27

Я спустился в кафе. Попрощался с моим другом и его женой и сказал Розе, что на видео запечатлен телевизионный конкурс, в котором красуется Хулио Сесар в окружении рельефных стюардесс в одних бикини. Разумеется, она не поверила дурацкому объяснению, но ничего не спросила. Она знала, что Годо мертв, и больше ничего не хотела знать. И прекрасно. Я уже говорил раньше, что незнание — убежище умных, а ее никто и никогда не назвал бы глупой. По пути к машине я выбросил растоптанную кассету в урну. Когда мы вернулись домой, я, во-первых, повесил на гвоздь куртку, во-вторых, освободился от кобуры и, наконец, налил себе виски. Последнее действие вызвало неодобрительный взгляд Розы. Ну и ладно! Поскольку я совершенно не исключал, что в конце концов женюсь на одной из сестер (пока не решил, на какой именно) и в связи с этим брошу пить, этот стаканчик вполне можно засчитать как выпитый в память о моей доживающей последние дни свободе. Роза удалилась в ванную комнату, и я воспользовался минутой, чтобы опорожнить и заново наполнить стакан. Зазвонил телефон, я снял трубку. Звонила Эльза. Возможно, то, что она позвонила сразу, как только мы вошли в дом, было чистой случайностью, но, зная Эльзу, совершенную психопатку в часы досуга, можно было предположить, что в последние несколько часов она названивала каждые десять минут. Такова уж была эта красавица: спокойно не вспоминала о тебе в течение двух месяцев, и вдруг оказывалось, что твой голос необходим ей, как сардинам — соленая вода. Да, такая вот красотка: бери ее или оставь ее. Я предпочитал брать.

— Макс, — заговорила она, — что это за глупости с диваном? Я хочу провести эту ночь с тобой! А если нет, то я лично готова на что угодно!

— Но… — открыл рот я.

— Не перебивай! — перебила она. — Я не собираюсь спать этой ночью в обнимку с холодом. Я так решила, понимаешь? Мы могли бы полететь в Буэнос-Айрес или еще куда-нибудь в Южную Америку. Там сейчас лето. Мне говорили, что это очень красиво, наверняка стоит чудесная погода!

— Но, Эльза, не…

— Слушай, если ты собираешься занудствовать, твое дело. Прими цианид.

— Послушай, Эльза, — проговорил я, — убили… — Я вдруг понял, что говорю в пустоту. — Эльза? Эльза! — Я пришел в отчаяние: эта дуреха играла, притворяясь то фривольной, то не в меру капризной, в самое неподходящее время.

Я не паникер и не параноик и не стал воображать, что кто-то похитил ее. Скорей уж какой-нибудь неожиданно возникший новый друг (разумеется, мужского пола) как раз сейчас запустил ей руку под юбку, а она отталкивала его, приговаривая что-нибудь дразнящее и вкрадчивое, или подставляла шею для поцелуя.

— Милый, ты меня слушаешь? — вновь возник ее голос.

— Да, я жду, — откликнулся я. — Послушай…

— Слушай лучше ты меня, — оборвала она. — Какие мы скучные. Сидим здесь, когда прекрасно могли бы наслаждаться летом в Южном полушарии. Что скажешь? У меня как будто осьминог шевелится внутри! Ты же меня знаешь, Макс, с мужчинами я всегда стараюсь защищаться, но когда проигрываю, чувствую себя так, будто я победила.

Роза вышла из ванной, а затем, демонстрируя исключительную скромность, — на улицу. Я чувствовал себя проигравшим битву в окружении сплошных победительниц.

— Брось шутить, — сказал я, — сейчас же приезжай сюда. Только рядом со мной ты будешь в безопасности. Гарсиа и его люди…

— Какой ты нудный, дорогой! Если тебя обуревает чувство ответственности, ты становишься невыносим Даже этот говолоногийи то забавней!

И бросила трубку.

