И снова вспомнил он Бергера.
      ...Было ясное и теплое апрельское утро. Цвела вишня и красная японская черешня - сакура. Воздух был напоен медом, и дышалось удивительно легко.
      Он - главный старшина жандармского участка Карл Локкер - вместе с унтером СС быстро шел селом.
      В тот день жандармерия, полиция и расквартированные в округе войска СС вывозили евреев, чье недвижимое имущество по закону тридцать девятого года давно было описано и оценено: каждый хольд земли, каждое дерево в лесу, все промышленные и торговые строения. Дошла очередь и до подвалов с бочками домашнего вина, всякого рода пристроек, скота и домашних вещей.
      Война уже подкатывалась к Карпатам, советские войска стояли за горными хребтами. Гитлер прогнал немощного Хорти, и власть захватил решительный Салаши. В Фельвидейк, в Прикарпатье, пришли наконец эсэсовские войска...
      В то далекое утро село купалось в ярком солнце. Над горами еще клубились туманы, а в долине был уже высвечен каждый лепесток. Было тихо. Чисто убранные к пасхе пустые улицы просматривались из конца в конец. На всех перекрестках стояли жандармы и солдаты с пулеметами - евреям было запрещено покидать дома.
      Унтер СС пошел к посту, находившемуся в центре села, а Карл Локкер отправился в усадьбу Бергера.
      Старик сидел в гостиной, и лицо его было черней земли. Он только глянул на гостя и опустил голову. Тержерместер сел напротив него и какое-то мгновение молчал. В комнату бесшумно, словно тень, вплыла госпожа Эстер. Локкеру припомнилось, как при чехах богатый Бергер скупо дарил ему взгляд.
      Весной тридцать восьмого года отец Карла, Йоганн Локкер, тайно послал сына через границу в Венгрию, чтобы он вступил там в отряд собадчопатошей - вольных стрелков, которые намеревались отобрать у чехов и отдать свято-стефанскому государству Карпатскую Русь.
      Чехов семья Локкеров ненавидела больше всех на свете. Если бы на Карпатской Руси хозяйничали венгерские помещики, Локкеры имели бы и землю, и положение в обществе. Недаром ведь старый Йоганн в первую мировую войну хорошо воевал против русских в составе австро-венгерской армии и был награжден большой и малой серебряными медалями, дававшими звание "витязя" и землю.
      Но для чехов все его заслуги не стоили и кроны, и ему оставалось только проклинать Трианонский договор, по которому пришло на Карпатскую Русь чешское правление.
      В Будапеште Карл задержался недолго. Вместе с несколькими - такими же, как он сам, террористами - тайными посланцами венгерского министра Козми, одетый в специальный комбинезон и баскскую шапку, которая делала собадчопатошей похожими на горных медведей, ночью вернулся через границу обратно.
      В лесу между Мукачевом и Береговым чешские войска разгромили их отряды, и Карлу пришлось отсиживаться в схронах, довольствуясь мелкими диверсиями. Но еще не опала с буков и дубов горячая листва, как Гитлер помог венгерским фашистам оккупировать Карпатскую Русь.
      Старый Локкер получил полсотни хольдов плодородной земли, а Карл вышел из лесу и сменил медвежью шапку и истрепанный комбинезон на кивер с петушиными перьями и зеленый жандармский мундир.
      После тридцать девятого года, когда еще Хорти издал закон против евреев, самые богатые из них стали брать себе "штроуманов" - компаньонов, которые могли бы дать предприятию венгерское имя и, таким образом, спасти его от конфискации. Карл Бергер нашел общий язык с Йоганном Локкером, и оптовый склад смешанных товаров обрел полуфиктивного венгерского владельца. Тогда Бергер не только стал отвечать на приветствия сына своего компаньона, но даже первым ему кланяться.
      Тем временем, благодаря своему жандармскому рвению и отцовским связям, Карлу удалось добиться звания тержерместера.
      После тридцать девятого года Бергер окончательно потерял свой высокомерный вид. И в то апрельское утро, когда тержерместер Локкер зашел на его усадьбу, он совсем уже не был похож на Бергера.
