Арнольд Каштанов
      Каньон-а-Шарон
      Роман
      Арнольд Львович Каштанов родился в Волгограде в 1938 году. Окончил Московский автомеханический институт. Много лет работал инженером-литейщиком на Минском тракторном и Минском автомобильном заводах.
      Первая повесть А. Каштанова "Чего ты хочешь, парень" была напечатана в журнале "Неман" в 1966 году. В 70-80-е годы его повести и рассказы публиковались в журналах "Новый мир" и "Знамя", составили 5 книг прозы, были переведены на английский и немецкий языки. Написал несколько сценариев, по которым были поставлены кино- и телефильмы.
      С 1991 года живет в Израиле. Издал там книгу по социальной антропологии "Дарование слез" (1996 г.). Этому же посвящены эссе, опубликованные в 1996 и 2000 годах в журнале "Дружба народов".
      1. Синяя "субара"
      - Мама сказала "хара", - выкладывал Гай последние новости.
      - Хорошо, - сказал я.
      Нам нужно было перейти бульвар напротив "Макдоналдса", мы остановились у перехода. Машины на бульваре тоже остановились. И для нас, и для них горел красный. Они стояли в три ряда, в ближней к нам новенькой синей "субаре" сидел молодой араб.
      - Как - хорошо?! - взвился Гай. - Гера, ты слышал, мама сказала "хара"!
      "Хара" значит "дерьмо". Это из тех слов, которые нельзя говорить вслух, а мама сказала, и Гай, семилетний мыслитель, хотел понять, как надо к этому относиться. С логикой у него все в порядке: либо нельзя, либо можно. И пока это так, от него не отвяжешься. Кроме того, он пользовался случаем сказать слово, которое ему запрещают. Заладил и повторял:
      - Мама сказала "хара". Мама сказала "хара". Мама...
      - Кому?
      - Не знаю. По телефону.
      - Хорошо.
      - А можно говорить "хорошо"?
      - Почему же нельзя?
      - Потому что там тоже есть "хара". "Хара-шо".
      Загорелся зеленый для машин, они рванули, а араб в "субаре" медлил. Я увидел на сиденье рядом с ним сумку. Она была синяя, распертая от чего-то угловатого, и из нее торчали два белых проводка с блестящими медными концами, словно бы выдернутые из выключателя. Араб смотрел на Гая и не двигался, сзади него сигналили, и я увидел то, что сейчас произойдет: бросив руль, араб руками соединит проводки, и начиненная гвоздями бомба взорвется. Я загородил Гая и едва не оказался под "субарой". Араб наконец поехал, никого не взорвав. Досадуя на себя за дурацкую панику, я взял Гая за руку.
      Мы шли в "Макдоналдс". Так повелось, что когда я забираю его из школы, то по пути домой покупаю в "Макдоналдсе" детский набор, к которому прилагается игрушка на выбор. В набор входят маленький гамбургер, кока-кола со льдом и кулечек чипсов размером со стакан. Кроме того, я покупаю мороженое. Для меня все это дорого, на такие деньги - двадцать два шекеля - мы с Ирой живем два дня, но она решила, что раз в неделю мы можем потратиться на внука.
      В этот день ждали террористических актов, и все старались избегать людных мест, а "Макдоналдс" помещался у автобусной станции, в самой толчее, так что я с облегчением вздохнул, когда мы с Гаем из него вышли. С пакетом еды и какой-то синей меховой обезьянкой, выбранной Гаем, мы дошли до автобусной платформы и сели на скамейку. Гай задумчиво ел мороженое и вяло поинтересовался:
      - Гера, ты Гера?
      - Да, я Гера.
      Он кивнул.
      Приходилось относиться к этому, как к игре. Он очень умный для своих семи лет. Например, он не хочет быть солдатом, потому что солдат убивают. Все мальчишки любят играть в солдаты, а он слишком умный. И летчиком быть не хочет, боится упасть. И в шахматы уже играет прилично. Но, как говорит его мама, у него есть проблемы. Они из-за телевизора. Он живет в этих своих фильмах, а там только и делают что превращаются, чудовища принимают облик людей. И Гай немного в этом запутался. Ему только семь, откуда ему знать, где телевизор, а где жизнь? На всякий случай он производит ориентировку. Для этого ему достаточно простого ответа: "Да, я Гера".
      - А где мой тик? - вдруг спросил Гай.
      Тик - это его школьный портфель. Я обомлел: мы забыли его в "Макдоналдсе"! Надо же было забыть сегодня, когда все ждут теракта и город наводнен полицейскими, высматривающими каждую оставленную сумку или пакет!
      - Гай, ты посиди здесь, я сбегаю, а то его взорвут!
      Я помчался назад. Не прошло и пяти минут, как я оставил портфель, а в дверях закусочной уже стоял полицейский, и оттуда выводили посетителей. Зал и сверкающая полированным металлом подсобка опустели. Парни в фирменных шапочках ждали взрывающего робота и радовались передышке в работе. Второй полицейский караулил портфель Гая.
      - Твой?
      - Мой, я очень сожалею...
      Уже не слушая, он отменял по телефону тревогу. Я не успел дойти до двери, как зал был снова полон, люди возвращались к оставленной на столах еде. Лишь какая-то коренастая тетка с ненавистью бросила мне:
      - Это непорядок! Это непорядок!
      На иврите это почти проклятие.
      Гая на скамейке не было: он принял за меня какого-то дядьку в очках, мчался за ним вдоль крытой галереи и кричал ему:
      - Гера!
      - Гай, я что, похож на этого дядьку?
      - Нет.
      - Что ж ты бежал за ним?
      - Я думал, это ты.
      - Значит, я похож?
      - Нет, Гера, ты не похож, но я думал, что это ты.
      Взрыв раздался так близко, что заложило уши, и непонятно было, с какой стороны грохнуло. Я обернулся в сторону "Макдоналдса", но, судя по тому, куда бежали люди, это случилось в противоположной стороне, у каньона[1] а-Шарон[2]. Я вспомнил про "субару". Если террористом был тот араб, то виноватым оказывался я: видел же сумку, видел номер машины - должен был немедленно сообщить! Теперь уже было поздно. Подошел наш автобус, мы с Гаем забрались в него вслед за девчатами в военной форме. У одной за спиной был автомат, другая держала в руке длинную снайперскую винтовку. Автобус едва продвигался в пробке на узких улочках. Прошло полчаса, а он не преодолел и двухсот метров. Перед каньоном мы увидели густую толпу, полицейских, полосатую ленту оцепления, носилки с ранеными, "амбулансы", которые один за другим разворачивались и, гудя сиренами, мчались по встречной полосе в больницу Ланиадо.
      [1] Торговый центр (ивр.). Здесь и далее в сносках дается перевод ивритских слов, вошедших в обыденную русскоязычную речь современного Израиля, - автор. [2] Географическое название местности, где расположена Нетания.
      - Эбенемат, - сказал водитель.
      Я старался, чтобы Гай не смотрел в сторону взрыва. Он, как будто, не замечал ничего, не задавал вопросов, играл с обезьянкой, что-то бормотал под нос.
      Девушки выходили на первой остановке - у каньона. Я увидел оставленные на сиденье какие-то накладные пластины из вороненой стали, крикнул:
      - Девушки, вы забыли что-то!
      Одна из них вернулась, со смущенной улыбкой забрала забытые части оружия, соскочила вслед за подругой, и они заспешили к месту взрыва.
      За каньоном дорога была свободна. С ее гребня виднелись километрах в десяти-пятнадцати от нас холмы палестинской автономии, а ближе, сразу за гребнем, начиналась наша окраина - черепичные крыши среди зелени садов.
      Ира металась между калиткой и крыльцом дома - высматривала нас с Гаем и боялась слишком удалиться от телефона, чтобы не пропустить звонок. Телевизор был включен. Уже показывали в прямом эфире толпу и "амбулансы".
      - Семьдесят раненых, - сказала Ира. - Убитых, кажется, двое. Один из них, наверно, - сам террорист.
      - Дашка не звонила?
      - Мобильники были отключены. Полиция отключает.
      Позвонили друзья из Иерусалима, позвонила мама узнать, дома ли мы. Она плохо слышит и не знала о взрыве, хоть жила в пяти минутах ходьбы от каньона. Ира ничего не стала ей говорить.
      Я набрал номер Дашки, услышал автоответчик, сказал:
      - Мы все дома, все в порядке, позвони, где ты.
      Ира отвечала на звонки знакомых. Разговоры были короткими: "Все в порядке?" - "Все в порядке, не попали". - "Бай". Вечером передадут о взрыве по российским телеканалам, и начнутся звонки из Москвы.
      Снова позвонила мама:
      - Вы слышали, что случилось?
      - Да, мы смотрим телевизор.
      - А где Дашка?
      - Она сейчас в Тель-Авиве, мама.
      - Что она там делает?
      - Там международный семинар математиков памяти Векслера.
      - Памяти Григория Соломоновича?
      - Да, мама.
      - А при чем Дашка?
      - Ее знакомый на семинар приехал.
      - Как жаль, что Григорий Соломонович не дожил.
      - Да, мама. Бай.
      Я снова набрал Дашкин номер. Ответил автомат. Мы сидели перед телевизором, смотрели, как прокручивают одни и те же кадры, снятые через несколько минут после взрыва. Бежали санитары с носилками, спецкоманда верующих собирала в пластиковые пакеты окровавленные кусочки тел, чтобы предать их земле. Несколько раз показали искореженные и обгоревшие остатки взорвавшейся машины. Я опять подумал: не та ли самая "субара", но по телевизору нельзя было определить ни марку, ни цвет. Репортер с микрофоном говорил очень быстро, я не все успевал понять. Его сменяли репортажи из Ланиадо, интервью усталых врачей, заявления правых и левых политиков в Иерусалиме, интервью свидетелей, еще не оправившихся от шока. Появилось имя убитой - Орит Шифрин, двадцать восемь лет. Мы ее не знали.
      Раненые продолжали прибывать в больницу, общее число их было уже восемьдесят шесть и продолжало расти. Время от времени я набирал номер Дашкиного мобильника - он не отвечал. Вначале я бесился: как можно отключать телефон! Только моя дочь способна на это! Потом злость исчезла, остались только страх и напряженное ожидание звонка. На телеэкране периодически возникал справочный номер Ланиадо, по которому можно было узнать фамилии раненых, но мы не звонили по нему из какого-то суеверного чувства, будто, допусти мы мысль, что Дашка ранена, произнеси это вслух, - и она окажется раненой. Так прошло часа три, и Ира не выдержала, набрала этот номер. Назвала имя и фамилию. Нет, такой нет. Впрочем, не все раненые в состоянии назвать фамилию, и не у всех с собой документы...
      - Не сходи с ума, - сказал я. - Она на машине, у нее с собой водительские права.
      - Я поеду в больницу.
      - Тебя все равно не пустят к тяжелым.
      - А вдруг пустят?
      - Тогда давай уж я поеду.
      - Тебя могут не пустить, а меня пустят. Ты сиди с Гаем.
      - Закажи хотя бы такси.
      - Ты прав.
      Мы с Гаем остались вдвоем. Он переключил телевизор на детский канал - в четыре часа начался его "Супермен". Опять эти дурацкие превращения...
      Наконец позвонила Дашка:
      - Я уже подъезжаю к городу. Вы в порядке?
      - Почему ты телефон выключаешь?!!
      - Я не выключала. Что-то в нем испортилось. Наверно, батарейки сели.
      - Как же ты звонишь?
      Дашка запнулась.
      - Я по другому телефону. Я... подвожу одного человека, по его телефону звоню, бай.
      - Подожди! Мама поехала в Ланиадо. Забери ее.
      - В Ланиадо? Кого-то ранило?
      - Нет, но она из-за тебя волновалась. Кто ж в такие дни отключает телефон?
      - Вы сумасшедшие, - сказала Дашка.
      - Это верно.
      - Хорошо, я заеду за ней, бай, - Дашка торопливо отключилась, чтобы я не задавал лишних вопросов.
      Сразу же позвонила Ира:
      - Дашка не звонила?
      - Только что звонила, она заедет за тобой в Ланиадо, жди ее там.
      - Тут такой ужас...
      Но это до меня уже не доходило, воображение уже не включалось, как если бы ужас происходил на другом континенте, который показывают в телевизионных новостях, - на то они и существуют, чтобы показывать ужасы. Мы сидели с Гаем перед ярким экраном. Супермен превращался то ли в самолет, то ли в живую торпеду. Его враги из людей превращались в чудовищ. Телефон молчал - друзья отзвонили, не так их у нас и много.
      - Гера, ты Гера?
      - Да, я Гера.
      Когда Дашка решила рожать, ей сказали, что, если она будет думать о плохом, ребенок родится плаксивым и агрессивным, и она старалась обо всех и обо всем думать хорошо. Тогда это было трудно: она разошлась с отцом Гая, из Москвы вернулась к нам в Минск и вышла замуж за программиста Колю Холондырева. Друзья, не подозревая о беременности, поражались, как вдруг изменился ее характер. Именно - вдруг. Дашка стала ласковой и терпимой, как человек, увидевший свет. Откуда свет? Оттого, что в Израиль решила ехать? То есть свет - оттуда? Друзья были интеллектуалами, спорили о Западе, Востоке и особом пути России. Безмятежная улыбка Дашки немного действовала им на нервы, будто Дашка что-то знала, но не хотела говорить.
      Появление Коли, молчуна с крестьянской хитрецой - мы, мол, люди простые, нам ваши умные слова не понять, - тоже вносило некоторую путаницу. Этому-то что светит? И хоть привыкли, что от Дашки можно ждать чего угодно, как-то все было... ну, не то чтобы странно или непоследовательно - этим сегодня никого не удивишь, - как-то все было призрачно: развелась с красавцем и умницей, сыном Григория Соломоновича Векслера, того самого, "вектор Векслера", ну да, и едет в Израиль с каким-то Холондыревым, который, кажется, и по-русски-то не очень умеет говорить.
      Ира исподволь прощупывала Колю разными вопросами. Коля не отрицал, что предпочел бы Штаты или Канаду. Почему? Ну... потому что в Израиле никогда не будет мира. Ира сказала: зачем же ехать с такими мыслями?
      - Живут же там люди, - уклонился от ответа Коля.
      - Но почему не поехать в Штаты? У вас обоих английский, друзья в Штатах, вы что, умнее их?
      Коля посмотрел на Дашку. Она сказала:
      - Поздно теперь рассуждать. Надо было раньше думать, когда меня воспитывали.
      Да как уж мы воспитывали? Я писал под псевдонимом Волков, ее записали как Дашкевич - на фамилию Иры, вот она и стала Дашка, Анна Германовна Дашкевич по паспорту. Бабушка любой разговор о национальности считала неприличным. Как же мы воспитывали?
      Ира спросила Дашку:
      - Ты уверена, что он женится на тебе не для того, чтобы свалить за границу?
      Дашка улыбнулась нежно и ласково:
      - Не знаю, мама. Думаю, что нет.
      Мы с Ирой ехать не собирались, а тут и она решила: едем.
      - Что мы там с тобой будем делать? - спросил я.
      Она ответила так же, как Дашка:
      - Поздно теперь рассуждать. Раньше надо было думать, детей рожать. Что ж теперь сделаешь, если у нас одна дочь. Еще выкинет в дороге.
      Из-за длинных очередей в ОВИРе Гай чуть не родился в России. Он почти сделал это в Варшаве, где у нас была пересадка с поезда на самолет. Нас привезли в какую-то гостиницу, переделанную, кажется, из бывшей школы. Все чемоданы составили рядами в огромном зале внизу. Накормили в столовой, дали немного отдохнуть и собрали около чемоданов. Элегантная полячка тихим голосом - все, обступив ее кругом, вытягивали шеи и переспрашивали - объяснила, что дальше мы полетим не тем самолетом, которым должны были, а другим. В нем маленький багажный отсек. Поэтому мы не можем взять все наши чемоданы, а только по одному на семью. Остальные нужно оставить в этом зале, и они прилетят другим самолетом, грузовым. Уже слегка уставшая от евреев, но явно доброжелательная полячка посоветовала: самое необходимое лучше бы переложить в тот чемодан, который летит с вами.
      Мы стали перекладывать вещи. Дашка хотела взять Колины книги по программированию, я - афиши спектаклей с Дашкой в испанском костюме и с кастаньетами, а Ира - пухлую рукопись моего романа. Двери зала, в котором все копошились около чемоданов, открылись. К ним подъехал задом грузовик с брезентовым тентом. Все торопливо потащили чемоданы. Какие-то курчавые брюнеты в черных кожаных куртках опередили всех и кидали свои чемоданы десятками, передавая друг другу над головами толпы. Оттесненные ими тетки орали, пихались, пробивались вперед, и элегантная полячка с тихим голосом, из-за которой и началось все это сражение, прижалась спиной к стене и горестно качала головой.
      Нас отбросили в сторону. Не успели мы с Ирой опомниться, как Дашка ринулась вперед, в самую свалку.
      - Коля, не пускай ее! - с опозданием крикнула Ира.
      Кто-то, работая локтями, толкнул Дашку в живот и чуть было не помог Гаю увидеть Варшаву. Коля обезумел и стал расчищать жене дорогу, как таран. Кожаные куртки, за которые он хватался, трещали по швам. Последнюю он выкинул из кузова грузовика, когда та, склонившись через борт, принимала чемодан, поданный снизу.
      - Откуда тут этот хулиган?! - кричала одна бабка. - И здесь от них житья нет!
      В кузов взобралась Дашка. Возвышаясь над всеми, как Ленин на броневике, она, доброжелательная и оптимистичная, с ласковой улыбкой, кричала:
      - Господа, давайте успокоимся! Господа, тихо, все немедленно успокоились! Как вам не стыдно! Мы же культурные люди! Молодой человек, помогите же бабушке, она свой чемодан поднять не может! Бабушка, дайте чемодан молодому человеку!
      Там, где стояли мы - мама, тетя, Ирины мама и тетя, ну и мы с Ирой - и где толпились другие слабосильные, не все было слышно. Дашкин голос пропадал среди общего рева, и женщины думали, что Дашка с Колей стараются из-за собственных чемоданов, тем более что какая-то усатая тетка истошно вопила:
      - Уберите эту русскую блядь из грузовика! Позовите милицию!
      - Сейчас, - сказала ей Ира. - Вам срочно из Москвы сейчас пришлют милицию.
      - Полицию!
      Даже когда все кончилось и грузовик уехал, тетка не успокаивалась и крикнула Дашке:
      - Чтоб тебе было от твоих чемоданов наше еврейское счастье!
      Дашка ответила нежной улыбкой. Против еврейского счастья она не возражала, хоть красилась под блондинку и еще перед первым замужеством очень удачно исправила пластической операцией свой горбатый нос.
      Отец Гая, первый Дашкин муж Володя Векслер позвонил утром - приехал на семинар памяти отца, остановился в гостинице в Тель-Авиве. Дашка умчалась к нему - зачем? Что она делала целый день, если даже о взрыве узнала лишь к вечеру? Гай считает отцом Колю, малыш слишком тонкий и чуткий, а от Дашки всего можно ожидать, явится этот Володя - зачем он нам?..
      - Гера, ты Гера?
      - Да, я Гера. А что?
      - Хорошо. Дверь заперта?
      Этот его страх тоже, наверно, из телевизора. Его не волнуют взрывы, террористы, военные действия, но почему-то пугают ганавим, то есть воры, которых он никогда не видел, но в которых вобрались все опасности мира. Что такое ганавим, он представляет смутно. Это что-то, опять же, из телевизора. Может быть, с щупальцами и без ног, может быть - с крыльями. Перед сном, не доверяя нам, он сам проверяет входную и балконные двери.
      Кончился фильм, я выключил телевизор - все, спать.
      - Положу тебя у нас.
      У нас - это на нашем с Ирой втором этаже. Гай спит в своей комнатке на первом, а когда родителей нет, мы укладываем его у себя.
      Только я постелил ему - приехал с работы Коля.
      - Папа, я у Иры сплю! - поторопился Гай.
      - Нет, ты спишь в своей кровати.
      - Ну папа!
      - Гай, я сказал. Иди ложись.
      Гай захныкал и, скуля, зашлепал по лестнице вниз. Этот пришелец из телемира неплохо ориентировался, когда дело касалось его интересов: Гера и Ира в нем души не чают, с ними можно канючить и капризничать, а папа воспитывает.
      - Пусть бы уж у нас лег, - сказал я. - Он боится один.
      - Парню восьмой год, - непримиримо сказал Коля.
      Восьмой год он пытается сделать из малыша "настоящего мужика", смелого и стойкого, шпыняет его: "Ты же мальчик!", а Гай вопит: "Не хочу быть мальчиком, хочу быть девочкой!". Спорить с Колей бесполезно, и мы с Ирой помалкиваем, тем более что баловать детей в самом деле нехорошо. Коля каждую пятницу приносит домой новую компьютерную игру. Если выключить компьютер и телевизор, Гай не будет знать, чем заняться. Играть один он не умеет. Коля муштрует его, заставляет засыпать в темной комнате, дрожа от страха, но в выходной, с утра съездив на море, он весь день ничего не может придумать, кроме как сидеть с сыном за какой-нибудь компьютерной игрой, в которой Гай победоносно крушит из автомата или бластера, кулаками, шашкой или гранатой полчища омерзительных врагов.
      Среди ночи дважды будили звонками Ирины школьные подруги из Штатов: увидели взрыв по CNN. Ближе к утру Ира заснула, а я услышал гул самолетов. Он удалялся к востоку, потом послышались глухие далекие хлопки - то ли самолет преодолел звуковой барьер, то ли бомбили Тулькарм. Утром показывали вчерашний взрыв по российскому телевидению. Комментатор сказал: "Израиль: теракт в курортном городке Натания на Средиземном море". Он сказал, что пять погибших и более ста раненых, но мы ему не верили: даже название города он не мог правильно произнести. Коля и Дашка, знающие английский, смотрели по CNN, там тоже сказали - более ста раненых, но погибших, по их сведениям, было двое.
      - По-моему, Тулькарм бомбили, - сказал я.
      Коля отмахнулся:
      - Что эти бомбежки дают. Надо войска ввести и устроить зачистку. Все равно к этому придем.
      Утром Дашка отвозит его к поезду и возвращается - машина у них одна. Ему удобно ездить поездом, и "мицубиси" полностью в Дашкином распоряжении.
      Она появилась в кофточке с открытыми плечами, в пестрой юбке и на каблуках.
      - Приеду поздно, вы уж тут как-нибудь сами покрутитесь с Гаем.
      Коля смотрел в сторону. Мне это не понравилось.
      - А где ты будешь?
      - В Тель-Авиве.
      - Что ты там делаешь?
      - Я не понимаю, - сказала она. - Что это за тон? Я что, не могу встретиться с Володей? Он хочет увидеть сына.
      - Ты что, сын? - бросил Коля и залез в машину.
      - Вот видишь, - сказала Дашка. - Лучше будет, если я сюда его притащу?
      - Гай не должен его видеть, - сказал я.
      - Ну, ты ж всегда знаешь, кто что должен.
      Из-за этого разговора я пропустил утренние новости по радио. Чего-то мне не хватало. Я вдруг заметил, что у соседей тихо. Мы отделены друг от друга лишь кустами жасмина. В это время обычно выходят на крыльцо Яков и сыновья, кричат по своим мобильникам, что-то грузят в минибус и тендер, и вот никого не было, и над дверью горел под ярким солнцем ночной фонарь. Я вспомнил, что и вечером никого не видел, подумал: что-то случилось, но тут же сказал себе, что, наверно, уехали, и забыл об этом - надо было поднимать Гая и везти его в школу.
      В автобусе слушал новости по радио. Водитель сделал звук погромче. Вчера погибло двое израильтян, ранено сто двадцать шесть. Значит, кто-то из раненых умер ночью. Наши самолеты бомбили какие-то административные здания в Тулькарме и Газе. Европейское сообщество осуждало Израиль за неоправданное превышение силы. "Хизбалла" обещала усилить борьбу с еврейскими оккупантами, сирийский президент призывал палестинцев оказывать сопротивление.
      Сидеть без дела и смотреть в окно Гай не умеет, мы с ним играли в "О, счастливчик!". Проехали мимо каньона а-Шарон. Там на автокране работали ремонтники - взрывом повредило фасад до самой крыши. За нашими спинами тихо разговаривали по-русски. Женский голос сказал: "Ты посмотри. Сволочи. А наши в ответ пустые дома бомбят". - "А что, людей бомбить?" - ответил мужской голос. Я снова вспомнил синюю "субару". Что я мог бы сделать?
      Закричать? Будь там террорист, он мгновенно соединил бы проводки. Если бы не было Гая, если бы я добежал до полицейского и сказал ему номер машины...
      Ничего уже нельзя было успеть.
      Сзади продолжали разговор. Женщина не могла смириться: "Что-то же надо делать". - "Что тут можно сделать". Чувствовалось, что человек думал и ничего не придумал. Как, наверно, и все здесь. Как и мы с Дашкой. Вчера смерть пронеслась над головой и обрушилась на других так же, как могла обрушиться на Гая и меня. Мы можем взлететь на воздух в любое мгновение, от меня тут ничего не зависит. Я не могу защитить Гая.
      Я догадывался, что Дашка сейчас пытается как-то изменить жизнь. Я же мог лишь одно: превратить жизнь в глыбу слов. В ней будет синее небо, метелки финиковых пальм над разделительной полосой бульвара, "Макдоналдс" на другой его стороне, рванувшиеся с места машины, одна из которых, синяя "субара", задержится...
      Но разве видел я метелки финиковых пальм в тот полдень? Они реяли в синем майском небе так же, как реют сейчас, но я был поглощен совсем другой картиной, и, значит, для меня их не было. И уже совсем я не уверен в том, что видел оголенные проводки. Мало ли что может померещиться настороженному человеку.
      Я должен буду, по примеру Родена, удалить из глыбы все лишнее. Но что лишнее? Метелки пальм, надоевшие в туристических буклетах? Синяя сумка с торчащими проводками, которых, может быть, вовсе и не было? Лишнее в глыбе это опять же слова, окаменевшие, фальшивые, пустые или случайные. Лишние слова - это лишнее во мне самом. Как узнать, что во мне подлинное, а что лишнее?
      Может быть, я пойму это, доведя рукопись до конца.
      2. Нетания
      Нетания - город маленький. Вдоль моря идет бульвар, широкий, как шоссе, с пальмами на разделительной полосе. От него по одну руку - квартала два к железной дороге, по другую - квартала четыре к морю. В зелени лавров, акаций и пальм город был бы очень красив, если бы его покрасили, но как-то все не до этого. Стены домов покрыты грязными разводами, на окнах ржавые решетки. На всех этажах сохнет на веревках белье. Только у моря красиво: вся улица вдоль берега над крутым обрывом - высокие гостиницы. Это для туристов: Нетания, как здесь считается, - жемчужина Средиземноморья.
      Мы с Ирой, возвращаясь вечером из родильного отделения Ланиадо, прошли по этим приморским улочкам к центру. Гай родился в суматохе первого дня, словно, как самолет, дотянул до посадки и три часа еще раздумывал, что ли, медлил, прислушивался к тишине, когда мы все задыхались в тесноте случайной квартиры. Был первый весенний хамсин[1], раскаленный воздух пустыни надвинулся на город, обложил ржаво-розовыми, как окровавленная вата, песчаными тучами и завис неподвижно. Улицы опустели. Потом говорили, что такого хамсина и не упомнят на побережье.
      [1] Ветер, несущий горячий воздух пустыни.
      К вечеру хамсин сломался, бриз разогнал грязные тучи. Справа, сразу за парапетом, начинался сплошной черный провал моря и неба, а слева горели яркие огни и гремела музыка. Мы дошли до красивой приморской площади. Вокруг нее стояли столики, за ними сидели люди. Сновали официанты. Вдаль уходила улица Герцля, гирлянды электрических шаров, а под ними - праздничная перспектива столиков, за которыми пили и ели сотни людей, словно весь город превратился в один огромный зал пиршества. Мы шли в неторопливой толпе, под ногами шныряли малыши, и вокруг звучала разноязычная речь.
      Мы стали дедушкой и бабушкой, но слишком отупели от всего пережитого за день и радоваться не могли.
      - Может, водки выпить, бабушка? - предложил я.
      Похожий на Альберта Эйнштейна дядька ринулся к нам от своей уставленной бутылками зеркальной стойки:
      - Русские? Какой хотите водка? Хотите "Столична", "Смирновска", "Посольска", хотите наш "Голд"?
      - Водку не хочу, - сказала Ира.
      - Виски, бренди, коньяк, джин, граппа?
      Нам нельзя было задерживаться - Коля остался в больнице, четыре наши старухи, потрепанные хамсином, были дома одни.
      - Что это - граппа?
      - Итальянска виноградна водка, не будете жалеть.
      Мы выпили у стойки граппу. Хозяин, родом из Польши, торопливо рассказывал про какого-то русского капитана Нечипоренко. Я вытащил деньги:
      - Не знаю, тут хватит?
      - Вы мои гость, - отстранил он деньги. - Все будет карашо. Главное терпение.
      Это мы уже слышали в больнице. Я спросил:
      - Хорошо идут дела, туристов много?
      Мне казалось, что с частниками надо говорить так.
      - Какие туристы? - сказал он. - Откуда туристы? Кто сюда поедет? Тут нет казино, нет герлс, как это - девушки, стрэптезейшн, нет ничего, есть социалистическая партия и арабские террористы, вам это надо? Это никому не надо.
      - Тут мировые святыни.
      - Люди хотят поехать развлекаться, а не получать выстрелы.
      Мы заспешили, и Ира ухватилась за меня. Вокруг за столиками по-домашнему развалились в креслах отяжелевшие мужчины в распахнутых рубашках. Женщины, утвердив среди тарелок локотки, тараторили друг с другом на всех языках.
      - Как он угадал с граппой, - удивилась Ира. - Потрясающе, да?.. - она чуть не споткнулась о ползающего под ногами малыша. - А прибедняется, как русский мужик: туристов нет. Да тут яблоку упасть негде.
      - Ира... тебе не кажется... - я сам еще не верил своей догадке, - что эти люди не похожи на туристов?
      Потом Коля мыл тарелки в одном из этих ресторанчиков, изумляясь, как мало среди объедков попадается бутылок из-под спиртного и как много пропадает доброкачественной еды. Совершенно не тронутые дорогие пиццы, ароматные, изысканные, огромные, красивые, как керамические медальоны, выбрасывались, как гнилые помидоры. Как-то хозяин разрешил Коле взять домой две, не вычитая за это из заработка. В полночь Коля вышел с пиццами в картонных футлярах, хозяин за его спиной с грохотом опустил стальные жалюзи, запер замок и включил сигнализацию. Где-то еще домывали из шлангов пластиковые столы и кресла, потоки воды бежали по брусчатке, пустая и влажная Кикар Ацмаут волшебно сияла в свете мощных электрических шаров - во всей стране, до самых далеких кибуцев у подножья Голанских высот, умудренные опытом, не гасят ночами свет. Принеся нам пиццы, Коля поднял бокал красного "Хеврона" за тех, кто по-французски, английски, на немецком и идиш, румынском и польском, по-грузински, молдавски и по-русски говорил за столиками ресторанчиков и кафе - за жителей города Нетания, за нас.