— Головоногий, а не говолоногий\

Я швырнул трубку с таким бешенством, что чудом не сломал аппарат. Чтобы успокоиться, сосчитал до десяти, одним глотком опорожнил стакан виски и, все еще ощущая приятное послевкусие, меча громы и молнии, выскочил на улицу.

Роза не просто вышла из дома: она сидела на улице на скамейке спиной ко мне. Скамейка сплошь пестрила непотребными надписями. Мне не нравилось, что Роза отдыхает тут среди всякой похабщины, которую я-то знал наизусть. По правде говоря, некоторые изречения были довольны остроумны. Весной я частенько усаживался здесь утром или днем, в компании бутылочки вина и вчерашнего хлеба. Я крошил его, чтобы подкормить воробьев. И чувствовал необыкновенное умиротворение.

— Звонила Эльза, — сообщил я. — Думаю, она не приедет сюда ночевать.

— Она уже знает про Годо?

— Нет, — сказал я, хотя и сам был не вполне уверен. И, подумал: ты тоже мало что знаешь. Один я знаю все до конца. — Я не успел сказать ей.

— Я не хочу спать одна, — сказала она, — не ложись на диване!

Вроде бы она просила о том же, о чем и Эльза, но старшая думала о сексе, а малышка о том, что ей страшно и неуютно. Не знаю только, сумею ли я вести себя, как хороший мальчик.

— Он очень мучился?

— Нет, — соврал я. — Его застрелили. Все произошло мгновенно.

— Годо дрожал, как птенец, но я всегда боялась еще больше. У Годо была я, — продолжила она после короткой паузы, — а я в последнее время начала понимать, что у меня его не было. А теперь понимаю, что и Эльзы у меня нет.

— Не говори так о сестре, — пожурил ее я. — Эльза любит тебя и заботится о тебе. Я буду спать на диване. Если хочешь, оставь дверь открытой. Можешь разбудить меня, если понадобится.

— Ты поступаешь так из-за моей сестры? — спросила она.

— Как?

— Будешь спать на диване.

— Нет. Я поступаю так из-за тебя или из-за самого себя, не знаю, из-за кого из нас двоих.

— Если из-за меня, то лучше не нужно. — Она была предельно откровенна.

Она встала и подошла к фонарю, стоявшему в нескольких метрах от нас. Вступила в круг желтоватого света. Вот так, освещенная, она казалась святой, которой я не стоил. Она была как юная девственница, осужденная вскоре потерять свою чистоту.

— Я понимаю, что тебе совсем не хотелось драться с тем парнем. Ты сделал это, чтобы защитить меня, — сказала она. — Вот если бы подпрыгнуть и оказаться на какой-нибудь звезде. Ну зачем мы превращаем этот чудесный мир в такое ужасное место?

«Потому что мы сами ужасны», — подумал я. Но увидел, что ее глаза наполняются слезами, как горные реки талой водой, — и счел за лучшее промолчать.

— Каждая из этих звезд… — Роза взмахнула рукой, обнимая весь небосвод. Заколебалась, замолчала, охваченная детской робостью и неуверенностью. — Ты не будешь смеяться?

Я отрицательно покачал головой.

— Каждая из этих звезд, — она опять указала на небо, — это исполнившееся желание какой-то женщины или какого-то мужчины…

Совершенно обнаженная, бесстыдная луна расчесывала свои длинные-длинные волосы, опьяненная собственной красотой. Хрупкая, торжественная тишина окутала нас. Дождь прошел, разъяснилось. Стояла прозрачная зимняя ночь, а когда я смотрел на Розу, такую беззащитную, окруженную ореолом невинности, ночь казалась еще светлее.

Но мне было суждено удивляться и дальше. Она подошла ко мне — слезы на ее щеках все еще не высохли — и поцеловала в губы, смело и старательно.

— Как ты хорошо умеешь… — пробормотал я в растерянности.

