики и друзья Григория Соломоновича, неужели никому из них не интересна многолетняя его работа? Вдова оставила мне материалы... Разговаривал Илья по телефону нетерпеливо и хамски, но я решил не обращать на это внимания, и он наконец согласился встретиться на следующий день у входа в кампус математического факультета.
      Как я и думал, он не пришел в назначенное им самим время. Я ждал на нежно-зеленой лужайке перед кампусом. На траве, как в американских колледжах, валялись студенты с книжками. В центре лужайки красовалась модернистская статуя, справа возвышался, как храм, Музей Диаспоры.
      Лужайку пересекал, шаркая волосатыми ногами в сандалиях, толстяк в темной майке и шортах. Он ел на ходу питу с шуармой, неся ее перед собой в правой руке, потом помогал левой, чтобы поднести к лицу, и вгрызался, стараясь захватить одновременно и овощи, и мясо, и тесто. Губы и щеки блестели жиром. Курчавые волосы слиплись от пота. Человек внезапно остановился, переложил питу из одной руки в другую и почесал толстую ногу. Его отвлекла пробегающая кошка, и он замер, скособоченный, с полуоткрытым ртом. Распрямился, впился губами в питу и пошел, поглощенный едой, не имея привычки проверять себя сторонним взглядом, не зная, что это такое. Шаркая, он поднялся по мраморным ступеням и исчез за дверью математического кампуса.
      Шесть или семь лет назад мы с оператором Витей снимали на этой лужайке фильм о приехавших из России, и каждому я задавал вопрос:
      - Зачем вы сюда приехали?
      Один математик тогда сказал:
      - Я здесь, потому что у этой страны есть будущее.
      Витя похвалил:
      - Нарядно сказано.
      Может быть, мы ехали не за будущим, а за прошлым. Тоже нарядно сказано, но это, скорее всего, так.
      Передо мной возвышался суровый Музей Диаспоры. Я мог войти в него и оказаться в прошлом, на улочках средневековых гетто, в бедных еврейских местечках Волыни и Литвы, среди текстов, написанных язычками черного замерзшего пламени. Мне не хотелось. Мое прошлое - детские книги, мушкетеры господина де Тревиля, алмазные подвески, Версаль и Лувр. Пусть всего этого никогда не было нигде, кроме как в воображении, но ведь и прошлое лишь там, и променять Версаль на бедное местечко? Даже те, кто вышел из них и не знал ничего другого, стали называть рестораны "Версалями". В каждом городке - свой "Версаль", ампир и барокко, мебель под какого-нибудь Людовика...
      Мне не хотелось вникать в этот мир униженной нищеты, но когда мы с Витей кончили съемку и не знали, куда деть три часа до прихода машины, я предложил зайти в музей - вот же рядом, надо же знать свое прошлое, - и Витя, злой с похмелья, сказал:
      - Зачем мне, на хрен, прошлое, я и с настоящим-то справиться не могу.
      Когда-то, когда меня унижали разговорами о корнях и предках, я ответил: "Вам важны предки, а мне - потомки, моя дочь, мои корни не в прошлом, а в будущем".
      Витя бы посмеялся: "Нарядно сказано".
      Колыхнулась дверь математического кампуса, и я увидел свои корни. На крыльце стояла Дашка. Она повернулась к отражению в дверном стекле, осмотрела себя и приняла небрежную позу. Я окликнул.
      - Папа? - Дашка насторожилась. - Ты что здесь делаешь?
      Она подумала, что я тут из-за нее. Поняв, что из-за Векслера, подошла, присела рядом, откинула волосы, задумалась: сказать мне все, не сказать... Решила не говорить:
      - Тут напротив дешевая студенческая забегаловка, булка с рыбой и гарниром - три шестьдесят.
      Из кампуса вышел Илья. Сумрачный, с выражением брезгливой иронии на худом лице. Вместе с ним вышел второй, мне не знакомый, бородатый, пошире в плечах и поплотнее. Оба - в джинсах и распахнутых на груди теннисках. Они подошли к нам.
      - Удрали? - спросила Дашка.
      - Там нечего слушать.
      Илья и не подумал представить бородатого. Тот был культурнее, испытывал из-за этого неудобство, предупредительно улыбался.
      - Это мой папа, - сказала Дашка.
      Парень назвался:
      - Боря.
      Илья объяснил ему:
      - Господин Волков, друг Векслера, хочет привлечь внимание мировой общественности к трудам великого математика. Наш скорбный труд не пропадет. Ничто на земле не проходит бесследно. Векслер много работал последние годы. Вдова бережно собрала наследие.
      - Может быть, в университет сдать? - предложил Боря.
      - Да я уже сдал туда в архив. Кто там будет читать?