      Жанна, изящная шатенка, подруга Дашки, благодаря которой мы оказались именно в Нетании, говорила, что и в гостиницах снимают номера израильтяне. Она устроилась кастеляншей в одну из них, небольшую и уютную. По пятницам, а то и по четвергам подкатывали туристские автобусы и выходили из них, разминаясь после долгой дороги, мужчины, женщины и дети, кто-то в костюме и при галстуке, кто-то в неопрятной маечке с английской надписью, шортах и шлепанцах, вытаскивались чемоданы и кофры, Жанна вместе с хозяином выдавала ключи от номеров, приезжие поднимались по устланным коврами лестницам, в просторных ванных комнатах гостей ждали стопки махровых полотенец, на мраморной плите перед зеркалом - разовые подушечки с мылом, шампунями и кремами, на тумбочках у роскошных кроватей - проспектики, буклетики, планчики, памятки, списки всяких услуг, гости принимали ванну и душ, отдыхали в кроватях, включали телевизоры и кондиционеры, в назначенное время, отдохнув и одевшись, спускались в ресторан, там звучала тихая музыка, начинался обильный совместный ужин со спичами, мужья танцевали с женами и детьми, в баре подавали крепкие напитки. Это длилось до конца субботы, йом кейф, день радости, мероприятие солидной фирмы из Беер-Шевы, Тель-Авива или Иерусалима, из Нацерета или Петах-Тиквы, маленькая премия сотрудникам, низкие цены из-за отсутствия иностранных туристов. В субботу лжетуристы разъезжались, и Жанна вместе с горничными меняла постели и полотенца, отправляла их в стирку, получала из стирки, выкладывала на мраморных плитах разовую парфюмерию, заправляла туалетную бумагу и мешки для мусора, клала салфетки, буклетики и списки услуг, следила, как натерты перила, краны и зеркала.
      И на полочке перед зеркалом однажды увидела сережки. Медленно, словно боялась их спугнуть, взяла. Сказала себе: подделка под бриллианты, дешевка. Но сердце говорило, что темная полоса в жизни должна кончиться, что ей обязательно должно повезти, она это утром знала, по пути на работу, и вот предчувствие сбылось. Даже радости не было, ничего не чувствовала, - ведь не могла же она не найти сегодня эти сережки, которые, конечно же, никакая не подделка. Она сунула их в карман брюк и продолжала работать. Когда спустилась в пустую конторку, зазвонил телефон: "Шалом, Жанна, это Альтман, моя жена оставила у вас сегодня сережки, вы не находили?" - "Я посмотрю, - сказала Жанна, - если ваша жена их оставила, они там и лежат, передавайте ей привет, она у вас очень милая". Час спустя, застилая кровати на третьем этаже, она почему-то обернулась и увидела, что хозяин стоит в дверях и смотрит на нее. Рядом жужжал пылесосом эфиоп Давид. Хозяин, молодой, гладкий марокканец, молчал. Она продолжала работать, и он ушел. Кончив день, она пила кофе в пустом баре, он сел рядом на диван и спросил: "Где сережки Альтмана?" "Почему ты меня спрашиваешь? Я ему сказала, что их нет". - "Кроме тебя там никого не было". - "Может быть, она их в другом месте потеряла, - сказала Жанна. - Я смотрела. Их нет". - "Не хочешь посмотреть еще раз? Я побуду здесь". Она заколебалась, он отвернулся, брезгливо приказал: "Иди посмотри". Она медленно поднялась в номер. Почему-то заглянула под кровать. Она вела себя так, словно за ней наблюдала скрытая камера, хоть хорошо знала, что камеры нет. В баре положила сережки на столик перед хозяином. "Они были на телевизоре". - "Очень хорошо, - сказал он. - Отдай ключи". Пришел бармен - она все сидела на диване с чашкой кофе. "Что-нибудь случилось?" - спросил он. "Сердце болит". - "Это хамсин. Надо много пить".
      Снимая нам квартиру, Жанна не знала, что будет Гай. Этот на редкость покладистый, веселый и нетребовательный парень, тем не менее, требовал отдельную комнату. Когда обнаружилось, что мы при всем своем старании не можем разместиться в четырех крохотных спаленках, - а обнаружилось это на второй день, - Жанна сняла другую квартиру. Тысячу двести долларов, заплаченные за три месяца вперед, нам не вернули, зато о переезде можно было не беспокоиться. Так сказал муж Жанны Фима:
      - О переезде не беспокойтесь, нет проблем.
      По его рассказам, в России он был крупным воротилой. Мы понимали, что это преувеличение. А вот про то, что он был чемпионом республики по боксу в среднем весе и выходил в финал Союза, Фима не упоминал никогда. Этому он не придавал значения. Значительным он считал лишь то, что могло быть таковым в глазах Жанны.
      - Я тут никому не говорю, что был, ну, там, бизнесменом. Кому это интересно? Сейчас я фактически, грубо говоря, никто.
      Бывший боксер, тренер и кооператор, Фима перевозил мебель. В бригаде, кроме хозяина, владельца грузовика, были еще один израильтянин и араб. Это был первый араб, которого я видел в жизни. Я не знал, что он араб. Втаскивая в узкие коридорчики новенькую поролоновую тахту, израильтяне порвали обивку. Фима бочком проскользнул, словно бы ничего не видел. Араб шел следом со швейной машинкой "Зингер" в руках. Машинка когда-то пережила эвакуацию, ее спасли от немцев, и тетка Иры ни за что не хотела с ней расстаться. Арабу было нелегко тащить этот исторический экспонат. Прижимая чугунное чудо к большому животу двумя руками, он лишь выражением лица мог выразить возмущение своими коллегами, испортившими тахту. Он сделал это артистически, не боясь переборщить. С его круглого гладкого лица лился пот. Я принес ему воды со льдом. Опорожнив стакан, араб молниеносно схватил и поцеловал мою руку. Я не успел отдернуть ее и застыл, потрясенный. Посмотрел на Иру - она стояла бледная.
      - Ты видела?
      Ира произнесла не совсем понятную фразу:
      - Ну что уж теперь говорить.
      Самая дешевая квартирка в городских трущобах стоила четыреста долларов в месяц, в центре - пятьсот и шестьсот. Мы метались по городу в поисках работы. Рекламные листки на русском расхватывались немедленно, едва посыльный выгружал их связку у входа в супермаркет. В них было одно и то же: требовались мотоциклисты для развозки пицц, девушки на высокие заработки и женщины по уходу за престарелыми.
      По утрам мы простаивали в огромных очередях, плохо понимая, куда и за чем, - нас регистрировали, сортировали, узаконивали, и в стране, где столько людей говорило по-русски, этим занимались чиновники, все до единого не понимающие по-русски ни слова.
      Я привез маму в какую-то очередь. Мы приехали первым автобусом, оказались пятьдесят шестыми, с шести до восьми утра ходили у крыльца - скамеек не было, тени тоже не было. Ждали чиновника. Собралось человек двести. Записывались на каком-то листке, потом оказалось, что листков два, начался скандал, появились добровольные организаторы и лидеры, все толпились у запертой двери, кто-то хотел что-то спросить, его не пускали, разъяренные люди вопили друг на друга. Как и все, мы волновались, что взяли не те бланки и что-то не так заполнили. Начав прием, чиновник выкрикивал фамилии по списку, но стоял такой шум, что его не было слышно, мы боялись, что очередь наша уже прошла. Наконец выкрикнули нас. С криком: "Здесь, здесь!" я пробил маме дорогу в кабинет, и мы вошли. Чиновник, старый усталый человек, с отчаянным усилием вник в наши бумаги, что-то спрашивал - мы не понимали. Каким-то чудом все же поняли, что нужна копия какой-то бумаги, и чиновник, снисходя к возрасту мамы, не выгнал, а велел мне подняться на второй этаж и сделать копию там. Мама осталась в кабинете. Я, сдерживая грудью напор толпы, выдавился из двери в коридор, протиснулся к лестнице и забегал по разным комнаткам на втором этаже, всюду показывая свою бумагу. В одной из комнат девушки взяли ее и сделали копию. Я вернулся вниз, нырнул в толпу и, отрывая от рукавов руки бдительных непускающих, вернулся в кабинет. Чиновник взял копию, взглянул на нее и вдруг истерично закричал и швырнул ее то ли мне в лицо, то ли на пол. Я не понимал, что его так взбесило. Пытаясь понять, нагнулся, подобрал бумагу с пола и в эту секунду понял: так нельзя. Я сделал это потому, что он в моих глазах замотанный, бестолковый и диковатый ближневосточный старик, а я - европеец и интеллигент. Но мое положение изменилось, и, если я не осозна'ю этого, мои рефлексы худо-бедно воспитанного человека будут просто-напросто позорны.
      "Городу Нетания требовались мотоциклисты для развозки пицц, девушки на высокие заработки и женщины по уходу за престарелыми" - хорошее начало для сатирического романа в духе Ильфа и Петрова, но плохое для жизни на новом месте. Инженеры, учителя, кандидаты наук, бывшие чемпионы и лауреаты, отличники и обладатели всяческих дипломов - все искали работу, бросались организовывать психологические и юридические консультации, кружки по изучению иудаизма и сионизма, компьютерные курсы и курсы мануальной терапии, сольные концерты и хоры ветеранов второй мировой, не брезгуя и мытьем посуды в пиццериях, уборкой вилл и контор, подбирая в очередях нужную информацию о льготах, фондах и прочих подачках, копаясь на рынке в ящиках с отбросами помидоров и бананов, подхватывая на улицах выброшенную мебельную рухлядь.
      Коля с четырех до двенадцати ночи мыл тарелки в пиццерии, а после ужина садился на кухне за стол, обкладывался газетами, выписывал адреса фирм, которым требовались программисты, переписывал эти адреса на конверты, вкладывал свои автобиографии из одной папки и копии диплома из другой - у него во всем был порядок. Мы с Ирой свои документы тоже разослали. Мне это было проще всего - инженер-литейщик требовался лишь в одном месте, где-то в Рош Пина. Мне и Ире даже не отвечали, а Коле приходили вежливые отказы, он складывал их в особую папку.
      Дашка с друзьями создавали театр оперетты. В полутемном заброшенном зале социалистической партии "Авода" репетировали "Фиалку Монмартра". Мы с Ирой как-то шли мимо и решили посмотреть, что они делают. Свернув на Шмуэль а-Нацив во двор, отыскали грязную дверь, поднялись по запущенной лестнице на третий этаж. В углу какой-то бородатый парень возился с советским клубным магнитофоном, обеспечивая музыку. В другом углу сгромоздили ряды клубных скамеек, а в центре плясали канкан семь женщин разного роста, комплекции и возраста, все в джинсах. Кондиционер не работал. Все боялись, что с толстым плешивым Семой Плостаком - директором, режиссером, исполнителем главной роли и, кажется, автором - случится инсульт или инфаркт: он потирал грудь и лысину, глотал таблетки, матерно ругался с женой Людой, давней Дашкиной приятельницей, которая была на полголовы выше него, и под конец схлопотал пощечину. К тому времени все перешагнули порог восприимчивости. Увидев, как мощная Люда влепила мужу оплеуху, я как-то даже не удивился, а испугался. Сема скорбно сказал:
      - Спасибо. Большое тебе спасибо.
      Люда попыталась разыграть истерику, и Мирра, костюмер, которая по совместительству и плясала в канкане, - Мирра сказала:
      - Вот что: если ты сейчас устроишь нам истерику, я уйду. Истерик мне дома хватает.
      - Хорошо, - сказала Люда, мгновенно успокоившись.
      Дома Ира недоумевала:
      - Но почему оперетта?
      - Потому что в Израиле нет оперетты, - сказала Дашка.
      - Потому и нет, что не нужна, - заметила Ира. - Была бы нужна - была бы. Опера нужна - так она и есть. Лучше уж создавать второй оперный.
      - Сема не может ставить оперу, - сказала Дашка. - И мы не оперные певцы.
      - Боюсь, для зрителя это не основание, чтобы ходить на ваши спектакли.
      - Главное, - сказала Дашка, - показываться, мелькать, а там жизнь подскажет, что-нибудь подвернется. Мыть полы я всегда успею.
      Затея с "Фиалкой Монмартра" сама собой сошла на нет - не хватило профессионализма. Они стали репетировать "Кафе на Монмартре" - вольную композицию про Рабиновича в Париже, которую сочинил Сема, песни Эдит Пиаф, Ива Монтана и Джо Дассена, танец апачей, канкан. Прошло то время, когда Дашка с друзьями спорили на кухнях о судьбах русского искусства и мечтали поставить "Носорога" Ионеско. Кто-то ставил и Ионеско, и Беккета - там, в России, а тут Дашка считала это пройденным этапом, свысока смотрела на тех, кто все еще хочет "что-то сделать". Надо не о искусстве думать, а о деньгах - после российских кухонь для молодых в этом была даже романтика. Дашка казалась себе чрезвычайно деловой и прагматичной.
      К ее испанскому танцу Мирра сшила юбку с оборками до пола. Толстый Сема в костюме тореадора нырял под юбку, возился под ней, и, когда изнутри протыкал ее своей шпагой, зрители помирали от хохота. Всерьез обсуждалось, не надеть ли на кончик шпаги презерватив. Решили не рисковать.
      Премьеру устроили в Гейхал а-Тарбут. Объявления на русском и иврите расклеили по всему городу. Зал им предоставили бесплатно, но и выступление было бесплатным. Перед премьерой вышел на сцену мэр города, произнес речь, говорил о том, сколько он делает для новых репатриантов. Сема тоже выступил, благодарил за заботу, обещал, что следующий спектакль сделает на иврите. Его жена и Дашка блистали улыбками, как голливудские красотки, зал был настроен празднично - огромный зал с прекрасной акустикой и дорогой аппаратурой.
      - Такая пошла энергетика... - рассказывала потом Дашка.
      Не знаю уж, каким образом, но получился профессиональный спектакль, праздничный и веселый, и даже канкан профессионально танцевали стройные девушки одного роста. И костюмы были прекрасными, и несколько стульев и столиков на сцене, изображая то парижское кафе, то поезд "Бердичев-Париж", работали не хуже, чем в хороших московских театрах, а Сема - Рабинович, знакомый всему миру русско-еврейский заносчивый эмигрант, выдающий себя за коренного француза, будучи всего лишь жалкой пародией, - задел какие-то струны у каждого, Ира плакала.
      Еще когда Сема копошился под юбкой, Дашка слышала в его дыхании что-то неладное, испугалась, - он довел спектакль до конца, потом на стуле за кулисами изображал инфаркт.
      У него на самом деле был инфаркт. Он знал, что на самом деле, и все равно почему-то играл умирающего - бездарно, с кишиневским педалированием, театральными жестами и закатыванием глаз. Дашка вызвала из зала Иру. Та, лишь взглянув, сказала:
      - Срочно вызывайте "амбуланс".
      Утром позвонил приятель: Сема умер в Ланиадо. Дашка звонила к нему домой телефон не отвечал. Она сказала:
      - Добился Семка своего. Сделал. Никто не верил, а он сделал. Два часа держал всех в кулаке, заставил смеяться и плакать. Он не зря приехал.
      На мгновение - какой-то сбой сознания, потом они случались часто, стали навязчивыми, - мне показалось, что я нахожусь на репетиции спектакля, который ставит Сема. Это была именно не премьера, а репетиция, когда актеры играют перед пустым залом, без зрителей, хоть пьеса писалась для зрителей. Смерть Семы вошла в пьесу, и Дашка в ночной рубашке, растрепанная и ненакрашенная, свесив между колен руки со вздувшимися жилами, репетировала финал, прощальное слово под занавес. В пьесе был Рабинович из Бердичева, играющий великого режиссера Сему. Ведь на репетициях Сема, выворачивая себя наизнанку как режиссер, всегда немного, но заметно актерствовал, изображал этого выворачивающего себя наизнанку режиссера, как изображал инфаркт, умирая от инфаркта на сцене за кулисами, и, наверно, так же умер в Ланиадо, стараясь, чтобы роль удалась. И осталось двое детей, рожденных любовью, в которой он наигрывал любовь в постели, что-то переигрывая и одновременно что-то запоминая для будущих спектаклей. Может быть, так тут и нужно жить? На этой земле с тех пор, как семейные истории скотоводов стали записывать на свитках, верующие люди живут и умирают, на каждом шагу сверяясь с ними, да и неверующие, уже умирая от инфаркта, из последних сил стараются, чтоб все вышло по писаному.
      Через две недели мы с Ирой встретили Сему и Люду на городском рынке. Слух о смерти оказался ложным, мое ощущение репетиции возникло не на пустом месте. Люда несла гроздья пакетов с овощами и фруктами, а Сема, размахивая свободными руками - ему еще нельзя было носить тяжести, - пересказывал восторженные рецензии в русскоязычных газетах.
      - Ну слава богу, - сказала Ира. - Оклемался.
      Вскоре дали второе представление, тоже бесплатное, в Беер-Шеве, были еще какие-то, а потом все заглохло, Сема и Люда куда-то переехали. Жанна сказала:
      - Что я тебе говорила? Это Израиль. Тут все есть, но все отдельно. Юмор отдельно, Джо Дассен - отдельно. Если все смешать - это слишком тонко для нашего цирка.
      - Но израильтянам шпага понравилась, - оправдывалась растерянная Дашка.
      - Забудь про театр, - непримиримо сказала Жанна. - Искусство и деньги тоже отдельно. Ты кончила педагогический. Иди, как Фима, на курсы, хватай иврит, будешь учительницей или воспитательницей в детском саду, это лучше, чем мыть полы.
      Лишившись места в гостинице, она знала, что мытье полов - самое реальное будущее для нее, кончившей иняз в Свердловске. Когда кто-нибудь из приятельниц сообщал, что нашел уборку за пятнадцать шекелей в час, она отвечала:
      - Нет, я еще держусь.
      Надежда была на миловидность и изящность: могли взять продавщицей, секретаршей в офис или рекламное агентство. Предлагал работу квартирный маклер, некто Шауль, - в его бизнесе уже остро требовался русский язык. Однако гостиница в чем-то испортила Жанну. Дело в том, что израильские фирмы заменяли там иностранных туристов лишь на конец недели, а в остальные дни снимали номера городские любовные парочки - иногда на час или два. Меняя после них постели, Жанна заболела непреодолимой брезгливостью к израильтянам, особенно восточного типа и при деньгах.
      Таким был хозяин нашего дома. Квартирный маклер, соблазняя Жанну работой, сказал, что наш хозяин брал на сто пятьдесят долларов в месяц больше, чем стоила квартира, то есть он, Шауль, мог бы найти такую же на сто пятьдесят долларов дешевле. Жанна заплатила на полгода вперед - Шауль сказал, что этого ни в коем случае нельзя было делать. И вот Жанна вообразила себя жертвой обмана. Понять, в чем заключался обман, было невозможно, и это, видимо, усугубляло коварство нашего хозяина. Жанна намекала, что тот ее лишь чудом не изнасиловал: предложил выпить кофе, но она отказалась, и он сразу понял, что с ней этот номер не пройдет. Все израильтяне, говорила она, называя их они, чудовищно похотливы, а русских женщин считают проститутками. Им достаточно услышать у женщины русский акцент, чтобы возбудиться. Она выразилась покрепче. Наш хозяин не выходил у нее из головы.
      Этого человека мы иногда встречали в подъезде или возле дома. Седой, крепкий, он приезжал то на новеньком минибусе, то на тендере, набитом железными прутьями и прочим строительным материалом. Может быть, из-за этого он казался мне похожим на российских прорабов. Вязаная светлая кипа ловко сидела на серебряной шевелюре и выглядела вполне уместно. Шелковая полосатая рубашка была свежайшей. Приветливо улыбнувшись, он проходил в квартиру напротив нас. В том, что он миллионер, сомнений не было - в доме двенадцать квартир, каждая, в среднем, стоила сто двадцать тысяч долларов. Что же до его улыбки, то мы с Ирой находили ее вполне приличной.
      Вскоре выяснилось, что улыбался он Ире вообще не просто так, а по делу: на нашей лестничной площадке жила его мать. Присмотревшись к нам - не для того ли он и Жанну в свою квартиру заманивал? - он спросил, не согласится ли Ира присматривать за старушкой три часа в день за десять шекелей в час.
      - Надо только сидеть и разговаривать, - сказал он.
      - На каком языке? - спросила Ира. - Я, может быть, смогу с ней по-английски...
      - Это не имеет значения, - сказал он. - Говорить будет мама, а понять ее все равно никто не может.
      Ира была счастлива - тридцать шекелей в день, не выходя из дому, и еще практика в иврите!
      Хозяин по-соседски зашел взглянуть, как мы живем. Оказалось, он понимает идиш, и наши старушки, в эйфории оттого, что говорят по-еврейски в еврейском государстве с настоящим израильтянином в кипе, выложили ему все наши заботы. Когда звонил мобильный телефон в чехле на поясе, хозяин извинялся и говорил по телефону красивым, спокойным голосом. Кончив говорить, прятал аппаратик и извинялся второй раз.
      Он удивился, сколько нас в одной квартире. Мама на идиш объяснила ему, что так уж нам сняли, мы ничего не можем сделать - заплачено на полгода вперед.
      Хозяин сказал:
      - Но ведь так жить вредно для здоровья, вы немолодые люди. Вам надо снять четыре квартиры. Вам оплатят их, вам положены деньги на съем, на шесть семей, почему никто вам этого не сказал? Вы не хотите брать те деньги, которые вам дают? Мать и сын - это две отдельные семьи, две сестры - это тоже две отдельные семьи, и каждой положены деньги на съем. Можно снять в дешевом районе, здесь дорого. А деньги, которые вы уплатили вперед, я вам верну: договор - это договор, а человек - это человек.
      Старушки были очарованы. На Жанну же эти обещания не произвели впечатления:
      - Наверно, нашел более выгодных жильцов. Впрочем, он еще никому ничего не вернул. С ними надо быть очень осторожными.
      - Что ж ты не сказала, что нам положены деньги на шесть семей?
      - Откуда, интересно, я могла это знать?
      Она поинтересовалась у своего Шауля - тот подтвердил. Настойчивый малый, он решил заполучить Жанну для своего офиса и стал действовать через Фиму: всем, кто снимает квартиру, он будет рекомендовать для перевозки Фиминого балабайта[1], Фима получит либо комиссионные, либо прибавку к зарплате.
      Отправляясь к своей подопечной, Ира надела праздничное платье и взяла с собой карманный русско-ивритский словарь (Гай в это время спал под присмотром прабабушек). Мать нашего хозяина Рути, высокая и прямая, сидела в инвалидном кресле на колесах. Словарь не пригодился - старая марокканка говорила по-французски. Почему-то Ира, не зная французского, понимала ее лучше, чем сын и внуки, которые ее сменяли у кресла. Когда-то, до того, как стать преподавателем в медучилище, Ира была хорошим терапевтом. Обладая врожденной интуицией, она избавила старуху от головных болей. Хозяин и его сыновья, все в таких же вязаных кипах, как отец, молились на нее. Через месяц она стала чем-то вроде экономки. Хозяина называла по имени, Яков, а он ее, почти как языческого египетского бога, И-Ра.
      - И-Ра, может быть, вы знаете какую-нибудь честную русскую, которая согласилась бы убирать квартиру?
      Ира, конечно, решила убирать сама, но Дашка - к тому времени они с Колей уже отселились и искали квартиры всем остальным - воспротивилась:
      - Он же тебя уважать перестанет, и потеряешь хорошую работу. Тоже мне нашлась поломойка. Ты ж не умеешь. Дома потренируйся сначала. Я тоже честная русская - еще никто не доказал обратного. И не может быть речи - десять шекелей. Ишь ты, осчастливил. За уборки берут по двадцать. Я сама с ним поговорю. Нет - пусть берет себе честную филиппинку.
      Она поговорила - все же иврит ее был много лучше нашего, - и Яков немедленно согласился, сказал, что он очень уважает и мать, и бабушку Дашки, и вообще всю нашу семью, и все у нас будет хорошо, это уже сейчас видно, и им тоже было очень трудно, когда сюда приехали, ему было только семь, мать тяжело работала руками, и он всю жизнь работал руками и рад, что может оставить свою мать на таких хороших людей, - он с женой уезжает в отпуск в Канны, сыновья тоже уезжают в отпуск - у них ведь общее дело, он, Яков, каблан[2], строитель, это он строил "Ворота Сиона" на берегу, и сыновья поэтому все отдыхают в одно время с ним, они тоже едут кто в Париж, кто в Швейцарию, - не согласимся ли мы три недели смотреть за Рути совсем одни?
      [1] Хозяин.
      [2] Подрядчик.
      Уезжая, он на всякий случай оставил номера телефонов своей родни в Кейсарии, в двадцати минутах от нас, там, где развалины дворцов Ирода и Понтия Пилата.
      - Зачем ехать из Нетании в Канны? - удивился Фима. - То же море, то же солнце, тот же пляж, французский "Брют" дешевле "Советского шампанского", а в сущности - та же кислятина. Про Канны я могу посмотреть по видику.
      Дашка сказала:
      - Для чего зарабатывать, если не отдыхать, как туристы? Что еще можно придумать?
      Прошло с тех пор семь лет. Некоторые из наших знакомых, преуспев, стали богатыми. Они, хирурги, гинекологи, дантисты, программисты, бизнесмены средней руки, работают весь год, уходят в дела с головой, ближе к отпуску начинают приходить в себя, навещать турагентства, которых в Нетании десятки, в отпуск колесят по всяческим турам, возвращаясь, показывают фотографии и видеофильмы, вспоминают гостиницы и рестораны, думают, куда поедут на следующий год, и здесь, в Нетании, созданной для туристов и до сих пор их не дождавшейся, в этой тяге к существованию туриста проявляется что-то биологическое. Один мой друг говорит: "Будут у вас деньги - тоже куда-нибудь поедете. Вариантов поведения у человека не больше, чем у пчелы. Может быть, это все тот же вариант Александра Македонского, древних завоевателей, территориальная экспансия, как у лягушек и муравьев".
      3. Третий Храм
      В тот год я уехал на север страны, жил в кибуце Маайян-Барух под Голанскими высотами и учился в Тель-Хае на курсах телевизионщиков единственных, куда согласились взять, несмотря на возраст. На конец недели приезжал из кибуца домой. Дорога от подножия заснеженного Хермона в приморскую Нетанию бежала вниз. Ровная и пологая среди долины Эмек, она взлетала в невысокие горы у Кинерета, головокружительно петляла среди отвесных скал, вырывалась на новый простор, за автобусным окном проплывали Нацерет, гора Тавор, Афула, плантации бананов, теплицы, апельсиновые рощи, насосные станции, каменоломни и карьеры, наконец, за два часа преодолев половину страны, мы достигали моря и летели рядом с его древними пляжами.
      Мы ехали вместе с оператором Витей и обсуждали телефильм, который я должен был снять как сценарист и режиссер. Тему фильма подсказала одна газетная статья. В ней рассказывалось, что несколько тысяч безработных ученых, приехавших из бывшего Советского Союза, объединились, выбрали президента и ученый совет "Объединения", выхлопотали помещение - маленькую квартирку на улице Аленби в Тель-Авиве, устраивали в ней собрания, заседания секций, делали доклады, обсуждали их и начали разрабатывать умопомрачительные проекты, которые никто им не заказывал и которые требовали экономической революции в стране. Необходимость революции их не смущала: президент "Объединения ученых" приводил слова лауреата Нобелевской премии, отца нейтронной бомбы Теллера: "Переезд такого количества ученых из России в Израиль - величайшее событие двадцатого века". Рядом с этим событием, естественно, экономическая революция в маленькой стране представлялась мелочью. Ученые требовали строительства особого города, Технополиса, который со временем станет мозговым центром мира. О чем-то подобном в Израиле мечтал, оказывается, и Эйнштейн.
      - Величайшее событие двадцатого века? Что за идиот это сказал? поинтересовался Витя.
      - Отец нейтронной бомбы. Между прочим, и Оппенгеймер, и Сахаров говорили о том, что только в демократической стране ученый может развернуться в полной мере.
      Витя заметил:
      - Клево быть отцом какой-нибудь бомбы. Слушай, старик, я тебе дарю название фильма. Бутылку ставишь?
      - Какое название?
      - Вникай. Есть люди поумнее нас с тобой. Я знаю одного такого человека, надо его снять. Живет в Беер-Шеве, отказник, носит кипу. Он говорит: "Наш Бог невидим и бестелесен, и когда наука говорит о законах природы, она, в сущности, говорит о нашем Боге. Два наших Храма разрушили...". Ты, писатель, хоть знаешь, что их разрушили?
      - Слышал кое-что.
      - Так вот, он говорит, что Третий наш Храм - это дух, постигающий Бога, то есть наука, постигающая законы природы. Его разрушить нельзя. Назови свой фильм "Третий Храм", снимем этого старикана, профессор, борода, как у Чарльза Дарвина, я его сниму под Дарвина, Льва Толстого и микеланджеловского Моисея, ставь бутылку.
      Я сказал, что подумаю. Витя, считая себя обязанным дурашливо и небрежно говорить о том, к чему на самом деле относился серьезно, заметил:
      - Между прочим, этих чокнутых на их Книге считают расистами, потому что они верят, что Бог избрал их народ. А ты знаешь, как они объясняют это сами? Бог дал им Книгу - ну, понимаешь, ближе всех стояли, земляки, пятое-десятое, в конце концов, не все ли равно, кому дать, Книга-то не им одним, а всем, и вот дал и сказал, как мальчишкам, которые газеты разносят: чтоб всем и быстро, это ваша работа, предназначение. А плохо рекламировать будете - тоже, понимаешь, дело тонкое: несешь свет, так будь добр, и сам выгляди светлым, а то скажут, какой же это свет, верно? - плохо выполните предназначение, вам наказание: ненависть всех народов. Мне показывали, там, в Книге, есть: выжить Израилю среди других народов подобно чуду, как овце выжить среди семидесяти волков.
      - Почему семидесяти?
      Витя посмотрел укоризненно:
      - Гера, ты даешь. Я, что ли, Библию написал? Спрашивай у автора, - он не удержался: - Как писатель писателя. Так вот, ты знаешь, что хасиды не признают Израиль? Считают, что рано - мы еще не готовы.
      847-й автобус высадил меня у Нетании, а Витя поехал дальше, к своим друзьям в Тель-Авив. Уже смеркалось, с первой звездой начинался шабат. Толпа хасидов шла по проезжей части в свою синагогу. Оттого, что другие люди исчезли с улиц, казалось, что во всей стране есть только они, ряженные в черные сюртуки и черные шляпы с полями. Почему они не выбрали себе костюмы времен пророков, красивые восточные одеяния, благородные куфьи кочевников-скотоводов, ниспадающие складками просторные балахоны, обязывающие к величественной походке и гордо поднятой голове?
      Я не знал о них ничего, слышал, что они не служат в армии и не признают государства, и хорошо помню, что думал тогда: мы правильно сделали, что приехали, у этих людей есть устои, у нас европейская культура, одно дополнит другое, как когда-то греческая философия и иудаизм.
      На "Объединение ученых" дали только один съемочный день. В назначенное время наш минибус остановился на улице Аленби в Тель-Авиве. В трех душных комнатках - обычных израильских спаленках обычной квартиры, приспособленной теперь для заседаний, - томились в ожидании съемки десятки людей. Меня теребили со всех сторон:
      - Вы, наверно, читали статью в газете "Время" о моей работе... - Я прошу у вас три минуты... - В этой папке только часть патентов... - Тут неопровержимые доказательства, что нефть в Израиле есть...
      Наш руководитель израильтянин Эли, не зная русского, дергал за рукав:
      - Кто эти люди?! Это ученые?!
      Я обещал ему снять нечто уникальное, чего не было в мире никогда, и до сих пор он доверял мне, но вид измученных людей его встревожил:
      - Герман, я спрашиваю: это ученые?!!
      - Да, да, Эли!..
      - Что "да"?! Герман, что "да"?! Зачем мы сюда приехали?!
      Витя был на его стороне:
      - Гера, тут нечего снимать.
      - Мы обязаны их снять.
      - Напиши о них роман, если обязан, - сказал он. - Репортажа тут нет.
      Появился президент "Объединения", вытирал лоб отутюженным носовым платком. Из рукавов парадного пиджака высовывались белоснежные манжеты с запонками.
      - Вы хотели снимать заседание секции. Сегодня собрались гидроэнергетики.
      - Где?
      - В комнате заседаний.
      - Витя, снимаем, - сказал я.
      - Что снимать?
      - Все, что увидишь.
      - Звук пишем?
      - Конечно.
      Витя вскинул камеру на плечо и ринулся в комнату заседаний. Звуковик Саша с магнитофоном на ремне через плечо и с микрофоном в руке бросился следом. За столом, занимающим всю комнату, сидели человек двадцать. У стены перед большой картой Израиля стоял докладчик. Я взглянул на карту - это было настенное украшение какого-то туристического бюро.
      - Карту не снимай, - бросил я Вите.
