- Та самая, которую вы потом зверски убили?..
      Бывший управляющий трестом "Артезианстрой" так глянул на брата, словно жалел, что не добил его в тот майский вечер.
      Коваль внимательно наблюдал за братьями. Настолько похожие обликом, что легко их перепутать, если бы не разница в годах, сейчас они так разительно отличались друг от друга!
      Владимир Семенов время от времени по-собачьи заискивающе заглядывал то в лицо подполковника, то в лицо незнакомых ему людей и, не находя в них ничего для себя утешительного, впадал в тупое безразличие и монотонным голосом покорно отвечал на все вопросы.
      Брат его, наоборот, сидел нахохлившись и бросал враждебные взгляды на Коваля, а время от времени принимал такой вид, словно собирается вскочить со стула и наброситься на подполковника.
      - А о том, что вы были полицаем и отбывали наказание, Нина Андреевна знала? - спросил Коваль маляра.
      - Нет, не говорил.
      - Ясно. Продолжайте, Владимир Семенов. Как появилась мысль совершить преступление? Как готовилось убийство?
      - Через неделю после праздников, девятого мая, ко мне неожиданно приехал Константин. Он опять стал меня ругать, что я проболтался, говорил, что теперь нет ему из-за меня жизни, потому что она может выдать. Потом сказал, что раз я виноват, значит, я и должен исправить дело, то бишь Нинку убрать.
      - Что означало "убрать"?
      - Ну, убить...
      - Вы подтверждаете слова брата? - спросил следователь Петрова-Семенова.
      - Не я предложил "убрать", а он сам. Так и сказал: "Раз я виноват, исправлюсь, уберу ее".
      - И вы согласились?
      - Я сказал: "Ты лучше поговори с ней, убеди, чтобы меня не выдавала".
      - Продолжайте, Владимир Семенов.
      - Брехня. Не говорил он такого, - боязливо оглянувшись на брата, произнес маляр.
      - Где же истина? - следователь поднял голову и посмотрел на Петрова-Семенова.
      - Я настаиваю на своих словах! - ответил тот.
      - Хорошо. Так и запишем. Дальше, Владимир Семенов.
      - На майские праздники, второго, мы выпивали на поляне, в сосновой роще, недалеко от дачи. Приехав ко мне, Константин сказал: "Вот там, на той поляне, где мы были. Под яблоней. Понял?" Я ответил, что понял. Он говорит: "И положишь так, как она на той картине в зале. Посмотри еще раз, когда будешь, и запомни".
      - А вы не поинтересовались, почему именно так, как на картине?
      - Спрашивал. Он сказал: "Не твое дело, балда!"
      - Константин Семенов, вы подтверждаете слова брата?
      - В Брянске я этого не говорил. А на картину посоветовал посмотреть просто так.
      - А где вы указали Владимиру Семенову место убийства вашей жены?
      - Когда он приехал в наш город, семнадцатого, я встретил его на вокзале. Там я сказал ему о месте встречи с Ниной, а не убийства.
      - А почему не дача была местом встречи? Зачем нужно было ориентировать на сосновую рощу? - спросил следователь.
      - Там очень хорошо.
      - А почему местом встречи не могла быть ваша городская квартира? Почему вы выбрали Березовое?
      - Мне казалось, что там Владимиру легче будет ее уговорить. В мое отсутствие.
      - А зачем вообще нужна была эта встреча в лесу? Неужели вы действительно полагали, что Владимир Семенов сможет лучше вас повлиять на Нину Андреевну? - задал вопрос до сих пор молчавший прокурор области, все время не сводивший испытующего взгляда с бывшего управляющего.
      - Ну, в крайнем случае, он мог и припугнуть ее немного, Иван Филиппович.
      - Чем? - резко спросил прокурор.
      На этот вопрос Петров-Семенов не ответил.
      - Что было дальше, Владимир Семенов? - спросил Коваль.
      - На городском вокзале он мне сказал только, что в Березовом, на соседней даче, лежит на куче угля молоток и чтобы я его обязательно взял.
      - Значит, уже было решено убить именно этим молотком?
