- Мне так не кажется, - покачал головой подполковник. - Но не будем терять и этой надежды, помня о необходимости всестороннего расследования и доследования всех возможных обстоятельств и предположений. Кстати, имея в виду именно это, я взял у прокурора санкцию на арест Семена Гострюка.
      - Прокурор-то дал, - снисходительно кивнул Тур. - Но я до сих пор не уверен, что стоит терять наше драгоценное время. Меня, правда, удивляет, добавил следователь, - как это вы, Дмитрий Иванович, непримиримый противник строгих мер, все-таки прибегли именно к таковым.
      - Надеюсь, что это как раз тот самый третий, которого не хватает. Косвенные улики дают основание так думать. Во всяком случае, скорее всего, этот монах прямо или косвенно причастен к убийству.
      Вегер, который сидел не за своим столом, а в углу, не вмешивался в разговор. Он тоже не очень-то верил в этого "брата Симеона", хотя и не разделял уверенности Бублейникова и Тура в причастности к убийству Кравцова и Самсонова. Их он не считал способными на кровавое преступление.
      - И меня монах что-то не вдохновляет, - заметил Бублейников, проделав карандашом дырку в сложенном вчетверо листке бумаги. - Какое он может иметь отношение к этим босякам - Длинному и Клоуну? Никакого. Здесь третьим может оказаться Кукушка - Самсонов уже начал "раскалываться" по этому поводу. Видите, - он неожиданно бросил сердитый взгляд на капитана Вегера, - у вас целая банда под носом ходила, а вы и не знали. А поп - он не из нашей оперы!
      - Третий не обязательно должен быть из их компании. Они могли даже друг друга и не знать.
      - Значит, вы, Дмитрий Иванович, склоняетесь к мысли, что Длинный и Клоун правду говорят? - едва не рассмеялся майор. - Что в доме уже был кто-то еще и этот кто-то - убийца?
      - Не будем загадывать наперед, - сказал Коваль. - Подождем бывшего монаха. Вернемся к этому разговору после беседы с ним. Надеюсь, тогда кое-что прояснится.
      "Прояснится... Прояснится..." - эхом повторилось в его сознании, и снова вспомнились фразы из Наташкиной пародии: "Дело прояснялось. Стало ясно, что очень..."
      Дмитрий Иванович не любил общих рассуждений, но что можно было поделать, если в этом запутанном деле он до сих пор не мог сказать своего определенного слова.
      Он составил план ближайших действий, но обсуждать его на совещании было слишком рано.
      Подполковник решил:
      во-первых, найти "брата Симеона" и разобраться с ним;
      во-вторых, еще раз допросить Эрнста Шефера, выяснив наконец все, что связано с перстнем;
      в-третьих, продолжить поиски орудий убийства, ножа, возможно, того, который остался у Каталин от ее второго мужа - мясника Андора Иллеша;
      в-четвертых, продолжить розыск ножей, изготовленных Кравцовым и Самсоновым;
      в-пятых, поинтересоваться происшествиями, зафиксированными в отделениях милиции области в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля...
      Впрочем, это, пожалуй, не "в-пятых", а "во-первых". Надо было провести такую работу сразу по приезде, но, вместе со всеми увлекшись версиями, которые сами шли в руки, он счел это мелочью.
      Что же, зато теперь, когда Кравцов и Самсонов полностью перешли в компетенцию следователя прокуратуры, можно внимательнее присмотреться к окружающему.
      - А хотите, товарищи, - обращаясь ко всем, сказал Бублейников, - я вам сейчас нарисую полную картину? Значит, так: сначала в дом вошел Кравцов. Каталин еще не спала. От нее незадолго до этого ушел какой-то гость, она подумала, что он вернулся, поэтому и не закричала.
      - Кто был этот гость? - перебил Коваль.
      - Это, Дмитрий Иванович, сейчас не имеет решающего значения. Но, разумеется, и его найдем... Так вот, пока Кравцов душил Каталин, Самсонов бросился в спальню к девочкам. Убийцы хорошо изучили расположение комнат. Илону Самсонов убил одним ударом ножа.