      Саша двинул меня локтем, показал: тише, пишем звук.
      Я вслушивался в речь докладчика. Мегаватты, киловатты, потребность в электроэнергии, перепад уровней моря... С тоской понял, что разговор идет о гидростанции на канале, соединяющем два моря.
      В опустевшем коридоре на меня набросился Эли. Тому не нужно было даже знать, что обсуждали, - несерьезность всего была понятна без слов.
      - Тебе доверили деньги! - кричал он. - Ты понимаешь: деньги! Это наши деньги!
      Витя и Саша, путаясь в кабелях, задом выбрались из комнаты. У обоих были мокрые спины.
      - Я не понял, - сказал Витя. - Что они там обсуждали?
      - Переброску вод. Из Средиземного моря в Мертвое.
      - В Красное?
      - Красное, Мертвое...
      - В России не наперебрасывались. Разорили одну страну, теперь за другую взялись, - заметил Саша.
      Витя позвонил мне года три спустя:
      - Гера, помнишь, как мы с тобой ученых на Аленби снимали?
      Он не назвался. Я узнал голос и сразу понял, что Витя пьян и собирается просить денег. Но я был рад услышать его.
      - Я тут нашел у знакомых твою книгу - полный отпад! "Волшебник Изумрудного города". Я ж ее еще ребенком обожал, ты был моим любимым писателем, клянусь, не вру.
      - Это другой Волков.
      - Да брось ты канать под скромнягу...
      Витя уронил трубку телефонного автомата, забыл вытащить из него телекарт, и трубка долго транслировала мне шумы автобусной станции в разгар дня. Потом он справился с техникой и продолжил разговор. Кончив курсы бульдозеристов, он нашел работу на строительстве новой Таханы мерказит[1] в Тель-Авиве, но нечем было заплатить за квартиру.
      [1] Центральная станция.
      Я приехал к нему. В оранжевой робе и желтой каске, пробираясь среди куч известкового песка, Витя ругался с напарником-румыном:
      - Я русского посла снимал... погодите, мне только до Квебека добраться...
      Он привез из Советского Союза кассеты и фотографии. Хотел сделать фильм о девушке-партизанке, повешенной немцами на площади в Минске с фанеркой на груди: "Jude". У него были письма этой девушки. Вместе с ней повесили женщину, которая ее прятала от немцев. В Советском Союзе начальство не захотело делать этот фильм. Витя не мог понять, почему: ведь он о подвиге белорусской женщины. Он приехал сюда, уверенный, что сделает фильм здесь. Но и здесь не хотели. Он опять не мог понять: почему?!
      Мы жили в одной комнатке. Рядом жила сокурсница Фаина, молодая писательница, женщина норовистая и взбалмошная. Ничего не умела, выдавала себя за бывшего кинорежиссера, но мы с Витей видели, что это не так. Как она попала на курсы, осталось загадкой. Она и не пыталась чему-нибудь научиться. Тем не менее, ей иногда поручали делать маленькие репортажи. Она брала Витю оператором, и он работал за нее - собирал материал, писал сценарий, снимал и монтировал отснятое. Потом они пили у нас или у нее в комнате. Витя был похмеляющийся, утром ходил за Фаиной, как собака, и ныл:
      - Зачем ты меня напоила? Я ведь уже завязал... Если бы вчера не поставила...
      Фаина не любила ноющих мужчин.
      - Я тебя не заставляла, - брезгливо говорила она.
      - Но я не мог оставить все Гере. Ему было бы много одному, он старый.
      - Ты меньше о Гере думай, больше о себе.
      - Фаина... посмотри на меня... У тебя такие глаза...
      - Нормальные у меня глаза.
      - У тебя такие глаза, словно бы хочешь одолжить мне двадцать шекелей.
      - У меня нет.
      Иногда она теряла бдительность, рассказав о какой-нибудь предстоящей покупке, и Витя это запоминал, чтобы потом ловить:
      - Как же нет, когда ты собираешься кроссовки купить?
      Фаина дала мне прочесть рукопись своей повести. Начиналась рукопись так:
      "На моей заднице есть родинка. Из-за нее я выросла застенчивой и долго сохраняла девственность. Она очень большая и уродливая, и я приходила в ужас от одной мысли, что ее кто-нибудь увидит..."
      В повести описывалось, как родинка мешала лишиться девственности, потому что вызывала отвращение у всех парней: стоило им ее увидеть, парни теряли мужские способности. Об этом рассказывалось физиологически и психологически подробно. Потом появился какой-то уголовник, который эту родинку полюбил. Половые акты описывались непечатными словами и, опять же, с тем, что принято называть физиологическими подробностями. Точно описывались и чувства отношения уголовника, влюбившегося до безумия, опасного и самолюбивого, и героини, которая честно признавалась, что никогда никого не любила, кроме самой себя. Фаина делала все, чтобы ее не отличали от лирической героини. Она признавалась в страстной влюбленности в себя, как признаются в болезни. "Бедная малышка, - подумала я о себе, - как же они тебя мучают..." Уголовник и героиня оказались на Кавказе во время военных действий, несколько раз были на волосок от смерти, предавали приютивших и обворовывали голодных - это рассказывалось с полным пониманием возможности иного нравственного существования, но без раскаяния.
      Я видел лукавство, мелкий расчет скандально оголиться, чтобы привлечь внимание. Мог показать, где Фаина досочиняет жизнь, где преувеличивает, где врет. Уголовник в романе, скорее всего, в жизни был окололитературным московским бездельником. В эротических сценах погуляла рука похабного редактора-мужчины. Как-то странно читать у женщины: "Он гладил пушистый теплый холмик в низу моего упругого молодого живота".
      Но при всей очевидной лжи это было то приближение к искренности, о котором я и мечтать не мог. Фаине не пришлось, как мне, удалять лишнее из глыбы текста. Она, образованная и, сколько могу судить, литературно одаренная девочка из интеллигентной семьи, писала легко и естественно, не смущаясь, если рядом с непечатными словами иногда проскальзывало: "И я забилась в невыносимых конвульсиях" или "Слезы полились у меня градом", - не в том искренность, чтобы избегать приблизительных выражений и штампов, а как раз наоборот. И я начал догадываться, что задачей прозы, как и поэзии, является вовсе не искренность, которую мы так ценили в литературе во времена всеобщей советской лжи, а нечто совсем иное.
      Мне стала понятна ирония Вити и Фаины: "Гера у нас писатель...". "Писатель" - это поза. Этого они не любили. Наверно, они были правы. Не мне судить: собственную позу нельзя заметить, не видел же Сема свою, так же и я свою не вижу. Я не удержался, спросил у Вити:
      - У нее есть эта родинка или она сочинила?
      - Как тебе сказать, старик... Я ж всегда пьяный... Что-то такое есть, кажется... Ну, автор имеет право на преувеличение, не мне тебя учить.
      Думаю, Фаина дала мне рукопись из расчета, что помогу напечатать, скажу, где достать деньги из какого-нибудь фонда. Я снабдил ее нужными телефонами и с тех пор ничего об этой повести не слышал. Возможно, она где-нибудь напечатана и даже известна. Что ж, в добрый час. Где теперь Фаина, не знаю. Едва ли она в Израиле - тут таким тесно.
      Вокруг кибуца был высокий забор из колючей проволоки, сторожевые вышки, прожектора и пост у въезда, где дежурил солдат с автоматом. Ночью яркий электрический свет заливал четко распланированные улочки в зелени олеандра и бугенвиллий. Весной зелень сменялась волнами лиловых, белых и красных цветов. На площадке перед детским садом стояли настоящие трактор и старый военный истребитель, ветеран первой здешней войны, к которому приварили лесенки, чтобы дети залезали в кабину и играли в летчиков. Кибуцники вообще старые свои вещи не выбрасывали, а красили и волокли детям для игры - стиральные машины, газовые плиты и велосипеды.
      Они жили в маленьких домиках без кухонь, а ели все вместе в огромной столовой. Старушки-социалистки рады бывали гостям, особенно Фаине, когда она появлялась в игрушечных их домиках, свежая и полная жизни, трогала их безделушки на полочках, восхищалась детскими портретиками в рамочках на стенах, и извлекались альбомы старых фотографий, где кибуцницы были молодыми, в косынках, с вилами и лопатами, а этот парень, Яша Кац, убит арабами, а та девочка, Лея, умерла от укуса змеи, а Малка умерла от родов - не оказалось рядом врача, - и вот мы с Фаиной и Витей приехали - значит, жертвы были не зря.
      За эти семь лет в кибуце многое изменилось, социалистки поумирали, молодежь уехала учиться в Тель-Авив и Иерусалим, Париж и Принстон, столовую закрыли, и каждый готовит сам. Социализм умер здесь, лет на пять-шесть пережив своего российского старшего брата. Если когда-нибудь где-нибудь снова начнут строить коммунизм, люди захотят узнать, как же было в первый раз. Про Россию они узнают из тысяч книг, а что был еще кибуц Маайян-Барух, скорее всего, знать не будут. Он не был похож на российские колхозы. Ничего, подобного его столовой, я в жизни не видел. Просторный, высокий и опрятный зал, самообслуживание, обильная простая еда, из которой, как говорят российские люди, переиначив Второзаконие, никто не делал культа. Места было много, располагались свободно, никто никому не мешал, говорили вполголоса, здоровались, не изображая лишнего интереса друг к другу, за одним столом усталые мужики обсуждали дела, за другим молча обедали муж и жена, малыши приходили с родителями, дети постарше прибегали гурьбой сами, когда хотели, и никто не следил за тем, что они едят. Огромные механизированные курятники и коровники не обеспечивали кибуцников, - построили фабрику, делали колесики для супермаркетовских и аэропортовских тележек, мужчины приходили в столовую прямо из цехов, в синих робах, смыв жидким мылом смазку с рук. Кончив обед и взглянув на часы - есть еще время, - курили за столами в прохладе. Жаль, что все это умерло.
      Неужели я стал коммунистом? Григорий Соломонович Векслер, в память о котором сейчас проходит международный семинар, говорил: "Коммунизм у нас в крови. Наши предки-кочевники, попавшие в передрягу между великими Междуречьем и Египтом, сохранили психологию первобытного коммунизма. Эта психология создала Книгу, в которой грех одного всегда ложится на весь народ. Кто ни согрешит - Адам, Каин, Содом и Гоморра, - отвечают все. Мы с тобой тоже пришли из коммунизма, как те, кто создал Тору. Это второй исход. Каждый коммунизм кончается здесь. И до сих пор любой грех ложится на весь народ".
      Однажды мы с Витей возвращались со съемки поздней ночью. Минибус летел в чернильной темноте, я различил в ней совсем рядом отвесные скалы и понял, что мы подъезжаем к Кинерету и скоро будем в кибуце. Водитель Амос затормозил и открыл дверь - подобрал знакомого солдата. Это была развилка двух дорог с желтым указателем. Мимо промчалась машина, осветила указатель, я прочел на иврите: "Кфар Нахум" - деревня Нахума. Выше стояло название по-английски, оно не отпечаталось в сознании. Автобус тронулся, набирая скорость. Витя сказал:
      - Тот самый Капернаум, в котором жил Иисус.
      Он подумал и рассмеялся:
      - Тут, наверно, тысячу лет не подозревали, что название их деревни известно всему миру. Продолжали себе рыбачить, пасти овец и коз и здорово удивились, когда явились по их души крестоносцы. Их убивали за сына какого-то их предка из Нацерета, а они считали - страдают за веру. Нас не будет, а они будут ходить в синагогу, как три тысячи лет назад.
      Название "Третий Храм", которое он предложил для фильма об ученых, не понравилось руководителям нашего курса. Оно было русским, чего мы с Витей в то время, естественно, понять еще не могли. В нем читалась надежда соединить религиозный дух и точное знание. На земле же, где Капернаум означает просто деревню Нахума, во всяких попытках отделить веру от обряда видится привычка мыслить туманно и не додумывать до конца.
      4. Приезд Векслера
      Мы уже жили все отдельно, и, возвращаясь в пятницу с курсов, я заходил к маме и забирал Гая к нам. Наконец-то в ее жизни появилось что рассказывать: что Гай съел, как покакал...
      - Ах, да, - сказала мама. - Звонил Володя, передавал всем привет, и тебе передавал привет, и Ирочке особо...
      - Откуда он звонил?
      Мама затруднилась. Ей важно было, что Володя нас не забыл и интересовался. Она его обожала и больше всех переживала, когда они с Дашкой разошлись.
      - Откуда-то отсюда...
      - Неужели репатриировался?
      - Ну, наверно, - неуверенно сказала мама. - Я ему дала Дашенькин телефон, он ей что-то привез. Он так о тебе расспрашивал...
      Часов в восемь к нам с Ирой позвонила Дашка:
      - Папа, можно, Гай у вас поспит? Володя сейчас явится. Наверно, придется его положить где-нибудь - пятница, уже не уедет. Впрочем, знаешь что? Ты можешь Гая принести? Если Володя останется, ты его к себе заберешь, так лучше.
      - Он что, знает про Гая? - спросил я.
      Дашка задумалась.
      - В самом деле, откуда? Наверно, бабушка ему сказала... У нас дома шаром покати, если у вас есть что-нибудь, захвати, пожалуйста, но так, чтоб на завтра осталось. Я Колю к Жанке и Фиме послала, может, у них что есть.
      Мы с Гаем застали всех в сборе - Жанна с Фимой тоже сидели за столом, и, пока Дашка сооружала на кухне закуски, все заедали водку апельсинами. Я сунул спящего Гая Коле:
      - Держи, папаша.
      Володя, поднявшись и помедлив с застенчивой улыбкой, решил меня приобнять и привычно перехватил инициативу:
      - Я рад вас видеть, Герман Львович... Как Ира Николаевна?..
      Такой рослый красавец просто не мог не быть в центре внимания, и придраться было не к чему. На все вопросы он отвечал, что все прекрасно. На Гая не взглянул.
      Я прошел к Дашке, выгрузил припасы.
      - Примчались, - неодобрительно пробурчала она о друзьях. - Давно не виделись.
      - Он ночует или нет?
      - А я знаю?
      - Зачем он приехал?
      - Он скажет, зачем? Катька Овсянникова просила фотографии мне передать, они там свой театр открыли, Софокла поставили. Зачем-то, значит, приехал, не просто же так.
      Жанна и Фима уже допрашивали, Володя отвечал: приехал повидать друзей, конечно, не за свой счет, от института, есть какой-то проект, вот и решил проехаться, очень интересная поездка получилась, живет в гостинице здесь, в Нетании, уже третий день, университет снял ему номер в "Короле Георге", был в Иерусалиме, был на Мертвом море и на Кинерете, ему очень нравится, не было минуты позвонить, в каждом городе друзья... Ничего не скрывал, но все переводил разговор:
      - Да все нормально, расскажите, как вы тут.
      Фиму не надо было долго упрашивать.
      - Жить можно везде. Важно, какой ты человек. О себе я знаю, что нигде не пропаду. Меня на Северный полюс высади - я и там не пропаду. Как жил в Москве, так и здесь живу. Больше литра там не пил и здесь не выпью.
      Володя понимающе кивал.
      - Чем занимаешься?
      - В основном по перевозкам мебели. Возможности неограниченные. Пока изучаю дело. Есть идеи.
      - Идея простая, - сказала Жанна. - Бери больше, неси дальше. Или у тебя, извини, что перебила, какая-то другая?
      - Есть, - туманно сказал Фима.
      Жанна сказала:
      - Ладно, подождем. А я, Володя, в основном по культурному обслуживанию населения. Есть такая миссия, понимаешь, нести культуру в массы. Ну, а куда еще ее девать? Несу.
      Дашка, слыша все из кухни, поторопилась со своими закусками, чтобы заткнуть друзьям рты. Культурное обслуживание Жанны заключалось в том, что она выдавала видеокассеты в книжном магазине. До этого работала у квартирного маклера Шауля, и вот то ли накаркала со своими разговорами о сексуальности израильтян, то ли просто не повезло, - Шауль оказался как раз из таких, сатанел при виде миловидных российских женщин. Жанне пришлось уйти, она устроилась в книжный магазин, а поскольку книг никто не покупал, существовали они только видеопрокатом.
      - Ладно, - сказала Дашка. - За тех, кто в море и за морем.
      Володя сказал:
      - Давайте выпьем, как водится, за хозяйку дома.
      - Умный человек, - заметил Коля. - Хоть бы раз в чем-нибудь ошибся.
      Я видел, что Дашке трудно. Она была, как пожарник, когда огонь подбирается с разных сторон и все может вспыхнуть факелом в любой миг.
      - Я так поняла, что ты, Коля, не возражаешь за меня выпить. Поехали.
      Жанна, женщина маленькая и изящная, опьянела раньше, чем поставила свой фужер.
      - Приходят массы, - распахнув руки, Жанна показала, сколько их. - За культурой. Тянутся к ней. Стесняются, естественно. Мне, ну, говорит, эротику. Понимаете, говорит, это не для меня. Чего ж не понять. Вам, говорю, эротику или порно? Ну, порно. Жесткое или мягкое? Жесткое - это как? Это все на ваших глазах. А мягкое? Немного меньше. Меньше чего?
      Она сделала паузу. Никто не засмеялся.
      - Меньше чего? - спросил Коля.
      - Нужно хватать язык, - сказал Фима, обращаясь к Володе. - Я сейчас сосредоточился на языке.
      - Коля, я не поняла твоего вопроса.
      - Отстань от него, - сказала Дашка. - И не кури при ребенке.
      - Без языка - никуда. Ни на работу, ни...
      -...в задницу, - подсказала Жанна.
      Коля стал снова разливать по фужерам. Дашка вытаращилась, но смолчала. Подошла к кроватке Гая. Володя тоже подошел и, кажется, впервые взглянул на малыша:
      - Какой герой! Дашка, а ты чем занимаешься?
      Она не ответила.
      - Я слышал, здесь Михаил Козаков, - сказал он.
      Мы не уследили, как Фима начал доказывать Коле:
      -...немедленно! Все, что просят, отдать, лишь бы мир! Россия прочухается снова вооружит, при теперешнем-то оружии нас в пять минут с лица земли сотрут! Никогда не думал, что евреи - такие! Этот, как его, Гольдберг. Врач, образованный человек, хватает автомат и стреляет в безоружных стариков!
      - Гольдштейн.
      - Это не сумасшедший?!
      - Как же можно землю в обмен на мир отдавать, если любой сумасшедший может этот мир отменить одним выстрелом?
      - Так надо было создавать такую страну?
      - По-твоему - не надо?
      - Твоя жена полы моет! - закричал Фима.
      Коля побледнел оттого, что Володя это услышал.
      - Но моет полы в своем государстве, - сказал он. - Каждый народ должен жить в своем государстве!
      - По-твоему, евреям нельзя жить в России?
      Мы все уже слушали только их. Дашка скрестила руки на груди и качала головой.
      - Почему же? - ответил Коля. - Кто вас гонит?
      - Спасибо тебе!! - завопил Фима.
      - Тебя там никто не трогал, - вмешалась Дашка. - Это ты всем морды бил.
      - Антисемитам - бил! И здесь буду!
      - Я тебе сейчас покажу - буду, - пообещала Дашка.
      - Да, я антисемит, - сказал Коля, уже ничего не соображая, - евреи должны жить в своей стране.
      - Вор должен сидеть в тюрьме.
      - Молчал, молчал и высказался.
      Коля встал и ушел в туалет.
      - В-вова, - сказала Жанна. - Чего т-ты улыбаешься?
      - Всюду одни и те же разговоры, - сказал Володя.
      - Но ты п-понял, что Коля говорил про тебя? Или ты совсем т-тупой?
      - Для меня тут нет работы, - сказал Володя.
      Фима рвался возразить, но Дашка не дала:
      - Помолчи.
      - Папа хочет сюда ехать, - сказал Володя. - Герман Львович, мне нужно с вами поговорить.
      Дашка поймала его на слове:
      - Вот папа проводит тебя в гостиницу, вы и поговорите.
      Мы с ним вышли на улицу.
      - Я примерно представляю, где гостиница, - сказал Володя. - Если у вас нет времени...
      - У меня есть. Ты хотел про папу.
      - Дашка говорит, у вас все в порядке, вы фильм снимаете, я очень рад за вас. И Ира Николаевна... Да, про папу. Вы ведь с ним всегда находили общий язык... Ему уже семьдесят пять, Герман Львович. Знаете, в его возрасте... Нет, он прекрасно сохранился, все такой же, он работает, монографию пишет, но какие-то, со стороны это незаметно, какие-то отклонения есть. Он ведь в энциклопедиях упоминается, это дает право на американское гражданство, я узнавал, есть специальная программа, и в Германию его приглашали, лекции бы читал, там для меня тоже есть работа... И вот никак мы не можем его уговорить. Вы знаете, что моя бабушка умерла здесь?
      Я изумился:
      - Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?
      - Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа... Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, - он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты... вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, - он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст... Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию...
      - А что за Лилечка? - спросил я.
      - Мало ли у него баб было... Вы ж его знаете... Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.
      - Не думаю, - сказал я, - чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.
      - Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.
      - Но ты же не можешь ему помешать, правда? - спросил я.
      Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:
      - А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?
      - А ты куда?
      - Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.
      Прощаясь, улыбнулся неотразимо:
      - Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.
      Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:
      - Ма зе? Барзэль[1]?
      [1] Что это? Железо?
      - Дас Бух, - сказал Векслер.
      - Что? - спросила Лилечка.
      - По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.
      - А ты что сказал?
      - Я сказал, что книги.
      - На иврите?
      - На немецком.
      - Почему на немецком?
      - Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.
      - Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.
      - Ма зе? Барзэль? - завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.
      Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:
      - Здравствуй, Ириша.
      Он держался просто, и всем полегчало, насколько это было возможно. Женщины занялись подарками и обедом. Векслеру дали отдохнуть. Вечером он дозвонился до своего ученика Штильмана, советника министра по науке. Тот горячо поздравлял с приездом. Перекладывая трубку от уха к уху, Векслер сурово вслушивался в паузы между фразами и спросил:
      - Вы можете сейчас ко мне приехать? Мне сказали, это недалеко.
      Мы с Ирой оторопели.
      Ученик объяснил, что, к глубокому сожалению, это совершенно невозможно. Векслер плохо его слышал, хоть я слышал на расстоянии двух метров от трубки.
      - Хорошо, встретимся завтра, - согласился Векслер. - Я должен решить, где мне жить. Во сколько вас ждать?..
      - Э-э... я вам позвоню, хорошо? - сказал советник министра.
      Среди ночи нас разбудил телефонный звонок Лилечки: Грише плохо, она не знает, что делать. Мы помчались, Ира послушала старика, что-то дала ему, мы посидели, пока он заснул. Дашка возмущалась и Лилечкой, и бывшим мужем, и нами с Ирой, на которых, как она сказала, только ленивый не ездит, и бывшим своим свекром:
      - Почему он в Штаты не поехал?
      - Может, сионист.
      - Что ж так поздно сюда приехал?
      - Почему поздно? Не опоздал, - сказала Ира.
      Вскоре в Тель-Авивском университете устроили торжественную встречу. Дашка поехала как переводчица, но перевод не потребовался - кроме министра, забежавшего на несколько минут, чтобы поприветствовать, все знали русский. Советник министра обещал устроить международную конференцию, посвященную грядущему восьмидесятилетию великого математика, и учредить международную премию его имени.
      - Спасибо, Миша, - сказал Векслер, - но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.
      - Мы не дадим вам отдыхать! - горячо пообещал ученик. - Я уверен, у вас есть интересные соображения...
      - Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал...
      - Очень интересный проект!
      По пути домой Дашка поинтересовалась:
      - Зачем было его пугать - институт, Болдин...
      - Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? - поднял бровь Векслер.
      - Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, - сказала Дашка. - Даже я это понимаю. Это не Россия.
      - А ты тут, кажется, поумнела, - удивился Векслер. - Кстати, кем ты работаешь?
      - Полы мою.
      - Ты ведь философский кончала?
      - Филологический.
      - Все равно должна понимать, - отечески сказал он, - что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.
      5. Лишкат авода[1]
      Вернувшись с курсов на конец недели, я проснулся рано утром и увидел, что Ира, одетая, в туфлях на каблуках и с сумкой в руке, накрашенная, собирается уходить.
      [1] Биржа труда.
      - Ты куда?
      - В одно место, через два часа буду, спи.
      Что-то в ее голосе настрожило:
      - Ты не можешь сказать, куда ты идешь?
      - Я ж тебе сказала. Ну пока...
      Я заставил ее признаться: она шла мыть лестницу. Я разъярился. Она никак не могла понять, что вывело меня из себя. Не могла или не хотела. Ей казалось, я чего-то не понимаю:
      - Это ведь совсем нетрудно. Даже очень полезно. Считай, что я делаю зарядку.
      - Зарядку - пожалуйста, а лестницы мыть - нет.
      - Но почему?!
      - Ты будешь мыть лестницы, а я в это время буду рассуждать о высоких материях?
      - А если я мою свою лестницу? Ты же ходишь по чистым полам, значит, их кто-то моет. Это не мешает тебе рассуждать о высоких материях.
      - Не делай из меня толстовца, - сказал я. - Я могу даже есть с аппетитом, зная, что в это время дети в Африке голодают. Я самый обычный человек, как все. Не спорю, что мыть лестницу полезно для твоего здоровья и фигуры. Но меня унижает, что я, здоровый мужик, не могу обеспечить жену, и ей приходится мыть лестницы. Это мелко, но я такой, и ты должна эти мои недостойные чувства если не уважать, то щадить.
      - Если бы я могла устроиться врачом, я бы их щадила. Но у меня не идет иврит, и мне почти шестьдесят. Я не хочу сидеть дома, я сдохну в этой жаре. Мне нравится мыть лестницы. Это замечательная работа, мне платят тридцать пять шекелей в час, у меня там есть приятельницы. Почему я должна уважать твои чувства, а ты мои не должен?
      - Хорошо, - сказал я. - Если я не могу заработать деньги, у меня нет никакого права мешать зарабатывать тебе, лишать тебя необходимого. Но тогда мы будем мыть вместе. Я одеваюсь, бреюсь и еду с тобой.
      Это не устраивало Иру. Она начала нервничать:
      - Я опаздываю. Скоро в подъезде проснутся, начнут ходить. Я уже обещала. Не могу же подвести людей. Потом поговорим.
      Я поехал с ней. В электрошкафу на лестничной клетке Ира прятала свои жидкости и тряпки. Два ведра с водой уже ждали нас у дверей квартир. Жильцы выставляли их по очереди, чтобы все тратились на воду одинаково. Ира что-то натянула на себя, и мы начали с верха. Я шел, щеткой сметая мусор и пыль, Ира следом гнала шваброй мыльную воду. Она торопилась успеть раньше, чем начнут бегать. Какой-то дядька сбежал по ступенькам, не глядя под ноги. Я его ненавидел. Мне казалось, что совершается возмутительная несправедливость: ведь в мою честь всего несколько лет назад устраивали прием в советском посольстве в Вашингтоне. Ира без конца придиралась - то я не вытащил мусор из угла, то выплеснул грязную воду на траву, вместо того чтобы отнести ее подальше от дома.
      Как раз в эти дни знаменитый актер и кинорежиссер предложил мне написать сценарий по его идее. Он был безумно знаменит, один банк заплатил ему пятнадцать тысяч долларов за рекламу, а премьер-министр пообещал за участие в предвыборной кампании дать деньги на фильм. Мы начали работать, я снова стал считать себя писателем. А писатель остается писателем всегда, чем бы он ни занимался, и я смирился с лестницей.
      Обещанных денег на фильм не дали. Курсы в Тель-Хае тоже оказались потерянным временем. Кончив их, я зарегистрировался на бирже труда.
      Биржа, лишкат авода, занимала двухэтажную бетонную коробку на улочке Шмуэль а-Нацив. По утрам в коридорчиках толпились, шумели, надо было пробиться к двери нужного кабинета, написать свою фамилию на листке бумаги и ждать час-полтора.
      В кабинете за компьютером сидел крупный марокканец в черной кипе. Я вручал личную карточку. Положив ее перед собой, чиновник стучал по клавиатуре, находил файл и вдумчиво читал.
      Я принадлежал к академайм, людям с высшим образованием. Прежде таких людей не направляли на неквалифицированную физическую работу и платили пособие автоматически, но из бывшего СССР нас приехало столько, что срочно пришлось выпустить закон, обязывающий соглашаться на любое предложение. По этому поводу в русскоязычных газетах много возмущались. Один темпераментный журналист даже сравнил нововведение с принудительным трудом в гитлеровских концлагерях. Пикантность заключалась не в том, что образование не давало права бездельничать, а в том, что за тяжелый физический труд платили немногим больше, а то и меньше, чем размер пособия.
      В первый же месяц марокканец в кипе выписал мне направление и нарисовал планчик с маршрутом, конечный пункт которого был обведен кружком: улица Герцль, дом номер такой-то.
      В коридоре я наткнулся на немолодого человека с таким же планчиком. Нижняя губа его была сердито нашлепнута на верхнюю и плотно прижата. Мы вместе пытались разобрать небрежные ивритские письмена. Ничего не поняв, отправились по адресу. Спутник мой отрекомендовался: Наум Айзенштадт. Он был доктором наук, лингвистом, автором трудов по философии лингвистики.
      Улица Герцль начинается у моря и поднимается к мосту через железную дорогу, за которой - промышленная зона. Мы дошли до моста и поняли, что прошли свой номер. Вернулись назад, миновали автозаправку... опять не нашли.
      - Слушайте, он нас не на заправку послал? - предположил Айзенштадт.
      Сморщившись, он наблюдал за седым заправщиком в синем комбинезоне. Тот заправил лиловую "хонду", получил чаевые и задушевно поблагодарил с русским акцентом:
      - Тода раба[1].
      [1] Большое спасибо.
      - Нас направили сюда, - сказал ему Айзенштадт.
      - ... - сказал заправщик. - Ротшильд тоже начинал с бензоколонки.
      Он показал, где контора. Какой-то начальник в конторе, разговаривая по телефону, протянул руку за направлениями. Продолжая быстро говорить в трубку, он размахивал рукой с бумагами, потом, слушая собеседника, прочел, что-то написал на каждой и вернул. Мы продолжали стоять. Тогда он отвлекся от разговора, чтобы сказать по-русски:
      - Нет работа. Работа нет. Иди домой.
      Вместо того чтобы радоваться свободной неделе до следующей отметки, Айзенштадт, выйдя из конторы, выругался:
      - Они что, издеваются, мудаки? В лишкат авода не знали, что здесь нет работы?
      - Может, она есть, - сказал я, - просто этому типу нужны люди помоложе.
      - Шланги совать в баки - помоложе? Мы что, выглядим стариками?
      - Может, ему нужны мальчишки.
      - ... - сказал лингвист. - Он что, гомик?
      С тех пор меня никуда не посылали, отмечали в компьютере и отпускали с миром. Однажды в коридоре я услышал, что требуется столяр, и сказал, что вдобавок к тому, что числится в компьютере, я еще и столяр.
      Чиновник на мгновение оживился:
      - Есть опыт?
      - Есть, - не моргнув глазом ответил я. Дома, в Минске, я сам делал себе мебель и ремонтировал квартиру.
      - Требуется помощник столяра в одну мастерскую... сколько тебе, ты говоришь? - марокканец сверился с компьютером. - Пятьдесят шесть?.. Не возьмет он тебя.
      Поставил закорючку в карточке и добродушно сказал:
      - Иди домой.
      В его власти было отправить меня на картонную фабрику, как Айзенштадта, который то подметал улицы, то по десять часов в день катал на фабрике тяжелые тележки, остальное время с непривычки к физическому труду спал, по телефону отвечал хриплым голосом и короткими фразами, так что становилось совестно утомлять его, и все торопились скорее положить трубку. Впрочем, от него всюду старались избавиться, и он снова занимал свое место на скамейке в лишкат авода.
      Его как-то пригласили на международную конференцию в Петербург. Он боялся, что потеряет пособие, и я взялся отметиться за него на бирже. Вошел в кабинет с его учетной карточкой, марокканец радостно улыбнулся, сделал пометку в компьютере и отпустил до следующей недели:
      - Иди домой.