      - Вроде бы...
      - Константин Семенов, вы подтверждаете эти слова?
      - Нет. Ничего не было решено. На вокзале я говорил примерно то же, что раньше.
      - Что именно?
      - Чтобы там, на поляне, в роще, где мы были в праздничный день, он поговорил с ней, чтобы убедил ее во имя всего хорошего, что было в нашей жизни, не позорить меня.
      - То есть ваш брат сам догадался взять молоток во дворе у Сосновского и положить убитую под яблоней именно в той позе, в какой изображена она на картине? Так?
      - Не знаю. Может быть, и сам.
      - Константин Семенов, вы ведь взрослый человек. Зачем же глупости говорить? - заметил Коваль.
      - Я правду говорю! - вскричал бывший управляющий и внезапно вскочил. - А вы не подсказывайте, Коваль! - Огромный, грузный, он сделал несколько шагов к столу и обратился к прокурору области: - Кому вы больше верите - мне или этой фашистской шкуре, полицаю?!
      Прокурор не ответил.
      - Сядьте, - приказал подполковник.
      - Не бойтесь! Не укушу, - зло проворчал Петров-Семенов.
      - Сядьте! - еще строже приказал Коваль, и подследственному пришлось подчиниться, но теперь он сел совсем рядом с братом и глянул на него с нескрываемой ненавистью.
      Маляр съежился и отодвинулся.
      - В эту же ночь, девятого мая, Константин уехал из Брянска домой, продолжал он. - Сказал, чтобы я был через неделю, утром семнадцатого, и дал мне двадцать пять рублей на дорогу. Обещал встретить на городском вокзале. Я так и приехал.
      - Как вы были одеты, что у вас было в руках? - спросил Коваль.
      - Одет я был в черный костюм, в синюю с белой полоской рубаху, в руке корзина была.
      - А в корзине что?
      - Бутылка спирта. И еще ацетон.
      - Вы подтверждаете, Константин Семенов?
      - Да. Но еще и ручка торчала.
      - Какая ручка? От чего?
      - Не знаю. Никакой ручки в корзине не было, - возразил маляр. - Две бутылки, больше ничего.
      - А зачем ацетон? - спросил Коваль.
      - Чтобы пятна крови вывести, если на одежде будут.
      - Константин Семенов, вы подтвердили, что видели в корзине эти бутылки, - сказал следователь. - Как вы тогда думали, зачем взял с собою ацетон ваш брат?
      - Я не знал, что это ацетон.
      - В котором часу вы приехали на городской вокзал? - спросил Коваль маляра.
      - В восемь пятьдесят утра. Брат меня встретил. Сказал, чтобы я ехал электричкой в Березовое, там подождал в лесу, а в час дня чтобы на дачу пришел. Туда, мол, он и Нинку пришлет. На этом разговор наш кончился. Константин еще раз напомнил мне про молоток и поехал на работу, а я остался ждать электричку. Приехав в Березовое, я побыл немного в лесу и пошел к даче. Когда проходил мимо соседа ихнего, увидел во дворе кучу угля, а на ней молоток. Я вошел во двор и взял его.
      Прокурор открыл сейф и достал оттуда два молотка.
      - Какой? - спросил Коваль.
      Маляр уставился на один из них - почерневший от угольной пыли и влаги, отшатнулся и издали ткнул пальцем:
      - Этот. Справа.
      - Константин Семенов, вы подтверждаете встречу с братом на вокзале семнадцатого мая в восемь пятьдесят?
      - Да! Да! Да! - закричал бывший управляющий, снова вскакивая со стула. - Подтверждаю, черт возьми! Но только прекратите это! Прекратите! Я не могу больше! Я устал...
      - Хорошо, - сказал прокурор, - сделаем перерыв. Сядьте и подпишите протокол.
      - Дайте закурить, - попросил Петров-Семенов и, жадно затянувшись сигаретой, принялся читать страницы протокола.
