С его именем были связаны две уже ставшие всеобщим достоянием тайны: что он какое-то, правда короткое, время был католиком и что потихоньку тоже кропает пьесы, которые, даст Бог, тоже увидят свет, как и эта, сегодняшняя, вне сомнения наиболее успешная пьеса Уильяма со времен "Ричарда III".
      - Я несколько иного мнения, - нахмурившись сказал Дрейтон в ответ на слова искреннего восхищения, высказанные сэром Кристофером, повторившим услышанное от Лили. Только теперь лорд Кимберли заметил, что оба писателя, словно крепостная стена, мрачно противостоят всеобщему восторгу, вызванному премьерой.
      - Почему? - спросил молодой граф Камберленд, очевидно вообще любитель задавать вопросы.
      - Да это же ясно, - нетерпеливо произнес Джонсон и резким нервным движением обхватил свою бороду - казалось, он хочет вырвать ее с корнем. Но он не хотел этого вовсе.
      - Что-нибудь не так? - обеспокоился сэр Кристофер, который не вполне осознанно, но все же был на стороне Шекспира; хорошо помнил его отца со времен, когда тот занимал должность старосты Стратфорда и даже как-то раз посетил его в имении Эшби в Уилмкоте, куда его пригласили на охоту. Сэр Кристофер имел склонность или, точнее, слабость к людям, которые совершали необычные поступки или которых постигла необычная судьба, - а у Шекспира такого было сверх головы. Он бросил семью, отцовские владения в Уилмкоте продали с молотка, он скатился на самое дно и стал актером. Бессмертный, знаменитый Фрэнсис Гардинер, непревзойденный знаток театрального искусства, король английских критиков, имя которого да пребудет навеки в анналах британской культуры, недавно разнес беднягу Уильяма в пух и прах, короче говоря, заживо его похоронил.
      Неужто что-то еще должно случиться с этой столько раз откладывавшейся премьерой?
      - Не все в порядке, - задумчиво протянул Дрейтон. - Надо было Уилли оставить рукопись в том ящике стола, где она спокойно лежала уже не менее трех лет.
      - Но почему?.. - не унимался молодой человек, совсем забыв о сдержанности хорошо воспитанного провинциального дворянина из прославленного рода.
      - Разве вы не видите? - прошипел темпераментный Джонсон. - Филипп будет в ярости! Перебьет все вазы в Эскориале! Сначала дерзкая выходка Дрейка, поражение в Кадисе и наша помощь Нидерландам против Альбы - а теперь еще такой вызов со сцены! Такая демонстрация с помощью искусства! Такая пощечина испанской морали и этикету! Такая провокация против Папы Римского! И еще перед официальной публикой, приглашенной согласно протоколу! Думаете, они это проглотят? Возникнет острый международный конфликт! А что вы думаете об этом клановом споре... разве его примут за намек на свои дела только Эффингемы и Уайлдширы?! Назовите мне хоть два старых английских рода, которые не грызлись бы с незапамятных времен! Никогда они этого Уильяму не простят! Он погряз в этом по уши! Я готов проглотить свою орденскую ленту, если он еще хоть раз в жизни увидит на сцене какую-нибудь свою пьесу.
      - Хуже всего то, - приглушенным голосом заговорил Дрейтон, - что Кемп в роли Париса дьявольски точно копирует Роберта Деверё, графа Эссекса, который недавно снова впал у королевы в немилость и был послан наместником куда-то в Ирландию. Эти актеришки рады влезть в чужую шкуру! В конце концов только глупец не поймет, что Уилли одарил Джульетту всеми чарами Марии Стюарт в ее лучшие годы, когда она была в расцвете молодости, необузданных страстей и великолепного безрассудства! Запретное замужество! Убийство за убийством! Бегство, изгнание, поразительная смерть! Вам это ничего не говорит? И как раз теперь, когда Уилли дописал такую замечательную пьесу, как "Укрощение строптивой". Какое несчастье!
      - Увы, - загробным голосом подытожил Джонсон, которого друзья звали Бен, во всем виновата клановая ненависть, которая в конце концов приносит смерть прелестной молодой женщине, - заметьте, Ромео, увидев Джульетту, тут же забывает Розалинду; чья это черта? Марии Стюарт! А совершенно очевидный намек на вековую вражду между ирландскими, шотландскими и французскими католиками, олицетворяемыми Марией, и Тюдорами, сторонниками англиканской церкви!
      - О Боже, - прошептал сэр Кристофер, - вы серьезно так думаете?
      - Я совсем так не думаю, - гневно отрезал Джонсон, - я только опасаюсь, что именно так, упаси Боже, может кто-нибудь подумать... и тогда будет плохо!
      Тут-то ничего не подозревающий Рэндольф Камберленд и спросил:
      - Мария Стюарт? Простите, это кто?..
      На сцене уже запустили смертоносный (или якобы смертоносный) яд, ложные известия, ставшие затем истинными, встречу с мнимой, а в конечном итоге с подлинной смертью; над мертвыми телами прекрасных влюбленных примиряются кланы в несколько искусственном, неправдоподобном хеппи-энде, которому никто в зрительном зале не верит; этот счастливый конец наверняка придуман литературным отделом театра вместе с дирекцией, но все в молчаливом согласии принимают его как неизбежную дань и стремление спастись от капризов и прихотей Елизаветы и тупого педантизма величайшего критика всех времен Фрэнсиса Гардинера, имя которого с почтением будут шепотом произносить школяры во всей Европе, когда уже никто на свете не будет знать, кто такие были Шекспир или Джонсон.