      Я вышел из кабинета и в суматохе, вызванной какой-то склокой в очереди, вторично записался в приклеенном к двери списке, уже за себя самого. Охранник в голубой форме навел порядок, все расселись на скамейки вдоль стен, в узком коридоре наступила тишина. Я нервничал. Не верилось, что чиновник, который только что так хорошо мне улыбался, не запомнил лица. Какой-то другой чиновник привел немолодую эфиопку с мелкими заплетенными косичками вокруг всей головы. Он посадил ее на скамейку возле меня и спросил:
      - Ты последний? Она будет за тобой. Ты зайдешь вместе с ней и переведешь, хорошо? Она иврит не знает.
      - Хорошо, - сказал я, думая лишь о том, достаточно ли владею ивритом, чтобы быть переводчиком.
      Через несколько минут до меня дошло: на какой же язык я буду переводить? На русский? Но она не знает русского! Эти чиновники, в самом деле, не отличают эфиопа от русского, для них все безработные на одно лицо, они никого не видят!.. Когда снова появился охранник, я попытался объяснить: меня попросили перевести для этой женщины, но я не могу, она эфиопка, а я русский...
      Я давно заметил, необразованные люди понимали мой иврит с трудом. Они не умели дифференцировать акцент и фонетическую значимость звука. Они не желали сделать даже малейшее усилие для этого. Глаза охранника начали бегать, он рассвирепел. Ухватив одно слово "перевести", он почему-то передразнил меня и исчез за какой-то дверью. Эфиопы как назло не появлялись. Может быть, они все уже нашли работу.
      Дождавшись своей очереди, я за руку ввел эфиопку в кабинет и отдал ее карточку чиновнику. Тот сверился с компьютером и поставил свою закорючку:
      - Иди домой.
      - Бай, - перевел я подопечной и сунул свою карточку.
      Чиновник расписался, не подняв глаз.
      Вот так, путая безработных друг с другом, не запоминая фамилий и лиц, он, тем не менее, со мной был всегда очень любезен, а Айзенштадту хамил, меня отправлял домой, а лингвиста посылал в самые жуткие дыры, на сбор апельсинов или на подметание улиц. При этом, посылая на очередную работу, он не забывал намекнуть, что в Израиле каждый еврей должен работать, а не жить за счет других.
      6. Деньги и дом
      Хозяин, у которого Фима работал грузчиком, платил ему вдвое меньше, чем израильтянам, столько же, сколько арабу. Араб был доволен, а Фима - нет. Тем более что Колю наконец взяли на работу в какую-то маленькую фирму и сразу стали платить четыре тысячи - вдвое больше, чем Фиме. Самолюбие Фимы страдало, и однажды он явился домой удовлетворенный:
      - Ну, я ему все сказал.
      Жанна похвалила:
      - Давно надо было.
      - Такую работу я всегда найду.
      Оказалось, не так-то просто. Между тем дочь Танька кончала школу, надо было думать о ней, а при расчете хозяин не заплатил за последний месяц, сказал, что Фима его подвел, уйдя в середине рабочего дня. Фима хотел набить ему морду, но упустил время и остыл.
      - Почему евреи так любят деньги? - размышлял он.
      У нас появился знакомый, бывший доцент с кафедры марксизма-ленинизма, он все умел объяснить:
      - Потому что они всегда были готовы бежать. Они не могли брать с собой поместья, дома или мастерские. Взять можно было только деньги.
      - Но мы уже убежали, - недоумевал Фима. - Куда уж дальше?
      Доцент организовывал "Союз духовного возрождения", ездил с единомышленниками по всяким клубам и выступал, возрождая духовные ценности. Работы у него было много: интервью на радио, лекции, и он еще писал книгу "Антисемитизм на Украине в 50-60-е годы". Он сказал:
      - От себя-то не убежишь. Сознание-то меняется медленнее, чем бытие.
      Дашка, при которой был разговор, отбрила:
      - Я люблю деньги потому, что еще ни одна десятка не выдавала себя за сотню. А вот о духовных ценностях этого сказать нельзя.
      Прочесывая город в поисках работы, Фима каким-то образом прибился к одной религиозной партии, чуть не создал при ней спортивное общество и неожиданно для всех, да и для себя самого, открыл религиозный детский сад для русских малышей. Имея диплом педагогического института, он кончил курсы переподготовки, так что светское право на это было, а что касается духовного, то он надел кипу, не делая из этого проблем: почему бы и не надеть, не чугунная.
      Со своей идеей Фима оказался ко времени. Кажется, это был первый сад в городе, где не знающие иврита малыши не орали благим матом оттого, что мама оставила их на нервных тетенек, не знающих слова "мама". С другой стороны, деятели религиозной партии еще пребывали в надежде приобщить русских дикарей к свету веры.
      Детский сaд приносил доход. Воодушевленный успехом, Фима занесся:
      - Я в Москве имел коньяки, которые шли только для правительства! И увидите, у меня пятилетние сопляки будут все четыре действия арифметики делать! Мы всю систему образования перевернем!
      Еще когда Фима был советским учителем физкультуры и готовил учеников к первомайским парадам, он привык, что высокие слова ничего не значат, но говорить их все равно надо. В сущности, для него все осталось прежним, только комсомольские собрания сменились кипой на голове и целованием мезузы[1]. В глубине души Фима полагал, что новое начальство верит в свою Книгу не больше, чем прежнее - в "Моральный кодекс строителя коммунизма". Бородатые функционеры, появляясь в саду, следили лишь за строгостью кошрута[2]. Это еще больше убеждало Фиму в том, что всем наплевать на веру, лишь бы соблюдались формальности. Но формальность - это всего лишь формальность, и когда от него потребовали уволить воспитательницу, явившуюся на работу в короткой юбке, он помчался к раввину Когану за правдой. Раввин Коган сказал, что он ничего не имеет против Наташи Гвоздиковой, но если она хочет работать в религиозном детском саду, она должна пройти гиюр[3]. "Но ведь она по теудат-зеуту[4] еврейка!" - "Еврейка не станет ходить в мини-юбке, - возразил раввин, - этого просто не может быть".
      [1] Культовый предмет, прибиваемый к дверному косяку еврейского дома.
      [2] Религиозные требования к пище, которая должна быть кошерной "чистой", приготовленной по особым правилам.
      [3] Религиозный обряд посвящения.
      [4] Удостоверение личности.
      Фима, как он сказал, испытал глубокий духовный кризис.
      - Я хочу, чтобы мои дети не за юбками женскими следили, а были самыми образованными в мире! Ведь ежу ясно, что Бог есть, я всегда верил, я, между прочим, и в коммунистическую идею до сих пор верю, а эти суки никогда ни во что не верили, ни в Бога, ни в коммунизм, ни в черта.
      Он попросил Дашку подменить Гвоздикову хоть на неделю, пока он найдет замену. Дашка надела длинную юбку, кофточку с рукавами, и через неделю пятилетние малыши в саду танцевали "Каравай". Фима потратился на костюмчики: их покажут по телевизору, это реклама, они прославятся на всю страну, в конечном счете все окупится. Телевизионщики в самом деле приезжали, и танцующая с детьми Дашка даже попала в популярную телезаставку между хасидами у Стены Плача и солдатами на броне танка, заставку крутили каждый день, Дашка там две секунды сияла улыбкой на весь экран. Они с Фимой так и не поняли, почему в один прекрасный день оказались на улице. Увольняя, раввины не объяснили причины.
      Дашка с приятелями открыли русский ресторан. Вся компания была безумно деловой. Когда они, прочитавшие пару книг о маркетинге, собирались вместе, это было похоже на съезд меньшевиков, начитавшихся Карла Маркса. По телефону говорили отрывисто и без лишних слов, как комиссары по "вертушкам" Смольного. Они же работали в своем ресторане музыкантами, и Дашка пела:
      Молодой капитан корабля
      В белоснежном морском пиджаке
      Улыбнулся тебе в якорях
      На священной еврейской земле.
      Ресторанчик по сей день существует, там идут какие-то разборки, пахнет уголовщиной, но без Дашки и ее друзей.
      Фима с Дашкой решили в пику раввинам открыть собственный детский сад. Для этого надо было арендовать дом с маленькой площадочкой. За аренду запрашивали тысячу долларов в месяц, нужно было потратиться на всякие аттракционы, кроватки, матрасики, Дашка делала расчет - не получалось.
      И тут помог случай.
      Бывший наш хозяин, строительный каблан Яков, встречаясь с Ирой, всегда интересовался нашими делами. Этот степенный дядька в вязаной кипе уважал Иру с тех пор, как она подобрала ключ к сердцу его матери и избавила ту от головных болей. И вот Ира рассказала, что Дашка хочет открыть сад, но нет денег на аренду.
      - Зачем аренда? - сказал он. - Платишь и ничего не имеешь. Надо купить. Ты покупаешь дом, живешь в нем, и не нужна аренда. Я тебе покажу дом - можно очень дешево купить. Я хочу, чтобы у меня были хорошие соседи.
      На следующий день мы все приехали смотреть. Минибус Якова остановился на тихой тенистой улице около двухэтажной виллы, отделанной иерусалимским желтым камнем. Двор вокруг нее был выложен светлой керамикой, в веселеньких глиняных амфорах росли яркие цветы.
      Мы вышли. Рядом с виллой, за трухлявым заборчиком, желтела высохшая трава, пустой заброшенный дом тонул в побегах одичавшего винограда.
      - Хозяйка умерла, - сказал Яков. - Наследники сдали грузинам, те все поломали, загадили и сбежали в Грузию. Теперь сюда наркоманы забираются. Ноэми, моя жена, ночью боится. Запах плохой, вид плохой, жене неприятно.
      Маклер, друг Якова, открыл входную дверь, и мы отпрянули от зловония. Маклер прошел вперед, распахивая окна, чтобы выветрился запах гнили и кошачьего кала. Потолки растрескались, провисли и покрылись черным грибком. На полах, кроватях и столах гнил промоченный дождями хлам. Оконные рамы тоже прогнили, одна тут же сорвалась, зазвенело разбитое стекло. Пока слабый ветер вытягивал вонь из комнат, мы ждали в саду. Ветви фруктовых деревьев стелились по земле, покрытой толстым слоем сухой листвы и гниющими плодами. Я споткнулся о скрытый под листьями чемодан.
      - Кошмар, - сказала Ира.
      - Я не видела поблизости ни одного детского сада, - заметила Дашка. - Тут же марокканский район, в каждой семье по пятеро-шестеро.
      Она преодолевала дурное настроение. Чтобы купить дом, надо брать ссуду, вернуть ее невозможно, и, значит, надо похоронить себя здесь, ничего другого в жизни уже не будет.
      Но она храбрилась, сама себя уговаривала: из половины дома можно сделать жилье, во второй половине оборудовать детский сад, мы станем жить вместе, помещение для сада получится бесплатным...
      - О чем ты говоришь, - запаниковала Ира, - где ты видишь помещение? Это все надо снести бульдозером и строить новое! И еще построить детскую площадку! Кто это сделает?!
      - Папа, - сказала Дашка. - У нас есть время до сентября. Да, папа?
      Все-таки несколько дней она еще тянула, будто бы давала жизни последний шанс подсунуть что-нибудь другое. Встретила на улице Векслеров, Лилечка потащила ее на какой-то концерт: будут песни на ее, Лилечкины, стихи! В маленьком зале немолодая женщина с гитарой, бывшая библиотекарша из Копейска, прежде чем петь, тихим и слабым голосом рассказывала, как родилась песня, употребляла слова "творчество" и "тема", а когда дошла до песни на стихи Лилечки, сказала:
      - Я люблю эту замечательную поэтессу, встреча с ее творчеством очень много значит в моей биографии.
      Голоса у нее не было, и пела она плохо. Вместе с ней выступал молодой бородатый поэт, читал свои стихи:
      Хочу раствориться в собственном "Я"!..
      Дашка пришла домой выпотрошенная, злая, а утром пошла в банк "Тфахот", выдающий льготные ссуды на покупку дома.
      Дом стоил девяносто три тысячи. За эти деньги нельзя было купить и крохотной квартирки в центре. У нас не было ничего. Дашка взяла все мыслимые ссуды, но и этого не хватало, пришлось нам с Ирой тоже взять. Ссуду давали на тридцать лет. Подписывая обязательство в банке, Ира сказала:
      - Придется жить. Не обещаю, но постараюсь.
      Приезжая на рассвете, я первым делом распахивал двери и окна дома. Шел в сад, выкуривал сигарету. За грейпфрутом и лимоном в конце участка, в углу, стоял покосившийся сарайчик из гофрированных листов какого-то белого металла. Он был набит тем хламом, который хозяйки не решаются выбросить. Я нашел там фотоальбом, размокший и тронутый плесенью, как и все остальное. На фотографиях была молодая женщина со строгим взглядом и сооружением из густых волос вокруг высокого лба.
      Дух ее обитал в доме. Обрушивая гнилье и обнажая остов, я видел, как дом строился и расширялся. Под штукатуркой открывал балки над замурованными дверьми. Выволакивая из сарайчика груды вещей, ни одну, самую ненужную, не мог выбросить - их хозяйка не решилась, не мог решиться и я.
      Первые дни, вытаскивая хлам и разгребая листья гнутыми ржавыми граблями, которые нашел в сарае, я остерегался змей. Мне ни одна не попалась. Зато нашлись три черепахи, старожилы этих мест. Они меня не боялись и не скрывались в свои панцири, когда я брал их в руки. Что они видели за свою жизнь? Отсюда за полдня можно пешком дойти до Шхема, он называется так же, как три тысячи лет назад - "и пошел он в Шхем", а по берегу часа за три-четыре дойти до Кейсарии, где жили Ирод и Понтий Пилат, и до Голгофы не так уж далеко, и до Нацерета-Назарета за день, не спеша, доберешься. Тысячелетия назад все было обжито, а потом ничего не стало, вдоль моря тянулись незаселенные холмы, болота, гиблые малярийные места. Тридцать-сорок лет назад, когда я уже кончил институт и работал инженером, здесь, за одноколейкой Тель-Авив-Хайфа, проложенной на месте древнего караванного пути, построили одинаковые бетонные коробочки по тридцать три метра. Это очень мало на семью, но люди были рады и им. К дому прилагалось полдунама - пять соток. Сажали апельсины, лимоны и гранаты. Воды для деревьев не хватало, электричества для жизни тоже. Кондиционеров не знали, бетонные коробки раскалялись на солнце. Рождались дети, и дома расширяли кто как мог.
      Я срывал с дерева огромные розовые грейпфруты, выпивал их, морщась, еще не понимая, что они перезрели и потому сладость отдает противной бензольной гнильцой. Этот сок снимал перегрев - я мог работать без усталости от темна до темна, сожалея, что так быстро кончается день. Просыпаясь в темноте, вскакивал, собирался, хватал еду, пластиковую бутылку со льдом и спешил на автобус.
      На второй или третий день, вытаскивая мусор, я увидел около сарая новенькую, свежепокрашенную тачку - ее незаметно прикатил один из сыновей Якова. Вскоре появился снаружи контейнер для мусора размером с кузов пятитонного грузовика. Я отрезал нижние ветки деревьев, выгреб листья, и под ними обнаружились ржавые железные кровати, чемоданы, уйма пустых бутылок и всяческой мерзости. В сарае нашелся шланг, кое-какие инструменты, старые краны, штуцеры, переходники и прочая сантехника. Я отодрал и промыл хлоркой с каким-то дурноватым названием "Экономика" потолки, стены и полы, выволок из сарая посуду и утварь, разложил на солнце горы тканей, ковров и одежды. Напоил деревья, окатил их водой и физически чувствовал, как они оживают.
      Вещи из сарая горами лежали на чистой земле. Их видно было с улицы, и останавливались машины, выскакивали мужики в кипах - слушай, саба[1], тебе это нужно? - да бери, что хочешь, - и какие-то вещи, к успокоению моей совести, спаслись от уничтожения в чьих-то домах. Бывшая хозяйка не решилась выбросить старые довоенные платья - я выволок, положил на тротуаре около контейнера в нелепой надежде, что кто-нибудь заберет. Потом увидел их внутри контейнера. Или Дашка это сделала, или мусорщик, отвечающий за состояние улиц. Там же, видимо, пропали и фотоальбомы - я хватился, когда кто-то уже выбросил их.
      [1] Дедушка.
      Вечерами, возвращаясь с работы, Яков с сыновьями первым делом заворачивали ко мне. Ходили, что-то между собой обсуждали. Однажды явились с электропилой, в несколько приемов посекли виноградную лозу, обвившую дом, выдрали ее, уже вросшую в черепицу и штукатурку, и все вместе вытащили этого зеленого дракона мимо контейнера на пустырь.
      Мне открылась жизнь соседей. После ужина Яков босиком выходил на свой выложенный керамикой двор, поливал из шланга цветы и прямоугольник газона, на котором стояли пластиковые стол и кресла, и, кончив работу, шел посмотреть, как я справляюсь:
      - Как крышу собираешься чинить? Вот у меня старая черепица, можешь взять сколько нужно. Думаю, штук сорок тебе хватит. А что с потолками будешь делать?
      Я даже не знал, как они устроены.
      - Их надо подтянуть.
      Я не понимал этого слова. Яков показывал руками и, видя, что не пойму, сдавался:
      - Пришлю Ицика, вы с ним вдвоем сделаете.
      Так, наведываясь и исподволь наблюдая, он определил, что я сумею без его помощи, что смогу, если мне объяснить, а что объяснять бесполезно и надо просто прислать одного из сыновей.
      - Кухню надо снести и поставить с другой стороны. Это тебе будет стоить десять тысяч, но все равно надо менять трубы.
      Мало-помалу я разобрался в его работе. Зaнимался Яков не совсем тем, чем занимаются подрядчики в России. Как и российские, он искал клиентов, добывал заказы, заключал договора, заказывал окна, двери, шкафы, приглашал плиточников и укладчиков каменных полов. Но, в отличие от российских, остальную работу делал сам с сыновьями. Каждый из них умел все. Вместе закладывали бетонную арматуру, тут же рубили прутья на ножницах и мягкой проволокой связывали их в конструкции. Вместе делали деревянную опалубку и копали землю. Заказывали готовый бетонный раствор, в назначенное время приезжала бетономешалка с длинным рукавом, и они заливали фундамент. Вместе ставили блочные стены. Отец и шестнадцатилетний Шломо клали кирпичи, а четырнадцатилетний Ицик подавал раствор. Они работали по десять часов почти без перерыва. В тот день было тридцать пять градусов и - ни сантиметра тени. Ицик с ведром раствора бежал бегом. Отец крикнул:
      - Почему бежишь с одним? Где второе ведро?
      Он требовал, чтобы Ицик всегда бежал с двумя ведрами.
      Они поднимались на рассвете, садились гурьбой в минибус, приезжали обедать, уезжали и возвращались к ужину, а по субботам в белых рубашках с молитвенниками и талитами[1] под мышкой шли в синагогу мимо моего дома.
      Мы с Ирой сначала думали, что они помогают нам по-соседски, бескорыстно, и тревожились: да как же отплатить за все это? Зачем нам непрошенные благотворители? Потом поняли, что слишком уж много делается, чтобы это могло быть просто помощью соседей, и тогда стали думать, что Яков, может быть, эксплуатирует нашу наивность, - ведь, разумеется, мы заплатим столько, сколько он скажет, а денег нет, и многое я мог бы сделать попроще, похуже, чем он с сыновьями, но сам и дешевле. Между тем, для него с самого начала все было просто. Каким-то образом - до сих пор не знаю, каким, - он четко знал, какую работу делает по-соседски, то есть деньги за нее не берет, а какую делает как каблан, - за эту работу он потом представил нам подробную смету по умеренным, но не самым низким расценкам.
      Я научился у него бетонировать, класть блоки, шпаклевать трещины алебастро-акриловыми замазками, ровнять плоскости, грунтовать и красить. Разобрался со всяческими материалами, стал своим человеком в магазинах "Тамбур". Знал, где можно заказать доску нужного профиля и размера. Работал на виду у прохожих. Они задерживались, здоровались и говорили: "Коль аковод"[2]. Этот дом был позором улицы.
      [1] Молитвенное покрывало с синими или черными полосами и бахромой.
      [2] Мое почтение.
      Сарайчик снес, взял с его крыши прорезиненную ткань и сделал тент. Неподалеку на свалке можно было раздобыть железо и дерево, пригодились старые дверные косяки и оконные рамы, - песочницу и кое-какие детские аттракционы я сделал без труда из того, что было под рукой. Нашел на свалке даже газовую плиту. Однажды мы с Ирой шли по улице Гордон в центре города и увидели возле мусорного бака старый холодильник. Рядом на скамейке в тени четырехэтажного дома сидел пенсионер из русских. Хоть ясно было, что холодильник выброшен, осторожная Ира поинтересовалась:
      - Его можно забрать?
      - Берите, конечно, - пенсионер пожал плечами.
      - Вы уверены, что его выбросили?
      - А для чего, по-вашему, он здесь стоит?
      - А он работает?
      - Конечно, работает. Берите скорей, пока другие не забрали.
      Холодильник был нужен для детского сада. Ира оставила меня сторожить его и побежала за машиной. Мы заплатили грузчикам триста шекелей. Дома оказалось, что холодильник не работает и ремонту не подлежит. Какое-то время спустя, проходя по улице Гордон, мы снова увидели дядьку на скамейке, и я сказал ему: холодильник-то не работает.
      - Чего ж ты не проверил? - пожал он плечами. - Вот так все тут делается. Я удивляюсь, что эта страна еще существует.
      Дашка решила, что кроватки и матрасики у детей должны быть обязательно новыми. Остальную мебель можно было в изобилии подобрать на улицах возле мусорных баков. Мы с Ирой купили древний "фиат-124" (у Дашки и Коли уже был купленный в кредит "мицубиси"), укрепили на крыше багажник и набили дом неплохой мебелью и мебельными плитами, годными как материал для всяких столиков, скамеек и полок.
      Наконец открыли тик - завели "дело", зарегистрировали сад в налоговом управлении. Дашка сочинила и размножила объявления, мы расклеили их всюду, где только могли. Никто не отозвался. Две сотни объявлений мы забросили во все почтовые ящики района. Опять никто не отозвался. До сентября оставалось две недели. Фима снова надел кипу, Дашка - шляпку, кофту с рукавами и длинную юбку, и они отправились агитировать по домам.
      Справа от нашего дома ашкеназские улицы, слева - марокканские. Никто не расселялся по признаку исхода, селились, как приезжали, - сначала одни, потом другие. У ашкеназов на зеленых газонах стоят белые пластиковые столы и кресла, лишь изредка появляется во дворе аккуратная старушка в плотном платье или седоусый старичок в панамке и шортах, вечерами там тихо и пусто. В марокканской части ярко горят огни на открытых верандах, собираются для ужина большие семьи, люди за столами кричат и жестикулируют.
      Дашка умоляла Фиму помалкивать: о будущих компьютерах и спортивных завоеваниях лучше не заикаться. За рекордами тут никто не гоняется, экспериментаторы, реформаторы и интеллектуалы не в чести. Все должно быть самым обычным. У них сильный козырь: деньги. Все берут по восемьсот шекелей с ребенка, они будут брать по пятьсот. Люди должны понимать, что разница в цене не потому, что детей будут хуже кормить, а потому, что мы живем в этом доме и не платим за аренду.
      К концу августа записали шесть детей. Дашка и Фима решили: если запишется еще один, они открывают. В последний день записали троих.
      Целую неделю во дворе под деревьями был накрыт праздничный стол, а на ветвях висели электрические лампочки - отмечали новоселье. Вдруг оказалось, что у нас много не совместимых друг с другом друзей. Как посадить за один стол Векслеров, Айзенштадтов, маму с тетей и их близких подруг, еще несколько родственников, наших с Ирой иерусалимских хулиганистых приятелей, наших же чопорных друзей из Тель-Авива, друзей по ульпану, друзей по курсам, Дашкиных подруг из городского управления и ее актерскую шатию-братию... Но труднее всего было с соседями. Как не осрамиться с кошрутом? Не дай бог внушить малейшее подозрение - в рот ничего не возьмут, а у нас религиозный детский сад, нам рисковать нельзя.
      Решили позвать их отдельно. Ира с Дашкой приготовили салаты, рыбу и мясо с картошкой, однако большой надежды, что к ним притронутся, не было. Накрыли стол в салоне, как положено, с фарфором, маминым столовым серебром, бокалами и рюмками, и, чтобы уж наверняка, подстраховались - заготовили запечатанную разовую посуду и скатерть. Накупили готовой запечатанной еды. Все со штампом кошерности. В восемь часов появились Яков, его жена Ноэми и четырнадцатилетний Ицик. Сухощавая, желтолицая, с неприветливым властным лицом, Ноэми запнулась у двери, не донеся руку до мезузы. Дашка подлетела, стала рассказывать, что рав Коган самолично прибил эту мезузу, а Ноэми все медлила, и получалось, будто она не верит Дашке. Ицик, мальчишка, почувствовал это, что-то быстро сказал матери... Яков шел сзади и нес подарок - напольную вазу.
      Мы показали дом, Ира сказала:
      - Ноэми, мы можем сесть за стол - тут все кошерное, не сомневайтесь, Даша очень строго следит за этим, но, если вам спокойнее, вот все разовое и нераспечатанное, мы можем посидеть в саду.
      Ноэми затруднилась, Яков сказал:
      - Сегодня жарко, давайте в саду посидим.
      Ира провела гостью на кухню, показала готовые блюда. Ноэми заметила:
      - Боюсь, Яков это не будет есть.
      Уселись в саду, выпили, я произнес речь о своем учителе Якове, Ира заговорила о его матери, и, видимо, какое-то слово легло на душу Ноэми - она слегка оживилась, кивнула, что-то сказала хорошее про Иру, приехал с работы Коля, он уважал Якова и любил поговорить с ним о жизни, Гай залез к нему на руки и перестал изумлять Ноэми своей невоспитанностью, стал налаживаться общий разговор, и тут явились Жанна с Фимой.
      Дашка не успела принять меры - Фима выпил и завладел разговором. Он стал рассказывать, каким будет сад. Недостаток слов его не смущал - вскакивал и показывал руками, ногами, всем телом - компьютеры, бокс, танцы. Захотел показать кассету с танцующими детьми и Дашкой - нам пришлось перебраться в салон. Увидел на кухне блюда с рыбой, притащил и стал плюхать всем на тарелки. Он так мелькал, что Ицик следил за ним, раскрыв рот.
      - Фима, если не успокоишься - убью, - сказала Дашка по-русски.
      Он опомнился, с ходу притормозил:
      - Ну, надо было как-то вас расшевелить...
      Яков, что-то поняв, улыбнулся:
      - Что такое - "убю"?
      - Это значит, что тот, кто слишком много говорит, обязательно скажет глупость, верно, Яков? Фима очень много говорит.
      - Все в порядке, - заверил Яков.
      Фима переключился на Ицика:
      - Когда на свадьбу пригласишь?
      Ицик растерянно заулыбался.
      - Невеста есть?
      Все так же улыбаясь, Ицик неопределенно пожал плечами.
      - Если нет невесты, у меня дочь красивая. Это шутка. Понимаешь? Шутка. В России всегда говорят эту шутку.
      Фима уже чувствовал, что запутывается, но остановиться не мог.
      - Ты помнишь мою дочь?
      - Да, - сказал Ицик, начиная страдать по-настоящему. - Таня.
      - Ицик, - сказала Ноэми, - ты можешь идти домой.
      Фима совсем сник, но Дашка сумела расположить к себе Ноэми, попросив порекомендовать кого-нибудь из соседок воспитательницей в их сад. Через полгода в нем было сорок детей, и цену подняли до восьмисот, как у других.
      7. Красный попугай арара
      После новоселья многие из знакомых, побывав в доме и увидев мою работу, предлагали сделать ремонт у них. Сначала это были свои люди, потом они передавали меня другим, и пошло-поехало. Таким образом я оказался в одной семье, которая купила квартиру в старом разваливающемся доме. Там были сложные отношения между субтильной шатеночкой-пианисткой и ее свекровью-инженером. Свекровь, как на грех, строитель, невзлюбила меня заочно, потому что выбрала невестка. Невестку легко было упрекать в том, что она доверилась писателю.
      Многое умея, я, как все самоучки, не знал некоторых элементарных вещей. Например, не умел класть керамику - то, что в России называется кафель. И вот в той квартире должен был выложить керамикой один угол.
      Эту работу я откладывал, стараясь подгадать так, чтобы никто меня за ней не застал. Сделать-то я ее сделаю, но лучше, чтобы никто в это время не глазел. Движения любителя суетливы, нерациональны, и хочется отвести глаза, как от физического уродства. Я, понятное дело, не хотел предстать перед заказчиками в таком виде.
      Кое-как приготовил цементный раствор, и, будь они неладны, пришли недоброжелатели. Теща-строитель встала за моей спиной. Можно было дождаться, пока она уйдет, но пропадал раствор. Приготовившись к позору, я начал.
      Намазал первую плитку, прижал ее к стене, и тут случилось чудо: без всякого участия сознания правая рука перевернула мастерок и стала постукивать по плитке деревянной рукояткой. С каждым ударом раствор выдавливался за края плитки, она прочно и ровно прихватилась - ее уже трудно было отодрать. Вторая плитка, третья... Стук рукоятки был ровный, уверенный, рука с мастерком вдруг подрезала выдавленную полоску раствора и смахнула ее в ведерко. Моя надсмотрщица постояла, увидела, что работаю хорошо, и отошла.
      Я продолжал, пытаясь понять, откуда рука взяла эти движения с мастерком. Ведь спроси меня, как это делается, - не сумел бы объяснить, а рука знала! Час спустя, пристроившись с бутылкой колы и сэндвичем на полу в углу комнаты, вспомнил: жаркое послевоенное лето в Минске, я, мальчишка, томлюсь одиночеством и бездельем, почти рядом - стройка, каменщики облицовывают стену, посылают меня иногда в магазин - вот когда я это видел. Видел и, разумеется, забыл. С тех пор институт одолел, технологом на плавке чугуна работал, книги писал, кинофильмы снимал...
      Я вырос в рабочем поселке среди мастеровых людей и в детстве считал, что самое лучшее, что может со мной случиться, - это стать умелым и невозмутимым русским дядькой, столяром, слесарем, каменщиком, плотником. Я стоял, смотрел на них, а руки... Это тот самый танец шамана, в котором зритель всегда соучастник. Даже если он не танцует сам, движения шамана существуют в нем, как собственные. Понимать изначально имело один-единственный смысл - уметь повторить. Так создается племя.
      Про красного попугая я прочел в старой книге Леви-Брюля: этнографы обнаружили в северной Бразилии племя бороро. Эти люди считали себя арара, то есть красными попугаями. Слово самоидентификация тогда еще не было запущено в употребление, и европейцу трудно было понять, как могут бразильские аборигены считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным оперением. А суть заключалась в том, что наши предки начали осознавать себя лишь тогда, когда вообразили попугаями или еще чем-то подобным. Может быть, как утверждает психолог Анри Валлон, чуть раньше: когда всем семейством стали вместе повторять однообразные бессмысленные движения ритуального танца, подобного брачным танцам насекомых, млекопитающих и птиц. До этого они были обычными двуногими животными без всяких зачатков сознания, а в совместном повторении создали мысленные представления и благодаря этому стали людьми. Самоидентификация - очень хорошее слово, но, мне кажется, и арара - неплохое.
      В моем племени взрослые мужики знали работу, не баловали. Между прочим, в древнем иврите по сей день для выражения двух понятий - "знать" и "уметь" есть лишь один глагол. То есть это одно и то же.
      Сильный береговой бриз гонял полиэтиленовые пакеты по полу, я сидел с бутылкой колы в одной руке и сэндвичем в другой - в той самой позе, в которой сидел на заляпанном полу белорусский кафельщик, немногословный сухощавый дядька. Он пил из стеклянной бутылки кефир, запивая бутерброды с салом. Я тогда изнывал от желания быть в центре внимания, если обстоятельства позволяли - болтал без умолку, бессмысленно хвастал, бескорыстно преувеличивал, а потом страдал от своей еврейской экзальтированности и мечтал, что когда-нибудь повзрослею, и руки мои не будут суетиться без нужды перед лицом спорящего со мной, а будут легко и красиво делать мужскую работу.