      "У вас есть только один способ спастись, - сказал ему тержерместер. Откупиться. У богатых людей всегда остается лишний шанс". Старый Бергер молчал. Локкер добавил: "И всего несколько минут на размышление..."
      Бергер продолжал молчать. Карл решительно поднялся:
      "Только потому, что мой отец был вашим компаньоном, я готов спасти вас. Я очень рискую, но если вы сейчас отдадите мне золото и ценности из ваших тайников, в Мукачево вас с Эстер посадят не в спецэшелон, а в обычный поезд и вручат заграничные паспорта".
      Карл Бергер молчал как мертвый, а костлявая Эстер не сводила с него страшных черных глаз. Тержерместеру пришлось продолжить свой монолог:
      "Мы знаем, что у вас есть золото и ценности, через час мы перевернем здесь все вверх ногами и найдем".
      С каким наслаждением Карл Локкер дал бы волю рукам! Но он не мог поднимать шума, иначе ценности Бергера, на которые он уже давно точил зубы, заберут эсэсовцы. Нет, надо было взять золото тихо. Это был для него единственный шанс сразу разбогатеть.
      "У вас нет другого выхода, господин Бергер, потому что перед посадкой золото, включая перстни и часы, реквизируется. Впрочем, перстни и часы можете взять с собой", - Локкер подумал, что будет подозрительно, если у старого коммерсанта не окажется ничего.
      В конце концов Бергер открыл рот...
      ...Вдруг бывший тержерместер вдрогнул и инстинктивно прыгнул в сторону. Заяц, которого он, видимо, разбудил, выскочил из-под куста и мгновенно исчез в темноте, а Карл еще несколько секунд стоял, словно одеревеневший. Потом сплюнул в сердцах и двинулся дальше по ночному полю...
      О золоте Бергера пронюхали в Ужгороде, и начальник жандармерии приказал провести следствие. Старого Бергера допрашивали в лагере. С Карлом Локкером дважды беседовал чин из следственного отдела, и тержерместер торжественно клялся, что впервые слышит об этом проклятом золоте.
      Начальнику участка угрожала как минимум отправка на фронт, в полевую жандармерию. Но фронт тем временем приближался. Тогда, не ожидая конца расследования своего дела в ужгородской жандармерии, он внезапно исчез из Закарпатья, словно испарился.
      Перед этим он до смерти избил в лесу какого-то венгра и, изуродовав ему лицо, повесил труп в своем мундире. Так исчез тержерместер Карл Локкер, а в Венгрии после военной неразберихи появился скромный служащий Имре Хорват. Для всех и даже для собственной жены, которая одна знала, где было спрятано золото Бергера...
      Катарин! Бедная Катарин! Куда она девалась - его прежняя Катарин! Эта, что отреклась от него и ограбила его, была чужой. Где же та, настоящая?..
      Карлу Локкеру не хотелось вспоминать недавнее, но оно само вставало перед глазами.
      Молодой, привлекательной Катарин (к такой он стремился, рискуя быть узнанным) уже не было. А эту старую женщину, которой накинул на шею петлю, он видел впервые в жизни, и лица ее он не запомнил.
      Боль, пронзившая сердце, когда Катарин сказала, что дочь не знает и не хочет его знать, что она выросла, как все здешние дети, и никуда с ним не поедет, была острее, чем от удара ножа. Он понял, что все в жизни проиграно, и только смог спросить:
      "А тайник, Като? Ты давно была в лесу? Ты сберегла наше золото?"
      Нет, она не была, ничего не знает и не хочет знать об этом чужом золоте.
      И когда Карл потребовал, чтобы она взяла лопату и пошла с ним в лес, потому что он уже точно не помнит, где выкопал ту яму, она отказалась, так же, как за минуту до этого отказалась от него самого.
      И Карл почувствовал, как нарастает в нем гнев - тот подсознательный гнев, когда кажется, что в глубине души появилась туча, и она все увеличивается, распирает грудь и душит. И когда уже нет сил ее сдерживать, когда захлебываешься черным туманом, тогда уже ломаешь, крушишь, уничтожаешь все, что вызвало этот твой гнев.
