Напившись кипятку, инспектор поставил кружку на ночной столик, который неведомо как перекочевал сюда из барской спальни. Согревшись, Решетняк ощутил, что голод стал не таким острым и колючим, как раньше, а неприятности, которые весь день терзали душу, забылись на время.
      Инспектор думал о том, что теперь на земле все перевернулось вверх тормашками. Миллионы людей подняла революция на своих могучих крыльях к самому солнцу, подняла их к новой жизни, в то же время сбрасывая на холодную жесткую землю малодушных и растерявшихся. Именно с этими, выбитыми из колеи, озлобленными, потерявшими себя, искалеченными в вихре событий, а часто и просто несчастными людьми, должен был иметь дело инспектор милиции Решетняк. И ему приходилось бороться не только против бандитизма, преступности, несправедливости богатых к бедным, сильных к слабым, на которой раньше держалось общество и которая после революции стала преступлением; его душа восставала и против новых несправедливостей и правонарушений, которые возникали в беспощадной борьбе классов и проявлялись также внутри самого класса - из-за неопытности, излишней экзальтированности, предубежденности или как следствие старых представлений, предрассудков и привычек. Многое еще оставалось в жизни от разрушенного революцией мира, сорной травой прорастало на новом поле, а вчерашний деревенский парень Алексей Решетняк должен был все это понять и осмыслить, во всем разобраться, потому что он представлял Закон.
      Долго стояла перед глазами недавняя облава на Нагорном кладбище. Разве можно забыть, что среди проституток и карманных воров, пойманных там, были подростки и даже дети? Вспомнилась и встреча с дочерью Апостолова, когда бестолковые милиционеры, вместо облавы на проституток хватали на улицах всех женщин подряд.
      Да и Апостолов с его банком вот уже сколько времени не выходит из головы молодого инспектора. Не было еще у него такого, как с этим делом: только найдет ниточку, а она сразу же выскользнет из рук или оборвется. Ни одного подозреваемого: кто погиб, а кто исчез, и никак не выйти на грабителей. Попробуй, если никаких следов не осталось - опытные работали медвежатники, да и не без помощи самого Апостолова.
      И еще одно ощущение, которое не покидает его ни на минуту: все кажется, что кто-то следит за ним, ходит по пятам. Оглянется - нет никого. А на душе все равно неспокойно.
      И снова подумал о дочери бывшего банкира. Хотя и к враждебному классу принадлежит эта глазастая и голенастая девушка, но он, Решетняк, жалеет ее всей душой. Враг-то ее отец, а не она. Да, она жила в роскошном доме, училась в гимназии. Но это была не ее вина. Родителей не выбирают. И все богатство, в конце концов, принадлежало отцу, а не ей. А лакеи? Лакеи были! Прислуживали и ей. Она не отказывалась от них.
      Решетняк окончательно запутался в своих рассуждениях, и его мысль переключилась на милиционеров, которые вопреки приказу главмилиции проводили запрещенную облаву в центре города. А что если это делалось с провокационной целью? Надо было потребовать у этих милиционеров документы. Бывает, встретишь в милиции и приспособленца, и дезертира, и бывшего полицейского. Пробираются специально для того, чтобы скомпрометировать милицию.
      Потом подумал о своем жилье. Пора уже перейти в общежитие губмилиции, которое называют "Комсомольской коммуной". Там веселее, хорошее общество, вместе и питаются. А он - словно барсук в норе. Надо доложить начальству, выбрать подходящую минуту и попроситься в "коммуну".
      Вытянув ноги, Решетняк положил голову на подушку. Подумал, что в комнате не так уж холодно - согрелась вода, стало теплее. Вот как-нибудь достанет дрова, натопит буржуйку до белого каления и подсушит стены.
      Всплыла в утомленной голове далекая маршевая песня. Гремят тачанки по мощенке, и топает по дороге милицейский полк резерва. Все в новых сапогах, только и слышно: топ-топ, топ-топ!
      Что это ему померещилось? Кажется, уже засыпает, согревшись. Надо погасить керосинку. Поднялся на локтях, прикрутил фитиль и дунул на огонь. И в ту же секунду грохнул выстрел.