      И вот сбылось. Средиземноморский городок, погруженный в одурь зноя, пустая квартира, из которой съехали первые ее хозяева, марокканцы, и в которую через три месяца должны въехать новые жильцы. В углах на каменных полах строительный мусор, доски, ведра с краской, мешки с цементом, инструменты. В окне с разбитым стеклом виден за крышами кусочек моря. Жизнь сделала неожиданный, в общем-то нелепый зигзаг, чтобы на шестом десятке мечта сбылась в том, пожалуй, единственном на земле месте, где немногословные мастеровые люди, обедающие, сидя на полу, - евреи. Вся моя пестроватая жизнь вела лишь к тому, чтобы я стал тем, кем мечтал стать в детстве.
      Как герой какой-то сказки, за исполнение желаний я должен платить, только вот не могу понять, высока цена или мизерна.
      Векслер, человек из другого племени, подозрительно интересовался:
      - Вы что, батенька, опроститься решили? Под Толстого косим? Но сначала нужно, извините, "Войну и мир" написать, а потом уж опрощаться.
      В одной фразе - старосветское "батенька" и воровской жаргон. Это был язык племени молодых талантов, "косящих" под Ландау, властелинов мира, идущих на грозу...
      Я работал не для того, чтобы опроститься, как толстовцы, а ради денег. Если уж на то пошло, опрощаюсь я за листом бумаги, удаляя лишнее и додумывая мысль. Физическая работа по найму не опрощение, а купля-продажа, наука для меня новая, и, пожалуй, я осваивал ее медленнее других.
      Началось с симпатичной француженки Коллет. Той понадобилось починить мебель. Ира, которая метапелила[1] одинокую старушку, привела меня. Кофе, печенье, светский разговор... Я починил мебель, и Коллет, пожимая на прощанье руку, сунула в нее деньги.
      [1] Нянчить, ухаживать. (Глагол, образованный от ивритского существительного. Так называется наемный работник, ухаживающий за беспомощными стариками и больными.)
      - Ну что вы, мадам...
      Она настаивала, я категорически отказался, а Ира вытаращила глаза: ей не стыдно брать деньги за свою работу, а мне стыдно?
      Я ощущал себя не рабочим, а писателем. Вот печататься бесплатно - на это я не соглашался, это меня унижало: я не графоман, я профессионал.
      К новому положению предстояло привыкнуть. Меня порекомендовали миллионеру. Надо было сделать сущую ерунду, какие-то поручни привинтить к стенам. Сказали: о деньгах не говори, он сам с тобой расплатится. А он, когда я все сделал, возьми и спроси:
      - Сколько я должен?
      Я растерялся, поднатужился, что-то на бумажке прикинул...
      - Сто.
      Он усмехнулся, выписал чек на сто пятьдесят.
      Ира сказала:
      - Ты очень дешево ценишь свой труд.
      Чтобы стать профессионалом, я должен был преодолеть уродливое воспитание, ведь мама до сих пор стесняется говорить о деньгах.
      Первые попытки были неловкими. Израильтянка Гила предложила отремонтировать две спальни, кухню и ванную.
      - Сколько это будет стоить?
      Видел, как напряженно она ждет ответа, мысленно произвел вычитание и сказал:
      - Семьсот шекелей.
      По глазам ее понял, что слишком уж мало. И все же, когда кончил работу, она попросила покрасить еще и балкон. Я сказал: еще сто шекелей.
      - У меня нет.
      Решил быть крутым: достаточно уже ей сделал, надо ценить свой труд - и балкон красить не стал. Она выписала чек. Посмотрел - там было на сто шекелей больше, чем мы договорились.
      - Ты не ошиблась?
      - Это мой подарок тебе.
      - Почему же сказала, что нет ста шекелей на балкон?
      - Но я должна была бы еще сто шекелей на подарок, у меня нет.
      Не знаю, откуда у Гилы представление, что должна делать подарки. В дверях она сунула пакет. Там была бутылка водки "Голд" и что-то еще, что нашла ненужное в доме: это для твоей жены, это для внука, эти бусы, может быть, дочери твоей пригодятся... Большие черные глаза смотрели так серьезно... Эти грошовые пластиковые бусы меня доканали. Не повернулся язык отказаться. Поблагодарил, пришел на следующий день и отремонтировал балкон без всякой платы.
      Однажды ремонтировал девятиэтажный дом на улице Бренера - вестибюль, площадки на этажах и лестницу. Хитрый и жадный вадобайт[1] все подбрасывал и подбрасывал работу: еще и машинный зал лифта, еще и подвал... Набралось много. Каждый раз я предупреждал: за это отдельная плата. Он отвечал: не беспокойся, не обижу. Надо было, конечно, договариваться точно, но где мне было тягаться с этим жуликом, он исчезал посреди разговора. Дома я ругал себя за мягкотелость, и Ира сказала:
      [1] Домоуправ.
      - Что ты волнуешься? Он уже решил, сколько тебе заплатить, и ты ничего не изменишь. Увидишь при расчете. Зачем тебе знать сейчас?
      - Я хочу знать, какой я национальности, - сказал я.
      Коренным израильтянам у нас платят больше, чем арабам, арабам - больше, чем румынам, нам, бывшим советским, уже платят больше, чем арабам и румынам.
      - Ты русский, - сказала Ира.
      Я знаю, что мой красный попугай арара - это не национальность, и национальный вопрос давно меня не волнует. Но волнует собственная цена. В отличие от писателя, маляр не может ее завысить. Меня стало оскорблять, если ее занижали.
      Обычно работал один, но как-то пригласили в строительную бригаду. Маляр, который всегда работал с этой бригадой, по какой-то причине не мог, дело было срочное, каблан искал замену на неделю и в это время увидел у своей тетки мою работу. Взял у нее номер телефона и предложил. Он строил военный объект, рабочим нужно было пройти проверку, палестинские арабы и другие иностранцы на это дело не годились из-за его секретности. Я согласился за двадцать шекелей в час. Укладывая в сумку шпатели и кисти, робел: достаточно ли быстро работаю, не подведу ли...
      В пять утра к калитке подлетел минибус, в нем сидела бригада, все не старше двадцати пяти, я испугался еще больше: где за такими угнаться. По разговору понял, что за рулем бригадир. Он вел машину, обгоняя всех на трассе. Нужно было заскочить на склад - свернул с асфальта и помчался по проселку, не жалея собственную машину, чтобы сэкономить два-три километра. Нас швыряло на ухабах, кузов скрежетал. Едва минибус затормозил на скользкой хвое у секретного объекта среди сосен, мы все выскочили и помчались бегом. Парни работали, как звери, - в голых до пояса, лоснящихся от пота гибких молодых телах была звериная грация. Рядом с нами за стеклянной стеной стояли на столах компьютеры, за ними работали девчата в военной форме. Они все поглядывали на парней. В самом деле можно было залюбоваться.
      Меня тут же окрестили "доктором" за резиновые перчатки на руках и очки, болтающиеся на шнурке на груди. "Эй, доктор, иди сюда!" - именно "иди сюда", по-русски, такая получилась кличка. Это не обижало, тем более что и девчата в форме говорили между собой по-русски, так что парни немного мной как бы хвастали перед ними. Я очень боялся отстать. Десять часов пролетели мгновением. Мне казалось, я не подвел.
      Когда на следующий день мы ехали той же дорогой, бригадир снова свернул на проселок и за сотню метров до склада увидел, что дорогу пересекла свежая траншея, которую ни преодолеть, ни объехать. Бригадир страшно вопил и матерился - пришлось повернуть назад. К моему изумлению, на следующее утро он снова свернул на этот проселок и, обнаружив, что траншея никуда не делась, вопил так же страшно, как накануне. Но и на третье утро он свернул на этот проселок, и были та же траншея и те же вопли. Человек просто не способен был остановиться на мгновение, чтобы поразмыслить. Когда штабной офицер объяснял, что надо делать, бригадир бросался выполнять задание, не дослушав до конца, его умоляли: "Насим, ну пожалуйста, дослушай", он удивлялся: "Но я уже все понял". Из-за такого его безумия мы переделывали работу - не там поставили гипсовую стенку, не туда провели трубу.
      Я заштукатуривал канавки в стене, а потом снова выбивал штукатурку, потому что не был положен нужный провод. Насим стоял надо мной и ругался, словно я был виноват. Но теперь-то я знал, что работаю быстро, не отстаю от молодых и, значит, помыкать собой не позволю. Не отвечая на истерику, я заделал канавку, а после работы сказал бригадиру:
      - Ты должен платить мне столько же, сколько всем.
      Я уже знал, что ребятам платят по двадцать пять.
      - Разговаривай с кабланом, - сказал он.
      - Нет, ты с ним разговаривай. Или я завтра бросаю работу. Мне не нравится по два раза делать одно и то же.
      Ребята слышали наш разговор. Потом они убеждали в чем-то Насима, и мне послышалось, что они произносят "доктор". Мне заплатили так же, как им. В последний день Насим записал телефон:
      - Мне понравилось, как ты выровнял потолок. Позову, когда буду делать ремонт дома.
      В это время я изредка публиковался. За статью, над которой работал годы, платили, как за один день работы маляром. Если она появлялась в московском журнале, я этот журнал не видел, не слышал отзывов, не знал, прочел ли его хоть один человек. Иногда, найдя рукопись в столе, в первую минуту не мог вспомнить, опубликована она или нет. Все это не касалось жизни. А когда Насим позвал поработать у него дома, - думаю, потому лишь, что знакомые маляры запросили больше, - обрадовался.
      Что же я приобрел, осуществив детскую мечту?
      Странно, однако, - человек всю жизнь занимался литературой, написал несколько книг, вкладывал в них все силы души, испытывал поражения и победы и к концу жизни понял, что занимался не тем, чем должен был?..
      - Я не опрощаюсь, - ответил я Векслеру. - Но согласитесь, что физический труд естествен, природа создала нас для него. Иван Павлов говорил: мышечная радость. Она делает человека здоровым, уравновешенным и доброжелательным, потому что физический труд в природе человека.
      - Природа человека в том, - сказал Векслер, - чтобы не жить по своей природе.
      8. Важнейший вопрос человечества
      - Гера, ты Гера?
      - Да, я Гера.
      Мы с Гаем уже подходили к школе. Около школьной ограды дежурил полицейский. Несколько дней назад около другой школы террористы взорвали машину со взрывчаткой, и только чудом никто не пострадал. Говорили, у них теперь новая тактика - охотиться за детьми. Евреи, мол, любят своих детей и из страха за них уберутся с этой земли. Полицейский впивался взглядом в каждую притормаживающую машину. Но разве за всеми уследишь?
      - Гера, я сделал тебе симан ра.
      "Симан ра" - плохой знак, дурной знак, что-то такое. Тоже, наверно, как все у Гая, из какого-нибудь телефильма.
      - Я не видел, Гай.
      - Как ты можешь видеть?! Это в голове!! Это ничего?
      - Ничего страшного.
      - А если я подумаю плохое, чтобы Илия умер, напрымер, это ничего? Ты меня будешь любить, если я так подумаю?
      Вопрос, прямо скажем, для Песталоцци. Я ответил на свой страх и риск:
      - Буду.
      - Даже если я захочу, чтобы он умер?
      - Да, Гай, буду.
      - Я тебя люблю, - в порыве благодарности сказал он.
      - Бай.
      - Бай.
      Он бойко болтает на иврите, даже думает уже на нем, говорят, у него хороший язык - все это из-за телевизора. Не будь этого ящика, Гай был бы косноязычен, как мы, и мой друг лингвист Наум Айзенштадт - он со своим внуком приближался к нам по улице Бродецки, - Наум говорит, что убогий язык создал бы убогую личность. Но как быть с этим воспитанием? Почему-то телевизор не дает Гаю ответа на вопрос, что можно, а чего нельзя. Хорошо, когда есть кого спросить. Я подумал, молодец Ира, настояла на своем, решив ехать с Дашкой. Да и как бы мы сейчас жили в Минске, увидев по телевизору третий за месяц взрыв в Нетании?
      Айзенштадт перевел внука через улицу, отпустил и подошел ко мне. В руке нес свежую русскоязычную газету - сядет сейчас в тени старого платана в скверике на Смелянски и начнет выделять адреналин. Он успел надоесть мне брезгливым выражением лица и словечком "бардак". Все вокруг было для него бардаком. Собственно, по большому счету его положение можно было назвать трагичным: человек любил порядок, а ему вместо порядка подсунули при рождении бардак. Надо сказать, что в этой ситуации он вел себя лучше многих.
      - Фамилий погибших нет? - спросил я.
      - Орит Шифрин.
      - Ночью еще один человек умер в Ланиадо.
      - Значит, в газету не попало. Просмотрел всю - про Гришин семинар ни слова, - сказал он.
      - Не до него сейчас.
      - Международный семинар математиков - и не до него? А что сказали Примаков и Жириновский - это важно? Бардак.
      Он увидел мою сумку с инструментами:
      - На работу? Взял бы меня подручным, что ли.
      - А что ты умеешь делать?
      - Кирпичи таскать, раствор замешивать, если научишь.
      - С твоим сердцем?
      - С моим сердцем и моими зубами.
      Ему понадобились деньги, чтобы сделать себе вставную челюсть. С пособия на бедность челюсть не сделаешь. Но жена его одно время подрабатывала уборками, и я сказал:
      - Тамара на твои зубы достаточно заработала.
      - Я, понимаешь, хочу иметь собственные зубы, - сказал он. - Вдруг при разделе имущества она потребует мою челюсть.
      Я ничем не мог ему помочь, довел до сквера и пошел дальше, в квартиру на Рав Кук, которую только начал.
      Свежий утренний воздух с напором врывался в витринные окна салона, смел в углы строительную белесую пыль, гонял пустой пластиковый пакет между мешками с песком и цементом. В середине разора стояло громоздкое, как танк, несуразное кресло, обтянутое розовой неизнашиваемой синтетикой. Старые хозяева его оставили, новые просили выбросить, а пока на нем хорошо было курить. Я сел, включил старый автомобильный радиоприемник, чтобы послушать новости на русском. Должны назвать имена.
      - ...это вторая жертва вчерашнего теракта в Нетании...
      Опять опоздал. Ну, кто-то умер. Каждый день мы это видим по телевизору. Кто-то - это никто.
      Я переоделся и со шпателями забрался на стремянку. По потолку от окна к двери шла трещина. Она уже осыпалась. Я боялся тронуть ее, помня, как Яков учил при мне Ицика: никогда не углубляйся в штукатурку: чуть дотронешься - все может обвалиться. Дело в том, что штукатуры экономят на цементе, и иногда под краской в старых домах обнаруживается не штукатурка, а почти чистый песок, удерживаемый легкой гипсовой корочкой.
      Так и оказалось. Едва я сунул шпатель в щель, потекла струя песка, все сильнее и сильнее. Прежде я добросовестно обрушивал все, что плохо держалось, штукатурил заново, давал высохнуть и лишь потом наносил слоями шпаклевку и краску. Но это требует времени. Хозяйки не соглашаются жить три дня в разоре ремонта, если кто-то обещает сделать за день. Израильтяне делают за день. Хозяйки считали, что я колупался по неумению, и я сдался, стал работать, как все.
      Соскочив вниз, зачерпнул мастерком гипс из мешка, развел погуще и, придерживая застывающую под рукой массу, вскочил на стремянку и запечатал струйку песка, как затычкой затыкают струю воды. Вдавил мастерком посильнее, секунду-другую подержал, успел, пока не схватилось намертво: ребром мастерка срезал заподлицо с потолком - до следующего ремонта будет держать. Надо было дать немного просохнуть.
      -...сказал, что его партия полностью поддерживает правительственную коалицию...
      Затрезвонил мобильник, и я спохватился: забыл позвонить маме. Каждый день звоню ей в одно и то же время, где бы ни находился, а тут забыл, и она позвонила сама:
      - Ты в порядке?
      - В порядке, мама. Как ты?
      - Ты меня не обманываешь?
      - Нет, мама, я работаю, шпаклюю потолок.
      - Это опасно? Ты стоишь на стремянке?
      - Нет, я тебе потом покажу, как я это делаю.
      - Ты знаешь, мне сегодня приснился дедушка.
      - Мама, ты звонишь на мобильник в нельготное время, это в восемь раз дороже, чем звонить на наш домашний телефон.
      Она все-таки рассказывала сон, и я, чтобы не терять времени, свободной рукой пытался открыть ведро с американской шпаклевкой.
      - Там, наверно, сквозняки, смотри не простудись, - кончила разговор мама.
      Потолок получился ровным. Я был доволен собой. Снова затрезвонил мобильник.
      - Я могу говорить с господином Волков? Вы Герман?
      В этом голосе мне не хватило приветливости, которую требует простая вежливость, когда говорят с незнакомым человеком.
      - Слушаю вас.
      - Я маскира[1] семинара памяти Векслера. Мы приняли решение издать сборник воспоминаний о Векслере. Мы говорили с его сыном... Вы с ним знакомы?
      [1] Секретарша.
      Женщина сделала бдительную паузу.
      - Простите, с кем я говорю? - переспросил я.
      - Это неважно. Меня зовут Мири. Так вы с ним знакомы?
      - Вы имеете в виду Владимира Векслера? Знаком.
      - Он сказал, что у вас есть воспоминания.
      Я ответил, что никаких воспоминаний не писал, и она озадачилась:
      - У вас нет воспоминаний о Векслере?
      - Нет.
      - Но мне сказали... Вы можете приехать в университет?
      - Зачем?
      - Вы расскажете, что у вас есть для сборника, его редактору Вадиму Михайловичу Краснопольскому. Запишите его телефон.
      Она протараторила номер. Записывать я не стал.
      Заметку Вадима Краснопольского о Векслере я когда-то вырезал из газеты по просьбе Лилечки:
      "В нашей древней земле нет нефти, газа и угля. Наше богатство - это люди, знаменитые "еврейские мозги". Отцы сионизма, в трудах и лишениях превратившие эту бесплодную землю в цветущий оазис, с винтовками в руках защитившие ее от превосходящих в силе врагов, мечтали о том времени, когда сюда съедутся ученые-евреи со всего мира. Выращивать апельсины могут испанцы и арабы, а евреи должны экспортировать передовую научную мысль.
      Пришло время, когда великая мечта начинает сбываться. В Нетании, жемчужине Средиземноморья, вот уже полгода живет выдающийся математик Григорий Соломонович Векслер. Во всем мире специалисты пользуются "вектором Векслера". Трудно представить, что, когда Векслер ввел этот термин в научный обиход, ему был только 21 год. Свирепый антисемитизм не давал ученому проявить себя в полной мере. Его не удовлетворяло положение человека второго сорта, который даже не может стать официальным директором института, который он создал. Совесть ученого не могла мириться с тем, что его формулами пользуются те, кто нацеливает арабские ракеты на еврейское государство. Он хотел служить своему народу и всему человечеству. Когда началась перестройка и уже невозможно было удерживать народ, мечтающий вернуться на свою историческую родину, Г.С. Векслер приехал сюда.
      Крупнейшие университеты Америки и Европы предлагали ему работу, но он выбрал Израиль. Он хочет приносить людям пользу здесь. Сейчас в Министерстве по науке решается вопрос о создании математического института, который возглавит Григорий Соломонович".
      Векслер читал это и ухмылялся. Заметка писалась с его слов. Он не сомневался - так надо, и его забавляло наше с Айзенштадтом возмущение.
      Мы считали, он хочет тут институт создать, всех математиков мира собрать, удивлялись его наивности - старик не понял еще, куда попал... Все он понимал. Очень быстро во всем разобрался. Он знал, что делал, садясь за письмо министру о проекте института. Подписывал его всеми своими титулами и ухмылялся: пусть Штильман боится, что сюда приедут Болдин и Жанвье, пусть знает, что от Векслера нельзя отмахнуться, как от выжившего из ума старика. И добился своего: Штильман откупился, устроил своему учителю синекуру, оформил грант, отобрав его у какого-то молодого парня, на банковский счет Векслеров пошли деньги, а старик сидел себе дома и делал, что хотел. Поработав утром за столом, шел с Лилечкой на пляж...
      У меня они есть, воспоминания.
      Впереди шла тонкая, как девочка, загорелая рыжая Лилечка в пестром открытом сарафане и темных стрекозьих очках. Лилечка шла против сильного бриза, и он трепал ее волосы, вытягивал их хвостом, как у резных деревянных фигур на корабельных бушпритах.
      - Ассоль, - метко заметила Жанна.
      За Ассолью следовал гениальный безумец Дон Кихот в белой панамке русского дворянина из спектаклей и фильмов моей юности. Я мог бы описать Векслеров, не прибегая к литературным реминисценциям (ну в самом деле, кто из нас видел бушприты и деревянных наяд на них?), но непосредственное впечатление мы можем передать только с помощью слов, а слова, как говорит Айзенштадт, воспринимаем с помощью известных нам образов лингвистического поля, так что я давно уже не питаю иллюзий относительно возможности показать мир таким, каким его видел я. Неизвестное мы постигаем лишь через известное, слово все равно запустит в читателе какой-то другой образ, так лучше уж эту часть работы сделаю за него я.
      Над нами летели дельтапланы. Алые, желтые и багровые, они появлялись слева по берегу из-за холма, только начинали набирать высоту в лазурном небе. Видны были лица дельтапланеристов и узоры на подошвах их кроссовок. Выше них над морем серебристый самолетик волок по небу рекламу фирмы "Элит".
      На берегу стояла молодая стройная женщина, Ассоль-2. Она сняла джинсы, легкую разлетающуюся блузочку подоткнула в нижнюю часть купальника и смотрела на море. Женщина должна была понравиться старику и делала для этого все, что могла. Это была аспирантка Штильмана, молодой математик. Штильман привез ее за отзывом на ее работу по векторной алгебре. Он намекнул учителю, что несчастной молодой женщине очень нужен положительный отзыв, и она его заслуживает, потому что статью писали они вместе. Она называла советника по науке Мишей, не делала тайны из своего права на это. Когда они уехали на металлического цвета "хонде" в Тель-Авив, Векслер похвалил:
      - Хороший вкус у Штильмана.
      В отзыве он написал: блестящая работа, серьезный вклад... Я спросил:
      - Вы хоть читали?
      - Нет, конечно, - он с усмешкой посмотрел на меня. - Вы знаете, сколько человек в мире читают математическую статью? Двое-трое. Мои статьи читали пять-шесть, я могу назвать их всех по именам. Двое во Франции, один, Стив Борман, в Штатах и двое в Москве.
      - Но, - спросил я, - как же в таком случае можно определить ценность работы?
      - Никак нельзя. Любое ничтожество свою работу считает блестящей, а чужую посредственной. Чем бездарнее математик, тем упорнее он будет держаться за свои жалкие идеи.
      - Но кто-то же определяет. Вот вас, к примеру, считают замечательным математиком. Это те пятеро решили?
      - Кто же их будет слушать? Решают чиновники от науки вроде Штильмана, распределяющие премии и гранты, то есть определяющие, какая работа нужна, а какая нет, естественно, люди малотворческие. Творческие люди не стремятся стать чиновниками, верно?
      - Так как же им быть?
      - Самим становиться чиновниками. Делать карьеру. В науке - как в армии. Вы заметили, как разговаривает аспирант с доктором, а доктор - со знаменитым коллегой? Они встают и держат руки по швам. Вот только мундиров у нас нет, но, в сущности, это только на первый взгляд. Я вам по одежде определю, какого математик ранга, подает он надежды, получил кафедру или поднялся выше и может себе позволить не выглядеть чиновником. Тогда он носит спецодежду гения. Эйнштейн, например, носил свитер.
      - Вы шутите.
      - Нисколько.
      - И нет способа определять истинную стоимость научной работы?
      - Есть. Совесть.
      - Странно, - сказал я. - Я считал, что математика - самая объективная наука. А вы говорите про совесть.
      - Математика объективна? Кто вам сказал? Она объективна, пока считаешь килограммы или километры. Но вы даже не знаете, что такое нуль. Для египтянина это был магический знак. Египтяне что-то знали, да нам сказать не успели.
      - Возникает замкнутый круг: надежда науки только на совесть, но у посредственности не может быть научной совести. Где же выход?
      - Выхода нет, - сказал он, - наука выродилась. В больших странах это, может быть, еще не всем заметно. Там все-таки есть что-то вроде научного общественного мнения. Но мы с вами в маленькой стране. Эта земля обетована Штильману, и я как хороший гражданин служу тому правительству, которое есть.
      Надо мной он издевался или над самим собой?
      Айзенштадт его не любил.
      - Он мнит себя гением, - говорил он. - Гениальность, в сущности, такой же стереотип поведения, как все другие. Надо просто говорить противоположное тому, чего от тебя ждут. Сегодня одно, завтра другое - это неважно. Правда или ложь - тоже неважно. Иногда получается, иногда нет, а гениальность видна. Он сам про себя думает: последний гений.
      - Почему бы тебе в таком случае не стать гением? - поддел я.
      - Время гениев кончилось.
      У меня есть они, воспоминания. Я помню тесные коридоры нашей поликлиники, где не хватает стульев для ожидающих очереди больных, и двух стариков, сидящих рядышком напротив двери.
      - Когда-то были великие бойцы, ратоборы, - говорил Айзенштадт, - воины с львиными сердцами и руками Самсона. Теперь девочка может нажать кнопку - и сотни тысяч взлетят на воздух. Ратоборы стали не нужны - они и исчезли. Потом исчезли умельцы, которые блоху могли подковать, все эти пахари, пробующие на язык землю, резчики по камню и дереву, краснодеревщики, шорники, слесари. Где они? Где эти литейщики или гончары, от отца к сыну передающие секрет стали или глины? Они стали не нужны, вот и исчезли, как мамонты. Появились станки, автоматические линии, новые технологии, и место этих умельцев заняли мальчишки и девчонки, умеющие лишь нажимать кнопки. Прогрессисты кричали: правильно, отлично, прогресс! Потом исчезли врачи с гениальной интуицией, замечательные диагносты, не умеющие даже объяснить, как приходит к ним понимание больного, что-то получившие по наследству от своих учителей, исчезли - мы этого даже не заметили. Их давно заменили дорогой диагностической аппаратурой, методиками и компьютерными программами. Теперь пришло время исчезнуть гениям. Они не нужны, но исчезать им не хочется, выпендриваются.
      Векслер кивал, соглашаясь, хоть потом всегда оказывалось, что он не согласен - ни с кем и никогда.
      - Заметьте, Наум, все великие художники жили примерно в одно время, потом великих не стало лет на пятьсот, потом снова появилось сразу много, и снова все исчезли. Все великие писатели тоже жили в одно время, где-то от Гете до Чехова, и это было другое время. Так же с математиками, физиками и философами. У каждого времени свои гении. Но они всегда есть. Вы правы - они не нужны сегодня в науке. Значит, они в другом месте.
      - Где?
      - Не знаю. Может быть, в торговле или рекламе. Может быть - в чужих постелях. Я бы не удивился.
      - Зачем же так... э-э... круто. Они там, где решается важнейший вопрос человечества. Науке сегодня до этого вопроса нет дела.
      Векслер усмехнулся:
      - "Важнейший вопрос человечества"! Где вы только набираетесь таких выражений, в которых при всем желании не отыщешь хоть каплю смысла.
      9. Коммунист Векслер
      Снова зазвонил телефон.
      - С вами говорит Вадим Краснопольский, редактор сборника памяти Григория Соломоновича Векслера. Мы очень рассчитываем на вашу помощь в составлении биографии. Нам известно, что мать его похоронена в Нетании, но неизвестна дата ее смерти. Может быть, сохранились ее письма, какие-нибудь документы? Отец Григория Соломоновича был репрессирован, но нет сведений, как все это отразилось на...
      - Берия все знал, - сказал я, - но Векслер был ему нужен.
      - Это очень интересный момент. Григорий Соломонович, несомненно, ненавидел коммунистический режим, но ради науки шел на компромисс.
      Я сказал:
      - Он был коммунистом.
      - Да, но потом он, как академик Сахаров...
      - Он всегда был коммунистом, - повторил я, как будто это имело какое-то значение.
      Однажды мы с Векслером поссорились из-за этого. Ира тогда нашла работу по специальности - читать лекции на курсах переподготовки. Обложилась книгами, сидела ночами, зубрила ивритские термины. В конторе на улице Рав Кук выделили учебный класс, он едва вмещал человек сорок студентов, к Ире словно молодость вернулась - приходила домой воодушевленная, садилась за свои справочники, не пожалела четыреста шекелей и купила книгу - какой-то малый уже опередил ее, издал пособие для таких курсов переподготовки, вполне добротную компиляцию из разных других пособий. Там на каждой станице были орфографические ошибки, зато вверху над чертой: "Международный центр..." и имя этого малого, а в тексте его фотографии со студентами курсов - он открыл их в разных городах.
      Ира смеялась над малограмотной туфтой "международного центра", а смеяться-то как раз не следовало, дело оказалось нешуточным: открыв курсы в Нетании, городское управление встало на пути человека, который с этими курсами по всей стране разворачивался. Ира получила вызов в суд: малый требовал возмещения убытков за то, что на лекциях она пользовалась его пособием. Это тоже казалось нам смешным: человек даже не понимал, что такое авторское право и интеллектуальная собственность. Дальше начался вообще какой-то бред, на лекции стали врываться люди, мчались по рядам и вручали каждому студенту конверт, в котором предлагалось уйти с якобы незаконных городских безграмотных курсов и пойти на курсы этого типа, в газете появились фальшивые объявления о закрытии городских курсов, какие-то темные личности записывали лекции на скрытые магнитофоны - Ира чувствовала себя героем пародии на гангстерский роман. Нам казалось, шустрого малого привлекут к ответственности за фальшивки в газетах и хулиганство на лекциях, суд разъяснит ему, что интеллектуальной собственностью он не обладает и права его не нарушены, но Векслер расценил все иначе:
      - Не думаю, чтобы такой прохвост не знал, что делает, - сказал он. - Вызов в суд составлял профессиональный израильский адвокат. Значит, эти люди знают то, чего мы с вами не знаем. Ну, например, знают какие-нибудь махинации городского управления и собираются его шантажировать. Скорее всего, до суда дело не дойдет, стороны сговорятся, как всегда в Израиле. Городское управление просто закроет курсы, а прохвосту только этого и надо.
      Так все и оказалось. Ира, как обычно, пришла на занятия, перед закрытой дверью толпились студенты, кто-то уже знал, что курсы закрыли, Ира позвонила домой человеку, который их организовал и еще утром грозился упечь "бандита" в тюрьму, тот сказал:
      - Я ничего не могу сделать. Меня даже не спрашивали.
      Казалось бы, эти курсы ни особых денег не давали, ни надежд на какую-нибудь карьеру, что уж Ира могла от них ждать? А у нее опустились руки. Пришла домой, прилегла на тахту... Тут еще позвонила старушка, которую она метапелила, Эстер, сионистка, социалистка из толстовцев - были тут и такие, Эстер, может быть, последняя из них осталась, она уж и сама запуталась, кто она, - прошла тюрьму с пытками и лагеря, потом тут вышла замуж за араба и арабо-еврейский кибуц пыталась создать, - того, что пережила, хватило бы на несколько жизней, и уж ее-то, девяностолетнюю беспомощную старуху, история с курсами никак не должна была заинтересовать, а она переживала и расстраивалась из-за своей Иришеле, словно случилось что-то страшное. И тут некстати пришли Векслер с Лилечкой. Векслер злорадствовал - он ведь все предсказал, ему приятно было, что прав оказался.
      - Вы грамотные? Что ж вы сами такую книгу не написали? Почему нет "Международного центра Дашкевич"? Вам ошибки в тексте мешают? А этому мудаку нравится писать с ошибками. Ну вот хочется ему написать "аретмия" - почему нет? Демократия, свобода слова! Пожалуйста, пишите свою книгу без ошибок, без этой рекламной вони, от которой вы зажимаете носы, - у вас получится серенькая книжонка стоимостью в тридцать шекелей, а студенты будут выкладывать последние деньги и платить четыреста шекелей за это дерьмо, изданное, как иллюстрированный каталог Лувра или Эрмитажа. Вам противно, вы не любите дерьма - пожалуйста, мойте полы, у нас демократия.
