Где они? Где эти литейщики или гончары, от отца к сыну передающие секрет стали или глины? Они стали не нужны, вот и исчезли, как мамонты. Появились станки, автоматические линии, новые технологии, и место этих умельцев заняли мальчишки и девчонки, умеющие лишь нажимать кнопки. Прогрессисты кричали: правильно, отлично, прогресс! Потом исчезли врачи с гениальной интуицией, замечательные диагносты, не умеющие даже объяснить, как приходит к ним понимание больного, что-то получившие по наследству от своих учителей, исчезли - мы этого даже не заметили. Их давно заменили дорогой диагностической аппаратурой, методиками и компьютерными программами. Теперь пришло время исчезнуть гениям. Они не нужны, но исчезать им не хочется, выпендриваются.
      Векслер кивал, соглашаясь, хоть потом всегда оказывалось, что он не согласен - ни с кем и никогда.
      - Заметьте, Наум, все великие художники жили примерно в одно время, потом великих не стало лет на пятьсот, потом снова появилось сразу много, и снова все исчезли. Все великие писатели тоже жили в одно время, где-то от Гете до Чехова, и это было другое время. Так же с математиками, физиками и философами. У каждого времени свои гении. Но они всегда есть. Вы правы - они не нужны сегодня в науке. Значит, они в другом месте.
      - Где?
      - Не знаю. Может быть, в торговле или рекламе. Может быть - в чужих постелях. Я бы не удивился.
      - Зачем же так... э-э... круто. Они там, где решается важнейший вопрос человечества. Науке сегодня до этого вопроса нет дела.
      Векслер усмехнулся:
      - "Важнейший вопрос человечества"! Где вы только набираетесь таких выражений, в которых при всем желании не отыщешь хоть каплю смысла.
      9. Коммунист Векслер
      Снова зазвонил телефон.
      - С вами говорит Вадим Краснопольский, редактор сборника памяти Григория Соломоновича Векслера. Мы очень рассчитываем на вашу помощь в составлении биографии. Нам известно, что мать его похоронена в Нетании, но неизвестна дата ее смерти. Может быть, сохранились ее письма, какие-нибудь документы? Отец Григория Соломоновича был репрессирован, но нет сведений, как все это отразилось на...
      - Берия все знал, - сказал я, - но Векслер был ему нужен.
      - Это очень интересный момент. Григорий Соломонович, несомненно, ненавидел коммунистический режим, но ради науки шел на компромисс.
      Я сказал:
      - Он был коммунистом.
      - Да, но потом он, как академик Сахаров...
      - Он всегда был коммунистом, - повторил я, как будто это имело какое-то значение.
      Однажды мы с Векслером поссорились из-за этого. Ира тогда нашла работу по специальности - читать лекции на курсах переподготовки. Обложилась книгами, сидела ночами, зубрила ивритские термины. В конторе на улице Рав Кук выделили учебный класс, он едва вмещал человек сорок студентов, к Ире словно молодость вернулась - приходила домой воодушевленная, садилась за свои справочники, не пожалела четыреста шекелей и купила книгу - какой-то малый уже опередил ее, издал пособие для таких курсов переподготовки, вполне добротную компиляцию из разных других пособий. Там на каждой станице были орфографические ошибки, зато вверху над чертой: "Международный центр..." и имя этого малого, а в тексте его фотографии со студентами курсов - он открыл их в разных городах.
      Ира смеялась над малограмотной туфтой "международного центра", а смеяться-то как раз не следовало, дело оказалось нешуточным: открыв курсы в Нетании, городское управление встало на пути человека, который с этими курсами по всей стране разворачивался. Ира получила вызов в суд: малый требовал возмещения убытков за то, что на лекциях она пользовалась его пособием. Это тоже казалось нам смешным: человек даже не понимал, что такое авторское право и интеллектуальная собственность. Дальше начался вообще какой-то бред, на лекции стали врываться люди, мчались по рядам и вручали каждому студенту конверт, в котором предлагалось уйти с якобы незаконных городских безграмотных курсов и пойти на курсы этого типа, в газете появились фальшивые объявления о закрытии городских курсов, какие-то темные личности записывали лекции на скрытые магнитофоны - Ира чувствовала себя героем пародии на гангстерский роман. Нам казалось, шустрого малого привлекут к ответственности за фальшивки в газетах и хулиганство на лекциях, суд разъяснит ему, что интеллектуальной собственностью он не обладает и права его не нарушены, но Векслер расценил все иначе:
      - Не думаю, чтобы такой прохвост не знал, что делает, - сказал он. - Вызов в суд составлял профессиональный израильский адвокат. Значит, эти люди знают то, чего мы с вами не знаем. Ну, например, знают какие-нибудь махинации городского управления и собираются его шантажировать. Скорее всего, до суда дело не дойдет, стороны сговорятся, как всегда в Израиле. Городское управление просто закроет курсы, а прохвосту только этого и надо.