      - Этот щупленький Самсонов?! - не выдержав, вмешался капитан Вегер. Несмотря на всю свою умеренность в суждениях, он уже решил открыто стать на сторону Коваля.
      - Да, Василий Иванович, - повторил Бублейников. - Этот самый Самсонов. В практике известны случаи, когда у человека слабого, но находящегося в стрессовом состоянии, появляется гигантская, чудовищная сила. И не надо забывать, что Самсонов - трус. Стало быть, все время дрожал как заяц и от страха в конце концов озверел.
      - Вам бы, Семен Андреевич, детективы писать, - иронически усмехнулся Коваль и снова невольно впомнил Наташин "Путь к Нириапусу".
      Оперативное совещание приближалось к концу. Ничего нового оно не дало, разве только уточнило взгляды участников и окончательно разделило их на два лагеря: Тур и Бублейников, Коваль и Вегер.
      2
      За время пребывания в командировке Коваль уже привык по дороге в милицию заходить в маленькое кафе на улице Мира. А если удавалось, то и после работы любил здесь спокойно посидеть, подумать, как бы между прочим выхватывая из множества обуревавших его мыслей одну и смакуя ее вместе с чудесным кофе, таким, которого не было, пожалуй, нигде, кроме этого городка.
      Однажды вечером он уютно устроился за столиком, стоявшим в глубине зала, и предался своему излюбленному ассоциативному мышлению. Ведь неожиданные, а порой и алогичные ассоциации часто подсказывали и неожиданное и именно этим ценное решение.
      Подполковник не заметил, как выпил то ли три, то ли четыре чашечки кофе, и автоматически, как "цепной" курильщик, заказал следующую, но тут же спохватился и подумал: "Как хорошо, что Наташка не видит, сколько я пью этого черного зелья, - иначе не избежать бы семейного скандала... Поскорее бы взяли монаха. От этого многое зависит. Конечно, лучше было бы допросить его самому - Бублейников слишком уж горячится. Нетерпение и непримиримость майора вполне понятны, но они могут повредить делу. Да и как скажешь об этом человеку с характером! И так уже обижается, сердится... Надо будет показать этому "брату Симеону" перстень - интересно, как он будет реагировать на него? Да, перстень. Перстень, перстень... Что сможет сказать монах об этом фамильном перстне Локкеров? А кто еще мог видеть этот перстень? Не тогда, а теперь? Теперь! И почему же раньше не возник у меня этот совершенно естественный вопрос?!"
      Коваль поднялся, торопливо рассчитался и почти выбежал на улицу. До здания милиции было недалеко, и через несколько минут он уже прошел мимо дежурного, с которым всего-навсего полчаса назад попрощался. Перепрыгивая через две-три ступеньки, он взлетел на второй этаж и открыл дверь кабинета Вегера. Капитан в этот момент складывал в сейф бумаги.
      Вегер даже не успел удивиться внезапному появлению подполковника, как тот выпалил:
      - Телефон у него есть?
      - Какой телефон? У кого?
      - У хустовского таксиста! И у Дыбы из Ужгорода. Служебный, домашний все равно!
      - Сейчас дам команду, чтоб позвонили в автопарки и выяснили, - Вегер умел не удивляться и не расспрашивать. Он спокойно взглянул на Коваля, тяжело опустившегося на стул, подошел к аппарату и коротко распорядился.
      - Ох, меньше надо курить, одышка появилась, особенно когда спешу. И как это я мог упустить? Склероз, не иначе. Годы, годы свое берут. Раньше такого не бывало. Забыть такую важную вещь!
      Капитан Вегер вежливо выслушал причитания Коваля, но от вопросов и на этот раз воздержался. Доложил:
      - У нас хорошая новость, Дмитрий Иванович. Монах обнаружен. В Киеве, в пещерах. - И капитан торжественно положил на стол сообщение по всесоюзному розыску гражданина Гострюка Семена Игнатьевича. - Хорошо, что фамилию не изменил. Зарылся в эти пещеры и сидел.
      - Какие еще пещеры? - не сразу сообразил Коваль.