      - Болдин приехал. Может, с ним поговорить? - снова предложил Боря и счел нужным сообщить мне: - А мы вышли перекусить что-нибудь, я, понимаете, толстый.
      - Боря, сбегай, забегаловка рядом, - сказал Илья, - принеси на всех.
      - Почему я?
      - Потому что ты американец. Вы должны оказывать нам материальную помощь. Мы тут за вас кровь проливаем, противостоим мусульманскому миру.
      Мимо нас прошли спортивный мужчина и высокая девушка. Илья взглядом показал другу на них:
      - Видел? Вот какие математики требуются. Будь же логичным. Мы не требуемся не потому, что нас оттирают, а потому, что для нас нет задач. Если задачу может решить девчонка с куриными мозгами и длинными ногами, Штильман возьмет на работу ее, а не тебя с...
      - Ну, ну, договаривай.
      - Договариваю: куриными ногами.
      - Думаешь, у нас не так?
      - Да, но есть разница между маленькой страной и большой.
      - Я не замечаю, - сказал Боря, - хотя три года прожил в Израиле, а теперь вот живу в Штатах.
      Я подумал, в самом деле, где он мог заметить разницу между континентами? На работе, глядя в компьютер? На автостраде по пути домой, где в машине работает кондиционер и даже хиты в магнитофоне те же самые? Дома, за едой из супермаркета или перед телевизором с американскими фильмами? Что для него прошлое?
      По аллее, занимая всю ширину, медленно подкатил туристский автобус с затемненными стеклами высокого обзора. Остановился у входа. Из двери кампуса высыпали математики. Среди них был Володя, и Дашка, вскочив с травы, замахала ему рукой.
      Мне показалось, за шесть лет он не изменился.
      - Очень рад вас видеть, - он пожал мне руку. - Как Ира Николаевна?
      - Спасибо.
      - Как жару переносит?
      Безупречный был малый - ничего лишнего и все, что требуется. Я начал поддаваться его обаянию. Все-таки Гай очень был похож на отца.
      Румяный дядька в российской велосипедной шапочке выскочил на крыльцо и что-то кричал. Все подтянулись поближе, чтобы слышать. Мы тоже прислушались.
      - В нашей программе произошли изменения! - кричал человек в шапочке. Запланированная экскурсия в Старый город и к Стене Плача, к сожалению, не состоится в связи с опасностью террористических акций! Вместо нее мы решили предложить вам не менее интересную экскурсию в Яд ва-Шем, Музей Катастрофы европейского еврейства! Господа, кто не был там, я очень рекомендую поехать! Эта трагедия нашего народа запечатлена в оригинальном незабываемом проекте! Те, кто уже был там или не может поехать по состоянию здоровья, могут посетить выставку художественной фотографии "Эротика цветов"! Напоминаю, что вечером, в семь часов, мы все встретимся на общем ужине в ресторане гостиницы! Желающих поехать в Яд ва-Шем прошу занять места в автобусе! Перекусить мы можем там, к вашим услугам великолепные буфеты и кафе!
      - Кто это? - спросил я Дашку.
      - Краснопольский. Он делает сборник памяти Григория Соломоновича.
      - Ничто на земле не проходит бесследно, - повторил Илья. - Вот и оригинальный незабываемый проект у нас есть.
      - Что ты вдруг? - недовольно сказал Боря. - Яд ва-Шем тебя не устраивает?
      - Меня не устраивает эта незабудка в шапочке.
      Он начинал мне нравиться.
      - Ты едешь? - спросила Дашка Володю.
      Тот пожал плечами:
      - Вообще-то сегодня я не настроен...
      - Зачем ему, - сказал Илья. - У него есть Дахау. Ты хоть был там? спросил он Володю.
      - Был, - ответил тот спокойно.
      - Ну и как тебе проект?
      Володя сделал вид, что не услышал.
      - Посидим в кафе, - предложила Дашка. - Там прохладно, выпьем чего-нибудь.
      Она привела нас куда-то, где за плечами буфетчика поблескивали бутылки спиртного. Я знал, что Володя не пьет, но Дашка заказала водку, и он пил со всеми. Илья опьянел и стал приставать к Володе.
      - Как тебе здесь?
      - Жарко, - Володя все время был начеку.
      - Это еще май.
      - Представляю. У нас тоже бывает жарко.
      Мы все отметили "у нас". Илья начал раздражаться, но не знал, к чему прицепиться.
      - Ну а... как тебе все остальное?
      - Грязновато, - Володя понимал, что его провоцируют, и старался не давать повода.
      - Я был в Йене, - вставил Боря, - у них там брусчатку на улицах шампунем моют. По ней еще Гете ходил.
