Когда задержанные и свидетель садились в милицейский фургончик, у входа в гостиницу уже собралась толпа. Девушку провожали репликами:
      - Хорошенькая!..
      - Из-за таких хорошеньких знаете что бывает!..
      - Говорят, через окна чемоданы вытаскивала. Смелая!
      - И много ей дадут? - поинтересовался кто-то.
      - Да уж дадут, не беспокойтесь!
      - А этот стиляга подавал ей чемоданы. Целая шайка.
      - Иностранцы смотрят. Туристы. Позор-то какой! - убивалась администраторша, заметив в толпе нескольких венгров.
      Когда двери милицейского фургона с решеткой на окошке закрылись, Таня по-настоящему перепугалась. Но она не плакала, потому что напротив нее сидел этот старик, которого она ненавидела сейчас больше всех на свете. А возле него - милиционер.
      Виталий, забившись в угол, сначала молчал, потом хрипло произнес:
      - Я же говорил. Боже, я же говорил... Что ты натворила!
      - Я натворила, я и отвечу, - сказала Таня. - А что, собственно, я натворила?
      3
      Еще мгновение назад здесь, за несколько сот метров от дома вдовы Каталин Иллеш, было тихо и спокойно. Только насекомые, эти ночные невидимки, изредка шуршали в траве. Где-то пискнула мышь, где-то треснула кора, упал жук вместе с листом, на котором сидел. Все звуки таяли в густой зелени, сливавшейся и с землей, и с небом. Всего только мгновение назад...
      И вдруг... этот крик, такой неожиданный в глухой тишине двора.
      - Думаешь, я старая дура и ничего не понимаю? Я все вижу и все понимаю - я еще не выжила из ума!.. - вырвалось из раскрытого окна дома Эрнста Шефера - родного брата вдовы Каталин Иллеш.
      Еще до того, как этот крик поглотили ветви соседского сада, проснулся старый Коповски, который чутко дремал в своем дворе, под акацией.
      Старик открыл глаза. Поднялся с раскладушки, окунул ноги во влажную от ночной росы траву и пошарил ими, нащупывая тапочки. Затем встал и направился к заборчику, разделявшему два двора.
      Однообразная собственная жизнь ему давно уже надоела и он не отказывался от малейшей возможности сунуть нос в чужую. Любопытство его было беззлобным, похожим на любопытство ребенка, наблюдающего за недоступной ему игрой.
      Летом старик частенько ночевал в саду. Приятно было просыпаться сизым утром от птичьих голосов и начинать день среди зелени, а не среди скучных стен, - он где-то слыхал, что зеленый цвет укрепляет нервы, и был с этим совершенно согласен.
      Крик в доме Шефера не повторился.
      Коповски потоптался у заборчика, который был чуть выше его головы, отодвинул доску, державшуюся на одном гвозде, как бы заранее смакуя события, которые вот-вот могли разыграться.
      Но в соседнем доме, казалось, все затихло.
      Коповски еще раз глянул на единственное открытое окно, задернутое матерчатой шторой, и уже хотел было вернуться на свою продавленную раскладушку, как голос жены Эрнста, толстухи Агнессы Шефер, снова взлетел над домом. Отчетливо, с нарастающей силой устремился этот голос в кромешную тьму, вонзаясь в заборы, каменные ограды, деревья, сараи...
      Завертелся в конуре пес, но голос звучал свой, хозяйский, и он решил не вмешиваться.
      - Ты не пойдешь! Никуда не пойдешь! Если твоя нога еще раз переступит ее порог, ты пожалеешь: я тебя тогда знать не знаю!.. А эту стерву я насквозь вижу. Я сама пойду к ней... - кричала старая Агнесса, от гнева путая немецкие слова с венгерскими и украинскими. Она словно забыла про поздний час, забыла, что ее могут услышать чужие люди.
      - Тише, Агнесса. Заткни глотку. Окно открыто. Клянусь - плохо тебе будет! - пытался успокоить ее муж, мясник Шефер.
      Затем старый Коповски с сожалением увидел, как захлопнулось окно.