      - Киево-Печерская лавра. Он, видите ли, там работает. Мало того... Приезжал сюда за три недели до гибели Иллеш!
      - Как установили?
      - Брал на работе отгул на три дня - с двадцать четвертого по двадцать седьмое июня! А видели его здесь двадцать шестого. А потом он, возможно, приехал вторично и... был тем самым ночным гостем Каталин. У вас есть какие-нибудь сомнения, Дмитрий Иванович? - спросил капитан, натолкнувшись на спокойный взгляд Коваля. - Хотя какие же тут могут быть сомнения? Если не Длинный и Клоун, значит, его работа...
      - Все это хорошо. Хорошо, что установили факт его приезда. Но этого мало. Вы не поинтересовались: в те дни, когда произошло убийство, он отгула не брал?
      - А как же, Дмитрий Иванович. Разговаривал с Киевом. Там проверили все документы. Нет, отгула он не брал. Но это ведь только на бумаге. Мог схитрить, попросить кого-нибудь за себя поработать, да так, чтоб никто не узнал.
      - Доставим его сюда. Побеседуем. Пока это единственное, что мы можем сделать. Но вообще нам с вами нужно быть поосторожней с выводами. А как там Длинный и Клоун - что говорят?
      - Тур допрашивал. Вместе с майором. Все то же самое твердят. Повторяются.
      - Ладно. А ваши что же так долго, Василий Иванович? Дозвонились в автопарки?
      В кабинет Вегера заглянул сержант.
      - Товарищ подполковник, минут двадцать назад вам звонили, к нам в комнату попали. Вот номер телефона оставили. Просили срочно позвонить. Я уже и в гостинице вас разыскивал.
      - Кто звонил? Откуда?
      - Из Ужгорода. Фамилия - Дыба.
      - Великолепно! Давайте телефон. Смотри как вовремя! А говорят, нет телепатии. Значит, из Ужгорода? Спасибо.
      Сержант вышел.
      Капитан Вегер по-прежнему сдерживал свое любопытство.
      Коваль тем временем быстро набрал номер:
      - Занято, черт побери!
      - Значит, что-то серьезное, - как бы в сторону произнес капитан, если вы уже... - Он не хотел сказать "чертыхаетесь" и не сказал, но подполковник понял его.
      - Перстень, вот что! Был ли у пассажира перстень?.. О, наконец, перевел дыхание Коваль, услышав в трубке длинные гудки.
      У телефона был Дыба.
      - Это подполковник Коваль. Алексей Федорович, вы меня искали? Что вы хотели мне сказать?
      - Дмитрий Иванович, здравствуйте! Извините за беспокойство, но я подумал, может быть, важно, а приехать не выходит. Еще два дня не вырвусь - семейные обстоятельства. Я вспомнил ту поездку...
      - Ясно. Что же именно вы вспомнили? - Коваль нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
      - На руке у того пассажира были часы, наверно, швейцарские, ромбические. Он в машине время по радио сверял... Я тогда еще подумал: хорошие часы. А потом забыл - теперь только вспомнил... Не знаю, нужно ли это вам...
      - Все нужно. А перстня у него не было? С большим сапфиром. Синим камешком... Вспомните, пожалуйста, это очень важно.
      - Сейчас, сейчас... вспомню... - В трубке стало тихо, только слышалось далекое дыхание взволнованного таксиста. Через полминуты Дыба сказал: - Кажется, был какой-то перстень, на правой руке... Но боюсь ошибиться: у этого пассажира или у другого... Если бы взглянуть на этот перстенек, думаю, вспомнил бы...
      - Вы когда освободитесь? Через два дня? Сразу же приезжайте. Выписываю вам повестку. Жду.
      Коваль положил трубку на рычаг. Вегер уже все понял.
      - Время, значит, сверял... - задумчиво повторил Коваль.
      - Монаха должны доставить завтра. А если привезут сегодня поздно вечером, будем допрашивать?
      - Немедленно! В любое время. А теперь давайте позвоним в Хуст, Косенко.