— Ты тоже… очень хорошо… целуешься, — мечтательно ответила она, не открывая глаз.

— Это все практика, — распетушился я.

Неудачный момент для бравады. Роза отшатнулась от меня, вмиг превратившись в пантеру. Ее глаза сверкали, но теперь уже не от слез: эти огненные сполохи выдавали гнев.

— Бессовестный!

Она еще продолжала оскорблять и определять меня, а ее рука уже взметнулась для удара. Звонкая пощечина взорвалась на моей щеке.

— И не вздумай войти в мою комнату, даже чтобы попросить прощения!

Ее глаза сверкнули, а она уже отвернулась. В пять прыжков она оказалась на пороге моей лачуги и скрылась за дверью. Я дотронулся до щеки. Ну и характер! Малышка ничем не уступала старшей. Значит, мне суждено провести ночь в одиночестве, в окружении собственных страхов и призраков.

28

Разумеется, самые циничные и ушлые из вас уже догадались: я проснулся в полночь и не смог устоять перед беззвучными нашептываниями беса сладострастия Астарота, вливавшего в мои уши смертельный яд. Я совершил эротический — или партизанский (ведь любовь — это вечная битва) — набег на свою комнату. Роза тоже не спала, и меня встретили ее распахнутые объятия и горячее, гибкое, юное тело. На самом деле между тем, что предлагали мне она и Эльза, не было такой уж огромной разницы, и теперь я не знал, что и думать обо всех этих жалобах на страх и беззащитность. Не знаю и того, что думала она о моих обещаниях оберегать ее и о том, что, дескать, она вечно будет для меня маленькой девочкой. Зато могу подтвердить, что уроки французского, о которых так беспокоилась Эльза, не пропали даром: семена знаний упали на плодородную почву. Для меня, все еще не изгнавшего из памяти картины пыток Годо, эта ночь смешала в себе в равных частях боль, наслаждение, чувство вины, раскаяние, искупление, развращенность, восторг… Не могу сказать, чтобы я гордился собой. Смутно, в подсознании, пытаясь оправдаться, я постоянно повторял себе, что такова жизнь. Живым — любить, мертвым — гнить, как говаривал Гарсиа. Черт побери, я был похож на глухонемой цветочек — эдакий анютин глазок.

— В Мадриде никогда не идет снег, — сказала в антракте Роза, далекая от моих забот, погруженная в свои переживания. — Помню, когда я была маленькой, я как-то проснулась, а вокруг все белое… Мне так нравилось играть со снегом… А потом давать ему растаять и пить… Я воображала, что это необыкновенно чистая вода…

— Это правда, — сказал я. — Не знаю, что творится с климатом. Но если что-то не ладится, нужно это исправить. Подожди!

Я вышел из комнаты и вернулся с бритвой.

— Не шевелись! — предупредил я.

Я чиркнул бритвой по подушке, в сантиметре от ее головы. Роза испуганно вскрикнула.

— Что ты делаешь? Ты сошел с ума?

— Но ты же хотела снега? Теперь у нас его сколько угодно!

Я схватил разорванную подушку, потряс ею, и по комнате полетели белые перышки, медленно приземлявшиеся на пол. Я растопырил руки и закружился, будто танцующий медведь или пугало. Роза хохотала как сумасшедшая. Я включил вентилятор, который месяцами помирал от скуки в углу комнаты, и перышки закружились, то взлетая, то падая, но не останавливаясь ни на мгновение. Мы занимались любовью среди снежной метели. Мои сомнения относительно будущей жены так и не разрешились. Моя любовная афера продолжала стремительно развиваться. И я не знал, то ли мне больше по вкусу блондинки, то ли мне следует жениться на смуглокожей брюнетке.

