1[1]

На стенных часах без семи восемь. Эльза опаздывает уже на восемь минут. Сегодня один из самых коротких дней в году, и солнце вот уж часа два как скрылось за Вильядиего. Порой мне кажется, что, если бы в декабре наше зрение становилось черно-белым, никто бы и не заметил. Взгляните на меня. Недурен, правда? Хорошо одет и чисто выбрит. Ботинки с иголочки, сразу видно. А всего каких-нибудь семьдесят два часа тому назад я выглядел куда паршивей. Поразительно, как может преобразить мужчину женская любовь. Хотя, разумеется, шрам на шее никуда не делся. Оказались бессильны даже Эльза или Роза.

— Виски со льдом. Будь любезен, налей виски на два пальца.

Я поднес пальцы к стакану, чтобы уточнить, сколько именно следует налить. Официант, тщедушный подросток, умудрился не перелить ни полкапли, не знаю, потому ли, что украшенная тремя тяжелыми перстнями рука внушала ему уважение, или потому, что получил указания экономить. Посмотрите мне в глаза! Что вы в них увидели? Что бы это ни было, это совсем не то, что вы бы усмотрели шесть лет назад. А всего за три дня до этой минуты я сидел за барной стойкой на этом самом месте. Хотя не все выглядело точно так же. Например, рядом с часами висело зеркало, которое прикрыло бы эти дырки, выставленные сегодня на всеобщее обозрение. Над дверной притолокой, где сейчас ничего нет, тогда красовался выкрашенный в голубой цвет фарфоровый кот. Но есть две новости поважней, три дня тому назад я не ждал Эльзу, а официантом был Тони, а не эта зубочистка. И как я уже заметил, мой внешний вид был значительно хуже…

2

Видите? Те же самые часы, просто тогда они показывали половину одиннадцатого. Рядом с ними висело зеркало, и в нем я видел свое отражение: мужчина кавказской наружности, тридцати с небольшим, в старом пиджаке, заношенных брюках и ботинках на последнем издыхании, сгорбился над барной стойкой. За стойкой — Тони, паренек, переболевший одной теперь уже почти искорененной детской болезнью да так и оставшийся с парализованными ногами. Тони передвигается с помощью костылей или быстро-быстро перебирая локтями по стойке бара. У него удивительно сильные предплечья, а руки как клещи. Выкрашенный в грустный синий цвет кот сидел над притолокой на задних лапах, ожидая бог весть чего с неподвижностью фараона и долготерпением китайца. На самом деле все это началось давным-давно, если только вы согласитесь, что шесть лет — это очень долго. Полагаю, ни фараон, ни китаец нас в этом не поддержат.

— Еще виски, Тони.

Тони плеснул на три пальца «Дика» [2]. У бедняги был насморк. К дохлой собаке все блохи липнут. Я поднес пальцы к стакану, чтобы показать, что я хочу на четыре.

— Не жмись, парень, я не собираюсь никому завещать свою печень.

Тони смотрел на меня с сожалением или, может, просто с симпатией, как бы давая мне возможность согласиться на меньший объем, но я оставался тверд, и ему пришлось долить стакан до указанного уровня. Тони давно не обращал внимания на поселившиеся на моих пальцах кольца: два — на левой руке и три — на правой. Итого пять колец, если только не изменились законы математики, причем ни одного обручального. Пять колец, совсем недавно оставивших свой след на некоторых физиономиях. Я носил их по привычке, а еще потому, что верил, что они приносят удачу. Удачу… Ну не странно ли, что я в моем возрасте продолжаю верить, будто что-то может подарить мне удачу?

Кроме Тони и меня в баре сидели еще две пары и обнимались себе украдкой на мягких диванчиках под прикрытием царившего по углам полумрака. Только любовь к темноте и отличала их от моли, во всем остальном они были совершенно одинаковы. Этот бар, его обстановка, музыка, сервис не привлекали больше ни одного посетителя. Сильные мира сего изменяют вещи, чтобы они навечно оставались неизменными. «Голубой кот» не менялся и именно поэтому был совсем не таким, каким я увидел его пять лет тому назад, завалившись в бар после целого года нищенских скитаний. За эти пять лет никто не потрудился подкрасить его, купить новый музыкальный центр, почистить обивку на креслах и как-то прикрыть прожженные сигаретами дыры или хотя бы ввернуть новые лампочки взамен перегоревших. «Голубой кот» походил на уродливую толстуху, десять лет не принимавшую душ и не прикасавшуюся к косметике. Увы, я был связан с этой грязнулей крепкими узами брака. Мы с Тони дружно обернулись на звук отворившейся и закрывшейся двери. Повернувшись к нам спиной, женщина в элегантном черном пальто поставила ногу на табурет и рассматривала побежавшую петлю на чулке. Тони восхищенно присвистнул, но потихоньку, так, что услышал только я. Он был совершенно прав: эта дорожка на этих чулках была не какой-то заурядной спущенной петлей. Ну просто журнал для мужчин — «24 Horas dе Lе Mans». Она забрела сюда по ошибке, иначе и быть не может. Но я узнал ее в тy же секунду, и мое сердце загалопировало, пошло вразнос. «Тпрр-у, лошадка, — сказал я себе, — осади».

— Вот дерьмо! — воскликнула женщина.

Даже если бы она не заговорила, если бы так и стояла ко мне спиной, несмотря на то, что я не видел ее шесть лет, и даже несмотря на ее пальто, я узнал бы ее из миллиона. Сердце сделало кульбит. Глупое, непослушное сердце. Эльза подошла к стойке и, даже не взглянув на склонившегося над ней типа, не удостоив вашего покорного слугу хотя бы взглядом, повернулась к Тони. Будь я табуреткой, она обратила бы на меня ровно столько же внимания. Может, даже больше — она поставила бы на меня ногу. Зазвучала песенка «Старая лошадь» в исполнении группы «Макондо». Подкралась любовь,/ но ты ничего не понял;/ гуарума зазеленела, цветет гуамачито нежный, и листики распустились,/ а старая уставшая лошадь в саванне/ сама не знает того, что, если отпустить поводья,/ которые так крепко держат ее сердце,/ оно вырвется на свободу и, может быть, встретит гнедого жеребенка,/ и тогда в груди ее… [3]

— Пачку «Данхилла», пожалуйста.

Похоже, Тони тоже был для нее пустым местом — просто автоматом, торгующим сигаретами.

— У нас нет.

Тони быстро вытер нос тыльной стороной руки. В присутствии столь достойной дамы он стеснялся шмыгать носом, как делал это при мне или других клиентах.

— Тогда «Мальборо».

Эльза подарила ему улыбку, способную обезоружить даже римского гладиатора. Тони бросил взгляд на сваленные на полке пачки сигарет и опять, заметно волнуясь, повернулся к Эльзе.

— Их тоже нет.

— Хорошо, тогда просто самый дорогой из всех светлых. Я о табаке, табак должен быть светлым. Мужчин это не касается.

Эльза опять улыбнулась Тони. Я еще не упоминал — к слову не пришлось, — что парнишка был смуглым и темноволосым, поэтому вполне мог принять слова Эльзы за комплимент. Тони протянул ей пачку «Кэмела».

— С вас триста пятьдесят.

Мне было жаль Тони. Думаю, он вполне способен на протяжении полугода воспроизводить в памяти черты этой женщины да еще верить, что она мечтает о том же, о чем и он. С женщинами у Тони был полный провал. Большое сердце — но на костылях. Я верил, что он встретит свою принцессу из сказки, свою прекрасную белую ворону, но, если и другим это удается не сразу, что уж говорить о нем. Как-то Тони увидел фильм о девушке, полюбившей безногого инвалида, но в его жизни такого пока не случалось. У него никогда не было невесты, и теперь он обалдело таращился на Эльзу. Он не понимал, что происходит. Но я-то отлично знал: просто-напросто Эльза покупает сигареты. В любом случае изумление Тони было оправданным: этот захудалый бар был неподходящим местом для такой женщины, как она По крайней мере, внешне. Свет падал так, что наши тени четко вырисовывались на стене. Я разглядывал силуэты, как будто разговаривали они, а я присутствовал на спектакле театра теней.

— Дашь прикурить?

Эльза открыла пачку, грациозно извлекла из нее сигарету и сжала ее губами. Никогда и ни за что она не прикуривала сигареты сама. Она вполне могла просидеть двадцать часов с сигаретой во рту, умирая от желания курить, но не прикасаясь к зажигалке, если в радиусе пятисот метров был хоть один мужчина. По ее мнению, каждому в этой жизни отведена своя роль. Она была Девушкой.

— Я дам, — вступил в разговор мужской силуэт.

— Ох, Макс, — не оборачиваясь, ответила женская тень, — я думала, ты так и просидишь всю ночь, не проронив не слова. Кстати, купи себе новые ботинки. Глядя на твои, можно предположить, что они проводили в последний путь не один сломавшийся от старости шагомер.

Если я ее и удивил, она никак этого не показала. Она узнала бы мой голос из миллиона других, пусть он сегодня и проспиртовался насквозь, пусть она не слышала его шесть лет. На мгновение сигарета задрожала в ее губах, но тут же замерла. Когда Эльза наконец обернулась и взглянула на меня, она излучала спокойствие. Да, она по-прежнему блестяще владела собой, но теперь она носила пальто, предмет, который прежде ненавидела и не надела бы даже по ошибке. Эта новая Эльза, ласково коснувшаяся моей руки, пока я подносил зажигалку к ее сигарете, не хотела больше противостоять холоду, рассчитывая исключительно на собственную волю. Значит, она стала слабее? Или — почему бы и нет — человечнее?

Эльза прикурила и отодвинулась от меня, разглядывая.

— Ты родилась не в Испании, страдала искривлением позвоночника, была полна противоречий, имела твердые убеждения и никогда не носила пальто. Что осталось из всего этого?

— Я по-прежнему родилась не в Испании, милый. Я одним глотком опустошил стакан и повернулся к Тони.

— Плесни мне еще.

Странный букет очарования, ненависти, страха и желания, букет, который я считал навсегда увядшим, вновь расцветал ярко-красным, черным, зеленым цветом.

— А ты? Потерял свою фляжку?

Дикая алая роза. Эльза глубоко вздохнула. Когда она бывала возбуждена, то вот так, с сигаретой в руке, напоминала мчащийся на всех парах паровоз. Ее губы были накрашены с графической точностью египетского иероглифа.

Я запустил руку во внутренний карман пиджака и достал фляжку, некогда блестящую и серебряную, а теперь испещренную темными царапинами. Я перевернул ее вверх дном. Не вытекло ни капли.

— Пусто, — сказал я. — Она пуста, как твое сердце.

Неожиданно женская тень качнулась и упала в объятия мужчины. Я перестал разглядывать силуэты на стене.

— Господи, Макс, — выдохнула она, — неужели это правда ты? Что с тобой произошло?

То есть как это — что со мной произошло? Пожалуй, девочка немножко припозднилась со своей заботой. Ее слова пощечиной разрушили очарование — а как еще скажешь? — и вернули меня в реальный мир: к шраму на шее, ранним морщинам, всему моему потрепанному виду, заношенной одежде. С ней же, напротив, ничего плохого не произошло: она была великолепна, и Тони, таращившийся на нее так, будто это была первая женщина в его жизни, даже не вспоминал о том, что до сих пор не получил ни песеты из тех трехсот пятидесяти, которые она была должна за пачку «Кэмела». Поразительно хороша. Прошло шесть лет, но эта тридцатилетняя женщина ничем не уступала той, двадцатичетырехлетней. Она стала даже лучше, жизнь не ополчилась и не озлобилась на нее. Готов спорить, что скорей Эльза злилась на жизнь. Я убрал пустую флягу и взглянул в зеркало. Оно отражало чудесную картинку: одетая в элегантное пальто женщина с копной ухоженных светлых волос в объятиях довольно оборванного мужчины — и безусый мальчуган, опирающийся локтями на стойку и зачарованно созерцающий эту сцену. Чем не воплощенная Любовь? Мужчина отстранил от себя женщину и сказал:

— Ты слишком много куришь.

Эльза глубоко затянулась, ни на мгновение не отрывая от меня взгляда.

— Я пытаюсь бросить, милый. — И непроизвольно выдохнула дым в мою сторону.

Шесть лет мой автомобиль ни разу не припарковался в ее уютном гараже, шесть лет я ничего о ней не знал. Шесть лет не видел ее. Пять лет, одиннадцать месяцев и три недели я ненавидел ее. А песня все звучала. Когда любовь прилетает,/ глупо искать виновных;/ нет у любви законов, чисел и расписаний,/ если желанья наши сплавились воедино,/ усталая лошадь в саванне… Тони налил мне виски. Я схватил бутылку, не давая ему унести ее.

— Оставь мне всю бутылку, Тони.

— Не пей больше, — попросила Эльза.

— Почему?

— Тебе будет плохо.

— Она всегда заботилась обо мне, как сестра милосердия, — поведал я Тони, все еще сжимавшему бутылку и смотревшему на нас в изумлении, не в силах поверить, что я был знаком с этой дамой из высшего общества — Я же тебе сказал, оставь бутылку. Тони отпустил ее.

— Тогда дай и мне рюмку. Только не этой отравы. Налей чего-нибудь поприличнее.

— Она всегда так, — пояснил я, — если я пью, она тоже пьет, не пью я — не пьет она. По-моему, это называется алкогольной солидарностью или чем-то в этом духе.

— Тебе есть чем платить? — выпалил Тони.

Пресвятая Дева! Настал мой черед удивиться. Он спросил это, чтобы как-то поучаствовать в разговоре, и это оказалось первым, что пришло ему на ум, или он решил поставить меня на место? Тони отлично знал, что я всегда расплачиваюсь в конце месяца. А иногда — в конце следующего месяца Чертов официантик.

— Плачу я, — вмешалась Эльза.

Тони уже наливал ей виски. Он извлек «Баллантайн», полускрытый другими бутылками поплоше. В «Голубом коте» «Баллантайн» приберегался для особых случаев. И я был согласен с Тони: сегодня был именно тот случай. Думаю, таким образом раз и навсегда определялась категория заведения. Эльза поднесла к стакану два пальца, показывая, сколько наливать. Два длинных тонких пальца без колец. Я поздравил себя с отсутствием последних — и тут же обругал. Разве мне не безразлично? Оказывается, нет. Признать это значило разбить себе сердце. Тони посмотрел на часы. Без пятнадцати одиннадцать. На мгновение наши взгляды встретились. Тони ни за что не хотел пропустить хоть слово, но с желудком не поспоришь, а именно в это время он всегда съедал горячую сосиску. Если не удавалось заполнить пустоту, его тошнило. К тому же он мог продолжать слушать, о чем мы говорим, и из кухоньки, расположенной прямо за баром. Я бровями сделал знак, что он может отправляться готовить чертову сосиску. Прежде чем скрыться за дверью, перекидывая костыли и грохоча, как Ланселот, он чуть-чуть убавил громкость магнитофона. Он боялся что-нибудь прослушать, но мне было все равно, музыкального фона и так хватало.

— Ты разбогатела? — спросил я, не глядя на нее. — Сколько ты заработала на этой истории?

— Я здесь ни при чем.

— Разве? Я предполагал встретить тебя, а встретился с пулей. Это странно. Ты же знаешь, я всегда мог заранее предсказать, когда, черт побери, пойдет дождь.

— В самом деле? — Она смотрела на меня с полным безразличием. — И когда же, черт побери, пойдет дождь?

— Этой ночью.

— Ты и сам в это не веришь.

— На что спорим?

— С тобой я не стану спорить даже на сломанную спичку — ты никогда не платишь, уж я-то те6я знаю. Ты не умеешь проигрывать. И никогда мне не верил.

— Ни тебе, ни бешеной собаке. Но той ночью я поверил. Я потерял женщину, но обзавелся кличкой: Хромой. Заодно потерял репутацию и работу. Конечно, мне не стоит жаловаться: человек, который меня нанял, заполучил три пули: одну между ног, другую в живот, а третью между глаз. Я все еще спрашиваю себя: почему не прикончили и меня тоже?

— Это из-за меня.

— Из-за тебя? — Я сделал большой глоток. Мы слишком много говорили, и в горле было сухо, как в пустыне. — Из-за тебя? Эти люди ничего не станут делать из-за тебя. Они делают, потому что делают, — и точка. Из прихоти или потому, что хотели оскорбить: ты-такое-дерьмо-что-не-стоишь-и-выстрела-в-задницу.

— Они принудили меня не видеться с тобой в, обмен на твою жизнь. Ты все еще ненавидишь

меня?

Опять включив музыку на нормальную громкость (звучала какая-то незнакомая мне песня) и уплетая за обе щеки, Тони вернулся на свое место за стойкой. На тарелочке дымилась половинка горячей сосиски и стояла бутылка кетчупа. Пожалуй, этого паренька не назовешь воплощением скромности. Он выдавил из бутылочки «Дядюшка Вильям» побольше кетчупа на сосиску. Эльза раздавила в пепельнице окурок.

— Скажи, — повторила она, — ты все еще ненавидишь меня?

Она почти умоляла, чтобы я сказал «нет». Изумрудные глаза блестели, а голос едва заметно дрожал. Почти незаметно для менее изощренного слуха, чем мой.

— Ненавидеть тебя? Я мог бы тебя убить, но я не способен ненавидеть шесть лет подряд. Я ненавидел тебя несколько месяцев, может, шесть или семь. Надо справиться у моего бухгалтера. А потом я тебя забыл.

Ну да, я знаю, что вы подумали: ну и врун, он только что говорил, что ненавидел ее пять лет, одиннадцать месяцев и три недели. Ладно, вот тогда я и был честен: я продолжал ненавидеть ее. Ненавидел ее новое дорогое пальто, как когда-то прежде она сама ненавидела все пальто на свете, ненавидел ее оскорбительное умение владеть любой ситуацией, но больше всего ненавидел ее всегдашнюю манеру смотреть на любого и каждого, будто говоря: ты мне интересен. Вот и бедняга Тони уже был у нее в кармане. Чтобы завершить удачно начатое дело, оставалось только пролить пару слезинок. Хотя бы тех самых, что уже несколько минут как застыли в ее глазах, превращая их в зеленовато поблескивающую поверхность замерзшего озера. Тони доел сосиску и теперь делано равнодушно вытирал бумажной салфеткой следы кетчупа на подбородке, не забывая держать уши по ветру.

— Ты забыл меня?

— Да, — медленно проговорил я. — Как дерево забывает об унесенном ветром сухом листочке.

— Хорошо. — Ее лицо словно окаменело, а голос высох, как один из этих проклятых листочков. — Я ведь просто забежала на минутку за сигаретами. Тони, получи с меня. Я достаточно наболталась с этой бутылкой дешевого виски. В быстрой еде хорошо то, что она быстрая, а плохо то, что это не еда, — отчеканила она, бросив презрительный взгляд на стоящую перед Тони тарелочку с остатками крошек и томатного соуса.

Подсунула под свой стакан двухтысячную купюру и хотела встать. Я остановил ее, схватив за руку.

— Пусти меня, ДикТурпин. — Она не смотрела на меня и сделала ударение на слове Дик.

Эльза умела быть жестокой, если хотела. Я почувствовал, что закипаю. Внутри забурлил гейзер, шипучая таблетка, кошачье урчание. Мой кот фырчал от злости, а не от удовольствия. Я взял бутылку «Дика» и сунул правую руку за пояс.

— Не смей называть меня бутылкой виски и Диком Турпином. Учти, я все такой же.

Мой голос, глухой от бешенства, тихим шепотом просачивался сквозь зубы. Я запустил бутылкой в стену, с той стороны от зеркала, где не было часов. Одновременно я выхватил пистолет и выстрелил прежде, чем стекло успело разбиться об оштукатуренную поверхность. Я дважды нажал на спуск. Бутылка разлетелась вдребезги, но не в воздухе, а от удара о стену, залив ее виски. Не пропали и пули: они раскололи зеркало. Да, я промазал, но я целился в Эльзу, и Эльза рассыпалась тысячей осколков. Мне стало легче. Я отыскал на полу гильзы. За полминуты они остыли достаточно, чтобы можно было их подобрать. Бледный Тони вышел из-за стойки с совком и веником, намереваясь убрать следы погрома. Обе парочки, все это время испуганно затаившиеся каждая в своем углу, встали, быстро поправили на себе одежду и ушли.

— Я в восторге: какая меткость! — съязвила Эльза, но я заметил за ироническим тоном искру тревоги в ее глазах. Она ни на минуту не теряла из виду дверь. Похоже, за ней таился кто-то еще. Кто-то, кого мог привлечь шум скандала,

— Кто должен прийти? — поинтересовался я. Эльза не ответила Ее мозг напряженно соображал.

Понять, когда она думает, было легко. Узнать, о чем именно, — невозможно. Дверь приоткрылась. Я с силой сжал «стар БМ» и положил руку на бедро, спрятав ее под полой пиджака Дверь распахнулась, и на пороге появилась одна из девчонок, весь вечер целовавшихся в углу бара Невысокая, кудрявая, одетая в мини-юбку и чулки чуть выше колена, открывавшие взглядам голые ляжки. Она не задерживаясь проследовала к своей сумке, лежавшей на столе, и собиралась удалиться, так и не сказав ни слова Но прежде чем она успела сделать это, дверь снова открылась, и девица едва не столкнулась с орангутангоподобным самцом лет тридцати, удостоившим ее зад мимолетного осмотра. У него были не то индейские, не то цыганские черты, прямые, черные как вороново крыло волосы и медное, сплошь изрытое лицо.

— Не спеши, зайчик, я приготовил тебе морковку. Скажите на милость, орангутанг умел говорить.

— Ишь ты, у тебя в приятелях настоящие джентльмены, — удивился я.

— Идиот, — ответила Эльза.

Этот шепотом произнесенный «идиот» то ли к счастью, то ли к сожалению заставил меня вновь почувствовать, что между Эльзой и мной существовало нечто большее, чем просто слова, некое товарищест— w-во, влечение, какое-то сходство или близость, пороховая дорожка, готовая опять вспыхнуть от любой искры. Рябой повернулся к нам и, увидев меня, расплылся в улыбке, делавшей его еще более уродливым. Впрочем, я отдавал должное его приветливости. На нем были белая рубашка, красные брюки и розовый пиджак. Чисто латиноамериканский вкус. Его вид внушал меньше спокойствия, чем бейсбольная бита в руках бритоголового.

— Кстати, о спешке, какого хрена здесь устроили такой бедлам? — поинтересовался вновь пришедший.

— Разбились зеркало и бутылка, — ответил, чтобы отвлечь от меня внимание, Тони, собиравший с пола остатки зеркала

— Слушай, паралитик, оставь в покое чертовы стекляшки, их звон режет мне уши, и отвечай, когда тебя спрашивают.

Тони поспешно бросил подметать и неподвижно застыл, ящерицей вжавшись в стену и опираясь на костыли. Он так перепугался, что его тень казалась тенью тени.

— Ну, мечта моя, пойдем!

Рябой не спускал с меня глаз. Что-то во мне внушало ему беспокойство, потому он и не отходил от двери.

— Я не хочу идти, — взмолилась Эльза.

Я доставил себе маленькое удовольствие и безразлично пожал плечами.

Но Эльза никогда так просто не сдавалась. Она достала следующую сигарету.

— Все дело в Розе, Макс. Они хотят заставить ее работать. Не позволяй ему увести меня. Если тебе наплевать на меня, сделай это для нее, — умоляла она.

Роза. Ее младшей сестре, должно быть, уже исполнилось двадцать два Шесть лет тому назад хотеть ее было бы неприлично. А теперь она, наверное, превратилась в прекрасный, чистый цветок. Если только сохранила свою чистоту. Эльза, как всегда, вела грязную игру. Если бы она играла в футбол, она бы с чистой совестью подбивала каблуки своих бутс гвоздями. «Что ж, твоя взяла», — подумал я. И сказал:

— Девочка останется со мной.

— Да ну? — Рот орангутанга искривился в некрасивой гримасе. — Тогда уйдешь ты, тореро.

— Я же сказал: она останется со мной. Значит, я тоже никуда не уйду.

Рябой шагнул ко мне. Если дойдет до рукопашной, я буду игрушкой в его лапах. Я пару раз хлопнул себя пистолетом по бедру. Орангутанг остановился.

— Что у тебя там?

— Одна серьезная штука, она тебе не понравится.

— Убей его, или это сделает он, — прошептала Эльза. — Он вооружен.

Что бы там ни говорили, Природа не умеет довести начатое до конца. У Эльзы был такой нежный голос, а по справедливости из ее губ должно бы вырываться змеиное шипение.

— Почему бы тебе не попробовать разоружить его одной из твоих знаменитых улыбок, мой ангел?

Застывший слева от меня Тони напоминал возведенный Социалистическими Народными Массами памятник Подметальщику — Инвалиду Войны. Справа напружинилась Эльза, похожая на кошку, выпустившую когти в минуту опасности. Напротив возвышался орангутанг, подобный скале, смутно напоминающей орангутанга. Но скала зашевелилась. Я прицелился в фарфорового кота, сидевшего над притолокой как раз над ним. Ужасная, безвкусная статуэтка вот уже несколько месяцев вызывала у меня зуд. Но если я выпил, моя меткость совсем не та, что в трезвом состоянии, а потому я угодил парню прямо в горло. Вернее, я промазал ему прямо в горло. Пуля разорвала цепочку, на которой висел образок Пресвятой Девы, и кровь, пенясь, вырвалась из раны. На его лице застыло недоумение, рубашка мгновенно окрасилась в темно-красный цвет, в тон брюкам и пиджаку. Он поднес правую руку к уродливому отверстию, через которое утекала его жизнь, — и настал мой черед удивляться: он сжимал револьвер «астра полис магнум» 357-го калибра с вращающимся против часовой стрелки барабаном. Он достал его так ловко, что я и не заметил. Пожалуй, несмотря ни на что, Эльза была права. Я вмиг протрезвел. Орангутанг пошатнулся, закачался и рухнул, не издав ни звука. Если он и пробормотал что-то, пошевелил губами, чтобы выразить последнее желание или произнести предсмертное слово, дабы навеки остаться в Истории, то этого — увы — никто не узнал, так как никто не потрудился услышать его.

— Ох, горюшко-горе, — пробормотала Эльза, — одним меньше.

Она впилась ногтями в мою ногу и смотрела на дверь.

— Что, есть кто-то еще?

— Да.

— Пойдем отсюда.

Эльза взглянула на меня, застыв в ожидании и сжимая губами «Кэмел».

— Сейчас не время валять дурака, — сказал я и потянул ее за руку, но похоже, она угодила задницей в суперклей: мне не удалось ни на сантиметр оторвать ее от табурета. Я знал, что только попусту потеряю время на уговоры, а потому достал зажигалку и дал ей прикурить.

— Спасибо, милый.

Я схватил ее за запястье и с силой дернул, надеясь вызвать реакцию. С зажженной сигаретой во рту, она вскочила с легкостью уличного гимнаста.

— Ой, — запротестовала она, — ты делаешь мне больно. Ты никогда не умел обращаться с женщинами.

И тут я вспомнил о Тони, испуганном и уязвимом, как раненый заяц в чистом поле. Я не мог забрать его с собой — это не позволило бы мне быстро скрыться, — но не мог и оставить вот так. Я схватил со стойки бутылку соуса «Дядюшка Вильям» и плеснул на безукоризненно белую, свежевыстиранную и отглаженную рубашку Тони. Он смотрел на меня, онемев от удивления. Я отнял у него веник, говоря на ходу:

— Ложись на пол. Притворись мертвым, если не хочешь действительно умереть. Живо!

Я слегка толкнул его, достаточно, чтобы он потерял равновесие, и Тони плюхнулся на спину, успев смягчить падение руками.

— Вот эта пуля и убила тебя.

Я прицелился в фарфорового кота, сидящего над притолокой, и выстрелил. На сей раз проклятая фигурка разлетелась на куски. Прежде чем удрать через кухню, я поспешно подобрал четыре гильзы, а пока собирал их, взглянул на Тони: он лежал на спине, лицом в потолок, а его белая рубашка пропиталась киношной кровью.

3

У маленькой кухоньки, служившей по совместительству и кладовкой, был выход в переулок. Через него обычно уходил Тони, закрыв «Голубого кота». Переулок выходил на другую улицу, не туда, где был вход в бар. Я открыл дверь и опять, уже во второй раз, резко дернул Эльзу за руку. Она жалобно вскрикнула. Нельзя было терять ни минуты, к тому же это она втравила меня в веселенькую историю, а потому я решил оставить реверансы на потом. Перепрыгнув через горы старых газет и какие-то тряпки, мы оказались на улице, и тут же ледяной ветер влепил нам по изрядной пощечине. Я подпер дверь снаружи веником. Моя машина стояла в десяти шагах. Она смахивала на выставку образцов всяческих вмятин, царапин, пятен ржавчины и ободранной краски.

— Вот уже пять лет, как я паркую машину здесь. Никогда не знаешь, в какой момент придется делать ноги.

— Пять лет? Да она кажется совсем новой, Макс.

— Садись, княгиня, графиня, или как там тебя…

Трогаясь, я видел в зеркало заднего вида, что веник пока еще на месте. Прежде чем пропоет петух, в кухне-кладовке случится небольшое землетрясение, и веник вылетит, как пробка из шампанского, но подарит нам, как минимум, полминуты.

4

На первом же повороте я ушел вправо и, чтобы сократить путь, немножко проехал в запрещенном направлении. Эльза заметила знак, но промолчала. Она всегда всей душой была за нарушение всяческих правил, но этой ночью, похоже, была не слишком щедра на похвалы и знаки одобрения.

— Когда ты последний раз мыл машину, Макс? Я включил радио. «Вы слушаете „Оси моей телеги“ в исполнении Лучо Гатики».

— Не помню.

— Голуби и те побрезговали бы использовать ее в качестве мишени для прицельных попаданий.

Я не мог отделаться от мыслей о Тони: дай бог, чтобы мальчишка лежал неподвижно. Я видел рябого — вполне достаточно, чтобы представить себе и остальных горилл. Я знаком с этой публикой. Это быдло. Если они чем-то интересуются, а ты не успеваешь ответить на их вопрос прежде, чем он прозвучит, они просто ломают тебе палец.

— Не пытайся соперничать в едкости с лимоном, а лучше поведай мне хоть что-нибудь о твоих приятелях, графиня.

— Или как меня там?… — передразнила она. — За мной присматривали трое: Санчес, или Паэлья, которого ты видел.

— Да, этого я видел — и не видел.

— Второго зовут Одноруким, он просто садист, у него нет левой руки.

— Это радует.

— Потом Кувшин. О нем, во-первых, могу сказать, что это сальный толстяк без комплексов. Толщина бросается в глаза, а об отсутствии комплексов будешь знать от меня. Его так прозвали за толстые бока и потому, что когда он бесится, то делает руки как ручки кувшина: у него за поясом припрятана пара ножей, и он всегда хватается за них. Ну точь-в-точь кувшин, и тогда лучше не попадаться ему на глаза. Во-вторых, у него член размером с ножку стола — постоянно ищет, кого бы трахнуть. Прости, милый, что я так выражаюсь, но, знаешь ли, это заразно, я столько лет живу в грязи, что даже удивительно, как это я сохранилась такой, какая есть.

— Говорят, в грязи да в глине все хорошо сохраняется.

— Возможно. Кувшин отвратителен, но в сравнении с Одноруким он ничто. Однорукий — компактный коротышка, вроде мешка с песком. У него на лбу — квадратное пятно из сплошных шрамов. Это потому, что, когда разозлится, он начинает биться головой обо что ни попадя, так что все уже знают: лучше держаться подальше. Когда ему едва исполнилось семнадцать — самая сладкая весна! — парню отрезало руку по локоть столярной гильотиной. Легенда рассказывает, что мастерская была, что называется, «левой», у него не было контракта, и хозяева отказались выплачивать ему компенсацию. Бедный ангелочек собрался было уйти в лучший мир. Это случилось больше тридцати лет тому назад — вполне достаточно времени, чтобы научиться орудовать одной правой. К тому же, согласно легенде, в детстве он был левшой. У меня мороз по коже от одной мысли, что это чудовище когда-то было ребенком. Сейчас ему стукнуло пятьдесят, а он все ходит с грязной, сальной косичкой и метет ей, как метлой, при каждом повороте бычьей шеи. Как видишь, он не отстает от моды. Я обожаю Рождество, а ты?

Если Эльза закусила удила, ее не остановить. Как бы то ни было, должен признать, я всегда любил послушать ее — ночью ли, утром, за чашкой кофе или в любое другое время и в любом другом месте. К тому же сейчас всякая дополнительная информация могла оказаться полезной. Холодный ветер проникал в дырку в дверце машины, Эльза трепетала на ветру, как знамя, а мне стоило больших усилий не удариться в воспоминания и не предаться ностальгии.

— Есть еще четвертый, Молчун, — продолжила она, понапрасну выждав несколько секунд, но так и не получив от меня ответа. — Раз его не было сегодня, значит, он наверняка появится завтра. Он не любит, когда его называют Немым. По его собственным словам, он любитель девок, пьянок, кабаков — придется тебе, милый, еще раз извинить меня за не самый изысканный жаргон. Вообще-то он не немой и никогда таким не был, но страдает косноязычием. Не спрашивай меня, что это такое, меня не интересует этот индюк, и я не собираюсь из-за него лазить по словарям и искать, что это за слово, хотя, наверное, оно-то все и объясняет. Он высокий, накачанный, довольно стройный и лысый, причем остатки волос на шее отращивает подлиннее. Носит баки до мочки уха и неизменные джинсы «Питуса Рок» и черную куртку. В общем, еще один модник — да ты же видел Паэлью! Ему около сорока. Он никогда не видел своих родителей, его вырастили дед с бабкой. Он обожал деда и называл его Яйо. Дед участвовал в войне тридцать шестого года на стороне проигравших. И за какие грехи вокруг меня вечно крутятся проигравшие? У тебя нет никакой идеи на этот счет, милый?

Я покачал головой.

— Я так и предполагала, они никогда не толпились в твоей голове. От деда ему остался пистолет, он так с ним и ходит. Чудесные экземпляры, необыкновенно полезные для общества. Тебе не знаком никто из них?

О Кувшине и Молчуне я услышал впервые, а вот Однорукий, похоже, был моим старым знакомым, одним из тех замечательных типов, кого нельзя не полюбить с первого взгляда. Должен признать, что в тот единственный раз, когда мне посчастливилось видеть его в работе, он действовал весьма профессионально. Пять лет мое авто было «на всякий пожарный» — и совершенно впустую — припарковано у служебного входа. И теперь я тщеславно гордился, что не утратил некоторых навыков. Пять лет я думал: ты просто смешон с твоими навязчивыми идеями, но назавтра поступал точно так же. И вот в один прекрасный день эта привычка здорово выручила тебя. Это и есть профессионализм.

— Почему ты не поедешь побыстрей? — спросила Эльза, уязвленная тем, что вот уже второй раз за последние две минуты ее вопрос повис без ответа.

— Зачем? Чтобы привлечь внимание?

Эльза достала сигарету и ждала, грациозно держа ее на весу, пока я дам ей прикурить. С рассчитанно утомленной миной я поднес автомобильный прикуриватель.

— Если тебе так трудно дать мне прикурить, можешь не беспокоиться, — с большим достоинством, но чуть не плача проговорила Эльза. — Я тебе не блондинка с коллагеновыми губами и силиконовой грудью, есть люди, готовые умереть за право зажечь мне сигарету. Может, все-таки поедешь побыстрее? Меньше придется терпеть мое общество…

— Ладно, Светлячок, успокойся, — сказал я и тут же пожалел, что расслабился и назвал ее этим старым прозвищем. — Никто не знает о существовании этой машины. Да и обо мне-то никто не знает.

— Если только Тони не проговорится, — возразила она, довольная, что сумела взять реванш. Желание заплакать осталось в прошлом, как рыцари Круглого стола или граммофоны. — Если только он еще может говорить.

Мне не понравился ее комментарии, особенно потому, что он вполне мог оказаться справедливым.

5

Я дал Эльзе револьвер и пять патронов. Ни о чем не спрашивая, она нажала на стопор, откинула барабан, зарядила его и поставила на место. Я сам обучил ее этой простой операции. Я припарковался около дома Или мне следовало сказать «у моего барака»? Жалкое одноэтажное сооружение, окруженное узкой полоской земли, заросшей чахлой травой. По обе стороны от него — два полуразвалившихся четырехэтажных строения, одно совершенно заброшенное, а во втором обитало всего три семейства. Незастроенные пустыри, а за ними — магазины, мастерские, автобусные остановки и много чего еще. Больше всего мне нравилось в моем пристанище отсутствие соседей. Мы вышли из машины. Территорию дома окружал низкий изломанный забор. Железная калитка давно соскочила с петель. В сочетании со смехотворной высотой заборчика вся эта ограда с трудом могла считаться хотя бы декоративной.

— Несколько пальм очень украсили бы пейзаж, Макс.

Эльзино чувство юмора начинало меня утомлять. Она задержалась перед железной калиткой, бросила сигарету на землю и раздавила ее. Пошел дождь, и вид раздавленного окурка, намокающего между земляными комьями, не способствовал улучшению настроения. Конечно, жилище напоминало скорей хлев, чем Палас-отель, зато оно не стоило мне ни дуро, а учитывая уровень моих доходов за ничегонеделанье, это было неоспоримым преимуществом. Лет пять тому назад я снял этот дом у одинокого старика-пенсионера, бывшего служащего канала Изабеллы Второй, не обремененного родственниками и наследниками. Ста рик вот уж три года как помер. На оставшееся после него имущество никто не претендовал, и понятно, я тоже не собирался поднимать сей вопрос

Пока я отпирал дверь, укрывшись от дождя под навесом, мы перекинулись несколькими словами, правда, не о том, что могло бы меня интересовать. Ноинициатором беседы была Эльза.

— Смотри, Макс, дождь пошел. Пока только отдельные капли, но в конце концов история о барометре в твоей коленке станет правдой.

Если она хочет вывести меня из себя, ей придется попотеть. Я взялся считать до десяти, но на цифре четыре она снова заговорила:

— У того, кого ты прикончил, у Хосе Санчеса, Паэльи, остались жена, дети и любовница. Ох, горе-горюшко. Он говорил, что родом из долины Кас и что в нем течет цыганская кровь, но по-моему, он подхватил свою оспу в Мачу-Пикчу. Правда, он говорил почти без акцента.

— Он тебе нравился?

— Я с ним не спала, если ты это имеешь в виду.

Ну да, я имел в виду именно это. Я открыл дверь, и мы вошли, вытерев ноги о жуткого вида коврик. Я зажег свет. На деревянном столике стоял наполненный водой умывальный таз, валялось полотенце. Я умылся, чтобы прийти в себя.

— А водопровод не работает? — спросила Эльза.

— Не знаю. В этом районе часто отключают воду, пожалуй, это напомнит тебе детство, — сказал я, чтобы поддразнить ее, пока вытирал руки и лицо. — Здесь жил старик, заработавший пенсию, обслуживая водопроводный канал Изабеллы Второй. В общем, сапожник без сапог. Но ты не расстраивайся раньше времени, — смягчился я, — сегодня утром вода была. Хочешь зайти в ванную?

— Нет.

