_______________
      * О темпора, о морес! - О времена, о нравы! (лат.)
      ** Гомо новус - новый человек (лат.)
      Козуб терпеливо выслушал этот монолог. Он с удовольствием проверил бы сейчас документы у этих "сливок интеллигенции", но приказом начальника главмилиции действовать в одиночку запрещалось. Да и не хотелось нарушать покой соседки, которую он, прожив в этом доме почти полгода, увидел впервые и которая поразила его своей красотой.
      - Оставьте, Юпитер, - сказала оратору хозяйка. - Дайте человеку отдохнуть.
      Она настойчиво пыталась усадить гостя на свободный стул, но Козуб еще не решил, как вести себя дальше.
      Пожилой артист сел и перестал обращать внимание на инспектора.
      Козуб почувствовал, что вся эта непонятная богемная компания для него неподходяща. Это унижало его в собственных глазах и вызывало острую враждебность к гостям соседки Терезии, и особенно к насмешливым патлатым юнцам и к их бледным экзальтированным девицам.
      В углу, в ободранном до пружин мягком кресле, сидел с подчеркнуто равнодушным видом очень худой юноша. Черные нечесаные волосы его падали на плечи. Он держал в руках инкрустированную перламутром гитару и, небрежно пощипывая струны, напевал нечто очень тоскливое и неразборчивое, напоминающее псалом. "Жизнь человека так крайне мгновенна..." - инспектору удалось понять только эти слова.
      Вся эта обстановка напомнила Козубу дела разоблаченных подпольных организаций - эсеровских и петлюровских, связанных с вражеской эмиграцией и иностранными разведками, готовивших восстание против Советской власти. Некоторые из подсудимых тоже называли себя "сливками интеллигенции", кричали о своих революционных заслугах, но под тяжестью улик сознавались в своих неблаговидных деяниях.
      Козуб решил воспользоваться приглашением миловидной соседки, как ему казалось, именно для того, чтобы присмотреться к ее гостям. Он сел.
      "В жизни все временно..." - пел юноша.
      Кто-то передал хозяйке две рюмки, и одну из них она протянула Козубу.
      - Нет, нет, спасибо. Я не пью, - сказал инспектор.
      - На службе. Но сейчас, у меня в гостях...
      - Я всегда на службе.
      - Ах, революция! Кровавая красавица! Она забирает себе всех самых лучших мужчин, ничего не оставляя нам, обычным женщинам. Я начинаю ревновать вас к ней, - хозяйка чокнулась с Козубом. - Во имя нашего знакомства и, смею надеяться, будущей дружбы отступите сегодня от ваших правил!
      Терезия открыто посмотрела гостю в глаза и так приблизилась к нему, что он ощутил на себе ее теплое дыхание. Козуб для приличия пригубил свою рюмку.
      "Слышен звон бубенцов издалека, - запел чистый женский голос, и гитарист, позабыв псалмы, начал аккомпанировать певице. - Это тройки знакомый разбег..."
      "Нет, это все-таки артисты, а не заговорщики", - решил Козуб. Ему даже стало смешно, что он мог подумать такое о голодных артистах, которые не оставляют своего искусства и в это трудное время. От этой мысли гости Терезии стали ему даже симпатичны. А после второй рюмки он уже начал им подпевать.
      В тот вечер инспектор Козуб потерял голову и с тех пор зачастил к обольстительной соседке, пока однажды ночью не застукали его там сотрудники Чека. Как выяснилось, первое впечатление не обмануло Козуба: прелестная Терезия прятала в ящиках с театральным реквизитом эсеровские листовки, призывавшие к антисоветскому мятежу.
      Козуба арестовали вместе с нею. Но на следующий же день выпустили, переведя на домашний арест. А на третий день его вызвал в наркомат внутренних дел один из руководящих работников. Для совершенно неожиданного и, как выяснилось позже, сугубо конфиденциального разговора.
      29
      Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.
      - В истории болезни подлинная фамилия не значится, - докладывал по дороге лейтенант Андрейко, - значится "Апостол", затем "тринадцатый", а рядом - большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.
      - А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?
      - Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.
      Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.
      Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.
      - Апостол, - сказал врач, - нельзя рвать траву.
      Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.
      "Одуванчик", - подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.