      ...Поднимаясь по гостиничной лестнице на второй этаж, Коваль задумчиво позвякивал ключом о металлическую бляху, на которой был выбит номер комнаты.
      Косенко твердо заявил, что у его пассажира, приехавшего с Урала, было только обручальное кольцо.
      3
      - Значит, не приезжал в Закарпатье двадцать шестого июня?
      - Нет, - ответил бывший монах.
      Был он худощав и высок. Лицо его изображало смирение и, может быть, мягкость. Светлые, как у младенца, глаза "брата Симеона" человеку не наблюдательному показались бы усталыми и погасшими. Они даже не взглянули на милицейский кабинет, на майора Бублейникова и капитана Вегера, сидевших за широким столом, на стоявшего у окна Коваля, а, как в некую точку опоры, вперились в ножку стула, стоявшего в противоположном углу.
      Но бесстрастный этот взгляд был притворным - "брат", вроде бы и не глядя, видел решительно все.
      Молчание продолжалось недолго.
      "Зачем ему скрывать свой приезд, если ничего плохого не делал?! Какие у него на это причины?" - думал подполковник, внимательно изучая монаха, словно вражескую крепость перед атакой: темный мешковатый пиджак, перхоть на воротнике, редкие седые волосы, тонкий длинный нос глиняного цвета, мешки под глазами.
      - Ну, зачем вы темните, гражданин Гострюк?! - вскочил Бублейников, не выдержав молчания. Он не заметил, как поморщился при этом Коваль. Подполковник не выносил нервозности и спешки во время дознания и считал, что волнение следователя, особенно если оно заметно, всегда на руку преступнику. - Зачем темните?! Отгул на работе в конце июня брали? Брали! Вас здесь в эти дни видели? Видели! К чему же эти выкрутасы?
      - Отгул на работе брал, ваша правда. Ездил домой, в Ивано-Франковск. Здесь - здесь делать мне нечего, - ответил бывший монах, так и не подняв взгляда на майора.
      "Ох, не с той стороны заходит! Стену лбом не прошибешь, - сокрушался Коваль. - Прекрасно ведь знает, что Гострюк - крепкий орешек!" После освобождения Закарпатья монаха должны были судить за сотрудничество с хортистами и с немецко-фашистскими оккупантами, но он сбежал. Потом появился в Киеве, где жил незаметно, словно полностью порвал с прошлым. Его арестовали, судили, но из-за отсутствия свидетелей (кто уехал за границу, а кто умер) суд ограничился условной мерой наказания.
      У Бублейникова был свой метод допросов - он загонял подозреваемого в угол, не давая опомниться, запугивал, ловил на слове и порой добивался своего - конечно, в тех случаях, когда у человека была слабая нервная система. Оказавшись со временем в солидном, тихом кабинете управления, где шелестели бумаги и лишь изредка раздавались телефонные звонки, Бублейников уже никого не допрашивал. Но стоило ему "спуститься" в какой-нибудь районный или городской отдел милиции, как он сразу же прибегал к своему "методу".
      Коваль такого "базара" не терпел. Тем более что монах не из тех, кого можно взять горлом. С Гострюком, как полагал Коваль, нужно было разговаривать осторожно. Вспоминая, словно случайно, нужные факты, уточняя детали, задавая, казалось бы, ничего не значащие вопросы, надо было заставить "брата" нервничать, а самому при этом оставаться спокойным и неумолимым судьей его слов и поведения. Наконец, двумя-тремя точными штрихами закончить допрос, давая подозреваемому возможность признаться самому, добровольно. Коваль не любил "давить" на подозреваемого и этим напоминал талантливого хирурга, который умеет "оперировать" без ножа.
      "Пусть не сегодня расскажет правду, - рассуждал в таких случаях подполковник, - пусть еще подумает и покается на следующем допросе".
      Но как трудно работать с майором! Честный и решительный, он, не задумываясь, подставит грудь, чтобы защитить человека от бандита, но едва только дело доходит до тонкого разговора... Не нужно быть психологом, чтобы понимать, что к разным людям и подход должен быть разный. Одно дело - Клоун или Длинный, иное - "брат Симеон". Хотя и к Самсонову, и к Кравцову надо подходить индивидуально. А Семен Андреевич никак не может освободиться от своих устаревших привычек.