      Он сидел, самодовольный, поучающий, снова позвонила Эстер - она так разволновалась, что ей плохо стало, сослепу какие-то не те таблетки приняла, что-то перепутала, Ира должна была бежать к ней, собирала для этого силы, и вот эта слепая старушонка, путающая таблетки и политические партии, Толстого с Марксом, что-то понимала, не путала что-то главное, живо сочувствовала, а Векслер и не хотел понимать ничего, он даже гордился своим нежеланием понимать:
      - Вы ж с Эстер хотели демократию? Вот и хлебайте полной ложкой. Что такое демократия? Борьба между противоположными интересами. Нет шкурной борьбы - не будет демократии, выродится в бюрократизм. В большой стране все затушевано из-за размеров, там может быть десять пособий для одного курса, а в маленькой стране борьба - это собачья грызня, разинутые пасти и озверевшие морды, тут все обнажено. Маленькая страна имеет и свои преимущества. Тут не убивают, как в России, потому что убийцу сразу поймают. Поэтому просто гадят друг другу в суп. Демократия - это суп с дерьмом.
      Ира наконец заставила себя подняться, собралась - прибор, чтобы давление померить, какие-то таблетки, что-то из холодильника, между делом сама проглотила оптальгин...
      - Григорий Соломонович, я ведь тоже учила "Манифест коммунистической партии".
      - Да, я коммунист, - сказал он.
      По пути к Эстер мы подвезли Векслеров к ним на Штампер, и в дороге Векслер продолжал рассуждать про противоположные интересы и про общий интерес. У него выходило, что Израилю ради общего интереса, то есть чтобы выжить, немедленно нужны диктатор, национализация банков и монополий, смертная казнь и всякое такое.
      Ира недоумевала: какой безответственный человек! У Эстер до сих пор шрамы на спине болят, уж она коммунизм на своей шкуре испытала, и здесь испытала не меньше, и из-за мужа-араба, и из-за своего социализма, и из-за своего толстовства, и осталась такой же, какой была в юности, способной понять другого человека, а Векслер хорошо жил и тогда, когда его ученики нацеливали ракеты на Эстер и его собственную мать, и сейчас всех поучает.
      - Может быть, он и был хороший математик, - сказала Ира, - но сейчас он, по-моему, спятивший дурак.
      Ночью Лилечка позвонила:
      - Грише плохо.
      Она не в первый раз нам звонила, доверяя Ире больше, чем здешним врачам, и каждый раз тревога оказывалась напрасной, но я завел "фиат", и мы поехали на улицу Штампер. Ира измерила давление, что-то дала старику, ждала, пока подействует. Ему хотелось говорить. Лилечка все успокаивала: не надо, Гриша, не волнуйся...
      - Я знаю, что такое наука, - сказал он. - Этого уже никто не знает. Россией правил Сталин, а разве не тираны всегда были покровителями искусств и наук? Демократия со всеми своими спонсорами и конкурентами фетишизирует пользу. Есть разница между наукой, которая ищет пользу, и той, которая ищет истину. Сегодня наука стала протестантской, а Сталин создавал что-то вроде католических монастырей за крепостными стенами. Он умер - они остались. Мы жили, отгороженные от всякой суеты. В наше время биографиями ученых зачитывались больше, чем сегодня - биографиями эстрадных звезд. Мы и сами чувствовали себя особыми существами. Рисковали жизнью в горах, водили знакомства с циркачками. Когда я на "волге" навещал дядю-парикмахера в Бендерах, обкомовцы не знали, чего от меня ждать. Я никого не боялся...
      Когда он заснул, Лилечка приготовила чай. Мы с ней сидели на кухне.
      - Он ведь из-за меня приехал, - сказала Лилечка.
      ...Мы знали, что он пишет монографию. Он поднимался до рассвета и сидел за столом, часа через два поднималась Лилечка, и они гуляли у моря. Возвращались они по тихой улочке Рав Кук и присаживались отдохнуть на скамейку в тени высокого дома. Рядом со скамейкой был бетонный барак, присутственное место, в котором вечерами читала свои лекции Ира, а в восемь утра крыльцо осаждали пенсионеры. У крыльца собиралась шумная толпа. Возбужденные люди обменивались новостями: записывают на бесплатную экскурсию, на жилье, на подарки к пасхе... Кто-нибудь митинговал:
      - Им Америка деньги дает для нас, а они все себе прикарманили! Мы должны обратиться к депутату от русской партии, они обязаны...
      Лилечку тянуло в эту толпу, у нее там уже были подруги, она бросалась к ним, что-то узнавала, возвращалась: хочешь пойти на скрипичный концерт, это очень дешево!
      Однажды подбежала к скамейке взбудораженная:
      - Ты можешь посидеть полчаса? Тебе не напечет? Тут на бесплатное жилье записывают!
      - Погоди, какое жилье?
      - Потом, Гриша, потом!..
      В этот день он решил что-то у меня выяснить:
      - После моей смерти она за меня что-нибудь получит?
      - Если вы поработаете еще лет двадцать...
      - Понятно. Как же она сможет оплачивать съемную квартиру?
      - Никак не сможет.
      - Понятно...
      Он начал действовать. Лилечка ничего не подозревала - он вел телефонные разговоры, когда она выходила из дому в магазин. Однако, разбираясь в счетах, она увидела, что он звонил кому-то в Москву и Володе в Германию. Каждый раз она добивалась объяснений, о чем был разговор, и он стал звонить от нас. Однажды я слышал, как он просил кого-то:
      - Передайте, пожалуйста, что звонил Григорий Соломонович Векслер. Запишите номер телефона, чтобы он позвонил мне. Это Израиль.
      Он сидел у нас, ожидая звонка, пока Лилечка не увела его домой. Уходя, успел сказать по секрету:
      - Будет звонить один мой ученик, Леша Вихров. С ним невозможно связаться напрямую, пусть скажет, как это сделать.
      Потом позвонила из Москвы женщина, сказала, что Алексей Абрамович Вихров хочет знать, по какому вопросу к нему обращается Векслер. Я спросил:
      - Григорий Соломонович не может ему лично объяснить? Его сейчас здесь нет.
      - Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, - сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.
      Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:
      - Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, - положа руку на сердце, я ее заслужил.
      Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.
      - Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.
      - Кто ж их не делает, - сказал я.
      - Это так, да вот времени исправить уже не осталось. Леша Вихров времени не терял. Переводил его в деньги. "Гениальность там, где решаются важнейшие вопросы человечества". Что ж, вполне может быть: деньги - достаточно точная математическая модель человечества, это структура, связь, может быть, хоть один из моих учеников гениален.
      Он не привык проигрывать. Что-то в нем изменилось. Если, проходя с ним по улице Герцля, Лилечка останавливалась перед витриной, он замечал это:
      - Купи себе шляпку. Что у тебя за вид в панамке.
      - Ты же говорил, мне идет.
      - Очень идет, но почему бы не купить шляпку?
      ...Желтый дельтаплан несло к высотным гостиницам. Самолетик с рекламой "Элит" сделал вираж и потащил рекламу обратно. Вечернее солнце уже мешало смотреть в его сторону, бензин расходовался зря, фирма "Элит" несла убытки. Приближалась суббота, мы сидели за столиком под тентом, смотрели, как уходят с пляжа люди и как красиво освещены края тучи на горизонте. Векслер и Айзенштадт в наброшенных на плечи полотенцах спорили о чем-то. Около нас остановился мужичок в российской тенниске:
      - Русские? Братцы, не найдется десять шекелей на автобусный билет? Восемь у меня есть...
      Пока мы искали по карманам, он вытащил из своего груду желтых и серебряных монет, показал, мол, вот они, восемь шекелей, не врет.
      - Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу... Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди... Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать - шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил... Никуда меня не вызывали... А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.
      - Зачем же он сказал? - спросила Лилечка.
      - В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.
      - А ему-то не все равно?
      - Не знаю. Но как еще объяснишь: "Последи, тут мой теудат зеут"? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.
      - А о чем вы болтали? - спросил я.
      - Мы?
      - Вы сказали, болтали о том, о сем.
      - О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи... ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.
      Когда дядька ушел, Векслер сказал:
      - Интересно... Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.
      - Зачем?
      - Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену...
      Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:
      - Гриша, немедленно вернись!
      Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами - Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:
      - Что-то мне нехорошо.
      10. Асаф
      Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.
      -...Ицик Шедман, девятнадцать...
      Что - Ицик?.. До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.
      Позвонила Ира.
      - Ты слушал радио?
      - Ицик.
      - Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.
      - Его не привезут домой?
      - Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, - сказала Ира. - Тебя искал какой-то Краснопольский.
      - Да, спасибо.
      - Не работай уж сегодня.
      Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться...
      Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.
      Это чувство занимало место другого - ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости - выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций - прощать, смирять гордость и подставлять щеку - питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность "самосовершенствования". Векслер говорил: "Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье - нас убивают любыми". Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, - за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.
      У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, - да ведь это только говорится так: "казнил", - изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.
      Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше - зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.
      По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках:
      СМЕРТЬ АРАФАТУ!
      Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух:
      - Смерть арабам! Смерть арабам!
      Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом - после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция.
      И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: "Смерть арабам!", и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский.
      - Маспик[1]! - кричал он. - Дай[2], маспик, маспик!
      [1] Достаточно.
      [2] Довольно, хватит.
      Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой:
      - Ты это Арафату скажи.
      За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам.
      Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность - каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда.
      Бывал здесь и я, приезжал на своем "фиате", выбирая штукатуров и плиточников, - мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды - в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, - с бордюра поднялся худой усатый человек.
      - Сколько хочешь за "фиат"?
      - Тысячу.
      - Много, - сказал он, хоть было до смешного мало. - Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь?
      - Нет.
      - Работы нет?
      - Нет.
      - Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу.
      Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма.
      Я сказал:
      - Садись.
      Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться - не возвращаться же к шапошному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени.
      Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника.
      - Как тебя зовут?
      - Асаф.
      Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от "фиата", к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали.
      Мы решили, что это недоразумение. Дашка и Фима полетели в банк, подняли бумаги - Фима стал сползать с кресла, закатывая глаза. Несколько лет назад он подписал одному приятелю обязательство гаранта. Приятель тогда создал фирму и арендовал офис. Фима давно забыл и про подпись, и про приятеля. Между тем фирма лопнула, компаньоны приятеля надули его и удрали за границу, приятель обанкротился, и теперь по договору семьдесят тысяч шекелей за аренду офиса должен был платить гарант, то есть Фима.
      Из банка Фима бросился к приятелю. Тот жил в хорошей квартире, ездил на новой "тойоте". Фиме он сказал:
      - Эти сволочи свалили за границу. Уверен, что тип, который сейчас требует деньги, в сговоре с ними, тоже в их шайке, у них все заранее было обдумано. Я платить не собираюсь. И ты не плати.
      - Как же я могу не платить, если арестован мой счет и все поступления идут туда! У меня уже сняли шестьдесят тысяч!
      - Тогда они пропали, - сказал приятель, - ничего не сделаешь.
      - Но я-то при чем? Это же тебя обманули, а не меня! Я твоих друзей в глаза не видел, я тебе гарантию давал, а не им! Ты ж мне сказал, что, подписывая, я ничем не рискую!
      - Что я могу сделать? - сказал приятель. - У меня нет денег.
      - Ты можешь продать машину.
      - Лучше ты ничего не придумал?
      Фима обругал приятеля и побежал к нам:
      - Я ему сказал... Ну, я ему все в глаза сказал...
      Дашка разъярилась:
      - Какая разница, куда ты ему сказал, в глаза или в задницу? Cемьдесят тысяч - цветочки, еще проценты пойдут, до конца жизни не расплатимся! Ты мужчина или нет? Ты должен был прижать его и объяснить: или он отдает деньги, или пусть прощается с жизнью, сволочь такая.
      Коля обдумывал предложение жены всерьез:
      - Наймем этих, как их теперь называют, есть такие специалисты, взыскивают с должников, они вытрясут из него все до шекеля, и машину продаст, и квартиру.
      - Надо поговорить! - заводила его Дашка. - Так, чтобы понял! Если вы, мужики, не можете, я сама поговорю!
      Ира в ужасе смотрела на нее:
      - Да вы ж в тюрьму сядете. Тоже мне, крутые. Может, у кого-нибудь такое и получается, но не у Фимы же или Коли, смешно, ей-богу.
      Дашка опомнилась:
      - Ты права, мама. Надо срочно переводить сад на мое имя, деньги - на мое имя, спасать что еще можно.
      Легко сказать - на ее имя. Потому-то и записали все на имя Фимы, что у него, кончившего курсы, было разрешение открыть сад.
      - Ладно, с этим что-нибудь придумаем. Без паники.
      Она и Коля, в общем, держались хорошо, а в Фиме что-то надломилось: вместо того, чтобы думать, как выкрутиться, он все вспоминал, кому, когда и почему подписывал и что было сказано при этом.
      Непонятно было, что делать с домом. Брать дополнительную ссуду в банке? Экономя каждый шекель, мы решили обходиться "субарой" Фимы, а "фиат" продать не потому, что за него что-то дадут, а чтобы не платить страховку. Я повесил объявление на боковое стекло. Покупателей не было, и "фиат", пока суд да дело, возил доски, мешки с цементом, бетонные блоки. Садился иногда на рессоры и скрежетал, но тянул. Ира сказала:
      - Старается. Чувствует, что мы решили его продать.
      Я привозил штукатуров, плиточников и плотников, Яков сделал инсталляцию и крышу, а два его приятеля - электропроводку и окна, согласившись растянуть выплаты на год. Остальное я делал сам, работая с рассвета до полуночи.
      Асаф появился за несколько дней до открытия сада, в конце августа. Он все сразу понял и, быстро обойдя дом, перечислил все работы, которые сделает. Сам предложил облицевать камнем фасад. Я колебался: были вещи понужнее, но Дашка уцепилась:
      - Фасад нужен. Это лицо. Кто захочет отдавать своего ребенка в трущобу?
      - Камень вы оплачиваете, - уточнил Асаф, - остальные материалы мои.
      - Сколько будет стоить камень?
      Он измерил стену рулеткой, перемножил в уме цифры и сказал:
      - Тысячу двести.
      - Идет. Когда начнешь?
      - Сейчас. Привезу камень, завтра с утра приду с другом, вечером кончим. Кофе есть?
      Мы выпили кофе. Он заторопился:
      - Давай деньги. Поеду в Тайбу за камнем.
      Тайба - арабский городок, до него - минут двадцать. Надо было заехать за деньгами в банк. Когда я припарковался, Асаф сказал:
      - Возьми тысячу шестьсот.
      - Мы же договорились: тысячу двести.
      - Я не все посчитал. Там еще внизу веранды три ряда.
      - Нет, - сказал я. - Мы договорились.
      - Ты не понял... - Он стал делать какие-то расчеты на листке бумаги, что-то втолковывал.
      Я уперся:
      - Нет.
      - Ты не понял... - он начал объяснять сначала.
      Это повторилось несколько раз. Наконец, мне надоело:
      - Раз так, я не продаю машину. Не хочешь - до свидания.
      - Порядок, - немедленно согласился он.
      Ждал в машине, пока я получал деньги. Я сел за руль, и он спросил:
      - Не получил?
      - Почему не получил?
      - Так давай, - удивленно сказал он. - Меня друг ждет, он в Тайбу едет.
      Я-то думал, мы поедем на моем "фиате"! Только тут сообразил, что должен дать тысячу двести шекелей совершенно незнакомому человеку. Что было делать?
      - Пиши расписку.
      Он написал. Прочесть расписку на арабском языке я не мог. Показать удостоверение личности тоже не попросил: и неудобно, и все равно эти бумаги доверия не вызывают. Говорят, у каждого араба ворох таких удостоверений.
      Асаф пересчитал деньги и выскочил из машины:
      - Через два часа привезу камень.
      Я вернулся домой и стал ждать. Прошло два часа. Я проклинал себя: надо было взять в залог удостоверение личности! Надо уметь делать такие простые вещи! Пусть у него их сотня, но это, все же, какой-то след!..
      Через час приехал Яков с сыновьями. Я рассказал все, он покачал головой:
      - Нельзя так! Ни с арабами, ни с евреями! Человек, которого ты не знаешь! Ни в коем случае нельзя!
      Прошел еще час и - ах вы, мои хорошие, - подкатил минибус, выскочил из него Асаф. Он привез камень. Выгрузил у калитки и сел в машину.
      - Завтра с другом, значит, все сделаем.
      Я не стал спорить - день все равно кончался. Наутро Асаф пришел - один.
      - А где друг?
      - Подойдет попозже.
      Друг так и не пришел. Асаф, кажется, и не ждал его. Выпив кофе, сказал, что идет за белым цементом, и исчез на полдня. Принес на плече полмешка белого цемента, спросил, где мелкий песок. Удивился, что его нет, и снова исчез. В этот день так и не вернулся. Мне эти уловки были знакомы, маляры тоже так делали: главное - нахватать побольше заказов, получить деньги на материалы, а там как получится. Наверно, он работал еще где-нибудь неподалеку и выкручивался и там, и здесь.
      На следующий день Асаф пришел в семь. В калитку не зашел, хоть мы ее не запираем. Звал меня с улицы. Пил кофе и рассказывал о себе: живет в деревне под Шхемом, у него пятьдесят соток земли, большие дом и сад.
      Я заметил:
      - У тебя полно земли. А говорят, евреям тут места нет.
      Он сморщил лоб, пытаясь понять.
      - Ты хочешь купить землю на территориях? Но еврею нельзя!
      - Да зачем мне она? У меня и денег нет.
      - Ну да, - сказал он озадаченно.
      Я понял, что попал впросак. Это издалека, до того, как приехали сюда, нам могло казаться, что на этой земле люди враждуют из-за дунамов и квадратных километров. Но дунамы-то и километры поделить было бы несложно. Их, пустых, незасеянных и незаселенных, тут вдоволь, на всех могло хватить. Не из-за них вражда.
      На работу Асаф добирался полтора часа. Странно было, что после такой дороги - много километров пешком по жаре, - он еще способен был что-то делать. От еды отказался и, выпив кофе, ушел за песком. Принес его в двух двадцатилитровых ведрах из-под краски откуда-то с соседней улицы. При изящном его сложении это был большой груз - жилы выпирали под смуглой кожей, как на анатомическом муляже. Еще не начался рабочий день, а его уже водило от усталости, как пьяного. Он беспрерывно и страшно кашлял. Ира прислушалась:
      - Да у него, наверно, пневмония!
      Сбегала за стетоскопом, послушала...
      - Вам надо провериться рентгеном.
      - Потом, - сказал он. - Если есть таблетки, дай.
      Она принесла антибиотик, рассказала, как принимать, он сразу проглотил две таблетки. Приготовил раствор на белом цементе и начал кладку. Я сам вызвался принести ему еду из магазина. За едой он все повторял, что просчитался и я должен ему четыреста шекелей. Я не поддавался. Подошла Дашка, он умудрился незаметно поговорить с ней и охмурил - она эти четыреста шекелей пообещала.
      Вместо одного дня Асаф проковырялся четыре. Я нетребователен, но то, что он делал, не лезло ни в какие ворота, ряды шли вкривь и вкось. Асаф никогда не спорил, переделывал тут же. Дело свое знал. Хорошо работать умел, но умел и плохо, если сходило. Это меня изумляло. Мне всегда казалось, что тот, кто умеет сделать хорошо, не может работать плохо. Я сам такой. Если делаю плохо, то от неумения. Плохая работа меня мучит, и постоянные клиенты это видят и понимают: он не может работать плохо, он педант. Упрекнуть Асафа в педантизме никак было нельзя. Приходилось бросать свои дела и наблюдать за ним.
      На четвертый день выработался белый цемент. Асаф ходил куда-то и вернулся ни с чем. Предложил поехать и купить. Мне надоело оставаться в дураках, и я сказал:
      - Ты все время пользуешься моим материалом. Мы так не договаривались. Поехали, но за это ты оштукатуришь стенки в ванной на втором этаже.
      - Нет проблем.
      Оставалось работы на день. Асаф сказал:
      - Завтра кончу. Справка на продажу машины есть?
      - Завтра дашь мне удостоверение и получишь машину.
      Рано утром Асаф принялся за работу, а я поехал за справкой. Выстоял очередь к прилавку, за которым сидела дежурная чиновница, протянул ей удостоверение Асафа.
      - Ты не имеешь права продать машину арабу с территорий, - сказала она.
      - Но этого не может быть! Почему?!
      - Есть закон. Нельзя.
      Это был удар! Я не знал, что сказать Асафу.
      Он, однако, был к этому готов:
      - Ты должен взять справку, что машина сломана и номер ее аннулируется. Ты продаешь ее мне на запчасти.
      - Завтра попробую. Завтра ты кончишь?
      - Да тут делать уже нечего.
      - Мы еще на штукатурку договаривались.
      - Я помню, не волнуйся.
      Перед уходом он попросил пятьдесят шекелей:
      - Надо же мне домой добраться.
      - Пятьдесят шекелей на дорогу? У меня только двадцать.
      - Давай двадцать.
      На следующий день мне выдали справку. В ней стояло ивритское слово мет, мертвый. "Фиат-124" No 58-127 мертв. В русском языке это слово относится только к одушевленным предметам. Возможно, у "фиата" и была душа. Чего-чего, а души я вложил в машину много - выискивал у старьевщиков запчасти, сам поменял всю систему охлаждения.
      Асаф опять не кончил работу. Он очень хотел кончить, но заходился кашлем, и руки дрожали. Он так расстроился, что не получит машину... Ира не выдержала:
      - Да отдай ты ее.
      - Но он же не кончил.
      - Завтра кончит. Отдай.
      Я вручил Асафу справку и отдал ключи: машина твоя, кончишь работу завтра.
      Он удивился. Не обрадовался, не кинулся благодарить, а просто глубоко удивился. Ира приготовила ему кое-какие вещи для детей, еще что-то, нам не нужное, он погрузил все в машину и сказал:
      - Отец, я тебе подарю часы. Старые, большие часы, - он показал на уровне груди, какие они большие.
      Он сел за руль и покатил в сторону Бейт Лид, помахав на прощанье. Мой "фиат" кончил свою вторую жизнь, в Тулькарме пересек зеленую черту и со справкой, что он мертв, помчался навстречу жизни последней. Мы с Ирой загрустили, будто расстались с близким человеком.
      Асаф исчез. Нам с Ирой было нехорошо. Даже не в незаконченной работе было дело. Он словно бы предал нас. Привязались мы к нему, что ли... Месяц спустя он появился и с порога рассказал, что возил мать в Иорданию, там ей сделали операцию на сердце.
      Я решил, что он извиняется.
      - Почему в Иорданию?
      - В Израиле надо двадцать тысяч шекелей, а в Иордании - шесть. У меня там брат живет.
      - Как машина?
      - Отлично. Сто двадцать на шоссе запросто дает.
      - Кофе выпьешь?
      - Почему нет?
      Пришла Ира. Обрадовалась, увидев Асафа, вынесла ему новую порцию вещей. Асаф медлил. Я понял, что он пришел просить денег, и ждал, когда начнет. Он начал:
      - Отец...
      Я отрезал:
      - Нет.
      Он хватал меня за руку и весело кричал:
      - Ты же не знаешь, сколько я скажу! Не знаешь!
      Я отворачивался, он выпалил, как что-то очень смешное:
      - Десять шекелей!
      Я дал и проводил его до ворот. Не успел вернуться в дом, как он окликнул:
      - Отец!!!
      У ворот остановился полицейский мотоцикл. Полицейский в каске, соскочив, остановил Асафа и обыскивал. Тот послушно поднимал руки и поворачивался.
      - Покажи, что в пакете, - приказал полицейский.
      Асаф торопливо вывалил содержимое прямо в грязь.
      Полицейский брезгливо трогал вещи ногой.
      - Откуда это?
      - Он дал, - показал на меня Асаф.
      Я кивал, сделавшись таким же, как он, суетливым и виноватым.
      - А это? - полицейский выудил из вороха что-то черное и блестящее. Теперь он смотрел на меня: - Это тоже ты дал?
      - Не знаю, - сказал я. - Жена собирала.
      Блестящее черное платье видел впервые, но почему было не сказать: да, я дал. В сущности, я как бы присоединялся к подозрительному полицейскому. До сих пор не могу понять, почему это сделал. Конечно, мелочь, какой-то автоматизм то ли честности, то ли послушания, но ведь и на курок иногда нажимают автоматически.
      - Иди спроси ее, - приказал мне полицейский.
      Ира вышла, подтвердила, что платье дала она, и полицейский уехал.
      Прошел еще месяц, и Асаф опять появился. На этот раз у него была другая драматичная история: ему грозила тюрьма. По его рассказу, он ни в чем не был виноват. Его отец или даже дед поставил забор на границе с соседями. Оказалось, он прихватил кусок чужой земли, сто пятьдесят квадратных метров. Теперь соседи подали в суд. Суд присудил, чтобы Асаф передвинул забор и заплатил три с половиной тысячи шекелей. До конца срока оставалось три дня, после чего Асафа забрали бы в тюрьму. Денег у него не было.
      - Шесть тысяч на операцию матери, - объяснял он. - Я тогда собрал все, что могли дать родственники. Больше ничего нет. Я пойду в тюрьму - что дети будут есть?
      Почему об этом должен был думать я, а не соседи, с которыми он жизнь прожил, не судебные чиновники, лучше меня знающие обстоятельства дела?
      - Я сожалею, - сказал я. - Но я не могу тебе помочь.
      - Я не сплю, - сказал он.- Все думаю и думаю. Голова кругом. Я достану. Но нужно время. Я придумал: кто-нибудь выписывает мне чек на три с половиной тысячи. Я несу в суд. А тот, кто дал чек, аннулирует его. Пока из суда бумаги придут в банк и банк ответит, что чек аннулирован, пройдет неделя. За это время я найду деньги.
      Это было так сложно, что я не сразу и понял. Я сказал:
      - Не могу, Асаф, извини.
      - А твоя дочь?
      - Она тоже этого не сделает.
      - Я поговорю с ней. Что мне делать?
      - Ее нет дома. Она не даст тебе чек, Асаф.
      Он пришел на следующее утро и заштукатурил ванную комнату. Оставалось работы на час - положить поверх штукатурки известковую шлихту, но он опять исчез. На следующее утро, появившись, еще издали прокричал:
      - Я нашел деньги!!!
      Был уверен, что сообщает мне радость. То есть считал меня другом. Я в самом деле обрадовался, с души свалилась тяжесть - ведь мог помочь, а не помог.
      Мы стояли у ворот. Асаф, который пришел пешком обычной своей дорогой от шоссе, положил на землю тяжелые мешки, отдыхал.
      - Сегодня сделаю шлихту,- деловито заметил он. - Знаешь, я нашел работу рядом, на Арлозоров. Дай тачку довезти цемент. Вечером верну.
      Я прикатил ему тачку. Больше никогда не видел ни ее, ни Асафа. Спустя несколько дней мимо дома проходил Хусейн, знакомый араб-каблан. Я окликнул его:
      - Где Асаф?
      - Зачем тебе?
      - Он взял мою тачку на прошлой неделе и не вернул.
      Хусейн продолжал пристально меня рассматривать. Это было странно: что он хотел понять?
      - Он арестован, - сказал Хусейн, убедившись, что я в самом деле не знаю и мой вопрос - не проверка.
      - За что?!
      - Не знаю.
      - Ну, не хочешь говорить...
      - Вроде, украл что-то.
      - У него ж четверо! А как же дети?
      - В том-то и дело.
      - Жалко детей, - сказал я.
      Хусейн опустил глаза. Рядом с ним стоял паренек лет двенадцати. Он, напротив, не отводил взгляда и спросил подозрительно:
      - Вы разве телевизор не смотрите?
      - Нет. А что там было?
      Паренек посмотрел на Хусейна, тот сказал мне:
      - Шалом, отец.
      Они ушли. Я подумал: разве в теленовостях сообщают о мелких кражах? И тут же забыл об этом. Вспомнил на другой день, когда слушал новости по русской радиостанции РЭКА.
      РАСКРЫТА ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ТАЙБЕ. ...ГОТОВИЛИСЬ СОВЕРШИТЬ ТЕРАКТЫ В НЕТАНИИ, ХАДЕРЕ И ИЕРУСАЛИМЕ. АРЕСТОВАНЫ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ИЗ ТАЙБЫ И ИЗ ДЕРЕВНИ ОКОЛО ШХЕМА...
      Асаф - террорист? Я не мог в это поверить. Скорее бы поверил, что террористом мог оказаться другой человек, наш штукатур. Их работало двое. Один, улыбчивый, лет двадцати, готовил и подносил сырую штукатурку, второй, чуть постарше, сумрачный, наносил ее на стены. Он работал, как машина, прерываясь лишь на короткий обед. К концу дня его качало от усталости. Мне все время казалось, что он угнетен чем-то. Он, как и Асаф, был из деревни под Шхемом. Вот если бы он... Нет, пожалуй, и он бы не пошел на это - не фанатик, и взгляд у него был осмысленный... А Асаф, пожалуй, согласился бы за деньги что-нибудь сделать для своих. Ведь арестовали же его за что-то.
      Впрочем, что я вообще мог знать обо всем этом?
      Тогда был октябрь двухтысячного года, интифада, которая началась в конце осени, еще казалась немыслимой...
      11. Язычники
      Кто бы он ни был, взорвавший себя у каньона а-Шарон мусульманин, последним движением руки он открывал дверь в вечное блаженство и, значит, и остался в раю до скончания времен.
      Для наших соседей, правоверных иудеев, их маленький Ицик сейчас тоже безмятежно пребывал за пределами страдания, в ожидании Страшного суда. Хотелось думать, что вера облегчала их горе: суровый Бог наказал их, лишил сына, сделал убогими калеками, погрузил во тьму, чтобы они ощупью искали дорогу к праведной жизни, но Ицика спас и вознес. Я же не мог опереться на веру, а разум не справлялся с кошмаром смерти.
      В нашем доме спали после обеда сорок детей. Я поднялся на второй этаж. Гай смотрел телевизор.
      - Гай, милый, иди, пожалуйста, к себе, мы с бабушкой будем смотреть новости.
      - Только не делай громко, детки спят, - предупредила Ира, когда Гай, не теряя лишней секунды, помчался вниз, к телевизору родителей.
      Я переключил на российский канал. В этом не было смысла: я уже все знал. Но мне нужно было видеть все снова и снова, как больному нужно - Лев Толстой однажды заметил это - снова и снова дотрагиваться до больного места.
      Мы с Ирой увидели наш каньон, полицейские машины и "амбулансы".
      -...это четвертый теракт в маленьком городе за последние два месяца. Ответственность взяла на себя исламская террористическая организация "Хамас"...
      Кадры у каньона сменились улицами в Рамалле. Толпы боевиков "Хамаса" в черных капюшонах плясали, подняв над головой автоматы. Жгли чучело еврея. Ликующие мальчишки прыгали перед камерой.
      -...в этом разница между политическим мышлением демократического общества и националистическим мышлением: в Израиле кричат: "Смерть Арафату!", в палестинской автономии - "Смерть евреям!"...
      - Позвони Анне Семеновне, - сказала Ира.
      - Зачем?
      - Скажи, что уже дома.
      - Вы смотрели русское телевидение? - закричала мама. - Так объективно все показали! Даже с сочувствием! Ты слышал, что сказал... - она назвала фамилию комментатора. - У нас кричат: "Смерть Арафату!", у них - "Смерть евреям!". Что я тебе говорила?
      - Что ты говорила, мама?
      - Он всегда мне нравился. Он все-таки всегда старается высказать свое мнение.
      Она радовалась? Господи, спаси наши души... Внизу завопил Гай:
      - Гера! Гера! Гера!
      Я спустился к нему.
      - Гера, посиди со мной, мне страшно.
      Он прижался ко мне, не отводя глаз от экрана. Показывали детский ужастик. Куда подевались Золушки и Белоснежки? Их сменили какие-то в самом деле жуткие членистоногие существа, они превращались в людей, потом снова вырастали страшные конечности...