      Он крикнул ей в лицо: "Ты украла мой клад! Дядьке своему отдала, чтобы задобрить коммунистов, чтобы простили тебе меня!"
      Даже не слышал, что ответила Катарин. Последняя надежда рассеялась, и вспыхнула ненависть к этой старой ведьме, в которую превратилась его Катарин, вспыхнула, разгорелась и заслонила весь свет. Пронеслось в голове: "Она ведь и милицию может позвать!"
      И, уже не владея собой, отодвинув тарелку с ветчиной и домашней колбасой, встал и зашагал по комнате. Оказавшись за спиной Катарин, мгновенно схватил с подоконника кожаный пояс, накинул жене на шею и локтем сбросил лампу со стола.
      Нет, не он это был и не он это сделал! Что-то сильнее его придало рукам железную хватку и огромную силу, потом толкнуло с ножом в спальню...
      Он знал это чувство...
      ...Карательную команду, в которой он был, доставили к месту расстрела, когда первая уже устала. Над яром, где были вырыты ямы, стоял душераздирающий плач и стон - кричали раздетые женщины и дети. Их поливали свинцом из автоматов. Детей живыми бросали в ямы...
      Даже его потрясла эта картина. Но беззащитность жертв, запах человеческой крови, всеобщее озверение - все это мгновенно затуманило сознание.
      Ощутив, как черная туча окутывает мозг, он вскинул автомат и, уперев его в живот, тоже яростно застрочил, не разбирая, в кого стреляет - в женщин, в детей - все равно!..
      Так было и этой ночью. Только потом понял, что убил свою Еву.
      Хотя в тот момент ему некогда было разбираться, нужно было бежать! Им овладел безраздельно инстинкт самосохранения. Полминуты порывшись в шкафу, где лежали деньги и ценности, он выскользнул из дома. Помчался к дороге на Ужгород, чтобы попутной машиной вернуться в гостиницу...
      Ева... А какой она была, его Ева?.. Он ведь оставил ее младенцем, а теперь Катарин только на какое-то мгновение пустила его в спальню и при слабом свете ночника показала девушку, что спала, раскинув руки: это Ева.
      На второй кровати под одеялом спала младшая, и он понял: Илона.
      Ева! Она подняла такой крик, такой шум! Ему показалось, что уже сбегаются люди!
      Зачем же она закричала?!
      Он ударил ножом дитя, которое встало на его пути.
      Но зачем было Еве кричать?! Он ведь не собирался ее трогать. Нет, нет, не собирался!..
      Если бы она не проснулась! Он все делал так тихо и аккуратно! Но Ева все-таки вскочила с кровати и, судорожно замахав руками, закричала...
      И тогда он ножом прервал этот крик.
      Локкеру чудилось, что и сейчас в поле какая-то огромная фигура размахивает руками, словно мельница. Он даже начал было отбиваться. Но фигура оказалась мягкой, и его нож свободно пронзал ее, а она по-прежнему витает перед ним, неуловимая, как призрачное сияние наполовину укрытой тучами луны.
      Неожиданно для себя он побежал, размахивая руками. Вскоре наткнулся на железный столб с гудящими вверху проводами и больно ударился об него. Он не стал размышлять, что это - его поразила мысль, что он уже ничего не знает на этой земле, на которой пролил столько крови, что все здесь изменилось и стало непонятным, враждебным. Кард Локкер ощутил на лице слезы. Он опустился на землю у бетонного подножия столба и вытер глаза рукавом.
      То напряжение, которое держало его на ногах в течение всей туристической поездки, уже прошло. Ему ничего не хотелось - только бы не двигаться, не думать, не вспоминать. Он свое сделал и теперь имеет право отдохнуть, никуда не бежать. В конце концов, какое это имеет значение проживет он еще несколько лет или его схватят сейчас.
      Время шло. Прошла и эта слабость, и беглец снова стал Карлом Локкером, который умел цепко держаться за жизнь. Нет, он не желает быть покорной скотиной, которую ведут на убой, - он может еще за себя постоять!