      Пуля просвистела так близко от головы, что опалила волосы. Решетняк бросился на пол, нащупал в кармане галифе наган и подполз к окну, в стекле которого на фоне ночного неба виднелась аккуратная дырочка.
      Больше не стреляли.
      Прижимаясь к стене, Решетняк осторожно поднялся и глянул на улицу. В темноте ничего невозможно было увидеть. Он выглянул смелее. Никто не стрелял. Было как-то особенно тихо. Чадила погасшая керосинка. А может быть, выстрела никакого и не было? Просто почудилось? Но тогда откуда же дырочка в стекле?
      Решетняк накинул шинель, вышел в коридор. Постоял, вдыхая затхлый запах прихожей, загроможденной каким-то хламом, до которого никак руки не доходят, прислушался к мышиной возне и писку под полом. Никого.
      Почувствовал, как заледенели босые ноги, вернулся в комнату и тихо, в темноте стащил постель на пол, укрылся шинелью и попробовал заснуть.
      Кто же стрелял?..
      21
      Вот уже почти две недели Василий в тюрьме. А Леся?
      Она исхудала, осунулась, как после тяжелой болезни, и казалось, одни только глаза живы на ее изможденном лице. Все бродила и бродила по городу - лишь бы не оставаться дома, где с ума можно сойти в одиночестве.
      Девушка исступленно смотрела на раскаленные солнцем дома, размягченный асфальт, на людей, которые целыми потоками спускались к Днепру, устремлялись в парки, чтобы уйти от безжалостной жары в благостную прохладу.
      Хотя бы ниточку найти, хоть что-нибудь, что-нибудь такое, что могло бы помочь Василию. Со стороны она была похожа на человека, который потерял веру в себя и в жизнь и опустил руки. На самом деле это было не так. Она ждала. Чего же именно? Чуда!
      Да, Леся ждала чуда, потому что ни на что реальное уже не надеялась. Если бы не каникулы, она обязательно пошла бы в университет, где после армии вот уже второй год учится Василий. И нашла бы там человека, который видел его в тот день или хоть сказал бы, с кем он мог встретиться.
      Старалась вспомнить имена или фамилии людей, которых Василий когда-нибудь упоминал, кого он встречал на улице, когда бывал вместе с нею. Но все, все вылетело из головы. Как назло. Впрочем... Напрягла память, и судьба неожиданно вознаградила ее - Витя! И в самом деле - Витя Яковенко!.. Но как его найти? Не уехал ли он на лето?
      Видела его всего один раз, в апреле, в центральном гастрономе, куда они с Василием пришли за шампанским ко дню ее рождения. Они столкнулись с Виктором в очереди в кассу, и Василий, обрадовавшись, громко приветствовал друга. Когда выбрались из толчеи, он познакомил Лесю с этим высоким черноволосым парнем в замшевом пиджаке и в таких же брюках. Издали казалось, что он зашит в грубый водолазный костюм цвета какао. Втроем гуляли они по Крещатику.
      Она вспоминала разговор Василия с приятелем, но так и не могла припомнить что-нибудь такое, что могло бы пригодиться для его спасения. Кажется, Витя жаловался, что надо опять чинить мотоцикл, потому что мотор все время барахлит так же, как прошлым летом, когда он отдыхал в университетском лагере. Василий тогда поехал к нему, и, вместо того чтобы купаться и рыбачить, они две недели возились с этой дурацкой тарахтелкой.
      Если Василий ездил к Вите в университетский лагерь, то скорее всего, и Витя учится в университете! Но на каком курсе, на каком факультете?
      В университете работала только приемная комиссия. С Лесей разговаривать никто не хотел. От нее отмахивались и, когда она начала настаивать, раздраженно сказали:
      - Да вы понимаете, девушка, что вы хотите? Мы по горло завалены работой, вы что - не видите? Это не наше дело, обратитесь в адресный стол. Идите, идите, не стойте здесь, вы мешаете...