      Надо было немедленно исправить положение. Да так, чтобы Гострюк не заметил у следователей разногласий. Уже больше часа бьются они над этим "братом", а с места практически не сдвинулись: бывший монах категорически отрицает свой приезд.
      Бублейников тем временем удивлялся, почему это подполковник не хочет сразу же вызвать свидетелей - старожила Ховаша и Надежду Павловну вокзального кассира, которые видели подозреваемого и сейчас сидят в соседней комнате, готовые дать показания.
      - Одну минуточку, Семен Андреевич. - Заметив, что майор готов вот-вот взорваться и наломать дров, Коваль предостерег его от очередной грозной тирады. - Займемся, пожалуй, другим вопросом.
      Если бы не присутствие подполковника, майор давно дал бы волю своему норову, а тут ничего не остается, как еще раз проколоть карандашом несчастный листок, уже и без того похожий на перфокарту.
      Коваль сделал паузу и прямо спросил Гострюка:
      - Вы знаете вдову Иллеш? - Глагол он нарочно употребил в настоящем времени.
      Но монах на это никак не отреагировал.
      - Какую вдову? - переспросил он совершенно спокойно.
      - Иллеш. Бывшую жену Карла Локкера?
      Гострюк наморщил лоб, словно пытался сообразить, о ком идет речь. В конце концов этот трудный мыслительный процесс завершился опять-таки молчанием.
      - Во время оккупации вы находились здесь?
      Бывший монах вздохнул.
      - В монастыре, - подсказал Вегер.
      Когда допрашивал Бублейников, капитан не находил щелочки, чтобы принять участие в разговоре. Да и было это не вполне безопасно - майор позволял перебивать себя только Ковалю.
      - Да, - ответил Гострюк.
      И так внимательно посмотрел на Вегера, что тот подумал даже: а не знал ли этот монах его до войны? Хотя перед войной Василий Вегер был еще подростком и не мог обратить на себя внимание такого важного человека, как "брат Симеон".
      - Вы дружили с Карлом Локкером? - спросил подполковник.
      Гострюк промолчал.
      - Во всяком случае, хорошо знали его?
      - Его здесь знали все.
      - Но вы-то не просто знали, вы были приятелями, - уже не спрашивал, а утверждал Коваль.
      - Все люди братья, учит господь.
      - Братьями вашими во Христе были, кажется, именно такие, как Локкер. Вы сотрудничали с салашистами, с немецкими оккупантами. Так ведь?
      - В мирские дела старался не вмешиваться.
      - А зачем же тогда бежали из Закарпатья в ноябре сорок четвертого года? Как только пришли советские войска. За что вас судили?
      - Судили, да выпустили. Вина не доказана.
      - Уверены, что ее нельзя доказать?
      Гострюк на этот вопрос не ответил, но Коваль видел, как весь он напрягся, как налились кровью его восковые глаза. Дмитрию Ивановичу подумалось, что если бы "брат Симеон" владел искусством телекинеза, то даже стул - и тот развалился бы под его взглядом.
      Он специально передвинул стул, который все время рассматривал Гострюк, и сел на него.
      - Получается не очень утешительная картина. Вы - человек, которого условно оставили на свободе, и сейчас говорите неправду. Почему боитесь подтвердить свой приезд двадцать шестого июня?
      - Что касается прошлого... так это было и быльем поросло. Во время войны был молод, ошибался, наделал глупостей, но теперь живу смиренно, никого не обидел - какие ко мне претензии? А за старые грехи на божьем суду ответ дам.
      - Да. Это было давно, - согласился Коваль. - И не это главное в нашем разговоре, я просто напомнил вам кое-что, гражданин Гострюк. Чтобы вы не разыгрывали невинно оскорбленного и униженного. Двадцать шестого июня вы здесь были. Это установлено. Сейчас пригласим людей, которые видели вас.
      Коваль кивнул на дверь, и капитан Вегер, отложив ручку, поднялся из-за стола.