      - Наверно, плюнуть негде?
      - У них мостовые чище, чем этот стол, - не успокаивался Боря. - И эта чистота - несколько веков.
      - Да плевать я на них хотел.
      - Ну, здесь ты можешь плевать, где угодно, - сказала Дашка. - Но не надо так уж злоупотреблять. Чистота - это тоже не так плохо.
      - Я не понимаю. Грязно, жарко - чего сюда было ехать?
      - Друзей повидать, - сказал Володя. - Тебя, например.
      - А там друзей нет?
      - Есть.
      - Представляешь, - громко сказала мне Дашка, отвлекая разговор на себя, с первого дня, как они приехали, их стала опекать одна старая немка. Едет в Италию - берет их с собой, в Испанию - тоже берет. Да, Володя?
      Их - то есть Володю и его жену. Мне стало жалко Дашку.
      - Эта немка считала их русскими или евреями? - спросил Илья.
      - Антисемитизма сейчас нет, - хладнокровно ответил Володя. - Даже наоборот.
      - Что значит, наоборот?
      - У нас есть приятель, в теннис вместе играем, он когда узнал, что я еврей, знаешь, что спросил?
      - Ну?
      - А вы не боитесь, спрашивает, что все снова повторится?
      - Потрясающе, - сказал Илья. - Беспокоится за евреев?
      - Нормальный культурный человек.
      - Представляю чувства того немца. Ладно, думает, Гитлер - чудовище, но проблема снята, все это ужасно, но мы хотя бы уверены, что этого больше не повторится - нет в Германии евреев. И тут здрасьте - давно не виделись.
      - Ты считаешь, может повториться? - снисходительно улыбнулся Володя.
      - Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
      - Кончайте, - сказал Боря. - Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
      - Разве я про них? Кто говорит о немцах?
      - Ты, - сказала Дашка.
      - Ладно, - сказал он. - Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или - извините, в последний раз, - немцы?
      - Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
      - Ты что, на машине?
      - Мы едем к морю, искупаемся.
      - Что ж ты пьешь, если за рулем? - возмутился Боря. - Я в твою машину не сяду.
      - А я тебя и не приглашала, - сказала Дашка, поднимаясь.
      Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
      Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
      - Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы - друг Григория Соломоновича?
      - Я слышал вашу фамилию от Векслера, - сказал я.
      - Это отец. Они были друзьями. Значит, - Болдин уточнял во избежание недоразумений, - в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
      - Хотите выпить?
      - В такую жару?
      - Кофе.
      - Это с удовольствием.
      Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
      - Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
      - А куда бы ты ездил? В Нетанию? - спросил я.
      - Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
      - Да, - сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
      - Такая страна, - заметил Илья. - У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
      Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
      - Меня просили купить нательный крестик... со Святой Земли, понимаете... на... - отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: - вот: Виа Долороза.
      - Это Иерусалим.
      - Купите в Яффо, - сказал Илья. - Все святое делается...
      - На Малой Арнаутской в Одессе, - докончил Боря за друга.
      - Молодец, - похвалил Илья. - Не забыл в своем Принстоне... географию.
      ...Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел - зачем?
      -...у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
      - Недолго. Понимаете, - решил я осторожно предупредить разочарование, кажется, это не совсем математика...
      - А что?
      - Не знаю.
      - Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
      Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
      - Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
      Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то... Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
      - Плохо понимаю, - сказал он. - Фарасаба? Палестина?
      - Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
      - По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
      Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
      - Чем, по-вашему, все тут кончится? - спросил Болдин.
      Я пожал плечами.
      - Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели - с бородой.
      - Боря.
      - Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
      - Он не сказал, как это сделать?
      - Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря... вы не обидитесь?
      - Нет, конечно.
      - Их ведь тоже можно понять, правда?
      - Всех можно понять, - сказал я.
      - Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
      Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
      - Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, говорил Болдин. - Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения - можно подождать.
      - Там, где я живу, ширина страны - двадцать километров, - сказал я. - При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
      - И вы думаете, оккупация способствует этому?
      - Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
      Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
      - Н-нда.
      В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
      - Не могу дозвониться Дашке, - сказала Ира. - Телефон отключает.
      - Я ее видел, - сказал я, - она с Володей.
      - Что она еще затеяла? Не нравится мне это...
      Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
      Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком - эхе-хе-хе - вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал - это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я - более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и спида! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
      - Я пойду домой, - сказала женщина.
      - М-мм... Эх-х-х... Э-э-э... Как тебя зовут...
      Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
      Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
      - Меня зовут Элла, - помолчала и добавила: - Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
      Он зевнул лениво:
      - Врешь.
      Она сменила тон, на этот раз удачней:
      - Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
      - Хамить, значит, начинаем, - констатировал он.