      Бывший тержерместер вскочил и пошел, быстро, почти бегом, снова спотыкаясь о кочки и комья твердой земли, не обращая внимания на боль в ноге, которую так ушиб, прыгая с поезда.
      Вскоре выбрался он на широкую полевую дорогу. Далеко впереди мелькнул огонек. Один, другой... Нет, это не село, это какое-то отдельное строение. Чтобы обойти его, Локкер сошел с дороги и побежал по полю.
      Не сразу понял, что попал на табачную плантацию. Бежать по ней было трудно. Большие, как лопухи, листья били его по ногам и мешали.
      Неожиданно он наткнулся на велосипед, лежавший прямо среди листьев. У велосипеда была спущена камера. Да и на кой черт ему велосипед! В воздухе уже был ощутим запах влаги, тины: близко Латорица.
      Кажется, в последние дни дождей в горах не было, а значит, Латорица не разлилась, и перебраться через нее нетрудно.
      Преодолев насыпь, Локкер попал в густые заросли ивняка. Рубаха его мгновенно порвалась, он исцарапал руки и лицо, но не почувствовал этого: за ивняком была Латорица, а за ней граница, спасение, жизнь.
      3
      На границе было тихо и мирно, если не считать далеких гудков бессонной станции Чоп. Ущербная луна то и дело пряталась за тучи, и черное небо казалось совсем близким: протяни руку - и достанешь.
      Рядовой Павел Онищенко занял свое место над рекой. Спрятался под молодым буком, увитым диким виноградом, и слился с ночью. Обзор отсюда был не очень хороший, но ведь все равно в темноте ничего не увидишь, и Павел больше полагался на слух, который у него за недолгое время пограничной службы значительно обострился.
      Появление пограничников сперва встревожило лесных жителей. Но вот все успокоилось. И снова стало так тихо, что слышалось, как набегают на берег Тиссы легкие волны.
      Вскоре над головой Павла тяжело пролетел фазан. Потом где-то совсем недалеко запищала мышь.
      "Лисица охотится", - подумал он.
      Павел уже отлично знал азбуку пограничной жизни, научился ориентироваться в звуках, распознавать скрытое от глаз поведение ночных птиц и зверей.
      - Пойду позвоню на заставу, что прибыли на место и ведем наблюдение, - тихо сказал старший наряда Пименов и исчез в темноте, направляясь к старому дубу, в дупле которого стояла розетка.
      То, что сержант спокойно пошел докладывать обстановку, означало, по мнению Павла, что готовность номер один снова объявлена с учебной целью.
      И, как всегда, Павел мысленно перенесся в Киев, к Тане. И, вероятно, все свое дежурство думал бы о ней, если бы внезапно не уловило его ухо странный звук. Собственно, даже не звук, а нечто невыразимое, словно над ним кто-то тихо зевнул.
      Павел поднял голову и не увидел неба - его заслонил едва очерченный силуэт человека...
      Потом, вспоминая это первое мгновение, он признавался себе, что не сразу почуял опасность. Просто удивился, что силуэт не похож на сержанта Пименова с автоматом. Но уже секунду спустя в воздухе запахло опасностью. Он вдохнул этот воздух, как нашатырный спирт, и, едва не задохнувшись, вскочил на ноги.
      Это был первый нарушитель в его жизни!
      - Стой! - Он думал, что крикнул, а у самого горло перехватило, и вырвался из него только грозный шепот: - Кто такой?
      Неизвестный также негромко ответил:
      - Заблудился. Местный.
      Он говорил по-украински плохо, с акцентом, в самом деле так, как некоторые местные жители.
      - Ложись! - прошептал Онищенко. - Руки в стороны! Стрелять буду!
      Неизвестный покорно упал на землю, раскинув руки.
      - Солдат, меня никто здесь не знает. Обеспечу тебя на всю жизнь. Пропусти. Ящерицей проскользну. А ты вернешься домой богатым человеком.