29

Я рассчитывал, проснувшись, увидеть Розу в нижнем белье и с зубной щеткой в руке, но действительность оказалась вовсе не похожей на рекламу отбеливающей пасты «Сигнал». Быстрая и ловкая рука вытащила у меня из-за пояса «стар», а когда я попытался отреагировать, то наткнулся на 150-миллиметровый ствол «астры» 1921, торчавший в паре сантиметров от моей физиономии. Я поднял глаза. Пистолет держал Молчун. 9 мм в длину, семизарядный, простого действия. Мой «стар» он сунул себе сзади за пояс. Тут же были Однорукий и Гарсиа. Последний развалился в моем единственном кресле, отличном кресле, извлеченном из мусорного контейнера. Роза стояла около торшера. Она казалась очень напуганной. Я поднялся, мысленно поздравив себя с тем, что спал, не снимая брюк, несмотря на ночную эскападу.

— Твой сон глубже, чем нефтяная шахта, сынок, — пошутил Гарсиа, — раньше ты не был таким.

Я бросил на него взгляд, претендующий на мировой рекорд по выражению Презрения. Если мне и не удалось установить рекорд, клянусь, я был от него в каких-то двух сантиметрах, если только он измеряется в сантиметрах.

— Ты-то точно всегда был именно таким, Фредо.

— Не называй меня Фредо, Макс, — попросил он. — Похоже на гангстера. Зови меня Альфредо или Гарсиа. По той же причине не нужно звать меня крестным, хотя ты и был для меня все равно что крестником. Ладно, давай к делу. Думаю, ты догадываешься, чему обязан этим визитом.

— Ты мог бы представить мне и остальных высоких гостей.

— Тот, что позаимствовал у тебя пистолет, — Молчун, — бросился исполнять мою просьбу Гарсиа. — Если тебе удастся выдавить из него больше трех слов подряд, получишь приз. Если хочешь, можешь звать его Немым. Ему не нравится, но он не будет возражать. Безрукого зовут Одноруким. Взгляни на него, — добавил Гарсиа с гордостью, — он не улыбается даже на фотографиях.

— Прямо все рога пообламывали, подыскивая им подходящие клички, — заметил я. — Тот, которому забыли пририсовать руку, — мой старый знакомый.

— В мешок бы тебя, да в воду, — проворчал вышеупомянутый господин. — Ты меня не знаешь, но я должен вернуть тебе вот это.

Не выпуская из руки «стар ПД», 45-го калибра, с сильной отдачей, призматическим, извлекаемым, однолинейным магазином, он показал мне цепочку с болтавшимся на ней медальоном с изображением Пресвятой Девы, принадлежавшим прежде Паэлье. Мы смотрели друг на друга, как бешеные псы. Наши глаза метали молнии. Это называется ненавистью с первого взгляда.

— Как это я тебя не знаю! Чулок на физиономии тебя не слишком изменил. — Нужно было сохранять спокойствие. Я повернулся к Гарсиа: — Если ты не возражаешь, я позавтракаю, пока мы болтаем. Кстати, ты уже не пользуешься тем одеколоном, который продавали в розлив. Он вызывал удушье.

— Теперь я пользуюсь «Андрос».

Я смотрел на него с комическим восхищением.

— Это все Эльза придумывает, — добавил он скромно.

— На самом деле я уже знаком с твоими ребятами, Гарсиа. Я посмотрел видеокассету, прежде чем показать ее Розе. Не сердись на латиноса. Он защищался, как мог.

Под пристальными взглядами моих стражей я направился к холодильнику, взял стакан, из которого пил виски прошлой ночью, и на три четверти опорожненную бутылку «Дика». Пока я наливал себе живительную жидкость карамельного цвета, я видел, что Гарсиа смотрит на меня, пытаясь скрыть беспокойство за внешней иронией. Роза не проронила ни слова, но тень неудовольствия набежала на ее прекрасное лицо, подобно тому как тень аэроплана омрачает безлюдный пляж. Я передумал: отставил в сторону виски, разрезал апельсины на половинки и принялся готовить сок.

— Где кассета? — спросил Гарсиа.