— Я не собирался убивать его, — сказал я. — И целился в фарфорового кота, но спьяну я всегда промахиваюсь.

— Тебе повезло, — откликнулась она. — У Паэльи обманчивый вид. Я даже не заметила, как он

достал пистолет. Он был фокусником, пресжитатором[4]. Восьмилетним мальчиком он вытаскивал кошельки в метро так ловко, будто его пальцы были сотканы из воздуха.

Пресжитатор. Я не стал ее поправлять: было не до придирок и мелочных реваншей. К тому же про воздушные пальцы вышло на редкость поэтично. Я выложил фляжку на стол.

— Я вижу, ты по-прежнему пользуешься микроскопом, великий мудрец.

Она имела в виду стоявшее на полке устройство для набивки патронов марки «Lyman» модели «All-American». Я воздержался от замечаний и бросил гильзы в приткнувшуюся рядом корзиночку.

— Он бы убил тебя. Я спасла тебе жизнь, — добавила она.

Она сбросила пальто и осталась в черном платье, открывавшем красивые руки и черные чулки, на одном из которых убежавшая петля оставила бледную изогнутую дорожку. Она улыбнулась, и я поймал себя на том, что невольно восхищаюсь ею, и подумал, что, возможно, она права, утверждая, будто спасла мне жизнь, приказав стрелять.

6

Предпочитая вовсе не смотреть на это тело, шесть лет тому назад сводившее меня с ума, я разжег огонь на кухне и поставил разогреваться оставшуюся от завтрака фабаду5 «литораль».

— У тебя не электрическая плита?

— Ты что-то имеешь против Газовой компании? — огрызнулся я.

— Ну ладно, ладно, что за характер.

Я достал начатую бутылку красного вина и пару стаканов и поставил их на стол. Эльза гладила свою руку, влюбленная в нежность собственной кожи. Если она хотела заставить меня вспомнить, какой она была на ощупь, она преуспела. Она взглянула на меня:

— Не злись.

— Я не злюсь, — возразил я, пытаясь скрыть раздражение.

— Ты стараешься не показывать виду, но со мной это не пройдет. — Теперь уже она притворялась, что изучает дорожку на чулке. — Со мной тебе это не удастся, Макс, я чувствую, что ты злишься.

— Ничего ты не чувствуешь.

Я разлил «Савин» по стаканам. Мне нравился легкий шум льющегося вина. Эльза оторвала взгляд от своей ноги и посмотрела на меня.

— Хорошо, — улыбнулась она, — завтра я уйду, но давай сегодня ночью будем друзьями.

— Ты уже не волнуешься о Розе?

Эльза чокнулась со мной.

— За Розу, — сказала она, — и за нас. Сегодня ночью Роза в безопасности, а мы с тобой можем отпраздновать нашу встречу и пойти поужинать.

— Как в старые времена, — протянул я с иронией.

— Не такие уж старые. Если ты меня пригласишь, я плачу по счету.

— Тебе не нравится фабада [5]?

— Не обижайся, милый, но приготовленная тобой, да еще разогретая, она вряд ли может понравиться.

— Я ее не готовил, это консервы из банки. К тому же я много чему научился за эти шесть лет.

— Я тоже.

Она выдохнула это горячим, прерывистым шепотом

— Через час я поеду проведать Тони. Это единственное, о чем я могу думать, солнышко. А чтобы время шло быстрей, мы могли бы выпить.

Я хотел, чтобы обращение «солнышко» прозвучало насмешкой, меня задевало, что Эльза по-прежнему вызывает во мне желание, которое я считал давно и глубоко похороненным.

— А я думала, мы могли бы скоротать время, занявшись сексом.

Ее взгляд прожигал на мне одежду, она сама изнывала от желания и не скрывала этого. И эта ее грубая откровенность возбудила меня больше, чем любое более изысканное выражение или намек.

— Моя сигарета в золу обратится, но что-то случится. И пылью стал порох, но пылью влюбленной… — пробормотала она, призвав на помощь Кеведо. Надо же, какая начитанная девочка. — Скажи, ты хочешь меня? Ты меня еще любишь? Ответь сначала на первый вопрос!

— Мои чувства остались прежними, просто раньше я тебя любил, а теперь ненавижу. А насчет переспать… Знаешь, детка, как говорят: перепихнуться — в болоте захлебнуться.

Я чувствовал, что ее сердце, как когда-то во время наших свиданий в пансионе «Голубка», бешено колотится в груди, и как тогда, как тогда и как всегда, я почувствовал, что тону. Я задыхался от желания, я рвался к ее телу, к ее губам. И так же неистово мне хотелось причинить ей боль, разбить ее сердце, искромсать ее чувства охотничьим ножом.

— Иди ко мне, — сказала она.

Она поверила моим словам ровно настолько, насколько поверил бы банк заверениям в платежеспособности безработного. Ее дыхание учащалось. И я подошел. Этот бой я проиграл. Моя армия предпочитала подчиняться вражеским приказам. Мне не хватало воздуха. Целуясь и обнимаясь, мы кое-как преодолели расстояние в пять шагов, отделявшее нас от спальни. Вот оно — преимущество маленькой квартиры. Моя рука проникла ей под платье, а ногой я пытался открыть скрипучую дверь комнаты. Рука сама скользнула к трусикам, коснулась влажного мха под ними. Эльза глухо застонала, и мы рухнули на кровать. Я пытался выбраться из пиджака, а Эльза, положив револьвер на ночной столик, расстегивала на мне брюки. Справившись с пиджаком, я потянул за бретельки ее платья.

— Не так.

— Ну так сними его сама.

Пока она раздевалась, я завел будильник, чтобы он отрезвил нас ровно через сорок минут.

— И про трусы не забудь.

— Как ты со мной разговариваешь, — она притворилась обиженной и надула губы, — я тебе не одна из тех девок, с которыми ты привык иметь дело. Что ты делаешь?

— Ставлю будильник, чтобы зазвенел через сорок минут.

— Ты все такой же романтик.

— А ты такая же шлюха.

— С той только разницей, что теперь мне нравится, когда ты это говоришь.

Во время этой увлекательной беседы я успел разуться, снять брюки и рубашку. Эльза тоже не дремала, и теперь ее тело дразнило меня, как желанное угощение, от которого не отказался бы ни один здоровый человек, хотя человек в здравом уме как раз и мог бы отказаться. Нетрудно представить, что произошло потом. Обнаженный мужчина и обнаженная женщина. Подозреваю, что мы не открыли Америку, но какое это было наслаждение! Я почти терял сознание… И Эльза тоже, если только ее страсть и стоны не были спектаклем. Сумасшедшая ночь. Шесть лет я держался и не коснулся ни одного мужика, шесть месяцев у меня не было женщины, и за какие-то полчаса жизнь перевернулась.

— Однорукий — вампир, — сказала Эльза, когда мы прервались, чтобы передохнуть. — Ему нравится вкус крови. Он бьет человека до крови и пробует кровь на вкус Он пьет кровь мертвецов, ему неважно, человек это или куропатка.

— Черт! — вырвалось у меня.

Я вскочил с кровати и кинулся одеваться, как новобранец по звуку трубы.

— Что случилось?

— Кетчуп.

Эльза бросилась поспешно натягивать на себя одежду. Дело не в том, что я лучше соображал, просто она совершенно выбросила Тони из головы. Я приладил под пиджак нательный чехол с «астрой» А-80. У нее рукоятка из неопрена, а не из черного пластика, как обычно. Этот материал лучше, он не скользит, как пластмасса или дерево. Сунул револьвер — все тот же «стар» — за пояс брюк под рубашку. Когда я вышел из спальни, вся квартира благоухала сгоревшей фабадой. Кастрюля почернела, я выбросил ее в помойку и погасил огонь. Как ни крути, никогда еще ни одна женщина не обошлась мне даром. Похоже, они умеют продаваться лучше нас. Эльза как раз появились из нашего любовного гнездышка

— Я с тобой, — предложила или, скорей, сообщила она, надевая черное норковое пальто.

Я не возражал. Кровать — не единственное место, где Эльзу посещают удачные идеи. Я прихватил бутылку вина. Возможно, если я напьюсь, это поможет мне избежать какой-нибудь новой проблемы. А это было бы очень кстати.

7

Я гнал, ни о чем не думая, но и не забывая неписаного правила, рекомендующего не давить на газ без крайней необходимости. Центральный проспект района был увешан гирляндами лампочек, изображающих колокола. Ненавижу Рождество, холод и короткие дни, ненавижу все это вместе и по отдельности. А взятые вместе эти три гадости следовало бы приговорить к пожизненному включению за принадлежность к нечистой силе. Справа от меня мой очаровательный штурман подкрашивал губы. Хватило одной минуты, чтобы она опять превратилась в великосветскую даму.

— Ну ладно, — сказал я, — мы почти добрались до вершины пирамиды. Кто главарь этой шайки?

Эльза пропустила мой саркастический тон мимо ушей. С самого начала меня не оставляло дурное предчувствие. Правда, для этого не нужно было быть прозорливым орлом.

— Тебе не помешает, если я закурю? — спросила она, уже сжимая между пальцами сигарету. Я дал ей прикурить. — Я не так уж много знаю. Эти негодяи хотели, чтобы я отвела их к Розе. Когда я вдруг увидела тебя, это было будто луч света в кромешной темноте.

— Благодарю, моя королева. Ты умеешь сказать красиво.

— Жених Розы, полный кретин, вляпался в историю. Его обвиняют в краже трех килограммов кокаина.

— Чистого?

— Чище, чем моя бессмертная душа.

Я присвистнул от восхищения и бросил на нее ехидный взгляд. Даже не моргнув, она выпустила струю дыма.

— Чтобы рассчитаться за кокаин, они хотят забрать Розу и заставить ее работать в баре top-less с тату на… в общем, на попе, чтобы все знали, кому она принадлежит. Господи, меня просто от души воротит. Просто с души воротит.

Я даже пожалел, что она так быстро исправилась. Сегодняшняя Эльза купалась в изобилии. Об этом кричали ее одежда, колье, демонстративное презрение к бедности и дешевым вещам. То, что теперь она путешествовала по жизни в вагоне первого класса, было видно за версту. Даже это ее предложение заплатить за ужин: в прежние, стародавние — и не такие уж давние — времена я только раз видел, как она достала кошелек. Тогда она подала милостыню инвалиду, беззубому, как полуосыпавшаяся ромашка, и тот ее жест глубоко тронул меня. Но нелады с местоимениями и предлогами, всякие отвместо с, всегда будут выдавать ее с головой. И этот пресжитатор. Я сто пятьдесят раз исправлял путаницу с предлогами и спряжениями, но все впустую. Напрасные хлопоты. Эльза была такой: ее следовало или принимать целиком, или оставить совсем. Я предпочитал принимать.

Она бросила на меня косой взгляд, проверяя, заметил ли я ее грамматический ляпсус, и, довольная, что я, кажется, пропустил его мимо ушей, продолжала:

— Я больше боюсь Однорукого из-за его кровожадности. Знаешь, что ему больше всего нравится на корриде?

Я отрицательно покачал головой.

— Когда пикадор колет быка пикой, ему все время кажется, что мало, он свистит, кричит и скандалит, что надо бы еще. Но ты гораздо сильнее всех их.

Я был польщен. Замечание звучало совершенно по-детски, но воодушевляло. И разве кто-то из семи древнегреческих мудрецов сказал хоть раз, что мужчине не может польстить замечание девчонки? Особенно если у этой девчонки тело женщины и это тело способно превратить мужчину в мальчишку. Что же касается того, что она так и не ответила на мой детский вопрос о главаре шайки, ее молчание только укрепило мои сомнения.

— Еще раз благодарю, королева. А теперь пригнись. Не ровен час, кто-нибудь из них до сих пор рыщет вокруг.

Мы подъезжали. Эльза спряталась. Я дал круг. Не заметив ничего подозрительного, остановил машину возле бара Нет, кое-что было: Санта-Клаус в вызывающе красном костюме, с вызывающе белой бородой сидел на скамейке в нескольких метрах от входа в «Голубого кота». И никакого тебе мешка с игрушками. Правой рукой он прикрывал лицо и казался очень расстроенным. А другой руки нигде не наблюдалось.

— Ты чуть-чуть хромаешь, — прошептала Эльза, как раз когда я выходил из машины. — Я заметила. Но совсем чуть-чуть.

— А какого дьявола меня бы называли Хромым, если бы я не хромал? — отозвался я.

С бутылкой вина в руках я прошел мимо входа в бар и столкнулся с Санта-Клаусом.

— Как дела, приятель? Не заледенел? Хочешь глоточек?

Рука Санта-Клауса упала, словно неживая. Он поднял глаза Борода и усы скрывали большую часть лица, еще и покрытого толстым слоем грима Он мог оказаться кем угодно, левый рукав карнавальной шубы был пуст, как туннель, из которого выехал поезд.

— Рождество — мешок с дерьмом, — изрек он.

Скажите, какие откровения.

— Дети — дерьмо.

Последнее заявление показалось мне спорным.

— Моя жена…

— Не продолжай, старик. По этому пункту сомнений быть не может. Держи пять и хлебни наконец.

Я пожал ему руку, одновременно протягивая бутылку вина и напружинившись, чтобы успеть разбить эту самую бутылку о его голову. Санта-Клаус пристально смотрел мне в глаза.

— Но самое отвратительное — это тещи, вечно подливающие масло в огонь, лезущие во все дырки.

— Ну давай, — поторапливал я, — не всю же ночь мне тебя ждать. '

Санта-Клаус все смотрел на меня, а я по-прежнему сжимал его руку. Вдруг из-под шубы вынырнула левая клешня и цапнула бутылку. Я облегченно вздохнул. Он не был одноруким.

— Оставь ее себе, — расщедрился я.

Я отпустил его руку, отдал бутылку и вошел в бар.

8

По-прежнему играла музыка, потому что у магнитофона был реверс, пол все еще был засыпан битым стеклом, потому что Тони не успел его подмести, а Тони лежал навзничь на том же самом месте, потому что в него влепили четыре пули, но я этого еще не знал. Там, где упал Паэлья, осталась только лужица полусухой, как шампанское, крови.

— Эй, Тони, — позвал я, — это я. Сейчас не время для шуток, малыш.

Тело не пошевелилось. В три прыжка я оказался около него и наклонился.

— Тони? — позвал я в отчаянии.

Я взял его за подбородок и повернул к себе. Не надо было быть большим специалистом, чтобы понять, что передо мной — просто холодная телятина, труп. Три четверти часа назад он был простужен, а теперь он остыл: перемена куда более резкая, чем следует из значений родственных слов. Я посмотрел на его руку. Она была изломана, будто ее топтали. Несколько мгновений я держал ее в своих руках. Я огляделся в поисках стреляных гильз. Ничего. Профессионалы. В эту минуту вошла Эльза. Она и полминуты не могла оставаться без компании. Бог не создал ее для одиночества. Мы посмотрели друг на друга. Я наклонился.

— Мне очень жаль, — проговорила она. — Он был тебе сильно дорог?

— Ему было девятнадцать лет, — с трудом выговорил я.

Это не было ответом на вопрос, но в моей голове не оставалось никакой другой мысли.

— И я виноват в том, что сейчас он мертв, — добавил я, направляясь к телефону.

— Когда кого-то убивают, то в смерти обычно виноват убийца. — Она пробовала утешить меня.

Набирая номер полиции, я налил себе виски — в тот самый стакан, из которого пил перед этим. Я осмотрел заднюю дверь. Она была открыта, веник, которым я ее подпер, — сломан.

— В баре «Голубой кот» лежит покойник, — сказал я, когда на другом конце провода сняли трубку.

— Представьтесь, пожалуйста. Где это? — ответил голос, в котором не угадывалось ничего, кроме скуки и отвращения, не дав мне времени назвать себя. Впрочем, я в любом случае не собирался этого делать.

— Разве я позвонил не в полицию? Найдите, где это, — за это мы вам и платим!

Я повесил трубку.

— На самом деле я вот уже шесть лет не плачу налогов, — заметил я, озадаченный неожиданным открытием. Я впервые за долгое время задумался об этом. Собственно, я и не заработал ни гроша. Я собирался залить в горло все содержимое стакана разом, когда услышал голос Эльзы:

— Не пей, Макс. Ночь продолжается: вдруг придется еще раз пустить в ход пистолет.

Ее двусмысленный взгляд заставил меня засомневаться, о каком, собственно, пистолете шла речь, и я одним глотком проглотил виски. Может, оно поможет мне забыть лицо Тони, его истерзанную руку, продырявленную грудь, залитую кетчупом пополам с кровью. Увы, его не спасли его тренированные руки-клещи.

— Жаль выливать, солнышко. Пойдем.

У меня было разрешение на ношение оружия, но «стар», который был при мне в ту ночь, не был зарегистрирован. Этот пистолет несколько лет назад предложил мне один сержант. В армии нередко исчезает несколько стволов, и, хотя их исчезновение не проходит незамеченным, никто ничего не говорит, потому что тот, кто решится доложить о пропаже, рискует получить по ушам. И вот в журналах раз за разом строчат ложные рапорты, и, даже если в один прекрасный день кому-то придет в голову действительно пересчитать все наличное оружие, уже невозможно установить, куда и когда оно исчезло. В общем, сейчас уже никто не сумел бы обнаружить связь между мной и этим пистолетом, и я мог запросто от него избавиться. Да и свидетелей не было. Если только не считать Эльзу.

Я выключил стоявший на барной стойке магнитофон. Чертова музыка действовала мне на нервы. На этот раз, когда мы уйдем, в баре действительно воцарится молчание: молчание Тони, молчание смерти.

— Выпей, — предложил я, протягивая ей стакан, и распахнул дверь, пропуская ее вперед. — Как бы мне хотелось сплясать чечетку на чьей-то могиле.

— Это хромому-то? Я непременно хочу увидеть это, милый.

Эльза улыбнулась, взяла стакан и вышла на улицу. Я шел следом. И опять ветер влепил нам по ледяной пощечине. Причем Эльзе — совершенно заслуженно.

9

Санта-Клаус сидел все на той же скамье, пережевывая жвачку все тех же обид. Но теперь ему было заметно теплее — не зря же он высосал полбутылки паршивого вина. Насколько я мог разглядеть, этот жадина не оставил на дне ни капли.

— Эй, красотка, — закричал он, едва увидев Эльзу, — иди ко мне, погреемся!

Санта-Клаус похлопал рукой по скамье, показывая местечко, зарезервированное им для Эльзы.

— Трахай своих волхвов, козел, — отозвалась Эльза.

Пока я открывал двери нашего экипажа, Эльза открыла мне печали своего сердца. Ее губы дрожали от бешенства.

— Осточертели! Почему женщина не может ходить повсюду спокойно и открыто?

Ангелочек! Одно дело — открыто, и совсем другое — открыв всем взглядам свой зад. Я тронулся. Санта-Клаус встал, цепко ухватил бутылку за горлышко, как будто это была его теща или немецкая ручная граната, и, когда мы проезжали мимо, метнул ее в нас. Бутылка упала на крышу и разлетелась на куски. Это была ночь битых стекол.

— Твою мать! — выругался я. — Что творит разобиженный Санта-Клаус! Хотя тебе не следовало разговаривать с ним так грубо.

— А ему следовало раздавать детям подарки, а не болтать ерунду. И где он посеял мешок с игрушками?

Эльза все еще злилась.

— А я откуда знаю. Наверное, успел все раздарить.

«Шкода» чихнула и заглохла.

— Твоя машина прекрасно объясняет, почему развалился коммунизм, — глядя в окно, прокомментировала Эльза

Я завел мотор.

— Разворачивайся.

— Куда мы едем?

— Разворачивайся. Естественно, не ко мне. Сегодня поедем к тебе. А потом подыщем что-нибудь получше.

Я развернулся, и мы опять направились в сторону «Голубого кота» и Санта-Клауса.

— Здесь ужасно холодно, — пожаловалась Эльза — В этом рыдване что, нет печки?

— Разумеется, есть.

— Что-то не чувствуется.

— Она есть, но она не работает.

Эльза хотела было улыбнуться, но улыбка внезапно замерзла на ее губах. И тогда она открыла окно и швырнула стакан в Санта-Клауса. Брызги веером полетели в его сторону, а стакан шлепнулся на тротуар и взорвался миллионом мелких и звонких кристалликов. Ну что я говорил: ночь битых стекол! Эльза достала сигарету. Я дал ей огня. В зеркале вопил и дергался Санта-Клаус. Я не слышал, что он там кричал, но похоже, что-то крайне дурного тона. Его лицо превратилось в лицо кричавшего от страха Тони. Трудно осознать смерть близкого человека. Пяти минут для этого мало. Тони никогда и никому не причинил вреда. У него были все основания озлобиться на весь мир, но он не озлобился. Ему было всего девятнадцать лет.

— Никак не могу выбросить Тони из головы, — сказал я.

— Ох, горюшко-горе. И я в таком виде.

Сжимая руль левой рукой, правой я наотмашь ударил ее по лицу. Сигарета вылетела из ее губ. Эльза осторожно дотронулась до губы. Струйка крови потекла по подбородку.

— Спасибо, милый, что помогла тебе разрядиться. Мне нравится чувствовать себя полезной.

— На, вытрись. — Я протянул ей носовой платок.

— Засунь его себе в задницу, может, тебе понравится. — Она наклонилась и подняла сигарету. Глотнула нечистого воздуха. — Тебе повезло, Макс, она не погасла. Я бы получила огромное наслаждение, глядя, как ты даешь мне прикурить.

В конце концов она вывела меня из себя. Ей всегда это удавалось. Поэтому она и не разозлилась всерьез. И затрещину восприняла как свой триумф.

10

Подкатили к моему особняку. Эльза перешагнула через ограду и только после этого бросила на землю окурок — в компанию к своему же предыдущему.

— Мне хотелось бы взглянуть на Розу. Я уж и забыл, когда видел ее в последний раз.

— Ну да. Лет шесть тому назад, верно? — В ее голосе звучал вызов.

— Точно. И с женихом неплохо бы познакомиться. Как его зовут?

Я открыл дверь, и мы вошли. Разумеется, сначала она — я с удовольствием пропустил даму вперед. Я джентльмен, а Эльза была настоящей принцессой. По крайней мере, так подумал бы всякий, посмотрев альбом с ее фотографиями той поры, когда девушка лелеяла мечту стать фотомоделью. Но Эльза редко подолгу лелеяла что бы то ни было, тем более мечты.

— Годо.

— Что за ужасное имя.

— На самом деле его зовут Годофредо.

— Так уже лучше.

Эльза сбросила пальто, сшитое из шкурок шестидесяти убитых норок. Моим глазам опять открылись ее руки и чулки. Черное платье было действительно очень красиво. Эльза всегда отличалась хорошим вкусом. И вся она, с чистыми, ухоженными волосами, чуть подкрашенными губами и блестящими кошачьими глазами, была неотразимо хороша. Она умела выгодно преподнести данную ей от природы отличную фактуру.

— Он недурен. Правда, роста небольшого.

На словах и в моем присутствии для Эльзы все мужчины делились на красивых, очень красивых и тех, кому следовало бы отдаться немедленно и не сходя с места. Хотя на самом деле она была твердо уверена, что все известные ей мужчины скопом не стоили одного хорошего кошелька из крокодиловой кожи. Зазвенел будильник. Я вошел в спальню и отключил звонок. С момента, когда я его завел, прошло сорок минут. За эти долгие сорок минут я видел полное жизни, изумительное обнаженное тело Эльзы; навеки мертвое, совершенно одетое и ни на что больше не годное тело Тони, его изломанную руку, продырявленную грудь, застывший на лице страх; я дал пощечину Эльзе и не раскаивался в этом, и вновь любил ее, любил и ненавидел, потому что не мог простить и не мог больше доверять ей, а Тони никогда и никому не причинил вреда.

— Ты не голодна? — поинтересовался я, выходя из спальни. В квартире так и стоял запах сгоревшей фабады.

— Да, — кивнула она. — Но желудок здесь ни при чем.

Скорей всего, именно это она и имела в виду, когда советовала мне не пить на случай, если придется еще раз пустить в ход оружие. Даже в своих намеках Эльза была предельно конкретна.

— Попробуем решить эту проблему, — откликнулся я. — Но сначала позвони Розе. Я хочу встретиться с ней и Годо. Я увяз во всем этом по самые уши и хочу знать, что происходит. Договорись на завтра, на утро, часов в двенадцать.

Пока Эльза говорила по телефону, я наконец сжалился над своим мочевым пузырем. Спустил воду, вышел из туалета. Эльза подошла и обняла меня. Мы поцеловались. Если бы было возможно торговать расфасованной страстью, мы с ней стали бы миллионерами.

— Мы договорились на двенадцать в бутике Альмиранте. Мне нравится эта вешалка, но, если на нее повесить достойный костюм, она станет еще лучше, — добавила она, отстранившись на метр и откровенно рассматривая меня. — Заодно куплю себе чулки. А может, и еще какую-нибудь ерунду. А теперь извини: я понимаю, что кажусь богиней, но время от времени и у меня возникают кое-какие потребности.

Еще бы! И как правило, куда более дорогостоящие, чем мои. В эпоху моего процветания в качестве телохранителя Эльзе едва хватало всей моей зарплаты на самое необходимое. В редчайших случаях, когда ей приходилось ехать на метро, она воображала себя великомученицей Августиной Арагонской. Я вошел в спальню, сел на кровать и положил «стар» на тумбочку. Снял пиджак и повесил его на спинку стула, расстегнул кобуру, механически убедился, что все пятнадцать патронов не покидали своих гнезд в магазине «астры» и что рычаг для извлечения магазина действует безотказно (теперь такая система уже не используется), и положил пистолет под кровать. Разулся. Эльза вошла в комнату, на ходу медленно снимая серьги. Во всем этом было много поэзии и чуть-чуть рутины. Рутина, ставшая поэзией: рядом с этой, и только этой женщиной я хотел бы состариться.

— Неужели в этой комнате нет даже самого завалящего зеркала?

— Нет, но я и так тебе скажу: ты самая прекрасная женщина на свете.

Она положила серьги на столик у стены в ногах кровати. Когда-то над ним действительно висело зеркало, но оно погибло от руки взбешенной женщины, швырнувшей в него туфлей. Я обязательно расскажу об этом Эльзе — пусть поревнует. Эльза сняла браслет, золотой, с бриллиантами. Я не ювелир, но это точно не бижутерия. Между тем я тоже не сидел сложа руки. Теперь я расстегивал рубашку.

— Кто подарил тебе этот браслет?

— Будешь изображать мавра? Ты ведь не думаешь, что все эти шесть лет я так и простояла в сухом доке?

— Да нет, не думаю.

Пытался быть ядовитым, а оказался смешным. Эльза скинула туфли. Каблуки наводили на мысль о кинжалах.

— Наверное, и ты не постился?

— Нет.

— Вот видишь, мой король. У меня всегда вызывали жалость добровольные монашки.

— Здесь было зеркало, — процедил я. — Его разбила одна женщина в припадке ревности.

Я встал, чтобы снять брюки, и остался в трусах и майке. Трусы-плавки и майка без рукавов. Эльза насмешливо смотрела на меня.

— Бедняжка. Видно, она очень страдала из-за тебя. Кроме костюма нужно купить тебе другие трусы — повеселее. Правда, твои достоинства не будут столь явными… И майку, не такую… Как бы это сказать? Не такую профсоюзную.

Она повернулась ко мне спиной. Расстегнула молнию, опустила бретельки — и платье агонизирующей змеей скользнуло к ее ногам. Она осталась в чулках и черном белье, контрастирующем с моим смешным белым одеянием. Я все-таки попытался отыграть очко.

— Хлыст под подушкой, хозяйка.

Эльза повернулась и заметила лежавший на тумбочке «стар».

— Ты не собираешься отделаться от пистолета? — спросила она, бережно снимая чулок, по мере приближения к лодыжкам скручивающийся все утолщающейся баранкой.

— Через пару часов.

Я скинул майку и трусы и нырнул под одеяло.

— Сразу после завершения первого боя, — уточнил я.

— Тебя хватит на столько?

— Я практикую метод имсак по учению Ага-хана — азиатская техника сдерживания оргазма.

— Макс, не растрачивай энергию на разговоры.

— В соответствии с методикой имсак она и должна находить выход в разговорах, а не другим путем.

Эльза наконец сняла чулки и села на кровать спиной ко мне, чтобы я снял с нее бюстгальтер. Всегда готов, и с большим удовольствием. Ее грудь была похожа на два воздушных шарика.

Я тонул.

Мы обнялись. Она скользнула ко мне.

— Минутку, королева, — отстранился я.

Дотянулся до тумбочки и завел будильник, чтобы он зазвонил через два часа.

— Макс, милый, — замурлыкала Эльза, — только ты один умеешь так чудесно обращаться с женщинами.

Я поцеловал ее. В этот раз мне не вполне удался древний метод имсак, но прошу принять во внимание, что практиковать его с Эльзой трудно вдвойне.

11

Когда зазвенел будильник, мы со Светлячком сладко спали. Похоже, мне следовало побольше тренироваться, чтобы освоить знаменитый имсак. Я с трудом подавил зевок и прихлопнул старую дребезжалку. Эльза открыла глаза и потянулась, как блудливая кошка. Я выбрался из кровати и принялся одеваться.

— Ты уходишь? — жалобно запричитала она. — Всегда у меня так: все хотят переспать с Эльзой, а вот проснуться рядом с ней утром — это совсем другая песня.

— Еще не полночь, Эльза. Что за мелодрамы! Я должен отделаться от моего оружия для стрельбы по индейцам.

Эльза села и прислонилась спиной к изголовью кровати. Холодный металл заставил ее содрогнуться.

— Как холодно! — Она подложила под спину подушку. — Джентльмен не должен бросать даму на полпути.

Дождалась, чтобы я посмотрел на нее, и прикрыла грудь руками, изображая девичью застенчивость. Застенчивости едва хватило на несколько секунд.

— О-о, — застонала она.

— Перестань ломать комедию. Как я понял, Паэлья, Однорукий и Кувшин преследовали Розу и Го-до. Если Годо не вернет им три килограмма кокаина, они заклеймят Розу и заставят ее работать проституткой в каком-нибудь борделе. Так?

— Так, но это словечко сказал ты, а не я.

— Совершенно верно. А ты не имеешь к этой тухлой истории никакого отношения, так?

— Так. Но послушай, Макс, ты считаешь, мне чего-то не хватает?

— На первый взгляд похоже, что нет.

— По-твоему, я идиотка? — продолжала она, пропустив мимо ушей сомнительное замечание. — Я и вчерашнюю газету не решилась бы украсть у этой шайки. Я не дура, а вот Годо… У Годофредо голова находится как раз в том месте, откуда у других растут ноги.

— Понятно. И ты по чистой случайности оказалась этой ночью в «Голубом коте», верно?

— Верно. За эти шесть лет ты стал недоверчивым. Раньше ты был не таким, Макс.

— Не таким. Поэтому и случилось то, что случилось. Для того чтобы стать недоверчивым, не нужно ждать целых шесть лет. Я понял все, как только мне прострелили колено. А потом — сама видишь, — я сделал широкий жест, охватывающий дом и все, что меня окружало. — Чудесное изгнание, золотая клетка.

Между тем я был полностью одет. Прощальный поцелуй Эльзе — несмотря ни на что, она его заслужила.

— Ты любишь апельсиновый сок? — поинтересовался я.

— Натуральный.

— Разумеется, натуральный. Ты его любишь?

— Я же сказала, натуральный, это значит, что он мне нравится. Ты замечательно умеешь превратить простой разговор в поезд дальнего следования, милый.

Я не потрудился возразить. В зависимости от обстоятельств Эльзины штучки то забавляли меня, то

досаждали мне.

— Ты получишь его на завтрак. А лучший вопрос

я припас на десерт.

Я взял оба пистолета и засунул их за пояс: один впереди, другой сзади. Я повернулся к Эльзе.

— Когда наконец ты собираешься мне сообщить, что заправляет этими убийцами Гарсиа?

Эльза заплакала. Ее слезы растрогали бы и камень, но я не был камнем и только что это продемонстрировал, пусть потом меня и разморило.

— Ты знаешь, — еле выговорила она сквозь рыдания. Потом быстро успокоилась и продолжала: — Все эти годы… Платой за то, что он оставил тебя в живых, было требование не видеться с тобой. — Говоря, она указательным пальцем, жестом полным женственной грации и предательского очарования, вытирала слезы. — Если бы мы увиделись, он бы убил и тебя, и меня. А сейчас я хочу скрыться. Все, что я сделала, я сделала не только во имя Розы и ее жениха, но и для себя. Для нас с тобой, — поспешно исправилась она.

— Понятно. — Я был, что называется, взволнован. — Таким образом, ты целых шесть лет провела в аду, и все из-за меня.

— Да, хотя ты мне и не веришь. Ты стал таким… таким…

— Почему бы мне вдруг поверить тебе? На твоей правде шелухи больше, чем на луке.

— Потому что ты единственный мужчина, кого я когда-либо любила. — Это было сказано с таким чувством, что убедило бы любые менее предвзятые уши. — Я больше так не могу. Я люблю тебя, Макс. Я люблю тебя так, как не любила никого и ничего ни в этом, ни в другом мире, если я когда-нибудь жила в других мирах. — Она искоса взглянула на меня. — Ты же знаешь, у меня есть все основания думать, что была и другая жизнь.

Эльза не была религиозна, но верила в гороскопы, колдунов, духов и прочую чертовщину. Не знаю, есть ли в этом какое-то противоречие, но она думала именно так. Было время, она всерьез считала, что в прошлой жизни была черепахой. Этим она объясняла свою медлительность по утрам.

— Гарсиа вызывает у меня омерзение, хуже, чем когда попадаешь с паутину. Когда он дотрагивается до меня, мне кажется, что по моей коже ползает таракан. Эти шесть лет были долгими и для меня, любимый.

— Повернись спиной.

— Что ты хочешь сделать?

— Ничего такого, чего мы с тобой еще не делали. Если ты меня любишь, повернись.

Эльза отвернулась и ухватилась руками за вертикальные планки изголовья. Уверен, она воображала себя романтической героиней, готовой на самопожертвование во имя любви. Я подошел, сдернул простыни и одеяло, обнажив ее тело. Эльза дрожала. Она напоминала мне больную или смертельно озябшую бродячую собаку. Я прикрыл ее.

— Я просто хотел посмотреть, поставили ли тебе знаменитое клеймо на заднице. Я вернусь через час. Эльза плакала. Она повернулась и села. Теперь ей удалось растрогать не только камни, но и меня.

— Ты козел! Ты знаешь, что ты козел?

— А ты солнышко? Знаешь, ты становишься очень красивой, когда называешь меня козлом.

Удовлетворенный, я покинул комнату. Любой мужчина возгордился, если женщина плачет из-за него да вдобавок называет его козлом. А тот, кто скажет, что это не так, просто лжец.

Впрочем, надо признать, что в этот раз я вел себя как законченный козел.

12

Погрузившись в воспоминания, окутанный тонким флером нежной баллады, льющейся из радиоприемника моей чешской жестянки, я рулил в сторону заброшенных пустырей. Прежде чем удалось настроить приемник на лирическую волну, мне пришлось послушать болтовню сборища всезнаек и горькую исповедь страдающего от одиночества безработного слесаря. Мне еще предстояло свести счеты с Эльзой, но прежде я хотел разобраться с Розой. Не думайте, я не был влюблен. Когда-то это со мной случилось, и в награду я чуть было не стал инвалидом. Сейчас я не был влюблен в Эльзу. Она мне всего лишь навcero нравилась. Я пятьдесят раз повторил сам себе: я не влюблен, она мне просто нравится, я не влюблен, она мне нравится, я не влюблен… Я опять видел себя бросающимся открывать дверь, едва заслышав Эльзин голос. Только слепо влюбленный человек может наделать столько глупостей, за которые неизбежно приходится дорого платить звонкой монетой. Профессионал, получающий двести кусков просто за то, что проводит уикенд, почесывая себе яйца и посматривая видик, вроде бы находясь на дежурстве, не имеет права открывать дверь никому, даже девчонке, по которой сходит с ума, как бы он ее ни боготворил, как бы ни свербило у него между ногами при одной мысли о ней, как бы он ни был готов ринуться за нее в огонь, как бы ни клялся и ни божился. А вместо Эльзы появился Гарсиа, которого я считал своим другом Он натянул на голову чулок, но это точно был Гарсиа, пахнущий дешевым одеколоном Даже не потрудившись поздороваться, он всадил мне пулю в колено, обновив таким образом, что называется «на дичи», свое последнее приобретение, «беретту» 92 Ф, которой страшно гордился: вороненой стали, с рукояткой из орехового дерева, никелированным стволом. Он не убил меня именно потому, что это был он, Гарсиа, мой покровитель. Он приставил мне к виску дуло этого самого пистолета, в трудных испытаниях превзошедшего и «смит-и-вессон» 459, и «Вальтер» П88, и «штурм рюгер» П85, и «кольт ССП инокс», в то время как его напарник, однорукий тип, чье лицо тоже скрывал чулок, ворвался в роскошные апартаменты человека, которого я должен был защищать, и это точно был тот самый Однорукий, и я с самого начала знал, что за исчезновением Эльзы и смертью Тони стоял Гарсиа Послышались три тихих хлопка, три выстрела из пистолета с глушителем, и Однорукий вышел, утвердительно кивнув Гарсиа, и тот ударил меня по голове пистолетом, которым так гордился, потому что точно такие были на вооружении у французских жандармов, армии США и, что особенно лестно, у техасских рейнджеров. А дальше — три недели в больнице. Со мной обращались неплохо, но, поскольку я не отношусь к избранной касте элитных спортсменов, врачи не стеснялись халтурить. По крайней мере, мне так показалось. Я заявил полиции, что ничего и никого не таю, а когда вышел из больницы, Эльзы и Гарсиа и след простыл, они будто испарились, растаяли, как сигаретный дымок, как легкий сон бабочки, как слава и успех телеведущего. Я гнил изнутри, все мои внутренности взбунтовались, к тому же я слегка хромал, что придало бы исключительный шарм какому-нибудь барону с моноклем. И закрутился вихрь дискотек, дешевого виски, а через шесть лет ада, в течение которых я медленно, подобно тлеющему углю, сгорал, вновь появляется женщина, по чьей вине я должен был пройти через годы кошмара, и эта самая женщина предоставляет мне чудесную возможность реабилитироваться и спасти ее сестру Розу. В те давние времена Розе было лет пятнадцать — шестнадцать, она была ребенком, и любить ее означало бы вступить в конфликт с законом. Сейчас ей двадцать два, почти столько же, сколько было Эльзе в наши дни, или, вернее, вечера и ночи, в пансионе «Голубка». Обо всем этом я размышлял, стремясь отъехать подальше от города и добраться до пустырей. Я извлек магазин и отделил раму, поскольку собирался закопать «стар» по частям в разных местах и даже прихватил из дома лопатку. Не тут-то было: непонятно откуда взявшийся бездомный пес следовал за мной по пятам. Я отшвырнул его ногой, но он не отставал. Я наклонился, делая вид, что ищу камень, но кобель повторил маневр: отбежал — и тут же вернулся назад.

— Пошел вон! Я тебе!