      Так все и оказалось. Ира, как обычно, пришла на занятия, перед закрытой дверью толпились студенты, кто-то уже знал, что курсы закрыли, Ира позвонила домой человеку, который их организовал и еще утром грозился упечь "бандита" в тюрьму, тот сказал:
      - Я ничего не могу сделать. Меня даже не спрашивали.
      Казалось бы, эти курсы ни особых денег не давали, ни надежд на какую-нибудь карьеру, что уж Ира могла от них ждать? А у нее опустились руки. Пришла домой, прилегла на тахту... Тут еще позвонила старушка, которую она метапелила, Эстер, сионистка, социалистка из толстовцев - были тут и такие, Эстер, может быть, последняя из них осталась, она уж и сама запуталась, кто она, - прошла тюрьму с пытками и лагеря, потом тут вышла замуж за араба и арабо-еврейский кибуц пыталась создать, - того, что пережила, хватило бы на несколько жизней, и уж ее-то, девяностолетнюю беспомощную старуху, история с курсами никак не должна была заинтересовать, а она переживала и расстраивалась из-за своей Иришеле, словно случилось что-то страшное. И тут некстати пришли Векслер с Лилечкой. Векслер злорадствовал - он ведь все предсказал, ему приятно было, что прав оказался.
      - Вы грамотные? Что ж вы сами такую книгу не написали? Почему нет "Международного центра Дашкевич"? Вам ошибки в тексте мешают? А этому мудаку нравится писать с ошибками. Ну вот хочется ему написать "аретмия" - почему нет? Демократия, свобода слова! Пожалуйста, пишите свою книгу без ошибок, без этой рекламной вони, от которой вы зажимаете носы, - у вас получится серенькая книжонка стоимостью в тридцать шекелей, а студенты будут выкладывать последние деньги и платить четыреста шекелей за это дерьмо, изданное, как иллюстрированный каталог Лувра или Эрмитажа. Вам противно, вы не любите дерьма - пожалуйста, мойте полы, у нас демократия.
      Он сидел, самодовольный, поучающий, снова позвонила Эстер - она так разволновалась, что ей плохо стало, сослепу какие-то не те таблетки приняла, что-то перепутала, Ира должна была бежать к ней, собирала для этого силы, и вот эта слепая старушонка, путающая таблетки и политические партии, Толстого с Марксом, что-то понимала, не путала что-то главное, живо сочувствовала, а Векслер и не хотел понимать ничего, он даже гордился своим нежеланием понимать:
      - Вы ж с Эстер хотели демократию? Вот и хлебайте полной ложкой. Что такое демократия? Борьба между противоположными интересами. Нет шкурной борьбы - не будет демократии, выродится в бюрократизм. В большой стране все затушевано из-за размеров, там может быть десять пособий для одного курса, а в маленькой стране борьба - это собачья грызня, разинутые пасти и озверевшие морды, тут все обнажено. Маленькая страна имеет и свои преимущества. Тут не убивают, как в России, потому что убийцу сразу поймают. Поэтому просто гадят друг другу в суп. Демократия - это суп с дерьмом.
      Ира наконец заставила себя подняться, собралась - прибор, чтобы давление померить, какие-то таблетки, что-то из холодильника, между делом сама проглотила оптальгин...
      - Григорий Соломонович, я ведь тоже учила "Манифест коммунистической партии".
      - Да, я коммунист, - сказал он.
      По пути к Эстер мы подвезли Векслеров к ним на Штампер, и в дороге Векслер продолжал рассуждать про противоположные интересы и про общий интерес. У него выходило, что Израилю ради общего интереса, то есть чтобы выжить, немедленно нужны диктатор, национализация банков и монополий, смертная казнь и всякое такое.
      Ира недоумевала: какой безответственный человек! У Эстер до сих пор шрамы на спине болят, уж она коммунизм на своей шкуре испытала, и здесь испытала не меньше, и из-за мужа-араба, и из-за своего социализма, и из-за своего толстовства, и осталась такой же, какой была в юности, способной понять другого человека, а Векслер хорошо жил и тогда, когда его ученики нацеливали ракеты на Эстер и его собственную мать, и сейчас всех поучает.
      - Может быть, он и был хороший математик, - сказала Ира, - но сейчас он, по-моему, спятивший дурак.
      Ночью Лилечка позвонила:
      - Грише плохо.
