Келеберда подал Дмитрию Ивановичу первую страницу протокола с анкетными данными Чемодурова. Увидев в уголовном деле свою фотографию, Чемодуров не стал отрицать уже известные милиции данные своей биографии. Понимал, что это бессмысленно. Хотя для дознания это становилось первым шагом к истине.
      Коваль, пробежав глазами страницу, вернул ее майору. Потом подтянул через стол знакомую папку с уголовным делом Чемодурова и еще раз всмотрелся в фотографию. Не так уж много времени прошло с тех пор, когда был сделан этот снимок, но как изменился за это время человек! Сейчас не верилось, что подозреваемый тот самый юноша, который несколько лет тому назад спокойно сидел перед объективом.
      Дмитрий Иванович пристально рассматривал его продолговатое блеклое лицо с обожженными от постоянных попыток вытравить волосы запавшими щеками. На нем отражалась целая гамма чувств - от животного страха до наглой самоуверенности и отчаянной надежды, что все еще как-то обойдется.
      Длинные прямые волосы Чемодурова, всегда раньше спрятанные под платком, были на вид жесткие, как проволока, и спадали на плечи. Серые тусклые глаза казались затянутыми пленкой.
      То, что Дмитрий Иванович знал о Чемодурове, давало ему возможность сделать вывод о его импульсивном характере. Такой человек вспыхивает неожиданно; не помня себя, совершает преступление, а потом, скрываясь от возмездия, так до конца и не осознает свой поступок. Не может представить себя на месте пострадавшего, ощутить чужую боль. И чем дальше во времени отодвигается страшное событие, особенно если удалось избежать разоблачения, тем все больше ему начинает казаться, что происшествия никакого и не было, что все причудилось в кошмарном бреду. Лишенный чувства сопереживания, он боится признаться в содеянном даже себе, взглянуть в пропасть, которая разверзлась у него под ногами. Когда же неумолимая судьба все же поворачивает его лицом к совершенному преступлению, он искренно удивляется, ибо уже успел убедить себя, что ничего особенного не случилось. Своего рода защитное самовнушение, в которое человек прячется, словно в скорлупу.
      Подобные люди оценивают свои поступки лишь тем, удовлетворяют ли они их желаниям и прихоти. У них достаточно ловкости и хитрости, чтобы устроиться в жизни, забыть неприятное. Вот и Чемодуров проявил незаурядную изобретательность, решив преобразиться в женщину. Кто надоумил его? Или сам придумал? И как только выдерживал? Всегда в напряжении, всегда настороже. Расслаблялся дома, лишь перед Июркой становился самим собой. Явно, очень серьезные причины толкнули его на это.
      Теперь Коваль понимал, почему его всегда настораживал странный вид "медсестры", почему всякий раз при встрече с ней у него появлялось какое-то беспокойство. И почему Даниловна и другие лиманцы обращали внимание на чудачества этой особы. Но если он, опытный сыщик, не сразу понял, что к чему, где уж было догадаться остальным!
      Конечно, Чемодуров кроме всего не лишен и актерских способностей.
      Сейчас Коваль с особенным интересом изучал подозреваемого. В его долгой практике, изобиловавшей тяжкими трагедиями и всяческими неожиданностями, исчезновение с переодеванием еще не встречалось.
      Брюки и рубашку Чемодурова нашли в сундуке Нюрки. Ничего женского во внешнем виде подозреваемого теперь не было. Пожалуй, только длинные волосы. Но он уже так вошел в роль - страх вынуждал его быть старательным учеником, - что она выработала в нем женские манеры и жесты, от которых он не сразу мог избавиться.
      Вот и сейчас, забывшись, он то и дело хватался за брюки на коленях, словно одергивал на себе короткую юбку. Или вдруг тянулся к голове поправить отсутствующий, но, как ему казалось, сбившийся платок. Или внезапным, каким-то очень мягким, игривым движением отбрасывал за ухо прядь волос.
      Коваль подумал, что, наверное, следовало бы направить подследственного на медицинскую экспертизу - не произошло ли за эти годы у него психических или, не ровен час, физиологических изменений. Медицине такие случаи известны.