      В адресном столе она назвала фамилию и имя Виктора. Отчества она не знала, возраст обозначила "на глазок" - двадцать один или двадцать два.
      - Милая девушка, мы не можем так искать, по таким неполным данным. Яковенко - фамилия очень распространенная.
      - Но поймите, речь идет о спасении человека! - и Леся заплакала от отчаяния.
      В конце концов над ней сжалились, дали ей несколько адресов и телефонов и напутствовали словами: "Ищите. Желаем удачи!"
      Разменяв двадцать копеек на двухкопеечные монеты, она вбежала в ближайшую телефонную будку и начала звонить. В руках у нее была бумажка с шестью номерами телефонов и десятью адресами. Ничего! Спасение в действии. Под лежачий камень вода не течет. Леся решительно набрала первый номер и с замирающим сердцем попросила Виктора.
      - Вити нет дома, - ответили ей, - уехал в Крым. Будет через неделю. Что ему передать?
      - Он должен явиться в университет, как только приедет.
      - В университет? Но к университету он не имеет никакого отношения.
      - Простите. Это квартира Яковенко?
      - Да. Но причем здесь университет?
      Второй Виктор хотя и был дома, но опять-таки оказался не тем. Он сразу сообщил, что кончает электромеханический техникум и, если она будет настаивать таким приятным голосом, поступит в университет. А кстати, не согласится ли она вечером поговорить с ним на эту волнующую тему не по телефону?
      Леся с досадой повесила трубку.
      Третий Виктор был... он!.. Сперва Леся даже не поверила, что такое бывает: когда уже ничего не ждешь и действуешь по инерции, наугад, вдруг чудо! Впрочем, то самое чудо, на которое она только и надеялась.
      Витя сказал, что помнит ее, что через три часа будет свободен и они смогут поговорить.
      Они встретились около кафе "Красный мак" и пошли по Владимирской горке в лиловатую предвечернюю синь. Тени от деревьев и людей разыгрывали под ногами сказочный спектакль. Этот волшебный театр теней включил в свою труппу и Витю с Лесей, и их тени, совершая причудливые движения, поползли вверх по аллее. Они сели на одну из одиноко стоящих скамеек, подальше от пенсионеров.
      Леся рассказала Вите о беде, которая стряслась с Василием, и о своих переживаниях и теперь ждала, замирая от страха, что и Витя откажется помочь. Выслушав Лесю и наморщив лоб, он довольно долго молчал, словно взвешивая то, что услышал.
      - Я знаю одну девушку, - выговорил он наконец. - Не уверен, что она видела Василия, но чего на свете не бывает. А вдруг? - "Только почему же Василий сам не скажет об этом, если он был у нее", - подумал Виктор про себя. Но отступать было уже поздно. - Она на моем курсе учится. Люда, рассеянно закончил Виктор.
      Он не знал, что можно и чего нельзя говорить этой сероглазой девушке, которая жадно слушает его, подавшись всем телом вперед. Но понимал, что речь идет не о каких-то личных счетах Леси с подругой Василия, а о жизни товарища. Хотел помочь. Ни словом не обмолвился о взаимоотношениях Василия с Людой.
      - Точного адреса ее не знаю. Живет в новом массиве, где-то в Дарнице. Фамилия ее Шпакова. Люда Шпакова.
      - Опять, значит, в адресный стол, - почти простонала Леся, - и опять с неточными данными. Да и кто знает, видела ли она Василия в тот день. Скорее всего, нет.
      - Дело в том, что встречал я их вместе, и к тому же недавно, нерешительно произнес Витя. - С ними, правда, еще какие-то парни были, их я не знаю, - поспешно добавил он. - Все-таки Люда, может быть, и могла его видеть. Все уехали на лето, а она, я слышал, в Киеве осталась. У нее и телефон дома есть, жалко, я его не знаю. - И вдруг он воскликнул: - Ну и дурак же я! Костя, мой друг, наверняка ее телефон знает! Живут они рядом и к сессии вместе готовятся! Ты подожди здесь, я сейчас ему позвоню!