      Но бывший монах опередил его - неожиданно вскочил и сказал:
      - Не надо свидетелей. Я приезжал сюда двадцать шестого.
      - Не надо так не надо, - с деланным равнодушием согласился Коваль и даже отвернулся к окну и принялся неторопливо рассматривать почту, телеграф, магазин, столовую, серые от пыли акации, липы... - Так зачем вы сюда приезжали? По какому делу? К кому?
      - Ну и что, что приезжал? Приезжал и приезжал, - пытался избежать прямого ответа Гострюк. - Жил когда-то здесь. В молодости. Вот и приезжал. По личным делам.
      Бублейникова этот ответ едва не заставил вскочить - как будто бы под ним взорвалась бомба.
      Коваль видел, что "брат Симеон" уже лишился своей точки опоры. Бывший монах терялся в догадках, не зная, зачем его привезли и допрашивают: то ли что-то случилось двадцать шестого июня, то ли раскрыты его старые злодеяния.
      Подполковник чувствовал: нельзя давать ему новой точки опоры, необходимо, не мешкая, развивать целенаправленное наступление. Он очень медленно, нарочито медленно подошел к сейфу. "Брат Симеон" искоса наблюдал за ним.
      - Я хотел бы, чтобы вы опознали одну безделушку. Она вам должна быть знакома...
      Мгновение спустя на ладони Дмитрия Ивановича лежал перстень, найденный в доме Каталин Иллеш после убийства.
      Бывший монах долго смотрел на ладонь подполковника, на перстень, - по выражению его лица нельзя было понять, что творится в его душе.
      - Можете не торопиться, подумайте, - сказал Коваль.
      Наступила напряженная тишина.
      "Можете не торопиться! - когда, наоборот, нужно не давать опомниться, чтобы не успел чертов чернец что-нибудь придумать!" - Бублейников рьяно протыкал бумагу, и только шумные "тычки" нарушали тишину.
      - Так чей это перстень?
      - Я боюсь ошибиться, - наконец выдохнул Гострюк, и его бесцветные глаза как-то странно блеснули.
      - Вспомнили? - от Коваля не скрылся этот блеск.
      - Мне приходилось видеть за свою жизнь много перстней и колец, "брат Симеон" все еще не мог понять, откуда ветер дует и как себя вести.
      - С сапфиром?
      - С разными камнями.
      - Вы себе можете повредить, гражданин Гострюк. Мы-то ведь знаем, чей это перстень. Секретов вы нам не раскроете. Сейчас важна ваша искренность.
      - Я боюсь ошибиться, - повторил Гострюк. - Кажется, видел сей перстень в доме у Локкеров. Карл Локкер носил его. Когда был жив.
      - Ну вот, - подытожил Коваль, - значит, вспомнили и Карла Локкера, и, очевидно, его жену. Хорошо ее знали?
      - Катарин? Теперь вспомнил. Верующая была. Богобоязненная, смиренная, ближних любила, как самое себя, заповедей не нарушала.
      Коваля словно что-то толкнуло, когда услышал он ответ бывшего монаха: Гострюк назвал убитую "Катарин", так, как, по свидетельству прохожего, кто-то звал ее, стоя у калитки в ту роковую ночь.
      - Так зачем вы приезжали двадцать шестого июня? Ведь с самой войны вас здесь не видели. Неужели ностальгия только теперь разыгралась?
      - Раньше не мог. Не имел права. Не заслужил. Душа не пускала.
      - Ну, допустим. Но вот в этот приезд, двадцать шестого, виделись с Каталин, или, как вы ее называете, Катарин Иллеш?
      - Иллеш? - переспросил монах. - Какая Иллеш?
      - Не знаете, что Катарин Локкер после смерти своего Карла вторично вышла замуж и сменила фамилию на Иллеш?
      Глаза Гострюка погасли и снова уставились в одну точку, на этот раз на стене.
      - Катарин - правильно, немка была, - проворчал он, чтобы хоть что-нибудь ответить на вопрос.