Все без толку. А убить его как собаку казалось мне скотством Я выкопал небольшую ямку и бросил в нее магазин. Пошел к машине, но на полпути обернулся, чтобы убедиться, что все в порядке. Пес старательно обнюхал то место, где я только что закончил упражнять свои мышцы, и принялся быстро-быстро копать землю передними лапами.

— Черт побери! Пошел вон, проклятый кобель! Убирайся!

Я швырнул в него камнем. Собака отскочила и тут же опять принялась за работу. Я направился к нему — он убежал. Магазин лежал на виду.

Я поднял его и огляделся. Вокруг не было ни души, но сукин сын, повиливая хвостом, крутился поблизости, сохраняя разумную дистанцию. В конце концов, подумал я, может, мне и в самом деле стоит сохранить оба пистолета? Обтер платком магазин и несколькими движениями зарядил его, собрал пистолет и, помахивая лопаткой, вернулся к машине.

13

Когда я возвратился в свой барак, то заметил, что на земле валялись уже три, а не два окурка. Уберу как-нибудь потом. Я сжал в руке «стар». Медленно открыл дверь и зажег свет. Фляжки на столе не было. Со множеством предосторожностей я вошел в спальню. Эльзы не было. На ее месте лежала записка. Она напоминала, что мы встречаемся завтра в полдень в бутике Альмиранте, и объясняла, что пошла взять деньги и провести остаток ночи с Розой, с которой она говорила по телефону и нашла совершенно расстроенной. Вместо подписи — след от накрашенных губ. Это и была ее фирменная подпись. Вряд ли ее научили этому монашки в религиозном колледже, который она, по ее же рассказам, посещала до четырнадцати лет. Был еще post scriptum(в Эльзиной версии — p. d.): «Конфискую у тебя твою серебряную подружку вплоть до новых распоряжений, мой дорогой. Ты знаешь, мне не нравится видеть тебя в дурной компании. Постарайся вести себя не слишком плохо, но и не слишком хорошо. Целую». Я поставил будильник на одиннадцать утра и зашел в ванную по нужде. Потрогал полотенце. Перед уходом Эльза приняла душ. Не снимая безукоризненно сложенного полотенца с вешалки, я зарылся в него лицом, пытаясь уловить хоть след ее запаха, но почувствовал только мокрый холод.

14

Будильник застал меня врасплох. Мы с Эльзой плескались и ныряли в бирюзовой воде в окружении разноцветных рыбешек. Видно, эти дребезжащие консервные банки изобрели именно для того, чтобы прерывать самые счастливые сны. Я прихлопнул его и не одеваясь, в трусах и майке — тех самых, что так вдохновили Эльзу, — пошел на кухню приготовить себе апельсиновый сок. Нужно пользоваться теми немногими радостями, которые дарит зима: например, апельсины, а несколько лет тому назад — снег. Но в этом проклятом городе снег выпадает разве что после дождичка в четверг. По дороге на кухню я до конца открыл горячую воду в душе. Когда пар стал проникать через дверь и забираться во все уголки дома, я одним глотком выпил апельсиновый сок и вошел в ванную. Еще одно удовольствие, которым следует насладиться зимой: горячая вода. Если она есть. Я закрылся на задвижку и положил на табурет, на расстоянии вытянутой руки, «астру» вороненой стали, матово-черную, вес незаряженного оружия 985 граммов, заряженного — 1165. Многих голубков смерть настигла в ванной, и я не хотел стать одним из них. Мне вспомнилось, что Гарсиа всегда мочился в душе. У меня это вызывало отвращение. Он шутил и называл меня монашкой и ломакой. Расслабься, сынок, смеялся он. Не терзай свой мочевой пузырь хотя бы в ванной. Жить так жить, пусть и пару дней! По-моему, это не имело никакого отношения к умению наслаждаться жизнью. Обычное свинство.

15

Я пришел ровно в двенадцать, свежий, только из-под душа, но с трехдневной щетиной. Хотелось бы после стольких лет разлуки появиться перед Розой в более презентабельном виде, но у меня не было времени. Какой стала Роза? Сохранила ли она ту давнюю непорочную чистоту, или жизнь оставила на ней свой ржавый след? Не воспринимайте слишком буквально мои слова о чистоте и непорочности: я не дурак, и, насколько я понимаю, Годо не из тех, кто удовлетворится прощальным поцелуем в темном подъезде. Да и двадцать два — два утенка — это возраст. Конечно, не пойман — не вор, но я не ребенок.

Я вошел в магазин, вернее, в бутик, претендовавший на утонченность, не обращая внимания на высокомерный взгляд продавщицы. Похоже, я показался ей подозрительным, но мне было наплевать: она обслуживала дамскую секцию, а я и не собирался покупать кружевные трусики. Дама лет пятидесяти, только что из парикмахерской и не уступающая по количеству операций подопытной лягушке, единственная покупательница во всем магазине, отвлекла продавщицу, и та бросилась ублажать дорогую клиентку. И тут появилась Роза. Боже мой, как хороша и элегантна! Светясь от радости, она бросилась мне в объятия. Пока покупательница вертелась перед зеркалом, примеряя пальто, продавщица удивленно взирала на девочку-конфетку, по ошибке угодившую в лапы дурно одетого небритого оборванца.

— Макс, — воскликнула она, — ты изменился… Но ты мне по-прежнему нравишься!

— Ты тоже изменилась, — отозвался я, — но нравишься мне еще больше.

В этом каменно-кирпично-асфальтовом городе иногда появляются — и приживаются — удивительные цветы. Роза была одним из них.

— А где Годо?

— Еще не приходил, — ответил я. — Это тебя удивляет?

— Нет, — ответила Роза, отстраняясь от меня. — Обычное дело, если он договаривается со мной.

На минутку мне показалось, что ее лицо омрачила тень грусти, но, если это было и так, она тут же исчезла. Роза сняла с вешалки пиджак и приложила его ко мне.

— Тебе идет, — улыбнулась она. — Вас, принц, следует побрить и приодеть.

— Извини, — по-дурацки пробормотал я, ощупывая щетину на подбородке.

— Тебе бы подошел этот костюм.

— Конечно.

Она посмотрела на этикетку.

— Пятьдесят четвертый. Ты по-прежнему носишь этот размер?

— А ты знаешь, какой у меня был размер? — удивился я.

— Конечно, — просто ответила она. — Это и многое другое. Ты был моим любимым объектом для изучения. Ты знаешь, что такое тайная поклонница?

Я взял пиджак и взглянул на болтавшуюся на рукаве этикетку.

— У него есть одно но, — заметил я, — сто штук.

Я повесил пиджак и пристроил его на стойку среди пятнадцати Или двадцати костюмов того же размера, но из других тканей.

Роза рассматривала свитера. Магазин по-прежнему был почти пуст: кроме Розы и вашего покорного слуги по нему бродили все та же дама с кожей вытянутой, как жвачка, да продавщица. И тут, откуда ни возьмись, как черт из табакерки вынырнул управляющий. Обычное явление: именно тогда, когда в зале нет ни одного покупателя, возникает управляющий, а если вас угораздило в этот день встать с левой ноги, их может оказаться целых два.

— Что желаете?

— Хожу, присматриваю что-нибудь.

— Для джентльмена?

— Нет, — я свирепо взглянул в его сторону, — для себя.

— А, понимаю, — забулькал он. — Пожалуйста… пожалуйста, продолжайте. — И растворился.

В этот момент появилась Эльза. Черт! На ней было черное платье с большим разрезом сбоку, руки обнажены, черные ажурные перчатки до локтя, на голове черный платок а-ля капитан Гарфио, но производящий совершенно другой эффект. Одним словом, высший класс. Она подошла ко мне.

— Нравится? — Она имела в виду магазин. — Это один из лучших бутиков.

Она обняла меня. Я не мог удержаться и взглянул через ее плечо на продавщицу: та улыбнулась мне почти тепло. Я ответил на ее улыбку, но несколько прохладней. Эльза отстранилась.

— Недоделки устранены, — сказала она, демонстрируя ногу в безупречном чулке. — Купила новые.

Подошла Роза.

— А Годо? — спросила Эльза.

— Пока не появлялся.

— Не понимаю, что ты в нем нашла. Впрочем, это твое дело. Ладно, Макс, пока мы ждем этого ворюгу…

— Он ничего не крал, — возразила Роза.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовалась Эльза. Ее голос был суше, чем Сахара в августе.

— Он сам мне сказал.

— Это было его первое вранье?

Роза не ответила, но ее молчание было красноречивей слов. Голос старшей сестры опять стал дружелюбным, почти ласковым Она говорила, ухватившись за мою руку и переводя взгляд с Розы на меня.

— Роза, сердце мое, не будь наивной. Все мужчины, за исключением Макса, одинаковы.

И она улыбнулась мне. Мне тоже казалось, что малышка излишне доверчива.

— А пока мы ждем, ты, мое второе, запасное сердце, — она имела в виду меня, — подбери себе костюм. Тебе что-нибудь понравилось?

Роза пыталась поймать мой взгляд, что не укрылось от внимания Эльзы. Я показал костюм, понравившийся Розе.

— Пожалуй, этот. У него есть только один недостаток.

Эльза взяла в руки костюм.

— Какой же?

— Цена. Слишком дорого. Эльза посмотрела на ценник.

— Сто тысяч песет. Ты считаешь, это дорого за такой костюм? Взгляни! — Она показала мне этикетку с перечеркнутой старой ценой. — Неделю назад он стоил сто сорок. Вот уж действительно нужно иметь ангельское терпение, чтобы ходить по магазинам с мужчинами. Как ты не понимаешь: сто тысяч — это же просто даром! К тому же как раз твой размер. Девушка, мы берем этот костюм Ты совсем не растолстел, Макс, я проверила. Расскажешь потом, как тебе это удается?

Эльза подмигнула мне. Роза смотрела укоряюще, ая смутился и отвел глаза.

— Вы сестры? — спросила продавщица.

— Да!

— И которая моложе?

Собственно, могло быть и хуже. Например, она могла спросить: и которая старше? Роза сделала недовольную гримаску и не ответила. Ответила Эльза:

— Спасибо! — и улыбнулась, польщенная и очаровательная.

Продавщица, немного смущенная собственной бестактностью, взяла костюм и направилась к кассе. Эльза протянула мне кредитную карточку. Ситуация нравилась мне все меньше.

— Волшебная карточка… Я же сказала тебе, что пошла за деньгами. Ну не делай такое лицо, милый. Этот мой рождественский подарок. А нога у тебя по-прежнему сорок третьего размера, верно? Смотри, какие красивые. — И она показала на пару классических ботинок, черных и блестящих.

Эльза пошла за продавщицей, и, пока ей доставали ботинки и она расплачивалась все той же карточкой, я остался наедине с Розой. Девочка забеспокоилась.

— Годо уже не придет, — сказала она, — что-то случилось.

— Не думаю, — ответил я, просто чтобы хоть что-то сказать. — Разве что он решил вернуть несколько килограммов кокаина, если он еще цел. Его кража — лучшее страхование его жизни. Ведь только мы трое знали об этой встрече?

— Он не воровал. Он должен одним негритосам триста тысяч песет, за пятьдесят граммов. И это все.

— Немало. На что он потратил эти деньги?

— Он устроил вечеринку. Снял помещение, пригласил народ, хотел попробовать, как пойдет, но ничего не вышло. А идея была хорошей.

Если бы эту блестящую идею услышал кто-нибудь из департамента идей и изобретений компании «Филипс», мальчика бы немедленно взяли в штат, подумалось мне.

— Он мне больше не жених, — продолжала Роза. — Я думала, все еще изменится, но с каждым разом становится только хуже. Разве людям совсем нельзя верить?

Роза смотрела на меня не мигая, она ждала поддержки, сочувствия, надежды, за которую смогла бы ухватиться. Я тихонько взял ее рукой за изящный подбородок.

— Можно, — сказал я, — только нужно быть очень внимательным, когда выбираешь, кому именно верить, чтобы потом не пришлось уворачиваться от ударов, как распоследнему ослу.

Подошла Эльза, с костюмом и ботинками, завернутыми в праздничные пакеты с адресованными всем поздравлениями с Рождеством.

— Мы все еще ожидаем Годо? Кажется, есть такой спектакль.

Я убрал руку от лица Розы.

— Нет, — возразил я.

— Понятно, — вспылила она, как дурно воспитанный ребенок. — Я никогда не бываю права, не так ли?

— Бываешь, если соглашаешься со мной.

— Ну разумеется, как остроумно.

— Спектакль назывался «В ожидании Годота».

— Но произносилось-то как Годо, — упрямилась Эльза. Как говорят в моем нынешнем квартале, гроша ломаного не уступит. — Ты вечно споришь со мной, Макс. Хорошо бы, ты хоть изредка соглашался хоть с кем-то, пусть даже с самим собой.

Роза посмотрела на часы.

— Без двадцати час, — сообщила она. — Годот уже не явится.

Мне понравилось, что, несмотря на неприятности, она сохраняла чувство юмора. Эльза заметила мою улыбку.

— Что ты смеешься? — спросила она воинственно.

— Подумал о море, — ответил я.

Теперь пришла очередь Розы прикусить губу, чтобы не рассмеяться, а Эльза смотрела на нас, охваченная внезапным бешенством.

16

Мы вышли из магазина. Эльза тащила пакеты с покупками, так и не дождавшись от меня предложения помочь. Нищий навязывал прохожим «Ла Фаролу» — газетенку для бездомных и попрошаек. Роза купила одну.

— На твоей колымаге или в моей машине? — Эльза показала бровями на роскошную «вольво», мигавшую аварийными огнями поперек въезда в гараж.

— Каждый в своем экипаже, и да благословит нас святой Петр, — изрек я, разорвал подсунутый под дворник бланк штрафа и бросил обрывки на землю. Роза наклонилась и подобрала их.

— Есть похожее изречение, но оно звучит как-то не так, милый, — сказала Эльза. — Не знаю, как именно, но определенно не так.

Она намеревалась перейти улицу, но, увидев, что Роза собирается пойти со мной, передумала.

— Роза, — защебетала она, — останься со своей сестричкой, я так скучаю по тебе.

Роза посмотрела на меня. Я кивнул.

— И для чего ты купила это? Это газета для неудачников.

Эльза забрала у нее газету и бросила в урну. Надувшись на нас обоих, Роза протянула мне обрывки квитанции.

— Ты уронил, Макс, — проговорила она ледяным тоном. — Есть урны. Их устанавливает муниципалитет.

— Штрафы или урны? А где обычно бывает Годо в это время?

— Спит или играет в бильярд в баре «Эль Ластре».

— Напиши мне адрес этого бездельника.

Я дал ей обрывок квитанции, и она записала адрес Годо. Я спрятал его в карман. Краем глаза я видел, как продавец вытащил из урны брошенный Эльзой экземпляр «Ла Фаролы». Она уже переходила улицу, когда я окликнул ее:

— Эльза!

— Да, Макс. — Она обернулась так стремительно, будто только и ждала, чтобы я ее позвал.

— Подождите меня дома. Не ходите никуда Я дам кружок и приеду.

Эльза подошла ко мне.

— Ты позвал меня только для этого? — Она намеренно дразнила меня: нежный голос, полуоткрытые губы…

— Не только. Дай мне адрес притона Гарсиа.

— Я так и знала, что ты рано или поздно попросишь об этом. Бери, бессовестный!

Она вложила мне в ладонь рекламную листовку питейного заведения, на которой была нарисована кудрявая обнаженная девушка с выразительными формами, в одних крошечных трусиках. Она сидела спиной, удачно изогнувшись, чтобы продемонстрировать красивую грудь, кукольное личико и дымящуюся сигарету. «У Лолы». Красивое название. И необыкновенно оригинальное. Гарсиа так и остался деревенщиной.

— Пятидесятипроцентная скидка на первую рюмку, Макс Уж я-то знаю — ты не упустишь такую халяву.

— Только не спохватись и не прибавь, что в этом мы совершенно одинаковы.

— Нет, — улыбнулась она, — некоторые в большей степени.

— Во сколько распахиваются двери этого земного рая?

— В пять. В это время их и надо ловить, а то после кофе у них случаются приступы раздражения.

— Что ты мне можешь сказать насчет Годо и кокаина? Гарсиа говорит правду?

— Собака лает… — Эльза достала сигарету и застыла в ожидании.

Я без всякого желания дал ей прикурить.

— Ты злишься, — замурлыкала она — В любом случае нужно послушать, что скажет наш малыш. Он шел на свидание с Розой, а Роза ему не позвонила При нем была спортивная сумка Кокаин исчез.

— А кто знал, что в ней был порошок?

— Не знаю.

Роза пару раз нажала на автомобильный сигнал. Ей не нравилось, что я остался наедине с ее сестрой. Не оборачиваясь, Эльза нетерпеливо махнула рукой.

— Не хотел говорить при Розе, но ты просто неотразима, Эльза.

— Спасибо, Макс. — И она выпустила в меня струйку дыма. — Сам знаешь, что говорят о влюбленных женщинах.

— Ты ревнуешь к своей сестре?

Уже уходя, Эльза обернулась:

— Разве есть повод? Кстати, это все твое. — И она бросила мне пакет с костюмом и ботинками. Я поймал его на лету. — Не за что! — Она улыбнулась, коснулась губами своей ладони, дунула на нее, посылая мне воздушный поцелуй, и ушла, не оборачиваясь. Эльза никогда не оглядывалась, уходя. У нее было то, что называют стилем. Я всегда попусту ждал, что она обернется и подарит мне прощальный взгляд. Ну давай, думал я. Обернись разок, хотя бы всего один раз и только сегодня, порадуй глупыша Макса, он будет долго об этом вспоминать. Все зря. В ней был стиль, что да, то да. Она была выточена из первосортного мрамора.

Я так и стоял, прижимая к груди пакет, будто ребенка. Эльза села в «вольво», и машина сорвалась с места. Мысленно я поднял бокал за обеих сестер. Если бы узаконивший моногамию идиот был знаком с ними, он бы десять раз подумал, прежде чем сделать такую глупость.

17

Для начала я решил наведаться к Годо домой. Он жил на перекрестке кривых улочек настоящего, старого Мадрида. Я несколько раз позвонил по домофону. Ответа не последовало. Тогда я направился к следующей двери, ведущей в бар «Эль Ластре». Грязная пивная с загаженным полом. Пузатый официант за стойкой изучал газету для интеллектуалов «Новости со всего мира». МАЛЬЧИК-ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ ИСЧЕЗ, — извещал заголовок. И буквами помельче: «Маурисио, астурийский мальчик-летучая мышь, сбежал со своей невестой Алисией. Отец девочки обещает вознаграждение в десять миллионов». В качестве иллюстрации к скандальной заметке — жуткая фотография лысого мальчика с уродливым зобом и глазами навыкате, орущего, высунув язык и демонстрируя вампирские зубы. На витрине под стеклом — жирные копченые колбаски, фрикадельки под прокисшим красным соусом, «русский салат» [6] и полупустая ржавая банка с тунцом. В качестве украшения — календарь с полуголой девицей, оседлавшей мотоцикл, с двумя огромными сиськами, вырвавшимися из расстегнутой «молнии» на куртке, а на другой стене — плакат с праздника святого Исидро восемьдесят восьмого года с изображением чьей-то правой руки, которая прикрывает зад, пытающийся увернуться от удара рогом грязно-белого быка. Изысканная публика была представлена четырьмя лоботрясами, пребывавшими в состоянии отходняка, а потому не игравшими в бильярд. Я направился прямо к ним.

— Кто из вас Годо? — поинтересовался я, собрав все скудные запасы любезности, почти иссякшей к этому часу.

— Нет здесь ни готов [7], ни остготов, — буркнул, не глядя на меня, один из недорослей, с побрякушкой на шее и вросшей в ухо серьгой.

Скорей всего, он сверкал остроумием именно потому, что не удосужился посмотреть на меня. Я взял деревянный шар.

— Прежде чем тявкнуть еще раз, посмотри на меня, парень, а то как бы тебе не подавиться этим шаром.

Я швырнул шар на сукно и пошел к стойке, на которой корчилась в предсмертных муках засаленная тряпка да валялся сложенный пополам номер «Марки», сообщавший об отставке тренера «Атлетико». Там же стояли пара грязных стаканов и тарелочка с бандерильей. Я метнул бандерилью в сторону моего надменного друга и постучал пустой тарелкой по прилавку. Официант отложил жуткую газетенку, и его лицо неожиданно возникло на том самом месте, где минуту назад красовалась физиономия монстра с обложки, при этом обнаружилось впечатляющее сходство черт обоих персонажей: оба лысые, с бесцветными глазами навыкате, длинными блестящими ресницами. Если бы не уши — большие, остроконечные, а-ля принц Уэльский, никто и ни за что не отличил бы эту голову от сваренного вкрутую яйца Полное впечатление, что мне явился за секунду постаревший на сорок лет астурийский мальчик — летучий мышонок по имени Маурисио.

— Уж не приходитесь ли вы отцом этому малышу? — поинтересовался я.

— Было бы неплохо, — отозвался он. — За десять миллионов я бы продал его, даже если бы он еще больше напоминал жертву аборта.

— Годо не заходил сюда сегодня?

— А я почем знаю! — ответил пивной бочонок. — Я вам не Радио Макуто.

Я положил на стойку, прямо перед его носом, руку с зажатыми в ней пятью тысячами песет.

— Может, сейчас припомните?

— Ну был он здесь с час тому назад. Выпил кофе с алказельцером, выкурил пару косячков, полистал прессу, — движением бровей он показал на «Марку», — сказал, что в этом году «Атлетико» продует, и испарился.

Вот и доверься такому. Я вовсе не просил у него столь подробного отчета. Я убрал руку и аккуратно спрятал деньги в портмоне. Лапа официанта застыла на полпути.

— Эй, — запротестовало вареное яйцо, — эй, это мое, ты, дерьмо колченогое!

Он все больше раздражал меня.

— Ну так обратись в кассу, летучая мышь с яйцами!

Я вышел из бара и затаился за дверью. Через десять секунд следом за мной выскочило вареное яйцо, сжимающее в сморщенных лапках нож Мгновение он растерянно оглядывался по сторонам, высматривая меня на улице. Когда он обнаружил врага в полушаге от себя, было поздно. Одним ударом я расплющил ему нос, он рухнул, как мешок с картошкой, да так и остался лежать на асфальте. Зря я в свое время не занялся пластической хирургией: еще немножко — и этот уродец стал бы совсем неплох. Причем без всякой анестезии. Немногочисленные прохожие почтительно сторонились, давая мне пройти. Я достал платок, вытер кровь с одного из своих колец, и выбросил нож в первую же урну. Дети играли в футбол. Я перехватил мяч, провел его пару метров и отпасовал назад ударом каблука В тревожащей воображение витрине магазина нижнего белья отразился один из мальчишек, украдкой показавший мне средний палец. Я машинально сунул руку во внутренний карман пиджака и тут же вспомнил, что оставил фляжку в другом месте. Мне подумалось, что моя жизнь летела куда придется, подобно мятежной птице, а может, шла ко дну, как тонущий корабль.

18

Я зашел в бар Тони. Правда, теперь он уже не был баром Тони. Да и никогда им не был. Тони был всего лишь одним из наемных работников без контракта, которых хозяин, если того захочет его левая нога, может выгнать без каких-либо объяснений, выходного пособия и предварительного уведомления, как того требует официальное законодательство. В общем, без всех этих церемоний, которые — по мнению либералов — разваливают мировую экономику. В последнее время хозяин надумал выправить ему все необходимые документы, так как прознал, что наем инвалида освобождал его от налогов. Тони был совершенно окрылен. Впрочем, все это осталось в прошлом, и лучше было опустить занавес и забыть. За стойкой «Голубого кота» стоял новый паренек, худющий и такой же смуглый, как Тони. Конечно, они поспешили найти замену. Какой-то тип потягивал кофе. За версту видно — легавый. Его ноги распространяли невыносимый запах, а каждый глоток сопровождался громким всхлипом.

— Как дела, приятель? — поприветствовал я бармена. — Как тебя зовут?

— Сабас.

— Свари мне кофе, Сабас, — попросил я. — А где

Тони? Он сегодня отдыхает?

Пока новенький доставал чашку и готовился поработать, хлюпающий тип повернулся ко мне.

— Тони обрел вечный отдых. Его пристрелили вчера. Всадили четыре пули с близкого расстояния и сломали руку. 45-й калибр, это вам не шутки.

Он протянул мне раскрытое удостоверение, вероятно полицейское. Я в него не взглянул. Мне было до лампочки, полицейский он или нет, и даже если бы он оказался самим папой римским в окружении сорока ангелочков, я не собирался беседовать с ним.

— Нам пока мало что известно. Мы только приступили.

— Понятно.

— Может, тот, кто участвовал в переделке, явится сюда, особенно если это новичок. Позвольте ваше удостоверение.

Я протянул ему просроченную карточку. Чего доброго этот легавый с вонючими ногами вообразил, что сильно напугал меня. Он вернул мне удостоверение личности, даже не взглянув на него.

— Максимо Ломас Гонсалес. Ты известная личность, верно?

— Тыкать советую малюткам-племянникам. Похоже, мое замечание его не впечатлило. Теряю

квалификацию, подумалось мне.

— Чем вы занимаетесь?

— По утрам пью кофе, вечером — виски.

— Вы были здесь вчера?

— До десяти или четверти одиннадцатого. Я обратил внимание на эти часы. Кстати, вчера здесь было зеркало.

— Вошли трое. Кроме парнишки были еще женщина и мужчина. Один из этих троих наследил. — Он показал на засохшее пятно крови. — Судя по количеству крови, вполне вероятно, что этот человек умер. Кроме того, в баре находились еще две парочки. Они ушли, когда дело приняло крутой оборот. К сожалению, они были слишком заняты собой и мало что запомнили. Ну, вы же понимаете. — Он заговорщицки подмигнул мне, и я почувствовал, что все мои несчастные потроха завязываются в тугой узел. — Обнюхивали друг друга, а на парня за стойкой и не взглянули. Но один из них, после того как его сучка ушла, заявил, что смог бы узнать женщину. Платиновая блондинка, эдакий развевающийся штандарт.

— Если она объявится, познакомьте меня. Я что-то засиделся в холостяках, сам не знаю почему.

— Наверное, потому, что не женился. — И он весело засмеялся над собственной шуткой.

— Ха-ха, — сказал я, — если так, то это легко исправить.

Люди вечно преувеличивают. Конечно, Эльза блондинка, но отнюдь не платиновая. Еще не хватало! А вот под словами про штандарт я бы и сам подписался. Рядом с ней «Юнион Джек» годился, только чтобы вытирать сопливые носы.

Полицейский шумно втянул остатки кофе и поднялся, а тем временем новый официант ставил перед моим носом полную чашку дымящегося кофе.

— Ладно, мне пора идти, — сказал легавый и вытер рот тыльной стороной ладони. — Счастливого Рождества! Вы ничего не хотите мне сказать, пока я не ушел? Чего-нибудь, что имеет отношение к этому делу? Меня достали невинные, ничего не знающие овечки.

— Никак не пойму: вроде вчера тут не было этого странного сырного запашка. Наверное, кто-то из этих типов захотел проглотить бутербродик после нелегкой работы.

То ли он не понял юмора, то ли просто не обратил внимания. Мои таланты скатились ниже нулевой отметки.

— Мы думаем, что это были люди Альфредо Гарсиа. Вам это имя ничего не напоминает?

— Разве что какое-то кино.

— Если кто-то вздумает отстреливать их и дальше, он очень нас обяжет. Но я советовал бы ему поторопиться. Ладно, еще увидимся!

Чурка направился к выходу.

— Если это будет зависеть от меня, то нет. Он обернулся:

— Это будет зависеть только от меня. Даю тебе три дня, великая знаменитость.

И ушел. Я остался вдвоем с Сабасом. Отхлебнул кофе. Он оказался слишком жидким. Парень смотрел на меня с любопытством. Ужас до чего худой. Почему-то он был мне симпатичен. Может, потому, что на нем было прямо-таки написано, что он едва сводит концы с концами, а может, потому, что у него было хорошее лицо.

— Послушай, — сказал я, — ты напоминаешь мне Тони. Ты его брат?

— Нет.

— Это хорошо.

Я сделал еще глоток.

— То есть брат, но только двоюродный.

Я взглянул ему прямо в глаза. Кадык на горле у паренька так и ходил, казалось, он вот-вот расплачется. Я не был расположен к выражению эмоций и от души пожелал, чтобы мальчишка сумел взять себя в руки.

— Мне очень жаль. Я отпил еще кофе.

— Здесь не хватает сахара.

Сабас пошарил в ящиках возле кассы.

— Не там, — пришел я на помощь, — под кофеваркой.

Он достал из ящика пару пакетиков сахара и протянул мне. Я высыпал один в кофе, а другой положил в карман. Кто знает, вдруг он подсластит мне сегодняшний день?

19

Я направился в свой курятник. Или в цветник? Зная, что там меня поджидают эти две штучки, я чувствовал себя ревнивым и ревностным петушком. Припаркованная возле дома машина Эльзы диссонировала с моим ободранным рыдваном, да и со всем кварталом. Удивляюсь, как это до сих пор никто не поцарапал ей дверь или не проткнул колесо. В руках у меня по-прежнему был пакет с костюмом и ботинками.

— Как ты долго, — упрекнула Эльза. Иногда упреки звучат слаще музыки.

— А вы скучали без меня?

— Я да, — ответила Эльза. — Роза, разогрей тортилью [8].

— Эльза, а где моя фляжка? Ты ее захватила?

— Ой! — Она зажала себе рот рукой. — Вот дырявая голова!

Стол был накрыт. Они купила хлеба и приготовили испанскую тортилью. Три тарелки, три стакана, три куска хлеба (да еще один старый сухарь, то есть я), солонка, кувшин с водой, бутылка «Рибера дель Дуэро» — нектар для моей пересохшей глотки, три бумажные салфетки и хрустальная ваза с веточками розмарина, усыпанными фиолетовыми цветочками: идеальная модель семейного счастья. Благословенные женщины. Воистину Богу стоило лишить нас ребра, чтобы создать их. Роза зажгла конфорку и стала разогревать на сковороде тортилью. Я вошел в спальню и положил коробку с ботинками в гардероб. Достал костюм. Вот уж несколько лет мне не приходилось держать в руках таких вещей. Я повесил костюм на единственную вешалку. Отстегнул кобуру и бросил ее на кровать. Я как раз надевал пиджак, когда неожиданно вошла Эльза. Я ее не звал.

— Как говорится, не дадим моли умереть с голоду, — бросил я через плечо.

— Почему ты так говоришь?

Эльза даже не возмутилась. Она привыкла к моим грубостям. Подошла сзади и обняла меня. Я отбросил ее руки.

— Я не буду его носить.

— Тебе не нравится?

— Нравится. — Я повернулся к ней лицом. — Но мне не нравятся деньги, на которые его купили.

— Мои деньги?

— Они в самом деле твои? Откуда они появились? Или лучше спросить… каким местом они заработаны?

Я уставился на ее живот. Когда я наконец перевел взгляд наверх, глаза Эльзы метали молнии, а верхняя губа трепетала, как листок бамбука на ветру. Я порадовался, что она не разучилась злиться. Голос Розы, возвещавший о том, что обед готов, заглушила звонкая пощечина. Она принадлежала мне по праву, и я не стал ее возвращать.

— Эту ты заработал сейчас. — Ее голос звенел от бешенства. — А эту я тебе задолжала раньше.

От следующей оплеухи вспыхнула вторая щека. Я и не пытался защищаться. Я улыбался.

— Ты белоручка, Эльза, белоручка.

— А ты свинья! Тебе никто об этом не говорил?

— Ты первая, солнышко! Всегда была и останешься первой.

Мы покинули импровизированное поле боя. Эльза в три секунды стерла с лица следы негодования, а Роза разрезала тортилью на три части.

— Я волнуюсь, — сказала она. — Годо не подает признаков жизни.

— Ба-а, — протянула Эльза, — какие новости! Приходит в себя после вчерашней или позавчерашней пьянки. По утрам его следовало бы привязывать к красному знамени. По случаю похмелья, — пояснила она, устыдившись неудачной шутки.

— А как мы будем спать? — поинтересовалась младшая. Меня всегда восхищала женская практичность. — Здесь только одна спальня. Забавно! Как в походе.

— На редкость забавно, — поддела моя блондинка.

Розу вовсе не забавляло происходящее. Просто она старалась изображать беззаботность, которой на самом деле не испытывала, и я был ей за это благодарен.

— Кому-то придется спать на диване.

— Не мне! — поспешила уточнить Эльза.

— И не мне, — присоединилась Роза.

Эльза бросила на сестру испепеляющий взгляд. Она понимала, что Розе совсем не улыбалось видеть, как мы спим вдвоем.

— Хорошо, — рассудил я с соломоновой мудростью, — ляжем все вместе.

Сестры смотрели на меня обескуражено, и я был вынужден сделать вид, что пошутил.

— Я хочу сказать, что джентльмен добровольно отправляется на диван, — и изобразил дежурную улыбку.

Я одним глотком осушил стакан вина и хотел налить еще, но Эльза решительно забрала у меня бутылку.

— Не спеши, Макс.

Ее жест показался мне унизительным, но не хотелось терять время на споры со скалой.

— Как нам хорошо вместе, — воскликнула Роза. — А давайте поужинаем вместе в Сочельник? Ну пожалуйста, — добавила она, умоляюще глядя на меня. — Или ты ужинаешь со своей семьей?

— Моя семья отправилась посмотреть белый свет, — ответил я. — Склонность к оседлости проявил один я. Кто бы мог подумать обо мне такое лет пятнадцать тому назад.

— Оседлость — это когда все время в седле, — в очередной раз ляпнула моя наивная сельская девушка. — Не смотри так, сердце мое, — добавила она жеманно. — Я пошутила.

Уж не знаю, как я на нее смотрел, но внутри у меня все так и дрожало. Ничего не поделаешь — Светлячок всегда вызывал у меня волнение.

20

После обеда я взялся мыть плошки и сковородки. Роза прилегла. Я представил ее в нижнем белье посреди моей постели — и поплыл Лучше было постараться выкинуть это из головы. Я взял тайм-аут и решил сделать себе лимонный сок. Высыпал в стакан пакетик сахара, прихваченный из бара, и разрезал пару лимонов. Подошла Эльза

— Ты серьезно предлагаешь спать всем вместе? — прошептала она и, пока я выжимал лимон, обхватила мою шею сильными и нежными, как бархат, руками. — Это было бы изумительно.

Лучшее неделовое предложение за всю мою жизнь, но одновременно и весьма удобный повод подразнить Эльзу. Вот незадача! Порой я хотел эту женщину так сильно, что готов был убить за нее любого, но временами ненавидел так неистово, что мог бы убить ее своими собственными руками. В эту секунду я ее ненавидел. Я приходил в отчаяние оттого, что не мог совладать с желанием, которое она во мне вызывала, и оттого, что это же желание заставляло меня ненавидеть ее, да и себя заодно…

— Для тебя — да, но вот Роза… — возразил я, — не уверен…

— Ну разумеется. — Эльза отодвинулась от меня. — Она такая чистая, не то что я. Я просто недостойна тебя.

— Ты сама сказала это, Эльза, — улыбнулся я.

Не женщина, а магнит, но магнит имеет свойство притягивать заодно и острые гвозди. Я выжал из лимонов сок, добавил воды из-под крана. Поставил стакан и опять взялся за губку для мытья посуды.

— Если бы не вся эта заваруха, — проговорила она дрожащим от напряжения голосом, — не знаю, что бы я с тобой сделала. Просто убить тебя — недостаточно. Если ты вообразил, что я серьезно предложила спать втроем, то ты дурак, каких свет не видывал.

Я обнял ее за талию и поцеловал. Как бы я ни был зол, ее губы всегда пахли медом. Я был влюблен, как старшеклассница весной. Пена с мокрой губки, зажатой в моей руке, капала Эльзе на платье, на округлые бедра. Коснувшись ткани, пузырьки лопались без звука и умирали без стона. Эльза не боялась испачкать платье, а может, просто ничего не замечала.

— Я тоже хочу быть с тобой, — признался я, — у нас еще будет время, сколько угодно времени.

— Откуда ты знаешь, сколько нам отпущено времени? Кто может знать, что случится завтра?

Мы снова целовались. Я бросил губку в раковину, прямо под струю льющейся из крана воды. Ее рука оказалась между моих ног. Она нашла то, что искала. Это было нетрудно. Наконец наши губы расстались. Инициатором расставания оказалась она.

— Пока! — проговорила она с рассчитанной жестокостью. — Пойду вздремну.

Фирменный прием Эльзы. Сначала довести а,о кипения, а потом предложить передохнуть и остыть. Я взял сковородку и принялся тереть. Отхлебнул лимонада. Если бы запах розы был ядовитым — это была бы Эльза, подумал я. Если бы лимонный сок был ядом — это была бы Эльза. Закончив с посудой и допив лимонад, я взял плед и лег на диван, все еще ощущая у себя между ног что-то похожее на пистолет марки «стар». Авось мне приснится, как мы все трое спим, переплетясь, на моем благословенном ложе.

21

Я проснулся один как перст и долго приходил в себя после ужасного сна, в котором огромные серые крысы небезуспешно пытались укусить меня за задницу. Моя сиеста длилась дольше, чем у девушек. Роза подсунула записку мне под одеяло, наверное, чтобы она не попалась на глаза сестре. Она написала, что идет на поиски Годо и поиграть в баскетбол на стадионе СЕУ. Она предлагала заехать за ней часов в семь. Эльза оставила записку на столе и не назначала никаких свиданий. Просто сообщала, что пошла по магазинам, чтобы «не заржаветь без движения и размять кости». Именно благодаря таким запискам я влюблялся в нее еще сильнее — заявляю не шутя. Она еще позвонит мне. Я взял молоток и вбил гвоздь в стену спальни. На какое-то время это решало противоречие между наличием двух костюмов и одной вешалки. Потом я позволил себе полюбоваться изображением девицы на рекламке бара «У Лолы» и спрятал ее в карман. Неплохо нарисовано! Бедные художники, я всегда восхищался ими. У человека врожденный дар, а гляди-ка, чем вынужден заниматься. По крайней мере, та, что изображена на картинке, нашла отличный компромисс между способностями и работой.

22

Было пять, когда я вышел из дома, опять в компании моих дорогих пушек, обе девятимиллиметровые, типа «парабеллум». Пятнадцать патронов плюс один запасной в «астре», восемь плюс один в «ста-ре». Луне не хватало крошечного кусочка до полного круга, она сияла на дивном, синем и очень холодном небе. Наверняка оно кишмя кишело маленькими дрожащими ангелочками. Ну и пусть себе резвятся и танцуют. Люди думают, что луна высовывает нос только по ночам. Глупости! Помню, как-то в детстве моя сестренка вдруг сказала, что, кажется, луна ошиблась. Самые забавные высказывания принадлежали именно ей. Какая жалость, что мы уже столько лет не видимся. Впрочем, об этом лучше не думать. Занавес.

Я припарковался прямо на переходе-«зебре», чтобы не кружить, как последний сукин сын в поисках родного очага, и вошел к «Лоле». Вышибала у дверей дал мне пройти, проявив полное равнодушие к моей персоне. Мне нисколько не польстило, что в этом притоне я схожу за своего. За американской барной стойкой радовала обильными формами женщина лет пятидесяти. То есть на вид она тянула лет на пятьдесят и килограммов на семьдесят. Вся такая мягкая-мягкая. Возможно, она была лет на десять моложе. Этим перезрелым шлюхам обычно оказывается не больше сорока.