— Успокойся, — откликнулся я, — она в мусорном баке, там же, где бы следовало быть и всем вам.

— Не стоит так говорить, Макс, — сказал Гарсиа с видимым облегчением. — Я позволяю тебе многое, но не все, не забывай об этом.

— Кто-нибудь хочет? — Никто не пикнул. — Ну и прекрасно. По крайней мере, не придется объяснять принцип действия этого сложного механизма.

Я выжимал апельсины, их густой сладкий сок стекал в стакан, а тем временем мои мозги напряженно соображали, как они сумели найти нас. Предположить, что наше убежище выдали Эльза или Роза, казалось абсурдом. Я решил, что они застукали Эльзу. Мне сразу не понравились ее бесконечные появления и исчезновения. Но в конце концов, разве она виновата, что привлекает внимание больше, чем улыбка на лице уличного полицейского?

— Ты не так уж сильно хромаешь, крестник. Я действительно рад! Как будто просто растяжение подвязки.

— Это называется растяжение связки, Фредо, то есть, извини, крестный.

— Так я и говорю! Растяжение подвязки — правда, забавно? Я думаю, это пошло от того, что человек бежит сломя голову, испугавшись каких-нибудь бритоголовых, шнурки развязываются, он падает — и вот тебе и растяжение подвязки! Мне нравится изучать язык, наблюдать за его эволюцией. Если бы в сутках было сорок восемь часов, — Гарсиа устремил мечтательный взгляд на обшарпанные стены, — я бы посвятил один из них изучению грамматики и латыни, их влияния на слова, но невозможно успеть в жизни все… Клянусь, крестник, я ужасно завидовал, глядя, как ты держался в этих домищах в Пуэрта-дель-Йерро и в Моралехе или на какой-нибудь свадьбе в Херонимосе. Ты единственный ничем не отличался от остальных гостей. Помнишь разряженную девицу, которая приняла меня за шофера, а я потом трахнул ее в туалете, вот такую расфранченную? Она еще обозвала меня разряженным попугаем. Попугай, попугай, а что ты хочешь? Я сам себя сделал. Мой отец был портным, обшивал приличных людей, а мать мыла полы в сортире на Северном вокзале, царство небесное им обоим. — Гарсиа перекрестился. — А у тебя мать — настоящая дама, сразу было видно — высший класс, в ней было больше достоинства, чем во всем Университете Комплутенсе [16]. А твой отец! Истинный кавалер, какие были только в старину. А вот поди ж ты! У тебя-то все и пошло кувырком… Мои бедные родители звали меня храбрым портняжкой, я был главным забиякой во всех драках. А Тоби (Гарсиа опять торопливо перекрестился) называли портняжным ящиком, потому что у него всегда карманы раздувались от всякой всячины, ну помнишь, его еще звали как-то похоже на музыкальный инструмент, ну такой, вроде немой, вечно бегал за дурачками. Как же его звали… А как твои старики, Макс? Что с ними стало?

— Они эмигрировали.

— И правильно сделали, черт меня побери! Испания теперь совсем не та, с этим Общим рынком, опустыниванием, все норовят плеснуть уксуса в наше молоко, все едут сюда: негры, колумбийцы, китайцы, итальянцы. Спорим, что мы в конце концов начнем лопать спагетти на завтрак? Ну ладно, о чем это мы? Я говорил, что ты создаешь мне проблемы, лезешь куда не следует. Мы иметь проблем, как говорил Англичанин. — Гарсиа старательно передразнивал английский акцент. — Помнишь Англичанина? Одно дело — иметь широкие рукава, в которых вечно что-то пропадает, а другое — когда из тебя делают деревенскую дурочку. У меня пропали три килограмма чистого кокаина. — Он опять заговорил своим обычным голосом.

— Тот, кто это сделал, уже получил по заслугам, — встрял Однорукий, бросив на меня угрожающий взгляд.