      Однако, поразмыслив, Дмитрий Иванович решил, что Чемодурову это не угрожает: ведь в доме Нюрки, запершись, он возвращался к своей истинной мужской сути, - недаром сторожиха так стояла за него, что пошла даже на преступление.
      - Так где же вы были тогда, пятнадцатого октября? - продолжал Келеберда прерванный появлением Коваля допрос.
      Губы Чемодурова еле заметно искривились.
      - А вы можете припомнить, что делали пятнадцатого октября три года тому назад? - спросил он. - Я не могу.
      - Это был для вас исключительный день и должен был запомниться.
      - Кажется, жил уже в Лиманском, - хмыкнул Чемодуров.
      - А если точнее? - подал голос Коваль.
      - Можете считать, что так.
      - Вы сами в этом не уверены?
      - Теперь вспомнил точно. Пятнадцатого октября я уже был в Лиманском, а не в Беляевке.
      - Выходит, можно припомнить все и через три года, - не удержался Келеберда.
      Коваль знал, что в результате нерадивости тогдашнего участкового инспектора установить, в какой день прибыла в Лиманское "медсестра Валя", теперь очень сложно - Чемодуров жил у Нюрки непрописанным. Оставалось разыскать документ, если таковой существует, о назначении его на работу и сверить даты. Столько набегает сразу вопросов: где паспорт Чемодурова, кто назначил его "медсестрой" в глухой сельский медпункт... Но все это не главное, все это потом... Нельзя топтаться на одном месте...
      - Почему вы вдруг оставили Беляевку, уехали сюда и затеяли весь этот маскарад? У вас для этого были серьезные причины? - строго спросил Коваль.
      Чемодуров покосился на него и глянул на Келеберду.
      - Я должен ему отвечать?
      - Да, - подтвердил тот. - Полковник Коваль все эти годы разыскивал вас.
      Они решили с Дмитрием Ивановичем пока не касаться ночного нападения Чемодурова в лимане. Этот эпизод в конце концов не имел решающего значения, а протокол лишил бы Коваля, как пострадавшего, возможности принимать участие в дознании. Пусть Чемодуров не подозревает, что Коваль его признал, и теряется в догадках, почему милиция пришла в дом сторожихи.
      - А-а-а, - Чемодуров, казалось, только теперь по-настоящему обратил внимание на Коваля. - Жалко, жалко, - протянул он, пристально вглядываясь в полковника, который был до сих пор для него лишь пенсионером-дачником. Жалко, - повторил он, не объясняя смысла. Явно пожалел, что не утопил его в лимане.
      В кабинете становилось все жарче. И не только от южного солнца, которое поднималось все выше и било в глаза.
      Чемодуров морщил лоб. Словно обдумывал, как лучше отвязаться от настырных милиционеров. Коваль и Келеберда терпеливо ждали, будто предоставляя время для обдумывания ответа.
      - Причины были. И серьезные, - наконец не выдержал молчания Чемодуров. - Но это мое личное дело.
      - А вы поделитесь, и мы увидим, насколько они серьезные, - с легкой иронией в голосе предложил Коваль.
      - Это мое личное дело, - повторил подозреваемый.
      - В таком случае придется нам самим сказать. И молчание будет не в вашу пользу.
      - Если все известно, - вздохнул Чемодуров, - чего же спрашивать... Понимаю... Это она... И здесь меня нашла...
      - Кто "она"?
      - Гулял с одной. Познакомился, когда учился в медицинском училище. Осенью сказала, ребенка ждет... жениться требовала... - Чемодуров выдавливал из себя слова, будто вспоминал забытые подробности. - Но у нее были и другие любовники. Я не дурак... Вообще, - вдруг оживился он, - по нынешним несправедливым законам мы женщинам выданы с головой... И я решил удрать, пока все перемелется...
      - Как ее фамилия? Адрес? - спросил майор, записывая показания.
      - Этого я вам не скажу. И не требуйте, если для вас что-нибудь значит женская честь.