— Привет! — поздоровался я.

— Привет, красавчик! — гостеприимно отозвалась матрона. — Желаешь горячего мяса или холодной выпивки?

— Дай-ка мне несколько кубиков льда — разогреть двигатель, — сказал я и шлепнул на стойку прямо перед ней листовку, сулившую пятьдесят процентов скидки на первую рюмку. — Желательно со вкусом виски, красавица.

— Это предложение действительно только по средам.

— В Международный день трахалыцика?

Пока старая потаскуха бросала в стакан два кубика льда и наливала разбавленный «Дик», я успел обыграть в мячик Лолу по кличке Кролик. Подошла другая проститутка, которой я сразу и не заметил. Смуглая, гораздо моложе остальных, лет двадцати пяти. В ее возрасте Наполеон был самым молодым генералом Европы. Плутарх сушил мозги, набело переписывая свои мудрые мысли. Мне стало жаль ее. Я часто жалею проституток, хотя большинство из них не заслуживают жалости. Профессиональным жестом она погладила мою руку, запустив пальцы в рукав пиджака. Да, обладая известным навыком и ловкостью, даже руку можно погладить по-разному.

— Не хочешь провести со мной время? Я очень хорошая… То есть очень плохая, — уточнила она, водя кончиком языка по кромке губ.

~ Где?

— Там.

Она кивнула в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.

— Пошли, курносая, мы ведь здесь не для того, чтобы играть в парчис [9].

Я проглотил виски и встал.

— Эй ты, торопыга, с тебя тысяча песет.

Я обернулся. Опять эта мадам. Толстуха успевала везде. Я дал ей одну бумажку и пару монет и пошел за молодой. Шлюха сопровождала нас наилучшими пожеланиями:

— Приятного аппетита и удачи, кавалер!

Видно, надеялась на чаевые. Пусть для начала снизят прейскурант на удовлетворение маленьких тайных слабостей!

23

Бедная девочка привела меня в конуру без окон. Продавленная кровать, стул, в углу душ и биде. Прожженный в нескольких местах ковер, ваза с искусственными цветами, постер с изображением тетки с арбузоподобным бюстом и пожелтевшим от трудов и хлорированной воды интимным местом. По крайней мере, все тщательно продезинфицировано. Что ж, Гарсиа организовал бордель в соответствии со своим вкусом и уровнем. На столике, так и просившем, чтобы по нему прошлись шкуркой, а потом отлакировали, лежали открытая пачка «Фортуны» и лотерейный билетик с двумя угаданными номерами. Свеча придавала интерьеру романтический вид. Девочка зажгла ее. Потом повернулась ко мне и потерла кончик носа. — У тебя есть?…

Видно, хотела «попудрить» нос порошком Я утвердительно кивнул.

— Можешь расплатиться со мной вместо денег… Сто лет сижу на голодном пайке! Устраивайся!

— Мне и так хорошо. Пожалуй, я мог бы угостить тебя тем, о чем ты так мечтаешь, если будешь умной девочкой. Что тебе известно о некоем Годо? Такой продвинутый юноша.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Девушкам ее профессии не рекомендуется болтать больше, чем предусмотрено прейскурантом. Кажется, она пришла к выводу, что я не легавый, и начала расстегивать блузку.

— Обычный парень, забегал сюда перепихнуться. Много о себе воображал. Говорил, что трахает по очереди двух сестер, для него, мол, это плевое дело. Я всегда считала, что он просто болтун.

То ли Годо давно сюда не заглядывал, то ли его уже доедали черви: девчонка упорно говорила о нем в прошедшем времени.

— Почему?

— Иногда он вообще ничего не мог. Нальется под завязку виски с порошком — и привет: не стоит. Сопляк! — И она презрительно фыркнула.

А вот это меня порадовало. Я выходил из себя, представляя, как чертов Годо раздвигает ноги моей любимой Эльзы. Между тем девица скинула блузку. Под ней оказался красный бюстгальтер. Не сказать, чтоб она была так уж хороша, но после интенсивного разогревания в микроволновке, которому меня подвергла Эльза, моя броня несколько ослабела, зато наступательный дух был силен, как никогда. К счастью, девчонка продолжала болтать. От такого сорочьего треска даже племенной хряк потеряет всякую охоту заняться делом.

— Но теперь-то его поставили на место. Пусть заткнется и попрыгает. Ну, когда угостишь порошком?

— Посмотрим. Что с ним случилось?

— Пару часов назад сюда приносили коробочку с его жирным пальцем и его удостоверение личности. Королева Марго говорит, что отпечатки совпали.

Судя по всему, королевой Марго прозывалась старая шлюха снизу.

— Можно? — Я кивнул на пачку сигарет. Девица разрешила.

— Смотри. — Она достала из ящика комода лист бумаги с отпечатком пальца. — Нам всем раздали, чтобы не валяли дурака.

Она поднесла листок к свече и подожгла его. Бумага на влазах чернела и сворачивалась у нее в руках.

— Он мертв?

— Наверное. Вытащи меня отсюда, — прошептала она.

— Вытащить тебя значит ввязаться в большие неприятности. Повернись!

Девица повернулась ко мне спиной, наклонилась и уперлась руками в край стола. Я прикурил от свечи.

— Хочешь сам снять с меня стринги?

Стринги. Какого черта нужно произносить слова, нагоняющие тоску, будто без того в жизни мало гадостей? Излишняя чувствительность меня доконает.

— Нет. Подними юбку.

— Предупреждаю, за rastapopoulosя беру дороже.

— Aleajactaest. Жребий брошен, и это все, что я знаю из латыни, и я уже слишком взрослый мальчик, чтобы браться за греческий.

Красотка задрала мини-юбку. На одной из ягодиц красовалась татуировка: змея, обвившаяся вокруг розы. Именно это мне и надо было увидеть. Картину дополняло несколько кровоподтеков. Видно, это было еще одной причиной, по которой она так охотно отвечала на мои расспросы.

— Ты дашь мне, наконец, порошок?

— У меня нет. Опусти юбку. Откуда у тебя эта татуировка?

Девица неохотно одернула мини-юбку и повернулась ко мне. Она злилась:

— Слушай, котик, мне недосуг валять дурака. Какого дьявола ты заявился? Если ты не собираешься заняться делом, то плати и убирайся.

— Отвечай — и я расплачусь и уберусь.

— Делал один сукин сын, голубой, на улице Сан-Грегорио, номер семь или девять. Хочешь сделать себе такую же? Давай, раскошеливайся! С тебя шесть тысяч.

— Шесть тысяч? Да я же тебя пальцем не тронул!

— Умойся! Меня от тебя тошнит, козел! Наобещал, что дашь порошок… Живо плати и вали!

Она с угрозой ткнула пальцем в сторону звонка, предусмотрительно установленного рядом с настольной лампой, и стала надевать блузку. Я достал кошелек и выдал ей тысячу двести дуро.

— Получи! Считай, что это предоплата. Глядишь, забегу как-нибудь, отдашь должок.

— Заплатишь еще раз, хромоногий. — Она выхватила у меня их рук банкноты, печально прошелестевшие последнее прости. — Буду ждать с нетерпением Ты меня очень развлек.

Я погасил сигарету в пепельнице.

— И это при том, что я вовсе не шутил. Я знаю кое-какие истории, от которых ты просто умрешь со смеху.

Я вышел из комнаты и спустился вниз.

— Ну как тебе наша Мини-юбочка? — поинтересовалась развратная толстуха за стойкой.

— Первый класс, Марго. Суперлюкс!

И, едва заметно прихрамывая, не задерживаясь пошел к выходу.

24

Холодный ветер на улице отвесил мне тяжелую оплеуху, и я поспешил застегнуть верхнюю пуговицу на рубашке. На Годо мне было наплевать. Я никогда его не видел, а то, что успел услышать, не вызвало ни малейшей симпатии. Кроме неприятной подробности с отрезанным пальцем, меня огорчало, что придется сообщить плохую новость Розе. Когда я подходил к машине, штрафовальщик как раз заканчивал писать что-то на бланке штрафов. Я подождал, пока он подсунет квитанцию под дворник. Он был медлительней, чем государство, когда ему приходится расплачиваться со своими гражданами.

— Вы закончили?

— Убедитесь сами.

Я взял квитанцию и разорвал ее пополам, но, когда собирался бросить обрывки на тротуар, вспомнил упреки Розы и спрятал их в карман. Тем временем полицейский невозмутимо перешел к следующей машине и уже переписывал ее номер.

Я ехал к Монклоа под аккомпанемент радио. Звучало болеро, которое всегда приводило меня в романтическое, ностальгическое, сентиментальное и не знаю какое еще настроение. На улицах было полно мужчин и еще больше женщин, нагруженных подарками. Рождество — чудесный праздник для тех, у кого есть жена и маленькие дети. А я только острее чувствую собственное одиночество. Проклятое болеро заставляло меня думать об Эльзе. Я ощущал приближение опасности, она дышала мне прямо в ухо, а я ужасно боялся опять угодить в ее сети и интуитивно понимал, что единственный шанс уцелеть — это воздвигнуть между нами барьер, обращаясь с ней грубо и цинично. Вечность состоит из минут. Эти шесть лет тоже были кусочком вечности. Но сейчас я направлялся на свидание не к блондинке, а к смуглянке. Времени было предостаточно, и я оставил машину у Западного парка и прогулялся до Музея Америки. Колено болело сильнее обычного, и я подумал, что будет дождь. Цыган крутил ручку шарманки, оглашая воздух веселыми безалаберными аккордами. Другой играл на кларнете, а третий — низенький, с редкими длинными волосенками — подставлял прохожим шляпу. Я достал шоколадку и бросил ему.

— Спасибо, сеньор, да хранит вас Господь.

— И пусть музыка никогда не кончается.

Благо поблизости от меня не было прохожих, да и дорожка была не асфальтовая, а обычная грунтовая, я позволил себе сплюнуть и высморкаться, прочищая заложенный нос. Прежде я не умел плеваться, зато теперь легко мог с пяти шагов попасть в монетку в пять дуро. Я имею в виду настоящую старинную монету, а не это дерьмо с дырочкой посередине, которое стали штамповать в последнее время. Но никогда не позволяю себе такого в присутствии дам. Я подошел к спортивной площадке и уже издалека увидел девушек, играющих в баскетбол и визжащих как сумасшедшие. Роза была самой крупной из них. Может, кто-то сочтет меня паршивым шовинистом, презирающим женщин, но в играющих в баскетбол девушках я усматриваю излишнюю патетику. Даже хромой и тридцатипятилетний (в чем готов чистосердечно признаться), я бы не показался чужеродным телом в женской баскетбольной команде, если бы не густая растительность на руках и ногах. Мое появление совпало с окончанием партии. Роза радостно замахала руками и побежала навстречу. Ее походка была легче, чем у продавщицы фиалок, грациознее, чем у самой Греты Гарбо [10].

— Как здорово, что ты пришел, — порадовалась она, — я не знала, ждать тебя или нет.

— Одевайся, я подожду тебя в павильоне.

— Скажи пожалуйста, какой важный, — фыркнула она и направилась в раздевалку к подругам.

Я зашел в бар-стекляшку. Дешевый и непритязательный, каким и должно быть все вокруг в трудные кризисные времена, тем более то, что предназначено для студентов. Маленькие тунеядцы. Если бы было можно, я бы так и остался на всю жизнь студентом. Я заказал официанту «Дик» с водой и безо льда. Если Эльза в ближайшее время не вернет мне мою серебряную подружку-фляжку, я разорюсь. Кроме меня в баре сидели два начинающих спортсмена, которым было предписано потреблять только минералку «Акуариус». Собственно, больше бы там никто и не поместился. Я занял единственный свободный стол. В открытую дверь поддувал противный холодный ветер. К счастью, вскоре появилась Роза со своей спортивной сумкой.

— Я не долго?

— Еще чуть-чуть, и я бы покрылся инеем в самых неожиданных местах.

— Извини, — робко оправдывалась она, — я приняла душ.

Если я стремился казаться неумытой свиньей, мне это удалось. Сразу видно — я не Наполеон, помните гениальное послание знаменитого стратега Жозефине: «Не мойся, я уже иду».

— Я пошутил, — успокоил я, — ты в любом случае пришла бы слишком поздно, потому что мне всегда хочется, чтобы ты пришла пораньше.

Она улыбнулась, благодарная за комплимент. У нее были идеально белые и здоровые зубы. Просто рекламный плакат зубной пасты. Кстати, о плакатах и прочих объявлениях: мне предстояло объявить ей о смерти Годо. Пожалуй, второй стаканчик сеговьяно [11] облегчит мою миссию.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Кока-колу лайт, — ответила она, — или нет, лучше апельсиновый сок.

Я встал и заказал еще «Дик» и апельсиновый сок. Официант достал картонную коробку и налил в стакан то, что почему-то именовалось апельсиновым соком. Пойло так же напоминало апельсиновый сок, как я — танцовщицу из кабаре. Само собой, содержимое моего стакана было таким же виски, как Роза — лесничим. Я сел рядом с ней. Она нервно крутила в руках шпильку. Может быть, она ждала плохих новостей. В некотором смысле так было бы даже проще.

— Послушай, Роза, — начал я. — Не буду ходить вокруг да около. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше. Годо умер.

Розины пальцы замерли, за окном закапал дождь. Дождевая вода забрызгала стекла, а вскоре уже текла по ним, размывая пейзаж за окном. Я решил не упоминать об отрезанном пальце.

— Его убили те же самые люди, от которых скрывается Эльза. Это люди Гарсиа.

Секунд тридцать или сорок мы молчали. Глаза Розы, блестящие, как отполированные лесные орехи, наполнились слезами, и два тоненьких соленых ручейка побежали по ее нежному личику. По-прежнему шел дождь, волнами набегавшие дождевые шквалы стекали по окнам бара. Было время, я не переносил вида плачущих женщин, но потом решил, что женские слезы — как роса, мгновенно высыхающая под солнцем.

— Не плачь, — попросил я наконец, — твои слезы кажутся мне такими же чистыми, как этот дождь. Не могу видеть, как ты плачешь.

Я взял ее руку и мягко сжал. Рука была хрупкой и холодной. Я подумал, что мог бы раздавить ее, как орех

— Кто такой Гарсиа? — спросила она.

Только теперь я сообразил, что Эльза не посвящала Розу во все эти перипетии, и мысленно поблагодарил ее за это.

— Один тип, влюбленный в Эльзу. Это по его милости я стал хромым. Ты была влюблена в Годо?

— Не знаю, — покачала она головой. Она перестала плакать и вытерла лицо непорочно белым платком Я смотрел в окно. Дождь тоже прекратился, так же внезапно, как и начался. Словно разозленный кот, он исцарапал оконные стекла острыми когтями. — Пожалуй, нет. По ночам он вздрагивал, как птичка. У него тоже не было родителей. Наверное, я просто жалела его. — Она говорила, не глядя на меня, а теперь подняла глаза. — Как ты думаешь, можно любить человека, к которому испытываешь жалость?

— Думаю, да, — ответил я и отпустил ее руку.

Вот я, например. Чтобы далеко не ходить, я жалел себя и любил, а временами — просто обожал.

Я поднял стакан и залпом опорожнил. Кроме женщины, доставляющей удовольствие, это единственное известное мне болеутоляющее средство.

— Расскажи мне о себе, — попросила Роза. — Ты вдруг бесследно исчез. Ты мог бы написать мне или… — рука, которую я гладил, выскользнула, чтобы нарисовать что-то неопределенное в воздухе, — ну хоть что-то.

— Прости, — сказал я. — Когда мы познакомились, у меня все было хорошо. Я работал телохранителем у мафиози, банкиров, бизнесменов, иногда все эти три ипостаси соединялись в одном человеке, к тому же пьянице и бабнике. Иногда даже доводилось иметь дело с честными людьми. Это служило для меня стимулом. Я получил пулю в колено, потерял Эльзу и скатился во второй эшелон. Я служил вышибалой на дискотеках, начал пить. Неприглядная история, но другой у меня нет. Мне жаль, что я не мог подать тебе весточку, но ничего хорошего я бы и не смог рассказать. Ну а ты? Как жила ты?

Я чувствовал себя выпотрошенным, в горле пересохло. Давненько мне не приходилось говорить так долго.

— Мне было пятнадцать лет. Я делала над собой усилие, чтобы не назвать тебя дядей, помнишь? Из всех, кого я знала, ты больше всего подходил на роль отца. — Ее глаза пленительно блестели. Она опять была готова заплакать. — Ты исчез, а Эльза ничего не стала объяснять. Пять лет я жила за границей. Мы получили наследство от одной пятиюродной бабушки, и Эльза захотела, чтобы я учила английский и французский.

Я спросил себя, правда ли Роза проглотила историю о наследстве? В пятнадцать лет — да, вполне возможно, но сейчас…

— Потом я вернулась сюда, познакомилась с Го-до, а… его ведь убили? — Она растерянно посмотрела на меня. — Я пока не пойму, что это означает, никак не могу поверить. Мои родители умерли, когда мне было всего два месяца, я их и не знала, так что это совсем другое. Наверное, я плакала, потому что неосознанно понимала, что так положено, чувствовала себя обязанной плакать…

— Роза, — сказал я, опять завладевая ее рукой, — ты совсем скоро станешь женщиной, то есть ты и так уже женщина, но для меня ты всегда останешься ребенком, о котором я должен заботиться. Я никогда тебя не предам, потому что ты единственное чистое и достойное, что по счастливой случайности появилось в моей жизни.

Пока мы говорили, в бар зашел головастый коротышка с фотоаппаратом. Пару раз он стрельнул глазами в нашу сторону и, конечно, пристал с предложениями.

— Не желаете сфотографироваться? Всего двести пятьдесят песет.

— Нет, — отрезал я, обретая обычную категоричность и возвращая руки на место.

— Да, — возразила Роза. Она обернулась ко мне. — Одну фотографию двух грустных историй всего за двести пятьдесят песет. Разве это цена?

Мы посмотрели на фотографа, вспышка настигла Розу, когда она улыбалась мне улыбкой игрока в покер.

— Я плачу, — сказала Роза. — Нам нужно две копии.

Я записал адрес на обрывке штрафа, а Роза тем временем положила на стол пятьсот песет и получила квитанцию. Мне было немножко неудобно, но я подумал, что у нее наверняка лучше с деньгами, да еще мне пришлось выложить 7500 монет в чертовом борделе, в обмен на известие о прискорбной кончине. Приставучка, довольный и веселый, как кастаньеты в руках умелой цыганки, спрятал заработанное. На мой взгляд, глупо так радоваться, заработав сущие гроши.

— Это рядом с моим домом, — прокомментировал он. — Завтра же получите ваши фотографии. Спасибо, огромное спасибо!

— Ладно, будет тебе, приятель, — ответил я. Роза подошла ко мне, пересчитывая монетки на

ладони, и тут же аккуратно прибрала их в кошелек. Она тоже выглядела довольной.

— Пообещай мне! — попросила она.

— Что?

— Поужинать вместе на Рождество.

Я утвердительно кивнул, и Роза в восторге чмокнула меня в щеку, точь-в-точь как если бы я был ее добрым папочкой, тем отцом, о котором она ничего не знала, кроме выдуманных историй, рассказанных ей старшей сестрой.

— Готовить буду я! — подвела итог Роза.

25

Мы вышли из бара и медленно, наслаждаясь прогулкой, побрели к машине. Оставшиеся после дождя лужи так и сверкали в свете фонарей. Ни слова не говоря, Роза ухватилась за мою руку, и мы так и шли, не нарушая молчания. У выхода со стадиона СЕУ спиной к нам маячил темный силуэт.

— Обычно Годо ждет меня тут после тренировок, — сказала Роза. — То есть ждал, — поправилась она упавшим голосом и выпустила мою руку.

Мы прошли через железные ворота. Темный силуэт обернулся, но не стал светлее: это был негр выше меня ростом, но поуже в плечах. С мрачным выражением лица он направлялся прямо к нам. Не глядя на меня, он схватил Розу за руку.

— Ты должна прийти, Роза, — сказал он на сносном испанском.

— Пусти меня, — дернулась Роза и стряхнула его руку. Она отступила на шаг назад, он сделал шаг вперед.

— Кто это? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Роза.

— Знаешь, — сказал неизвестный (по крайней мере, неизвестный мне). — Я Хулио Сесар. Годо знакомил нас. Мы встречались четыре раза.

— Не помню.

— Помнишь. — Негр нервничал и то и дело оглядывался. — Не ври. Ночью месяц назад. Мы иметь дело с Годо. Теперь Годо нет. Он должен много денег. Ты идешь со мной.

— Я не одна, — сказала Роза и кивнула на меня.

— Ты жди, — бросил негр, не удостоив меня взглядом. — Ты играть с игрой, Роза.

— Наверное, он имеет в виду, что я играю с огнем, — пояснила Роза.

— Не дури, ты не понимаешь, что делаешь. Ты идешь со мной. — И он опять схватил ее за руку. — Я показать тебе видео.

— Послушай, — вмешался я, — пусть она сама решит.

— Ты молчи. — Он по-прежнему не смотрел в мою сторону и говорил сквозь зубы, едва сдерживая нарастающее бешенство. — Идешь со мной. Ты должна видеть это. Не отказывайся.

Он достал из кармана пальто видеокассету.

— Что это? — спросила Роза.

— Не знаю, — уперся негр. — Видео. Ты должна смотреть.

Он сильнее сжал Розину руку, намереваясь тащить ее волоком. Цветочек вскрикнул. Мое терпение было на исходе.

— Отпусти ее, — сказал я, — ты делаешь ей больно. Я сказал, чтобы ты отпустил ее.

— Ты, сукин сын, — отозвался он и в первый раз изволил взглянуть на меня. — Убирайся, или тебе будет очень плохо. Она знает Годо. Годо должен много денег. Она врет.

— Ты всегда такой сердитый, парень?

— Нет, иногда бывает намного хуже. — В его словах слышалось позвякивание хорошо заточенного ножа, в глазах вспыхнул нехороший огонь.

Я воспринял это как сигнал, и, поскольку было ясно, что парень глух к голосу разума, я пошел на опережение. В «честном» бою я бы, конечно, поставил на черного. Преимущество белой расы — миф, ошибка коллективного сознания. Но сейчас был совсем другой случай. Я ударил его в челюсть, и она хрустнула, как будто была сделана из богемского хрусталя. Черномазый не упал, но отпустил Розу и слегка обалдел. Мне это было на руку. Не хотелось уродовать парню лицо моими перстнями, и следующий удар был нацелен вниз и явно относился к разряду запрещенных в любом виде спорта, достойном называться спортом. Я ведь советовал всем не ставить на черного? Поясняю: я врезал ему коленом (здоровым коленом, как вы понимаете) между ног. Роза наблюдала сцену боя, остолбенев от ужаса и нервно кусая ногти. Картины насилия не в ее вкусе. Хулио Сесар застонал и упал. Да, я вел себя как настоящий изверг. Я наклонился и сообщил ему на ухо:

— Не знаю, что у тебя есть при себе, но не ходи за нами. Предупреждаю, что у меня есть вот это.

Длина ствола 96,5 мм, общая длина оружия — 180 мм, мушка на стволе, в общем, все как положено. Я всего на мгновение показал ему мою «астру» и сразу же спрятал ее. Забрал у него из-за пояса кассету, чтобы парню было легче передвигаться, и повернулся к Розе.

— Не обижайся, но похоже, Годо сам искал приключений на свою задницу.

В молчании мы направились к машине. Я обнял ее за талию, и она меня не оттолкнула. Мы напоминали двух подростков на первом свидании. Не сомневаюсь, что, если бы мимо проходил один из этих политкорректных недоумков, он бы не спрашивая кинулся на защиту черномазого. Только давайте поставим точки над г: я врезал ему не потому, что он негр, а потому, что он козел, и потому, что я должен был защищать себя и цветок, вокруг стебля которого я обвивался сейчас. Я был не рад, что Роза присутствовала при безобразной сцене. Мы подошли к машине, и только тут я решился взглянуть на нее. Она выдержала мой взгляд не мигая. Я не знал, как она расценила мое поведение, и предпочел не задавать лишних вопросов. Незнание — несчастье глупцов и спасение умных.

— Я должен посмотреть эту кассету, Роза. А тебе, пожалуй, лучше ее не видеть.

Поблизости жил один приятель моих родителей, которого мне довелось разок вытащить из — скажем так — критической ситуации. Помнится, он сказал, что я могу обращаться к нему в любое время дня и ночи с любой просьбой. Момент настал. Восемь лет спустя я попрошу его разрешить мне воспользоваться на полчаса видеомагнитофоном.

26

При виде меня старый друг семьи побледнел и с огромным облегчением вздохнул, узнав, что я хотел бы всего лишь в течение получаса воспользоваться его видеомагнитофоном. Он спросил меня о родителях, я ответил уклончиво, и он вместе со своей женой и Розой ушли в кафе на углу, оставив меня наедине с видиком. Запись длилась ровно десять минут. Судя по тому, что рассказывала Эльза и подтверждала запись, Альфредо Гарсиа жил в настоящем доме, а не гнил в клоповнике, как я последние пять лет. Бывший телохранитель процветал. Сначала он организовал охранное агентство, но, поняв, что на торговле охранными системами и прочей ерундой миллионером не станешь, решил посвятить себя деятельности менее прозрачной, но гораздо более прибыльной. Для этого он воспользовался полезными связями и деньжатами, которые он подворовывал там, где, как предполагалось, должен был бы обеспечивать их сохранность. Ничего не удалось доказать. Думаю, он урвал свое и от известной мне переделки шестилетней давности. Стены гостиной с высоченными потолками украшала пара больших абстрактных картин. Вряд ли они нравились Гарсиа, да и вообще, скорей всего, он ни черта не смыслил в искусстве, но, видимо, полагал, что они придают солидность его дому. Или дому Эльзы, кто знает. Эльза вполне способна думать, что быть культурным значит предпочитать бесформенные пятна фигурам. В гостиную выходили окна верхнего этажа, через которые Гарсиа с бутылкой виски «Чивас» в руке и блюдечком жареного соленого миндаля с показным равнодушием наблюдал за допросом, если, конечно, заснятое действо можно назвать таким словом. Гарсиа было сейчас около пятидесяти. Рост по-прежнему метр семьдесят восемь, но мне показалось, что он стал толще, а лысина — шире, чем шесть лет тому назад. У него были большие тяжелые руки, коротковатые относительно туловища ноги и такая густая растительность на подбородке, что ради презентабельного вида следовало браться за «жилет» дважды в день. Он представал перед зрителями в трех видах: одетым в костюм, облаченным в халат и голышом. Мысль, что Эльза видела его во всех трех ипостасях, вызывала рвотные спазмы. В восемнадцать он был боксером-любителем, и не из последних. В те времена боксеры в кровь разбивали себе кулаки на тренировках о мешки, набитые землей. Как ни странно, сломанный нос не портил его. Мы с ним схлестнулись всего однажды, и делокончилось ничьей, но справедливости ради замечу, что он был еще пьяней меня. В тот раз я вступился за официантку, к которой он тянул лапы. После этой стычки он повсюду заявлял, что мы с ним закадычные друзья. Он курил сигары, обильно заливал обеды и ужины вином и с завидной регулярностью наведывался к проституткам. Все это называлось «хорошо жить». Альфредо Гарсиа был bоп vivant. Нужно уметь красиво жить, приятель! Поскольку волосы стали заметно редеть, он зачесывал их назад и втирал в голову чудодейственные снадобья, которые, может быть, и способствовали росту авокадо, но никак не сказывались на состоянии его шевелюры.

Его наемники вошли через дверь, выходившую в сад. Первым появился Кувшин. Следом за ним влетел Годо — Однорукий дал ему хорошего пинка. Замыкало шествие упомянутое милейшее, но несколько дефектное создание. Молчун не промелькнул ни разу, и я решил, что он-то и снимал занимательный фильм. Должен признать, снято вполне прилично, хотя камера так и мечется туда-сюда, то взлетает вверх, где устроился Гарсиа, то опускается вниз, к палачам и жертве. Порой герои оказываются не в фокусе. Если бы сцена длилась дольше, у меня бы наверняка разболелась голова. Сама камера была отменной. Гарсиа был из тех, кто в магазине сразу требует товар класса люкс, а если он при этом не оказывается и самым дорогим, то считает, что его обманывают. Годо оказался невысок ростом, неплохо сложен, франтоват. Нормальной комплекции, темноволосый, лет двадцати пяти. Одет в кроссовки, голубые джинсы и черную кожаную куртку. Он был сильно напуган, что вполне простительно, принимая во внимание ситуацию.

— Какого черта вы так задержались? — поинтересовался с верхотуры облаченный в халат Гарсиа, перетиравший миндаль мощными челюстями. — Что у вас приключилось?

— Молчуну приспичило купить какую-то дребедень детишкам, — залебезил Кувшин. — На Рафаэль-Кальво.

— Что еще за Рафаэль-Кальво? — скривился Гарсиа и почесал макушку.

— Это такая улица, — поспешил ответить Кувшин.

— Точно? — вопросил Гарсиа.

Донеслось урчание, очевидно, утвердительное и подтверждающее мою догадку относительно того, что Молчун держал в руках камеру.

— Мать вашу так! — ругнулся Гарсиа. — В один прекрасный день я пошлю вас всех разгружать вагоны. Мне до лампочки, что вы делаете по выходным, но в рабочее время извольте работать на меня. И не забывайте об этом. Можно начинать.

Ни слова не говоря, Кувшин схватил Годо, а Однорукий единственной лапой сжал указательный палец на его правой руке и дернул назад, намереваясь сломать. Звук хабанеры из «Кармен» заглушил хруст костей. Гарсиа прибавил громкость. В моем сознании он никак не увязывался с Визе, с оперой. В прежние времена он увлекался совсем другой музыкой — той, что играют на танцульках, и народными севильянас [12]. Его любимая песня посвящалась некой грудастой Рамоне. Вот так. Возможно, мелодии из «Кармен» казались ему вполне фольклорными и выражающими национальный испанский характер. Гарсиа опять убавил звук. Кувшин выпустил Годо, который, стоя на ковре на коленях и с выражением абсолютного непонимания происходящего, здоровой рукой сжимал сломанный палец.

— Отлично, Годо, вот мы и начали задавать вопросы, — сказал Гарсиа за кадром. Молчун, похоже, наслаждался зрелищем корчившегося на полу Годо, а может, ему просто надоело водить камерой из стороны в сторону. — Теперь твоя очередь говорить, если только ты не хочешь, чтобы мы продолжили расспросы. Понимаешь меня?

Как я уже говорил, дело происходило во время Рождества, а Гарсиа был по-своему верен традициям. Среди столов, кресел, ламп и диванов высилась небольшая елочка, украшенная мигающими огоньками, серебристыми шариками — знаете, такими, отражаясь в которых любой красавчик превращается в Квазимодо, а Квазимодо — в страшного паука. Возле камина, в котором уютно мерцал огонь, — скульптурки, изображающие сцену Рождества: пастухи, овцы, речка, мостик, волхвы, портал, Святое семейство, бык, мул и иже с ними. В центре стола — корзина с марципанами и рождественскими печеньицами, обсыпанными сахарной пудрой. Тут же нетронутый туррон [13].

Годо вовсе не был героем, да и сама его физическая конституция не предполагала особой мужественности, а тем более теперь, когда он был до смерти напуган, со сломанным пальцем. Тем не менее он встал с колен, демонстрируя известное достоинство, и посмотрел на Гарсиа. По крайней мере, у него хватило духу сделать это.

— Я ничего не брал, — сказал он зло, — я ни у кого ничего не брал.

— Как вчера сыграл «Мадрид»? — спросил Однорукий, не обращая внимания на Годо.

— Вничью, — ответил Кувшин.

— Обделались!

— Да это был товарищеский матч, — попробовал успокоить его Кувшин.

— Товарищеский? Товарищеских матчей не бывает, просто этих молокососов опять уделали.

Однорукий метнул убийственный взгляд в сторону Годо, который в оцепенении слушал абсурдный разговор.

— Ладно, парень, — заговорил Гарсиа. Похоже, ему уже все наскучило. — Сделай нормальное лицо, а то сдается, что тебе засунули огурец в задницу. Мы приличные люди, а не людоеды. Ты уж совсем сдрейфил. Почему бы это? Где мои шесть кило?

Годо посмотрел наверх.

— Я не знаю. Все это дерьмо, в котором ты копаешься…

Гарсиа включил музыку на всю мощь. Для Однорукого и Кувшина это прозвучало как приказ. Действуя в паре, они сломали ему следующий палец. На сей раз — средний на той же руке. Когда они отпустили Годо, он, как зомби, зашатался и сбил две фигурки из скульптурной композиции «Рождество»: два волхва упали и сломали шеи. Гарсиа уменьшил громкость. Годо плакал, стоя на коленях. Жалкий мальчик на побегушках, приторговывающий наркотой в розницу, ворующий из автомобилей магнитолы и прочую мелочь. Если ему вздумалось подпрыгнуть повыше или скакнуть в сторону, это была самая большая ошибка в его жизни. Однорукий заметил урон, нанесенный рождественской композиции, выдвинул ящик столика, на котором стоял телефон, и достал тюбик с клеем. Должен признать, картина была не из приятных, она вряд ли доставила бы удовольствие даже самым бывалым и привычным к насилию, вроде меня, но мне было полезно увидеть в деле тех, кого предстояло убить.

— Ты закончишь свои дни в корзине с грязным бельем, малыш, — с угрозой произнес Гарсиа, опять оказавшийся в фокусе камеры. — Подумай хорошенько, прежде чем сделать это. Не надо бояться. Два пальчика — это так, ерунда, ты их быстро вылечишь. Ты ведь не увлекаешься ни баскетболом, ни регби? Мы еще и не рассердились как следует. Настоящие проблемы появятся, если эти шесть килограммов так и не обнаружатся, но уж тогда все, кранты, тебя действительно возьмут за задницу. Три недели тому назад некий Хуан шатался тут, предлагал всем кокаин. И мне сразу рассказали об этом. По чистой случайности описание этого самого Хуана сильно напомнило мне твою внешность ободранного кота, мальчик. Не так уж много тебе отпущено везенья, не израсходуй весь запас слишком быстро. Советую тебе выложить все, что знаешь, а вздумаешь петь, как Монтсеррат Кабалье в д?ше, — сам увидишь, мне плевать на сто тысяч малюток святого Луиса и на их мамашу.

Пока Гарсиа говорил, Однорукий зубами открыл тюбик с клеем, щедро намазал шею белобородого волхва и прямо-таки нежно пристроил отвалившуюся голову на законное место. Камера, утомленная разглагольствованиями Гарсиа, добросовестно засняла всю сцену. Потом он взял в руку черного волхва Бальтазара, оглядел его с явным презрением, решил так и оставить безголовым, закрыл тюбик с клеем и положил на место.

— Я ничего не знаю, — защищался Годо. — Я ничего не сделал. Может, этот Хуан действительно похож на меня.

— У него тоже растут волосы на заднице? Долго будешь выделываться? — поинтересовался Гарсиа со свойственной ему деликатностью. — Ты злоупотребляешь своей везучестью и моим терпением, мальчик. Смотри, как бы и то и другое не закончилось одновременно. Очередь за твоим большим пальцем. Если он у тебя застрахован, ты получишь втрое больше, чем за другие пальчики. Видно, неспроста его так ценят. Я не собираюсь валандаться с тобой весь день. Четыре взрослых человека заняты одним тобой. Рабочий день четырех человек, понимаешь, о чем я толкую? Это очень дорого стоит, мы ведь не безработные бездельники, да и с голоду не умираем.

Замурлыкал кот, просочившийся в приоткрытую дверь из сада.

— Мать вашу, — разозлился Гарсиа, — закройте эту чертову дверь. Сразу видно, что вы не платите ни за отопление, ни за дрова. Сию минуту уберите отсюда эту тварь!

— Кис, кис, кис…

Опустившись на корточки, Кувшин пытался привлечь внимание кота, подобрался на расстояние вытянутой руки, схватил за шкирку и поднял. Беззащитный перепуганный кот прекратил мяукать. Все четыре лапы вытянулись вперед и напряглись, твердые, как электрический кабель, а шерсть встала дыбом.

— Можно дать ему молока, шеф? — спросил Кувшин.

— Конечно, старик, напои его молоком до отрыжки, если так тебе полегчает, — вздохнул Гарсиа, изображая безграничное терпение. — Видно, рождественская атмосфера превращает вас всех в сердобольных сестер-монашек.

Кувшин сгреб кота и скрылся за дверью, ведущей, по моим предположениям, в кухню. Если так, то он должен был услышать из кухни, как музыка «Кармен» загремела на всю мощь. Минуту камера оставалась неподвижной, уставившись в стену. Наверное, Молчун был вынужден отложить ее, пока Кувшин занимался котом, чтобы лишить Годо всякой возможности улизнуть.

Когда Кувшин вернулся в гостиную, Годо рыдал, прижимая к себе руку. Ноготь большого пальца прокричал «пока!» покинутой руке. Молчун вернулся к своей работе домашнего кинодокументалиста. Кувшин оставил за дверью блюдечко с молоком, и кот принялся лакать его. С помощью пульта дистанционного управления Гарсиа убавил звук до нормального. В наступившей тишине безутешный Годо оплакивал, опустив голову, свою руку и несчастную судьбу.

— Смотри на меня, — сказал Гарсиа, — смотри на меня, когда я говорю!

Годо поднял голову. Он был сам не свой, но, видно, все надеялся вывернуться из переделки живым.

— Ты хочешь плавать, не замочив одежды, а так не бывает. Ты показал, что ты парень предприимчивый. Отлично, я оценил. Но никто не начинает сразу сверху, не заплатив за это сполна. Нельзя прыгать через ступеньки.

Прозвучало невнятно, больше похоже на «рыгать», чем «прыгать», но в эту минуту всем было не до мелочных придирок, и я не заметил на лицах и тени усмешки.

— Ты ввязался в серьезную переделку, — продолжал человек, за чьей головой я охотился. — Кое-кто видел, как ты входил в дом с сумкой, а потом выходил оттуда. Откуда ты знал, что там было шесть кило порошка?

— Я ничего не знал, — ответил Годо. — Это была спортивная сумка Розы. Я прослушал послание на автоответчике. Роза потом сказала, что это была не она.

— А ты не узнал голос?

— Звонили из бара. Было очень шумно. Я ушел оттуда.

— И унес шесть килограммов.

— Почему вы хотите навесить на меня шесть кило? Было только три.

Гарсиа приглушил музыку, тишину нарушало только тиканье настенных часов, сделанных, как огромные наручные.

— Три? А ты почем знаешь, что было три? Я всегда говорил, что было шесть. Понимаешь, о чем я толкую, парень?

Годо замолчал. Он вляпался. Однорукий проглотил марципан и взялся за упакованную плитку «Туррона 1880» [14].

— Будешь туррон? — предложил он. — Видел рекламу: «самый твердый туррон в мире»? Хочешь попробовать?

Гарсиа опять прибавил звук. Годо понял, что терять ему уже нечего. Он сиганул к кочерге и попытался дотянуться до нее. Только это он и успел. Ловкий, как обезьяна, несмотря на выпитую водку, Кувшин скрутил его, а Однорукий принялся лупить плиткой туррона. Годо неудачно увернулся от удара в нос, и туррон рикошетом попал ему по уху. Однорукий ударил его по голове, из носа закапала кровь.