      И он оставил Лесю одну, а она все думала, что и эта новая знакомая ничего полезного не скажет. И еще думала Леся о том, что многих знакомых девушек называл ей в разговорах Василий, а вот Люды среди них не было. Нет, такого имени не слышала она ни разу. Или она забыла, не обратила внимания? Но зачем гадать? Все, что происходит с нею сейчас, - это лотерея. И нечего думать. Если выиграет ее билет, значит, чудо свершилось! Надо ждать, спокойно ждать.
      Минут через десять прибежал запыхавшийся Витя, радостно размахивая бумажкой.
      - Вот тебе телефон и адрес Люды! С тебя магарыч, не забудь. Еле дозвонился. Тебе везет. Надо только сначала узнать, дома ли она.
      ...Трубку сняла Люда.
      - Люда, это вы?
      - Я. Слушаю.
      - Здравствуйте. Вы меня, наверно, не знаете. Меня зовут Леся.
      - А... Леся... Ну, здравствуйте, Леся. Что же вы от меня хотите, Лесенька?
      Леся была удивлена тоном, которым были произнесены эти слова. Откуда было ей знать, что звонит она женщине, не только знающей ее имя, но и считающей ее своим злейшим врагом. Соперницей, отбившей у нее ее любимого. Заставившей ее целые ночи напролет плакать и рыдать над своей судьбою. К тому же Люда была убеждена, что Леся тоже знает все и смеется над нею, а теперь еще и набралась наглости звонить. Но она ответит ей как следует!
      - Почему же вы молчите? Я спрашиваю, что вам еще нужно от меня?
      - Еще? Я вас не понимаю. Мне нужно знать только одно: видели ли вы Василия Гущака десятого июля?
      - Ах, вот оно что! А вам какое дело? Спросите у него - пусть сам и расскажет. Вы слишком любопытны.
      - Люда, это не просто любопытство. Но, извините, я не понимаю, чем заслужила такой тон. Я вас не знаю, вы меня, очевидно, тоже. Может быть, вы меня с кем-то путаете?
      - Нет, думаю, что не путаю. Не понимаете, почему такой тон? Странно. А на какой вы рассчитывали? Ну ладно, приезжайте. Если вы этого хотите, я вам все объясню. Адрес дать?
      - Адрес у меня есть. Но только, умоляю, одно слово - вы видели Василия в тот день? Вы помните - десятого, в понедельник?
      - Этот день я очень хорошо помню. На всю жизнь запомнила. Да. Видела его, отчетливо видела обоими глазами и даже очень хорошо слышала. Но приезжайте, приезжайте... если хотите...
      В трубке послышались короткие гудки.
      Почему разговор был таким трудным? Словно переговаривались через глухую стену. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что было услышано! Леся выскочила из телефонной будки, уткнулась носом в плечо Вити, захныкала - то ли смеясь, то ли плача, но так, как могут хныкать только очень, очень счастливые люди.
      - Да ну тебя, Леся! Скажи, что там?
      - Видела! Ви-де-ла! Спасибо тебе, Витенька! Ты приносишь счастье.
      - В таком случае с тебя, по моим скромным подсчетам, уже два магарыча! - засмеялся Витя.
      - Двадцать два! Сорок четыре! Тысяча! Я еду к ней! Хотя она очень странная девушка, сперва вообще со мной разговаривать не хотела. Впрочем, какая разница! Она ви-де-ла, и за это я заранее прощаю все ее чудачества! А Василий, можно считать, уже снова с нами. Я же говорила! Я же знала!
      От счастья она захлебывалась словами, ей уже не казалось неимоверным, что все так просто разрешилось, - к счастью быстро привыкают, быстро и легко! - и в ее бурной радости сразу утонули все те слезы, все те мучительные поиски, тяжкие думы, которые так угнетали ее столько дней и ночей. Все как-то сразу переменилось.
      - Проводишь меня до метро? - крикнула она Вите, который не поспевал за нею и все время натыкался на встречных прохожих. - А там, от метро, наверно, еще на чем-нибудь ехать надо? Автобусом? Трамваем? Не знаешь? Слушай, у меня осталось только двенадцать копеек, на обратную дорогу может не хватить. Дашь пятак?