      - Гера, ты Гера? - автоматически подстраховался Гай.
      - Я Гера, не бойся, я сейчас приду.
      У нас звонил телефон - прорвался друг из Минска:
      - Что там у вас делается?
      - Да видишь, как.
      - Ира, Дашка?
      - Все нормально, Олег.
      Я знал, как трудно ему наскрести денег на международный звонок. Он, конечно, считал, что нам страшно ходить по улицам и спать ночью в своих домах, ему хотелось сказать: если, не дай бог, что, собирайте манатки, мы ждем... Он, спасибо ему, не сказал, но я понял.
      Так же, как Олег сейчас увидел "амбулансы" на телеэкране, я увидел однажды, как зачадил головешкой российский парламент. Я был в каньоне а-Шарон, на втором этаже, там, где продают телевизоры. Они занимали целую стену. Картинка горящего Белого дома отпечаталась на всех экранах, больших и маленьких. Московский оператор СNN делал панораму по окнам. Глаз, скользя по экранам, не поспевал за движением телеобъектива, и оттого казалось, что картинки не совпадают, горят дома в разных частях света, запылал весь мир. Продавцы и толпа покупателей, как многие люди во всем мире, что-то ощутили, примолкли. Камера показала толпу у танков. Люди радовались - нет, не тому, что президент страны расстреливал из танков свой парламент, какое там, - это была радость зевак, которым повезло оказаться на месте события, - не каждый ведь день такое увидишь. Я ощутил нереальность происходящего: жизнь была доступна пониманию лишь в качестве телевизионного изображения. Люди за тысячи километров от пожара смотрели в телевизоры и понимали, что происходит, люди на пожаре - не понимали.
      Если случалось что-то в Минске - взрыв в подземном переходе, взрыв в метро - мы тревожились за Олега, звонили ему, он удивлялся: да все у нас в порядке, о чем вы... И так же тревожился он, когда что-то случалось у нас, мы же здесь не понимали его тревоги: да все у нас нормально...
      Гай путал жизнь и телевидение. А мы?
      Ира переключила на CNN. Над морем и жемчужной полоской пляжа плыли дельтапланы - желтый, алый, сиреневый, над ними серебристый самолетик волок по лазурному небу длинный хвост рекламного полотна, и я увидел над ним когти демона. Что видел демон, пролетая над нами? Должно быть, ему открывалась странная картина, какие-то токи, движение электронного тумана, опутавшего землю. Этот информационный туман поглотил нас, вобрал в себя, и мы растворились в нем, став электронным кодом. Люди превращались в чудовищ. "Гера, ты Гера?"
      Панорама оператора CNN продолжалась, захватила берег - девушки на пляже были узкоглазыми, что-то там происходило, Нетания уже не существовала в новостях, нас сменили другие, и то, что я принял за когти демона, было иероглифами, знаком телеканала.
      Ира охнула, задержавшись на канале телесериалов. Только что она плакала, прислушиваясь к звонкам в пустом доме Ноэми и Якова. Слезы еще лились, а мокрые глаза уже переносили ее в другой мир. Ира растворялась в нем. Это были будни врачей и сестер американского приемного покоя. Телесериал тянулся несколько лет. Там праздновали дни рождения и Рождество, тяжело работали, влюблялись, женились и умирали. Это стало частью жизни Иры, ее второй семьей. Ира в разговорах иногда произносила какие-то фразы, которых я не понимал, и спохватывалась: ах, да, ты же этого не видел. Моя мама жила в другой семье. Там отмечали день рождения какой-нибудь телезвезды, на сцене собирались все свои, мама радовалась, как удачно пошутил Андрей Вознесенский, интересовалась, почему не было Олега Табакова, еще одного члена ее семьи, - уж не заболел ли он... А Таня, дочка Фимы и Жанны, приезжая из Ливана в выходной, не раздеваясь, в военной форме, лишь сняв автомат, бросалась к телевизору и с ливанских кадров, которые мы смотрели с ужасом, тревожась за нее, Таню, бежали санитары с носилками, несколько часов назад Таня была там, а сейчас там находились ее подруги, - переключала на свой бесконечный латиноамериканский сериал: "Он что, изменил ей, блядище?". Жанна, ее мать, мучаясь сильными болями в животе, не разрешала вызвать "амбуланс" до тех пор, пока не досмотрит серию о любовных страданиях Хулиана и Паломы. У нее начался перитонит. Досмотрев серию, она потеряла сознание.
      Мы язычники, и важнее, чем пляска шамана, для нас нет ничего. Без этой пляски мы не понимаем ни себя, ни жизни.
      Однажды на моих глазах убили Рабина - камера, готовясь снимать совсем другое событие, наехала через секунду-другую после выстрела, я увидел сползающее вниз тело старика в черном костюме и клубок тел, который покатился к стене и ударился о нее - хватали стрелявшего Игала Амира, - это было не похоже на теленовости, противоестественно, и голос телекомментатора стал нестерпимо неуместным. В другой раз мы смотрели фильм о семьях погибших на "Курске", и вдруг какая-то женщина там бросилась на адмирала, чтобы сорвать погоны, затряслась в рыданиях - кадр прервали, мы сидели в шоке и рыдали, словно это случилось с нами, ощущая, что трагедии в жизни не бывает, у жизни нет жанров, а есть только кошмар и инстинкт. А потом мы увидели, как убили израильских солдат в палестинском полицейском участке. "Интифада Аль-Акса" только начиналась, казалась мелким недоразумением, ожесточение еще не проникло в сердца, руки не тянулись к оружию при виде чужой формы, и заблудившиеся вооруженные парни, ничего не подозревая, спокойно пошли вслед за полицейским в полицию. Итальянский тележурналист чудом оказался у фасада здания, чудом сумел вывезти домой кассету, и мы увидели, как летит выброшенное со второго этажа тело убитого, как высовывается из окна счастливый юноша, показывая толпе перед домом свои окровавленные руки, - мы еще говорили о мирных переговорах, спорили об уступках и гарантиях - и увидели эти руки. Жизнь и ее телеизображение противоестественно совместились, и мы оцепенели в ужасе, потому что этого не должно было быть. Что же было реальным - кровь на руках на экране или наши споры перед телеэкраном? Все перепуталось, жизнь оказалась там, а телевидение - здесь, в наших рассуждениях и спорах. Я - Гера? Не знаю, Гай, не знаю, ничего я не знаю.
      Позвонил приятель из Новой Зеландии. У него был самодовольный дурной голос. Это ничего не значило, такой голос был у него всегда, маленькая мания величия, а человек он сам по себе был добрый и порядочный, но я слышал сигнал самодовольства и реагировал на него, как реагирует мышца на электроразряд. Человек из лучших чувств позвонил узнать, как там мы, не оказались ли в числе раненых - город крохотный, а число жертв за месяц достигло трех сотен, - но реальность оставалась виртуальной, он не заметил сам, как перешел на менторский тон, объяснял, что наше правительство действует неправильно, осложняет положение друзей Израиля во всем мире, он там, в Новой Зеландии, какие-то лекции читает, людям не нравится, что Израиль в ответ на теракт применяет самолеты и танки, это подрывает престиж на Западе. Я сказал ему, что нам сейчас не до мнения новозеландцев, и он стал читать мне лекцию о том, что без иностранной помощи мы пропадем.
      - От вас скрывают всю правду, - намекнул он, полагая, что в Интернете получает информацию, не доступную израильтянам.
      Я напоминал себе, что он дурак, но это не помогало, настроение он ухудшил вконец. "Глупость - это голос космоса, а космос не может ошибаться", - Векслер не острил...
      Гай отдохнул за телевизором, преисполнился энергии и взлетел по лестнице с пластмассовым мечом в руке:
      - Защищайся, Гер-р-ра! Я Цавая Нендзя! Вон отсюда!
      Мы с Ирой вытаращились.
      - Гай, откуда ты знаешь эти слова?
      Он наскакивал, орал в упоении, был невменяем. Лишь когда чуть-чуть устал и успокоился, Ира невзначай спросила:
      - Откуда ты знаешь эти слова: "Вон отсюда!"?
      - Мама сказала.
      - Мама? Кому?
      - Нет, Жанна сказала. Или мама.
      Мы переглянулись: что-то происходило. С того дня, как арестовали банковский счет, Дашка снова, как во времена беременности, сияла приветливой улыбкой. Она решила, что должна полагаться только на себя. Мы догадывались, что она попыталась вытрясти деньги с подонка, который их подвел, и у нее ничего не получилось. Фима чувствовал себя виноватым перед компаньоншей и по-собачьи смотрел ей в глаза. Жанна и раньше ревновала мужа к Дашке, теперь же сходила с ума, с нежной улыбочкой говорила Дашке гадости и пыталась заразить своей ревностью Колю. Тот оставался невозмутимым, но я заметил, что он стал сдержанным со мной, и это был плохой признак. А ведь Дашка и Фима продолжали вместе работать...
      Фима поднялся по лестнице, деликатно кашлянул:
      - Можно к вам?
      Гай бросился на него с мечом:
      - Я Цавая Нендзя!..
      Фима сделал стойку, защищался, Гай лупил его со всей силы, и нам с Ирой почудилась в этом скрытая злобность. Все могло быть. Гай не мог не проникнуться настроением взрослых.
      - Гай, успокойся, - строго сказала Ира.
      - Дашка будет на кладбище? - спросил Фима.
      Мы пожали плечами. Фима сказал:
      - Я отвезу вас.
      - А кто с детьми?
      - Я Инну попросил.
      Инной звали одну из воспитательниц. Дашка уволила ее накануне: две с половиной тысячи шекелей в месяц - это для нас большая экономия. Инна держалась за свою работу, как никто другой: пятилетний Давидик всегда был при ней. До этого она лишилась пособия по бедности, потому что не смогла пробиться к двери сквозь толпу настырных баб, когда выкрикнули ее фамилию. Мы все ее любили. Когда Фима узнал, что Дашка ее уволила, он попытался отстоять:
      - Я считаю, если уж увольнять, то Шоши, у нее муж работает.
      - Шоши мы не можем уволить, - сказала Дашка. - Она живет на нашей улице, все будут против нас.
      Спорить с Дашкой Фима не умел, и Инна работала последний день. Мы попросили ее последить за Гаем.
      Кладбище расположено на холме, его обдувает сильный бриз, с аллей открывается вид на белый город под ярким солнцем. Мы шли вниз по склону, туда, где уже толпились люди у свежей могилы. Нас обогнали два парня с видеокамерой, и тот, что нес ее, сказал другому:
      - Отличный план, лучше не придумаешь. Возьми панораму города, с нее выйдешь на мать, когда я кончу говорить - дашь обратную на город.
      Навстречу бежал несуразный человек с молитвенником под мышкой. Несуразность заключалась в фигуре с женским задом и покатыми плечами. Они переходили в шею незаметно, как у пингвина. Что-то дегенеративное было в лице, озаренном радостью. Сзади нас выносили из молельной Ицика, человек спешил присоединиться к процессии, боялся опоздать на праздник смерти. Его невозможно было не узнать: это он однажды ворвался в нашу калитку...
      Надо, наверно, рассказать и это. Никогда не позволял себе работать в субботу - из уважения к Ноэми и Якову. Было очень нужно, день пропадал, а я не мог стуком или грохотом нарушить субботний покой. Как-то Яков и Ноэми уехали отдыхать, воскресным утром должны были прийти штукатуры, которым требовался помост, и в вечер наступления субботы я, очень торопясь, прибивал последние доски, зная, что не оскорбляю этим отсутствующих соседей. Оставалось вбить два или три гвоздя, когда в калитку ворвался малый в кипе. Он подлетел и начал кричать, забрызгивая меня слюной. Опустив руку с молотком, я пытался извиниться и сказать ему, что кончил работу. Он был невменяем, теснил меня грудью, орал, не давал раскрыть рта. Лишенный возможности объясниться, я заразился этой невменяемостью, толкнул его, ворвавшегося в мой двор, и тогда он, осознав, что дерется в субботу, в полном отчаянии от своего греха упал на колени, опустил руки, подставил голову и кричал: "Ударь меня! Ударь эту глупую голову!". И это заставило меня осознать вину. Люди тысячелетиями работали тут, не нарушая заповедей, и им хватило времени построить свою страну. Ее разрушали, они снова ее строили, снова проходили тысячелетия, что ж мне каких-то четверти часа не хватило?
      Кладбищенские рабочие торопливо выкидывали наверх землю, и согласованные движения двух лопат напомнили давнее. Мы еще не вселились в наш дом, делали фундамент для новой кухни, братья работали, подошел Яков, что-то ему не понравилось, он спрыгнул в котлован, показывал, Ицик, сморщив лоб, пытался понять, чем недоволен отец, наконец понял, и лицо просияло от этого понимания. Я так живо все это увидел, что усилие Ицика понять передалось мне, я что-то понял, как тогда на стройке понял он. Я не знал, что я понял, но это не имело значения.
      Нас окружили люди. Я видел Якова и Ноэми. Видел четырех братьев Ицика. Ира вытащила из сумочки кипу и надела мне на голову. Читали молитву, я увидел в толпе Таню, дочь Фимы и Жанны. Они с Ициком служили в Ливане в одно время, приезжали на его "понто" на конец недели. Однажды, когда вся семья шла на субботнюю молитву в синагогу, Таня прошла по улице навстречу им в короткой юбочке - не все ж Ицику видеть ее в военной форме. Она оказалась перед ним как бы случайно, но я-то видел, каким торжеством сияли ее глаза, когда, миновав соседей, она вошла в нашу калитку. Теперь глаза были красными.
      Телевизионщики со своей техникой, потеснив раввина, совали микрофон в лицо Ноэми. Она послушно произнесла несколько простых фраз - Ицик был хорошим и справедливым человеком, хорошим братом и сыном, он собирался учиться в университете... Мы с Ирой встретились взглядами: зачем Ноэми говорит эти ненужные слова, похожие на чтение по шпаргалке? Может быть, это привычка верующих, с детства выражающих чувства в чтении молитв, обязательных для всех, будто чувства принадлежат не человеку, а народу. А ведь это так и есть, хоть избываем мы их каждый порознь. Ноэми замолчала - оператор сделал медленную панораму с ее лица на белый город под голубым небом.
      Мы пошли к воротам, толпа растеклась на ручейки между надгробиями, мы положили по камню на черную гранитную плиту Векслера. Цветы тут не принято приносить, люди должны покоиться лишь под камнями, как их предки на каменистой этой земле, которую не берет заступ, тысячелетия назад просто придавленные валунами, чтобы не потревожили враждебные племена, стервятники и злые духи. Когда-то на плите Векслера я нашел придавленную камнем записку Лилечки. Наверно, Лилечка, зная, что у Стены Плача оставляют записки, решила, что можно и так тоже, ее Стена Плача - здесь. Она положила письмецо в мае, возвращаясь в Москву, я нашел записку в конце лета, буквы все выгорели.
      12. Международный семинар памяти Векслера
      Я позвонил Илье, желчному малому, с которым на похоронах Векслера меня познакомили Штильман и Володя. Тогда речь шла об архиве великого математика папках, тетрадках и дискетах. Это все казалось безумно важным, Штильман возглавил специальную комиссию, изучающую наследие, Лилечка опасалась, что кто-нибудь присвоит себе работы мужа, и однажды я целую ночь помогал ей наводить порядок, записывать на дискеты компьютерные файлы и разбирать записи на полях распечаток. А потом все исчезли, и приехал этот Илья, раздраженный тем, что его заставили делать чужую работу. Посидел часа два за компьютером, полистал бумаги, остался ими недоволен, но что-то отобрал и вместе с десятком дискет сложил в папку. Лилечка пыталась выяснить его планы, он пробурчал в ответ что-то невнятное, взяв папку, уехал и больше не показывался. Лилечка звонила ему, Штильману, Володе в Германию и отказывалась верить очевидному: то, на что Векслер потратил последние годы жизни, то, чему она приносила жертвы, было никому не нужно. По ее просьбе я тоже позвонил Илье. Он сказал: "Чего она хочет? Я все сдал в университетский архив. Будет там лежать, сколько положено, потом спишут. Это все вообще не математика". - "А что это?" - "Я знаю? Пространство, время, нуль, бесконечность..." Он сказал это пренебрежительно, словно подчеркивая, что речь идет о старческой причуде Векслера.
      И вот, вернувшись домой с похорон Ицика, я позвонил этому Илье: на семинар приехали ученики и друзья Григория Соломоновича, неужели никому из них не интересна многолетняя его работа? Вдова оставила мне материалы... Разговаривал Илья по телефону нетерпеливо и хамски, но я решил не обращать на это внимания, и он наконец согласился встретиться на следующий день у входа в кампус математического факультета.
      Как я и думал, он не пришел в назначенное им самим время. Я ждал на нежно-зеленой лужайке перед кампусом. На траве, как в американских колледжах, валялись студенты с книжками. В центре лужайки красовалась модернистская статуя, справа возвышался, как храм, Музей Диаспоры.
      Лужайку пересекал, шаркая волосатыми ногами в сандалиях, толстяк в темной майке и шортах. Он ел на ходу питу с шуармой, неся ее перед собой в правой руке, потом помогал левой, чтобы поднести к лицу, и вгрызался, стараясь захватить одновременно и овощи, и мясо, и тесто. Губы и щеки блестели жиром. Курчавые волосы слиплись от пота. Человек внезапно остановился, переложил питу из одной руки в другую и почесал толстую ногу. Его отвлекла пробегающая кошка, и он замер, скособоченный, с полуоткрытым ртом. Распрямился, впился губами в питу и пошел, поглощенный едой, не имея привычки проверять себя сторонним взглядом, не зная, что это такое. Шаркая, он поднялся по мраморным ступеням и исчез за дверью математического кампуса.
      Шесть или семь лет назад мы с оператором Витей снимали на этой лужайке фильм о приехавших из России, и каждому я задавал вопрос:
      - Зачем вы сюда приехали?
      Один математик тогда сказал:
      - Я здесь, потому что у этой страны есть будущее.
      Витя похвалил:
      - Нарядно сказано.
      Может быть, мы ехали не за будущим, а за прошлым. Тоже нарядно сказано, но это, скорее всего, так.
      Передо мной возвышался суровый Музей Диаспоры. Я мог войти в него и оказаться в прошлом, на улочках средневековых гетто, в бедных еврейских местечках Волыни и Литвы, среди текстов, написанных язычками черного замерзшего пламени. Мне не хотелось. Мое прошлое - детские книги, мушкетеры господина де Тревиля, алмазные подвески, Версаль и Лувр. Пусть всего этого никогда не было нигде, кроме как в воображении, но ведь и прошлое лишь там, и променять Версаль на бедное местечко? Даже те, кто вышел из них и не знал ничего другого, стали называть рестораны "Версалями". В каждом городке - свой "Версаль", ампир и барокко, мебель под какого-нибудь Людовика...
      Мне не хотелось вникать в этот мир униженной нищеты, но когда мы с Витей кончили съемку и не знали, куда деть три часа до прихода машины, я предложил зайти в музей - вот же рядом, надо же знать свое прошлое, - и Витя, злой с похмелья, сказал:
      - Зачем мне, на хрен, прошлое, я и с настоящим-то справиться не могу.
      Когда-то, когда меня унижали разговорами о корнях и предках, я ответил: "Вам важны предки, а мне - потомки, моя дочь, мои корни не в прошлом, а в будущем".
      Витя бы посмеялся: "Нарядно сказано".
      Колыхнулась дверь математического кампуса, и я увидел свои корни. На крыльце стояла Дашка. Она повернулась к отражению в дверном стекле, осмотрела себя и приняла небрежную позу. Я окликнул.
      - Папа? - Дашка насторожилась. - Ты что здесь делаешь?
      Она подумала, что я тут из-за нее. Поняв, что из-за Векслера, подошла, присела рядом, откинула волосы, задумалась: сказать мне все, не сказать... Решила не говорить:
      - Тут напротив дешевая студенческая забегаловка, булка с рыбой и гарниром - три шестьдесят.
      Из кампуса вышел Илья. Сумрачный, с выражением брезгливой иронии на худом лице. Вместе с ним вышел второй, мне не знакомый, бородатый, пошире в плечах и поплотнее. Оба - в джинсах и распахнутых на груди теннисках. Они подошли к нам.
      - Удрали? - спросила Дашка.
      - Там нечего слушать.
      Илья и не подумал представить бородатого. Тот был культурнее, испытывал из-за этого неудобство, предупредительно улыбался.
      - Это мой папа, - сказала Дашка.
      Парень назвался:
      - Боря.
      Илья объяснил ему:
      - Господин Волков, друг Векслера, хочет привлечь внимание мировой общественности к трудам великого математика. Наш скорбный труд не пропадет. Ничто на земле не проходит бесследно. Векслер много работал последние годы. Вдова бережно собрала наследие.
      - Может быть, в университет сдать? - предложил Боря.
      - Да я уже сдал туда в архив. Кто там будет читать?
      - Болдин приехал. Может, с ним поговорить? - снова предложил Боря и счел нужным сообщить мне: - А мы вышли перекусить что-нибудь, я, понимаете, толстый.
      - Боря, сбегай, забегаловка рядом, - сказал Илья, - принеси на всех.
      - Почему я?
      - Потому что ты американец. Вы должны оказывать нам материальную помощь. Мы тут за вас кровь проливаем, противостоим мусульманскому миру.
      Мимо нас прошли спортивный мужчина и высокая девушка. Илья взглядом показал другу на них:
      - Видел? Вот какие математики требуются. Будь же логичным. Мы не требуемся не потому, что нас оттирают, а потому, что для нас нет задач. Если задачу может решить девчонка с куриными мозгами и длинными ногами, Штильман возьмет на работу ее, а не тебя с...
      - Ну, ну, договаривай.
      - Договариваю: куриными ногами.
      - Думаешь, у нас не так?
      - Да, но есть разница между маленькой страной и большой.
      - Я не замечаю, - сказал Боря, - хотя три года прожил в Израиле, а теперь вот живу в Штатах.
      Я подумал, в самом деле, где он мог заметить разницу между континентами? На работе, глядя в компьютер? На автостраде по пути домой, где в машине работает кондиционер и даже хиты в магнитофоне те же самые? Дома, за едой из супермаркета или перед телевизором с американскими фильмами? Что для него прошлое?
      По аллее, занимая всю ширину, медленно подкатил туристский автобус с затемненными стеклами высокого обзора. Остановился у входа. Из двери кампуса высыпали математики. Среди них был Володя, и Дашка, вскочив с травы, замахала ему рукой.
      Мне показалось, за шесть лет он не изменился.
      - Очень рад вас видеть, - он пожал мне руку. - Как Ира Николаевна?
      - Спасибо.
      - Как жару переносит?
      Безупречный был малый - ничего лишнего и все, что требуется. Я начал поддаваться его обаянию. Все-таки Гай очень был похож на отца.
      Румяный дядька в российской велосипедной шапочке выскочил на крыльцо и что-то кричал. Все подтянулись поближе, чтобы слышать. Мы тоже прислушались.
      - В нашей программе произошли изменения! - кричал человек в шапочке. Запланированная экскурсия в Старый город и к Стене Плача, к сожалению, не состоится в связи с опасностью террористических акций! Вместо нее мы решили предложить вам не менее интересную экскурсию в Яд ва-Шем, Музей Катастрофы европейского еврейства! Господа, кто не был там, я очень рекомендую поехать! Эта трагедия нашего народа запечатлена в оригинальном незабываемом проекте! Те, кто уже был там или не может поехать по состоянию здоровья, могут посетить выставку художественной фотографии "Эротика цветов"! Напоминаю, что вечером, в семь часов, мы все встретимся на общем ужине в ресторане гостиницы! Желающих поехать в Яд ва-Шем прошу занять места в автобусе! Перекусить мы можем там, к вашим услугам великолепные буфеты и кафе!
      - Кто это? - спросил я Дашку.
      - Краснопольский. Он делает сборник памяти Григория Соломоновича.
      - Ничто на земле не проходит бесследно, - повторил Илья. - Вот и оригинальный незабываемый проект у нас есть.
      - Что ты вдруг? - недовольно сказал Боря. - Яд ва-Шем тебя не устраивает?
      - Меня не устраивает эта незабудка в шапочке.
      Он начинал мне нравиться.
      - Ты едешь? - спросила Дашка Володю.
      Тот пожал плечами:
      - Вообще-то сегодня я не настроен...
      - Зачем ему, - сказал Илья. - У него есть Дахау. Ты хоть был там? спросил он Володю.
      - Был, - ответил тот спокойно.
      - Ну и как тебе проект?
      Володя сделал вид, что не услышал.
      - Посидим в кафе, - предложила Дашка. - Там прохладно, выпьем чего-нибудь.
      Она привела нас куда-то, где за плечами буфетчика поблескивали бутылки спиртного. Я знал, что Володя не пьет, но Дашка заказала водку, и он пил со всеми. Илья опьянел и стал приставать к Володе.
      - Как тебе здесь?
      - Жарко, - Володя все время был начеку.
      - Это еще май.
      - Представляю. У нас тоже бывает жарко.
      Мы все отметили "у нас". Илья начал раздражаться, но не знал, к чему прицепиться.
      - Ну а... как тебе все остальное?
      - Грязновато, - Володя понимал, что его провоцируют, и старался не давать повода.
      - Я был в Йене, - вставил Боря, - у них там брусчатку на улицах шампунем моют. По ней еще Гете ходил.
      - Наверно, плюнуть негде?
      - У них мостовые чище, чем этот стол, - не успокаивался Боря. - И эта чистота - несколько веков.
      - Да плевать я на них хотел.
      - Ну, здесь ты можешь плевать, где угодно, - сказала Дашка. - Но не надо так уж злоупотреблять. Чистота - это тоже не так плохо.
      - Я не понимаю. Грязно, жарко - чего сюда было ехать?
      - Друзей повидать, - сказал Володя. - Тебя, например.
      - А там друзей нет?
      - Есть.
      - Представляешь, - громко сказала мне Дашка, отвлекая разговор на себя, с первого дня, как они приехали, их стала опекать одна старая немка. Едет в Италию - берет их с собой, в Испанию - тоже берет. Да, Володя?
      Их - то есть Володю и его жену. Мне стало жалко Дашку.
      - Эта немка считала их русскими или евреями? - спросил Илья.
      - Антисемитизма сейчас нет, - хладнокровно ответил Володя. - Даже наоборот.
      - Что значит, наоборот?
      - У нас есть приятель, в теннис вместе играем, он когда узнал, что я еврей, знаешь, что спросил?
      - Ну?
      - А вы не боитесь, спрашивает, что все снова повторится?
      - Потрясающе, - сказал Илья. - Беспокоится за евреев?
      - Нормальный культурный человек.
      - Представляю чувства того немца. Ладно, думает, Гитлер - чудовище, но проблема снята, все это ужасно, но мы хотя бы уверены, что этого больше не повторится - нет в Германии евреев. И тут здрасьте - давно не виделись.
      - Ты считаешь, может повториться? - снисходительно улыбнулся Володя.
      - Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
      - Кончайте, - сказал Боря. - Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
      - Разве я про них? Кто говорит о немцах?
      - Ты, - сказала Дашка.
      - Ладно, - сказал он. - Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или - извините, в последний раз, - немцы?
      - Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
      - Ты что, на машине?
      - Мы едем к морю, искупаемся.
      - Что ж ты пьешь, если за рулем? - возмутился Боря. - Я в твою машину не сяду.
      - А я тебя и не приглашала, - сказала Дашка, поднимаясь.
      Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
      Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
      - Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы - друг Григория Соломоновича?
      - Я слышал вашу фамилию от Векслера, - сказал я.
      - Это отец. Они были друзьями. Значит, - Болдин уточнял во избежание недоразумений, - в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
      - Хотите выпить?
      - В такую жару?
      - Кофе.
      - Это с удовольствием.
      Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
      - Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
      - А куда бы ты ездил? В Нетанию? - спросил я.
      - Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
      - Да, - сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
      - Такая страна, - заметил Илья. - У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
      Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
      - Меня просили купить нательный крестик... со Святой Земли, понимаете... на... - отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: - вот: Виа Долороза.
      - Это Иерусалим.
      - Купите в Яффо, - сказал Илья. - Все святое делается...
      - На Малой Арнаутской в Одессе, - докончил Боря за друга.
      - Молодец, - похвалил Илья. - Не забыл в своем Принстоне... географию.
      ...Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел - зачем?
      -...у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
      - Недолго. Понимаете, - решил я осторожно предупредить разочарование, кажется, это не совсем математика...
      - А что?
      - Не знаю.
      - Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
      Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
      - Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
      Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то... Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
      - Плохо понимаю, - сказал он. - Фарасаба? Палестина?
      - Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
      - По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
      Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
      - Чем, по-вашему, все тут кончится? - спросил Болдин.
      Я пожал плечами.
      - Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели - с бородой.
      - Боря.
      - Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
      - Он не сказал, как это сделать?
      - Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря... вы не обидитесь?
      - Нет, конечно.
      - Их ведь тоже можно понять, правда?
      - Всех можно понять, - сказал я.
      - Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
      Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
      - Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, говорил Болдин. - Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения - можно подождать.
      - Там, где я живу, ширина страны - двадцать километров, - сказал я. - При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
      - И вы думаете, оккупация способствует этому?
      - Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
      Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
      - Н-нда.
      В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
      - Не могу дозвониться Дашке, - сказала Ира. - Телефон отключает.
      - Я ее видел, - сказал я, - она с Володей.
      - Что она еще затеяла? Не нравится мне это...
      Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
      Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком - эхе-хе-хе - вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал - это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я - более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и спида! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
      - Я пойду домой, - сказала женщина.
      - М-мм... Эх-х-х... Э-э-э... Как тебя зовут...
      Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
      Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
      - Меня зовут Элла, - помолчала и добавила: - Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
      Он зевнул лениво:
      - Врешь.
      Она сменила тон, на этот раз удачней:
      - Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
      - Хамить, значит, начинаем, - констатировал он.
      "Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
      - Надо душ принять, - сказал шоумен, поднимаясь. - Иди потри мне спину.
      Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало - на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер - "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер - "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне - "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
      В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
      - Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
      Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, - это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
      Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
      - Все в порядке, папа?
      - Да, в порядке. Мы вместе поедем?
      - Я старая, папа.
      В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
      Звучала тихая музыка - в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал:
      - Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер?[1]
      [1] Что ты делаешь, с ума сошел? (смесь иврита и идиша).
      Илью и Борю усадили рядом со стариком, они были недовольны, но могучий Стив, прихватив бокал, пересел за их столик, громко по-английски звал еще кого-то, собиралась компания.
      Математики занимали лишь несколько столиков, остальные заполняла обычная публика. За одним из них я видел телезвезду с моржовыми усами и хорошо одетого господина. Они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
      Штильман, как заправский тамада, подошел к скрипачу, дал тому знак остановиться, отсоединил микрофон и, улыбаясь, раскованный, вышел с ним в центр.
      - Хавэрим, друзья, леди энд джентльмен, герр Зуммерград, битте, Володя, переводи ему на немецкий, господа, я в сложном положении, ани ба мацав каше, ани эдабер иврит вэ этаргем русит, я буду говорить на иврите и переводить на русский, итак, господа...
      Наступила его минута, и все это чувствовали: он организовал этот семинар, осуществил задуманное, выйдет сборник трудов под его редакцией, учреждается премия Векслера, Штильман будет председателем жюри, но кроме всего этого - он простой парень, всем доступный и необходимый...
      - Господа, мы собрались в нелегкое для страны время, минуту назад мне сказали, совершен теракт в Иерусалиме, есть жертвы, еще не поступили сообщения о количестве, два дня назад - в Нетании, где похоронен Григорий Соломонович, в память о котором мы сегодня собрались здесь, потому что мы верим, что наше дело правое, мы созидаем, а не разрушаем...
      Потом горбатый старичок замахал худыми руками, вылезающими из коротких рукавов, просил микрофон, Штильман добился полной тишины в зале, шоузвезда и его собеседник прервали разговор и повернулись в нашу сторону.