      "О ком это Агнесса говорила? - размышлял он. - Не о сестре ли мужа, Каталин? Никак не остынет, никак не простит ей наследства... И мужа все время подстрекает против нее. Э-э, дура баба. Сестра - это сестра. Сколько лет прошло, а все никак не успокоится. Дался ей этот участок - свой не хуже. Ну, Каталин, ясное дело, обделила братца. Хитрая баба, жила... Но, по правде сказать, все они такие - Шеферы. Что братец, что сестрица... Ни свое, ни чужое из рук не выпустят. Эрнст не отдал бы сестре и ломаного гроша, если б не муж Каталин - жандарм Карл Локкер. Его даже Эрнст боялся. А уж как повесили Карла, так Шеферам стало не до отцовского наследства... Хороша была в молодости Каталин - все мужчины заглядывались! Да и сейчас..."
      Старик покачал головой, причмокнул губами и побрел назад под свою акацию.
      "А как взял ее Локкер, как стал он тержерместером*, всю свою жадность показала. Людей, правда, не обижала, как ее муженек, но и от награбленного жандармом не отказывалась..."
      _______________
      * Т е р ж е р м е с т е р - фельдфебель (венгерск.).
      Лечь Коповски так и не удалось. Громкий стук оборвал его мысли и заставил опять шмыгнуть к забору. У Шеферов стукнула дверь. Снова отодвинув доску в заборе, старик Коповски жадно впился в темноту.
      Эрнст Шефер быстро сбежал с крыльца.
      Внезапно снова распахнулось окно, отбросив широкую полосу света во двор и на забор, заставив Коповски шагнуть в сторону.
      В окне появилась Агнесса.
      - Ты этого не сделаешь, Эрнст! - уже умоляла она. - Ты пожалеешь меня и детей. Ведь правда, ты не сделаешь этого?..
      Шефер направлялся к калитке. Огибая сарай, он на мгновение остановился и мотнул, как норовистый конь, головой. У Коповски заблестели глаза: не так уж часто ссорятся эти скрытные Шеферы.
      Стараясь запомнить все подробности, он увидел, как сосед яростно толкнул калитку и решительно зашагал по улице. Потом Коповски добежал до своей калитки, приоткрыл ее и провожал Шефера взглядом до тех пор, пока мог видеть его тяжелую, тучную фигуру.
      Взволнованная Агнесса отошла от подоконника и исчезла за шторой. Очевидно, ей было страшно оставаться одной в темноте, и женщина не выключила свет.
      Слишком возбужденный, чтобы сразу заснуть, старик Коповски побрел в дом, разыскал в сенях кувшин и выпил холодного молока. Немного потоптался на крыльце, погладил кота, который проснулся и терся о его ногу, и поплелся обратно в сад.
      Еще раз на всякий случай заглянув по пути в соседний двор, он пришел к выводу, что дальше наблюдать не имеет смысла, и снова заскрипел своей многострадальной раскладушкой, терзаясь мыслью: куда это Эрнст подался среди ночи?!
      Понемногу успокоившись, старик снова заснул...
      4
      ...Последнее, что еще ощущала Каталин Иллеш, была не боль. Ощущение боли в горле, сжатом безжалостным ремнем, заглушало невыносимое удушье вены, голова, все тело налились горячим свинцом, мозг затуманился, и казалось, кто-то рвет ее на куски.
      Каталин боролась, упиралась, весь ее крепкий организм сопротивлялся смерти. Одеревеневшими руками женщина никак не могла ухватить убийцу - это был профессионал, и, стоя позади жертвы и затягивая на ее шее тонкий кожаный ремень, он ловко увертывался от ее слабеющих рук. Она судорожно хваталась за ремень, пытаясь хоть немного оттянуть его, но и на это сил уже не хватало.
      Перед ее глазами мелькали в темноте расплывчатые и легкие, как воздушные шарики, разноцветные звезды. Они все расплывались, кружились, сходились и расходились, сплетались и расплетались, становясь похожими то на причудливые лилии, то на мохнатых жаб, душивших ее, Каталин, своими отвратительными лапами. В ушах появился тонкий непрерывный свист, который все усиливался и усиливался.