      - "Где эта улица, где этот дом?" - пропел Витя. - Не представляю. И ты заблудишься. Езжай на такси. На тебе пять рублей. А дорогу обратно найдешь - Крещатик все знают, даже если по ошибке в Африку заедешь. Я бы с тобой поехал, но у меня через полчаса свидание.
      - Нет, нет, не надо, доеду одна.
      - Но ты позвонишь - что и как? Хорошо? Если сегодня меня допоздна не будет, то обязательно завтра. А к Василию можно туда сходить? Или хоть передать что-нибудь?
      - Не пускают. Но уже и не надо. Он завтра будет на свободе.
      Пока ловили такси, Леся понемногу собралась с мыслями и успокоилась. У нее появилась уверенность в победе над теми, кто не поверил Василию, кто посмел заподозрить его в страшном преступлении. Она уже заранее торжествовала при одной только мысли о предстоящем разговоре со следователем Субботой и подполковником Ковалем, когда сможет прямо посмотреть им в глаза. Что они тогда скажут?!
      Но какой же странный был разговор с Людой! Словно говорили на разных языках. Что она хочет еще объяснить? Но, в конце концов, это не так важно. Главное - Василий теперь спасен, и вскоре они вдвоем будут смеяться над ужасами, которые остались позади и больше никогда не вернутся, или просто-напросто позабудут всю эту нелепую историю, как страшный сон.
      Леся вбежала на четвертый этаж, заранее думая, какими словами она выразит свою благодарность Люде.
      Люда, однако, открыв ей дверь, всем своим видом дала понять, что собирается разговаривать только официально. Подчеркнуто вежливо, исподлобья рассматривала она Лесю опухшими от слез глазами: вот, мол, какая ты! Но чем же ты лучше меня?! И была похожа на раненого ежика, который во все стороны выставил иголки, предупреждая, что никому не позволит к себе прикоснуться.
      Из-за этого Лесины благодарные и теплые слова так и не были произнесены, и, войдя в Людину комнату, она сказала:
      - Я - Леся, вы теперь уже знаете. Хотите вы этого или нет, а должны помочь Василию, с которым случилось несчастье. Это в силах сделать только вы. Он не может обойтись без вашей помощи.
      - Вот как! А мне помочь уже не может никто, даже вы, Леся. Никто! Да ладно, садитесь уж, раз пришли, поговорим откровенно.
      Их беседа была прервана только один раз. Настойчивым телефонным звонком. Звонил Коля. Он тоже хотел узнать, был ли Василий у Люды вечером десятого июля, чтобы как-то помочь другу и следствию, не впутывая в эту историю Лесю.
      Люда сказала ему:
      - Да. Был у меня. Но не беспокойся за своего друга и за меня. Я все знаю. От кого? От Леси. Не веришь? Она сейчас у меня. Ясно тебе?
      Кажется, на другом конце провода не ждали такого поворота событий и растерялись.
      - Что же ты молчишь, Коля? - закричала Люда. - Что же ты теперь молчишь?
      Коля, видимо, что-то бормотал в ответ, но Люда с силой швырнула трубку.
      Леся вышла из дома Люды раздавленной.
      Два часа говорили они с Людой. Поплакали. Сколько слез пролила Леся в последнее время, но они не были такими горькими, как эти, самые обидные за всю ее жизнь. Расстались подругами. Люда обещала вместе с матерью прийти в милицию и засвидетельствовать алиби Василия.
      А Лесе уже ничего не хотелось. Она добрела до станции метро "Дарница", села в вагон и забыла, куда и зачем едет. Ей было много легче, когда она искала это проклятое алиби, чем теперь, когда она его нашла. В ушах все еще звучали слова Люды: "Я ненавижу его теперь, и люблю еще больше, и терзаюсь этим, презираю себя за это. Но я не хочу и не стану унижаться. Будь что будет..."