      Павел все еще дышал острым воздухом тревоги, словно втягивал в легкие иголки, и от них немела вся грудь.
      - У меня в кармане деньги, дорогие вещи. Не теряй свой шанс. Такое раз в жизни бывает. Вот оно, золото, - нарушитель потянулся к карману.
      И вдруг Павел почувствовал, как гаснет в нем волнение, возвращается голос. Он набрал в грудь чистого воздуха и гаркнул на весь лес:
      - Лежи, стрелять буду!
      Голос его эхом разнесся над скалами, поросшими лесом, над крутым берегом реки и покатился по водной глади, по долине: "И-и... ять-уду!.."
      Ночь застыла, замерла, притаилась.
      - Все забирай, мне уже ничего не надо! - Неизвестный молниеносно подкатился Павлу под ноги, и выстрел, громом прогремевший в ночи, не задел нарушителя.
      ...Они катались по земле. Автомат Павла отлетел в густую траву, и, ошарашенный коварством, пограничник задыхался под тяжелым телом коренастого мужчины, который сильными руками, словно клещами, сдавил ему горло. Павел все-таки оторвал эти руки от горла и, отводя их все дальше и дальше, сумел вывернуться и подмять нападающего под себя. В голове его, в висках, в сердце, в крови, во всем его существе билось только одно слово: "Сволочь!"
      "Сволочь! Сволочь! Сволочь!.." - повторял он беззвучно - это слово никак не могло сорваться с губ... Им одним выражал он свою ненависть к врагу и оправдывался перед собой за секундную растерянность.
      Нарушитель боролся тоже молча, сцепив зубы. Один только раз с каким-то звериным хрипом вырвалась из его горла немецкая брань.
      Для Павла Онищенко это была первая в жизни схватка. Для Карла Локкера - последняя. Бывший тержерместер понимал это и вкладывал в битву за жизнь весь свой палаческий опыт, все коварство и жандармскую сноровку все, решительно все силы, которые у него еще оставались.
      Резким движением Локкеру удалось вырвать руку и ребром ладони ударить пограничника по шее там, где проходит сонная артерия. Павел на какой-то миг потерял сознание. Но вот он снова вцепился в нарушителя, ужом скользнувшего к берегу. Они опять покатились по траве, и Павел почувствовал, как враг толкает его к крутому обрыву над водой.
      "Все равно не уйдешь! Нет, нет, не уйдешь! Ах, сволочь, какая сволочь!" - не переставая, пульсировало в его тяжелой голове. Он вцепился в Локкера, всеми силами стараясь придавить его к земле.
      Вдруг Павел ощутил, что правая рука перестала ему повиноваться, обмякла, весь правый бок онемел и нарушитель выскальзывает из его рук.
      И в это время он услышал твердый голос сержанта Пименова:
      - Лежать!
      Высоко в черном небе вспыхнула тревожная ракета.
      Павел, конечно, понял, что это "Лежать!" касается не его, а того, другого, и, опираясь на левую руку, начал подниматься.
      Растревоженная ночь шумела волною у берега, откликалась испуганным бормотанием фазанов, далеким лаем диких собак. Осветив фонариком землю, Павел увидел е г о - распластанного, покорного, и, отвернувшись, принялся искать в траве свой автомат.
      От возбуждения он сперва не почувствовал боли, и только теперь рука и весь правый бок напомнили ему о себе нестерпимым огнем, намокшая майка прилипла к телу.
      Последнее, что Павел успел увидеть и услышать в эту ночь, был резкий свет фонарей усиленного наряда, который примчался по тревоге на место происшествия, лай Рекса и слова Пименова:
      - Что с тобой, Павел? Ты ранен?
      Затем все угасло.
      VIII
      После шестнадцатого июля
      1
      Коваль еще видел тревожные сны, когда в его номере зазвонил телефон. Он вскочил, как от выстрела, схватил трубку, посмотрел на Наташу: не разбудили ли и ее.
      За окном стоял седой предрассветный туман.
      - Слушаю.
      - Дмитрий Иванович, едем.