— Эльза! — взорвался обезумевший Годо, глядя прямо на Гарсиа. — Ее тошнит каждый раз, когда ты до нее дотрагиваешься! Козел! Сукин сын! Она говорит, что даже жаба лучше, чем ты! Эльза сказала, что там было три килограмма! Она сказала мне об этом в кровати! Эльза сказала, где они лежали!

Если Годо хотел вывести Гарсиа из себя, он нажал на нужную кнопку. Кокаин был ни при чем: Гарсиа потерял голову из-за Эльзы.

— Кувшин! — заревел Гарсиа. — Заткни его навсегда!

Кувшин стоял, уперев руки в бока, вроде ручек того сосуда, в честь которого он получил свое прозвище. Ему тоже не нравилось, как этот сопляк клеветал на Эльзу.

— Это тебе за то, что ты плохо говорил о сеньорите Эльзе, — проговорил он.

И двинул ему кулаком в солнечное сплетение. Гарсиа усилил музыку до дискотечной громкости, вперил бешеный взгляд в фотографию нашей с ним Девушки-Мечты, висевшую на стене на первом этаже, и вдруг швырнул в нее стакан с виски. Годо выволокли в сад, камера следовала за ним. Ножом, зажатым в кулаке, Кувшин дважды ткнул его в пупок, как почтальон, доставляющий срочные письма и нетерпеливо жмущий на кнопку звонка. Еще два приветственных удара в живот и, наконец, финальный взмах, рассекший горло. Уже у бездыханного отрезали большой палец.

Тошнота подступила к горлу. Даже в кино зрелище было бы не из приятных, но сознание того, что все это правда и фильм предназначался для Розы, было просто невыносимо. На экране зарябили черно-белые точки, звук пропал, превратившись в зудение электронного комара, а потом опять возник похожий на телеведущего Гарсиа.

— Вот что случилось с этим дерьмом, вздумавшим играть со мной в опасные игры, Роза, — говорил Гарсиа с экрана. — Будь ты хоть трижды сестрой Эльзы, советую усвоить урок. Я приказал этому уроду по имени Хулио Сесар [15] притащить тебя сюда, так что всякие жалобы…

Я не хотел смотреть дальше, вытащил кассету и растоптал ее. С ее помощью вполне можно было бы засадить за решетку Гарсиа и всю его банду, но я уже решил, что разделаюсь с ними сам, это было мое личное дело. Не в моем стиле вмешивать полицию в мою жизнь, в мои личные дела. Не то чтобы я считал такое решение проблемы несправедливым или неэтичным в соответствии с бандитским кодексом чести — я его не разделял, — но я не мог лишить себя удовольствия сразиться с Гарсиа без посредников. Наверное, то, что я только что увидел, было последней каплей, чаша весов и без того была полна' его предательство, Тони, пуля в моем колене, Эльза в его объятиях… Так или иначе, то, что он сделал с этим парнем, открывало новый счет. Идем дальше! Труп Годо с двумя сломанными пальцами из оставшихся на руке четырех был обнаружен в разбитом «гольфе» на автомобильном кладбище за городом. Об этом писали газеты. Скорее всего, по интеллектуальному коэффициенту Кувшин несильно превосходит головастика, но я не думаю, что он пытался таким образом инсценировать смерть в результате автомобильной катастрофы. Полагаю, уж скорее это своеобразное проявление его странного чувства юмора, не доступного моему пониманию. Собственно, я и не пытаюсь его понять.

Они были по одну сторону черты, я — по другую. Вот и все, и меня это устраивает. Это будет война до победного конца. Можно считать, что я уже начал боевые действия.

27

Я спустился в кафе. Попрощался с моим другом и его женой и сказал Розе, что на видео запечатлен телевизионный конкурс, в котором красуется Хулио Сесар в окружении рельефных стюардесс в одних бикини. Разумеется, она не поверила дурацкому объяснению, но ничего не спросила. Она знала, что Годо мертв, и больше ничего не хотела знать. И прекрасно. Я уже говорил раньше, что незнание — убежище умных, а ее никто и никогда не назвал бы глупой. По пути к машине я выбросил растоптанную кассету в урну. Когда мы вернулись домой, я, во-первых, повесил на гвоздь куртку, во-вторых, освободился от кобуры и, наконец, налил себе виски. Последнее действие вызвало неодобрительный взгляд Розы. Ну и ладно! Поскольку я совершенно не исключал, что в конце концов женюсь на одной из сестер (пока не решил, на какой именно) и в связи с этим брошу пить, этот стаканчик вполне можно засчитать как выпитый в память о моей доживающей последние дни свободе. Роза удалилась в ванную комнату, и я воспользовался минутой, чтобы опорожнить и заново наполнить стакан. Зазвонил телефон, я снял трубку. Звонила Эльза. Возможно, то, что она позвонила сразу, как только мы вошли в дом, было чистой случайностью, но, зная Эльзу, совершенную психопатку в часы досуга, можно было предположить, что в последние несколько часов она названивала каждые десять минут. Такова уж была эта красавица: спокойно не вспоминала о тебе в течение двух месяцев, и вдруг оказывалось, что твой голос необходим ей, как сардинам — соленая вода. Да, такая вот красотка: бери ее или оставь ее. Я предпочитал брать.

— Макс, — заговорила она, — что это за глупости с диваном? Я хочу провести эту ночь с тобой! А если нет, то я лично готова на что угодно!

— Но… — открыл рот я.

— Не перебивай! — перебила она. — Я не собираюсь спать этой ночью в обнимку с холодом. Я так решила, понимаешь? Мы могли бы полететь в Буэнос-Айрес или еще куда-нибудь в Южную Америку. Там сейчас лето. Мне говорили, что это очень красиво, наверняка стоит чудесная погода!

— Но, Эльза, не…

— Слушай, если ты собираешься занудствовать, твое дело. Прими цианид.

— Послушай, Эльза, — проговорил я, — убили… — Я вдруг понял, что говорю в пустоту. — Эльза? Эльза! — Я пришел в отчаяние: эта дуреха играла, притворяясь то фривольной, то не в меру капризной, в самое неподходящее время.

Я не паникер и не параноик и не стал воображать, что кто-то похитил ее. Скорей уж какой-нибудь неожиданно возникший новый друг (разумеется, мужского пола) как раз сейчас запустил ей руку под юбку, а она отталкивала его, приговаривая что-нибудь дразнящее и вкрадчивое, или подставляла шею для поцелуя.

— Милый, ты меня слушаешь? — вновь возник ее голос.

— Да, я жду, — откликнулся я. — Послушай…

— Слушай лучше ты меня, — оборвала она. — Какие мы скучные. Сидим здесь, когда прекрасно могли бы наслаждаться летом в Южном полушарии. Что скажешь? У меня как будто осьминог шевелится внутри! Ты же меня знаешь, Макс, с мужчинами я всегда стараюсь защищаться, но когда проигрываю, чувствую себя так, будто я победила.

Роза вышла из ванной, а затем, демонстрируя исключительную скромность, — на улицу. Я чувствовал себя проигравшим битву в окружении сплошных победительниц.

— Брось шутить, — сказал я, — сейчас же приезжай сюда. Только рядом со мной ты будешь в безопасности. Гарсиа и его люди…

— Какой ты нудный, дорогой! Если тебя обуревает чувство ответственности, ты становишься невыносим Даже этот говолоногийи то забавней!

И бросила трубку.

— Головоногий, а не говолоногий\

Я швырнул трубку с таким бешенством, что чудом не сломал аппарат. Чтобы успокоиться, сосчитал до десяти, одним глотком опорожнил стакан виски и, все еще ощущая приятное послевкусие, меча громы и молнии, выскочил на улицу.

Роза не просто вышла из дома: она сидела на улице на скамейке спиной ко мне. Скамейка сплошь пестрила непотребными надписями. Мне не нравилось, что Роза отдыхает тут среди всякой похабщины, которую я-то знал наизусть. По правде говоря, некоторые изречения были довольны остроумны. Весной я частенько усаживался здесь утром или днем, в компании бутылочки вина и вчерашнего хлеба. Я крошил его, чтобы подкормить воробьев. И чувствовал необыкновенное умиротворение.

— Звонила Эльза, — сообщил я. — Думаю, она не приедет сюда ночевать.

— Она уже знает про Годо?

— Нет, — сказал я, хотя и сам был не вполне уверен. И, подумал: ты тоже мало что знаешь. Один я знаю все до конца. — Я не успел сказать ей.

— Я не хочу спать одна, — сказала она, — не ложись на диване!

Вроде бы она просила о том же, о чем и Эльза, но старшая думала о сексе, а малышка о том, что ей страшно и неуютно. Не знаю только, сумею ли я вести себя, как хороший мальчик.

— Он очень мучился?

— Нет, — соврал я. — Его застрелили. Все произошло мгновенно.

— Годо дрожал, как птенец, но я всегда боялась еще больше. У Годо была я, — продолжила она после короткой паузы, — а я в последнее время начала понимать, что у меня его не было. А теперь понимаю, что и Эльзы у меня нет.

— Не говори так о сестре, — пожурил ее я. — Эльза любит тебя и заботится о тебе. Я буду спать на диване. Если хочешь, оставь дверь открытой. Можешь разбудить меня, если понадобится.

— Ты поступаешь так из-за моей сестры? — спросила она.

— Как?

— Будешь спать на диване.

— Нет. Я поступаю так из-за тебя или из-за самого себя, не знаю, из-за кого из нас двоих.

— Если из-за меня, то лучше не нужно. — Она была предельно откровенна.

Она встала и подошла к фонарю, стоявшему в нескольких метрах от нас. Вступила в круг желтоватого света. Вот так, освещенная, она казалась святой, которой я не стоил. Она была как юная девственница, осужденная вскоре потерять свою чистоту.

— Я понимаю, что тебе совсем не хотелось драться с тем парнем. Ты сделал это, чтобы защитить меня, — сказала она. — Вот если бы подпрыгнуть и оказаться на какой-нибудь звезде. Ну зачем мы превращаем этот чудесный мир в такое ужасное место?

«Потому что мы сами ужасны», — подумал я. Но увидел, что ее глаза наполняются слезами, как горные реки талой водой, — и счел за лучшее промолчать.

— Каждая из этих звезд… — Роза взмахнула рукой, обнимая весь небосвод. Заколебалась, замолчала, охваченная детской робостью и неуверенностью. — Ты не будешь смеяться?

Я отрицательно покачал головой.

— Каждая из этих звезд, — она опять указала на небо, — это исполнившееся желание какой-то женщины или какого-то мужчины…

Совершенно обнаженная, бесстыдная луна расчесывала свои длинные-длинные волосы, опьяненная собственной красотой. Хрупкая, торжественная тишина окутала нас. Дождь прошел, разъяснилось. Стояла прозрачная зимняя ночь, а когда я смотрел на Розу, такую беззащитную, окруженную ореолом невинности, ночь казалась еще светлее.

Но мне было суждено удивляться и дальше. Она подошла ко мне — слезы на ее щеках все еще не высохли — и поцеловала в губы, смело и старательно.

— Как ты хорошо умеешь… — пробормотал я в растерянности.

— Ты тоже… очень хорошо… целуешься, — мечтательно ответила она, не открывая глаз.

— Это все практика, — распетушился я.

Неудачный момент для бравады. Роза отшатнулась от меня, вмиг превратившись в пантеру. Ее глаза сверкали, но теперь уже не от слез: эти огненные сполохи выдавали гнев.

— Бессовестный!

Она еще продолжала оскорблять и определять меня, а ее рука уже взметнулась для удара. Звонкая пощечина взорвалась на моей щеке.

— И не вздумай войти в мою комнату, даже чтобы попросить прощения!

Ее глаза сверкнули, а она уже отвернулась. В пять прыжков она оказалась на пороге моей лачуги и скрылась за дверью. Я дотронулся до щеки. Ну и характер! Малышка ничем не уступала старшей. Значит, мне суждено провести ночь в одиночестве, в окружении собственных страхов и призраков.

28

Разумеется, самые циничные и ушлые из вас уже догадались: я проснулся в полночь и не смог устоять перед беззвучными нашептываниями беса сладострастия Астарота, вливавшего в мои уши смертельный яд. Я совершил эротический — или партизанский (ведь любовь — это вечная битва) — набег на свою комнату. Роза тоже не спала, и меня встретили ее распахнутые объятия и горячее, гибкое, юное тело. На самом деле между тем, что предлагали мне она и Эльза, не было такой уж огромной разницы, и теперь я не знал, что и думать обо всех этих жалобах на страх и беззащитность. Не знаю и того, что думала она о моих обещаниях оберегать ее и о том, что, дескать, она вечно будет для меня маленькой девочкой. Зато могу подтвердить, что уроки французского, о которых так беспокоилась Эльза, не пропали даром: семена знаний упали на плодородную почву. Для меня, все еще не изгнавшего из памяти картины пыток Годо, эта ночь смешала в себе в равных частях боль, наслаждение, чувство вины, раскаяние, искупление, развращенность, восторг… Не могу сказать, чтобы я гордился собой. Смутно, в подсознании, пытаясь оправдаться, я постоянно повторял себе, что такова жизнь. Живым — любить, мертвым — гнить, как говаривал Гарсиа. Черт побери, я был похож на глухонемой цветочек — эдакий анютин глазок.

— В Мадриде никогда не идет снег, — сказала в антракте Роза, далекая от моих забот, погруженная в свои переживания. — Помню, когда я была маленькой, я как-то проснулась, а вокруг все белое… Мне так нравилось играть со снегом… А потом давать ему растаять и пить… Я воображала, что это необыкновенно чистая вода…

— Это правда, — сказал я. — Не знаю, что творится с климатом. Но если что-то не ладится, нужно это исправить. Подожди!

Я вышел из комнаты и вернулся с бритвой.

— Не шевелись! — предупредил я.

Я чиркнул бритвой по подушке, в сантиметре от ее головы. Роза испуганно вскрикнула.

— Что ты делаешь? Ты сошел с ума?

— Но ты же хотела снега? Теперь у нас его сколько угодно!

Я схватил разорванную подушку, потряс ею, и по комнате полетели белые перышки, медленно приземлявшиеся на пол. Я растопырил руки и закружился, будто танцующий медведь или пугало. Роза хохотала как сумасшедшая. Я включил вентилятор, который месяцами помирал от скуки в углу комнаты, и перышки закружились, то взлетая, то падая, но не останавливаясь ни на мгновение. Мы занимались любовью среди снежной метели. Мои сомнения относительно будущей жены так и не разрешились. Моя любовная афера продолжала стремительно развиваться. И я не знал, то ли мне больше по вкусу блондинки, то ли мне следует жениться на смуглокожей брюнетке.

29

Я рассчитывал, проснувшись, увидеть Розу в нижнем белье и с зубной щеткой в руке, но действительность оказалась вовсе не похожей на рекламу отбеливающей пасты «Сигнал». Быстрая и ловкая рука вытащила у меня из-за пояса «стар», а когда я попытался отреагировать, то наткнулся на 150-миллиметровый ствол «астры» 1921, торчавший в паре сантиметров от моей физиономии. Я поднял глаза. Пистолет держал Молчун. 9 мм в длину, семизарядный, простого действия. Мой «стар» он сунул себе сзади за пояс. Тут же были Однорукий и Гарсиа. Последний развалился в моем единственном кресле, отличном кресле, извлеченном из мусорного контейнера. Роза стояла около торшера. Она казалась очень напуганной. Я поднялся, мысленно поздравив себя с тем, что спал, не снимая брюк, несмотря на ночную эскападу.

— Твой сон глубже, чем нефтяная шахта, сынок, — пошутил Гарсиа, — раньше ты не был таким.

Я бросил на него взгляд, претендующий на мировой рекорд по выражению Презрения. Если мне и не удалось установить рекорд, клянусь, я был от него в каких-то двух сантиметрах, если только он измеряется в сантиметрах.

— Ты-то точно всегда был именно таким, Фредо.

— Не называй меня Фредо, Макс, — попросил он. — Похоже на гангстера. Зови меня Альфредо или Гарсиа. По той же причине не нужно звать меня крестным, хотя ты и был для меня все равно что крестником. Ладно, давай к делу. Думаю, ты догадываешься, чему обязан этим визитом.

— Ты мог бы представить мне и остальных высоких гостей.

— Тот, что позаимствовал у тебя пистолет, — Молчун, — бросился исполнять мою просьбу Гарсиа. — Если тебе удастся выдавить из него больше трех слов подряд, получишь приз. Если хочешь, можешь звать его Немым. Ему не нравится, но он не будет возражать. Безрукого зовут Одноруким. Взгляни на него, — добавил Гарсиа с гордостью, — он не улыбается даже на фотографиях.

— Прямо все рога пообламывали, подыскивая им подходящие клички, — заметил я. — Тот, которому забыли пририсовать руку, — мой старый знакомый.

— В мешок бы тебя, да в воду, — проворчал вышеупомянутый господин. — Ты меня не знаешь, но я должен вернуть тебе вот это.

Не выпуская из руки «стар ПД», 45-го калибра, с сильной отдачей, призматическим, извлекаемым, однолинейным магазином, он показал мне цепочку с болтавшимся на ней медальоном с изображением Пресвятой Девы, принадлежавшим прежде Паэлье. Мы смотрели друг на друга, как бешеные псы. Наши глаза метали молнии. Это называется ненавистью с первого взгляда.

— Как это я тебя не знаю! Чулок на физиономии тебя не слишком изменил. — Нужно было сохранять спокойствие. Я повернулся к Гарсиа: — Если ты не возражаешь, я позавтракаю, пока мы болтаем. Кстати, ты уже не пользуешься тем одеколоном, который продавали в розлив. Он вызывал удушье.

— Теперь я пользуюсь «Андрос».

Я смотрел на него с комическим восхищением.

— Это все Эльза придумывает, — добавил он скромно.

— На самом деле я уже знаком с твоими ребятами, Гарсиа. Я посмотрел видеокассету, прежде чем показать ее Розе. Не сердись на латиноса. Он защищался, как мог.

Под пристальными взглядами моих стражей я направился к холодильнику, взял стакан, из которого пил виски прошлой ночью, и на три четверти опорожненную бутылку «Дика». Пока я наливал себе живительную жидкость карамельного цвета, я видел, что Гарсиа смотрит на меня, пытаясь скрыть беспокойство за внешней иронией. Роза не проронила ни слова, но тень неудовольствия набежала на ее прекрасное лицо, подобно тому как тень аэроплана омрачает безлюдный пляж. Я передумал: отставил в сторону виски, разрезал апельсины на половинки и принялся готовить сок.

— Где кассета? — спросил Гарсиа.

— Успокойся, — откликнулся я, — она в мусорном баке, там же, где бы следовало быть и всем вам.

— Не стоит так говорить, Макс, — сказал Гарсиа с видимым облегчением. — Я позволяю тебе многое, но не все, не забывай об этом.

— Кто-нибудь хочет? — Никто не пикнул. — Ну и прекрасно. По крайней мере, не придется объяснять принцип действия этого сложного механизма.

Я выжимал апельсины, их густой сладкий сок стекал в стакан, а тем временем мои мозги напряженно соображали, как они сумели найти нас. Предположить, что наше убежище выдали Эльза или Роза, казалось абсурдом. Я решил, что они застукали Эльзу. Мне сразу не понравились ее бесконечные появления и исчезновения. Но в конце концов, разве она виновата, что привлекает внимание больше, чем улыбка на лице уличного полицейского?

— Ты не так уж сильно хромаешь, крестник. Я действительно рад! Как будто просто растяжение подвязки.

— Это называется растяжение связки, Фредо, то есть, извини, крестный.

— Так я и говорю! Растяжение подвязки — правда, забавно? Я думаю, это пошло от того, что человек бежит сломя голову, испугавшись каких-нибудь бритоголовых, шнурки развязываются, он падает — и вот тебе и растяжение подвязки! Мне нравится изучать язык, наблюдать за его эволюцией. Если бы в сутках было сорок восемь часов, — Гарсиа устремил мечтательный взгляд на обшарпанные стены, — я бы посвятил один из них изучению грамматики и латыни, их влияния на слова, но невозможно успеть в жизни все… Клянусь, крестник, я ужасно завидовал, глядя, как ты держался в этих домищах в Пуэрта-дель-Йерро и в Моралехе или на какой-нибудь свадьбе в Херонимосе. Ты единственный ничем не отличался от остальных гостей. Помнишь разряженную девицу, которая приняла меня за шофера, а я потом трахнул ее в туалете, вот такую расфранченную? Она еще обозвала меня разряженным попугаем. Попугай, попугай, а что ты хочешь? Я сам себя сделал. Мой отец был портным, обшивал приличных людей, а мать мыла полы в сортире на Северном вокзале, царство небесное им обоим. — Гарсиа перекрестился. — А у тебя мать — настоящая дама, сразу было видно — высший класс, в ней было больше достоинства, чем во всем Университете Комплутенсе [16]. А твой отец! Истинный кавалер, какие были только в старину. А вот поди ж ты! У тебя-то все и пошло кувырком… Мои бедные родители звали меня храбрым портняжкой, я был главным забиякой во всех драках. А Тоби (Гарсиа опять торопливо перекрестился) называли портняжным ящиком, потому что у него всегда карманы раздувались от всякой всячины, ну помнишь, его еще звали как-то похоже на музыкальный инструмент, ну такой, вроде немой, вечно бегал за дурачками. Как же его звали… А как твои старики, Макс? Что с ними стало?

— Они эмигрировали.

— И правильно сделали, черт меня побери! Испания теперь совсем не та, с этим Общим рынком, опустыниванием, все норовят плеснуть уксуса в наше молоко, все едут сюда: негры, колумбийцы, китайцы, итальянцы. Спорим, что мы в конце концов начнем лопать спагетти на завтрак? Ну ладно, о чем это мы? Я говорил, что ты создаешь мне проблемы, лезешь куда не следует. Мы иметь проблем, как говорил Англичанин. — Гарсиа старательно передразнивал английский акцент. — Помнишь Англичанина? Одно дело — иметь широкие рукава, в которых вечно что-то пропадает, а другое — когда из тебя делают деревенскую дурочку. У меня пропали три килограмма чистого кокаина. — Он опять заговорил своим обычным голосом.

— Тот, кто это сделал, уже получил по заслугам, — встрял Однорукий, бросив на меня угрожающий взгляд.

— Заткнись, обрубок, — оборвал его Гарсиа, не пытаясь скрыть раздражение. — Здесь говорю только я.

— Я знаю, что Годофредо мертв, я же тебе сказал, что видел твой ролик. Кстати, его звали Годо, а не Фредо.

— Что ты хочешь этим сказать? — забеспокоился Гарсиа. — Выражайся яснее, а то временами ты слишком мутишь, крестник.

— Я говорю, что если от имени Фредо отдает фильмами про гангстеров, то скорей оно подходит тебе, чем ему.

— Не злоупотребляй моим терпением, Максимо Ломас. Не злоупотребляй моим хорошим отношением.

Стакан с соком был почти полон. Я протянул его Розе. Ее словно парализовало.

— Спасибо, — прошептала она и взяла стакан. Она едва могла говорить. Я подумал, что у нее пересохло горло.

Я принялся выжимать сок для себя. Это заняло почти столько же времени, сколько длились философские разглагольствования моего бывшего шефа.

— Этот парень был по уши в дерьме, — заявил Альфредо Гарсиа. — Годо или Фредо — это все глупости, чистая случайность. Он подворовывал, торговал то там, то тут, жульничал, вечно путался во всяких делишках, да и вообще смахивал на футбольного шулера-агента. Он грабил машины, воровал магнитолы и кассетники, угонял автомобили… Макс, этот мальчик сам лез на рожон. Я не могу сказать, что на все двести процентов уверен, что это он упер кокаин, но это неважно. Он — сорняк, дурная трава, он задолжал черномазым из Лавапьеса сто пятьдесят монет, вроде пустяк, но для черных угольков это деньги, черт побери, у черномазых сучья жизнь. С другой стороны, этот Хулио Сесар, которому ты накостылял, — полное барахло, ничтожество, может, его вышлют завтра — и никто не заметит, и шут с ним, но все-таки воровать кокаин — свинство… Каналья!

— Что значит «каналья»? — спросил Однорукий.

— Было бы о чем говорить, — продолжал Гарсиа, ухом не поведя на вопрос Однорукого, — ноя должен был начать с кого-то. А этот сопляк палец о палец не ударил, не почесался даже, сразу решил отхватить костюмчик на вырост. А он ему велик! Все нужно делать постепенно, начинать снизу и подниматься потихоньку.

— Так, как этот? — Я ткнул пальцем в сторону Однорукого, шарившего в моем холодильнике. Вряд ли ему удастся найти что-то стоящее. — До чего он дослужился? Он кто — капрал или твоя правая рука?

Однорукий достал из холодильника яйцо. Весьма недружелюбно взглянул на меня и раздавил его, сжав указательным и большим пальцами с двух концов. Чтобы раздавить таким образом куриное яйцо, нужна звериная сила и такая же злость. Бросил его в мойку и вытер тряпкой руку. Бедный Однорукий, мне было жаль его. Если он вздумает прощаться с холостяцкой жизнью и устроит мальчишник, ему придется не только заказывать зал и угощение в ресторане, но и нанять за большие деньги «друзей» на один вечер.

— Долг так и не уплачен, — продолжал Гарсиа — Годо мертв, а от жмурика пользы никакой, он долги не возвращает. Короче, — вдруг вскинулся он, будто неожиданно принял решение, — с твоего разрешения, крестник, я забираю Розу. Она была его невестой или подружкой, как говорят молодые. Глядишь, объявится и истинный виновник. А нет — так она расплатится со мной.

— Послушай, Гарсиа, это расточительно — бросать свиньям маргаритки. Или розы. В общем, метать бисер…

— Тогда ты, Макс… Понимаешь, о чем я толкую?

— Нет. — Я сделал дурацкое лицо. — О чем ты?

— Сделай что-нибудь, мать твою так!

Когда Гарсиа вдруг выходил из себя, его лицо багровело, а яремная вена вздувалась так, что казалось, вот-вот лопнет. При этом он мог мгновенно успокоиться и обрести свой обычный вид.

— Укради, убей, изнасилуй, сбей старушку, да хоть муху прихлопни! На худой конец, разбей тарелку, или отними конфету у малыша, или проткни мяч, ну как в этом фильме, как его, Хичхока [17]… ну, который мастер держать в напряжении… Займись делом! Вливайся в мою команду, через пару недель ты будешь вторым на корабле! Эти недоумки тебе в подметки не годятся, У нас был классный тандем… Для начала мы купим тебе костюм в полоску. Я знаю, ты не будешь вмешивать в это дело полицию. Ты тоже из тех, кто предпочитает стирать грязное белье дома, ты — сторонник классического стиля, как и я, таких уже мало, крестник, у людей остается все меньше принципов. Давай без обид! Сделай что-нибудь, чтобы Эльза посмотрела на тебя другими глазами. Она считает тебя неудачником. Она подсчитала: если двигаться такими темпами, как теперь, тебе понадобится 127 лет, чтобы обзавестись домом вроде моего, и то если экономить, как последняя шлюха. Посмотри на меня: разве мне дашь 127 лет? У меня четыре дома, в каждом спутниковое телевидение, пятнадцать ванных комнат, пять автомобилей, самый плохой — шестнадцатицилиндровый, коллекция картин больших художников, некоторых из них даже показывают по телевизору, шесть абонементов в Лас Вентас [18] до 2010 года, я купил бы и больше, но их не было в продаже, три набора столового серебра, целые коллекции компас-дисков, многие так и нераспакованные, новенькие… Взгляни на эту зажигалку!

Он достал большую золотую зажигалку, весьма солидного вида.

— Настоящее золото, двадцать четыре карата. Посмотри, посмотри на нее! Она весит чуть ли не килограмм! Знаешь, сколько я за нее заплатил? На эти деньги семья из четырех человек могла бы жить месяцев пять, ни в чем себе не отказывая, даже при теперешней инфляции! А я хочу иметь еще больше!

Гарсиа спрятал свое сокровище. Я смотрел на него с искренним восхищением. Однако он заврался. Что за странные подсчеты?

— Известно, что самые большие несправедливости допускают те, кто утратил чувство меры, а не те, кем движет необходимость, — процитировал я под впечатлением этого спонтанно родившегося гимна богатству и продекларированных жизненных принципов.

— Неплохо сказано для отставного портье из дискотек и публичных домов, — парировал Гарсиа, возвращая мне шутку.

— Это сказал не я, а Аристотель.

— Аристотель? По-моему, я его знаю, — брякнул Однорукий. — Это не бездельник бармен из бара на первом этаже у тебя в доме, Немой?

Ну, истинное сокровище. Решительно этот занудливый обрубок фонтанировал, не иссякая. Молчун и не думал отвечать. Немота была его преимуществом: она позволяла ему не реагировать на глупости. Он внимательно следил за мной, старательно соблюдая дистанцию. Я заволновался, что, несмотря на всю эту бестолковую болтовню, могу так и не дождаться, когда они расслабятся и потеряют бдительность. Однорукий зло посмотрел на Молчуна. Похоже, у этого индюка были проблемы со всем белым светом.

— Ладно, — протянул Гарсиа, вставая с кресла и отряхивая с задницы воображаемую пыль. — Знаешь, во что мне обходится содержать вот этих? До фига! До фига и еще немножко! А тут еще проклятая инфляция… Ну зачем бы мне покупать доллары? А парочка китаезов, сиганувших в Гонконге с тридцать какого-то этажа? По мне так пусть хоть все прыгают или торгуют паршивым брокерским чоп-суи [19] и своей людоедской китайской кашкой в пакетиках. Антрофопаги [20]! Заявляется пацан и начинает морочить мне голову и гонять лодыря. Понимаешь меня? Только я плевать хотел на всю эту зеленую молодежь!

Словесный понос Гарсиа и его манера говорить на тарабарщине успели мне порядком надоесть.

— Нам с тобой есть чем заняться. Видишь?

Гарсиа сунул руку за пазуху и достал «беретту» 92 Ф, с двухлинейным магазином, пятнадцатизарядный, корпус «эргал» 65, из специального легкого сплава итальянской марки, черный матовый типа «брунитон».

— А вот еще пример, все к нашему разговору. Понимаешь, о чем я? У меня был этот швейцарский 9-миллиметровый «ЗИГ-Зауэр» П226, помнишь? Отличная штуковина, даже ФБР его оценило! И что дальше, а, хромоногий? Я узнаю, что на всех соревнованиях лучшим оказывается «беретта» 92, и в восемьдесят восьмом я поменял свою железку. К тому же эту штуку, — он постучал по корпусу, — уважают Ranyersde Tersas, a если уж речь пошла о Ranyers, то начхать мне на ФБР. Все дело в быстроте реакции, понимаешь, крестник? А как поступаешь ты? На испытаниях в испанской армии твою «астру» обставил «льяма» М-82, но ты не мычишь не телишься и не думаешь менять пушку, нет, нет и еще раз нет, мать твою так! А Эльза замечает такие вещи, Макс! Кстати, ты до сих пор не имеешь представления, кто продырявил тебе колено?

— У меня все те же дурацкие «представления», Фредо, — откликнулся я. — А ты что думаешь об этом?

— Без понятия, — ответил он, никак не отреагировав на Фредо. — Во всем этом полно грязного белья, понимаешь, о чем я? Одно скажу: тот, кто это сделал, любил тебя как сына, а то был бы ты сейчас мертвей Тутанхамона. Он в момент мог бы спровадить тебя на тот свет.

— Понятно. Наверное, он мог просто выстрелить в упор. Пожалуй, и я мог бы поступить так же. Кто знает? Глядишь, в один прекрасный день мы с ним покончим со всеми недоразумениями.

Я говорил, просто чтобы потянуть время. Не мог же я позволить им вот так взять и увезти Розу. Вдруг подвернется счастливый случай? Но Молчун по-прежнему не спускал с меня глаз. Пожалуй, лучше бы называть его Косым.

— Почему бы и нет? Только не забывай, что этот тип не стал убивать тебя, рискуя собственной шкурой, — сказал Гарсиа. — Он мог бы пристрелить тебя, но не сделал этого, потому что вы были друзьями. Что стало бы с этим миром без дружбы? Навозная куча, только и всего! Конечно, теперь вы уже не друзья, но вы были ими, не забывай! И пусть все идет своим чередом.

— Кто убил Тони? Официанта, — пояснил я, видя, что он смотрит на меня непонимающими глазами.

— Напрасно Эльза зашла в этот бар, — сказал Гарсиа. — Она сильно раскаивается. Мы обменяли Тони на проходимца Паэлью, только и всего. Ты легко отделался: ты ведь понятия не имеешь, сколько монет мне пришлось отвалить вдове Паэльи. Теперь она заявила, что ее дети должны учиться во французском лицее или еще где-то там. Вот каменное сердце: просит денег в уплату за того, кого уж нет! Дескать, клюнет, так клюнет, а нет — большой привет! Они обходятся мне дороже, чем слабоумный сынок доброму папаше.

— Где сейчас Эльза?

Гарсиа, уже убиравший свою «беретту» с полностью хромированным 125-миллиметровым стволом (магазин заканчивается затыльником, удлиняющим рукоятку на 3 — 4 мм, чтобы было удобнее держать), остановился, услышав имя Эльзы.

— Эльза моя, Макс, — ответил он зло, мгновенно изменившимся голосом, в котором звенела сталь, утыканная шипами. — Я не расстанусь с ней ни за что на свете. Она — моя плоть, моя жизнь. Если я прознаю, что кто-то коснулся хотя бы края ее одежды, пуговицы на ней, — он жестоко пожалеет. Nоиsurrender [21], — подытожил он. — Я не держу Эльзу взаперти. Я не такой ревнивец, как мавр Монтесума, или этот, как его, Мортадело, то есть Отелло, или как там звали этого, который у Шиспира [22], мастера туманить мозги. Но до Эльзы я не позволю дотронуться и самому Господу Богу.

Мне стало почти жаль Гарсиа. Неотесанная деревенщина, он к тому же был из тех, кто с идиотским упорством водружает дверь в чистом поле, а потом стережет ее. Эльза всегда была свободной как птица. Этого не изменить никогда и никому. Она всегда выбирала сама — таковы были правила игры, а если они кого не устраивают, то не стоит и вступать в игру.

— Эльза женщина, а женщины созданы, чтобы быть декорациями к фильму, — философски изрек Однорукий. Несчастный цыпленок. Как ни заговорит — все некстати. — Сказочный фасад, и больше ничего.

Хотелось бы мне быть таким же ослом, как он, и видеть вещи подобным образом. Но мы с Гарсиа считали, что Эльза — это нечто гораздо большее. Того же мнения придерживался и Молчун, судя по брезгливому взгляду, брошенному им на приятеля.

— Ладно, хватит болтать, — взорвался Гарсиа. — Больно мы сегодня распетушились. Выздоравливай! Да, о девчонке не беспокойся, она не будет ни в чем нуждаться. Считай, что она в хороших руках.

— Даже если руки непарные? — поинтересовался я, ехидно поглядывая на Однорукого.

Мой комментарий не произвел на него ни малейшего впечатления. Чувства юмора у него было меньше, чем у сороконожки.

— Это я убил мальчишку, — заявил он. — Но сначала сломал ему руку. Она захрустела, как будто переломили куриную косточку. Хрясть! Отличный получился соус: томатный кетчуп с кровью. Пальчики оближешь!

Представление началось, когда я меньше всего его ожидал. Все это время Роза сидела молча и не шевелясь, разве что сумела выпить сок, который я для нее приготовил. Не знаю, потому ли, что это был последний шанс, или она решила, что мальчишка — это Годо, а не Тони, но только она подлетела к Однорукому, с ненавистью уставившемуся на меня, и разбила стакан о его голову. Что-нибудь в таком роде мне и требовалось. На полсекунды Молчун потерял меня из виду. А в такой ситуации полсекунды — это полжизни. Я ударил его в трахею, он на миг перестал дышать, и его «астра» 1921 — реликвия времен Гражданской войны, к которой уже и боеприпасов-то не купишь, наверняка ему приходится самому набивать патроны, — полетела в сторону. Я намеревался заняться Гарсиа, когда кто-то стукнул меня по голове, и из глаз полетели сотни красных и желтых искорок. Однорукий врезал мне пистолетом, всего-то 850 граммов с полным магазином, но мне показалось, что это был кирпич, свинцовый шар в оболочке из хромированной или гальванизированной стали. Похоже, этот коротышка сделан из железобетона: он вроде и не почувствовал, что о его голову разбили стакан. Я рухнул на колени, хотя вовсе не собирался помолиться напоследок. Гарсиа сгреб Розу, спасая ее таким образом от мести Однорукого. Он застыл передо мной, ожидая, пока Молчун придет в себя и его лицо вместо желтовато-зеленого снова обретет здоровый коричневато-землистый цвет. По моей голове текла густая жидкость. Кровь залила лоб, капнула на пол. Однорукий дотронулся до моей головы и облизал окровавленные пальцы. Меня затошнило.

— Может, прикончить его прямо сейчас, шеф? — спросил он, смакуя красное пюре. — Нулевая отрицательная… Черт подери, да он универсал.

— Я по-прежнему последний романтик, — патетически воскликнул Гарсиа от двери. — Все хотят заполучить мою голову: полиция, пастор, ребята из Ареналя, все, все сговорились против Альфредо Гарсиа, а этот парень ценит меня. Макс всегда был мне вместо сына. Не вздумай тронуть его, Однорукий, не то я скормлю муравьям твою последнюю лапу. А ты, Молчун, верни ему пистолет перед уходом. Телохранитель без пистолета — как мужик без члена. Пусть даже и бывший телохранитель.

Молчун выволок Розу. Гарсиа задержался на пороге, чтобы удостовериться, что Однорукий не прибил меня. На тыльной стороне его вдовствующейруки красовалась голубая татуировка: «Материнская любовь».

— Непременно спляшу на могиле твоей матери, козел, — не отказал себе в удовольствии сказать я. Меня по-прежнему тошнило, причем не столько от удара, сколько от отвратительных воспоминаний о том, как этот недоносок с видом гурмана смаковал мою кровь. К тому же он угадал: у меня действительно резус-отрицательная кровь нулевой группы.

Я никогда не научусь держать рот на замке. Второй удар, еще страшнее первого, заставил меня увидеть Млечный Путь во всей его красе и унес меня прямехонько в страну грез, теней и ужасов. Последнее, что я слышал, был голос Альфредо, приказывающий Однорукому оставить меня в покое. Голос таял, таял, пока не превратился в сплошную черноту.

30

Я очнулся от телефонного звонка. Кое-как поднялся, дополз до аппарата, снял трубку и рухнул на стул, изо всех сил стараясь не окочуриться прямо там же. Болели не только голова, но и ребра. Видно, Однорукий от души накостылял мне, пока Гарсиа не удалось увести его.

— У аппарата почти никого, — выдавил я в трубку. — Кто это?

— Таинственная Незнакомка, — узнал я голос Эльзы.

— А я Царский Посыльный.