      "Он ко всему еще и большой нахал!" - подумал Коваль. И, увидев в глазах майора неприкрытое возмущение, улыбнулся: если для Келеберды похотливость подозреваемого была новинкой, то Коваль знал об этом, еще когда работал над беляевским делом Гуцу. Беседовал и с той девушкой, с которой встречался Чемодуров. Она не предъявляла никаких претензий и вскоре вышла замуж.
      - Значит, в Беляевке растет ваш ребенок? - строго спросил Коваль.
      - Не мой, не мой! - горячо возразил парень. - Я же говорил. Может, и не родился.
      - Чего же было удирать, переходить на такое тяжелое, можно сказать, нелегальное положение?
      - Родит... не родит, мой или не мой! Докажи, что ты не верблюд. Суд поверит ей, а не мне, - и плати восемнадцать лет. Я бы повесился от такой несправедливости!
      - Да, несправедливость самая тяжкая обида для человека, - согласился Коваль и неожиданно спросил: - Куда вы, Чемодуров, дели свое ружье?
      Огорошенный неожиданным вопросом, он вытаращился. Потом сухо сглотнул слюну, словно ему вдруг свело судорогой горло, и после паузы прохрипел:
      - Какое еще ружье?
      - Ваше... Из которого вы застрелили на Днестре Михайла Гуцу.
      - Пятнадцатого октября днем, - вставил майор.
      Чемодуров все еще не мог опомниться.
      - Какого Гуцу? - наморщил он лоб и пожевал губами, как будто разговаривал сам с собой.
      - Вы не знали такого в Беляевке?
      - Впервые слышу...
      - То, что ружье зарегистрировано на ваше имя, установлено, - сказал Коваль. - Баллистическая экспертиза подтвердила, что Гуцу убит именно из этого ружья. Картечь, хранившаяся у вас дома, идентична той, которая изъята из трупа. Все зафиксировано в документах этой папки. - Дмитрий Иванович подвинул к себе дело Чемодурова и положил на папку руку. - После того, как нашли ваше ружье. На дне протоки.
      Чемодуров низко наклонил голову. Руки, которые до сих пор сравнительно спокойно лежали на коленях, соскользнули и повисли. Он сразу весь сник. Вспоминая преступления, вменявшиеся этому человеку, и его ночное нападение, которое до сих пор отдавалось болью во всем теле, Коваль не проявлял к нему, казалось бы, вполне оправданной злости. Сказывалась профессиональная привычка прятать глубоко собственные настроения, чтобы не утратить необходимой объективности и беспристрастности.
      - У нас есть свидетель - гражданин Адаменко, который в тот день видел ваше преступление. Мы его сейчас вызвали на очную ставку.
      ...После того как Коваль показал Чемодурову фотографию его ружья, найденного в воде, особенно же после очной ставки с Адаменко, тот понял, что выкручиваться бесполезно.
      - Он первый стрелял в меня, прицельно, - прошептал Чемодуров. - Вот и свидетель Адаменко подтверждает... Я сначала только в воздух выстрелил. Да, да... А потом, у меня это была необходимая оборона, - вдруг сообразил он и даже ободрился. - Второй раз я, конечно, стрельнул в его сторону. В ответ... А вы что хотели, чтобы он меня убил? Я не знаю, попал или нет, бросился удирать... Боялся, что прицелится как следует и будет мне хана... Но я не хотел убивать, честное слово! - Он смотрел умоляюще то на Келеберду, то на Коваля.
      - Почему Гуцу стрелял в вас? - спросил Коваль.
      - Гуцу забрал мои сети, а я требовал, чтобы он отдал назад, захлебывался словами Чемодуров. - И начал стрелять... Я не стерпел и тоже выстрелил.
      Кое-чему из слов Чемодурова, зная его импульсивный, своевольный характер, Коваль мог поверить.
      - В котором часу произошла у вас стычка с Гуцу?
      - Где-то около пяти...
      - Экспертиза свидетельствует, что Гуцу жил еще несколько часов после вашего выстрела. Его можно было спасти...