      - Через пять минут буду готов, - ответил Коваль и, положив трубку, начал одеваться.
      Вдруг он остановился и обернулся. На него внимательно смотрели открытые и совсем не сонные Наташины глаза.
      - Спи, спи, еще рано, - проворчал он.
      - Ты куда?
      - Спи. На заставу.
      Коваль отвечал коротко и машинально - голова его уже лихорадочно работала, обдумывая первый разговор с Карлом Локкером. Впрочем, Локкер ли это? Может быть, кто-то другой? Однако чутье подсказывало Дмитрию Ивановичу, что он не ошибся.
      Когда он снова обернулся, Наташа уже была одета.
      - Я поеду с вами, - попросила она, когда в номере появился полковник Антонов. - Я никогда не видела заставы. - Она перевела взгляд с отца на Антонова и снова - на отца.
      - Тебе там делать нечего, - буркнул Коваль. - Посторонних не пускают.
      Она умоляюще смотрела в глаза полковника Антонова, пока отец застегивал китель. И Антонов сказал:
      - Для своих людей застава открыта. Шефы приезжают, самодеятельность, лекторы, писатели... Едем, Наташа!
      - Она не писательница и не лектор.
      - Зато в самодеятельности пою!
      - На заставе некогда будет с тобою возиться, - бросил Коваль на прощание. - Позавтракай здесь. Поехали, Виталий Иванович!
      Антонов понял его и все-таки сказал:
      - Не будет она тебе мешать! Не повышай голос, отец! - и подтолкнул Наташу к двери. - Поехали, дочурка!
      ...Просторный двор заставы был огорожен мелкой металлической сеткой. Наташа прогуливалась по спортивной площадке, куда выходили окна комнаты дежурного, кабинетов начальника заставы и замполита, медицинского изолятора. Утренний туман уже рассеялся, и вдали, за лесом, начинавшимся прямо за сеткой, виднелись серо-зеленые холмы.
      У решетчатых металлических ворот, которые отворились, когда они приехали, стоял часовой - молодой пограничник с новеньким вороненым автоматом в руках. Он изредка делал два-три шага вдоль ворот и снова застывал как вкопанный.
      Наташу строгий часовой словно не замечал, и она не знала, где ей можно ходить, а где нет, и поэтому чувствовала себя не в своей тарелке. В конце концов, села на лавочку и принялась рассматривать лес.
      Где-то в здании заставы отец и полковник Антонов допрашивали пойманного убийцу семьи Иллеш, - Наташа догадалась об этом из реплик, которыми они обменивались по дороге. Сюда, во двор, из открытых окон первого этажа доносился голос дежурного (он разговаривал с "березками" и "ромашками") и голоса из другой комнаты, а среди них - голос отца.
      Карла Локкера допрашивали в кабинете начальника заставы.
      Попытки скрыть подлинное имя, еще раз выдать себя за Имре Хорвата, бухгалтера из Будапешта, отставшего от туристского поезда, были сразу же разоблачены подполковником Ковалем. И теперь бывший начальник жандармского участка, тержерместер стоял перед ним, Антоновым и еще несколькими пограничниками, и лицо его выражало покорность и готовность сдаться на милость победителя.
      Но Коваль видел: Локкер пытается выиграть время - хочет пронюхать, что именно известно о нем милиции и пограничникам. Конечно же бывший жандарм имел и другое лицо, но пока оно было спрятано за выцветшими глазами и за притворной кротостью, - так иногда за ветхой, осыпавшейся штукатуркой таится жесткое крепление балок.
      Однако стоило Ковалю своими вопросами о ночи с пятнадцатого на шестнадцатое июля, о пустом номере в гостинице, о поездке с таксистом Дыбой раскрыть карты, как это спрятанное лицо проступило у Карла Локкера, как проказа. Так, словно в одно мгновение, сбросил он надоевшую, мешавшую ему карнавальную маску.
      Дмитрий Иванович почти физически почувствовал, как полыхнули его глаза, до сих пор смиренные, даже угасшие, а теперь напитые кровью и полные ненависти и злобы.