— Я звонила Гарсиа, чтобы спросить, как называется ужасно смешной фильм, который мы смотрели с ним вместе. Я страшно злилась, что не могла вспомнить сама. Он просто взбесился. Мне кажется, бедняге требуется медицинская помощь.

— Ты звонила ему для этого? — искренне изумился я. Эльза была невероятной женщиной.

— Ну да. Тебя это удивляет?

— Меня ничто в тебе не удивляет. Я думал, что ты сейчас с ним.

— Ты опять несешь вздор, — рассердилась она — Это очень важно, я говорю о Розе.

— Светлячок, кажется, я опять люблю тебя, как прежде.

На три или четыре секунды на другом конце провода воцарилось молчание. Наконец Эльза справилась с удивлением.

— С тобой что-то случилось, Макс? Макс? Ты в порядке?

— Не волнуйся, любимая. Скорей всего, это оттого, что мне настучали по башке. Сколько сейчас времени? — поинтересовался я.

В голове тем временем прояснялось. С тех пор как на одной шумной вечеринке какой-то проходимец свистнул у меня часы и бумажник, я никогда не знаю, который теперь час. Но самое обидное заключалось в том, что эти часы мне подарила Эльза.

— Половина девятого отвратительного декабрьского вечера. Место действия: Земля. Время: конец двадцатого века. Сюжет: влюбленная женщина хочет кое-что сказать мужчине, вдребезги разбившему ее сердце. Жду тебя через полчаса у памятника Грустному Генералу, милый. Не забудь захватить презервативы.

— Разве ты больше не принимаешь пилюли? Тогда…

— Тогда замолчи. Знаешь, мне что-то опять холодно. Не знаю, что со мной такое творится, Макс.

— Просто сейчас зима, Эльза.

— Что за чушь, дело не в этом. Система внутренней терморегуляции стала подозрительно часто отказывать. Закрой глаза! Закрыл?

— Да, — ответил я.

— Честное слово?

— Да, — повторил я.

— Тогда внимание. Сконцентрируйся. Ты весь обратился в слух. Ты… весь… обратился… в слух…

Послала в трубку звонкий поцелуй, показавшийся мне небесной музыкой, и отключилась.

Памятник Грустному Генералу. Звучит, как приглашение на любовное свидание, даже без жгучей приправы в виде совета не забыть презервативы. Я неважно соображал, вся рубашка в крови. Ничего, вот переоденусь, приму горячий душ и оживу. Полчаса? С моим-то болидом мне вполне хватит времени, чтобы почиститься и привести себя в достойный вид — ни дать ни взять, свежеупакованный рождественский подарок.

31

Разумеется, памятник Грустному Генералу официально назывался совсем иначе — муниципалитет не имеет обыкновения давать столь поэтические имена. Это имя придумала Эльза, и справедливости ради должен заметить, оно было удачным. Имелась в виду конная статуя известного мятежного военачальника девятнадцатого века. Во всем его подчеркнуто мужественном облике было что-то меланхолическое, будто ему было известно, что в любой победе уже сквозит поражение. Когда-то, в пору роз и любви, почти каждый мой свободный вечер мы с Эльзой, сумасшедшие и пламенные любовники, встречались на этой маленькой романтической площади старого Мадрида, где гармонично сосуществовали три-четыре кафешки, крендельки собачьих экскрементов на песке, стайки воробьев и голубей да несколько оборванных старушек, тихо увядавших у подъездов. Обычно мы заходили выпить вина в один из баров — Эльзе особенно нравился «Одноглазый бык», по ее словам, от этого названия так и веяло ее любимыми романами с поножовщиной и героином. Потом мы брали такси и ехали в пансион «Голубка», но, в соответствии с установленным ритуалом, давали порядочный крюк: пересекали Пуэрта-де-Толедо, проезжали мимо Королевского дворца, через площадь Орьенте, выезжали на Пласа Майор и заворачивали на улочку, где притулился пансион. Проехать мимо Королевского дворца Орьенте было совершенно необходимо: Эльза представляла, что мы — принц и принцесса, и эти пролетарские мечты о величии очень возбуждали ее. А я черпал романтику из бутылки вина, прихваченной из бара, или из своей фляжки — серебряной подружки, как называла ее Светлячок. Если одного круга перед дворцом оказывалось недостаточно, Эльза просила таксиста сделать еще один. Насколько могу вспомнить, до третьего не дошло ни разу. Собственно, мне и не требовалось другого стимула, кроме потрясающих ног Эльзы. На самом деле, и бутылка вина была нужна, только чтобы ощутить себя богемой в духе Модильяни. Обо всем этом я думал, пока приводил себя в порядок. Я вышел из своей хижины и наткнулся на e;е известного мне полицейского с вонючими ногами и еще какого-то незнакомого типа. Они стояли, прислонившись к моей машине. Незнакомец был невысокого роста, широколицый, с глазами-щелочками. Я направился прямо к ним Метрах в пятидесяти стайка из шести или семи ребятишек бестолково носилась по довольно крутому склону с палками, камнями и мячом. Один из малышей ударил приятеля палкой, они сцепились и покатились под горку по замерзшей земле. Никто и не собирался их разнимать.

— Максимо Ломас Гонсалес? — поприветствовал меня знакомый полицейский. — Я же тебе говорил, что мы еще свидимся. Теперь у тебя есть в запасе только сорок восемь часов.

— Сорок восемь часов для чего? — поинтересовался я, доставая ключи от автомобиля и отстраняя второго легавого.

— Чтобы ты, не дожидаясь, когда я суну нос в ваши дела, разобрался с Альфредо Гарсиа. Не строй из себя дурака. Нам известно, что ты работал с ним, а он тебя кинул. Сегодня утром хоронили одного из его людей, Хосе Санчеса по кличке Паэлья, индейца Паэлью, а на кладбище автомобилей обнаружили изуродованный труп Годофредо Эредиа, парня, вздумавшего подшутить над Гарсиа. Я знаю, что у тебя давно зуб на Гарсиа. Временами кажется, что законы созданы для них. Мы не можем действовать их методами, но ты можешь, если я закрою на это глаза.

Я открыл дверцу «шкоды».

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Мы бы рады были дать тебе целую неделю и оплатить все расходы, — встрял, жуя слова, тип с глазами-щелочками. Помолчал несколько секунд, давая возможность переварить услышанное. — Мы-то понимаем, что такие дела требуют времени, но наше начальство хочет видеть результат. Сорок восемь часов — максимум, чем мы располагаем.

— Это все? — спросил я, рассеянно наблюдая за детворой. Те двое, что дрались, наконец успокоились.

— Нет, — ответил козлоногий.

Он дважды ударил меня по почкам, слева и справа, и я сложился пополам, изображая ужасную боль. Можно бы врезать ему в ответ, но мне и без того хватало проблем. Тип со щелками вместо глаз весело улыбался, глядя на меня.

— Это тебе за шуточки насчет бутерброда с сыром.

Конечно, я несколько преувеличил боль, но это не значит, что такой удар стерпела бы любая белошвейка. Глядя им вслед, я постепенно восстанавливал дыхание. Один из мальчишек подошел ко мне. Его звали Санти, он жил в доме по соседству с моей халупой. Иногда мы с ним играли в мяч. Ему было лет десять.

— Я все видел, сеньор, — сказал он. — Вам очень больно?

— Ерунда Я же говорил, ты можешь называть меня Максом и на «ты». Так я почувствую себя моложе.

— Хочешь закурить, сеньор?

— Нет. — Я отрицательно покачал головой.

Паренек закурил «Дукадос» и жадно затянулся.

— Покажешь мне пистолет? Я достал «стар».

— Только не трогай, — предупредил я — Если ты скажешь матери, что у меня есть пистолет, я скажу ей, что ты куришь.

— Она и так знает.

Мальчик сморщил нос, изображая улыбку, и стал совсем страшненьким. Он был тощим, смуглым. На верхней губе и на ухе запеклись некрасивые шрамы. На нем были синий джемпер и дешевые серые брюки.

— У тебя есть невеста, сеньор?

— Ну да, вроде, — ответил я.

— Красивая?

Когда Эльзе было шестнадцать, она была единодушно признана победительницей на конкурсе красоты. Может, это и не так много значит, но, учитывая, что ее главная соперница не чинясь переспала с двумя членами жюри, а стала всего-навсего «Мисс Симпатия», должен признать, что Эльзина победа обретает новый смысл. Конечно, я не стал сообщать мальчугану всех подробностей: вряд ли это было бы правильно, несмотря на всю его сообразительность.

— Ты когда-нибудь видел, как садится солнце, малыш?

— Много раз, — ответил он, — когда жду отца.

Его отец был пропащим пьяницей, частенько приползавшим домой на закате, благоухая анисовой водкой и крича на весь квартал. Я не раз видел, как Санти сидел на крыльце, прикрыв коленки пледом и поджидая возвращения кормильца. Мальчик лихо выпустил дым через нос, изображая взрослого.

— Вот она такая же красивая.

— Санти! Санти!

Толстуха с крашеными рыжими волосами и мешками под глазами вытирала передником руки — то ли потому, что они были грязными, то ли от волнения — и громко звала сына. Она всегда бывала недовольна, если заставала его в моей компании, даже если мы просто играли в футбол. Я пользовался дурной славой в этом квартале.

— Тебя зовут, — сказал я, — да и я не могу просидеть здесь целый вечер.

Я спрятал «стар» и сел в машину.

— Пока, сеньор, — попрощался сосед.

Я помахал ему рукой, повернул ключ зажигания, включил первую передачу и нажал на газ. В зеркало заднего вида я видел Санти, выслушивающего нотации, но больше думающего о том, как бы поскорей вернуться к товарищам, чем о материнских советах и предостережениях.

— Дурная компания, — выговаривала его матушка. — Дурная компания, Сантьягито, послушай меня, смотри не водись с этим хромым, смотри, кончишь как… посмотри на своего отца…

32

Мои дела оборачивались, скажем так, не самым лучшим образом. Отправиться в «Голубого кота» сразу после перестрелки было величайшей глупостью. Видно, я превращался в старую конягу. Я припарковался около «зебры» пешеходного перехода, зацепив бортик тротуара, и в полном одиночестве направился к памятнику Грустному Генералу. С соседней улочки неслись душераздирающие вопли: кто-то с большим чувством исполнял популярную песенку «Щедро оплаченная». Голос приближался ко мне — а я к нему — и, соответственно, становился все громче. На углу я чуть не столкнулся с певцом, проскочил буквально в миллиметре, но он даже не заметил. Уже оставив его далеко за спиной, я обернулся: он шел, спотыкаясь, и сопровождал пение выразительной жестикуляцией. Потом он опустился на одно колено: не то актер в пустом театре, не то заблудившийся Колумб, вообразивший, что достиг берегов Индии. Я подумал, что он или пьян, или страдает от неразделенной любви. А скорее всего, и то и другое одновременно. Эльза ждала меня у подножия бронзовой статуи, бросая крошки птицам. Если бы за последнее время мое сердце не превратилось в обломок скалы, оно бы, пожалуй, растаяло при виде этой рождественской открытки. Я замер, любуясь ею и прислушиваясь ко все удаляющимся и затихающим звукам «Щедро оплаченной». На ней был джемпер в черно-белую полоску. Белые полосы гораздо шире черных. Очень красивый джемпер, хотя его расцветка и вызывала ассоциации с окрасом каких-то змей. И никакого пальто — кажется, Эльза была готова вернуться на шесть лет назад. Сильно обтягивающие джинсы делали ее очень молодой — просто восемнадцатилетней девчонкой. Сколько женщин мечтали бы выглядеть так же! На плече у Грустного Генерала, введенный в заблуждение серо-зеленым цветом статуи, сидел не гордый победный орел, как можно было бы ожидать, а простой голубь. Благодаря ему Генерал из эмиссара смерти и огня превратился в посланца мира, каким и был всегда по своей сути. Воин, уставший от крови и жажды, измученный усталостью, измотанный тяжелым трудом на благо сильных мира сего, всегда одних и тех же, обладателей больших денег и ухоженных рук.

— Ты очень красивая, Светлячок, — начал я с комплимента, — просто сверкаешь.

Эльза взглянула на меня и опустила глаза, рассматривая носки своих туфель и кроша остатки рогалика. Бросила крошки птицам и обняла меня. Я поцеловал ее в шею, и она вздрогнула.

— Полегче, милый! Или ты решил наказать меня электрошоком? И не называй меня Светлячком — теперь ты видишь меня не только по ночам, — скорее кокетничала, чем протестовала она.

— Верно, — согласился я. — Ты больше не ходишь в эту проклятую академию танца, академию английского языка и машинописи.

— Tea is at five, don't be late, dear [23], — засмеялась она.

— Но ты по-прежнему светишься в ночи.

— Не преувеличивай! — Похоже, мои комплементы сыпались в дырявый мешок. — Чем ты надушился?

— Вылил на себя пол-литра своего любимого одеколона.

— Видно, придется простить тебе, что ты так и не надел подаренный мной костюм. И ботинки. Вчера я ночевала в «Голубке» и зарезервировала номер на сегодня, но сначала давай погуляем. Откуда во мне такая романтичность? Мои родители были совсем другими.

Когда-то Эльза рассказала мне, что родители оставили ее и двухмесячную Розу на пороге монастыря. Не знаю, правда ли это. Она считала, что обязана всеми своими бедами черной родинке на спине. Сейчас она задумчиво смотрела на игравшую на тротуаре девчушку.

— Что с тобой? Что ты так смотришь?

— Эта девочка напоминает мне меня.

Я взглянул. Самая обычная девчонка, играющая в резиночку. Ничего особенного. Через балкон перегнулась женщина.

— Эстер, ужинать! Подйимайся, замерзнешь!

Девочка прыгнула еще два-три раза и скрылась за дверью.

— Точнее сказать, она напоминает мне ту девочку, какой я никогда не была. Пойдем.

33

Следом за ней я вошел в «Одноглазого быка».

— Два бокала вина, — бросила она официанту, — и анчоусы в уксусе с оливками.

— Как в прежние времена, — сказал я.

— Да. Только официант другой, и отопление плохо работает. Если его вообще включили.

Было жарко, но я ничего не сказал. Принесли вино и тарелку с анчоусами.

— Как твой вчерашний осьминог?

— Печально. Он намеревался попользовать меня и спереди и сзади, но такие штучки не проходят, вернее, ко мне оттуда никто не заходит. Он так достал меня, что пришлось отделаться с помощью виски.

— Ты его напоила?

— Нет, это слишком долго, Он отвернулся, а я разбила бутылку «JB» о его череп. Может, хоть так поймет, почему мне не нравится поворачиваться спиной. К тому же он жмот — собирался купить меня за бутылку «JB». Я украла у него бумажник. Посмотри!

Эльза достала три купюры по десять тысяч.

— Голубые, как моя мятежная, преданная и меланхолическая душа. Хочешь?

Я отрицательно покачал головой, одновременно думая о том, как кстати бы они мне пришлись.

— Дай мне огня.

Я поднес зажигалку. Пламя лизнуло кончик сигареты, но Светлячок взмахнула рукой, поправляя волосы, и так и не прикурила.

— Дай, — повторила она нетерпеливо.

Взяла зажигалку, закурила и поднесла огонь к купюрам, которые держала в другой руке. Они вспыхнули и загорелись, как те многочисленные вечера и ночи, которые мы проводили вдвоем, как те безвозвратно исчезнувшие мечты, надежды и пшеничные поля. Они ушли, их больше нет ни здесь, ни где-то еще. Но они возродятся из пепла, пусть и на других полях, в других сердцах.

— Мне они тоже не нужны. Я только хотела проучить его.

— А что было потом?

— Когда потом?

— Потом.

— Я же сказала, что потом я пошла ночевать в «Голубку». Ты не представляешь, как я скучала по тебе. Я чувствовала с каждым вздохом, как ты мне нужен, каждый сантиметр простыни напоминал, что когда-то эта постель пахла тобой, каждая клетка моего тела страдала без тебя. Какие длинные ночи, Макс, — Эльза взяла мою руку, — как долго не проходит боль, если ты любил по-настоящему. Вернись ко мне. И больше не уходи. Вернись! Пожалуйста, не покидай меня больше.

Эльза сжимала мою руку. Я был на грани взрыва, но сдержался. Самым равнодушным тоном, какой только мог изобразить, я проговорил:

— Это не я ушел от тебя, солнышко.

— Какой ты злопамятный, милый, — сказала она равнодушно и выпустила мою руку. Спектакль окончился. — Кто не умеет забывать, не умеет жить, а тот, кто не умеет жить, — какого черта делает здесь? Ты — спартанец при дворе фараона, аскет, оказавшийся на оргии Калигулы. Не понимаю, как меня угораздило влюбиться в тебя. Разве что наши различия так откровенны, что делают нас откровенно одинаковыми.

Я отхлебнул вина и разом наколол трех рыбешек и одну оливку.

— Сколько мужчин любили тебя, Эльза?

— Почти все. Одни — потому что знали меня, другие — как раз потому, что не знали.

— И скольких ты бросила?

— Всех, потому что я знала их, Макс.

— Я напишу сказку и назову ее «Сердечко». Это будет сказка про девочку, бегущую по тропинке и оставляющую за собой разбитые сердца. Но ее сердечко никому не разбить, потому что оно — каменное. Меня вдохновил «Мальчик-с-пальчик». Я понимаю, тебя совершенно не вдохновляют размеры мальчика и пальчика, но что поделаешь!

— Писательство — не твое призвание, Макс, — отозвалась Эльза, пропустив мимо ушей грязный намек, как прежде пропустила мимо ушей мои комплименты. Она тоже была начеку. — Я сказала, что бросила всех. Это не так. Для одного я сделала исключение, но он ушел от меня, и уходит опять. Не смотри так, мы все допускаем ошибки. Я же человек. Напиши об этом в твоей дурацкой сказке.

Эльза рассматривала почти нетронутое блюдо с анчоусами. Она их так и не попробовала. Мне показалось, что она расплачется, но она взяла себя в руки. У этой новой Эльзы вдруг появились трещины в броне. Раньше она блистала благодаря их полному отсутствию.

— У меня пропал аппетит, — сказала она.

Я бросил в рот пару рыбок и оливку. Эльза, не глядя на меня, допивала вино.

34

Расплачивалась она, а я и не протестовал. Официант смотрел на нас с ненавистью: на его глазах мы сожгли тридцать тысяч песет — и не дали на чай даже трехсот. Мы вышли на улицу. Какая же физиономия была у официанта! Следовало бы объяснить ему, что таким образом мы боролись с инфляцией. Голубь, сидевший на плече у Грустного Генерала, улетел

— Если ты не против, поедем на моей машине. Кстати, ты не забыла про фляжку?

— Забыла. — Она прикусила нижнюю губу, изображая раскаяние и угрызения совести.

— Твоя сестра у них, ты уже знаешь? Выражение ее лица изменилось.

— Да, — ответила она, — я хотела поговорить с тобой об этом.

— Ты думаешь, ей грозит опасность?

— Не больше, чем нам. — Она немного замялась, прежде чем ответить, и мне показалось, что она решает, быть совершенно откровенной или скрыть часть правды. — Гарсиа любит меня, и он пальцем до нее не дотронется. Но пока она у них, я не свободна. Он будет использовать ее, чтобы шантажировать меня. По-моему, Гарсиа считает, что я имею какое-то отношение к кокаину.

— И?

— Я здесь совершенно ни при чем, Макс. Как ты можешь спрашивать!

— Поклянись.

— Клянусь.

«Поклянись»: полная чушь! Как будто Эльза не может не моргнув глазом поклясться в чем угодно. Никакие картины ада со всем его адским пламенем и запахом серы не заставят ее отступить. Гарсиа подозревал то же, что и я. Эльза спала с Годо, или он просто врал. Эльза знала, где спрятан порошок. Эльзе было необходимо скрыться. И возможно, Эльза ненавидела Гарсиа.

Мы шли к машине. Я оставил ее на углу узкой улочки, заехав колесом на бортик левого тротуара, в длинном ряду других припаркованных машин. Метрах в десяти впереди нас по мостовой быстро шел странный тип, дергая подряд за все автомобильные ручки: вдруг да какая-то дверца окажется открытой. Шум, который он производил, колотя по машинам, врывался в нашу беседу.

— Макс, они убили Годо, чтобы запугать нас.

— Ты не кажешься слишком расстроенной. Она пожала плечами:

— Ты не то видишь. Годо болван. Он повсюду трубил, что спит со мной. Он играл с огнем.

— Откуда ты узнала о его смерти?

— Я же говорила, я позвонила Гарсиа. Он сказал, что это предупреждение, что я должна вернуться к нему. Он умолял, плакал в телефон, угрожал, обещал купить мне квартиру в Бенидорме, в доме у самою пляжа, на первой линии. Жмот! Мог бы купить и на Менорке. Что я, по его мнению, должна делать среди чванливых англичан? Дать бы ему цианистого калия… А названия фильма он так и не вспомнил… Боже мой, как же он рыдал! У этого козла нервы никуда не годятся. Если бы он не ел у меня из рук, я бы испугалась.

В этот момент парень дернул за ручку моего автомобиля. Дверца открылась. Он по инерции пролетел еще пару шагов, застыл в удивлении, с черепашьей скоростью обработал в голове полученную информацию и вернулся назад.

— Ты очень любезен, Баутиста, благодарю, — сказал я, распахивая дверцу пошире, чтобы Эльза могла сесть. — А теперь ступай!

Тип обалдело уставился на меня. Ему не было и тридцати, но похоже, к нему уже не раз наведывался вестовой на быстром коне со счетами за разные делишки. Эльза села, а я стойко выдерживал нехороший взгляд незнакомца.

— Знаешь что, — сказал он, выговаривая слова на манер всех обитателей мадридского дна Бессмысленные голубые глаза налились кровью. — Чтоб ты сдох, чтоб разбился на машине, чтоб ты…

Он развернулся и полетел дальше, продолжая дергать ручки автомобилей. Я сел в «шкоду».

— Эльза, дорогая, — сказал я, — вот эта кнопка предназначена для того, чтобы никто не мог открыть дверь. Называется кнопкой безопасности.

— Прости, милый… Надо сделать вот так?

Очень мягко, большим и указательным пальцами она опустила кнопку, одновременно скользя кончиком языка по кромке губ. Я тронулся.

Я знал только двух женщин, которые совершенно сводили меня с ума. Они были очень разными.

Одна — властная, стремительная, сексуальная, опасная, лишенная сомнений. Это Эльза.

Другая — нежная, ранимая, несчастная, щедрая и романтичная. И это тоже Эльза.

35

Мы доехали до Пуэрта-де-Толедо, покружили по Байлену и проехали пару раз перед Королевским дворцом и по площади Орьенте. Эльза казалась то ли очень довольной, то ли взволнованной — не могу сказать, какой именно. Жаль, что я не прихватил полбутылки вина. Мы немножко поговорили. Весь остальной путь — чистая фантастика: двое влюбленных совершают экскурсию по столице королевства и спрашивают сами себя, кто же они на самом деле — заклятые враги или союзники.

— Я бы хотела показать тебе дом Гарсиа, — сказала Эльза. — Он потратил большие деньги на всякие краски. В смысле на картины, на художников, — добавила она простодушно.

Понятно, речь идет не о малярах с широкой кистью, а о живописи. В такие моменты я жалел Эльзу. Человеческие чувства захватывали ее на три-четыре секунды, а потом опять возвращалась прекрасная, расчетливая, чувственная или сентиментальная — в зависимости от обстоятельств — Эльза, способная превратить любого мужика в тупую безвольную куклу. И тогда я понимал, что жалеть Эльзу — все равно что сочувствовать царице Савской, которую накануне осмелился укусить комарик. Я не стал говорить, что отлично рассмотрел дом на видео. Зачем?

— Я ненавижу его, Макс, — продолжала она. — Он скорее умрет, чем откажется от меня. Я буду свободна, только когда его не станет. Если мы хотим спастись, его придется убить, ничего не поделаешь. Ты не представляешь, как я его ненавижу.

— Наверное, я тоже ненавижу его, — сказал я, гладя ее руку, не вполне уверенный, что хоть раз в жизни ненавидел кого-либо по-настоящему.

— То, что чувствуешь ты, — просто спичка рядом с огнеметом по сравнению с тем, что чувствую я.

Эльза всегда любила ковыряться в старых ранах.

— На, это тебе.

Она протянула мне пакетик и засияла в предвкушении. Я развернул его одной рукой. Это были часы, красивые, очень простого дизайна. Хотя она выросла отнюдь не в окружении горничных и личных портных, у Эльзы был отличный вкус.

— Я дарю тебе уже вторые, помнишь? Я тебя убью, если ты потеряешь и эти тоже. Теперь тебе не нркно вечно спрашивать, который час

И она застегнула часы на моем запястье.

— Очень красивые, спасибо, — сказал я.

Вот и все, что мы сказали друг другу. Все остальное время в наших головах проносились воспоминания, а за стеклами автомобиля — здания, уличные сценки. И тишина, пока Эльза не включила радио: для вас поет Альберт Хаммонд, «Вини во всем меня».

36

Один из двух фонарей по бокам от вывески пансиона «Голубка» был разбит, а лампочка выкручена Второй постоянно моргал, как арестант, только что выпущенный из тюремных застенков. Нарисованный на картоне толстый белый голубь был все таким же грязным, только выцвел еще больше. Мы как раз собирались войти в пансион, когда перед нами прошмыгнула черная кошка. Эльза в испуге посмотрела на меня и впилась ногтями в мою руку.

— Пойдем, — я попытался приободрить ее, — не будь суеверной. Помнишь, как я выиграл в лотерею двести тысяч песет?

— Как я могу забыть! — откликнулась она, все еще цепляясь за меня. — Мы прокутили их той же ночью, а я чуть не врезала сумкой какой-то сеньоре, пожиравшей глазами твой зад, когда ты вставал, чтобы принести еще виски.

Я задушил улыбку, уже расцветавшую на лице.

— Между прочим, когда я в тот день выходил из дома, мне перебежал дорогу черный кот.

— Потому ты и не выиграл в два раза больше, — пробормотала она. — Та сеньора была… Лучше промолчу, чтобы не поганить рот такими словами. Нет, скажу: грязная свинья, вот кто она такая!

Эльза никогда не сдерживала своих порывов.

В нескольких метрах от нас на углу стоял негр в вязаной шапочке и торговал уже знакомой мне газетенкой «Ла Фарола».

— Я сейчас, — бросил я Эльзе.

— Комната двести четыре. Наш счастливый номер, — улыбнулась она, стараясь подавить дурные предчувствия из-за черного кота.

Эльза вошла в подъезд, а я направился к продавцу газет.

— Почем?

— Двести.

— Обалдеть! — присвистнул я.

Расплатился без сдачи и вошел в пансион. За стойкой портье сидела незнакомая старуха и пристально, по-совиному рассматривала меня.

— Сюда только что вошла сеньорита, — начал я.

— Номер двести четвертый, — сурово оборвала она.

— Я знаю. — Я показал ей заветную бумажку в пять тысяч песет. — Меня интересует, ночевала ли она здесь прошлой ночью.

— Да.

— Одна?

Старуха кивнула.

— Если бы вы брали деньги за каждое слово, обошлось бы, пожалуй, подороже, чем телеграмма.

Она протянула когтистую лапку, чтобы забрать деньги. Старая ведьма оказалась проворней, чем я ожидал, и ухватила-таки купюру, как раз когда я ее отдергивал. Бумажка разорвалась пополам. У каждого осталось по половинке.

— Верни мне это, — сказал я.

— Попробуй, отними, — выплюнула мумия, отодвигаясь к стене и спрятав руки за спину. — Я закричу. Вот увидишь, закричу.

Мы смотрели друг на друга, не зная, как быть дальше.

— Даю вам две тысячи пятьсот за вашу половину, — предложила сова.

— У меня предложение получше, — сказал я, — ваша жизнь за вашу половину.

И я направил на нее дуло моей «астры». Этот пистолет не может выстрелить, если спусковой крючок нажат не полностью — простое и надежное устройство, позволяющее иметь при себе заряженное оружие, не подвергаясь ни малейшей опасности. Она колебалась несколько секунд. Если взглядом можно просверлить дырку, то я был вполне готов, чтобы меня привинтили на стенку рядом с отвратительной вывеской, но и старуха превратилась в дуршлаг. Наконец она приняла ошибочное решение и отдала мне обрывок купюры, сопроводив его взглядом, каким смотрят из своего гнезда сотни скорпионов. Я повернулся и пошел к лестнице.

— Проклятый сорняк! — послышалось за моей спиной.

И смачный плевок.

37

Дверь в двести четвертый номер была полуоткрыта, из комнаты струился желтоватый свет. Я тихонько толкнул ее и вошел. В малюсенькой комнатке едва помещались кровать, комод и умывальник, над которым красовалось зеркало без рамы. За закрытой дверью — крошечная туалетная комната с унитазом и биде. Во всяком случае, здесь ничего не изменилось. Я вспомнил, как мне нравилось смотреть, как Эльза моется над биде. Кажется, у Дега или Тулуз-Лотрека есть картина с похожим сюжетом. Определенно во мне пропадает художник! Стоя ко мне спиной и любуясь на себя в зеркало, Эльза снимала серьги — другие, не те, что были на ней накануне. Одна, золотая, сережка изображала солнце, а вторая, серебряная, — растущую или идущую на убыль луну. Она все еще не сняла джинсы, зато спина была совершенно обнажена, если не считать узкой полоски бюстгальтера. Со спинки единственного стула свисала белая майка, бледно-голубая рубашка и змеиный джемпер.

— Я скажу, чтобы поменяли простыни, — сказала она, не глядя на меня. — На этих я спала прошлой ночью.

— Мне нравится, что они пахнут тобой. Кроме того, вряд ли кто-то захочет исполнить твою просьбу. Похоже, я не слишком приглянулся старухе.

— Это новая. Кажется, года два тому назад пансион перешел к другим хозяевам.

Эльза обернулась, сняла наконец серьги и аккуратно положила их на комод. В джинсах и лифчике она была неотразима. Во мне бушевали хаос и смятение.

— Посмотри на эти серьги, — сказала она. — Луна и солнце. Если я надеваю ее вот так, — она взяла сережку в форме месяца и закрепила ее, чтобы получилась буква С, — то луна идет на убыль, а если поворачиваю так — она растет. — Эльза повернула сережку. — Все зависит от моего настроения. Я хочу объяснить, потому что мужчины совершенно не замечают таких вещей. Вы такие безнадежно… бестолковые… С тех пор как ты появился, я все время надеваю сережку так, чтобы луна росла. Скоро я совсем превращусь в полную луну, а ты и так — солнце.

Она положила серебряную луну рядом с ее парой — золотым солнышком.

— Смотри, Светлячок, я купил «Ла Фаролу», — сказал я, не давая себе растаять от всей этой катавасии с серьгами, и бросил газету на кровать. — Придется тебе спать с неудачником.

— Я знаю, — ответила она. — К твоему сведению, уже не в первый раз, мой король.

Не то в соседней комнате, не то в общей ванной кто-то включил радио, и сквозь тонкие перегородки музыка без труда достигла наших ушей. «Эмбахадорес» пели «Иголку». Ее слова будто царапали мне кожу и проникали прямо в душу. Как ласково ты меня убиваешь, / как расправляешься с моей юностью, / хорошо бы изменишь тебе, отплатить предательством, / ты как иголка, нежно вонзившаяся в мое сердце, / истекающее кровью, / я погибаю от страсти к тебе…

— Сними брюки, — велел я. В прежние времена мне нравилось еще и это: смотреть, как Эльза раздевается, а самому оставаться полностью одетым. Я приказал ей раздеться, упустив из виду одну маленькую деталь: Эльза не из тех женщин, кто исполняет приказания.

— Лучше ты сними их с меня, — возразила она. — Но прежде разденься сам. Я не хочу мерзнуть этой ночью, я же говорила, что в последнее время мой климат-контроль постоянно отказывает. И погаси свет.

Надо же, вот еще одна новость, как в сказке про Красную Шапочку. Раньше Эльза предпочитала видеть. Хотя потом все равно большую часть времени тяжело дышала и кричала, закрыв глаза. В постели Эльза была скандалисткой. Мне казалось, что она не притворяется, но однажды ночью я сильно засомневался. Эльза надулась на меня за какую-то не стоящую внимания ерунду. В постели она оставалась совершенно холодной, и, пока я изощрялся и злился, чувствуя себя все более униженным, она без умолку болтала о погоде и очень красивой сумке, выставленной в витрине какого-то магазина. Ее слова вонзались в меня, как дротики. Я и сейчас могу во всех подробностях описать эту чертову сумку из крокодиловой кожи, которую Эльза наверняка в конце концов купила. В самый разгар моих эротических эскапад она позволила себе преспокойно закурить. Эта был первый и последний раз, когда она в моем присутствии самостоятельно прикурила сигарету. Никогда я не ощущал себя таким униженным. Во время следующих свиданий Эльза опять стала прежней. Но две недели спустя я получил пулю в колено.

— Я хочу видеть, как ты раздеваешься, — настаивал я, а сам тем временем снял куртку, отстегнул кобуру с «астрой» А-80, отличным пистолетом, сконструированным таким образом, что его можно отлично носить под одеждой, хотя вес заряженного пистолета не слишком способствует тому, чтобы таскать его с собой без кобуры.

Эльза погасила свет, благо в комнате было два выключателя: один рядом с ней, у изголовья кровати, а второй у двери, где стоял я. Я зажег свет и принялся расстегивать рубашку. Эльза расстегнула бюстгальтер, повернулась ко мне спиной, сняла его и опять погасила свет. Я сдался, и, пока раздевался, мои глаза привыкли к полумраку, показавшемуся поначалу полной темнотой. Мы медленно погружались в таинственные и многообещающие сумерки.

— Я твоя собака, — сказала Эльза и укусила воздух.

Наши тела сцепились и рухнули на кровать, пружины застонали, дешевая газетная бумага «Ла Фаролы» шуршала под сбитыми простынями, а наши губы — ищущие, шепчущие, хватающие воздух — не знали усталости. «Какое счастье может дарить наша кожа!» — подумал я. «Это безумие!» — прошептала она.

Может быть, это и не любовь, но как похоже!

38

Эльза приговорила к сожжению еще одну сигарету. Привести приговор в исполнение должен был, как обычно, мужчина, находившийся под рукой. Мы лежали, накрывшись одеялом, смотрели в раскинувшееся над нами гипсовое небо и казались благополучной супружеской парой. Я опять почувствовал безрассудный зов любви. Тук, тук, тук. С такими женщинами, как эта, любовь всегда настигает тебя дважды или столько раз, сколько потребуется, чтобы ты открылся ей навстречу. Зеленая пачка «Данхилла» с ментолом с золотистыми буквами и ободком лежала на столике рядом с сережками. Раньше она не курила сигарет с ментолом. Эльза угадала мои мысли.

— Терпеть не могу вкуса ментола, но эта пачка подходит мне под глаза. Видишь ли, милый, женщинам приходится идти на жертвы. Трудно объяснить вам это. Вы такие… такие…

«Лондон — Париж — Нью-Йорк». Неуклонное падение цен на авиабилеты лишило эти города части их волшебного очарования. «Министерство здравоохранения предупреждает, что табак приносит серьезный вред вашему здоровью». Эта надпись была крупнее, чем та, где перечислялись города.

— Тебе нужно меньше курить, — сказал я, пользуясь тем, что Эльза никак не могла подобрать достаточно выразительного слова для определения нашей презренной породы.

— Неужели ты считаешь это грехом?

— Не большим, чем пить или хромать на одну ногу, но дело не в этом.

— У них фильтр класса люкс, жаль только, что он с ментолом, так что никакой это не грех, — заключила она, и облачко дыма рассеялось, коснувшись скалистых уступов моего лица. — Ты помнишь двести четвертый номер?

Я кивнул.

— Мы побили наш рекорд. Этот номер почти не изменился. А вот ты немножко другой.

— Мы стареем, Эльза. От этого не уйдешь. Ты за шесть лет постарела на шесть лет, а я — гораздо больше.

— Ты, наверное, хотел сказать, что я стала более зрелой. — Она слегка обиделась. — Через три месяца мне исполнится тридцать один, но я выгляжу моложе, правда?

Эльза утверждала, что она родилась двадцать первого марта,,в день начала весны. Я подозревал, что ее день рождения летом, но не мог этого проверить. Дата рождения, обозначенная в ее удостоверении личности, была двадцать первое марта, но, поскольку речь шла об Эльзе, это ровным счетом ничего не значило. Когда бы она в действительности ни появилась на свет, она решила, что именно этот день будет днем ее рождения, — и стало так.

— Откуда у тебя эта рана?

— От Однорукого, — ответил я, — все еще болит.

— Этот вампир — самый жестокий из всех их. Он ненавидит женщин, негров, молодежь, наркоманов — просто мешок, полный ненависти. Кувшин более управляемый. Знаешь, он считает, что я ему симпатизирую, — засмеялась она. — Бедняжка! Может, он когда-то окажется полезным.

— А Однорукий?

— Что — Однорукий?

— Ему ты тоже нравишься?

— Ты что? — Она фыркнула, выражая презрение. — Слово «любовь» не значится в его скудном лексиконе. А слово «секс» наверняка ассоциируется с курицей.

Когда Эльза затягивалась, слабый огонек сигареты освещал ее лицо.

— Ты хотела поговорить о своей сестре, — напомнил я. Меня не покидало чувство, что Эльза что-то скрывает. — Скажи мне!

Эльза помедлила несколько секунд.

— Она ревнует. Поэтому она не хотела ложиться на диване.

«В следующем акте ревновать предстоит тебе, принцесса», — подумал я. Когда ты обо всем узнаешь и все поймешь. Если Роза тебе расскажет. Я не хотел предавать тебя или мстить за что-то, просто нам с Розой это было необходимо. А еще я сделал это потому, что стрелка моего жизненного компаса скачет как сумасшедшая с того момента, когда мне прострелили колено, и окончательно взбесилась, когда я увидел тебя в «Голубом коте», моя королева, услышал, как ты воскликнула: «Дерьмо!», и засмотрелся на дорожку спущенных петель на твоем чулке.

— Давай сбежим вдвоем, Макс, — неожиданно сказала Эльза, бросив на меня быстрый взгляд. — Забудем обо всем.

— И бросим Розу?

— Ты прав, — опомнилась она, — я сама не знаю, что говорю. Потихоньку схожу с ума.

— Я думал над тем, что ты сказала, и решил, что ты права, — сказал я. — Дело не в принципах, просто это единственный выход. Сдохла собака — покончено с бешенством. Я тебе не говорил, но за мной стоит один полицейский. Он дает нам карт-бланш при условии, что мы поторопимся.

— Ты уже что-то придумал?

— Немного. Пригласи всех на разговор в «Голубого кота». И пусть придет Гарсиа.

— Альфредо боготворит меня. Он предпочтет видеть меня мертвой, но только не с другим. Не знаю, любовь ли это, но что-то очень сильное.

— Притворись, что ты с ним. Это даст нам шанс.

— Чего же еще просить у судьбы! — проговорила она мечтательно. — Еще один шанс. Просить больше — просто бессовестно. Я приглашу их на 19.45? — деловито спросила она, опять становясь практичной.

— Ты говоришь, как Управление железных дорог.

— Я не сумею собрать всех раньше, — рассуждала она вслух.

— Хорошо. Скажи им, что я принесу часть денег.

— Сделай палец вот так.