      - Я испугался, когда увидел, что он упал...
      - А говорите, не знали, попали или нет.
      - Я был сам не свой... Признаю, что стрелял, признаю, но...
      - Не будем повторяться, гражданин Чемодуров, - перебил его майор Келеберда. - Давайте лучше запишем признание... - И он пододвинул к себе бумагу...
      Дело о розыске убийцы Михайла Гуцу милиция наконец могла полностью передать прокуратуре.
      * * *
      На второй день Дмитрий Иванович Коваль беседовал со сторожихой рыбинспекторского поста Нюркой - гражданкой Гресь Ангелиной Ивановной.
      Признавшись в убийстве Гуцу, Чемодуров категорически отрицал, будто через три года, в плавнях, уже на Днепре, он стрелял и в Чайкуна, отрицал с такой горячностью, которая могла вызвать только подозрение. Теперь же у Коваля были не только подозрения. Но и то, что он знал или о чем догадывался, нужно было еще доказать всем... Доказать, что Чемодуров в ночь на восемнадцатое августа выезжал в лиман с чужим ружьем, из которого был убит Чайкун.
      Но ведь Комышан не давал своего ружья Чемодурову. Оно было конфисковано рыбинспектором Козаком-Сирым и стояло под охраной на посту. Как же это оружие очутилось в руках "медсестры Вали"?
      Нужно было еще выяснить мотивы убийства Чайкуна и, наконец, доказать, что именно он, Чемодуров, совершил преступление.
      Доказать, доказать, доказать... Невероятное сделать очевидным и доказательным или убедиться, что во втором преступлении Чемодурова подозревают ошибочно.
      Коваль понимал, что человеком, который может помочь распутать этот клубок, является сторожиха Нюрка - женщина жадная, ненасытная, обуреваемая страстями, которые не находили выхода в маленьком Лиманском, где каждый на виду, пока не прибился к ее порогу Валентин Чемодуров.
      Сейчас Нюрка сидела перед Ковалем в маленькой комнатке, отведенной ему Келебердой для беседы со сторожихой, проходившей по делу как свидетель.
      Он смотрел на нее и не узнавал. За несколько дней она осунулась, была не похожа на ту ловкую, решительную Нюрку, которая хозяйничала на рыбинспекторском посту и наводила порядок на рынке. Словно разом постарела и выглядела на все пятьдесят, хотя по паспорту ей было всего сорок два года.
      Майор Келеберда в ту ночь, когда задержали Чемодурова, не имел оснований брать в камеру предварительного заключения и Ангелину Гресь. Он удовлетворился тем, что взял у нее подписку о невыезде из Лиманского. Несколько дней, пока не вызвали в Херсон, она просидела, прячась от людей, в своей хате, решаясь выйти на улицу только ночью, когда село спало.
      На вопросы Коваля Нюрка отвечала скупо. Никак не могла опомниться, что ее допрашивает не кто иной, как прикидывавшийся пенсионером дачник, которого она гнала от лодок и который оказался в действительности грозным полковником милиции. Если бы с ней разговаривал незнакомый человек, было бы легче. А этот, видно, все пронюхал в Лиманском, и не так просто будет выкрутиться.
      Однако расспрашивать он начал о вещах, казалось бы, совсем посторонних. Если для Келеберды существенным было только установление фактов, собирание доказательств, то Коваль события в Лиманском понимал шире - как человеческую трагедию, которая чем-то затрагивала и его.
      - Где вы родились, Ангелина Ивановна?
      - В Гопре.
      - Родители кто?
      - Отец на заводе работал, мать - дома.
      - Образование среднее?
      - С девятого класса пошла работать.
      - Куда?
      - На завод, к отцу.
      - А сколько лет живете в Лиманском?
      - Скоро десять. Как разошлась с мужем, переехала в Лиманское и купила хату.
      - Дом у вас крепкий.
      - Продала в Гопре отцовскую хату, вот и купила.
      - А родители где?
      - Умерли. Сначала мать.
      - Где проживает бывший муж?
      - В Донбассе.
      - Женился?