— Заткнись, обрубок, — оборвал его Гарсиа, не пытаясь скрыть раздражение. — Здесь говорю только я.

— Я знаю, что Годофредо мертв, я же тебе сказал, что видел твой ролик. Кстати, его звали Годо, а не Фредо.

— Что ты хочешь этим сказать? — забеспокоился Гарсиа. — Выражайся яснее, а то временами ты слишком мутишь, крестник.

— Я говорю, что если от имени Фредо отдает фильмами про гангстеров, то скорей оно подходит тебе, чем ему.

— Не злоупотребляй моим терпением, Максимо Ломас. Не злоупотребляй моим хорошим отношением.

Стакан с соком был почти полон. Я протянул его Розе. Ее словно парализовало.

— Спасибо, — прошептала она и взяла стакан. Она едва могла говорить. Я подумал, что у нее пересохло горло.

Я принялся выжимать сок для себя. Это заняло почти столько же времени, сколько длились философские разглагольствования моего бывшего шефа.

— Этот парень был по уши в дерьме, — заявил Альфредо Гарсиа. — Годо или Фредо — это все глупости, чистая случайность. Он подворовывал, торговал то там, то тут, жульничал, вечно путался во всяких делишках, да и вообще смахивал на футбольного шулера-агента. Он грабил машины, воровал магнитолы и кассетники, угонял автомобили… Макс, этот мальчик сам лез на рожон. Я не могу сказать, что на все двести процентов уверен, что это он упер кокаин, но это неважно. Он — сорняк, дурная трава, он задолжал черномазым из Лавапьеса сто пятьдесят монет, вроде пустяк, но для черных угольков это деньги, черт побери, у черномазых сучья жизнь. С другой стороны, этот Хулио Сесар, которому ты накостылял, — полное барахло, ничтожество, может, его вышлют завтра — и никто не заметит, и шут с ним, но все-таки воровать кокаин — свинство… Каналья!

— Что значит «каналья»? — спросил Однорукий.

— Было бы о чем говорить, — продолжал Гарсиа, ухом не поведя на вопрос Однорукого, — ноя должен был начать с кого-то. А этот сопляк палец о палец не ударил, не почесался даже, сразу решил отхватить костюмчик на вырост. А он ему велик! Все нужно делать постепенно, начинать снизу и подниматься потихоньку.

— Так, как этот? — Я ткнул пальцем в сторону Однорукого, шарившего в моем холодильнике. Вряд ли ему удастся найти что-то стоящее. — До чего он дослужился? Он кто — капрал или твоя правая рука?

Однорукий достал из холодильника яйцо. Весьма недружелюбно взглянул на меня и раздавил его, сжав указательным и большим пальцами с двух концов. Чтобы раздавить таким образом куриное яйцо, нужна звериная сила и такая же злость. Бросил его в мойку и вытер тряпкой руку. Бедный Однорукий, мне было жаль его. Если он вздумает прощаться с холостяцкой жизнью и устроит мальчишник, ему придется не только заказывать зал и угощение в ресторане, но и нанять за большие деньги «друзей» на один вечер.

— Долг так и не уплачен, — продолжал Гарсиа — Годо мертв, а от жмурика пользы никакой, он долги не возвращает. Короче, — вдруг вскинулся он, будто неожиданно принял решение, — с твоего разрешения, крестник, я забираю Розу. Она была его невестой или подружкой, как говорят молодые. Глядишь, объявится и истинный виновник. А нет — так она расплатится со мной.

— Послушай, Гарсиа, это расточительно — бросать свиньям маргаритки. Или розы. В общем, метать бисер…

— Тогда ты, Макс… Понимаешь, о чем я толкую?

— Нет. — Я сделал дурацкое лицо. — О чем ты?

— Сделай что-нибудь, мать твою так!

Когда Гарсиа вдруг выходил из себя, его лицо багровело, а яремная вена вздувалась так, что казалось, вот-вот лопнет. При этом он мог мгновенно успокоиться и обрести свой обычный вид.