      Все, о чем думала она в эту ночь, все, что волновало ее до сих пор, ушло навсегда. Ночь, которая не предвещала никаких катастроф, внезапно остановила свое спокойное течение, замерла, а потом ударила, оглушила смертельным страхом и нечеловеческой болью.
      "Избавиться от этой ужасной боли, от этого свиста, от которого разламывается голова, дохнуть полной грудью, жить, жить!.." Только это, и больше ничего! Ни о чем другом не могла она и думать, ни о чем не могла вспоминать. Словно и в самом деле не о чем было думать, будто бы не было ее девочек Евы и Илоны, которые спали в соседней комнате, не было ни радостей, ни страданий, не было двух мужей - Карла и Андора...
      Неправда, что в последнюю минуту перед насильственной смертью глазам суждено увидеть всю прожитую жизнь. Это придумали беллетристы. Душа Каталин уже обессилела, и только тело ее еще боролось, только тело подсознательно жаждало: жить, жить, жить!..
      С первым своим мужем Карлом Локкером она прожила недолго - перед самой войной вышла за него совсем еще девочкой. Во время войны Карл Локкер быстро дослужился до тержерместера и командовал жандармским участком. Был очень жесток с людьми, даже она, жена, боялась его тяжелого взгляда. А в конце войны, когда советские войска пришли в Закарпатье и они с Карлом и маленькой Евой собрались бежать на Запад, где жили родственники, Карла не стало...
      Сознание то возвращалось к Каталин, то снова покидало ее. Из каких-то неведомых глубин возникали силы, чтобы бороться за жизнь, но их становилось все меньше и меньше...
      Она осталась с ребенком на руках, и, возможно, только ради маленькой Евы ее не выслали отсюда, как этого требовали обиженные Карлом люди. А может, заступился и дядя Вальтер, который был коммунистом и которого Карл загнал когда-то в штрафной батальон. Вдова Каталин была молода и красива, вскоре посватался к ней венгр Андор Иллеш. С ним прожила тоже недолго, через пять лет он уехал на родину, в Будапешт, и только изредка напоминал о себе, присылая деньги и посылки для своей маленькой Илоны. Каталин пошла работать на лыжную фабрику. Специальности не было - научили, много лет подряд, пока росли и учились в школе Ева и Илона, она покрывала лыжи лаком.
      Единственной радостью, единственным утешением и надеждой были девочки. Расцвели, словно розы. Белокурая Ева уже окончила школу и работала вместе с матерью. Темноволосая Илона - дочь Андора Иллеша ходила в девятый класс. Каталин мечтала, чтобы жизнь ее дочурок сложилась не так, как у нее самой. Конечно, она не раздетая, не босая, не бедствует - кое-что получила в наследство от родителей, кое-что припрятала во время войны. Андор тоже умел делать деньги. Но сколько боли, сколько страха натерпелась она за свою жизнь!
      А сегодня и не услышала, как внезапная смерть подкралась к ее одинокому дому на краю улицы...
      Тугой ремень все крепче стягивал ей горло, последними ослепительными огнями вспыхивали в мозгу отрывочные проблески сознания. И вот уж Каталин сползла на пол и словно растворилась в ночной темноте так же, как расплылись и померкли в ее мозгу эти последние лучи света...
      Она уже не узнала, что Илона и Ева были убиты в постелях - тем самым ножом, который она взяла на кухне, чтобы нарезать хлеб.
      Когда старинные часы, отобранные когда-то Карлом у богатого еврея Бергера, пробили час ночи, дверь во двор тихо приоткрылась.
      В доме Каталин Иллеш, в полной темноте, еще долго звучал отголосок этого гулкого удара часов. Потом наступила мертвая тишина.
      5
      Сразу бросался в глаза барьер, разделяющий помещение на две половины. За ним стоял стол с телефонами. Сержант с красной повязкой на рукаве помощник дежурного - разговаривал за барьером с дружинником, словно не замечая, как нервничает сидящий на скамье бородатый парень, как то и дело одергивает он пиджак и поправляет указательным пальцем роговые очки, как растерянно поглядывает на своих друзей, пришедших его выручать, - двух парией и маленькую, хрупкую девушку в брючном костюме.