      - Не знаю. Шляется, наверное.
      - Почему купили дом именно в Лиманском?
      - Случай подвернулся. Мне тогда было все равно, куда переехать... Забралась под обрыв, - сказала она вдруг жалостливо, - а теперь из этой ямы выбраться не могу.
      - У вас есть друзья в Лиманском?
      - Нет.
      - Почему?
      Нюрка развела руками.
      - А Даниловна?
      - Знакомая. Таких много. Все приятели, пока им выгодно.
      - Родственники есть? Братья, сестры?
      - Нет.
      - А дети?
      - Была девочка. Умерла в четыре годика...
      - Как вы познакомились с Чемодуровым? - неожиданно спросил Коваль.
      Она на миг оторопела - вот оно, начинается!
      - Его мне рекомендовал врач. Из Белозерки.
      - Как его фамилия?
      - Самсонов.
      - Откуда вы его знали?
      - Он по женским болезням. Я у него лечилась. В Белозерке.
      Коваль подумал, что Самсонов тоже должен будет ответить за пособничество.
      - Вас предупредили, что "медсестра" - переодетый Чемодуров?
      Нюрка не сразу нашлась что ответить. В голове проносились горькие слова: "А что мне было, вековать одной?!" Перевела дух, словно после быстрого бега, и сказала:
      - Сперва не догадывалась... У нее, то есть у него, была отдельная комната. При мне не раздевался.
      Коваль не поверил. Но в конечном счете не это его больше всего интересовало. Ему даже стало жалко эту одинокую некрасивую женщину с плоским лицом и длинным носом, которая, не находя себе пары, обрадовалась возможности иметь рядом мужчину, да еще и намного моложе. Он, Коваль, разрушил ее маленький призрачный мирок, ее непрочное ворованное женское счастье, и Нюрка поэтому не только боялась, ненавидела его. Дмитрий Иванович это понимал и не обижался.
      - Но потом узнали?
      "Что ему нужно от меня?" - зло думала Нюрка. Воспоминание о том, как Коваль выпрашивал у нее лодочку, вернуло ей на какое-то время прежнее чувство превосходства. Мучила только мысль: догадывается ли он о ее роли в ночном нападении?
      - На такой вопрос я не буду отвечать, - твердо сказала она. - В конце концов, ничего такого не совершала. - То, что делалось в ее доме, только стены знали. И это не преступление. За любовь не судят.
      - Хорошо, - согласился Коваль. - А почему он прятался и за женщину себя выдавал? Подумали об этом, когда стало известно, что ваш квартирант мужчина?
      - От алиментов удрал.
      - Это он так сказал?
      - И Валентин, и дядька его, Самсонов.
      - Поэтому и согласилась взять на квартиру?
      - Конечно! - обрадовалась Нюрка, не увидев ловушки, которую приготовил для нее Коваль. - Если бы что похуже за ним было, ни за что не пустила бы! Зачем все это мне! Алименты - дело житейское. Не один он от них бегает.
      - Значит, вы знали, что "медсестра" - мужчина? А раньше отрицали это. - Коваль перевернул листок протокола. - Вот записано. Как вас понимать?
      - За его алименты я отвечать не буду.
      - Вы поверили, что Чемодуров прячется от алиментов. А говорите, алименты - мелочь. Стоило ему, бедняге, из-за такой мелочи страдать в лифчиках и в юбке? Вам это на ум не приходило?
      - Какое же это страдание - носить лифчики? - пожала плечами Нюрка. Сам он их и шил.
      "И то верно, - подумал Коваль, - когда человек хочет обмануться, когда ему удобно или выгодно это, он отбрасывает сомнения и разрешает себе обманывать".
      - И долго вы собирались прятать его у себя?
      - Говорил, еще года два. А когда милиция перестанет разыскивать, сбросит юбку и уедем вместе куда-нибудь далеко, может, на Север или в Казахстан. Там у него тоже родственники есть.
      Коваль подумал, что Чемодурову сейчас даже легче стало - не нужно прятаться. Ведь в каком нервном напряжении жил все время, ожидая разоблачения!