      - А ребенок? - спросила Леся растерянно, словно и она была виновата перед этим еще не существующим человечком. - Ты его оставишь?
      - Лесенька, я его не убью, он будет жить, не пропадет без отца - я сильная. Маму только жалко, совсем извелась за эти дни, но молчит, не вмешивается, хочет, чтобы я сама все решила. Она у меня умница. Меня ведь тоже без отца вырастила, но он умер, когда я уже родилась. А ты будь счастливой, если только сможешь. Ему не говори, что все знаешь. Он тебя любит, я чувствую. Знаешь, как он о тебе говорил, какие у него глаза тогда были!
      - Любит? Быть счастливой? Нет! Никогда! Я сделала то, что должна была сделать. Теперь я ему ничего не должна. Теперь - все!
      Обе чувствовали себя очень несчастными, одинаково оскорбленными и поэтому близкими друг другу, едва ли не родными.
      Леся и не заметила, как доехала до конечной станции. Вышла. Перешла на противоположную платформу и, уже твердо решив, как поступить, поехала назад, в центр.
      Над городом стояла тихая ночь. Лишь изредка случайная машина, шум катера на Днепре или торопливые шаги запоздалого прохожего нарушали тишину, но после этого казалась она еще более глубокой.
      Леся шла по узенькой аллее мимо магазина головных уборов, мимо серой арки пассажа и освещенного гастронома, машинально срывала мелкие тугие листочки с подстриженного кустарника, сминала их и бросала в рот. Листочки были горькие, и на душе от всего пережитого было тоже горько, но Леся уже не плакала.
      22
      Клава проснулась днем. Потягиваясь, вспомнила неожиданно оборвавшийся сон: она танцует вальс в очень теплом зале, и легкое платьице веером играет у ног... Когда это было? Когда она танцевала последний раз?
      Еще не совсем прояснившимся взглядом осмотрела комнату. Высокий, с лепными херувимами потолок, влажные стены, прикрытые старыми олиографиями, шаткий круглый столик, потрескавшийся умывальник с разбитой деревянной спинкой, проржавевший эмалированный таз... Вот и все, если не считать широкой, занимающей полкомнаты деревянной кровати, на которой она лежала.
      Было холодно. Мадам, как прозвали хозяйку "меблированных комнат", позволяла разжигать печи только перед самым приходом "клиентов". Клава села, натянув на себя видавшее виды ватное одеяло.
      За тонкой фанерной перегородкой, отделявшей ее комнату от соседней, пела женщина, которую все называли Коко. Возможно, это была фамилия, давно уже ставшая именем, а скорее всего - прозвище.
      Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
      Как печально камин догорает...
      Голос у Коко был нежный, и Клава никак не могла понять, как же он сочетается с таким неприятным внешним видом этой всегда пьяной женщины.
      Как в нем яркое пламя то вспыхнет порой,
      То печально опять угасает...
      Коко была уже немолода, "клиенты" ею не интересовались, но, несмотря на это, Мадам не только держала постаревшую красавицу в своих "меблирашках", но и терпела ее бесконечное ворчанье и, казалось, даже побаивалась ее. Они были знакомы давно - еще с того времени, когда Мадам хозяйничала не в бедных "меблированных комнатах", где тайком от власти держала "барышень", а в фешенебельном увеселительном доме, известном всему городу.
      Вчера, когда после обеда барышни не знали, куда себя девать, Коко разучивала с ними свой романс, и они с мучительным наслаждением, безжалостно растравляя себе душу, тянули эту печальную мелодию. И, только доведя себя до слез и выплакавшись, немного успокаивались. Так бывает: когда болит зуб, человек согласен лучше испытать мгновенную резкую боль, чем терпеть тягомотную и ноющую.
      Как ни куталась Клава в одеяло, теплее не становилось, и вдруг она поняла, что холодно ей не оттого, что остыли за ночь стены, а оттого, что лед у нее на сердце. С того дня, когда изнасиловал ее Могилянский. Потом всплыло воспоминание о минувшей ночи, и по телу пробежала дрожь. Она отогнала это гнетущее воспоминание. Надо думать о чем-то хорошем, светлом.