      Молодой милиционер, приведший Таню и Виталия, подошел к столу и положил на него два паспорта.
      "Хорошо, что хоть паспорт оказался с собой", - подумала Таня. Она подошла к самому барьеру и, в упор глядя на сержанта, стала ждать, пока он освободится.
      - Ну, что у тебя, Анатолий? - спустя несколько минут спросил сержант милиционера.
      - Гостиница.
      - А-а... Подожди, я вот с этим волосатым сперва разберусь. - Он мельком глянул на Таню, - по-видимому, ему не понравилось, как нетерпеливо она смотрит. - Ну что, допрыгалась, подружка?
      - Я вам не подружка, - резко ответила Таня.
      - Ишь какая бойкая! Ну, посиди, посиди там, в коридорчике. А эти, крикнул сержант на Виталия и старика, - с нею? Пускай тоже посидят. Я сейчас закончу.
      Коридор был узкий и короткий и вел в тупик - в конце его виднелась деревянная перегородка. И все-таки помещались в нем три распахнутых двери и ряд из шести стоявших рядом столов. Барьер через открытую дверь не был виден - его заслонили спины двух парней, таких же длинноволосых, как их задержанный приятель.
      - Так что будем делать, а? - послышался голос сержанта. - Наказать тебя как следует? Сообщить в институт? Оштрафовать?
      - Не надо, - жалобно пробормотал бородач.
      - Не надо? А что надо? Пятнадцать суток? Могу по знакомству и об этом похлопотать. А?
      - Я прошу прощения у товарища дружинника. Я не хотел его задевать. Просто он под горячую руку попался.
      - Под горячую руку?! А ты его оттолкнул. Что же ты молчишь? Было или не было?
      - Было, - хмуро признался бородач. - Отпустите меня, товарищ сержант, честное слово, больше не буду! Честное слово! Ну, простите меня, пожалуйста, прощения прошу. Ну, пожалуйста!
      И вдруг Таня услышала всхлипывания - бородач заплакал!
      "Боже мой, как противно! - с отвращением подумала она, на миг позабыв о своих неприятностях. - Разве можно так унижаться!"
      Двое друзей и девушка начали просить сержанта и дружинника, чтобы они простили бородача, никуда не сообщали, поверили его честному слову.
      - Знаете, товарищ сержант, это на него что-то нашло. Вообще-то он хороший, тихий парень. Никогда не ругается - просто у него сегодня в институте случилось кое-что. А теперь еще и это. Он по глупости, по молодости.
      - Ничего себе по молодости! Совершенно взрослый, за поступки свои должен отвечать.
      - Товарищ сержант! Он на самом деле хороший человек. Семья интеллигентная. Первый раз с ним такое. И - последний! Отпустите его. Мы за него ручаемся. Так нехорошо получилось.
      - Хорошие у тебя друзья, Клумак. Ничего не скажешь. Даже девушка тебя, грубияна, защищает. А постричься все-таки надо. Нечего людей стращать - до самых глаз зарос.
      - Так он ведь поэт! - с благоговением сказала девушка.
      - Поэт? - удивился сержант. - Как же он пишет, если так разговаривает на улице? Что он может сказать людям? Что у него за душой?
      - Зачем вы так говорите, вы же не читали его стихов! - обиженно ответила девушка. - Правда, он еще молодой, но будет, будет печататься. Вот увидите.
      - Гм, - вздохнул сержант. - А постричься все-таки придется.
      - Я постригусь, - захныкал бородач. - И побреюсь.
      - Хорошо. Приведите себя в порядок и завтра зайдете ко мне в человеческом виде. Тогда и поговорим. Идите.
      - Спасибо! Большое вам спасибо! Я обязательно постригусь! Спасибо большое!
      Таня видела, как бородач вместе с друзьями едва ли не бегом направился к выходу. Он все еще сутулился, не успев расправить плечи, но глаза его уже усмехались, как будто бы это вовсе не он минуту назад так постыдно ныл и канючил.