      Она не в первый раз нам звонила, доверяя Ире больше, чем здешним врачам, и каждый раз тревога оказывалась напрасной, но я завел "фиат", и мы поехали на улицу Штампер. Ира измерила давление, что-то дала старику, ждала, пока подействует. Ему хотелось говорить. Лилечка все успокаивала: не надо, Гриша, не волнуйся...
      - Я знаю, что такое наука, - сказал он. - Этого уже никто не знает. Россией правил Сталин, а разве не тираны всегда были покровителями искусств и наук? Демократия со всеми своими спонсорами и конкурентами фетишизирует пользу. Есть разница между наукой, которая ищет пользу, и той, которая ищет истину. Сегодня наука стала протестантской, а Сталин создавал что-то вроде католических монастырей за крепостными стенами. Он умер - они остались. Мы жили, отгороженные от всякой суеты. В наше время биографиями ученых зачитывались больше, чем сегодня - биографиями эстрадных звезд. Мы и сами чувствовали себя особыми существами. Рисковали жизнью в горах, водили знакомства с циркачками. Когда я на "волге" навещал дядю-парикмахера в Бендерах, обкомовцы не знали, чего от меня ждать. Я никого не боялся...
      Когда он заснул, Лилечка приготовила чай. Мы с ней сидели на кухне.
      - Он ведь из-за меня приехал, - сказала Лилечка.
      ...Мы знали, что он пишет монографию. Он поднимался до рассвета и сидел за столом, часа через два поднималась Лилечка, и они гуляли у моря. Возвращались они по тихой улочке Рав Кук и присаживались отдохнуть на скамейку в тени высокого дома. Рядом со скамейкой был бетонный барак, присутственное место, в котором вечерами читала свои лекции Ира, а в восемь утра крыльцо осаждали пенсионеры. У крыльца собиралась шумная толпа. Возбужденные люди обменивались новостями: записывают на бесплатную экскурсию, на жилье, на подарки к пасхе... Кто-нибудь митинговал:
      - Им Америка деньги дает для нас, а они все себе прикарманили! Мы должны обратиться к депутату от русской партии, они обязаны...
      Лилечку тянуло в эту толпу, у нее там уже были подруги, она бросалась к ним, что-то узнавала, возвращалась: хочешь пойти на скрипичный концерт, это очень дешево!
      Однажды подбежала к скамейке взбудораженная:
      - Ты можешь посидеть полчаса? Тебе не напечет? Тут на бесплатное жилье записывают!
      - Погоди, какое жилье?
      - Потом, Гриша, потом!..
      В этот день он решил что-то у меня выяснить:
      - После моей смерти она за меня что-нибудь получит?
      - Если вы поработаете еще лет двадцать...
      - Понятно. Как же она сможет оплачивать съемную квартиру?
      - Никак не сможет.
      - Понятно...
      Он начал действовать. Лилечка ничего не подозревала - он вел телефонные разговоры, когда она выходила из дому в магазин. Однако, разбираясь в счетах, она увидела, что он звонил кому-то в Москву и Володе в Германию. Каждый раз она добивалась объяснений, о чем был разговор, и он стал звонить от нас. Однажды я слышал, как он просил кого-то:
      - Передайте, пожалуйста, что звонил Григорий Соломонович Векслер. Запишите номер телефона, чтобы он позвонил мне. Это Израиль.
      Он сидел у нас, ожидая звонка, пока Лилечка не увела его домой. Уходя, успел сказать по секрету:
      - Будет звонить один мой ученик, Леша Вихров. С ним невозможно связаться напрямую, пусть скажет, как это сделать.
      Потом позвонила из Москвы женщина, сказала, что Алексей Абрамович Вихров хочет знать, по какому вопросу к нему обращается Векслер. Я спросил:
      - Григорий Соломонович не может ему лично объяснить? Его сейчас здесь нет.
      - Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, - сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.
      Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:
      - Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, - положа руку на сердце, я ее заслужил.
      Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.
      - Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.
      - Кто ж их не делает, - сказал я.
      - Это так, да вот времени исправить уже не осталось. Леша Вихров времени не терял. Переводил его в деньги. "Гениальность там, где решаются важнейшие вопросы человечества". Что ж, вполне может быть: деньги - достаточно точная математическая модель человечества, это структура, связь, может быть, хоть один из моих учеников гениален.
      Он не привык проигрывать. Что-то в нем изменилось. Если, проходя с ним по улице Герцля, Лилечка останавливалась перед витриной, он замечал это:
      - Купи себе шляпку. Что у тебя за вид в панамке.
      - Ты же говорил, мне идет.