      - Ты который апостол? - спросил врач.
      - Тринадцатый, - ответил умалишенный тоненьким голоском.
      Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!
      - Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, - попросил Коваль врача. Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.
      Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.
      - Попробуйте сами с ним поговорить, - врач поднял старика и усадил на скамью.
      Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими - никогда... И вдруг его осенило:
      - Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.
      - Клава, Клава! - старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.
      - У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? - спросил подполковник врача.
      Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.
      - Это от Клавы, - сказал он. - Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.
      - Ах-ах, ох-ох! - горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. - Нет их, нет... Бог дал, бог взял... Ах-ах, ох-ох! - И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.
      Коваль остановил его.
      - Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, - начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. - Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк как же это могло случиться? Куда девались настоящие?
      Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.
      - Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?
      - Я - апостол, ты - апостол, он - апостол, - ткнул он пальцем в сторону врача. - Я - апостол тринадцатый. Са-та-на, - и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.
      Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.
      - Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?
      - Где настоящие? Где настоящие? - Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. - Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! - И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.
      Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:
      - А может быть, это - настоящие?
      Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это "что-то" то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:
      - Фальшь!
      - А где настоящие?
      - Каждый король имеет своего двойника, - медленно проговорил старик, - стреляют в короля, - он сделал жест, словно прицеливается, - а попадают в двойника. Хи-хи! - И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: - У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники... А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант - это камешек. - Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. - Это - живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк... Ах-ах! - Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. - А вы думали, что это мертвые камни! Я - тоже апостол. Тоже - бриллиант. Я - живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? - Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. - Нет... нет... Вот тут они... - Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.
      Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.
      - Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.
      - Я - тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, бормотал сквозь слезы старичок.
      - Ему надо отдохнуть, - сказал врач. - Приходите завтра.
      - Хорошо, приду, - ответил Коваль. - Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.
      - Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.
      Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.
      Прежде всего он отправился в самодельный душ из железной бочки, поставленной между яблонями. Потом взобрался с ногами на широкую скамью под старым ореховым деревом, и, отдыхая, как бы беззаботно наблюдал, как из глухих уголков сада выползают сумерки.
      Между тем, только со стороны могло показаться, что подполковник любуется садом. На самом же деле в голове его шла та лихорадочная работа, которая следовала за сделавшей свое интуицией и при которой крайне перегруженный мозг напряженно искал точные данные, могущие либо подтвердить, либо отвергнуть ощущения и предположения, умозаключения и гипотезы.
      Так обычно бывало, когда подполковник приближался к разгадке тайны. Подсознательная деятельность мозга, которая начиналась в период изучения нового дела, впоследствии подталкивала его к неотвратимым выводам. Эта невидимая глазу работа не приостанавливалась ни на мгновенье, совершалась и днем и ночью, чем бы Дмитрий Иванович Коваль ни был занят. Словно для нее выделен был специальный участок мозга, который не загружался никакими другими делами. Оплодотворяли этот участок и чувства Коваля, и воспоминания, и фильмы, на которые он случайно попадал в это время, и цвет травы, которую рвал в больнице старик Апостолов, - все, решительно все, что видели его глаза, слышали уши, что приходило на память и ложилось на сердце.
      Охватывало при этом такое чувство, какое появляется, наверно, перед извержением вулкана, когда легкие толчки и сотрясения земли только еще напоминают о грозном бурлении лавы, готовой вырваться наружу. Столкновение полярно противоположных мыслей вело к единому выводу, который вот-вот должен был народиться, и подполковника уже волновало его близкое присутствие.
      Здесь, под ореховым деревом, в голове оперативника снова возникла известная схема. Все, что держал он в памяти, по его обыкновению, раскладывалось по полочкам, менялось местами в поисках своего единственно и исключительно закономерного, как в периодической системе элементов, места.
      Если бы мысли Коваля были бы записаны, то записи имели бы примерно такой вид.
      Первое. Ценности найдены. Еще перед войной, во время строительства в Лесной оросительной системы. На поспешно зарытые грабителями железные ящички, ларцы и шкатулки натолкнулись землекопы. Об этом известно тем, кто ведет сейчас следствие - Ковалю, Субботе, Андрейко.
      А знают ли об этом другие причастные к делу люди? Клавдия Павловна? Решетняк? Козуб?