      - Вы сказали: "Если бы что похуже за ним было, ни за что не пустила бы". Что вы имели в виду?
      Она промолчала.
      - И два года его не спасли бы, - продолжал Коваль. - Он не от алиментов прятался у вас, Ангелина Ивановна, и вы это знали.
      - Ничего не знала.
      - Он скрывался от наказания за убийство, которое совершил на Днестре, - подчеркнуто четко, выделяя каждое слово, произнес Коваль, наблюдая при этом за реакцией Нюрки. - Он уже сам в этом признался. Теперь мы с вами можем говорить как с человеком, который прятал преступника, знал об этом и не сообщил органам правосудия. Кроме того вы должны будете отвечать и за пособничество в совершении другого преступления.
      - Я никогда не была на Днестре! - вскрикнула она.
      - Я говорю, Ангелина Ивановна, про убийство на Днепре, в ваших плавнях, Петра Чайкуна...
      Нюрка прикусила губу, а когда отпустила, Коваль увидел на ней капельку крови.
      - Единственный для вас выход - честно отвечать на вопросы и этим помочь нам. Хитрить не стоит. Это вам во вред. Советую осознать свою вину. Есть в уголовном кодексе сороковая статья. В ней сказано, что искреннее раскаяние или явка с повинной, а также содействие раскрытию преступления являются обстоятельствами, смягчающими ответственность. Воспользуйтесь, Ангелина Ивановна, этой гуманной статьей... Преступление, правда, раскрыто без вашей помощи, а вот искреннее раскаяние - за вами...
      - Что вам от меня нужно? - растерянно произнесла Нюрка.
      - Ничего, кроме правды... - Коваль снова взялся за авторучку. - Петра Чайкуна убили из ружья инспектора Комышана в ночь на восемнадцатое августа. Ружье находилось под вашей охраной на посту. В котором часу вы дали его Чемодурову?
      Нюрка почувствовала, как у нее онемело все тело. "Они знают, что Валентин взял ружье. Значит, он признался? Чего тогда мне молчать?!" И все же попыталась откреститься.
      - Я никому ничего не давала.
      - Предварительные версии, что убийцей могли быть Андрей Комышан или Козак-Сирый, - отпали. Кроме них ружье побывало также в ваших руках. Отпечатки пальцев на нем зафиксированы. Выходит, вы не только имеете отношение к преступлению, но и сами могли его совершить.
      - Думать можете, ваше дело.
      - Как же все-таки вы объясните этот факт?
      - Ну, брала, переставляла... Вот вам и следы... Но мог и другой брать...
      - Без вашего разрешения? Кто же заходил к вам на пост той ночью?
      - Я не видела. Может, когда выходила.
      - Значит, оставляли пост?
      - Домой не бегала. Это не считается - оставлять...
      - Надолго выходили?
      - Нет, конечно. Но ружье выкрасть - дело нехитрое.
      - А в тот момент, когда преступник, совершив убийство, принес и поставил ружье на место, вы тоже выходили? Чтобы ваши глаза это не видели. Так, что ли? - Коваль сделал вид, что его не оставляет какая-то важная мысль. - А может, вы сами махнули с ружьем в лиман? И застрелили Чайкуна! - Он произносил слова медленно, будто вслушиваясь в них. - Тут вам и следы ваших пальчиков на ружье, и оставленный на время пост... Потом вытирали ружье, чтобы замести следы... Правда, в спешке очень небрежно...
      - Да бог с вами! - замахала руками Нюрка. - Это все он, он!.. Он и вытирал. А я никуда не выходила! - Она поняла, что деваться ей некуда. Когда Козак-Сирый отъехал, а Юрась ушел домой, зашла Валя... Валентин...
      - Чемодуров?
      - Да.
      - Он говорил, зачем ему ружье?
      - Хотел добыть ондатру.
      - Долго пробыл на воде?
      - Часа два.
      - И вы ничего не узнали о происшедшем в плавнях?
      - Привез шкурки, всего делов...
      - Да-а, - протянул Коваль. - Не хотите вы, Ангелина Ивановна, облегчить свою судьбу...