      О чем же? Вот хотя бы о том, как последний раз танцевала вальс "На сопках Маньчжурии", когда была вместе с родителями в гостях.
      На весь зал звучала граммофонная музыка, и она танцевала с Антоном. Купалась в волнах счастья. Эти теплые волны исходили от Антона. Странное чувство все время охватывало ее. Это был не просто юноша, а тот самый юнкер, который, встречая ее на улице, целый год провожал взглядом и стыдливо краснел так же, как она. Где он теперь? Вспоминает ли ее?
      Какой это был танец! Разве можно забыть! Сердце замирало, она видела только его влюбленные глаза и капельку пота на усиках, которые у него едва пробивались. Потом Антон исчез. Говорили, что юнкеров отправили на фронт, а когда началась революция, его видели в форме офицера белой армии.
      Где же он теперь? Вернется ли? А если и вернется, то с презрением пройдет мимо нее.
      Клава вытерла слезы уголком пододеяльника. И опять всплыла в памяти минувшая ночь, когда пришел Могилянский.
      Мадам не разрешала девушкам капризничать и привередничать, они должны были делать все, что приказывала "кормилица" и что требовали "клиенты". Но до вчерашнего дня Клавы это не касалось. Несколько дней жила она в "меблированных комнатах" и сама не знала, почему хозяйка с ней миндальничает. Тешила себя надеждой, что Мадам даст ей какую-нибудь работу по дому или на кухне. Но вчера явился Могилянский, и Мадам отправила ее в зал...
      Клава отодвинула подушку, отвернула угол перины и удостоверилась, что длинный нож, который она незаметно взяла на кухне, сама еще не зная зачем, на месте. Потом бросила взгляд на подоконник, где положила газету, которую вчера подобрала в зале, протянула руку и взяла ее.
      Сколько уже времени не видела она ни книг, ни газет! А как любила носить в кабинет ежедневную почту отца: десятки писем и целую пачку газет и журналов!
      Читать комиссарскую газету не хотелось - слова какие-то чужие, непонятные. Разве только объявления. Вот они, на последней странице.
      "Пятьдесят долларов получит тот, кто сообщит, где находится Алексей Ярош родом из Галиции или что с ним случилось. По слухам, он с 1919 года живет в Подольской губернии, под Винницей. Его разыскивает мать по делу о наследстве".
      "Украинский махорочный трест продает курительную и нюхательную махорку".
      "Тов. Николаенко, не забывайте о своих обязательствах и пришлите свой адрес. Издательство".
      "Красный суд. Дело инженера Дубицкого".
      А вот и театральная колонка:
      "Укргостеатр" - "Гайдамаки", "Новый театр" - "Поташ и перламутр".
      Кино:
      "Ампир" - немецкий фильм "Смертельный прыжок".
      "Мишель" - "Трагедия любви". Серия вторая (последняя). С участием Миа-Май и В. Гайдарова.
      "Миньон" - "Бриллиантовый корабль".
      "Маяк" - "Приключения Фортуната".
      Кто-то дернул дверь - раз, другой, третий. Вместе с дверью зашаталась вся фанерная перегородка.
      - Клава! - это громкий голос Мадам.
      Пение в соседней комнате прекратилось.
      - Сейчас! - Клава отбросила одеяло, вскочила, подбежала к двери, открыла ее.
      Полная хозяйка с трудом вошла в узкую дверь. Она молча осмотрела Клаву, которая еще не успела спрятаться под одеяло, и, видимо, стройная фигурка понравилась ей, толстый слой пудры на щеках шевельнулся, ярко-красные от помады губы растянулись в улыбке.
      - Как спала?
      - Спасибо.
      - У тебя опухли глаза, деточка моя. Умойся холодной водой, и к вечеру пройдет. Опухшие глаза портят даже красивую женщину.
      Мадам села на стул. Клава укрылась и молча ждала, что скажет хозяйка. А та высвободила руку из-под шали и протянула Клаве конфеты, которые делали из жженого сахара кондитеры-кустари.