      - Но ведь с этой семьей у вас были старые связи. Неужели, находясь в этих краях, не зашли проведать?
      - Не понимаю, о чем вы говорите?
      - Потом поймете... Ну, а еще раз не приезжали сюда, Латорицей полюбоваться?
      - Когда же еще? Приехал разок, побродил по родимым местам, земле поклонился и в Киев вернулся, на работу.
      - Кого же конкретно вы здесь повидали? С кем говорили?
      - Ни с кем. Никого уже нет. Горам, Латорице, земле, на которой грешил, поклонился.
      "Дурачками нас считает!" - подумал Бублейников и громко произнес:
      - Вы нам, гражданин Гострюк, грехами и горами зубы не заговаривайте! Лучше скажите, зачем приезжали сюда второй раз? Тоже горам кланяться?
      - Я был здесь только двадцать шестого июня.
      - К Каталин Иллеш заходили?
      - Когда?
      - Какой бестолковый, а?! - проапеллировал майор к Ковалю. - Когда, спрашивает! Значит, еще раз были?! А может, и не один раз?
      - Нет, второго раза не было, - упрямо стоял на своем бывший монах.
      Он взглянул на разъяренного майора, заметил укоризненный взгляд Коваля и неожиданно бросил в застывшую, как клей, тягучую тишину:
      - Ладно. Заходил к Катарин. Допустим.
      Капитан Вегер перевел дыхание и снова склонился над протоколом. Выпад Бублейникова возымел действие.
      Коваль почувствовал, как гулко застучало его сердце. Все шло как по писаному. Значит, это он, этот "брат", звал Каталин! Но разве этот старый седой человек, сидящий сейчас на стуле посреди комнаты с невинным выражением на лице и погасшими глазами, мог зверски убить двух девочек? В конце концов, Каталин - это одно, а дочь его бывшего приятеля - совсем другое. А юная Илона? Да и Каталин задушена опытным убийцей. Не так-то легко было это сделать.
      - Ну, допустим, навестил, раз уж приехал, - повторил монах. - Зашел. Минут на пять - десять. Не вижу в этом никакого криминала. И незачем допрашивать меня в милиции!
      "А как же тогда Длинный и Клоун? Не мог же этот бывший монах общаться с ними и быть третьим в их компании. А если он сам по себе, независимо... Значит, правду говорят парни на допросах!"
      Коваль заволновался и, опасаясь, что его волнение заметит Гострюк, опустил глаза и, стараясь сохранить твердость в голосе, переспросил:
      - На пять - десять минут, говорите? Это в первый приезд?
      - Так я же только раз приезжал! - наконец потерял спокойствие Гострюк. - Один раз, понимаете?! Боже мой, боже!
      Бывший монах произнес эти слова с такой искренностью, что Коваль засомневался в своих выводах.
      - Скажите, а зачем вы заходили к Каталин Иллеш? По какому делу?
      - Какие там дела! Просто вспомнил ее, дай, думаю, загляну, узнаю, как живет.
      - В котором часу вы были у нее?
      - В котором? Точно не скажу - где-то перед поездом, днем.
      - А не вечером?
      Гострюк покачал головой.
      - И не ночью?
      - Днем, говорю, перед поездом на Киев.
      Коваль вспомнил, что и Ховаш свидетельствовал о встрече с Гострюком на вокзале перед отходом киевского поезда.
      - Ну, если все так, как вы утверждаете, зачем же тогда битый час отрицали свой приезд? Почему сразу не сказали: был, приезжал, походил по улицам, навестил знакомых?
      - Я приезжал не для того, чтобы кого-то навещать. К Катарин зашел случайно.
      - Еще к кому-нибудь заходили? К старым друзьям?
      - Здесь нет у меня друзей.
      - У него здесь только старые враги, - заметил Бублейников и взглянул на капитана Вегера, ожидая поддержки. - Удивительно еще, что не побоялся нос сюда сунуть.
      - Это верно, - согласился Вегер. - В свое время навредил здесь людям немало.
      - Значит, просто так зашли, - продолжил допрос Коваль, - поболтать с вдовой. И, кстати, даже не поинтересовались ее новой фамилией. Она что скрыла от вас, что вторично замужем была?