      Если кто-нибудь из них знает и молчит, - милиция имитирует поиск клада Апостолова - то что же это молчание означает?
      Впрочем, в печати о находке не сообщалось. Кто же знает о ней и каким образом узнал?
      Второе. Кто, кроме умалишенного Апостолова, может знать, что в раскопанном в Лесной тайнике все бриллианты - фальшивые?
      Третье. Куда девались настоящие? В банковском хранилище, надо полагать, не стеклышки лежали! Кто мог их подменить? Когда? Куда дел? А что, если подмена произошла еще в банке?
      Четвертое. Как попала серебряная статуэтка из особняка Апостолова в кабинет Козуба? Если, конечно, это та самая статуэтка.
      Подполковнику Ковалю казалось, что ответы на эти вопросы автоматически дадут ответ и на главный вопрос: кто убил Андрея Гущака?
      Но как найти эти ответы?
      Голова подполковника гудела. Он встал и побрел по садовой тропинке, шлепая разношенными домашними туфлями и выделывая странные фортели: то останавливался, резко жестикулируя, то снова двигался, то обламывал с деревьев сухие веточки и жевал их, время от времени выплевывая в измочаленном виде, то присаживался на корточки и что-то чертил на земле, потом стирал свой рисунок ногой и снова возвращался на скамью, которая как бы служила исходной позицией.
      Если бы кто-нибудь посмотрел на выражение лица Коваля, да еще знал бы при этом, что подполковник только что был в психиатрической больнице, то наверняка подумал бы, что на него повлияло хотя и краткое, но все же пребывание там. Он все время гримасничал, что-то шептал, усмехался, разговаривая с самим собой, удивленно поднимал брови и кусал губы. Тем временем его напряженная мыслительная работа шла по двум направлениям: наряду с углублением и развитием схемы он как бы составлял своеобразные, в виде вопросов и замет, характеристики на действующих лиц - так называл он участников трагедии, разыгравшейся не на сцене, а в жизни.
      Первой шла Клавдия Павловна Апостолова-Решетняк.
      Было ли ей что-нибудь известно о выкраденных из банка ценностях? Почему скрывает она не только от общества - это можно понять, - но и от собственного мужа, и от дочери - своего умалишенного отца? Почему пыталась скрыть от следствия, что у профессора нет алиби? Догадывалась ли, где он был десятого июля? Впрочем, для ответа на последний вопрос подполковник уже имел кое-какой материал, полученный с помощью лейтенанта Андрейко.
      В тот вечер, десятого июля, так же, как и девятого и одиннадцатого, Алексея Ивановича Решетняка ни на даче в Лесной, ни на городской квартире, ни на работе не было. Профессор загулял! Уважаемый человек - ученый, патер фамилиа* - исчез на целых три дня!
      _______________
      * Патер фамилиа - отец семейства (лат.).
      Иногда, правда довольно редко, после завершения большой работы, когда переутомленный мозг, нервная система и весь организм ученого жаждали разрядки, он позволял себе неожиданные поступки. Толчком к этому могла стать одна-единственная рюмка водки, которая на непьющего профессора действовала фатально. То есть влекла за собой вторую и третью. После третьей Решетняк не возвращался домой, а начинал скитаться. Чаще всего садился в какой-нибудь пригородный автобус. На конечной остановке выходил и шел куда глаза глядят, охотно знакомился с первыми встречными, где-то развлекался, где-то выпивал, где-то ночевал, целиком и полностью забывая, что он профессор Решетняк, и всюду представляясь просто Алексеем. Не было автобуса - ловил такси или садился в какую-нибудь другую машину, даже в самосвал, и ехал в любом направлении, высаживаясь прямо среди дороги или в глухом селе.
      Когда-то Клавдия Павловна сбивалась с ног, разыскивая мужа, звонила его приятелям, потом в институт, в Ботанический сад, в подшефный колхоз, бегала по всему городу, разве только в милицию не заявляла. Потом убедилась, что муж в конце концов всегда сам возвращается домой - тихий, растерянный, виноватый. Он никогда не мог вспомнить, где и с кем был, сколько истратил денег, и покорно ложился в постель с холодным компрессом на голове и валидолом под языком, как малый ребенок, давая обещание, что "больше не будет".