      36
      "17 мая. Уходя на работу, Иван постучал ко мне и сказал, что сегодня днем приедет его брат. Владимира вроде бы вызывали в Брянске в милицию и расспрашивали о младшем брате. По телефону Владимир не мог рассказать подробности и поэтому приезжает. Но не на квартиру, а прямо на дачу. Иван просил меня поехать туда к часу дня и поговорить с братом. Сам он не может - у него в это время важное совещание, и приедет немного позже.
      Я согласилась. Подумала: милиция заинтересовалась - это хорошо. Может быть, это и будет толчком, который заставит Ивана во всем признаться. Да и Владимира попрошу на него повлиять.
      Сейчас я сижу на даче у окна и пишу эти строки. Владимира еще нет. Хотя и гадок мне, и страшен теперь Иван, но если бы я верила в бога, то без конца, без устали просила бы: "Господи, помоги спасти его от самого себя, помоги ему смыть кровь со своих рук!"
      Но вот на повороте дороги показался Владимир. Он идет с корзинкой в руке. Почему у меня на сердце так тяжело? Это, наверно, тот самый камень, который давит и Ивана, и меня.
      Ну, пока все. Оставлю страницу недописанной. Надо еще спрятать тетрадь и переодеться..."
      37
      - Итак, продолжим, - сказал прокурор, обращаясь к Ковалю и к следователю, занявшему свое место за столиком.
      - Подтверждаете ли вы показания, которые дали на предыдущих допросах? - спросил подполковник Семенова-старшего.
      - Да, - ответил маляр.
      - Мы остановились на том, что ваш брат Константин Семенов возвратился с вокзала в город, а вы уехали в Березовое. Что было дальше? - спросил Коваль.
      - Приехавши в Березовое, я посидел немного в лесу, а потом на дачу пошел. Нинка во дворе меня встретила, а затем в дом позвала. Я постоял возле картины, потом ей говорю, мол, пойдем, погуляем, мне для здоровья на свежем воздухе хорошо быть. Нинка согласилась, и мы с ней пошли в лес, то бишь в рощу.
      - Нина Андреевна не заметила у вас молотка?
      - Нет, я его на дно положил. Она спросила, почему я не оставил корзину на даче и что там в ней. Я сказал: "Спирт, чтобы выпить".
      - Дальше!
      - Ну, посидели мы на траве. Я выпил спирту и Нинке предложил. Она отказалась. Вскоре тучи стали собираться.
      - О чем был разговор?
      - Ни о чем. Нинка сказала, что о брате хочет поговорить, спросила, зачем меня в Брянске в милицию вызывали. Я говорю: "Подождем, Коська приедет, тогда все вместе и обсудим".
      - Вы действительно думали, что он приедет?
      - Нет. Мы договорились, что после всего я вернусь в город, на ипподром, и он там будет меня ждать.
      - Константин Семенов, вы подтверждаете это?
      - Да, - ответил бывший управляющий, на этот раз вид у него был крайне подавленный и сидел он все время повесив голову.
      - Дальше, Владимир Семенов!
      Маляр молчал.
      Казалось, что в кабинет прокурора вошла тень Нины Петровой.
      - Продолжайте, Владимир Семенов! - проговорил подполковник.
      Маляр, упершись взглядом в стену, продолжил:
      - Я ей сказал: "Приляг, отдохни!" А она не захотела, боялась простудиться. Так мы посидели немного, потом поднялись. Где-то далеко уже гремел гром, налетел ветер, и сразу стало темно. Она наклонилась за ридикюлем. Сверкнула молния. Я выхватил из корзины молоток и ударил ее по голове. Она вскрикнула, но не упала, а выпрямилась. У нее на голове была закручена толстая коса. "Володя, меня молния ударила!" Я набросился на нее, на землю повалил и начал бить молотком. Она отбивалась, царапалась, кусалась, кричала: "За что? За что?" - "Ты - последний свидетель!.. Ты последний свидетель!.. Иначе нельзя!.." - повторял я. Она просила: "Не убивай меня!", но я уже не мог остановиться...
      Маляр умолк. Его старческое худощавое лицо как-то странно скривилось. Может быть, так плачут убийцы...