      Бывший жандарм бросил свой испепеляющий взгляд на стол, куда положили острый нож. Тот самый, который схватил он в доме Катарин и которым убил Еву и Илону, а потом ранил рядового Онищенко, - нож, найденный пограничниками в воде, у берега Тиссы.
      Нож этот лежал на столе не просто как вещественное доказательство, а как страшное орудие, в материальность которого не хотелось верить. Карл Локкер, лишь мельком глянув, как начальник заставы достал нож из сейфа, почувствовал свою обреченность и понял, что дальше таиться нечего.
      - Я ненавижу вас! - произнес он тихо, отчетливо, и лицо его исказилось от ненависти, как от боли. - Я вас уничтожал и буду уничтожать, где только смогу!
      Это было бы смешно - ведь все, включая и самого Локкера, понимали, что такой возможности судьба больше ему не даст, - если бы за его словами не струилась река человеческой крови.
      - Вы давно переступили границу человеческой совести, - не своим голосом сказал Коваль. - Пролили кровь даже собственной дочери, и теперь ваши эмоции ни к чему. Его, - подполковник кивнул на нож, - вам больше никогда не удастся взять в руки!
      Локкер, казалось, готов был броситься на Коваля.
      - И все-таки, - он обвел всех опухшими от бессонницы глазами, - я скажу, я все равно скажу. Я приехал, чтобы забрать их отсюда. Чтобы не оставались с вами. У меня не было нормальной жизни, но я знал, что где-то есть у меня семья и на старости будет свой дом, свой сад, свои цветы. Много лет это было моей последней надеждой...
      Локкер разволновался, начал глотать слова, акцент его усилился, и стало почти невозможно понять, что он говорит.
      Коваль посмотрел на добродушного в повседневной жизни, а сейчас неумолимого полковника Антонова, и вспомнился ему Меркуря-Чукулуй, ночь в горах, тревожный рассвет во время облавы на диверсантов-"вервольфовцев", которые и в самом-то деле стали оборотнями, окончательно потеряв человеческий облик.
      И так же, как много лет назад, бывшие солдаты были рядом и вели все тот же бой с тем же врагом. Нет, для них война не кончится до тех пор, пока есть на свете хотя бы один такой вот зверь.
      Локкер стоял посреди комнаты, покачиваясь, как маятник, и руки его, схваченные стальными наручниками, то поднимались, то отпускались.
      - Они должны были поехать в Венгрию, а оттуда я переправил бы их через Австрию в Мюнхен. Но они не захотели, они не захотели! Я вас ненавижу всех! - закричал он снова. - Вы все поломали! Вы отобрали у меня семью! Что вы сделали из моей Евы?! Учили ее в вашей школе, вывернули ей мозги наизнанку, и она чуралась своего отца. Даже Катарин стала чужой, не захотела ни золота, ничего!
      Локкер кричал, но ни Коваль, ни Антонов не останавливали его.
      - Они уже не имели права жить, они никому не были нужны!
      - Взбесившийся фашист! - воскликнул подполковник, который только теперь до конца поверил в страшную гибель Евы от руки отца и вспомнил, как уничтожали в бункере своих детей Геббельсы. Всегда выдержанный, Дмитрий Иванович сейчас был вне себя от гнева. - Зверь, фашист, да и только! Проклятый фашист!
      - Я этим горжусь! Я убил их, чтобы они не оставались с вами!
      Крик Локкера разносился по всей заставе. Дежурный радист перестал вызывать "березки" и "ромашки", откуда-то, словно по тревоге, прибежали солдаты, и только часовой у входа стоял по-прежнему как вкопанный.
      Наташа не смогла бы объяснить, что произошло в ее душе, когда кричал убийца. Она услышала еще, как Локкер что-то прохрипел. Потом из раскрытого окна донеслись звуки, похожие на всхлипывание. И - голос отца, который она едва узнала: такой он был строгий и необычный.
      Но вот убийца замолчал. Наташа догадалась, что выкричался и теперь будет молчать долго. Она читала, слышала, знала, кто такие фашисты, но только теперь осознала это совсем по-иному.