      - И не ругайся больше никогда, - бросил ему вдогонку сержант. - Еще раз попадешься - пощады не жди!
      - Все понятно. До свиданья!
      Дружинник вышел следом за ними.
      - Ну, Анатолий, давай сюда свою гостиницу. Слышал, вчера Юрку во время задержания чуть не зарезали хулиганы? Ох и дадут им теперь - на полную катушку!
      Когда Таня, Виталий и старик снова очутились в комнате дежурного, у барьера, сержант встал, закурил и устало потер лоб.
      - И что же в гостинице случилось? - он развернул паспорта и взглянул на Виталия и Таню, сверяя фотографии. Потом остановил взгляд на старике, который начал уже ворчать, что ему давно пора домой. - А это кто, свидетель?
      Милиционер кивнул.
      - Не понимаю, - быстро заговорил Виталий. - При чем тут я?! Я посидел с ней вечером, и все. У меня утром репетиция, а потом концерт в Муздрамтеатре. Я должен выспаться. Я здесь с Москонцертом. Отдайте мне паспорт и отпустите.
      - Тише, тише... Не шумите... Сейчас все выясним.
      Таню внезапно охватило безразличие. Даже сама удивилась, до чего ей стало скучно и безразлично, как дальше будут развиваться события.
      - И вообще какое я имею отношение к этой ненормальной? - не унимался Виталий. - Если бы я знал, что она на такое способна, я бы ни за что с ней не связывался. Я ведь и знаю-то, знаю ее всего несколько часов. Это, конечно, было легкомысленно с моей стороны - приглашать ее в номер, но мы ничего плохого не делали - только поужинать хотели. В одиннадцать она ушла... А теперь мне и правда нужно идти спать, у меня завтра рабочий день.
      "Ну и трус. И предатель", - почти спокойно констатировала про себя Таня.
      - Девушка говорила, что вы - друг ее детства, а вы заявляете, что познакомились сегодня, вернее, вчера, - заметил милиционер, глянув на часы. - Что вы на это скажете, Красовская?
      - Ничего не скажу. Он говорит правду, - и она презрительно посмотрела на Виталия, который сразу же отвел глаза.
      - Что вы делаете в Ужгороде? - спросил милиционер.
      - Я уже говорила. Проездом.
      - Где остановились?
      - У подруги.
      - Чем занимается ваша подруга? Кто она? Адрес.
      - Она студентка. И не нужно ее трогать. Она ни при чем. Я виновата со мной и разбирайтесь!
      - Куда едете?
      - В Мукачево.
      - Зачем?
      - По личному делу.
      - По какому такому личному?
      - Это касается только меня.
      - А все-таки?
      - У меня там жених.
      - Где он работает? Адрес.
      - Он служит - пограничник... - ответила Таня. - И больше не будем об этом говорить.
      - Где вы работаете?
      Тане показалось, что голос сержанта зазвучал насмешливо.
      - Художница.
      - Хорошо. А что вы делали на карнизе гостиницы? - усмехнулся сержант.
      - Я уже тысячу раз объясняла...
      - Воровка она, - не выдержал старик. - Что же еще! Ишь что надумала по окнам лазить! Все это она врет, что к нему шла. Я сам видел, как она из одного окна вылезла, а в другое лезла...
      Усилием воли Таня отключилась: рассматривала пол, стол, стену, старалась не думать ни о чем другом, чтобы не слышать, что плетет этот старик. Ощутила, как горькая волна раздражения и презрения прокатывается по сердцу. А старик все говорил, говорил, говорил...
      Наконец сержант остановил этот поток слов, обратившись к Тане:
      - Вы были и в других номерах гостиницы?
      - Да. В одном. Случайно попала не в то окно. Там никого не было, но я сразу же вылезла оттуда. Тогда меня и заметил этот... - она пренебрежительно кивнула в сторону свидетеля.