      - Здесь собрались ученики Гришья, - сказал старичок на иврите. - Я тоже ученик Гришья, хоть старше его. Он научил меня уважать свою работу. Гришья говорил, что математика - это молитва Богу, и, когда был разрушен Второй Храм, - голос старичка взвинчивался все выше и выше, и ему уже трудно было договорить на такой высоте, надо было перевести дыхание, подступал кашель, но он упрямо пытался договорить, - мы построили наш Третий Храм, незримый Храм, который уже нельзя разрушить ничем...
      Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.
      Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:
      - Это мой папа. Фатер.
      Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.
      - Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги - дас Бух - переведены на немецкий язык. Дойч.
      - О-оо...
      Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.
      Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:
      -...теперешнее положение - результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли...
      -...сионизм - ошибка...
      -...не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру...
      Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук - приглашение танцевать - и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:
      - Может быть, буду в одиннадцать... Сегодня старперы, хвизики-лирики... Что там, в Иерусалиме?.. Есть жертвы?.. Ты звонила Манечке?.. Ну слава богу!
      Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:
      - Твою мать, одни русские.
      - Ну.
      - Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.
      - Им виднее.
      - Ну.
      - Ребята, кого-то ждете? - спросил я.
      Они почему-то смутились.
      - Все в порядке, отец.
      Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.
      Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось - еврейские фамилии большевиков и палачей, которые "хотели, как лучше", строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?.. Болдина это не мучает, он полагается на разум...
      На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.
      Дашка танцевала... Меня дернули за рукав. Это был Болдин.
      - Слушай, кто эта баба? - он не заметил, что перешел на ты.
      - Моя дочь.
      - Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?
      - Была когда-то...
      - Жаль, что все так, - сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. - Ну, дай вам Бог.
      В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.
      Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.
      - Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.
      Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов - проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.
      - Не знаю, о чем ты, - сказал я.
      Но я уже знал - Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?
      Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.
      Танец кончился. Стив разгулялся, тянул Дашку за руку к своему столику, а Дашка, расшалившись, упиралась и пыталась перетянуть стокилограммовую тушу к нам. Они будто перетягивали канат, Дашка победила, вокруг смеялись и хлопали, московский шоумен - знал толк в таких вещах - поднял руки над головой и сделал три символичных хлопка. Его собеседник хищно осклабился, глядя на Дашку.
      Дашка тяжело дышала, прильнула к плечу Володи. Он скромно сиял. Стив обмахивался салфеткой. Поднесли стул. Кто-то еще подошел. Нас становилось много.
      Я пересел к Болдину, повернулся к ним спиной. Время помчалось, как всегда со мной бывает, оно то тормозило так, что инерция валила вперед, то делало рывок, пол уходил из-под ног, и тут же оно совсем останавливалось. На какой-то из его остановок я слышал голос Дашки:
      -...а это мы посмотрим на ваше поведение...
      Внезапно все это исчезло, и я не сразу понял, что произошло. Дашка запела, стоя на эстраде. Звучал только ее голос. Одна музыкальная фраза, вторая, и скрипач рядом с Дашкой карающим движением палача взмахнул смычком и подхватил мелодию. Это была песня на древние слова еврейской молитвы. Я почувствовал на плече тяжелую руку - это поднялся, опираясь на меня, Стив. Он опустил руки по швам. Я видел однажды, как стояли так, опустив руки, и пели свой гимн такие же, как он, американцы, тоже с животиками и сединой, отцы небольшого города Бозмен, собравшиеся в своем кантри-клабе. Были накрыты столы. Мы, русские писатели, приглашенные на торжество, пришли хорошо поесть и только собрались взяться за дело, как зазвучал гимн и все за столом встали и запели. Нам было неловко: у нас на партийных съездах поют, это партийный ритуал, но чтобы в своем кругу, вот так...
      И вот американский подданный Стив встал и опустил руки по швам при словах молитвы. Что-то перепуталось у него в голове или, наоборот, все вдруг соединилось. Адон олам, господин мира... Я увидел Илью - он плакал. Потом время снова рвануло, и меня откинуло назад. "...А это мы посмотрим на ваше поведение..." - иголка пропахала по борозде старой пластинки. Дашка не затрудняла себя, ей не приходилось задумываться над словами, игралась знакомая пьеса из московской жизни, реплики она знала наизусть.
      Я понял, что должен протрезветь, и пошел искать туалет. Стрелка в коридоре показывала влево. У двери в женский туалет знакомый мне телохранитель разговаривал с длинной девчонкой. Он преграждал ей дорогу, а она норовила его обогнуть.
      - А завтра?
      - Завтра тоже. Еще вопросы есть?
      Мое появление придало ей уверенности.
      - А как насчет в кафе посидеть?
      - Никак. Еще один вопрос - и я уписалась.
      В туалете никого не было. Я зашел в кабинку, засунул пальцы в рот и вырвал все, что съел и выпил. Спустил воду, вышел - телохранитель у писсуара смотрел на меня. Ноги дрожали. В зеркале я увидел свое зеленое лицо...
      Скрипач играл венгерский танец Брамса. Проходя к столику, я встретил взгляд московского шоумена. Неужели - узнал? Если и так, то, скорее всего, решил не ставить меня в неловкое положение, - малый он был добродушный.
      Я увидел себя его глазами: зеленое лицо, неверная походка... Но не только это. Еще и физический труд за гроши, бедность, почти нищета, усталость приходящей с работы прислуги-жены... Этот сибарит и прощелыга должен был ужаснуться: что жизнь делает с человеком!
      Странное дело, мне было бы невыносимо стать богатым, преуспевающим евреем в нищей России, на русские деньги купить дом в Америке и жить на два или три дома, не ударяя палец о палец. Я, в общем-то, пробовал, нельзя сказать, что говорю о том, чего совсем не знаю, я ведь был победителем всесоюзного конкурса в кино, заработал тогда кучу денег, и этот человек мне завидовал. Я точно знаю, что мне было бы стыдно оказаться сейчас на его месте. Но мое собственное место не делалось от этого привлекательнее.
      Шоумен сидел один. Его собеседник, хорошо одетый и ухоженный, перекочевал на мой стул рядом с Болдиным. Он мягко и вкрадчиво заставлял Дашку сесть и выпить с ним. Пьяная Дашка подчинилась и с достоинством сказала:
      - Вы применили силу.
      Иголка заскользила по борозде:
      - Вам это не нравится?
      - Не надо столько пить, молодой человек.
      - Простите, но кто из нас выпил?
      Надо было уводить ее, но меня схватил и поволок Стив. Он держал в руке незажженную сигарету.
      - У вас есть... э-э... лайтер... мациг... забыл, как по-русски... зажигалка? Тридцать лет не курю. Но сегодня, ради Гришьи... Вы его друг, я знаю...
      Он чувствовал себя молодым и хотел получить от жизни по полной, вот и сигарета. Судя по красному его лицу, возвращение в молодость было опасно. Кто-то с пепельницей в руке оказался рядом, молча стоял и держал, чтобы Стив стряхивал пепел. Я вспомнил Векслера: наука - армия, субординация, мундиры. Но едва ли какой-нибудь израильский солдат согласится держать пепельницу своему офицеру.
      - Я хотел слышать от вас о Гришья...
      Как бы не так - он рот не дал мне открыть, - говорил сам.
      - Я ведь тоже работал тут... Тридцать пять лет назад... Сюда приезжали крупные ученые. Очень крупные. Но что-то случается здесь с каждым. Никто до своего прежнего уровня здесь не дотянул. Я не знаю, в чем дело. Такое место. Гришья работал?
      - Остался архив, - уже без всякой надежды сказал я. - У меня есть дискеты.
      Стив даже не ответил. Никого это не интересовало.
      - Сядем?.. А жена Гришьи?
      Едва ли он имел в виду Лилечку. Может быть, мать Володи?
      - Вы не помните, как ее звали? - спросил я.
      - Погодите... Сейчас... Я вспомню, - пообещал он, - мы были молоды, очень молоды, Коктебель, вы были в Коктебеле, Гришья был такой... как это говорят... подметки горят на ходу, да?.. У него такая была - да, Тамара, ну, такая, знаете, и они водку пили, и ночью голые купались, а я такой, знаете, был шиве бохер в очках, вы понимаете, да? И вот я иду ночью по берегу моря... Холодно уже было, я в куртке...
      - Я не Дашка, - услышал я. - Меня зовут Анна! Можно по отчеству: Анна Германовна!
      - Извините, - оставив Стива, я пошел к разъяренной Дашке. - Анна Германовна, можно, я вас провожу?
      - Папа, сиди. Он считает, я блядь. Я не блядь. У меня есть свое дело. Я бизнесмен. Скажи ему... Я актриса оперетты...
      Мне уже было плевать на московского шоумена и всех вокруг. Напоивший ее бизнесмен улыбался. Мельком я увидел лицо сконфуженного Володи.
      - Дашка, пойдем.
      - Подожди. Вы, молодой человек, знаете, что такое "хара"? По-арабски и по-еврейски "хара" - это...
      - Я поведу машину, - сказал я.
      Дашка упрямо села за руль. Гнев ее обратился на меня:
      - Зачем ты меня увел оттуда?
      - Ты считаешь, не всю программу выполнила? Следи за дорогой.
      Она включила приемник. Мы услышали: раненые... погибшие... "Версаль"...
      - Где это?
      - Иерусалим.
      - Не хочу слышать. Я уеду отсюда. Увезу Гая. Володя обещал. Это его сын. Он обязан.
      - Потом поговорим.
      - Он разведется с женой, и я приеду к нему. Вы, разумеется, будете с нами.
      - А Коля?
      - За Колю не беспокойся. Переживаний на два дня.
      - Понятно. А Фима?
      - Я и Фиму должна с собой брать?
      - А бабушка? Дашка, - сказал я, - ты отлично знаешь, что мы никуда не поедем. И ты никуда не поедешь. Володя не разведется, и ты это тоже знаешь. Мы уже здесь, и этого не изменить.
      - Я здесь жить не буду.
      - Мы приехали, между прочим, из-за тебя...
      - Нет, папа, из-за тебя! - сказала она с силой. - Только из-за тебя, и хватит уже себя обманывать! Ты всю жизнь себя обманывал! Тебе нравилось быть высоким и гордым! Красить квартиры за двадцать шекелей в час - это быть высоким и гордым? Проснись! Я всегда верила тебе, гордилась тобой, я видела, что тебе неудобно, что твоя дочь уедет в Америку или Германию, как же, все обыватели, мещане, потребители, жидовские морды, ищут, где лучше, а мы другие, интеллигенты, ищем, где можно пользу приносить, много мы тут пользы принесли, нас тут кормят, как нищих, от себя отрывают, да еще те же американцы подбрасывают, чтобы сидели и не рыпались, пока арабы нас убивают! Получать пособие по бедности и дрожать от страха - это быть высоким и гордым?
      - Следи за дорогой.
      Что я еще мог ей сказать? Она говорила правду.
      Она ждала меня из той поездки в Штаты. Я вернулся, полный впечатлений, прием в посольстве, выступление в библиотеке Конгресса, обо мне писал Уильям Стайрон, прекрасная страна, но эмигрантам тяжело, они работают не по специальности, все какие-то жалкие, или мне только такие неудачники попадались... Дашка твердо решила ехать в Штаты. Она надеялась, что я привезу им вызов. Я и хотел, но... не умею я такие вещи делать... Дашка никогда меня не упрекала. Потом, когда другие правдами и неправдами еще как-то добирались до Америки, когда это стало поветрием, стадным чувством, она заявила, что поедет в Израиль. Это было ее собственное решение. Но что это - собственное решение? Что в нас есть собственного?
      За двадцать минут мы домчались до Нетании и свернули на нашу улицу. Она узкая, а поставленные у домов машины сужают ее еще больше. Встречным машинам не всюду можно разминуться. Дашка резко затормозила, едва не въехав в зад старого "форда". Водитель "форда", высунувшись из окна, разговаривал с приятелем. На тротуаре стоял... мистика, подумал я... толстый неопрятный дядька в шортах и неопределенного цвета майке, тот самый, который днем, жуя питу с шуармой, проходил по лужайке в математический кампус мимо Музея Диаспоры. Тот самый или его двойник. Не обращая на нас внимания, дядька скособочился и почесал толстую икру. Губы приоткрылись от наслаждения.
      Дашка засигналила. Водитель "форда", не оборачиваясь, поднял руку с пальцами щепотью. Жест означал: терпение. Он знал, что загораживает нам дорогу, но он должен был договорить. Он и его собеседник на тротуаре не спешили. Во мне закипело бешенство: они никогда не спешат, живут, как Бог на душу положит, но по нашей узкой и кривой улице Бусель, никуда не опаздывая, несутся так - элоим гадоль[1]! - что мы боимся Гая выпустить со двора. От дорожных катастроф погибает больше людей, чем в войнах. Мой "фиат-124" был неповоротлив, стоило ему чуть-чуть замешкаться на светофоре, сзади раздавался отчаянный рев, словно начиналось светопреставление. И это не мешало им останавливаться вот так посреди улицы, не давая проехать другим.
      - Ма ата осе[2], бен зона, идиот, эбенэмат[3]! - завопила, высовываясь, Дашка.
      [1] Бог велик.
      [2] Что ты делаешь.
      [3] Смесь ругательств на иврите и русском.
      "Форд" мгновенно рванул с места, толстяк спокойно зашлепал по тротуару.
      Коля, голый до пояса, сидел в пластиковом кресле перед входом в свою квартирку и курил.
      - Гай спит? - не дожидаясь ответа, опустив голову, Дашка прошла в дверь.
      Коля молчал.
      - Все нормально? - спросил я.
      - Нормально...
      - Ладно, спокойной ночи.
      Я обошел дом и поднялся к себе по лестнице. Ира сидела перед телевизором. Я увидел спины спасателей, "амбулансы", бегущих с носилками людей...
      - Много жертв?
      - Это не теракт, - сказала Ира. - Это обрушился зал ресторана. Праздновали свадьбу, танцевали, и рухнул под ногами пол. Сотни людей под обломками.
      Мы, как загипнотизированные, смотрели на экран. Кадры повторялись снова и снова. Из-под обломков извлекали тела. Работали прославленные израильские спасатели, натренированные собаки бросались в завал. Кое-что уже начало проясняться: официанты, накрывавшие столы, говорили, что от их шагов в еще пустом зале дрожал пол, городское управление давно требовало закрыть этот зал, суды отклоняли требования, кто-то говорил о взятках, хозяин самолично убрал поддерживающие колонны и несущую стену, строители нарушили проект, в проекте были ошибки... Одно наворачивалось на другое, как снежный ком.
      Я понял, что давно ждал чего-то подобного. Бывший российский инженер, работая рабочим, все эти годы изумлялся: один каблан не знал, что железо при нагревании расширяется, другой вообще полагал, что чертежи и расчеты - от лукавого, даже добросовестный Яков пожимал плечами: "Русские все любят делать слишком". Я говорил себе, что ведь держится, а в России все рушится, оказалось, что все не так.
      Утром проснулся рано, вышел в сад. Еще не возникли тени, на траве и раскрашенных в алое и желтое конструкциях детской площадки лежала густая роса. Она матово покрывала кузов и стекла машины, стекала вниз, образуя лужицы на бетоне. Притушая яркость красок, вуаль росы смягчала яростный средиземноморский мир, вносила в него российскую мягкость.
      Пахло землей и травой, и это было, как возвращение в молодость.
      Скоро цвета станут яркими, исчезнут оттенки и переходы, под отвесным солнцем все станет резким и отчетливым. Запахи исчезнут. Тот, кто просыпается позже, уверен, что на Средиземноморье вообще нет запахов. Завораживают яркие непахучие цветы. Таких цветов на севере просто нет, разве что на экранах телевизоров, - флюоресцирующие, излучающие свет, невероятной чистоты и силы. Запах и цвет - это сигналы для насекомых, оплодотворяющих растительный мир, и природа экономно усиливает одно за счет другого. Но только запахи могут перенести человека в его прошлое, и мне их не хватает.
      Рассветные их волны все чаще, налетая, отбрасывают меня не слишком далеко во времени, я все реже оказываюсь в России, все чаще - в том мгновении раннего утра, когда разгребал здесь листья, обнаруживая под ними сгнившие вещи неизвестной женщины с воланом волос, как я теперь знаю - старой марокканки с желтой, иссушенной малярией кожей.
      Тогда я обнажал от мусора землю, это была красная хамра, краснозем, суглинок, в сущности, то же, что адама, земля, потому что другой земли тут попросту нет. Собранные горы листьев я наивно закапывал в землю, по-российски полагая, что они перегниют во время зимних дождей и станут новой благодатной почвой для будущих растений. Но в этом климате ничто не сгнивает под слоем земли, даже трава в этих местах растет плохо. И я стал с землей осторожнее. Гнило лишь то, что было на поверхности, в агрессивном приморском воздухе.
      Я увидел, что отскочила сгнившая доска детской песочницы, которую прибил всего лишь год назад. Проржавевшие за год гвозди торчали наружу. Я принес из сарая монтировку и вытащил их, чтобы никто не поранился. До открытия детского сада оставалось два часа.
      Донесся отчетливый дух ароматизированных сигарет "Таймс" - Коля не спал. Он в одних трусах сидел в пластиковом кресле перед своей дверью, обрюзгший, уже расплывающийся, светловолосый и лохматый, и курил, глядя поверх калитки, как накануне в темноте, когда мы с Дашкой вернулись из Тель-Авива.
      - Ты что, не ложился?
      - Ложился... - не поворачивая головы, Коля спросил: - Вы что, вчера случайно встретились?
      - Я отвозил архив Векслера. Ты ж знаешь, что проходит семинар?
      - А Дашка что там делала?
      В какое положение он меня ставил? Я спросил прямо:
      - А почему ты ее не спросишь?
      Он помолчал...
      - Я с самого начала неправильно себя с ней повел.
      Я не помогал ему. Зачем? Вместо того, чтобы думать о том, что он должен делать, он размышлял, почему все так получилось, и, конечно же, искал вину в себе. Это было удобнее, чем попытаться предпринять что-то.
      - Такой у меня характер... Я в психологии не разбираюсь...
      Эдакая барская ленца в голосе. Может быть, ночь не спал, страдал, а в голосе небрежное равнодушие, словно речь о скучном пустяке, - другой интонации у него нет, да и неоткуда ей взяться, она выработалась в пустой трепотне с приятелями. У него и с Гаем тот же небрежно-снисходительный тон. Всюду это ему сходило, а с Дашкой не сошло, и он не знал, что делать.
      - Образуется, - сказал я и вспомнил, что это из "Анны Карениной".
      - Я как-то не очень теперь и уверен.
      - В общем, Коля... Ты понимаешь, что для нас с Ирой ты - отец Гая? Ты и никто другой. Ну а Володе захотелось увидеть Гая. Дашка отказала.
      Я не собирался врать, само получилось, хотел поправиться, но Коля перебил:
      - Как отказала? Она же говорит, что повезет Гая в Тель-Авив!
      Этого я не ожидал. Ну, Дашка...
      - Мне кажется, - сказал Коля, - она хочет, чтобы Володя вытащил их отсюда.
      - Почему ты так решил?
      - Да она мне прямо сказала.
      - А ты что решил?
      Он задумался. Впервые, что ли?
      - Она - мать...
      Я пожалел Дашку. Ничего ей не остается, кроме как полагаться на себя, а сама - дура. Не получится у нее с Володей. Вчера я почувствовал это, сейчас, подыскивая слова для Коли, уже знал твердо - ничего Володя не будет для нее делать.
      Никуда Дашка отсюда не уедет, пусть хоть из кожи вылезет. Ей, как и мне, другого места на земле нет.
      - Образуется, Коля. Пусть делает, что хочет. Нам с Ирой кажется, что Гаю незачем знать, кто такой Володя. Он считает, что его отец - ты, ну и пусть так считает. Но тебе виднее, смотри сам.
      Я пошел работать - если с утра не повожусь с землей и деревьями, весь день чего-то не хватает. В переднем углу у калитки, где счетчик воды, я в первый год поставил кран с раковиной, а инсталляцию не делал, чтобы вода не уходила в трубы, а лилась на землю. Вода здесь - все. Всяческие удобрения, навоз и опрыскивания не нужны. В первый год увлекался ими, а потом оставил. Там, где сбегала на землю вода, посадил не саженец, а росток, самый настоящий росток, выросший из семени соседского дерева. Корешок его был чуть больше моей ладони, и за три года выросло дерево, не знаю даже его названия, без плодов, с мелкими зелеными цветами, - в тени его уже полностью помещался "мицубиси" Дашки. Зелень перла так неистово, что я, придавая кроне форму, едва успевал отрезать лишние ветки. На севере садовод помогает слабым росткам, здесь он борется со слишком сильными. Мне приходилось бороться с избытком.
      Сзади у сарая рос лимон. Этот живучий старожил не требовал и воды. Несколько лет, пришедшихся между смертью хозяйки и нашим появлением, он продержался, не засохнув. Наверно, какой-то из корешков проник глубоко и дотянулся до влажного места, может быть, течи в канализации у соседей за забором, - не знаю. Другие корешки лимон пустил сетью поверху и собирал ими влагу росы. Выжил, а когда я дал ему воду, брызнул ветками и потянулся вверх, заматерел, превратился в раскидистого красавца с сочными тяжелыми плодами. На одной и той же ветке одновременно распускались нежные цветки, набухали почки, зеленели тяжелые плоды и по-осеннему желтели листья. В то же время молоденькие веточки со свежими листиками стремительно набирали высоту, самые ретивые из них, слишком высоко забравшись, заболевали, покрывались паршой, скукоживались и высыхали, а рядом уже перли новые. Там, где лето сменяется морозной зимой, природа хранит свои секреты, здесь она обнажена и откровенна: есть единственный способ жить - использовать все возможные варианты, не упускать ни одного, возможное и осуществленное должны совпадать, любая мутация, любая случайность тут же становятся равноправным вариантом и стремятся заполонить собой все, - побеждает избыток, наибольшая вероятность, как говорил Векслер.
      Манго и гранат гнулись от отяжелевших зеленых плодов. Гибкая лоза граната, выгнувшись дугой, опустилась так низко, что задевала головы детей, когда те носились под деревьями, и Ира боялась, что острые шипы, спрятанные в листве, ранят кого-нибудь. Я давно обещал ей подрезать ветки.
      Они падали под ножницами вместе с незрелыми плодами. Я подобрал все, погрузил в тачку и вывез на пустырь. Коля уехал на работу. Я принял душ, собрался. Ира разбудила и собрала Гая. Появился Фима. Он поднялся к нам.
      - Дашка не у вас?
      - Нет. Машина ее стоит?
      - Стоит.
      - Значит, спит, - я подумал, что, наверно, выясняя вчера с Колей отношения, Дашка еще и дома добавила для храбрости... или для ласковости. Все нормально?
      - Нормально... - Фима замялся. - У меня с ней серьезный разговор. Я решил не увольнять Инну.
      - Решил, значит, оставляй.
      - А Дашка?
      - Но ты же решил?
      - Да, но зачем мне скандал?
      - Так ты решил или нет?
      - А вы как думаете?
      - Мы люди посторонние.
      - Сегодня некому работать, - сказал он. - Мне надо чинить машину. У меня дверца не запирается. Привезу продукты и поеду в Тулькарм, там, говорят, можно достать дверной замок к любой модели.
      - Ты с ума сошел, - сказала Ира. - Кто сейчас ездит на территории? Тебя там убьют.
      - А где мне достать замок?
      Он, Жанна и Танька ездили каждый на своей машине. Жанна нашла работу в Тель-Авиве, сделалась секретаршей русского дельца, отвечала на телефонные звонки на четырех языках, и, когда Фима, ревнуя, прослушивал записи ее мобильника, он ничего не понимал. Таня тоже устроилась в Тель-Авиве и ездила на папиной машине, Фиме пришлось купить третью.
      Надо было, наверно, как-то отговорить его от поездки в Тулькарм, но я уже спешил, пора было везти Гая.
      Мы выходили из калитки, когда выбралась на крыльцо Дашка, вялая, едва соображающая:
      - Папа... подожди, я хотела... Пусть Гай останется дома.
      - Что случилось?
      - Ничего, но... Я обещала Володе...
      - Обещала - пусть приезжает, не пропускать же из-за него школу.
      - Мама, бай! - крикнул Гай.
      - Бай, - сказала она растерянно.
      Стояла на крыльце, еще не проснувшись. Не такая уж она была крутая, как думала. Она должна была торопиться: некоторых детей забирала из дома и привозила в сад на своей машине. Ее уже ждали по всему нашему району.
      К этому времени тендеры и минибусы разъехались, и улица стала просторней. Сыновья кровельщика Хагая грузили в старый "форд" рулоны битума и бочонки со смолой. Промчался на немыслимой скорости Моше Занд со сварочным аппаратом и железом в кузове. Купил свой тендер три года назад, а тот уже весь помят, покорежен, исцарапан, каждая авария - жуткий скандал, ругань, вопли отчаяния, но никогда Моше не научится ездить нормально, скорее прав лишится, а я никогда не закажу ему что-нибудь приварить у нас в саду. Проехал Аркадий, посигналил, приветствуя, Гай ему важно ответил:
      - Прывет.
      Родившись здесь, он первые три года говорил только по-русски. И вот мы шли с ним как-то, навстречу шел незнакомый дядька, и Гай сказал на иврите:
      - Здравствуй, человек.
      Мы с дядькой опешили.
      - Здравствуй, здравствуй, - пробормотал дядька на ходу.
      Я сообразил: иврит Гай постигает из мультфильмов по телевизору, там черепаха или кролик так здороваются, встречаясь с человеком. Тогда он и начал путать телевизор и жизнь. Я в его годы путал жизнь и книги, и не знаю, кто из нас больше запутался.
      Нужно было купить мне завтрак. У входа в минимаркет стояли пикапы Аркадия и Игаля. Старик Игаль выгружал поддоны с яйцами. Курятник у него на таком же участке, как наш, - полдунама, или пять соток, - мы с Гаем, расширяя кругозор, ходили к нему на экскурсию, потом он стал привозить яйца нам домой.
      - Как дела, Гай?
      - Бэсэдэр[1].
      [1] Порядок.
      Аркадий купил сигареты и вышел, махнув рукой, - некогда, мол, разговаривать. Бывший одесский инженер, человек моих лет, он, прежде чем уехать из Одессы, успел разбогатеть - организовал там кооператив, делал гипсовые карнизы. Здесь купил пикап, открыл тик, развернул производство. И вот карнизы не пошли - в любом магазине стройматериалов лежат штабеля из полистирола, покупай и сам наклеивай, дешевка. Аркадий продержался недолго, высох от забот, потерял сон, разорился и пошел рабочим на фабрику. Теперь поправился, усы топорщатся - голова ни о чем не болит, спит спокойно.
      Все потихоньку устраивались. Мирра, театральный костюмер, которая по совместительству плясала в канкане у Семы Плостака, стала шить здешним дамам, купила машину и квартиру. Сам Сема, оклемавшись от инфаркта, в соответствии со своей буйной художественной натурой, то всплывал, то снова тонул. Они с Людкой уехали в Беер-Шеву, потом еще куда-то. В одной из русскоязычных газет промелькнуло: министерство абсорбции проводит музыкальный фестиваль среди олим, в жюри - сплошные знаменитости, профессора консерваторий, и среди них Шломо Плостак, "известный театральный режиссер".
      Я успокаивал себя: не пропадет Дашка. Совесть немного грызла: мои представления о жизни всегда почему-то ей во вред, тешусь ими я - платит она, и с первого дня здесь я дал себе зарок не вмешиваться в ее дела, а сегодня опять не выдержал. Конечно, если она захочет отвезти Гая к отцу, ничто не помешает ей забрать его из школы, у меня и в мыслях нет указывать, как поступить, я и не указывал, но вот, хоть и не прямо, выразил свое отношение а этого делать не следовало.
      Наш 23-й маршрут начинается в новом районе Амалия, там большинство русские, в автобусе звучала русская речь, и Гай, сидя рядом и прижимаясь ко мне, по-русски затеял игру "О, счастливчик". Это тоже из телевизора. Однако в квартале от школы заговорил на иврите. С некоторых пор он стал требовать, чтобы на улице мы говорили только так. Стал стесняться русского, испуганно хватал за руку. Около школы я перешел на иврит и снова не угодил - Гай занервничал.
      - Гай, что случилось? Я же говорю на иврите.
      - Голос русский, - сказал этот умник, имея в виду акцент.
      - Ну и что? А у Юли лицо русское. Это ведь хорошо?
      Юля - девочка, в которую Гай влюблен. Даже это на него не подействовало.
      - Нет, это плохо.
      - Нет, это хорошо.
      - Нет, плохо.
      - Бай.
      - Бай.
      В пустой квартире на Рав Кук я переоделся, замешал бетон, и, таская его ведрами по квартире - надо было залить промежутки между стенами и новыми дверными косяками, - удивился, каким он стал тяжелым. Посмотрел на часы пролетело четыре часа, а мне-то казалось, день только начался.
      Жидкого бетона оставалось на час работы, но надо было забирать Гая из школы. Если, конечно, Дашка уже не забрала его и не увезла в Тель-Авив. Я позвонил ей. Услышал ее голос и обрадовался:
      - Ты дома?
      - А где мне быть? - сердито сказала она. - На кого я детей оставлю? Фимы нет. Этот идиот поехал в Тулькарм ремонтировать машину и исчез. Жанна истерику закатывает: она позвонила ему, ответили на арабском, я говорю, не может быть, с ума сошла, звоню - номер не отвечает...
      - В полицию звонили?
      - Вот сейчас она звонит. Да не ори ты! - прикрикнула Дашка на Жанну и занялась мной: - Мама работает, ты работаешь, я одна осталась.
      - А Инна?
      - Она не пришла, решила, что ее уволили. Все такие обидчивые стали. Я ей уже звонила, извинилась. Ты не сможешь забрать Гая?
      - Хорошо, - сказал я, думая о том, что пропадет бетон.
      Переодеваясь, я включил приемник.
      -...В перестрелке у поселения Псагот был тяжело ранен израильский солдат, палестинцы сообщают о двух убитых... Продолжаются поиски людей под обломками ресторана "Версаль", специалисты говорят, что надежд обнаружить... Ясир Арафат выразил соболезнование жертвам трагедии в ресторане "Версаль"... Неизвестные люди обстреляли израильскую машину в районе Тулькарма. Нанесен материальный ущерб. Водитель машины остался жив. К счастью для этого человека, арабская семья спрятала его от боевиков "Хамаса" и на своей машине довезла до Тайбы, где сдала израильскому полицейскому. Этот человек оказался на территориях, чтобы отремонтировать свою машину...
      Пришлось тащить вниз и вытряхивать в мусорный бак остатки жидкого бетона. Все из-за этого недотепы Фимы.
      А ведь и Дашка не повезла Гая в Тель-Авив из-за него, сообразил я. В общем-то, и детский сад мы из-за него открыли. Значит, и дом из-за него купили, и в Нетании оказались, в сущности, из-за него и Жанны. При желании можно было бы, наверно, задержаться на этой мысли и даже вывести какую-нибудь философию, но у меня не было такого желания.
      Гай обрадовался, увидев меня, - значит, пойдем в "Макдоналдс", это интереснее, чем с мамой домой. У перехода через бульвар напротив "Макдоналдса" он поинтересовался бдительно:
      - Гера, ты Гера?
      - Я чудовище, я превратился в твоего Геру.
      - Ну Гера! Не шути так, я же боюсь!
      Широкий бульвар с финиковыми пальмами на разделительной полосе замер в полуденном зное. Одной рукой я держал руку Гая, в другой нес его рюкзачок. Машины слева остановились, но и для нас еще горел красный. Мы стояли рядом с синей "субарой".
      Откуда она взялась, удивился я.
      - Вы не скажете, который час? - спросила девушка рядом.
      Я посмотрел на часы и ответил:
      - Без четверти два.
      - Ой-ой-ой! - испугалась она, куда-то опаздывая.
      - Ну тогда без двадцати пяти.
      Зажегся зеленый, она побежала через бульвар, на бегу обернулась, запоздало рассмеялась моей нехитрой шутке и исчезла в толпе.
      Нетания
      июнь-сентябрь 2001 г.