      И когда Клавдия Павловна это уразумела, она сочла за благо делать вид, что смирилась и терпеливо ждет его возвращения, беспокоясь только о том, чтобы не попал он в беду. Профессорша, естественно, никому ничего не рассказывала и всем, кто звонил в такие дни по телефону, говорила, что профессор болен.
      Все эти сведения собрал лейтенант Андрейко. Но где именно пропадал профессор с девятого по одиннадцатое июля, установить не удалось. Коваль решил, что пошлет лейтенанта к Василию Гущаку с вопросом, был ли его дед дома накануне гибели, девятого числа.
      А что же все-таки сама Клавдия Павловна Решетняк? Чего можно ждать от нее, чего следует добиться? И подполковник понял: надо прежде всего выяснить, почему скрывает отца и не догадалась ли, разговаривая с ним, в каких тайниках спрятаны бриллианты? Не могла ли она тайно от мужа связаться с Гущаком? Волевая, решительная женщина. Право же, бывает: ищешь одно - находишь другое.
      "Кви продест?" Кому выгодно? Все время возникает в сознании Дмитрия Ивановича Коваля это классическое изречение древней юриспруденции. И стоит вспомнить Клавдию Павловну, как эти слова словно выныривают на поверхность. Неужели в самом деле ей выгодно, именно ей? Нет, пожалуй, если следовать классическим канонам, то наибольшую выгоду принесла смерть Андрея Гущака все-таки его внуку - единственному наследнику. Однако вечные законы дают в наше время осечку - Василий категорически отказался от дедовских долларов.
      Не до конца разобрался он, Коваль, и с Вандой Гороховской. Кстати, тут - еще одна незадача. Гороховская, которая когда-то, будучи сама голодной девчушкой, взяла и вырастила беспризорного мальчика, вызывала у подполковника глубокое уважение. Он прекрасно понимал, что Арсений для одинокой и престарелой женщины - единственный близкий человек, и потерять его было бы для нее страшным ударом.
      С другой стороны, скрывать от Арсения, что его настоящая фамилия Апостолов и что родная его сестра не Ванда Леоновна, а Клавдия Павловна Решетняк, которая живет в том же городе, подполковник не имел права.
      Правда, возможно, что сам Арсений Павлович не придаст этой новости такого уж большого значения. Ведь не та мать, которая родила, а та, которая вырастила. Но есть такое понятие, как "голос крови". Что этот "голос" подскажет Гороховскому-Апостолову, какие слова, какие поступки? Не обидит ли Арсений Павлович человека, посвятившего ему всю свою жизнь?
      Инженер Гороховский произвел на Коваля приятное впечатление. Похожий на Клавдию Павловну не только характерной седловинкой на переносице и овалом лица, но и еще чем-то неуловимым, он казался покладистее, мягче, чем его единокровная сестра. Нет, он не обидит, пожалуй, и своей нареченной сестры Ванды, для которой был не только братом, но и, можно сказать, сыном.
      А сама Ванда Леоновна? Какой удар для нее!
      Коваль остановился под сиреневым кустом и, чтобы отвести душу, с силой тряхнул его. Вверху заколыхались ветви, посыпалась сухая листва.
      Сейчас главное для него, конечно, не Арсений Гороховский, а загадка Ванды Леоновны, связанная с этой статуэткой дискобола. Как она оказалась у Козуба?.. Козуб, Козуб, Козуб...
      Впервые довелось подполковнику вот так повстречаться с земляками. Ведь и Решетняка тоже может он считать своим земляком, хотя профессор - из Харьковщины. Но на Полтавщине есть районы, которые много дальше от Ворсклы, чем, скажем, харьковская. Зацепиловка или днепропетровская Царичанка. Наверно, надо определять землячество не только по административному делению.
      Чего же не хватает Решетняку? В чем чувствует он себя ущемленным, несмотря на интересную работу, ученое звание, материальные блага и всеобщее уважение? Почему вот так время от времени срывается? Что угнетает его? И что кроется за этим?
      Вопросы, вопросы, вопросы... Так их много, как пчел в улье. И такие же они назойливые, и так же жалят, как пчелы. Не отмахнуться от них, не уйти!..