— Укради, убей, изнасилуй, сбей старушку, да хоть муху прихлопни! На худой конец, разбей тарелку, или отними конфету у малыша, или проткни мяч, ну как в этом фильме, как его, Хичхока [17]… ну, который мастер держать в напряжении… Займись делом! Вливайся в мою команду, через пару недель ты будешь вторым на корабле! Эти недоумки тебе в подметки не годятся, У нас был классный тандем… Для начала мы купим тебе костюм в полоску. Я знаю, ты не будешь вмешивать в это дело полицию. Ты тоже из тех, кто предпочитает стирать грязное белье дома, ты — сторонник классического стиля, как и я, таких уже мало, крестник, у людей остается все меньше принципов. Давай без обид! Сделай что-нибудь, чтобы Эльза посмотрела на тебя другими глазами. Она считает тебя неудачником. Она подсчитала: если двигаться такими темпами, как теперь, тебе понадобится 127 лет, чтобы обзавестись домом вроде моего, и то если экономить, как последняя шлюха. Посмотри на меня: разве мне дашь 127 лет? У меня четыре дома, в каждом спутниковое телевидение, пятнадцать ванных комнат, пять автомобилей, самый плохой — шестнадцатицилиндровый, коллекция картин больших художников, некоторых из них даже показывают по телевизору, шесть абонементов в Лас Вентас [18] до 2010 года, я купил бы и больше, но их не было в продаже, три набора столового серебра, целые коллекции компас-дисков, многие так и нераспакованные, новенькие… Взгляни на эту зажигалку!

Он достал большую золотую зажигалку, весьма солидного вида.

— Настоящее золото, двадцать четыре карата. Посмотри, посмотри на нее! Она весит чуть ли не килограмм! Знаешь, сколько я за нее заплатил? На эти деньги семья из четырех человек могла бы жить месяцев пять, ни в чем себе не отказывая, даже при теперешней инфляции! А я хочу иметь еще больше!

Гарсиа спрятал свое сокровище. Я смотрел на него с искренним восхищением. Однако он заврался. Что за странные подсчеты?

— Известно, что самые большие несправедливости допускают те, кто утратил чувство меры, а не те, кем движет необходимость, — процитировал я под впечатлением этого спонтанно родившегося гимна богатству и продекларированных жизненных принципов.

— Неплохо сказано для отставного портье из дискотек и публичных домов, — парировал Гарсиа, возвращая мне шутку.

— Это сказал не я, а Аристотель.

— Аристотель? По-моему, я его знаю, — брякнул Однорукий. — Это не бездельник бармен из бара на первом этаже у тебя в доме, Немой?

Ну, истинное сокровище. Решительно этот занудливый обрубок фонтанировал, не иссякая. Молчун и не думал отвечать. Немота была его преимуществом: она позволяла ему не реагировать на глупости. Он внимательно следил за мной, старательно соблюдая дистанцию. Я заволновался, что, несмотря на всю эту бестолковую болтовню, могу так и не дождаться, когда они расслабятся и потеряют бдительность. Однорукий зло посмотрел на Молчуна. Похоже, у этого индюка были проблемы со всем белым светом.

— Ладно, — протянул Гарсиа, вставая с кресла и отряхивая с задницы воображаемую пыль. — Знаешь, во что мне обходится содержать вот этих? До фига! До фига и еще немножко! А тут еще проклятая инфляция… Ну зачем бы мне покупать доллары? А парочка китаезов, сиганувших в Гонконге с тридцать какого-то этажа? По мне так пусть хоть все прыгают или торгуют паршивым брокерским чоп-суи [19] и своей людоедской китайской кашкой в пакетиках. Антрофопаги [20]! Заявляется пацан и начинает морочить мне голову и гонять лодыря. Понимаешь меня? Только я плевать хотел на всю эту зеленую молодежь!