      Старик вскинул голову, но сержант не дал ему говорить, сказав, что и так уже все ясно, и выпроводил. Тот направился к выходу, глубоко неудовлетворенный тем, что его не выслушали до конца.
      Виталий попросил разрешения закурить и отошел в угол.
      Сержант коротко записал суть происшествия в книгу.
      - Итак, красавица, шатаетесь с малознакомыми мужчинами по гостиницам, лазите к ним в окна. Прекрасная характеристика! - сказал сержант, закончив запись и, видимо, считая своим долгом провести воспитательную работу. М-да... И жених, говорите. Пограничник. Это же надо - придумать такое! У наших пограничников, красотка, таких невест не бывает... - И он с издевкой во взгляде уставился девушке в лицо.
      Этот взгляд словно хлестнул ее плетью по глазам.
      - Вы - тупица и дурак, хоть и в форме, - тихо, но выразительно сказала она.
      От неожиданности сержант вздрогнул, растерялся и, не зная, что сказать, ляпнул:
      - А ты... Знаешь, кто ты? Ты - настоящая шлюха! Вот!
      Теперь замерли все: и Виталий в углу, и молодой милиционер с открытым от удивления ртом, и сам сержант. Наступила такая гнетущая тишина, что было слышно, как под досками пола шуршит мышь.
      И среди этой тишины Таня перегнулась через барьер и влепила сержанту звонкую оплеуху.
      - Ну теперь вы точно сядете! - воскликнул молодой милиционер, побагровев.
      После этого с Таней случилась истерика, а сержант забегал по комнате, не находя от возмущения слов. Пока милиционер отпаивал девушку водой, он повторял как заведенный: "При исполнении служебных обязанностей... При исполнении..."
      Но Таню охватило уже полное безразличие ко всему.
      Она понимала: утром ее отведут к народному судье, и тот, не задумываясь, влепит ей пятнадцать суток. Потом ее отправят назад, в Киев, и она так и не увидит своего Павлика.
      6
      Задержавшись на работе до поздней ночи, подполковник милиции Коваль вызвал из министерского гаража машину. Убрал со стола разбухшие папки и спрятал их в сейф. Потер покрасневшие веки - страшно хотелось спать.
      Коваль вздохнул: наверно, и в эту ночь сразу заснуть не удастся. Только ляжет, закроет глаза - замелькают столбики, линейки граф. Они так растравляют душу, эти бесконечные столбики, что он встает, включает свет и хватает первую попавшуюся книгу - только бы уйти от наваждения.
      Такое с ним случалось и раньше. Даже во время отдыха. Однажды удалось ему вырваться на Десну, два дня просидел он с удочкой, не отрывая глаз от красно-белого поплавка. Рыбы привез не очень-то много, но неделю после этого спать не мог - так все время и стоял перед глазами этот поплавок.
      Не спалось ему и в те трудные дни, когда спасал он ошибочно осужденного художника Сосновского и когда выпало на его долю нелегкое расследование дела его земляка Ивана Козуба. Но тогда бессонница была вызвана другими, более серьезными причинами. А теперь такое творится с ним каждую ночь и выматывает нервы больше, чем вся дневная работа.
      Коваль сел в машину, опустил стекло на дверце и, когда "Волга" тронулась с места, почувствовал, как ночной ветерок холодной ладонью погладил его исхудавшее лицо. Подумал, что сейчас увидит Наташку - войдет в ее комнату на цыпочках и посмотрит, как "щучка" спит. А спит она всегда "бубликом", с детства привыкла обнимать руками колени. Отцовские чувства переполнили сердце подполковника. С тех пор как перевели его в министерство, он еще реже стал видеть дочь, - только записки читает, которые оставляет она на кухонном столе.
      Черная "Волга" неслышно плыла под каштанами, схватывая и отбрасывая зеркальными боками ночные огни. Была ночь на шестнадцатое июля.
      Многое произошло в эту ночь на земле. Много хорошего и много плохого. Многое не осуществилось из того, что могло и должно было осуществиться. Так уж устроен мир, и еще не дошли руки до того, чтобы раз и навсегда изменить его к лучшему. Тем паче, что людей тоже так много, но не все стремятся к одному и тому же. Бывает, одни руки разрушают то, что усердным и тяжким трудом создали другие.