      - Не интересовался, - согласился Гострюк. - Суета сует.
      - Так зачем же все-таки скрывали свою поездку? Вы не ответили на мой вопрос, - напомнил подполковник.
      - Боялся. Зачем, думаю, привезли и расспрашивают? Я человек потерпевший, во всем осторожный. Не знаю, что вы от меня хотите.
      "Ловко выкручивается. Вот все и объяснил", - Коваль на мгновение задумался.
      А Бублейников внезапно спросил Гострюка:
      - Вы в шахматы не играете?
      "Коваль подумает, что я свихнулся", - мелькнуло у него в голове, когда увидел, как подполковник улыбается.
      - Не умею.
      - А с нами вот как будто в шахматы играете. Заняли оборонительную позицию. И ни с места. Но сейчас мой ход. Вдовы Иллеш больше нет!
      - Как это - нет?
      - Нет в живых.
      - Почила в бозе? - едва не вскрикнул Гострюк и, поняв, что это так, смутился. - Мир праху ее. На все воля божья.
      - Да нет, не умерла.
      - Как же так? - выдавил из себя бывший монах. - Нет в живых - и "не умерла"? Загадки какие-то. Или шутите? В таких делах шутить нельзя даже вам, безбожникам, - поучительно заметил он. - Грех великий!
      Коваль почувствовал, что пришло время отправить Гострюка для размышлений в камеру предварительного заключения. Для первого допроса достаточно. Бывший монах получил часть информации в нужном для Коваля объеме и должен убедиться, - если он в самом деле виновен, - что следствие располагает достаточным материалом и неопровержимыми уликами для обвинения. Пусть теперь обдумает свое положение, и если даже не сразу поймет бесполезность сопротивления, то, во всяком случае, на следующем допросе позиции его будут слабее.
      Но Семен Андреевич Бублейников был, к сожалению, иного мнения. Он считал, что уже настала та минута, когда нужно засучив рукава броситься в бой.
      - Грех, говоришь?! Сколько времени тут райские песни поешь! Бублейников со стуком положил карандаш на стол и поднялся во весь рост. А беззащитную женщину убивать, вдову, и девочек ее - не грех?! Не грех, отвечай? А перстенек чей, кто его потерял? И откуда он был у тебя, этот перстень, - не подарок ли фашиста Карла за особые заслуги?!
      - Вдову? Убивать? Подарок Карла? Да что вы! - У бывшего монаха побледнели губы, он затряс головой, потянулся к тумбочке, не спрашивая разрешения, схватил графин с водой и жадно глотнул прямо из горлышка, облив себе грудь.
      Коваль готов был локти кусать от досады. Он ведь не хотел открывать подозреваемому карты, пока не соберет прямых доказательств.
      Поставив графин, Семен Гострюк поднялся со стула и, не обращая внимания ни на Бублейникова, ни на других офицеров, направился к двери. Голова его склонилась набок так, словно он был смертельно болен и только теперь понял это.
      - Проводите, - приказал Коваль конвоиру, ожидавшему за дверью. - А вы, Василий Иванович, - обратился он к Вегеру, - отпустите, пожалуйста, свидетелей - они до сих пор ждут.
      - Ну и фрукт! Ну и брат во Христе! Ишь какой - грех, говорит. Это он нам о грехах толкует! - Майор не мог успокоиться даже тогда, когда шаги в коридоре уже не были слышны. - Зря вы его сейчас отпустили, товарищ подполковник! Он бы мне все выложил, на блюдечке с голубой каемочкой!
      Коваль едва сдержался от резкой отповеди Бублейникову. Позволил себе только сделать ему замечание:
      - Не стоило кричать, Семен Андреевич, называть его на "ты".
      - А что же я, по-вашему, с эдакой дрянью цацкаться должен?
      - Семен Андреевич, я не хочу конфликтовать, не хочу разговаривать приказами. Это ни мне, ни вам не поможет. У нас и без того хватает хлопот. Я просто хотел бы, чтобы вы не горячились.