      "Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
      - Надо душ принять, - сказал шоумен, поднимаясь. - Иди потри мне спину.
      Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало - на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер - "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер - "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне - "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
      В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
      - Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
      Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, - это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
      Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
      - Все в порядке, папа?
      - Да, в порядке. Мы вместе поедем?
      - Я старая, папа.
      В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
      Звучала тихая музыка - в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал:
      - Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер?[1]
      [1] Что ты делаешь, с ума сошел? (смесь иврита и идиша).
      Илью и Борю усадили рядом со стариком, они были недовольны, но могучий Стив, прихватив бокал, пересел за их столик, громко по-английски звал еще кого-то, собиралась компания.
      Математики занимали лишь несколько столиков, остальные заполняла обычная публика. За одним из них я видел телезвезду с моржовыми усами и хорошо одетого господина. Они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
      Штильман, как заправский тамада, подошел к скрипачу, дал тому знак остановиться, отсоединил микрофон и, улыбаясь, раскованный, вышел с ним в центр.
      - Хавэрим, друзья, леди энд джентльмен, герр Зуммерград, битте, Володя, переводи ему на немецкий, господа, я в сложном положении, ани ба мацав каше, ани эдабер иврит вэ этаргем русит, я буду говорить на иврите и переводить на русский, итак, господа...
      Наступила его минута, и все это чувствовали: он организовал этот семинар, осуществил задуманное, выйдет сборник трудов под его редакцией, учреждается премия Векслера, Штильман будет председателем жюри, но кроме всего этого - он простой парень, всем доступный и необходимый...
      - Господа, мы собрались в нелегкое для страны время, минуту назад мне сказали, совершен теракт в Иерусалиме, есть жертвы, еще не поступили сообщения о количестве, два дня назад - в Нетании, где похоронен Григорий Соломонович, в память о котором мы сегодня собрались здесь, потому что мы верим, что наше дело правое, мы созидаем, а не разрушаем...
      Потом горбатый старичок замахал худыми руками, вылезающими из коротких рукавов, просил микрофон, Штильман добился полной тишины в зале, шоузвезда и его собеседник прервали разговор и повернулись в нашу сторону.
      - Здесь собрались ученики Гришья, - сказал старичок на иврите. - Я тоже ученик Гришья, хоть старше его. Он научил меня уважать свою работу. Гришья говорил, что математика - это молитва Богу, и, когда был разрушен Второй Храм, - голос старичка взвинчивался все выше и выше, и ему уже трудно было договорить на такой высоте, надо было перевести дыхание, подступал кашель, но он упрямо пытался договорить, - мы построили наш Третий Храм, незримый Храм, который уже нельзя разрушить ничем...
      Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.
      Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:
      - Это мой папа. Фатер.
      Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.
      - Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги - дас Бух - переведены на немецкий язык. Дойч.
      - О-оо...
      Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.
      Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:
      -...теперешнее положение - результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли...
      -...сионизм - ошибка...
      -...не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру...
      Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук - приглашение танцевать - и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:
      - Может быть, буду в одиннадцать... Сегодня старперы, хвизики-лирики... Что там, в Иерусалиме?.. Есть жертвы?.. Ты звонила Манечке?.. Ну слава богу!
      Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:
      - Твою мать, одни русские.
      - Ну.
      - Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.
      - Им виднее.
      - Ну.
      - Ребята, кого-то ждете? - спросил я.
      Они почему-то смутились.
      - Все в порядке, отец.
      Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.
      Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось - еврейские фамилии большевиков и палачей, которые "хотели, как лучше", строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?.. Болдина это не мучает, он полагается на разум...
      На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.
      Дашка танцевала... Меня дернули за рукав. Это был Болдин.
      - Слушай, кто эта баба? - он не заметил, что перешел на ты.
      - Моя дочь.
      - Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?
      - Была когда-то...
      - Жаль, что все так, - сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. - Ну, дай вам Бог.
      В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.
      Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.
      - Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.
      Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов - проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.
      - Не знаю, о чем ты, - сказал я.
      Но я уже знал - Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?
      Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.
      Танец кончился. Стив разгулялся, тянул Дашку за руку к своему столику, а Дашка, расшалившись, упиралась и пыталась перетянуть стокилограммовую тушу к нам. Они будто перетягивали канат, Дашка победила, вокруг смеялись и хлопали, московский шоумен - знал толк в таких вещах - поднял руки над головой и сделал три символичных хлопка. Его собеседник хищно осклабился, глядя на Дашку.
      Дашка тяжело дышала, прильнула к плечу Володи. Он скромно сиял. Стив обмахивался салфеткой. Поднесли стул. Кто-то еще подошел. Нас становилось много.