Она взяла меня за безымянный палец и выпрямила его. И выпустила изо рта колечки дыма, легко надевшиеся прямо на вытянутый палец.

— Это последнее — не простое кольцо, Макс, — сказала она и потушила сигарету в стоящей на комоде пепельнице. — Это обручальное кольцо. — Она на секунду замерла, а потом посмотрела мне прямо в глаза с надеждой и любовью. — Что ты мне скажешь?

— Ничего, — ответил я, — эти кольца дыма уже растаяли. И последнее точно так же, как все остальные.

— Я была беременна от тебя, Макс. Меня положили в больницу, и врачи вынудили меня сделать аборт. Меня усыпили. Бывают абсолютно бездушные врачи. И бывают бандиты с добрым сердцем.

Печальное умозаключение относительно врачей основывалось на жизненном опыте, а насчет бандитов она узнала из бульварных романов.

— Замолчи, — попросил я.

Я встал и начал одеваться. Приоткрыл жалюзи. Был полдень. Падавшие из окна полоски света делали нас похожими на заключенных в полосатых робах. Может, это тоже было предупреждением, как и проклятый черный кот.

— Это правда. Гарсиа сказал, что ничего тебе не сделает и отдаст нам нашу часть. Я искала тебя, но никто ничего о тебе не знал. Муравей и тот оставляет больше следов на цементном полу.

— Я ничего не желаю знать. Ты можешь сделать мне одолжение и замолчать? Пожалуйста!

— Шесть лет я думала о тебе, спрашивала, выискивала хоть какую-то весточку от тебя… И вдруг, нежданно-негаданно, благодаря тому, что мне потребовалось купить пачку сигарет, я встретила тебя.

— Именно тогда, когда у тебя возникли проблемы. Надо же, какое совпадение!

— Да, милый, на свете бывают совпадения. И теперь я опять беременна. Я чувствую себя точно так же, как в прошлый раз. В тот раз я не ошиблась и уверена, что не ошибаюсь сейчас.

— Замолчи. Ты чересчур патетична.

Эльза взяла пачку «Данхилла», повертела ее в руках и протянула мне.

— Прочти, что написано внизу, — попросила она.

— «С пониженным содержанием никотина и смол». И что?

— Читай дальше.

— «Министерство здравоохранения предупреждает: курение во время беременности вредит будущему ребенку». Очень интересно. Так и хочется пожалеть тебя.

— Поэтому я и перешла на ментоловые, дело вовсе не в цвете моих глаз, я делаю это ради нашего ребенка, Макс. Я уже давно смирилась с тем, что ты не обращаешь никакого внимания на такие детали. Если мы выкрутимся, обещаю тебе, что я совсем брошу курить.

— Не говори ерунду.

Я надел брюки. Вкус мести оказался более горьким, чем я ожидал.

— Мы, женщины, всегда знаем это. Не спрашивай как, но знаем.

— Хватит нести чушь. Я не собираюсь связывать свою жизнь с первой, насочинявшей с три короба.

— Мы не пользовались презервативами.

— Я, конечно, не гинеколог, но не думаю, что уже через два дня ты можешь быть так уверена, что находишься в интересном положении. — Я намеренно использовал это выражение, хотя сомневаюсь, что Эльза была столь же чувствительна к словам, как я. — Что ж, если ты хочешь, чтобы я опять подался в бега, просто попроси еще разок жениться на тебе.

Эльза была стойкой как скала. Чтобы эта скала зашаталась, требовалась целенаправленная разрушительная работа: ударить с одной стороны, добавить с другой… По почкам, по лицу, потом по печени. Я бичевал ее и чувствовал себя жестоким боксером.

— Как ты можешь говорить такое? Я люблю тебя.

— Вот и продемонстрируешь мне это сегодня вечером в баре.

— Я буду любить тебя, пока смерть не разлучит нас.

Я заметил свисавший со стула джемпер.

— Знаешь, на кого ты сегодня похожа? На змею, меняющую кожу.

— У какого-нибудь овоща… у любого безмозглого овоща больше чувств, чем у тебя…

Прислонившись к стене и обхватив руками колени, Эльза безутешно плакала, а я чувствовал себя мешком с мусором и всякой дрянью. Подаренные ею часы упали и валялись рядом с моими старыми ботинками. Даже когда они лежали вот так, в куче, было невозможно представить, что эти две вещи принадлежат одному и тому же человеку.

Я надел часы, прицепил свои доспехи, завязал шнурки на ботинках и закончил одеваться. Я был сыт по горло невозможностью просто взять и поверить словам, слетавшим с ее губ. А насколько все могло бы быть проще… Но Эльза была запутанным лабиринтом, а я не мог рассчитывать на помощь Ариадны. Я рассовал по карманам все свое добро.

— Я должна рассказать тебе кое-что о кокаине, — проговорила она, справившись с рыданиями. — Годо украл его не один.

— Конечно нет, — откликнулся я, — я с первой секунды знал, что за этим стояла ты, сколько бы ты ни клялась и ни божилась.

Эльза опять разрыдалась.

Я ненавидел сам себя, но злобный мстительный голосок продолжал нашептывать: давай, нажимай дальше, она уже почти испеклась, добавь еще.

— Что за чертовщина с тобой творится? Прежде даже вид мертвого младенца не заставил бы тебя заплакать. У тебя водопроводные краны вместо глаз? Тебя трахнул водопроводчик?

Я смотрел на нее.

Никогда в жизни я не видел никого, кто был бы так близок к совершенству, как эта женщина. Ее голос мог быть ледяным, как полярный воздух, и горячим, как ветер Сахары. На ее теле, словно на чудесном музыкальном инструменте, можно было исполнить «Аранхуэсский концерт» [24], ее ноги казались стеблями гладиолусов. Неправдоподобно зеленые кошачьи глаза мерцали, как драгоценные камни. Ярко-алые губы в форме буквы М, брови как крылья летящей ласточки. Резко очерченные, будто только из-под резца талантливого скульптора, скулы. А ее улыбка была настолько чиста, что любой, кто не знал о ее потаенных страданиях, решил бы, что именно эти руки сеют семена радости и пожинают колосья счастья. Эта невероятная красота сбивала с толку, делала людей беззащитными и потерянными. Как будто тебя темной ночью выкинули из самолета над бушующим морем. Выплыть и не утонуть — уже подвиг.

Я открыл дверь.

— Это не я, — прошептал за моей спиной хриплый от рыданий голос.

Лучше уйти. Сто раз повторенная ложь похожа на правду, как сестра-близнец. А из уст такой женщины, как Эльза, достаточно услышать вранье всего три раза.

39

Улица встретила меня порывами ветра и ледяными оплеухами, и я подумал, как печальна моя победа, как постыден мой триумф в двести четвертом номере. Я пошел домой. В почтовом ящике валялись три одинаковых листочка с рекламой и конверт с фотографиями, сделанными в баре на стадионе. Роза была ослепительна. Я спрятал фотографии в бумажник. Денег не было, оставалась только разорванная пополам бумажка. Я склеил половинки скотчем. Проверил, заряжены ли пистолеты, повесил на гвоздь старые брюки и куртку, принял душ и облачился в новый костюм. Он сидел на мне как влитой. Жаль, если его изрешетят пулями, но уж коли суждено умереть сегодня вечером, хотелось бы уйти из жизни элегантно. Я не Макс — я мистер elegance. Я достал из коробки новые ботинки. Аура их презентабельности осеняла и того, кто был в них обут. В полном соответствии с ценой. Я включил вентилятор, и по комнате закружил снег. Мне вспомнились детские драки во дворе колледжа, уличные побоища. Вспомнилось, как вместе с родителями и сестрой я ездил на экскурсию в Ла Гранху [25] и гулял по заснеженным садам. Следовало бы написать им хоть пару строк, но я давно не знал их адреса. Я засмотрелся на фотографию, где мы были запечатлены все вчетвером. Перышки летали в щекотном воздухе, а я думал, что никогда не гулял с Эльзой под снегом, и, конечно, припомнил ночь с Розой. Я выключил вентилятор.

Ожидается хорошая перестрелка, изрядный салат из пуль, и, если вдруг закончатся патроны, можно разделить судьбу тех лопухов, из которых в подобных переделках выпустили майонез. Я взял коробку с гильзами и машинку для снаряжения патронов «Lyman All-American», «микроскоп», как в шутку называла ее Эльза, хотя на месте увеличительных линз у нее красовались весы, пресс, формовочное устройство и штука для установки капсюля. Нужно вернуть гильзе ее первоначальную форму, установить капсюль, засыпать порох и, наконец, приладить пулю. Пули с полой головкой, двадцать четыре дробины, в одном грамме — 15,5 дробины, марка «сьерра», при попадании снаряд разрывается и дробь разлетается, поэтому его убойная сила еще возрастает. Порох «норма» 1040, 4,8 пороховой единицы. Капсюль марки «бердан», 9-миллиметровые патроны «люгер», в наши дни все знают их как «парабеллум» 9 мм, или «парабеллум-Берлин». Все, этого мне хватит.

Я побрился, приготовил себе сок. Даже не взглянул на бутылку виски. Пока выжимал апельсин, припомнил адрес специалиста по татуировкам. Для этого не обязательно быть нобелевским лауреатом. Тщательно разработанный план Гарсиа наверняка в точности совпадал с моим; убить меня и остаться с Эльзой. Не берусь предположить, каковы были ею намерения в отношении Розы. Зная Гарсиа, не удивлюсь, если он уже готовил девочку к тому, чтобы заработать на ней.

40

Я съездил заправить автомобиль, в результате чего в моем кармане осталось всего две тысячи, стойко выдержал насмешливый взгляд, брошенный заправщиком на отреставрированную купюру, и отправился взглянуть на салон татуировок. Он располагался в жалкой лавчонке, где торговали серьгами, браслетами, ремнями с заклепками, черными рокерскими футболками и прочей чепухой. Похоже, хозяин лавки сказал оформителю: «Ты должен постараться и выдать все самое мрачное, жуткое, сатанинское. Понял меня, коллега?» И коллега понял.

За прилавком стоял огромный мускулистый тип в майке с узкими бретельками. Его руки были сплошь покрыты синими татуировками. У него были волосы апельсинового цвета, золотой зуб. сережка в левом ухе. Мне он показался страшней самого Люцифера. Из задней комнаты в исполнении неизвестных мне представителей heavy неслись звуки тяжелого металла.

— Ты встречал эту девочку? — спросил я, показывая ему фотографию счастливой пары. Он взглянул без всякого видимого интереса. Его физиономия выражала меньше, чем лик Пресвятой Девы из Эльче.

— Ты легавый?

— Нет.

— Ты приходишься детке папочкой?

— Опять мимо. Ты все время мажешь, Медведь. Он агрессивно навис над прилавком, опираясь на

ладони.

— Тогда убирайся, пока тебе не сделали татуировку на репе, недоносок.

Перекрывая музыку, из задней комнаты донеслись чьи-то жалобные крики. Они были похожи на мяуканье голодного кота или на вопли во время кошачьих свадеб.

— Что это? — поинтересовался я.

Чтобы парень не считал себя умнее других, я достал «астру» А-80, изготовленную в мастерских Гер-ники в 1981 году и известную как оружие большой убойной силы. Ее прообразом был «ЗИГ-Зауэр» П220, и внешними очертаниями «астра» сильно напоминает своего прародителя.

— Это моя собака. Она вчера ощенилась.

— Да ну? Я хотел бы взглянуть на щеночков. А ты пойдешь впереди, гомик.

Я шел на разумном расстоянии от него. Он открыл дверь. Я дал ему пинка и втолкнул в комнату. На столе ничком, на животе, лежала дрожащая Роза. Выше талии она была вполне одета, ниже талии ее прикрывали только розовые трусики. На белой, как слоновая кость, и тугой, как натянутый на барабан пергамент, коже ягодицы извивалась половинка змеи. Второй Медведь, на этот раз бритоголовый, орудовал электрической иглой. Он уже подступился к Розе, но еще не приступил к цветку.

— Одевайся.

Специалист по татуировкам обернулся. Его губы раздвинулись в опасной ухмылке. Я решил, что с меня хватит, и нажал на спусковой крючок — большой, аккуратно сделанный и удобный, позволяющий *целиться напрямую и демонстрировать меткость прямо-таки на уровне инстинкта. Пуля попала ему в предплечье, и, несмотря на размеры бицепсов, рука повисла. Он выронил иглу и отступил на пару шагов.

— Я не знаю, куда они дели мои брюки, — пролепетала Роза.

Она встала и, дрожа, подошла ко мне. Я нагнулся за гильзой и воспользовался моментом, чтобы взглянуть на ее изумительные ноги. Они показались мне самыми прекрасными в мире, совсем как Адаму ноги Евы.

— Неважно. Обойдемся без них, — сказал я, выпрямляясь и думая о том, что Адаму, в отличие от меня, не с чем было сравнивать.

Я за руку выволок ее из комнатенки. Я не был уверен, что она в состоянии реагировать самостоятельно.

— Ты влип, парень, — процедил оранжевоволосый.

Второй словно онемел, тупо уставившись на дырку в своей гладиаторской лапе.

— Захлопни клюв, Тарзан. И выбрось свою надувную куклу, а то, не ровен час, сдуется, да и придушит твои причиндалы.

Я вышел в магазин и закрыл дверь. Роза ждала меня, не зная, что ей делать.

— Пошли, — скомандовал я.

Это была хорошая мысль: смыться. Мы выбежали на улицу. Несколько любопытных, привлеченных звуком выстрела, отшатнулись от дверей при нашем появлении. Готов спорить, что большинство из них и не взглянули на пистолет, завороженные Розиными ногами и трусиками. И я их вполне понимаю. Мы вскочили в автомобиль и рванули с места. Ни один из культуристов не решился высунуть нос.

41

Роза молча сидела рядом со мной: очень бледная, в трусиках и с только что наколотой половинкой змеи. Казалось, последние события и моя манера нажимать железным указательным пальцем на спусковой крючок произвели на нее сильное впечатление. Мои действия не были излишними. Смертельное для некоторых прямое попадание, говаривал Гарсиа. Роза крутила ручку настройки радио, пока не наткнулась на волну, на которой передавали бакалао [26]. Я убавил громкость. Эти «чумба-чумба, давай-давай» вредны твоим ушам, старая коняга.

— Я отвезу тебя домой, — сказал я.

— Нет!

Она задрожала. Я решил, что, поскольку ее схватили именно у меня дома, ее мучают плохие воспоминания. Она смотрела на меня широко открытыми безумными глазами.

— Ты обманул меня! — закричала она. — И ты тоже! Он очень страдал! Они отрезали ему палец, ты ведь знаешь?

— После того, как он умер.

— Они переломали ему пальцы! Они били его!

— Я не стал говорить, чтобы не сделать тебе больно.

— Кто ты такой, чтобы решать, когда мне должно быть больно, а когда нет?

Роза дрожала. Я подумывал, не дать ли ей пощечину. Решил немного подождать. Когда ты ведешь машину, неразумно давать по щекам женщине, у которой разыгралась истерика.

— Как ты узнала?

— Из газет. Я читаю газеты, понимаешь?

— Я врал для твоего же блага. Теперь ты знаешь: Годо мучился. Думаю, тебе надо бы что-то надеть.

— Я тоже так думаю, — согласилась она, и истерический смех смешался с солеными слезами. — Отвези меня домой к подруге, — попросила она, успокоившись. — Она даст мне что-нибудь.

— Где она живет?

— В Алкорконе. Мы вместе играем в баскетбол. Прости меня за сцену.

Я не успел ей сказать, что мой путь лежал в Сан-Себастьян-де-лос-Рейес.

— У меня нет времени, — ответил я. — Ты умеешь водить машину?

— Да. А ты умеешь танцевать?

Я улыбнулся. Сама Стерлинг Хейден не ответила бы лучше.

— Тогда ты оставишь меня возле бара, — сказал я, стирая с губ улыбку, на пару секунд осветившую мое лицо. — Езжай дальше на машине. Через четыре часа приезжай за мной ко мне домой. Если у входа в палисадник не будет стоять стул, сразу убирайся.

— Какой палисадник? — удивилась Роза. — Ой, извини! Стул? — быстро добавила она.

— Ну да. Это первое, что пришло мне в голову. Этот знак не хуже любого другого.

Я остановился и поставил машину на ручной тормоз. Мы прибыли. Мы посмотрели друг на друга. Роза прижалась ко мне, и я не смог сопротивляться. Да и не хотел. Ее губы прильнули к моим.

— Бессовестный, — довольно мурлыкнула она.

Она потянулась, чтобы еще раз поцеловать меня, и ее рука оказалась у меня между ног.

— Сейчас не время. — Я отвел ее руку только со второй попытки. — Но через четыре часа перед нами будет целая жизнь. На! — Я протянул ей фотографию из кафе.

Роза взволнованно посмотрела на нее и с юношеской пылкостью прижала к губам.

Я вышел из машины. Роза села на водительское место. Она опустила стекло и как-то очень странно взглянула на меня. Никогда не забуду этого взгляда. Ее рука, лежавшая на руле, все еще сжимала фотографию.

— Ты покорил меня, когда мне было пятнадцать лет, Макс. Я была совсем ребенком, не стоит смеяться над этим. У меня не было мужчин, ты мог бы оказаться первым. Прощай, я люблю тебя. Я очень люблю тебя. Прощай!

При всем несовершенстве это все-таки была самая прекрасная симметричная фраза, которую мне когда-либо доводилось слышать. Произнеся ее, она посмотрела на меня так, будто просила прощения или искала одобрения. Эльза, Роза, Роза, Эльза, Эльза, Роза… Мое сердце, как маятник, качало от одной к другой, без всяких остановок посередине. Малышка дунула на ладонь, на которой только что оставила поцелуй для меня, включила первую передачу и сорвалась с места, будто за ней гнались черти. Я провел пальцами по губам и проводил ее глазами до поворота, метрах в двухстах от меня. Потом перевел взгляд на голубую неоновую вывеску бара «Голубой кот» и спросил себя, не окажется ли все это последним, что мне суждено увидеть в этой жизни.

42

И вот я сижу здесь, в «Голубом коте», тщательно выбритый и хорошо одетый. Не правда ли, я был бы похож на герцога, если бы герцоги не были так порочны? Не стоит забывать и того, что, хотя я и был бывшим телохранителем и бывшим вечно полупьяным вышибалой на дискотеке, я всегда отличался врожденной и незаслуженной элегантностью. И вот я здесь, одетый с иголочки, расфранченный донельзя, и яйца при мне. Уж если суждено умереть, сделаем это красиво. Вперед, кабальеро, нам предстоит умереть, ибо мы молоды, неотразимы и при деньгах! А если судьба подарит нам еще один шанс, нужно собраться и схватить его за горло. Как сказала Эльза, просить больше — просто бессовестно.

— «Дик» со льдом. Будь любезен, «Дик» на два пальца.

Вам знакома эта сцена? Мы вернулись к началу истории, нанеся некоторый урон запасам виски. В общем, кто знает, к чему мы пришли? Ну умру — так умру. Наверное, вы подумаете: а нам-то что за дело? Но это еще не самое интересное. Знаете, что в этой истории самое интересное и забористое? Что я тоже не уверен, что все это хоть что-то значит для меня. Все зависит от Светлячка, от того, не выхватит ли она в последний момент из рукава козырной туз и не сыграет ли против меня. Она опаздывает на десять минут. Что она делала все это время, после того как мы расстались? Посмотрите на эти дырки на стене, где раньше поблескивало зеркало, на пустую нишу над дверью — там прежде красовался пошлый голубой кот, и на темное пятно на полу, куда текла кровь Паэльи. Взгляните на мой костюм! Его выбрала Роза, оплатила Эльза и ношу я. Не так уж плохо я сумел организовать то утро, верно? А что скажете о моих ботинках? Как был бы счастлив ребенок, получив такие же!

— Кто у нас женится? — поинтересовался Сабас, пораженный в самое сердце моим костюмом.

— Может, и я, но прежде нужно выяснить, кому из нас предстоит умереть.

Очень скоро в этом скучном месте начнется праздник. И вряд ли кто-то захочет пропустить его. Придет Эльза. Она, несомненно, будет царицей бала. По правде сказать, и конкуренция на сей раз будет не самой жесткой: Гарсиа с его личной шайкой монстров — Кувшином, Одноруким и Молчуном. Непросто будет подобрать музыку. Я представляю Гарсиа танцующим старомодный салонный танец в бальной зале, где стены обиты изъеденным молью алым бархатом, а по углам теснятся проститутки. Мне не требуется особо напрягать воображение: я видел это много лет тому назад. Кувшин видится мне эдаким гусаком, отплясывающим ча-ча-ча, а все его телеса дрожат, как пудинг-флан в вагоне-ресторане поезда, едущего по узкоколейке. Что до Молчуна… Должен признать, Молчун обладает некой статичной, я сказал бы, культовой, несколько ортодоксальной элегантностью. Парный танец — это для него. В его пользу говорит и тот факт, что за все время танца он ни разу не откроет клюв, а это уже кое-что. Излишне объяснять, что парные танцы не для Однорукого. Он настолько туп и неотесан, что может танцевать только соло, да и в этом случае все испортит. Я закрываю глаза и представляю себе его жирную косичку, скачущую из стороны в сторону по спине, как хвост клячи, отгоняющей мошкару. Если все сложится удачно, им всем предстоит последний танец со Смертью, престарелой сеньоритой, никогда не умирающим живым трупом. У нее белоснежные волосы, угольно-черные одежды, вечная коса в руках. Так они заплатят за то, что сделали с Тони, с Годо, с Эльзой и Розой. Так они заплатят за эти шесть лет. Одни умрут, другие будут отмщены. И все довольны.

43

Дверь распахнулась. Вошла Эльза. Она была ослепительна. Теперь я знал, как она провела все это время: прихорашиваясь. Туфли на высоких каблуках, тонкие чулки, небольшая темно-зеленая сумочка, сережки в виде солнца и луны — разумеется, растущей, простое черное платье с весьма умеренным вырезом, очень красивое, чуть выше колена. На мой взгляд, не самый подходящий к случаю костюм, но спорить было бесполезно. Кроме того, и она тоже имела полное право умереть достойно. Тонкая серебряная цепочка особенно оттеняла нежность ее шеи. Я опустил «астру». Что и говорить: мне выпала удача знать женщину, способную хоть кого довести до инфаркта. При виде меня она удивленно присвистнула. Я почувствовал себя неуютно, будто я превратился в жиголо: этот костюм, ботинки, часы оплатила она. Хорошо хоть, в груди пока еще билось мое собственное сердце. По крайней мере, наполовину мое.

— Привет! — оборвав свист, поздоровалась она.

— Десять минут, — проворчал я, постукивая по часам.

— Они врут! — пошутила Эльза. — Похоже на рекламу из женских журналов «про любовь», милый. — Она улыбнулась. — Раньше я опаздывала на полчаса, и ты не возражал.

— Ты заморочила мне голову.

— Они должны быть тут через полтора часа. Они не знают, что ты уже здесь, и наверняка явятся раньше, чтобы приготовить тебе западню.

Она бросила взгляд на виски.

— Послушай, мой сладкий, — обратилась она к Сабасу, — не наливай больше виски этому очаровательному безденежному господину, даже если он будет ползать на животе или умолять тебя на коленях. У нас есть три четверти часа, чтобы попытаться что-нибудь придумать. — Она опять смотрела на меня.

— Мне приходит в голову только одно: затеять перестрелку, — отозвался я.

— Не много, — благосклонно кивнула она, — но может послужить отправной точкой для разговора.

— Оставь свой автомобиль на параллельной улице, — посоветовал я, — заднюю дверь они теперь знают.

— Я так и сделала.

— А где ключи, тирлим-бом-бом?

Эльза достала из сумки ключи от «вольво» и позвенела ими.

— На дне сумки, тирлим-бом-бом… — пропела она и спрятала ключи. Потом извлекла из пачки «Данхилл» и застыла, выжидающе глядя на меня и держа сигарету в паре сантиметров от губ.

Со смешанным чувством ненависти и удовольствия я сунул руку в карман пиджака.

— Черт! — выругался я. — Где-то посеял мой Bic.

— Дай мне огня, Макс, — потребовала Эльза. — Моя безбожная и мстительная кровь жаждет своей дозы никотина.

Если я не дам ей прикурить, она вполне способна так и сидеть, выжидая, пусть это и означает нашу гибель. На то она и Девушка.

— А у тебя самой разве нет?

— У-у, — произнесла она, не двинув ни единым мускулом.

— Наверняка есть.

— И что с того? Я — Девушка.

Она смотрела на меня с вызовом. Как мне хотелось убить ее! И тут возникла рука спасителя Сабаса с зажигалкой. Он дал Эльзе прикурить. Я вздохнул с облегчением

— Спасибо, — поблагодарила Эльза. — Какое счастье, что на свете еще остались джентльмены.

— Послушай, маленький джентльмен, — обратился я к брату Тони, — когда сюда явятся те, кого мы ждем, скройся через заднюю дверь и больше не появляйся. А пока посиди тихонько, только заведи какую-нибудь музыку.

— Да, — согласилась Эльза, выпуская дым через нос, — чтобы было не так похоже на похороны.

Сабас направился к магнитофону, включил его и вставил кассету.

— Хорошо, — повернулся я к Эльзе, — и что теперь?

— Я думаю, — ответила она и снова затянулась. — Видишь, пускаю дым? Хотя скоро воздух здесь станет синим и запахнет совсем другим дымом, не таким ароматным, как мой. Тебе нравится? — Она наклонилась, чтобы я ее обнюхал, но тут же отодвинулась. — Тебе придется рассчитывать на меня. Я — слабое место Кувшина, его ахиллесова пята. Не спрашивай как и почему, но он вообразил, что я к нему неравнодушна и готова сбежать с ним, прихватив часть денег Гарсиа. Бедный мальчик немного ошибается, — посочувствовала она. — Я должна сделать так, чтобы Гарсиа считал, что я с ним заодно. Не волнуйся, даже если тебе покажется, что я слишком убедительна в этой роли. Не забывай, что я занималась не только танцами, но и актерским мастерством, причем целых два года. Мне нужно какое-нибудь оружие — тебе одному не справиться со всеми.

Я достал второй пистолет и с сухим стуком положил его на стойку. Сабас инстинктивно отступил на шаг.

— Отлично! — обрадовалась Эльза. — «Стар» для звезды [27]. — И подмигнула мне с видом соблазнительницы. — Прекрасно. Я спрячу его здесь. Этот опорный пункт будет кстати.

— Дайте нам точку опоры — и мы перевернем мир.

— Не преувеличивай, так много от нас никто не ждет. Он ведь заряжен, правда?

Я кивнул, но этот ураган в женском обличье и не взглянул на меня: проверила все сама, на ходу, направляясь к единственному столбику барной стойки, на котором была сделана полочка для стаканов: туда она намеревалась спрятать оружие.

— Помни, ты сможешь выстрелить восемь раз. Плюс один патрон в патроннике.

— Их четверо. Я сегодня добрая: дам один на чай — и у меня останется еще четыре лишних.

Эльза спрятала пистолет и подошла ко мне. Я как раз допивал виски, а проворный, услужливый Сабас собирался налить мне еще. Эльзина рука опередила мою.

— Слушай, ты, угорь, — набросилась она на Сабаса, — ты работаешь на проценте или какого дьявола тебе нужно? Я уже сказала, что сегодня этот господин пьет исключительно кока-колу. Если у тебя найдется без кофеина, еще лучше. Мы и так рискуем перевозбудиться. Послушай, как бьется мое сердце.

Не выпуская стакан, Эльза схватила мою руку и прижала к своей груди. От ее руки шло тепло, она без слов говорила о любви, поцелуях, а грудь трепетала, скрывая глубоко внутри дикую страсть. Я почувствовал, что могу обжечься, и убрал руку.

— Твое сердце всегда билось быстро, Светлячок.

— Ну конечно, — сказала она и обернулась к Сабасу, все еще державшему бутылку виски. — Ты что, глухой? Я же сказала: никакого виски, только кока-кола, и та по возможности без кофеина.

Сабас смотрел на меня, ожидая указаний. Я обреченно кивнул. Он тут же нырнул в холодильник и извлек оттуда коричневый напиток. Все правильно, он хотел удержаться на своем месте. Эльза сжимала в руке мой стакан с виски. Похоже, она сомневалась, разбить его о стену или выпить глоток. Наконец выбрала второе.

— Ну и гадость! — воскликнула она и к удивлению Сабаса швырнула стакан в стену. Меня-то это ничуть не удивило. Я знал, что эта женщина никогда не удовлетворится чем-то одним, если можно получить вдвое больше.

— Приберись, — сказал я Сабасу. — И советую двигаться побыстрей.

Сабас исчез, чтобы через мгновение вернуться с совком и веником. Я вспомнил Тони, хотя этот тощий, как спичка, паренек не нуждался в костылях.

— Это здесь называется виски? — недоверчиво спросила меня Эльза, раздавив в пепельнице едва начатую сигарету. Она никогда не докуривала сигарету до конца. По ее мнению, это было изысканно. — Надейся на меня, любимый. Не знаю, чем все закончится, но шести лет ада мне было более чем достаточно. Если я умру, — сам знаешь, — горе, горюшко, горе… И никаких слез, это дурной тон. Ты будешь умницей, помолишься обо мне?

Эльза обвила руками мою талию и смотрела призывно, приоткрыв губы, слегка склонив голову набок. Это была женщина во всем блеске жизни. Поскольку я не проявлял инициативы, она сама перешла в наступление: ее губы прильнули к моим, получившим приказ не сдаваться, не отступать. Всегда, независимо ни от чего, даже после ментоловых сигарет и дешевого виски, губы Эльзы имели для меня вкус славы, вкус счастья. Чудеса и загадки любви. Закончивший убирать осколки и устроившийся за стойкой Сабас украдкой бросил на меня завистливый взгляд.

— Светлячок, — вздохнул я, — так можешь целовать только ты.

В благодарность за эти слова и за то, что я назвал ее Светлячком, ее зеленые глаза засверкали, озарив все лицо изумительным светом, и она поцеловала меня еще раз.

— Помни, что я с тобой, — повторила она, когда наши губы распрощались. Казалось, этот голос рождается на самом дне ее сердца, глубоко-глубоко в горле. — Помни, что я люблю тебя, Макс. И что ты совсем не умеешь целоваться. Я приду за десять минут до них. За это время мне следует соблазнить тебя.

Я молча смотрел на нее. Десять минут? Гарсиа переоценивает меня: эта прекрасная змея способна соблазнить и за четыре.

— Скажу Гарсиа, что на мне нет трусиков. От этого он занервничает и не сможет четко соображать.

— А их и правда нет?

— Ради бога, Макс. Ты же меня знаешь. Разумеется, есть, это же не представление в варьете «Реаль». Если я погибну этой ночью, пусть уж на мне будет нижнее белье.

Эльза отошла на пару шагов, повернулась к нам спиной и наклонилась, коснувшись пальцами носков туфель. Короткая юбочка поднялась, глазам открылись черные трусики. Сабас и я затаили дыхание.

— Не так уж здорово быть живыми, правда? — поинтересовалась она, уже выпрямившись, но все еще стоя ко мне спиной и бросая слова через плечо. — Но я предпочитаю быть живой, а не мертвой. — Она обернулась. — Откровенно говоря, не представляю, кому может прийти в голову убить меня, но бывают ведь и шальные пули. Кажется, мой козел папочка получил именно такую. Помни, что я люблю тебя, Макс. И не сомневайся во мне, как святой Фома неверующий, мне это порядком надоело.

Эльза подошла к двери и вышла из бара, не оборачиваясь. Она никогда не оборачивалась. Определенно в ней был шарм. Мы с Сабасом не могли отвести глаз от этих потрясающих ног и покачивающихся бедер, пока они не покинули «Голубого кота» под ритмичный аккомпанемент каблуков. Я стер салфеткой следы ее помады, а официант тем временем без всяких просьб принес мне кока-колу.

— Она как Бог и Пресвятая Дева одновременно, — вздохнул он.

— У блондинок есть преимущество. Им не нужно думать, — сказал я, прихлебывая кока-колу. — Но эта из тех, кто не брезгует этим занятием.

Помни, что я люблю тебя, Макс. Помни, что я с тобой. Я хотел бы поверить ей. Представьте себе самую прекрасную бабочку на свете, восхитительный синий и блестящий экземпляр в два раза больше моей ладони. Я не фантазирую: такие действительно встречаются кое-где в сельве, в грустных тропиках. А теперь попытайтесь представить, что внутри этой красоты больше яда, чем в перстне Борджиа. Если вам это удалось, значит, вы смогли понять, что такое Эльза Арройо.

Такие мысли толпились в моей голове.

44

Когда дверь открылась, на стойке передо мной красовались три пустые бутылки из-под отвратительной кока-колы. Хотелось стрельнуть по ним и превратить в кучу осколков. Пришла Эльза. Я опустил пистолет. Скоро ты раскалишься, будешь выплевывать свинец и извергать огонь, подобно дракону, а я буду святым Георгием, а никаким не святым Фомой, и я спасу Прекрасную Даму.

— Через пять минут они явятся, — возвестила она. — Я сказала, что у тебя есть часть денег, что Го-до дал тебе кокаин и ты продал половину. На самом деле, даже нанюхавшись порошка, невозможно поверить в эту чушь, но нам ведь только надо убить их и скрыться, правда?

Отличное резюме нашего плана. И все это было сказано с совершенно детской интонацией, а устремленный на меня взгляд был наивней, чем у белки. Я обожал бы ее, если бы на меня еще в детстве не произвела глубокое впечатление история золотого тельца. Эльза была обожаема всеми. И сознание этого заставило меня не терять бдительности и даже продемонстрировать некоторую излишнюю ревностность.

— Ты, я и три килограмма кокаина.

Эльза быстро прикинула, не напился ли я, но стройная батарея бутылок из-под кока-колы успокоила ее.

— Три килограмма коки — слишком тяжелый багаж, любовь моя. Сколько ты рассчитывала выручить? Пятнадцать, двадцать миллионов?

Эльза растерянно посмотрела на меня, но мгновенно нашлась.

— Двадцать, если сделать все как надо, — холодно ответила она. — Хватит притворяться.

— Игра стоила свеч?

— Если бы все удалось, да.

Пока мы разговаривали, Эльза убедилась, что «стар» лежит там, где она его оставила, и все патроны при нем. Такое удивительное доверие между нами начинало раздражать. Она собрала пистолет и положила на прежнее место, готовая к бою.

— Для чего тебе двадцать миллионов?

— Чтобы начать.

— Начать что?

— Кое-что, Макс, ты не знаешь, что я пережила. У меня есть планы. Твои шесть лет дешевого виски — просто смех в сравнении с тем, что выдержала я.

Эльза подошла к стойке, сжимая пальцами супердлинную сигарету и ожидая, что кто-то из нас даст ей огня. И опять Сабас поспешил ей на помощь. Я вырвал зажигалку у него из рук, дал ей прикурить и положил зажигалку на стойку рядом с собой.

— Что бы ты предпочел? — продолжала Эльза. — Пить виски или чтобы тебя регулярно пользовал козел, сломавший судьбу мужчине твоей жизни?

— Речь, очевидно, идет обо мне, — уточнил я.

— Ты вечно жалуешься, роешься в старом мусоре, ноешь, — продолжала она презрительно. — Знаешь, для кого я это сделала? Так знай! Для тебя и для Розы! Если бы не я, Гарсиа давно убил бы тебя. Он все время угрожал, что отправит Розу в… в общем, ты знаешь… Эта свинья… Я всегда была заложницей твоей жизни и жизни Розы. Всегда, пока не почувствовала, что больше не могу.

— И решила скрыться вместе со мной и с наркотиками, особо не беспокоясь о том, что оставляешь за собой гору трупов. Или с Розой и с наркотиками, а я выстрелами прикрываю ваш отход?

— И ты думаешь так обо мне…

— О тебе я думаю, что, если змеи вдруг заговорят, они обязательно попросят, чтобы ты дала им несколько уроков изощренной лжи. А еще я думаю, что ни одна женщина не будет шесть лет подряд шлюхой при одном мужчине во имя любви к третьему…

— И это ты говоришь обо мне… Я ненавижу тебя! Ненавижу больше, чем мою собственную жизнь… Больше, чем мою судьбу…

В глубине души, хотя ей и удавалось это неплохо скрывать, Эльза считала себя существом несчастным, ей казалось, что жизнь обходится с ней чертовски несправедливо и что ее ожидает скверный конец. Две слезинки скатились по нежным пылающим щекам. Изумрудные глаза так и жгли меня. Она встала и подошла к столбику под барной стойкой. И вдруг резко повернулась, сжимая в руке пистолет. Я мысленно поздравил себя: она действовала абсолютно грамотно. Мне непременно нужно было поссориться с Эльзой до прихода Гарсиа с его шайкой. Система безопасности пистолета марки «стар»: индикатор, указывающий на то, что патрон находится в патроннике, ручной предохранитель на устройстве, блокирующем ударник в переднем положении, предохранитель курка и предохранитель магазина, блокирующие систему, осуществляющую выстрел, если магазин плохо установлен или не установлен вовсе. Не подведи этой ночью, малыш, не дай осечки, а если Эльза выстрелит прямо сейчас, так что же: можно ли желать более прекрасной смерти, чем смерть от ее руки. Но если нет, то не подведи, не запнись в последней перестрелке. Эльза смотрела на меня с ненавистью, глазами дикого зверя. Она сняла пистолет с предохранителя, и я сглотнул слюну, убей меня. Прицелься хорошенько и выстрели прямо в сердце. Вдруг она рассмеялась, опустила пистолет и сняла его с боевого взвода. Напряжение спало.

— Браво, брависсимо! — Она весело захлопала в ладоши. — Я не знала, что ты такой же прекрасный комедиант, как и я, мой милый. Как ты импровизируешь! Получилось просто блестяще, правда? Только вот куда бы нас могла завести эта сцена? — Эльза спрятала «стар» на полку. — Будет лучше, если запевать в этой оперетте буду я.

— Я говорил совершенно серьезно, — запротестовал я.

— Остановись, любимый, порой ты бываешь невыносимым.

— Ты сгорела за три дня, Эльза. Полыхаешь, как сухая ежевика. Меня хватило на шесть лет: я тлел медленно, как уголь.

— Тебя хватило на три недели, Макс, а я пока еще держу строй, у меня прочные струны. Может, ты и зря так уверен в том, кто из нас ежевика, а кто уголь. Не отчаивайся: наша ожившая любовь заставит нас зазеленеть, как весенний миндаль.

Послышался гул пары моторов, захлопали, закрываясь, автомобильные дверцы.

— Генеральная репетиция окончена, начинается спектакль. Как ты думаешь, Макс, мне пришлют розы? Оставь инициативу мне, и все покатится как по маслу. Только сначала скажи что-нибудь романтическое, а то вдруг нам не представится новой возможности…

— Скоро я не смогу узнать свое отражение в зеркале, и мое дыхание рассеется между сном и смертью.

— Неплохо, Макс, неплохо.

— Это твоя фраза, Эльза.

— Да? — Она нахмурила брови. — Я не помню. А если упадешь ты, милый, каким бы тебе хотелось остаться в моей памяти?

— Улыбающимся и мечтающим о море. Хлопнула дверь, послышались шаги.

— Ты можешь исчезнуть, малыш, — сказал я Сабасу.