      Нюрка только вздохнула.
      - В таком случае напомню один эпизод, - продолжал Коваль.
      Он решил обрисовать Нюрке картину событий, как представлял ее себе, надеясь, что это произведет на нее впечатление и вызовет на откровенность.
      - Допустим, что ружье Чемодуров действительно взял для того, чтобы добыть ондатру...
      И у Коваля снова возник вопрос, который давно вертелся в голове, то возникая, то исчезая, и на который у него не было ответа: почему Чемодуров именно восемнадцатого августа застрелил Чайкуна? Три года жил в Лиманском тише воды ниже травы, боясь разоблачения, - и вдруг еще одно убийство! Если он с этим белозерским браконьером и раньше встречался в плавнях, если они враждовали, то мог бы давно выследить и убить его, необязательно в ту ночь, когда это произошло. Какая черная кошка пробежала между лиманской "медсестрой" и этим Чайкуном? Что они не поделили?
      У Дмитрия Ивановича появилась еще нечеткая, все время ускользающая мысль: преступление произошло в результате какого-то стечения обстоятельств. Именно Гресь может помочь их выяснить. Перестрелка на Днестре, в которой погиб Гуцу, также закончилась убийством, в определенной степени неумышленным, во время ссоры. Два случайных убийства подряд? Не слишком ли много, даже учитывая взрывчатый характер подозреваемого?
      - Допустим, - продолжал Коваль, - что Чемодуров не собирался убивать Чайкуна. Даже не знал, что встретится с ним на воде. Но как объяснить в таком случае вот этот диалог между вами, Ангелина Ивановна. "Хватит меня грызть за ту ночь!" - сердился ваш квартирант. "Нужно было договориться!" - упрекали вы. "Чтобы на крючке держал всю жизнь! От него не откупишься..." - твердил он.
      Нюрка вытаращилась на Коваля. Чертов ведьмак! Она не помнила, когда они пререкались, хотя ссорились с Валентином не раз. Но как это стало известно милиции? В такой точности?..
      - Молчите? Тогда я вам скажу. - Дмитрий Иванович чувствовал тот внутренний подъем, который помогал ему становиться прозорливым. - Речь шла об убийстве. Вы упрекали Чемодурова за его преступление. А он доказывал, что Чайкун увидел его раздетым, когда Валентин купался в укромном местечке плавней. И ваш квартирант решил избавиться от свидетеля... Вот как было дело, Ангелина Ивановна.
      Она опять тяжело вздохнула.
      В воображении Коваля проносились одна за другой неожиданные сцены: плавни - ясный солнечный день - жара - Чемодуров сбрасывает одежду - вдруг из камышей выплывает на лодке Чайкун. Ссора... Дмитрий Иванович, казалось, собственными глазами видел, как "медсестра" пытается ударить неожиданного свидетеля... Весло! То самое, которое, удирая, потерял в камышах Чемодуров.
      - А что вы в таком случае скажете о погнутом от удара весле вашего квартиранта? Дед Махтей показал, что "медсестра" потеряла его в тот день, когда погиб Чайкун. Весло потом нашел рыбак Леня...
      Нюрка не знала, что ответить. Коваль ждал. Наконец она произнесла:
      - Так весло он днем потерял, а ружье брал ночью...
      - Правильно, - согласился Коваль. - Днем была ссора, которая ничем, кроме потери весла, не закончилась. А ночью Чемодуров увидел у вас на посту ружье. Вы сказали, что оно Андрея Комышана. Валентин был возбужден, все мысли вертелись вокруг одного: как избежать разоблачения. Знал, где стоят капканы Чайкуна на ондатру. Вот и решил подстеречь того и убить. Днем весло не помогло, а ружье - оружие надежнее... Да и темная ночь все следы спрячет. Но вы не одобряли его поступка. Я это знаю, Ангелина Ивановна. И о браконьерстве вашего квартиранта, которому вы содействовали, знаю, и о вашей световой сигнализации. Потому-то Чемодурова, словно он какое-то привидение, инспекторы не могли поймать, и Козак-Сирый сходил из-за этого с ума... Я давно за вами слежу, Ангелина Ивановна. Браконьерство браконьерством, но убийство Чайкуна, повторяю, вы не одобряли. Это я могу заявить и в суде.