      Когда Семенов закончил свою исповедь, тень Нины выплыла из помещения.
      Тяжелое молчание, воцарившееся в кабинете и продолжавшееся несколько минут, прервал подполковник Коваль:
      - Два месяца Нина Андреевна выхаживала вас в больнице...
      Маляр молчал.
      Прокурор, ломая спички, закурил сигарету.
      - Подпишите страницу, - сказал следователь.
      Владимир Семенов неловко взял ручку и подписал. Подписал и его брат.
      Следователь начал новую.
      - После убийства вы вырвали у убитой золотые коронки?
      - Да. Но сперва узнал, жива она или нет.
      - Каким образом?
      - Поднял ее ноги и бросил их. Они упали, как падают у мертвых. Потом и коронки снял.
      - Каким инструментом?
      - Руками, то бишь пальцами.
      Все посмотрели на ревматические, но еще сильные руки убийцы.
      - Одними пальцами снять коронки невозможно. Зубные техники обычно распиливают их.
      - Я в войну научился. Когда немцы расстреливали, меня заставляли коронки снимать.
      - Без зубов?
      - Да. Иначе потом морока - кость выковыривать.
      - Где эти коронки?
      - Дома у меня, в Брянске. На кухне, под половицей.
      - Дальше.
      - Я хотел облить ее спиртом и ацетоном. Но она все равно не сгорела бы, потому что пошел дождь. Тогда я порвал на ней платье, расцарапал ногтями ноги и живот.
      - Зачем?
      - Так велел Константин.
      - Дальше.
      - Когда царапал, она еще вздрагивала. Я схватил ее ридикюль и быстро побежал. Уйти надо было, пока земля не намокла, потому что на мокрой земле после дождя могли остаться следы.
      - А молоток оставить на месте преступления вам тоже брат посоветовал? - спросил следователь.
      - Он.
      - Подпишите...
      Вызванный прокурором конвоир увел Семенова-старшего.
      Подполковник, не обращая внимания на оставшегося в кабинете бывшего управляющего, отвернулся к окну.
      Запотевшие стекла подрагивали под ударами ветра. Летела пороша. Пустынная улица виделась Ковалю мертвой женщиной, холодной и безучастной ко всему. На душе у подполковника было тоскливо и гадко. Всего одну минуту стоял он у окна, потом снова сел к столу.
      Служба требовала, чтобы он взял себя в руки и до конца выполнил свои обязанности.
      - Константин Семенов, вы подтверждаете последние показания брата? спросил следователь.
      - Да, - немного поколебавшись, ответил бывший управляющий.
      - Теперь ответьте еще на один вопрос, - сказал прокурор. - Почему вы пошли на убийство своей жены? Ведь Нина Андреевна любила вас и, кажется, была единственным человеком, которого и вы по-своему тоже любили?
      - Я боялся, что она меня выдаст и мне не простят прошлое... Это был какой-то дьявольский круг, из которого я никак не мог вырваться. Сколько сил потрачено, сколько страданий! Песок и ветер, холод и зной, и колодцы, колодцы, колодцы... Дни без отдыха, ночи без сна. И все насмарку?! Я Иван Васильевич Петров, поймите меня, Иван Филиппович, - и вдруг снова никто и ничто, пустое место!.. Нет, я не пережил бы этого!.. - и бывший управляющий закрыл лицо руками и зарыдал.
      38
      Наконец о н и пришли.
      Через сколько дней?
      А может быть, лет?
      Сосновский потерял ощущение времени. Но все же, наверно, после приговора много воды утекло, он даже перестал ждать э т и х л ю д е й, и ему казалось, что все уже было и что он давно уже не на белом свете, а мчится в мире потустороннем, частицей чего-то вечного и бесконечного...
      Но, услышав в коридоре не в обычное время раздачи пищи, а в неурочный час шаги людей, он внезапно ощутил, что еще жив и что ему придется сейчас пройти через ужасную неизбежность. Охваченный диким страхом, он забегал по камере.
      Когда камеру отперли, его обнаружили забившимся в угол, скорчившимся и съежившимся за койкой, словно пытающимся стать маленьким, незаметным.