      В эту ночь миллионы людей, выключив телевизоры, легли спать перед завтрашней сменой, а другие миллионы встали на их места. В эту ночь, думал Коваль, в эту самую минуту, когда едет он по темным улицам и переулкам древнего города, где-то происходят непоправимые катастрофы - где-то далеко, а быть может, и совсем близко, рядом, за каким-нибудь погасшим окном.
      Но ведь в эту минуту, рассуждал подполковник, происходят и счастливые встречи, о которых на долгие годы останутся у людей приятные воспоминания.
      - Простите, Дмитрий Иванович, - перебил его мысли водитель, - курево забыл в гараже. Нельзя ли у вас? Трудно ночью без этого чертова дыма.
      Коваль протянул ему пачку "Беломора". Водитель взял папиросу.
      - Возьмите все. У меня дома еще есть.
      - Спасибо. Хватит одной. Я курю сигареты. Вот довезу вас, заеду на вокзал, там куплю. И в гараже несколько штук осталось.
      Водитель умолк, прикурил, затянулся, и Коваль снова погрузился в свои мысли.
      Люди, думал он, и одни, и другие, и пятые, и десятые, - все, даже те, которые не видят дальше собственного носа, своими личными проблемами не ограждены, не изолированы от проблем общественных. Разбросанные по необозримым пространствам, они так или иначе связаны единой для всех сегодняшней жизнью. Приходят и уходят поколения, и тех, кто живут в одно и то же время, неспроста называют современниками. И если случается что-то в темном или светлом углу этой жизни, каждый в известной мере к этому причастен и за это ответствен. Потяни простыню за угол - все ее точки и морщинки, пусть незаметно для глаза, а сдвинутся, отзовутся.
      "Ну, поехал! Расфилософствовался на ночь глядя!" - оборвал себя Коваль, пытаясь иронией заглушить неотступное, почти болезненное ощущение ответственности за все, что происходит на земле.
      Переведенный с беспокойной, но живой интересной оперативной работы в министерство, где угнетали его ворохи бумаг, Коваль изнемогал, как птица в клетке.
      "Хотя, честно говоря, какая уж там из меня птица! - рассердился на себя подполковник. - Просто хорошая ищейка, и все. Зачем мне это повышение по службе, я ведь практик, черт побери! Честное слово, лучше трястись в старом газике, чем разъезжать в этой убаюкивающей "Волге".
      Машина остановилась. На старой улице было совсем темно. Частные домики, зажатые железобетонными челюстями новых массивов, доживали здесь свой век.
      - Спасибо, Петр Васильевич, - сказал подполковник, тяжело выбираясь из машины. - До свиданья.
      Мягко захлопнулась дверца, "Волга" развернулась и скрылась в темноте, а Дмитрий Иванович вошел в свой сад и по хрустящему гравию дорожки пошел к дому.
      Из одного окна падал свет, и на его фоне покачивались тяжелые гроздья сирени, которую когда-то давно посадил он вместе с маленькой Наташкой.
      Свет этот и обеспокоил Коваля (почему Наташка так поздно не спит?), и обрадовал (хоть несколько минут можно будет с ней поговорить: этим летом она не поехала, как обычно, в пионерский лагерь, а осталась после сессии в городе, но все равно пропадает целыми днями то на пляже, то у друзей в Дарнице).
      Коваль не сердился, что она так редко бывает дома, только временами становилось ему одиноко и беспокойно, и тогда он слонялся из комнаты в комнату, включал и выключал телевизор, радиолу, разговаривал сам с собой.
      Войдя в сени, он услышал Наташин голос, - взволнованный, неестественно напряженный.
      "С кем так поздно? А-а, по телефону! - Подполковник посмотрел на часы. - Начало второго!"