      - Очень идет, но почему бы не купить шляпку?
      ...Желтый дельтаплан несло к высотным гостиницам. Самолетик с рекламой "Элит" сделал вираж и потащил рекламу обратно. Вечернее солнце уже мешало смотреть в его сторону, бензин расходовался зря, фирма "Элит" несла убытки. Приближалась суббота, мы сидели за столиком под тентом, смотрели, как уходят с пляжа люди и как красиво освещены края тучи на горизонте. Векслер и Айзенштадт в наброшенных на плечи полотенцах спорили о чем-то. Около нас остановился мужичок в российской тенниске:
      - Русские? Братцы, не найдется десять шекелей на автобусный билет? Восемь у меня есть...
      Пока мы искали по карманам, он вытащил из своего груду желтых и серебряных монет, показал, мол, вот они, восемь шекелей, не врет.
      - Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу... Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди... Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать - шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил... Никуда меня не вызывали... А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.
      - Зачем же он сказал? - спросила Лилечка.
      - В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.
      - А ему-то не все равно?
      - Не знаю. Но как еще объяснишь: "Последи, тут мой теудат зеут"? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.
      - А о чем вы болтали? - спросил я.
      - Мы?
      - Вы сказали, болтали о том, о сем.
      - О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи... ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.
      Когда дядька ушел, Векслер сказал:
      - Интересно... Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.
      - Зачем?
      - Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену...
      Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:
      - Гриша, немедленно вернись!
      Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами - Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:
      - Что-то мне нехорошо.
      10. Асаф
      Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.
      -...Ицик Шедман, девятнадцать...
      Что - Ицик?.. До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.
      Позвонила Ира.
      - Ты слушал радио?
      - Ицик.
      - Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.
      - Его не привезут домой?
      - Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, - сказала Ира. - Тебя искал какой-то Краснопольский.
      - Да, спасибо.
      - Не работай уж сегодня.
      Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться...
      Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.
      Это чувство занимало место другого - ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости - выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций - прощать, смирять гордость и подставлять щеку - питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность "самосовершенствования". Векслер говорил: "Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье - нас убивают любыми". Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, - за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.
      У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, - да ведь это только говорится так: "казнил", - изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.
      Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше - зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.
      По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках:
      СМЕРТЬ АРАФАТУ!
      Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух:
      - Смерть арабам! Смерть арабам!
      Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом - после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция.
      И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: "Смерть арабам!", и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский.
      - Маспик[1]! - кричал он. - Дай[2], маспик, маспик!
      [1] Достаточно.
      [2] Довольно, хватит.
      Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой:
      - Ты это Арафату скажи.
      За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам.
      Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность - каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда.
      Бывал здесь и я, приезжал на своем "фиате", выбирая штукатуров и плиточников, - мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды - в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, - с бордюра поднялся худой усатый человек.
      - Сколько хочешь за "фиат"?
      - Тысячу.
      - Много, - сказал он, хоть было до смешного мало. - Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь?
      - Нет.
      - Работы нет?
      - Нет.
      - Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу.
      Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма.
      Я сказал:
      - Садись.
      Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться - не возвращаться же к шапошному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени.
      Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника.
      - Как тебя зовут?
      - Асаф.
      Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от "фиата", к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали.
      Мы решили, что это недоразумение. Дашка и Фима полетели в банк, подняли бумаги - Фима стал сползать с кресла, закатывая глаза. Несколько лет назад он подписал одному приятелю обязательство гаранта. Приятель тогда создал фирму и арендовал офис. Фима давно забыл и про подпись, и про приятеля. Между тем фирма лопнула, компаньоны приятеля надули его и удрали за границу, приятель обанкротился, и теперь по договору семьдесят тысяч шекелей за аренду офиса должен был платить гарант, то есть Фима.
      Из банка Фима бросился к приятелю. Тот жил в хорошей квартире, ездил на новой "тойоте". Фиме он сказал:
      - Эти сволочи свалили за границу. Уверен, что тип, который сейчас требует деньги, в сговоре с ними, тоже в их шайке, у них все заранее было обдумано. Я платить не собираюсь. И ты не плати.
      - Как же я могу не платить, если арестован мой счет и все поступления идут туда! У меня уже сняли шестьдесят тысяч!
      - Тогда они пропали, - сказал приятель, - ничего не сделаешь.
      - Но я-то при чем? Это же тебя обманули, а не меня! Я твоих друзей в глаза не видел, я тебе гарантию давал, а не им! Ты ж мне сказал, что, подписывая, я ничем не рискую!
      - Что я могу сделать? - сказал приятель. - У меня нет денег.