Официант не заставил повторять дважды и скрылся через заднюю дверь. Маленький скряга не забыл прихватить свою трехгрошовую зажигалку. Я взглянул на часы. Двадцать минут девятого гнусного рождественского вечера. Я подумал, что через десять минут все закончится и если нам повезет, то еще через пару часов Роза, одетая в штаны, взятые напрокат у подруги, заедет ко мне домой, чтобы забрать нас с Эльзой или то, что от нас останется.

За окнами полная луна заливала светом тротуары, землю, асфальт. Я изо всех сил пожелал себе через семь минут опять увидеть ее оловянный блеск, и чтобы Светлячок стояла рядом, вцепившись в мою руку. Но червь сомнения по-прежнему подтачивал меня изнутри: правда ли Эльза влюблена в меня или мне уготована роль мыши в мышеловке?

45

Дверь распахнулась, и появились Однорукий, Молчун, Кувшин и Гарсиа. Последний аккуратно закрыл ее за собой.

— Смотри-ка, Гарсиа, — сказал я, — ты притащил всю команду. Болтунишка, Санчо Панса и, разумеется, Человек из мешка.

Ни один из них меня вроде бы и не услышал. Однорукий проследовал в левый угол, Молчун проскользнул в правый, а Кувшин устроился у самого столбика барной стойки, перекрывая Эльзе доступ к пистолету. Не везет тебе, старая коняга.

— Чтоб ты провалился, — процедила сквозь зубы единственная женщина под этой крышей.

Гарсиа взял табуретку и уселся, прислонившись к стене.

— Иди сюда, солнышко, — позвал он, — только сначала налей мне виски.

Эльза повиновалась, демонстрируя исключительную — надеюсь, притворную — кротость. Струйка виски больше смахивала на мочу. Эльза понесла ее Гарсиа. Я молил Бога, чтобы она ненароком не бросила неосторожный взгляд на полочку, где был спрятан пистолет. Мои мольбы были услышаны. Эльза протянула Гарсиа стакан и достала сигареты. Скверный знак: она занервничала. Ни слова не говоря, зажав губами сигарету, она ждала, когда Гарсиа предложит ей огня. А вот это уже хороший сигнал: я видел перед собой прежнюю Эльзу, такую, как всегда. Гарсиа, как собачонка, кинулся доставать свою зажигалку — пятьсот карат чистого золота. Язычок пламени лизнул кончик «Данхилла». Эльза затянулась, и часть табака превратилась в пепел.

— Он умирает с голоду, — презрительно бросила она, имея в виду меня. — У него нет даже зажигалки. Зато обожает виски, как дети — карамельки. Я не понимаю, зачем этому второсортному Дику Турпину еще какая-то фамилия.

Решено: если она собирается продолжать представление в подобном тоне, розы ей поднесет кто угодно, но не я.

— Не надо так говорить, — пожурил ее Гарсиа — Посмотри, он побрился, надел хороший костюм и стал почти прежним Максом. И что вы с ним все пикируетесь? Если бы ты меня предупредил, приятель, я бы тоже надел новый костюм вместо этого, который ношу уже пару месяцев. Ты еще не конченый человек, Макс, подумай об этом. Он всегда был моей естественной заменой, — теперь он обращался ко всему собранию. — Даже вот такой, хромоногий, он мог бы стать вторым в нашем экипаже, если выкинет дурь из головы.

— Лю-бим-чик, — злобно, по слогам процедил Однорукий.

— А хоть бы и любимчик! — взорвался Гарсиа. — Мне на-пле-вать на твое шипение, обрубок, ты ни чер-та не со-об-ра-жа-ешь! Не он насыпал вам соли на хвост на этом самом месте? Не он прикончил болвана Паэлью и увел Эльзу прямо у вас из-под носа? Макс всегда был первым. Он был лучшим. Он ни разу не взобрался на бабу кого-нибудь из клиентов, будь то любовница, подружка, сестра, жена, мать, теща. Ни на одну и ни за что! А уж возможностей у этого сукина сына было хоть пруд пруди. Помнишь, Макс, любовницу Двухатомного? Мы все семенем исходили, думая о ней, а она приходит и просит тебя принести ей «Кровавую Мэри» и встречает тебя в одних трусиках. А она, заметьте, была не каким-нибудь скелетом с маргариткой между ног! Соображаешь, обрубок? И остальные пусть послушают, вас тоже касается! Может, чему научитесь. Видели бы вы его в его лучшие времена! В нем видна порода, он был холоден, как пятизвездный холодильник, и быстр, как стрела. Я ни разу не видел, чтобы этот прохвост вышел из себя. И пульс у него ровнее, чем старинная башня. На одном идиотском медосмотре нам измеряли пульс ему намеряли сорок восемь, меньше, чем у Индурайна [28]. У следующего за ним пульс был шестьдесят четыре. Вы имя-то его послушайте: Максимо Ломас [29]! Ло-мас. И этим именем его зовут с колыбели, он привык, он всегда знал, что он самый-самый. Дошло до вас, водоросли, болваны, ракообразные? Максимо — самый-самый! Вы не достойны переступить порог его дома или поджарить ему яичницу! Он был как машина, черт его дери! Видели вы когда-нибудь Блейранера? Так вот, этот робот, белобрысый Рутерхауэр рядом с ним просто гомик, дрожащее желе, послушница монастыря Вечного Спасения. Собственно, о чем это я? Откуда вам знать Блейранера, недоучки, если от книг у вас начинается изжога, вам бы только глазеть на эти потасовки с карате, когда ногами забивают друг друга насмерть, ну, когда дерется этот актеришка, рыжий, карлик с морковными волосами и обезьяньей мордой, как его зовут, черт! Чимичуррис или как? По-вашему, это и есть кино, а это просто прокисшее молоко. Работать с ним был кайф! Ты помнишь, как нас сбросили с обрыва? А ту ночь в Сарагосе, а, крестник? Как мы играли в покер и продулись до маек? У него был нюх. Он первый раскусил Двухатомного. Он сказал мне: «Тут что-то нечисто, он предатель, дрожжевая опара и то надежней, чем он». А мне — что его слова, что шум дождя, я слюной исходил, думая о той штучке, которую прятала между ног его любовница, ну та, любительница «Кровавой Мэри». Так он от нас и смылся. А этому козлу всегда везло! Тогда в Сарагосе у меня было два туза, а он полез в драку с двумя задрипанными королевами, галантный кавалер! Помнишь? И не говори, что нет! Добрые старые времена, черт их побери! Ничего лучше с тех пор так и не придумали.

— Разумеется, помню, — ответил я, дотрагиваясь до шрама на шее, следа от поцелуя девятимиллиметрового «полиса», с цилиндрической гильзой из тяжелой латуни с цельным дном, конической пулей и капсюльной втулкой типа «боксер», только маленькой. Еще бы на два сантиметра влево — и привет, все закончилось бы восемь лет назад в Сарагосе. — Я не стал бы задираться с двумя королевами на руках, Гарсиа, но Ширли шепнула мне о твоих тузах.

— Ширли? Ты говоришь, Ширли? Но она же была моей… Значит, ты с ней… — Какое-то мгновение он в растерянности пытался связать концы с концами, но быстро взял себя в руки. — А раз помнишь, то спрячь пушку, мать твою так!

Я не шелохнулся. Гарсиа подождал пару секунд, пока не убедился, что я не собираюсь подчиняться.

— Мы пришли, чтобы поговорить, — продолжил он в менее приказном, но более профессиональном тоне. Глотнул виски. — Ну и гадость! — Он поставил стакан в нишу на стене за своей спиной. — Это не виски. Это отрава для испанских крыс. Помнишь Англичанина? Такой джентльмен, так всегда гордился тем, что родился в Лондоне!

— Я и не знал, что этим можно гордиться, Фредо.

— Забудь про Фредо, оставь это! Ладно, давай к делу. Эльза сказала, что порошок у тебя.

— И ты поверил? — поинтересовался я.

— Больше, чем когда она рассказала, что Годо спустил его в сортире, испугавшись гудка молочной цистерны. Как сказала Эльза, вы работали втроем: ты, она и Годо. Ее я уже простил. Она меня надула, но это ерунда, понимаешь? Ты — единственный человек на свете, кроме нее, кому я могу простить такую шутку. Эльза очень раскаивается…

Гарсиа похлопал Эльзу по крутому крупу, а она обвилась вокруг него, как удав. Я почувствовал тошноту и непреодолимое желание пристрелить обоих сразу. Но я не имел права действовать в одиночку. Следовало держать себя в руках. Я мог рассчитывать только на помощь Эльзы.

— Ой, ну какая же я дурочка! — вдруг выпалила она. — Представь, Фредо, я забыла надеть трусики…

Все застыли, но для меня это был знак, что эта полоумная играет на моей стороне. Было слышно, как муха пролетает.

— Черт возьми, девочка, — нервно задергался на своем» табурете Гарсиа, — ты могла бы вести себя поскромнее. Почему бы тебе не дать световую рекламу на центральной площади: Эльза Арройо, Мисс Вильяверде 1981, сегодня ночью выступает без трусов? Какая честь для твоей фамилии! Твой пройдоха папаша страшно гордился бы своей дочуркой!

Эльза посмотрела на меня, подняв брови и пожимая плечами, как бы извиняясь. Гарсиа продолжал разглагольствовать. Новость не произвела ожидаемого эффекта. В конце концов, он был профессионалом.

— Годо мертв. Роза, если повезет, дебютирует сегодня ночью в баре на Валенсийском шоссе. Остаешься только ты, крестник. — Он взял стакан с виски, чтобы занять чем-то руки. — Я буду рад, если ты уйдешь отсюда живым. Все зависит от тебя. Черт, вот уж кстати! Мне надо отлить. Все из-за этой крысиной отравы, я теперь, как собака Пауло [30], — сказал он, вставая и возвращая стакан в нишу на стене. — Вот в этом сарае ты и гниешь шесть лет?

— Пять.

— Твоя печень должна работать, как посудомойка в казарме. Ты позволишь мне выйти по нужде?

— Смотри, Фредо, сделаешь шаг — убью, — сказал я нарочито грубо. — Ну-ка сядь!

— Что ты обращаешь внимание на Хромоногого! — проворчал Однорукий, ковыряя в зубах зубочисткой. — Он берет тебя на пушку. Это шутка.

— Шутка? — Гарсиа сел. — Ну и шуточки у тебя! Я тебе не девочка! Я изо всех сил стараюсь быть любезным, а тебе вроде и дела нет, даже не позволил мне пойти сменить воду у канарейки… Если бы ты был школьным учителем, у тебя бы полкласса описалось прямо под носом. Желаете, чтобы к вамобратились по факсу или послали письмо с почтовым голубем? Надо эмансипироваться, эволюционировать, нельзя всю жизнь ходить в одежках сопливого малыша. Я предлагаю тебе выход. А ты по-прежнему упрям как осел. Кстати, о голубях, знаете анекдот? Разговаривают два чудовища из озера Несс [31], одно говорит другому: «У меня куча голубей! Целых двенадцать голубей!» Второй спрашивает: «Почтовых?» А этот говорит: «Почто-почто?»

Воцарилось гробовое молчание. И вдруг раздался смех Однорукого. Он пытался сдержаться, но не мог, это было выше его сил. Он задыхался от хохота и вдруг подавился зубочисткой. Он кашлял, багровел, а вся остальная компания недоверчиво таращилась на него. Мы с Эльзой обменялись быстрыми взглядами. К несчастью, Кувшин прочно сидел на месте, не позволяя нам добраться до пистолета. Случается, люди погибают, подавившись куриной или рыбной косточкой. Я знавал одну красотку, которой пришлось давать общий наркоз, чтобы извлечь вонзившийся глубоко в горло обломок креветочного панциря. Увы, этот вампир не собирался возглавить блестящий список тех, кто погиб по вине зубочистки: он сумел-таки выплюнуть ее. Зато то, как он хохотал, впервые заставило меня взглянуть на него как на человеческое существо. Но это не значит, что в решающий момент у меня дрогнет рука.

— Черт подери поганую зубочистку, — пробурчал он, отдышавшись. — Почтовых? Почто-почто?

И он опять залился смехом, но уже не таким безудержным.

— Ладно, кончили! — прикрикнул Гарсиа. — Шутка хороша, но не настолько, чтоб умирать со смеху.

В этот момент зазвонил телефон. Кувшин достал из кармана пиджака мобильник и протянул Гарсиа.

— К чертовой матери все, что движется! Разве я тебе не сказал, чтобы ты его выключил, ты, шмат сала, пузатая крынка? — взорвался Гарсиа. — Слушаю! Как?! Из-под земли достать этого ублюдка! Если вы не разыщете ее в течение суток, всю оставшуюся жизнь проведете в инвалидном кресле, питаясь одним бульончиком! — Он ревел, как бык. — Взять за задницу девку, всех вас, недоумки, и вашу мать в придачу!

Гарсиа отключил телефон и швырнул его Кувшину.

— Шайка никчемных ублюдков, — проворчал он, слегка остыв.

Кувшин занял свое прежнее место. Затаившая дыхание Эльза с тревогой взглянула на меня. Я отвел глаза. Не хватало только, чтобы они заметили, что мы заодно.

— Итак, — объявил Гарсиа, — дебют новой старлетки немного откладывается. Поздравляю, Макс, два — ноль в твою пользу. Я бы на твоем месте прострелил яйца этим накачанным ромашкам. Теперь, кроме кокаина, ты расскажешь мне, куда делась моя свояченица, и я отпущу тебя. И прекрати целиться в меня. Ты меня нервируешь.

Эльза пускала колечки дыма, стараясь сохранить хладнокровие. Если мы выпутаемся, я женюсь на ней, если только она говорила правду и вообще не передумала. Обязательно женюсь. Я решил.

— Ты действительно поверил во все это дерьмо? Я здесь, чтобы убить тебя, Гарсиа, а не для того, чтобы торговаться, когда у меня и товара-то нет.

— Убить меня? Ты говоришь, убить меня? Это ты был бы покойником, если бы не был мне как настоящий сын, ты, неблагодарная свинья! — Он покраснел от гнева. — Ты же был аая меня как сын! И я убью тебя, если узнаю, что ты опять клеишься к Эльзе. Не обижайся, но она рассказывала, что когда ты дотрагивался до нее, это было противней, чем тараканьи лапки. Что за дерьмовую музыку вы завели? Поставь-ка вот это, Кувшин! — угомонился он. — Эльза говорит, что, если я послушаю это тысячу раз, мне в конце концов понравится. Я уже прослушал раз четыреста, но так и не почувствовал эффекта.

Гарсиа бросил кассету. Кувшин поймал ее на лету и сделал шаг в мою сторону. Его мгновенная реакция напомнила мне увиденное в фильме об убийстве Годо.

— Спокойно, — скомандовал я, наводя на него пистолет с полукруглой мушкой на стволе (у этой модели расстреливание обоймы ограничено выемкой на заднике под патронником). — Ну же, Кувшин, скорчись, наложи в штаны от страха, ты ведь не знаешь, что я не собираюсь начинать с тебя, не так уж сильно ты меня и волнуешь.

Кувшин вернулся к стойке. Эльза бросила на меня испепеляющий взгляд. Она права: я упустил возможность обеспечить доступ к пистолету. Но я был рад еще раз убедиться, что Светлячок действительно на моей стороне. Застывшие по углам Молчун и однорукий вампир казались статуями. Они даже не моргали.

— Давай кассету сюда, пусть он сам ее поставит, — приказал Гарсиа.

Песня, оскорбившая тонкий слух Гарсиа, закончилась. Кувшин бросил мне кассету. Я не сплоховал: поймал ее на лету, причем левой рукой. Есть еще порох в пороховницах. Это была «Кармен». Я швырнул ее на пол и растоптал каблуком, глядя в глаза Гарсиа.

— Мать твою так! — воскликнул Гарсиа, багровый от бешенства. Яремная вена грозила вот-вот разорваться. Но поскольку я опять навел пистолет на него, он не двинулся с места.

И в это мгновение из кассетника донеслись звуки хабанеры из «Кармен», мои глаза встретились с глазами Эльзы, и я согласился с тем, что любовь — свободная птичка. Все молчали, а потом Гарсиа разразился смехом.

— Это значит, что… Я — гигант! Боги на моей стороне! Мне уже начинает нравиться. Ла-ла-ла-ла, тара-ла-ла-а-ла, тарала-лала-лала-ла… — Он жестикулировал под музыку как одержимый. — Лара-ла-ла… Лара-ла-ла-ла… Даю тебе еще минуту, Макс, я добрый, — сказал он, резко обрывая пение. — Твое везение на исходе, смотри не растеряй его.

— Не такой я старый, не такой я лысый, крестный. — Гарсиа инстинктивно коснулся своей макушки. — Что осталось, все мое. И помни, что это ты испытываешь мое терпение, Фредо.

— Ой, как страшно, — забалагурил Гарсиа. Мои угрозы влетали ему в одно ухо и тут же вылетали в другое. — Прямо рубашка дыбом встала от страха.

Он достал тонкие черные кожаные перчатки и спокойно надел их. Сунул руку в кобуру и извлек «беретту» 92 Ф, украшенную золотыми планками с его инициалами. Спусковой крючок и предохранительная скоба типа «комбат», специально предназначенные для стрельбы в перчатках и с двух рук, вес заряженного пистолета 1155 граммов, без снаряжения — 975. Я еще не понял, собирается ли Гарсиа поделиться со мной частью этого веса, но похоже, он склонялся именно к этой мысли. Видно, я был слишком упрям, меня уже столько раз предупреждали, всему есть предел, и одно дело — утаить часть чужого добра, и совсем другое — морочить голову и поднимать на смех, да еще и жадничать.

Свита последовала примеру вожака.

— Ну что ж, Макс, давай посмотрим, сумеем ли мы договориться. — Его голос звучал холодно, как никогда. — Я даю тебе последнюю возможность уладить дело, как положено цивилизованным людям. Любого другого на твоем месте мы уже утопили бы в речке Мансанарес или приготовили под кисло-сладким соусом в китайском ресторане. Назови мне любую сумму, какую угодно, я не собираюсь торговаться, даже если там будет больше нулей, чем в личном деле Однорукого, я проведу это по статье «расходы и задержки» [32], я все подпишу, и мы с Эльзой уйдем, а ты делай что хочешь: оставайся здесь или присоединяйся ко мне, если пожелаешь, будем продолжать, как сейчас, а можешь стать моим партнером, фифти-фифти, как тебе такой вариант? Фифти-фифти… Ты же знаешь, я не боюсь умереть, крестник, ты знаешь, что дело не в этом, знаешь, что я знаю, что моя жизнь потеряет всякую ценность в тот момент, когда я пойму, что боюсь расстаться с ней. И ты должен знать, что для меня было бы честью, если бы меня убил ты, а не какая-то там собака…

Мы пристально смотрели друг на друга. Я ничего не ответил. Прошло еще несколько секунд.

— Послушай, крестник, — он начал терять терпение, — какого дьявола? Что с тобой творится? В чем проблема? Ты назовешь мне, в конце концов, свою цену? Мы оба были телохранителями, наемными пистолетами, мать их так, мы не спрашивали: шли, делали свое дело, и нам платили. Мы спрашивали, грязная это работа или нет, — каждый из нас имел свою цену: ты, я, Эльза и даже, представь себе, вот эти… Какова твоя цена, крестник?

Из моих глаз готовы были брызнуть слезы. Хорошо бы, Гарсиа, так же как я, умирал от желания моргнуть. Если я буду и дальше выдерживать его взгляд, я рискую ослепнуть, остаться беззащитным и схлопотать пулю, даже не узнав, чей ствол ее извергнет. Но ни за что на свете я не хотел сдаваться. Мои глаза почти плакали, почти болели.

— Брось, Фредо, не утомляйся понапрасну.

До десяти, решил я, считаю до десяти, и, если этот козел не отведет глаза, начинаю стрелять, пока не ослеп доконца.

— Назови свою паршивую цену!

Десять, девять, восемь… Я дошел до семи — и Гарсиа отвел глаза. Я сделал то же самое, испытывая невероятное облегчение. Он смотрел на своих людей, я на часы. По моим прикидкам, через четыре минуты все должно завершиться. Прошла пара секунд — и мы опять уставились друг на друга.

— Я же просил тебя, сынок, не называть меня ни Фредо, ни крестным. Звучит, как в кино про гангстеров.

Ситуация была безнадежной. И тут вступила Эльза, с ходу коренным образом переломив ситуацию.

— Эта музыка звучала той ночью, на террасе, когда был фейерверк… Помнишь, Карлос? Ты, и я, и любовь…

Воцарилось гробовое молчание, нарушаемое лишь мелодией «Кармен». Как всегда, магию разрушил Гарсиа.

— Карлос? — Он неловко заворочался на своем табурете и обвел присутствующих растерянным взглядом. — Какую заразу здесь зовут Карлосом? Уж не тебя ли, Немой?

Эльза бросила на пол сигарету, всего несколько минут назад бывшую супердлинной. Не потрудившись даже погасить ее, она направилась к пораженному параличом Кувшину и поцеловала его в губы. Тут же спокойно отстранилась и отошла в сторону. Нам была явлена современная версия поцелуя Иуды Искариота Я молился, чтобы она успела достать оружие. Сам я ничего не заметил, но отлично знал, что у Эльзы пальцы карманника или фокусника, пресжитатора, как сказала бы она Теперь все смотрели на Кувшина Лоб несчастного покрылся каплями пота

— Оказывается, тебя зовут Карлос, Кувшин… — медленно выговорил Гарсиа, поглаживая «беретту» (калибр 9 мм, индикатор наличия патрона в патроннике, часть выбрасывателя выступает сбоку, поблескивает красным лаком). Ах, Альфредо, ревность тебя погубит. Эльза — это единственное, что может заставить тебя выйти из себя, потерять контроль, утратить хладнокровие, потерять голову и, наконец, потерять все. — А я и не знал. А тебя, Молчун, — я припоминаю — зовут Хосемари. Ну надо же… Хосема, как моего двоюродного дедушку Туэркаса…

Я заметил, что пистолет Кувшина тихонько разворачивается в сторону Гарсиа. Теперь или никогда. Я вскочил с табурета и покатился по полу, стреляя в Однорукого. Все пистолеты разом залились лаем, как бешеные псы. Однорукий и Молчун стреляли в меня. Витринное стекло и несколько пустых бутылок разлетелись вдребезги. На третьем выстреле пистолет Молчуна, «астра» 1921, дал осечку, что-то в нем застопорилось, еще пять патронов так и остались неиспользованными. Вот, Молчун, все из-за того, что ты такой романтик, рано или поздно это должно было произойти. Чей это пистолет? Твоего папы или дедушки? Твоего дедушки, Молчун, твоего дедушки-анархиста, дважды неудачника. Я попал Однорукому в ногу, в складку на лбу и два раза в грудь, превратив мужика в пюре. Теперь я повернулся к Молчуну и наблюдал, как он безуспешно пытается выстрелить в Эльзу, а она с расстояния в три метра разрядила в него пистолет. Молчун выронил свою реликвию, загрохотавшую по полу, а сам он, начиненный свинцом, рухнул, не издав ни звука. Тем временем между Гарсиа и Кувшином разыгралась дуэль на личной почве. Разъяренные, они палили как одержимые куда попало, жали на курок, пока не разрядили магазины. И только тогда упали оба.

И сразу наступила тишина. И опять лишь звуки хабанеры из «Кармен» нарушали молчание. Звучали последние аккорды. Я встал. Мы с Эльзой смотрели друг на друга, не в силах поверить в нашу счастливую звезду. Я извлек магазин и начал перезаряжать пистолет: сила привычки. Все еще сжимая в руке оружие, Эльза подошла ко мне. Мы поцеловались. Она только что убила человека, но ритм ее пульса нисколько не участился, а губы все так же пахли медом.

46

Эльза подула на ствол своего пистолета.

— Ох, горе, горюшко, горе. Все мертвы. И я с этой штукой. Ну говорила я тебе, что останутся еще четыре лишние пули? — похвалилась она.

— Нужно сказать спасибо Кувшину.

— Больше всего на свете он любил подстерегать меня в коридорах и есть пирожные. У него был огромный живот, он просто вываливался из брюк, даже широкий пояс не помогал. Мне кажется, это немыслимое пузо сбежало прямехонько из квартала Карабанчель [33].

Зазвучала Let's stay together [34]в исполнении «Лос Пасаденас» или какой-то другой мужской группы. Ясно, что пела не Тина Тернер, разве что ее голос за последнее время стал более женственным.

— Пойдем отсюда, — сказал я.

— Давай дослушаем эту песню. Пожалуйста, Макс. Я так счастлива… Пожалуйста… Честное слово, только одну секундочку…

Когда Эльза просила так, было почти невозможно сопротивляться. Мы танцевали, крепко обнявшись, Эльза забросила руки мне на шею, но так и не выпустила пистолет, а я, обхватив ее за талию, продолжал заряжать свой у нее за спиной.

— Эта свинья вечно тянула ко мне руки, Макс. Он заслужил свое. Он хотел создать со мной семью, а я давала ему авансы.

— В ночь, когда был фейерверк, как я понимаю.

— Верно. Каждый пользуется тем оружием, которое даровал ему Бог. Надеюсь, сердце мое, ты не станешь возражать против этого.

Танцевать — не бегать, но из-за проклятого колена мне и это занятие давалось с некоторым трудом. Похоже, Эльзу это совершенно не волновало: судя по выражению лица, она пребывала на седьмом небе. Наши дорогие туфли следовали друг за другом. И если мне моя хромота причиняла неудобства, она нисколько не страдала из-за высоких каблуков, и, пока мои ноги шаркая переступали по полу, ее скользили и грациозно подпрыгивали. Гарсиа сказал, что мы конченые люди: он нас здорово недооценивал. Если бы не пошлая обстановка бара и богатый урожай трупов на полу, нас можно было бы принять за принца и принцессу, танцующих на балу в Вене.

— Я свободна, Макс.

— Ты единственная, любовь моя, другой такой нет и не будет. Я думаю, теперь-то ты можешь сказать правду: кто прикарманил эти три кило?

— Годо и Роза. Вот я и проболталась, но они действительно влезли в эту переделку. Я хотела рассказать тебе об этом в «Голубке», но не решилась. Просто не верится, что ты сомневался во мне. Но я прощаю тебя, хотя ты и не умеешь целоваться. И я рада, что другие не обучили тебя этому искусству, негодяй. Теперь я займусь твоей подготовкой.

Не знаю, кто сказал, что счастье — это птица, которая улетает, едва коснувшись вашего плеча. Улетает слишком быстро. Кто бы это ни сказал, я хотел бы послушать и другие его высказывания. Похоже, он попадал не в бровь, а в глаз.

Выстрел был похож на чей-то вздох. Мы с Эльзой вопросительно посмотрели друга на друга. На мгновение каждый решил, что выстрелил второй, но мои сомнения рассеялись, когда я увидел ее лицо, искаженное удивлением и болью. Мне удалось сдержаться. Пуля пронзила тело Эльзы и поразила мою душу. В ту же секунду я выстрелил в Кувшина и добил его. Никогда не прощу себе, что не сделал этого двумя минутами раньше. Пусть бы перегрелся ствол моей «астры» с массивной рамой и удобными выемками на рукоятке, с большим выходным отверстием, обеспечивающим правильный выброс пули. Вот и нас с тобой только что выбросили, Светлячок: тебя — из этого мира, а меня — из маленького кружка счастья, нас выбросило обоих и навсегда, любимая. Это было моей третьей профессиональной ошибкой за десять лет и второй за последние два дня: я должен был сразу убедиться, что все убитые — убиты и все мертвые — мертвы. Еще одно доказательство того, что в свои тридцать пять я был просто старой и усталой конягой. Кувшин выдержал шквал пуль, выплеснутых на него Гарсиа, обида придала ему сил. Я вдруг ощутил, как вся несправедливость мира решила на мгновение навалиться на мои плечи, а всякий знает, что одного мига бывает достаточно, чтобы навсегда спугнуть робкую птицу счастья. Мы с Эльзой так и стояли, обнявшись, но теперь мне приходилось крепко держать ее.

— Я знала, Макс… Эта черная кошка… И моя проклятая родинка…

Она выронила пистолет, и он с неприятным клацаньем упал на пол.

— Наверное, я была не слишком хорошей невестой, мой милый. — Эльза попыталась улыбнуться. Вышло только наполовину. Это была грустная и бледная улыбка.

— А я не хочу никакой другой, Светлячок. Я уверен, что ты будешь замечательной женой.

— Насчет беременности… я обманула тебя. Просто я хотела, чтобы ты на мне женился…

Я в первый раз подумал, что беременность была чистой правдой. Никогда я не хотел ее так сильно, как в эту проклятую минуту. Я с трудом сдерживал слезы.

— Это было лишним, любимая.

— Откуда я знала… Ты такой… безнадежный идиот…

Эльза с трудом дышала, и я усадил ее на банкетку, чтобы она немного передохнула. Я посмотрел на свою руку. Она была красной от ее крови. Я бросил пистолет на стойку.

— Пойду вызову «скорую».

— Не надо… Не оставляй меня, — попросила она. — У меня было две любви, Макс. Одна — это Роза, а вторая — ты. Одна была моим несчастьем, а другая… ты… — моим спасением.

Столько слов разом истощили ее силы. Она жадно вздохнула. Я не раз видел, как умирают, и могу понять, когда осталось совсем мало времени. Я видел, как умирал скворец, разбившийся о стекло в самый разгар августа. Он лежал тихо и только дрожал и отчаянно разевал клюв, пытаясь глотнуть хоть немножко воздуха, потом он затрепетал, ожил на несколько мгновений, чтобы тут же захрипеть и испустить дух. Я помнил, как умирал скворец. Бесполезно вызывать «скорую».

— Я всегда любил тебя, Светлячок, с самой первой минуты, когда увидел тебя на той вечеринке. Как жаль, что я сомневался.

— Неважно, Макс. Уже неважно.

— Я так люблю прикуривать для тебя сигареты…

— Что-то незаметно… Ты такой… безнадежный… болван…

— Помолчи…

— Позволь мне сказать… Прикури мне последнюю… — попросила она прерывающимся голосом — Все эта проклятая родинка.

— У меня нет зажигалки.

Она бровями показала на свою сумку. Я открыл ее. Рядом с моей фляжкой и ключами от «вольво», среди кучи всякой чепухи лежала зажигалка, подаренная мной шесть лет тому назад, с выгравированной по моему заказу надписью: «Светлячку, чтобы она зажигала свои сигареты, как зажигает мои ночи и дни». Все эти годы гордая и капризная Девушка хранила эту зажигалку и, когда оставалась одна, когда в радиусе пятисот метров вокруг нее не оказывалось ни одного мужчины, прикуривала от нее свои сигареты и, возможно, каждый раз, каждый раз вспоминала обо мне.

— Все, что там лежит, — твое… Машина, твоя сереб…

Она замолчала. Я прикурил сигарету и поднес к ее губам. «Данхилл» упал на пол, ее губы уже не могли удержать даже тоненькую сигаретку. Несколько капелек пота поблескивали, как звездочки, на бледном своде ее лба. Я невольно задержал взгляд на ее сережках: золотое солнышко и растущая серебряная луна.

Я достал из кармана платок. Вместе с ним из кармана выпала моя фотография с Розой. Вздрогнув, я положил ее на стойку. Я вытер Эльзин лоб. Второй рукой я по-прежнему сжимал ее руку.

— Прощай, любимый. И не волнуйся. — Она улыбалась мне. — Просто думай, что это навсегда…

— Нет, Светлячок, — прошептал я, — только до тех пор, пока смерть не соединит нас.

Она никогда не верила в Бога. Жизнь не давала ей особых поводов для этого. Да и мне тоже. Но в такую минуту это служит утешением.

— Я испортила мое любимое платье.

— Ничего, — отозвался я, — я куплю тебе такое же.

— Мне холодно… Как я ненавижу холод… Мой климат-конт…

Светлячок сжала мою руку и погасла навсегда.

— Как только ты поправишься, мы поедем в Южное полушарие, — пообещал я.

Никогда прежде я не разговаривал с мертвыми.

— Я видел, как умирал скворец, — сказал я. Никогда прежде я не говорил с Никем

Я взял зажигалку и поджег фотографию. Эльза, склонившаяся на стойку, с открытыми глазами, казалась почти живой. К чему теперь было знать, что ее последняя улыбка предназначалась мне. Я встал. Распахнул пиджак и увидел, что вся моя рубашка в крови. Пуля, сразившая Эльзу, задела и меня, и моя кровь, нулевая, резус-отрицательная, перемешалась с ее, группы А, резус-положительной. Светлячок, уж твоя-то кровь точно была универсальной.

Я взглянул на часы. Восемь тридцать отвратительного декабрьского вечера. Место действия — Земля. Время — конец XX века. Сюжет: влюбленный мужчина мечтает умереть, потому что только что у него на глазах умерла его единственная любовь. Скоро этот мужчина даже не узнает своего отражения в зеркале.

Я прикинул, сколько должен: три кока-колы и одно виски, тысяча четыреста песет. Положил на стойку тысячную бумажку и монету в пятьсот песет. Вспомнил про виски, так и оставленное Гарсиа в нише стены, и положил туда же все остававшиеся у меня деньги.

Я все еще сжимал в руках Эльзину зажигалку. Я смотрел на нее в сомнении. Потом решил оставить ее себе. Последняя сигарета, которую Эльза так и не смогла выкурить, печально тлела на полу. Я достал из сумки ключи от «вольво» и фляжку. Один глоток пойдет мне на пользу. Отвернул крышку и осушил флягу до дна. Эльза припасла для меня «Чивас». Я представил, как она тайком ворует виски у Гарсиа. Ее очень забавляли подобные ситуации.

Звучала Let's stay together. Если мне удастся выжить, эта песня будет разрывать мне сердце до конца моих дней. В ярости я трижды нажал на спуск, Магнитофон и кассета разлетелись на куски. Я не стал подбирать ни осколки, ни пистолет системы «стар». Мне было все равно. Убрал «астру» в кобуру. И тут зазвонил телефон. Я снял трубку только после четвертого или пятого звонка.

— Слушаю? — Послышался звон упавшей монетки. Я впустую ждал несколько секунд. — Это Макс. Эльза умерла.

На другом конце провода беззвучно плакала девушка.

Я повесил трубку и шатаясь побрел к выходу, а объятая пламенем фотография, кружась, упала на пол, рядом с Эльзиной последней сигаретой. Я понял, что никогда не увижу Розу и что незаконченная татуировка на ее ягодице, змея без цветка, была ей вполне по заслугам. Роза и не думала заезжать ко мне домой, чтобы увидеть, стоит ли стул у палисадника. Они с Годо украли кокаин, и ее интересовали не только тряпки, но и наркотики. Наверняка это она заложила Годо. Я представил себе, как она мчится на моей «шкоде», оставляя за собой километры асфальта, удирая неизвестно куда и, по правде говоря, неизвестно от чего. Теперь я лучше понимал смысл ее последнего взгляда, адресованного мне. Бедная Эльза: обожаемая сестренка отплатила за все лишь монеткой, жалобно звякнувшей в телефонном аппарате. Звонок из телефонной будки за двести километров, чтобы успокоить свою совесть, да несколько слезинок в придачу: немного, хотя и это было уже неважно.

Никогда ни одна дверь не казалась мне такой тяжелой. Прежде чем уйти, я оглядел панораму, которую оставлял за собой. Я смотрел на Эльзу и клялся, что, если только буду жив, каждый год, 21 марта, на ее могиле будут живые цветы. Это не только день начала весны. Этот день она выбрала для своего дня рождения, в этот день стрелки часов переводят на час назад, и дни становятся длиннее и светлее. «Эльза, — думал я с пронзительной силой, — Эльза, я люблю тебя». И мне казалось, что она, уже откуда-то издалека, слышит меня и отвечает: «Ятоже, милый. Но ты не волнуйся, ты был прав: это не навсегда». Только пока смерть не соединит нас. Я вышел из бара, одной рукой держась за бок, другой сжимая ключи от автомобиля, истекая кровью под ударами холодного ветра, и, когда дверь за мной захлопнулась, впервые за несколько часов в «Голубом коте» воцарилась абсолютная тишина

Мадрид, январь 1995 — февраль 1996 г.

[1]

Пе Кас Кор — псевдоним испанского поэта и художника Педро Касарьего Кордобы (1955 — 1993). (Здесь и далее — примеч. переводчика.)

[2]

«Дик Турпин» — марка виски.

[3]

В России песня известна под названием «Бамболео» в исполнении группы «Джипси Кингс».

[4]

Эльза исковеркала слово «престидижитатор», т.е. фокусник, иллюзионист.

[5]

Астурийское блюдо из красной фасоли с кровяной колбасой и салом.

[6]

То же, что салат «оливье».

[7]

По-испански «godo» — гот.

[8]

Испанский омлет с луком и картофелем.

[9]

Настольная игра

[10]

Игра слов: по-испански «garbo» — изящество, грация. В оригинале фраза звучит так: «Она была более гарбо, чем сама Грета».

[11]

Виски с водой.

[12]

Севильские танец и мелодия.

[13]

Традиционное испанское рождественское лакомство с миндалем, похожее на халву.

[14]

Самая популярная в Испании марка этого рождественского лакомства.

[15]

В испанском варианте звучит иронично, как «Юлий Цезарь».

[16]

Знаменитый университет в Мадриде.

[17]

Автор специально коверкает фамилию — Гарсиа нередко неправильно произносит и употребляет слова.

[18]

Арена в Мадриде, на которой проводятся корриды. Абонементы туда стоят очень дорого.

[19]

Китайское острое мясное рагу с грибами.

[20]

Имеется в виду антропофаг, т. е. людоед.

[21]

Я не откажусь (не вполне правильный английский).

[22]

Гарсиа коверкает фамилию Шекспира, путает Отелло и вождя ацтеков Монтесуму.

[23]

Чай будет в пять, не опаздывай, дорогой {англ.) — типичная фраза из учебника английского языка.

[24]

«Аранхуэсский концерт» (1939) — знаменитое сочинение испанского композитора Хоакина Родриго (1901 — 1999).

[25]

Ла Транха — старинный загородный королевский дворец, расположенный в 90 км от Мадрида. Начиная с XVIII в. служил летней резиденцией испанским королям. Знаменит красивыми регулярными садами. Памятник культуры и архитектуры.

[26]

Бакалао— танцевальная музыка для дискотек с однообразным монотонным ритмом.

[27]

Игра слов: «стар» — звезда (англ.).

[28]

ИндурайнМигель — один из лучших велосипедистов всех времен. Пять раз подряд становился победителем велогонки Тур де Франс.

[29]

Игра слов: если разделить испанскую фамилию Lomas на две части, получается lo mas, т. е. «самый» или «наибольший». Имя Maximo, в русском варианте Максим, в пояснениях не нуждается.

[30]

Имеется в виду собака Павлова, но Гарсиа плохо представляет себе, что это такое.

[31]

Имеется в виду Лох-Несское чудовище.

[32]

Гарсиа перепутал слова «задержки» и «издержки».

[33]

Карабанчель — старинный квартал в Мадриде, знаменит многочисленными архитектурными и историческими памятниками. Согласно одной из версий, в этих местах выращивалось мною бобовых.

[34]

«Давай останемся вместе» (англ.).