      - Не знаю, что ты подумал, - говорила Наташа. - Нет, на пляж не пойду. Да, обиделась. Надо быть скромнее и выбирать выражения. Конечно, твой язык! Можешь наказать его - оставить без сладкого! - Наташа рассмеялась. Как показалось Ковалю, слишком громко. - Ну, ладно, не прибедняйся! Целуешь трубку? Вот чудак! Ты, ты... - Только теперь Наташа заметила вошедшего отца. Она умолкла на полуслове, потом прыснула в трубку и закончила разговор сугубо официально: - Всего хорошего! Звоните! Всегда вам рады!
      Не дождавшись ответа, бросила трубку на рычаг, подбежала к отцу и спрятала свой хитрый носик в мягких отворотах его штатского пиджака.
      - Застукали на месте преступления, гражданин начальник! Как я рада тебя видеть, Дик! Я так соскучилась по вас, дорогой Дмитрий Иванович Ко... Если бы ты знал! Сегодня я полдня звонила тебе, но все напрасно.
      - Я тоже рад тебя видеть, щучка. Чем угощать будешь, полуночница?
      - Могу предложить коктейль.
      - Коктейль?!
      - Да. Компоненты: чистый кипяток типа "белая роза" плюс чай "цейлонский" из первых рук, по первому требованию и специально для вас!
      - И сахар-рафинад, наверно? Или песок?
      - Боже, какой же вы догадливый! К чаю, - пирожки с мясом под кодовым наименованием "ухо-горло-нос". И вишни. Но на ночь наедаться вредно.
      Коваль взял домашние туфли и направился в гостиную, к старому зеркальному шкафу. Переодевшись, сел на диван и стал смотреть, как Наташа быстро и ловко ставит на стол стаканы, разливает заварку, кладет на тарелку пирожки, которые, судя по их виду, только что шипели в масле.
      - Послушай, товарищ Коваль, у тебя притупилась бдительность. Деградация профессионала? - трещала Наташа, вертясь вокруг стола.
      - Боюсь, ты права. Чувствую, скоро притупится. А что, опять чего-то не заметил? У тебя новое платье?
      - Не угадал. Ты дома, наверно, расслабляешься. Это платье я ношу второй год.
      - Так что же? - Дмитрий Иванович сел за стол, с наслаждением отхлебнул горячего чая. - Признавайся.
      - Новые портьеры! Эх ты, Мегрэ! Сегодня купила. Здорово?
      Она села напротив него, веселая, светлоглазая, так похожая на мать. Только четкие очертания губ и цвет коротко подстриженных волос унаследовала от него.
      Подполковник думал о том, как все-таки трудно воспитывать девушку, у которой нет матери. Он нередко попадал в сложное положение, не зная, может ли он спрашивать о том, о чем должна была бы спросить мать, в данном случае - с кем она так любезно разговаривала по телефону в начале второго часа ночи и какие у нее отношения с этим человеком.
      По беспокойному взгляду отца Наташа догадалась, что его волнует, и сама пришла на выручку:
      - Это мой хороший приятель. Заслужил нахлобучку, но я сегодня добренькая. Не переживай. Это не очень серьезно.
      - А Валентин Суббота? - решился спросить Коваль, раз уж она сама разговорилась. - Вы поссорились?
      - А что Суббота, - схитрила Наташа, - после субботы, как известно, бывает воскресенье... и так далее... А если по правде, то твой Суббота слишком прямолинейный человек. И сухой. Не просто следователь, а крючкотвор. Мне даже кажется, что он карьерист. Впрочем, не знаю, тебе виднее, конечно. Но я в нем разочаровалась. Да в конце концов, чего ты волнуешься, Дик? Замуж я пока не собираюсь. И "коктейлем" по вечерам долго еще буду тебя обеспечивать. Хотя, честно говоря, не знаю, сколько еще времени он тебе самому будет нужен. - И она лукаво взглянула на отца.
      - Что? - только и смог вымолвить Коваль.
      - А ничего! Вот звонила тебе тут некая особа. Голосок такой ласковый и очень милый. Пропела: "Дмитрий Иванович дома?" И дальше: "Простите, не знаю его нового служебного телефона, не можете ли вы мне его дать?" Я дала. Она тебе дозвонилась?
      - Нет.
      - А кто это?