      Клава взяла, поблагодарила, но есть конфеты не стала, а положила их на подушку.
      - Плакала? Почему? - строго спросила Мадам, и ее бесцветные глаза стали острыми как гвоздики.
      Клава молчала.
      - Я не хотела бы, чтобы в моем доме были заплаканные женщины. Мужчины любят веселых. А плачут теперь только голодные. Но разве я плохо тебя кормлю?
      Клава отрицательно покачала головой.
      - Тысячи людей голодают. И взрослые, и дети. - Мадам сделала паузу. Ты ведь не хочешь оказаться среди них? Не хочешь, я знаю. Ты еще, конечно, не забыла, как умирала, когда Семен Харитонович тебя привел?
      Клава вздрогнула.
      - Да, да... Именно он. Если бы ты это забыла, то тебя можно было бы назвать неблагодарной. Еще бы! Ты должна всю жизнь молиться за него, потому что эту жизнь вернул тебе он! А? Ты сама-то как думаешь?
      Теперь Клава поняла, зачем пожаловала Мадам.
      - На первый раз, - глаза Мадам стали строгими, - на первый раз будем считать, что ты не вышла на работу, и сегодня не будем тебя кормить. Но если это повторится...
      Клава знала, что Мадам умеет расправляться со своими рабынями. В первое время после революции она притихла, закрыла заведение, но едва начался нэп, снова взялась за свое. С помощью бывшего "клиента", а ныне компаньона Семена Могилянского, открыла "меблированные комнаты" под видом частной гостиницы. О том, что происходит в ее гостинице, власть пока еще не знала. У ее представителей, чрезвычайно занятых борьбой с бандитизмом, голодом, разрухой, далеко не до всего доходили руки. К тому же Могилянский заверил Мадам, что имеет связи в милиции и поэтому никто ее не тронет.
      И действительно не трогали. Но, хотя "живого товара" в голодном городе было сколько угодно, широко разворачивать свою деятельность Мадам не решалась и взяла для начала трех красивых девушек, а недавно Семен Харитонович привел еще и Клаву, заявив, что имеет на нее свои планы.
      Вчера он снова пришел, и Клаву чуть не вытошнило от отвращения, когда он касался ее своими короткими и подвижными, как ящерицы, пальцами. Не подпускала к себе, в конце концов укусила его за руку.
      - Я поражена его терпением! - отчитывала Клаву Мадам. - Он ведь мог убить тебя, и никто не узнал бы, - добавила она и встала. - Не смей больше так себя вести!
      - Нет, нет! - вскочила с кровати Клава. - Я не впущу его! Ни за что! Кого хотите. Я согласна на все. Только не его!
      Она стояла босая на холодном полу, в короткой нижней сорочке и вся дрожала от нервного возбуждения.
      - Идиотка! - прошипела Мадам. - Посмей только! Сразу вышвырну на улицу!
      Теперь она уже не выплыла из комнаты, а словно выпала, и так хлопнула дверью, что чуть не сорвала ее с петель.
      * * *
      Он все же пришел в эту ночь. Вместе с Мадам. Поставил на столик бутылку вина, развернул бумагу, в которой было два пирожных, и сел. На пальцах его Клава увидела большие коричневые пятна от йода. Мадам, изо всех сил стараясь казаться добродушной, улыбнулась Клаве:
      - Если ты голодна... Я не кормила ее сегодня, Семен Харитонович, за вчерашнюю неинтеллигентность. Если хочешь, я скажу, чтобы тебе принесли ужин...
      Клава молчала, чувствуя, что ее снова начинает трясти.
      - Что вы! - возмутился Могилянский. - Разве можно! Принесите, пожалуйста, все самое лучшее. Чего бы тебе хотелось?
      Клава не ответила.
      - Конечно, ты виновата, - сказал Могилянский, когда Мадам вышла. - Ты меня очень обидела. Но не кормить - это все-таки свинство.
      Клава, одетая в короткое открытое платье, сидела на кровати, не глядя на него. Могилянский умолк и с видом обиженного ребенка уставился на нее своими черными глазками.