      Несколько секунд надзиратель и дежурный офицер молча смотрели на него. Он тихо постанывал, как пойманный зверек.
      - Сосновский, - сказал дежурный офицер, - на выход!
      - Нет, нет! - художник распрямился, как пружина. - Нет! - закричал он снова, закрывая руками лицо. - Я не пойду! Не пойду!
      Всклокоченный, с белой, поседевшей в камере головой, с вытаращенными глазами, он был похож на умалишенного.
      Потом, словно поняв, что сопротивление бесполезно, зажмурил глаза и покорно протянул руки вперед, чтобы можно было надеть на них наручники.
      Удивленный тем, что обошлось без наручников, Сосновский раскрыл глаза и испуганно осмотрелся. Словно слепой, ощупывая стены, он послушно вышел в коридор, в сопровождении конвоя прошел через несколько железных дверей и вскоре очутился в тюремном дворе.
      Ярко светило солнце. Художник жадно вдохнул свежий воздух, который после долгого пребывания в камере опьянил его, и, пошатнувшись, снова закрыл глаза. Его поддержали чьи-то сильные руки.
      Потом началось совсем непонятное. Опомнившись, он увидел, что сидит в машине, в обыкновенной, без решеток на окнах. А рядом с ним - подполковник Коваль и какой-то незнакомый человек.
      Машина выехала из тюремного двора и помчалась по улицам. Все происходило совсем не так, как представлял себе Сосновский, в течение долгих дней и ночей пытаясь нарисовать в воспаленном воображении мрачную картину своего последнего часа. Он снова видел улицы, дома, людей, очень много людей. Некоторые из них останавливались и смотрели вслед машине, которая, беспрерывно сигналя, мчалась с огромной скоростью, как на пожар.
      Еще окончательно не придя в себя, он очутился в большом светлом кабинете, где увидел прокурора, обвинявшего его на суде, следователя Тищенко, комиссара милиции, человека в белом халате и еще какого-то незнакомца с блестящими черными глазами. Человек этот сидел за большим столом и, когда Сосновский вошел, встал и представился. Это был областной прокурор.
      Словно во сне, художник опустился в предложенное ему кресло. Заместитель прокурора Компаниец, обвинявший его на процессе, и следователь Тищенко прятали глаза. Комиссар милиции встретил Сосновского взглядом, в котором художник уловил и доброжелательство, и неловкость.
      - Юрий Николаевич, - очень вежливо, пожалуй, даже мягко произнес прокурор области, - мы пригласили вас сюда, чтобы сообщить вам радостную весть. Вы освобождены... - Прокурор сделал паузу, наблюдая за художником, который все еще удивленно и испуганно осматривал и кабинет и находящихся в нем людей. - Вы свободны, - уже тверже повторил прокурор. - Пленум Верховного суда республики снял выдвинутое против вас обвинение и приговор отменил.
      Сосновский хотел что-то сказать, но не смог. Ему стало душно. Он облизал языком пересохшие губы и начал судорожно хватать ртом воздух. Бледное лицо его стало красным, потом опять побелело, и он вдруг скорчился от боли, которая внезапно пронизала все его тело.
      - Успокойтесь, пожалуйста, - сказал врач, пододвигая ему стакан с водой. - Теперь все хорошо. Очень хорошо. Выпейте...
      Художник послушно стал пить воду, стакан дрожал в его руке, зубы стучали о стекло, и вода - почти вся - лилась мимо рта, стекая по подбородку на рубаху.
      - Мы приносим вам, Юрий Николаевич, свои извинения, - продолжал прокурор, когда Сосновский поставил стакан на стол, - за причиненное вам горе, за тяжелые страдания. Виновные в этой ошибке будут строго наказаны.
      Сосновский не сводил глаз с прокурора, словно все еще не верил собственным ушам. Потом наклонил голову к столу и задышал громко, прерывисто и тяжело.
      В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Внезапно художник вскочил и спросил:
      - Я могу уйти?