      ...Как ни приглашали гостеприимные пограничники позавтракать у них, Наташа и Дмитрий Иванович отказались: было не до еды. Полковника Антонова задерживали на заставе дела, и Коваль с дочерью на том же газике, который доставил их сюда на рассвете, вернулись в городок.
      По дороге не перекинулись ни словом, хотя оба думали об одном и том же. Сгоряча подполковнику хотелось сказать дочери: "И надо же было тебе ехать!" Но, подумав, сам себе ответил: "Надо было!" Он не знал, что вскоре, вспоминая поездку на заставу, еще раз подтвердит этот свой вывод.
      У здания милиции Дмитрий Иванович вышел, а Наташа попросила водителя довезти ее до турбазы, где хотела попрощаться с новыми друзьями. Она понимала, что теперь уже скоро уедет отсюда.
      2
      Рядовой Павел Онищенко лежал в изоляторе и глядел в белоснежный потолок. На плацу, под окном, старший сержант Вирный проводил строевые занятия. До Павла доносились его команды и эхо ладных ударов солдатских сапог по зацементированной площадке.
      - Напра-а-во! - громко выдыхал старший сержант.
      "Топ! Топ! Топ!" - дружно топали солдатские сапоги с железными подковками.
      - Кру-у-гом! - четко командовал Вирный.
      И снова мгновенно отвечали на команду солдатские сапоги.
      Единство с заставой, со всеми ее людьми и вообще со всем тем, что здесь есть - со спортивной площадкой, с ленинской комнатой, даже с этим пустым изолятором, - ощутил он внезапно, когда врач решил отправить его в госпиталь.
      "Товарищ майор, разрешите остаться", - попросил Павел.
      Врач поначалу не соглашался, хотя на этот раз Карл Локкер промахнулся и рана была не тяжелая. Но тут вмешался Арутюнов, от которого Павел меньше всего ожидал помощи.
      - Если положение не угрожающее и нужно только лежать, то лучше оставьте парня на заставе. Питание у нас отличное: свежее молоко, сливки, сметана, овощи - свое хозяйство. А потом - здесь товарищи. Тоже лечебный фактор...
      - Ша-а-агом арш! - гремело за окном.
      "Топ! Топ! Топ!.." - дружно отвечали сапоги.
      - Стой.
      Павел лежит неподвижно. Его посещают врачи. Ребята дали кровь для переливания, говорят, со многими породнился. Времени у него хоть отбавляй, можно думать и размышлять сколько угодно. И неожиданно пришло в голову, что он на заставе уже старожил, что дни бегут быстро и что служба стала привычной и даже нетрудной.
      Все то, что раньше мучило, понемногу прошло. Даже тревожные мысли о Тане, болезненные воспоминания о кратковременной с нею дружбе. Горечь осталась за рубежом, который словно разделял жизнь на две части: на то, что было, и то, что есть.
      Теперь вспоминал он девушку как взрослый мужчина, а не как мальчик, чувствующий себя беспомощным и реагирующий на всякую мелочь с острой, безысходной тоской. Его охватила радость открытия: он - силен, он способен защитить то, что ему дорого.
      Вчера он слышал, как вопил пойманный им фашист. Он сам никак не мог поверить, что одолел такого зверя. На душе было хорошо - как у человека, который кого-то спас от беды.
      И неожиданно избавился он от гипноза Таниного превосходства, ее какого-то непонятного перевеса над ним. Снова вспомнил первый вечер, но уже не экстравагантные шутки, а тот сумасшедший и вместе с тем прекрасный разговор, когда морозной ночью бродили они по Киеву без цели и направления, сбивая рукавицами с заборов нетронутый снег, болтали обо всем на свете и даже забыли, что в теплых парадных можно было и поцеловаться.
      Единственное, что беспокоило его сейчас, - это посещение подполковника милиции из Киева, который назвался Дмитрием Ивановичем Ковалем. Коваль недолго пробыл в изоляторе. Поблагодарил Павла за задержание опасного преступника и пообещал похлопотать о награждении.