      Думая о сторожихе рыбинспекции, о ее характере, страстях, мотивах поступков, Коваль сравнивал ее с Чемодуровым. "Медсестра" была проще и понятней. Да и с Чемодуровым было все ясно: эгоизм, распущенность, привычка к вседозволенности, возможно заложенная еще в детстве, и трусость, страх перед разоблачением и наказанием. Одно преступление тянуло за собой другое. Теперь, после свидетельств Нюрки, вина Чемодурова будет доказана, и ему не уйти от правосудия...
      Ангелина Ивановна кивнула. Дмитрию Ивановичу этого было достаточно, чтобы убедиться в своей прозорливости. Словно камень свалился с души. Ведь до сих пор его выводы по большей части строились на предположениях. Он вынул носовой платок и вытер вспотевший лоб. Добавил уже спокойнее, будто между прочим:
      - И не позволяли ему шить лифчики для Лизы. Еще и ревновали, наверное...
      - Я боялась за него, - глухо сказала она. - Не за себя.
      О том, как она побежала ночью сказать Чемодурову, что подозрительный дачник сует нос в их дела и знает о шкурках Чайкуна, чем толкнула любовника на новое преступление, Коваль не напоминал. Все и так было понятно. Связанные порукой, они спасались от правосудия как могли. Он не собирался сводить счеты.
      - Коль уж дали правдивые показания, Ангелина Ивановна, вас, видимо, не следует пока задерживать.
      - Я не хочу возвращаться в Лиманское, - вдруг сказала она. - Лучше уж в камеру.
      - Почему?
      - Ноги моей там больше не будет.
      - А дом?
      - Хату я заперла... Если не приговорят, продам. А посадят - пускай попустует...
      Коваль подумал, что преступления Чемодурова и Ангелины Гресь заключаются не только в действиях, обусловленных уголовным кодексом. Они вызвали грязную волну, задевшую многих людей, как это бывает, когда в узком канале проносится катер и взбудораженная вода подымает со дна ил, обдает им берега. Это предотвратить он, конечно, не мог.
      Несколько утешала надежда, что сидящая перед ним женщина со временем возвратится к людям, хотя дорога эта будет у нее нелегкой - через суд и, очевидно, исправительно-трудовую колонию. В какой-то мере возвращение ее в общество другим человеком будет и его, полковника Коваля, заслугой...
      А теперь, он знал, на сцену выйдут новые действующие лица: следователь прокуратуры и судьи. Но это его уже не касалось - свою лепту в торжество справедливости он внес полностью...
      * * *
      Рыбинспектор Андрей Комышан сидел в углу по-утреннему пустой чайной и тяжелым взглядом обводил глухие стены, свободные столики. До сих пор он избегал это "популярное" в Лиманском заведение. Но сегодня вломился сюда прямо с дежурства, едва успела буфетчица снять замок с двери, прямо как был в бушлате и резиновых сапогах, и теперь в одиночестве пил водку и не хмелел.
      Буфетчица, которую удивило странное поведение редкого гостя, не отказала Комышану и во второй бутылке, она все время поглядывала в его сторону. Потом решилась по собственной инициативе поставить ему на стол блюдце с кислой капустой. Андрей Степанович отмахнулся от нее, как от мухи. Молча поднялся и довольно твердым шагом прошел к двери.
      Потоптавшись на крыльце, принял какое-то решение и рванулся к автобусной остановке. Но вдруг словно что-то преградило ему дорогу, он остановился, огляделся и... двинулся к своему дому. Теперь не бежал, шел медленно, чуть пошатываясь, механически переставляя отяжелевшие ноги. Время от времени осматривался; казалось, не узнавал улицу, дома и брезгливо отворачивался, будто ему сразу все опостылело: и люди, и Лиманское, и служба, которой в душе всегда гордился.