      - Да, да, вы свободны и можете уйти, - ответил прокурор. - Необходима только еще одна небольшая формальность. Вы должны расписаться в том, что вам объявлено постановление Верховного суда.
      - Может быть, отвезти вас на машине в Березовое? - спросил прокурор, когда Сосновский коряво, как первоклассник, вывел на документе свою подпись.
      - Нет, нет! - вскричал художник. - Я не поеду туда! Никогда!
      - Но ведь в городе у вас нет квартиры... Устроить вас в гостиницу?
      Сосновский снова отрицательно покачал головой.
      - Гостиница? Коридоры, коридоры... камеры... Нет, нет. У меня есть знакомые. Я устроюсь сам.
      - Ну что ж. Вам виднее. Подвезти вас на машине?
      - Я хочу пройтись пешком.
      - Всего вам хорошего! - прокурор протянул руку художнику.
      Сосновский торопливо пожал ее и вышел.
      Вслед за Сосновским по знаку прокурора вышел и Коваль. Наблюдая за художником, он увидел, как тот сделал сперва несколько робких шагов, словно пробуя ногами прочность земли, оглянулся, а потом, дойдя до угла, свернул и уверенно зашагал через площадь. Проводив его взглядом, Коваль вернулся в прокуратуру.
      39
      За окнами маленького домика Коваля лежал снег, забор и кусты казались высокой белой насыпью вокруг двора.
      От искрящегося на солнце снега в комнате было как-то особенно светло и уютно. Подполковник, вернувшийся в этот декабрьский день домой очень рано - начался его отпуск, - наслаждался покоем и теплым домашним уютом.
      Была пятница - день, когда Наташа бывала дома, - и время от времени Дмитрий Иванович заглядывал в гостиную, где она занималась за большим круглым столом, заваленным книгами и тетрадями.
      Он видел ее голову: подстриженную "под мальчика" и склоненную над столом, резко приподнятое левое плечо, и с сожалением думал, что напрасно в раннем детстве не приучил ее сидеть прямо.
      В конце концов не выдержал, зашел в гостиную. Наташа продолжала писать.
      Он остановился у открытой форточки, с наслаждением вдохнул терпкий морозный воздух.
      В саду стучал дятел. Подполковник присмотрелся к заснеженным деревьям и обнаружил пернатого труженика на стволе высокой сосны.
      У Коваля было сейчас редкое для него состояние умиротворенности, когда отдыхал он, совершенно отрешившись от тревожных будничных забот.
      Думал обо всем и ни о чем. Видел все и не замечал ничего. Внимание его ни на чем подолгу не задерживалось: все, что видели его глаза, не требовало каких-либо конкретных выводов или неотложных решений.
      - Папа, - услышал он за спиной, - можно тебя спросить?
      Коваль обернулся.
      - Пожалуйста! - он смотрел на Наташу, и показалась она ему прозрачным облачком с такими же, как у покойной матери, голубыми глазами.
      - Пап, а суд уже был?
      - Да.
      - Какой приговор?
      Коваль вгляделся в облачко, и оно все больше становилось похоже на Наташу.
      - Расстрел. Обоим.
      Это страшное слово прозвучало в уютном домике подполковника очень просто, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Потому что приговор восстанавливал в их душах оскорбленное и поруганное убийцами чувство справедливости.
      - Дик! - Наташа отложила в сторону ручку. - А что же тот обрывок фотографии? Ты выяснил, откуда он?
      - Конечно. Это было фото старшего Семенова с женой. Он прислал его из Брянска. И когда муж Нины Андреевны решил убить свою жену, фотографию эту он порвал и выбросил.
      - Тебе очень помог этот обрывок? Правда?