      - Ты можешь продать машину.
      - Лучше ты ничего не придумал?
      Фима обругал приятеля и побежал к нам:
      - Я ему сказал... Ну, я ему все в глаза сказал...
      Дашка разъярилась:
      - Какая разница, куда ты ему сказал, в глаза или в задницу? Cемьдесят тысяч - цветочки, еще проценты пойдут, до конца жизни не расплатимся! Ты мужчина или нет? Ты должен был прижать его и объяснить: или он отдает деньги, или пусть прощается с жизнью, сволочь такая.
      Коля обдумывал предложение жены всерьез:
      - Наймем этих, как их теперь называют, есть такие специалисты, взыскивают с должников, они вытрясут из него все до шекеля, и машину продаст, и квартиру.
      - Надо поговорить! - заводила его Дашка. - Так, чтобы понял! Если вы, мужики, не можете, я сама поговорю!
      Ира в ужасе смотрела на нее:
      - Да вы ж в тюрьму сядете. Тоже мне, крутые. Может, у кого-нибудь такое и получается, но не у Фимы же или Коли, смешно, ей-богу.
      Дашка опомнилась:
      - Ты права, мама. Надо срочно переводить сад на мое имя, деньги - на мое имя, спасать что еще можно.
      Легко сказать - на ее имя. Потому-то и записали все на имя Фимы, что у него, кончившего курсы, было разрешение открыть сад.
      - Ладно, с этим что-нибудь придумаем. Без паники.
      Она и Коля, в общем, держались хорошо, а в Фиме что-то надломилось: вместо того, чтобы думать, как выкрутиться, он все вспоминал, кому, когда и почему подписывал и что было сказано при этом.
      Непонятно было, что делать с домом. Брать дополнительную ссуду в банке? Экономя каждый шекель, мы решили обходиться "субарой" Фимы, а "фиат" продать не потому, что за него что-то дадут, а чтобы не платить страховку. Я повесил объявление на боковое стекло. Покупателей не было, и "фиат", пока суд да дело, возил доски, мешки с цементом, бетонные блоки. Садился иногда на рессоры и скрежетал, но тянул. Ира сказала:
      - Старается. Чувствует, что мы решили его продать.
      Я привозил штукатуров, плиточников и плотников, Яков сделал инсталляцию и крышу, а два его приятеля - электропроводку и окна, согласившись растянуть выплаты на год. Остальное я делал сам, работая с рассвета до полуночи.
      Асаф появился за несколько дней до открытия сада, в конце августа. Он все сразу понял и, быстро обойдя дом, перечислил все работы, которые сделает. Сам предложил облицевать камнем фасад. Я колебался: были вещи понужнее, но Дашка уцепилась:
      - Фасад нужен. Это лицо. Кто захочет отдавать своего ребенка в трущобу?
      - Камень вы оплачиваете, - уточнил Асаф, - остальные материалы мои.
      - Сколько будет стоить камень?
      Он измерил стену рулеткой, перемножил в уме цифры и сказал:
      - Тысячу двести.
      - Идет. Когда начнешь?
      - Сейчас. Привезу камень, завтра с утра приду с другом, вечером кончим. Кофе есть?
      Мы выпили кофе. Он заторопился:
      - Давай деньги. Поеду в Тайбу за камнем.
      Тайба - арабский городок, до него - минут двадцать. Надо было заехать за деньгами в банк. Когда я припарковался, Асаф сказал:
      - Возьми тысячу шестьсот.
      - Мы же договорились: тысячу двести.
      - Я не все посчитал. Там еще внизу веранды три ряда.
      - Нет, - сказал я. - Мы договорились.
      - Ты не понял... - Он стал делать какие-то расчеты на листке бумаги, что-то втолковывал.
      Я уперся:
      - Нет.
      - Ты не понял... - он начал объяснять сначала.
      Это повторилось несколько раз. Наконец, мне надоело:
      - Раз так, я не продаю машину. Не хочешь - до свидания.
      - Порядок, - немедленно согласился он.
      Ждал в машине, пока я получал деньги. Я сел за руль, и он спросил:
      - Не получил?
      - Почему не получил?
      - Так давай, - удивленно сказал он. - Меня друг ждет, он в Тайбу едет.
      Я-то думал, мы поедем на моем "фиате"! Только тут сообразил, что должен дать тысячу двести шекелей совершенно незнакомому человеку. Что было делать?
      - Пиши расписку.
      Он написал. Прочесть расписку на арабском языке я не мог. Показать удостоверение личности тоже не попросил: и неудобно, и все равно эти бумаги доверия не вызывают. Говорят, у каждого араба ворох таких удостоверений.