      С Козубом - ясно. Служака и карьерист. В свое время взлетел высоко, потом сорвался. Знающий, опытный, искушенный в делах юрисконсульт, который, несмотря на годы, не хочет отходить от активного участия в жизни. И страстный коллекционер произведений искусства. Серебряная статуэтка дискобола, которая стоит у него на столе, - пожалуй, самая ничтожная вещь в его богатой коллекции. Но как же все-таки она попала к нему, будучи собственностью Апостолова? Ни по каким документам старого следствия не проходила. А не в ней ли, черт побери, - разгадка всей тайны?!
      Ох, земляки дорогие, на кого же вы похожи, кем, в конце концов, окажетесь - такими, как герой-танкист Ярослав Терен, как друзья детства партизаны Великой Отечественной, или кто-то из вас - убийца? Коваль тряхнул головой, словно надеясь вытряхнуть эту неприятную мысль.
      Он снова вспомнил Клавдию Павловну. Эта профессорша, о чем бы он ни думал, не выходила из головы. А как она отнесется к новоявленному брату? Нужен ли он ей, коль скоро спрятала она даже отца? Кажется, не очень-то она горевала без брата, не часто тревожили ее воспоминания о нем. А ведь для того, чтобы иметь близких людей, самому надо быть человеком...
      Мысли Коваля прервал голос Наташи, донесшийся с улицы. Коваль только сейчас заметил, что уже темно и что в окнах соседних домов ярко горит электрический свет. Вот так засиделся!
      - Пойдем кофе выпьем, - сказала кому-то Наташа.
      - Нет, нет, спасибо, в другой раз.
      Коваль узнал голос Валентина Субботы и насторожился.
      - Отца дома еще нет, - игриво проговорила Наташа. - В наших окнах темно.
      Суббота промолчал.
      Коваль встал, вошел в дом и включил свет.
      Через несколько минут вошла Наташа. Она была в легком цветастом платье, и в косу ее была вплетена темно-красная роза. От нее пахло цветами и сухой травою.
      - Я тебя давно не видела, Дмитрий Иванович Коваль! Я соскучилась. А ты опять похудел, осунулся, - сочувственно добавила, всматриваясь в его лицо. - Опять эта работа? Сто тысяч загадок и тайн? - Она улыбнулась и прижалась к нему. - Бедный Дик!
      - Самая большая загадка для меня - это ты, щучка!
      - Вот как! - и Наташа звонко рассмеялась.
      "Как похожа она на мать! - тепло и вместе с тем с легкой печалью подумал Коваль. - Такая же доверчивая, простодушная, непосредственная".
      - Ты снова задумался, Дик? Я голодна, и ты, конечно, тоже. Прочь все дела и мысли! На кухню, на кухню! - И, схватив отца за руку, она потащила его за собой.
      30
      Просторный актовый зал бывшего церковно-епархиального училища был полон людей. Сюда принесли из классов парты, скамьи, которые были привезены для школьников из особняков и кулацких усадеб, но их не хватало, и люди терпеливо толпились в проходах, стояли вдоль стен. Здесь должна была состояться чистка милиции от тех, кто примазался к новой власти. Каждый работник милиции, независимо от должности, представал перед гражданами молодой рабоче-крестьянской республики, перед жителями своего города или односельчанами, чтобы вместе с комиссией по чистке услышать все, что скажут о нем люди.
      На чистку пришли и рабочие с городской окраины, и крестьяне-бедняки из ближайших сел, и сочувствующие, и враждебно настроенные обыватели. Немного было только интеллигенции - несколько почтовых служащих и учителя. Под ногами взрослых сновали заразившиеся всеобщим возбуждением малыши, кое-где пристроились за партами старшие школьники, которые восторженно разглядывали вооруженных милиционеров, не очень-то понимая, что же это происходит в их школе. Несмотря на громкие ребячьи голоса, на болтовню кумушек, которые швыряли подсолнечную шелуху прямо под парты, в зале была атмосфера и языческого праздника, и суда, и торжественного зрелища.
      На сцене, наскоро сколоченной из горбылей, в отличие от приподнятого настроения зала, царило строгое спокойствие. За столом, накрытым красной скатертью, вполголоса переговаривались, листая бумаги, члены комиссии. Наконец председатель Колодуб, одетый в новую военную гимнастерку, поднялся и, взяв в руку школьный звонок, потряс им над головой. И сразу стало так тихо, словно все почувствовали себя школьниками.