      - В некотором смысле - да, - улыбнулся Коваль. - Без него было бы труднее. Но не будь его, нашлись бы другие улики. Нет преступления, которое не оставляло бы следов. Не было бы фото, я поехал бы на родину настоящего Петрова, в Вятскую область, с фотографией управляющего, и там выяснил бы у местных жителей, что он совсем не Петров. Ведь не может же быть, чтобы кто-нибудь из земляков не помнил Ваню Петрова. Возможно, и через шофера треста вышли бы на брата Петрова. Он заявил, что Нина Андреевна никогда не ездила с ним одна, а теперь известно, что однажды Костя заметил ее на улице и отвез в больницу, где лежал маляр. На рыбалке Петров рассказывал мне о выдуманном им Андрее, говорил, что всегда и во всем виноваты обстоятельства, которые толкают человека на преступление. Стоило нам случайно напасть на еще какую-нибудь, самую мелкую, но точную деталь, и она могла бы подсказать, что в рассказе Петрова, который как-то под настроение вырвался у него, речь шла о нем самом.
      - Папа, а почему он так разоткровенничался? Ты ведь мог догадаться!
      - Трудно сказать, - ответил Коваль. - Возможно, после осуждения Сосновского он был абсолютно уверен в своей безнаказанности. Или же наоборот. Иногда преступника тянет на место преступления или даже к людям, которые ведут розыск и следствие. Ему снова и снова хочется убедиться в своей безопасности, успокоиться. И тогда преступник вопреки здравому смыслу ходит по острию ножа. А может быть, у Петрова-Семенова появилась потребность к такому разговору именно с человеком, который раньше представлял для него опасность и которого он ловко одурачил. Захотелось выговориться, но так, чтобы и взгляды свои изложить, и тайну не раскрыть. Проверить мою реакцию. Внутренне восторжествовать надо мной. Все это психологически допустимо. Как видишь, Наташенька, ниточек было достаточно. Беда только - времени не хватало. Я мог докопаться до истины слишком поздно. Вот тут-то обрывок фотографии и сыграл свою роль. Каждая ниточка хороша тем, что помогает распутать клубок, и плоха тем, что часто уводит в сторону и тем самым исключает другие пути. А бывает и так, что совокупность улик создает свою версию, внешне очень убедительную, а на самом деле - ошибочную, ложную. Так вот и получилось с Сосновским.
      - Пап, а почему Сосновский бежал из лесу и оглядывался?
      - Дождя боялся. Хотел добежать до дому, пока не началась гроза.
      Наташа задумалась. Потом, тряхнув головой и виновато улыбнувшись, сказала:
      - Пап, меня интересует еще один вопрос. Но может быть, это профессиональная тайна...
      - Не хитри, щучка, - прищурился Коваль. - Откуда ты знаешь, что тайна, а что нет?
      - Я не могу забыть, как тогда ночью ты вскочил и поехал в Березовое. Помнишь, потом говорил, что нашел тетрадь Нины Петровой и арестовал ее мужа. А как ты сразу догадался, что тетрадь спрятана именно там?
      Коваль ласково потрепал дочку по руке.
      - Можешь отнести эту находку на свой счет.
      - Я не понимаю тебя!
      - Ты заговорила об отоплении в нашем доме. О том, что сейчас хорошее, паровое, а раньше было плохое - платья в саже пачкались. Помнишь?
      - Да. Ну и что?
      - Так вот, ничего не делается "сразу" и "вдруг". Все, что кажется внезапным, в действительности приходит постепенно. По ассоциации я вспомнил о шелковом халате Нины Андреевны, который висел на даче. И задумался: почему рукав чистого летнего халата в саже? Когда я впервые увидел эту черную полоску, я почувствовал необъяснимое, смутное волнение. Но не понимал, что же именно меня волнует. Спросил управляющего, хорошей ли была хозяйкой его жена, аккуратной ли. Он даже обиделся. Я подумал: значит, она не могла хозяйничать у печи в таком халате. Но дальше этой мысли тогда не пошел. А сам по себе факт мне ничего не давал. Но, очевидно, где-то в подсознании все время жила мысль об этом шелковом халате и черной полоске сажи на нем. Жила и беспокоила меня. И вот во время нашего разговора ты случайно коснулась этой темы. И старая мысль повлекла за собой новые умозаключения. Когда Нина Андреевна могла иметь дело с печью, если учесть, что убита она была семнадцатого мая, уже после отопительного сезона? Может быть, зимой? Но зимой не носят такие легкие халаты. Кроме того, у аккуратной хозяйки халат не висел бы с зимы грязным. Значит, это было в мае. Когда уже не надо было топить. А она зачем-то полезла в печь. И что-то торопливо прятала, понимая, что до осени никто туда не заглянет. Почему торопливо? Потому что иначе, будучи женщиной аккуратной, она не запачкала бы свой халат. А чем вызвана была такая торопливость? Тем, что она нервничала и от кого-то что-то прятала. От кого же? Только от мужа! От кого же еще! А что же именно могла она прятать от мужа? Деньги? Вряд ли. Управляющий трестом не ограничивал ее в деньгах. Тогда, может быть, какую-нибудь записку для Сосновского или для кого-то еще, для какого-то неизвестного нам человека? А если то, что она прятала, связано и с убийством, которое произошло вскоре после этого?! Тогда у меня еще не было доказательств вины мужа Петровой и многое казалось непонятным, но во время нашего с тобой разговора меня осенило, и я понял, что в холодной печи в Березовом - разгадка трагедии, в которой, скорее всего, виноват муж Нины Андреевны.
      Наташа не сводила с отца глаз. Когда он кончил, перевела дыхание и сказала:
      - Дик, ты очень устал от всего этого, правда? Даже поседел еще больше...
      - Пора, доченька, и поседеть, - виновато улыбнулся Коваль.
      - Ничего не пора, - запротестовала Наташа, - ты совсем молодой, только устал, переутомился. Так ведь, скажи сам? Отдохнешь вот месяц после трудного дела, сил наберешься... - Наташа засмеялась и пододвинула к себе тетрадь.
      - Ну, работай, работай, не буду мешать.
      Не зная, куда себя девать, подполковник опять подошел к чуть замороженному окну. На этот раз его внимание привлекли красногрудые снегири, прыгавшие по снегу. Потом он заметил, как приоткрылась калитка и женщина-почтальон что-то бросила в почтовый ящик, прибитый с внутренней стороны ворот.
      - Почта! - обрадовался Коваль и направился в прихожую, чтобы выйти за газетами.
      - Не надо, пап, я сейчас! - Наташа вскочила и, набросив пальто, выбежала во двор.
      "Что это она так? - подумал Коваль. - Может быть, письма от кого-то ждет... Подозрительно!" И тут же отругал себя за то, что подозрительность доведена у него до автоматизма и он машинально распространяет ее даже на собственную дочь. Но эта мысль сразу же сменилась другой: его бесконечная занятость в конце концов приведет к тому, что он прозевает-таки то время, когда появится у Наташи своя, самостоятельная жизнь, в которую войдет и в которой займет свое место пока еще не известный человек. И, подумав об этом, невольно ощутил отцовскую тревогу и боль. Каким он будет, каким окажется этот неизвестный человек? Что принесет Наташке? Этого уж, несмотря на всю свою проницательность, Коваль угадать не мог...
      Наташа запыхавшись вбежала в гостиную и произнесла разочарованно:
      - Только тебе... Письмо.
      - От кого?
      - Не знаю. Местное. Фамилия отправителя написана неразборчиво.
      - Читай.
      Наташа разорвала конверт и пробежала глазами небольшой листок.
      - Знаешь, от кого, - сказала она, - от художника Сосновского!
      - Гм, - удивился Коваль, откладывая газеты и протягивая руку за письмом. - Ну-ка, ну-ка!
      - Он пишет, - шутливо изображая испуг, ответила Наташа, - что хочет написать твой портрет.
      - Что, что? - не понял подполковник. - Какой портрет?
      Коваль взял в руки письмо и быстро пробежал его глазами. Потом прочел вслух:
      - "Я понимаю, что Вам, возможно, не очень удобно будет удовлетворить мою просьбу. Я обращался к комиссару, и он рассказал мне о Вас. После того, что произошло, я не мог взяться за кисть. Но теперь, кажется, я смогу преодолеть свое неверие в людей. И я хочу написать портрет настоящего человека, человека долга и справедливости. Это моя художническая и духовная потребность. Помогите мне в этом, пожалуйста, своим согласием".