      Чистка началась.
      Алексей Решетняк сидел в углу, посматривая в зал и на сцену. За себя был он спокоен. Происхождение - бедняцкое, с малых лет батрачил, непьющий. Люди? Люди ничего плохого не скажут. Разве только те, которых брал он к ногтю. Но это ведь или кулаки, или уголовные преступники, классовый враг, который права голоса не имеет. С работой вроде бы справляется. Хотя и не учился почти, а самой жизнью научен разбираться, где красное, а где белое. В облавах, в бою за чужие спины не прятался...
      Одно беспокоило: оторвали от работы, когда каждая минута дорога. Не думал, что банда, две недели назад окруженная и целиком уничтоженная в глухой Вербовке, окажется той самой шайкой грабителей, которая долго выскальзывала из рук. Из трех десятков бандитов, которые отчаянно защищались и, не рассчитывая на пощаду, дрались до последнего, не осталось в живых никого, кроме одного, мертвецки пьяного. Он признался, что принимал участие в ограблении банка, но в ту же ночь был убит при попытке к бегству, и концы загадочной истории снова ушли в воду.
      Очень уже подозрительным представлялось это полное уничтожение банды, которая все время так ловко скрывалась, и что даже единственного человека, который случайно уцелел и наверняка кое-что знал, - может быть, и место, где спрятаны вывезенные сокровища, тоже не удалось сберечь.
      Утром инспектору Решетняку сообщили, что в Коломаке пойман Апостолов, но он вроде бы не совсем в себе: ходит раздетый по селу и поет песенки. При задержании сопротивления не оказал и сегодня будет доставлен в город. А тут - "чистка"!
      Решетняк с надеждой посмотрел на соседа, как всегда щеголеватого и подтянутого инспектора Козуба. Те полмесяца, пока Решетняк лежал раненый, товарищ занимался делом ограбления банка, разыскивал Апостолова и бандитов. Не терпелось поскорее самому вернуться к этому делу. И хотя Решетняк следил за тем, что присходило на сцене, хотя и слышал, что рассказывали о себе проходившие чистку, но мысленно он уже вел допрос Апостолова, обдумывая ключевые вопросы.
      Тем временем перед комиссией предстал милиционер, которого журили за пристрастие к спиртному. Это была колоритная фигура: в широких галифе, похожих на шаровары, в расстегнутой на груди косоворотке, подпоясанный витым поясом с кистями, длинноусый, он немного покачивался, хотя ноги его были широко расставлены, и почему-то напоминал всадника, привязавшего своего скакуна к коновязи и как бы между прочим, на одну минуту забредшего на сцену.
      - Значит, выпиваете? - строго спросил председатель комиссии. - А разве к лицу представителю рабоче-крестьянской милиции пьяным ходить? Ваша задача бороться с этим злом, которое осталось от капитализма. Кулаки спаивают самогоном бедняков, чтобы потом пьяных продавать мировой буржуазии. А сколько пудов хлеба, сколько картофеля, свеклы, сахару уходит на сивуху!
      - Да разве я пью? Раз в год. Да и не самогон, одну монопольку, оправдывался милиционер.
      - Не имеет значения! - выкрикнула перетянутая ремнями бывшая политкаторжанка, член комиссии от губпарткома, Леонтьева.
      - Как так "не имеет значения"? - искренне возмутился милиционер. - А доход государству? На оборону! Против всяких Антантов! Вы не пьете, я не куплю, дохода не будет. А зачем же ее тогда выпускают? Я не жалею своей пролетарской копейки.
      В зале засмеялись.
      Решетняк подумал, что если он докажет участие Апостолова в ограблении, то, скорее всего, удастся узнать и где спрятаны ценности. А ведь там - золото, твердая валюта. Сколько голодающих можно будет спасти от смерти, сколько детей! Из подпольной листовки известно, что это не просто грабеж, а провокация, направленная на подрыв доверия советских народов друг к другу и осуществленная совместно эсерами и украинскими националистами. И надо, чтобы это стало известно людям. Со слов Клавы он знает, как начиналась эта акция, знает о тайной ночной встрече в банке.