      Но сэр Кристофер был не в состоянии сосредоточиться на великолепном действе, заставлявшем ронять слезы, бледнеть и замирать всех мужчин в зрительном зале. В ушах непрерывно звучал мучивший его вопрос молодого человека. Он видел перед собой лица обоих литераторов и взгляд, которым они обменялись. В этом взгляде было немое удивление, чуть ли не ужас, заразительно подействовавший и на него.
      Вскоре его совсем перестали волновать судьбы героев шекспировской пьесы, ведь таких поделок были сотни до нее и будут тысячи после; в конце концов, что зависит от нескольких страничек исписанной бумаги и двух дюжин эфемерных злободневных намеков, которые сегодня прозвучат со сцены, а завтра уже никого не будут интересовать (пьеса и так не проживет долго, дни ее, можно сказать, сочтены, ведь в зимний "Блекфрир-тиэтр" не перенесешь самую удачную сцену с балконом, а осень уже в разгаре); но вопрос юноши волновал лорда Кимберли по иной причине.
      В то время как Рэндольф, захваченный эффектной сценой в склепе, не отрывал глаз от сцены, его дядя предавался раздумьям: "Боже мой, неужели возможно, чтобы вещи, события и, главное, люди были так недолговечны? Чтобы образованный и воспитанный по всем многовековым правилам молодой человек уже через десять или одиннадцать лет после смерти такой женщины, какой была Мария Стюарт, не знал даже ее имени?.. Чтобы достаточно было словечка королевы Елизаветы или ее министра Сесила, чтобы королева трех стран, ослепительная женщина, любовница, способная кого угодно свести с ума, будто бы никогда и не появлялась на свет из лона столь же прелестной и нежной Марии де Гиз в славном Линлитгоу?.. Неужели и я вот так же уйду в никуда? - мелькнуло в голове сэра Кристофера, и вдруг он ощутил, как между его лопатками стекает ручеек пота, хотя воздух под светлым небом над сценой был довольно прохладным. - Неужели не останется и следа от моих деяний на море и на суше, на службе у обеих королев и у единого всемогущего Бога, от деяний, отмеченных признанием и почестями и слывущих образцом для подражания будущих поколений?.."
      Конец представления (это был бурный, поразительный успех для такой злопыхательской, неприкрыто тенденциозной, никого не щадящей и не слишком выбирающей выражения пьесы) лорд Кристофер пережил будто во сне. Он лишь смутно помнил, что еще успел познакомить милого племянника с несколькими популярными представителями богемы, в том числе - с художником Натаниелом Диксоном, который недавно не без успеха выставлялся в Норберт-холле, помнил, что с кем-то горячо соглашался, полностью присоединяясь к критике реставратора часовни Генриха VII в кафедральном соборе Вестминстерского аббатства (какой-то сумасшедший или фанатик в приступе безумия, явно по подсказке Рима, повредил ее стены молотком), что пожимал руки нескольким дипломатам и молодому Фрэнсису Бэкону, который, как выяснилось, пришел на спектакль лишь после третьего действия ("всегда легко представить себе, что этому предшествовало, ведь тут как в жизни - все зависит исключительно от конца"), и что, садясь перед театром "Глобус" в дрожки, сказал Рэндольфу:
      - Когда-то, впрочем не так уж давно, автор нынешней пьесы сторожил тут коней приехавших в театр зрителей.
      Но он сразу же понял, что информировал племянника неверно, ибо этот театр во времена появления Шекспира в Лондоне еще не был построен: речь, возможно, должна идти об ином здании, о театре "Хоуп".
      И только сидя в коляске, сэр Кристофер немного опомнился и взял себя в руки, но тут же его сразила новая мысль: неужели будущие поколения никогда не узнают, кто была Мария Стюарт, какова она была на самом деле?.. И глянув искоса на юного красавца - весь в Дженифер! - был вынужден признать: да, вполне возможно. Если эта женщина - он имел в виду Елизавету - что-нибудь задумает, то все возможно. Даже то, что не будут знать, кто был я. Или не так?
      В этот момент непредсказуемый Рэндольф Камберленд спросил:
      - Да... Ты так и не сказал мне, дядюшка, кто эта Мария Стюарт и почему те два щелкопера переглянулись, когда я спросил о ней.
      "Что бы случилось, - подумал сэр Кристофер, неожиданно ощутив внутреннее напряжение, - если бы я заявил Рэндольфу: это была великая женщина, которую любили все, кто ее знал, не исключая меня, да, не исключая и меня: она была не просто человек, а сладостный и неудержимый вихрь; красива, как орхидея, и непостижима, как море у Канарских островов, чиста, как только что распустившийся цветок персика, и невинна, как Божий жаворонок..."
      Но вместо этого он приглушенно ответил:
      - Марии Стюарт... уже нет в живых. Ее казнили в крепости Фотерингей. В восемьдесят седьмом, кажется в феврале.
      - Казнили? Любопытно! А за что?
      - Гм. За участие в заговоре против Ее Величества Королевы, во главе которого стоял некий Бабингтон.
      А сам подумал: "Сказать, что я был связан с Бабингтоном, помогал ему, поддерживал его, а время от времени и финансировал его действия? Сказать, что между Марией и Бабингтоном ничего не было, что она не приняла его послов и все это было лишь предлогом для канцлера Берли, стремившегося добиться от изворотливой, нерешительной и опасающейся угрызений совести Елизаветы необходимой ему подписи под смертным приговором для более молодой, красивой и завоевавшей многие сердца соперницы? Нет, - подумал сэр Кристофер, - зачем ему все это рассказывать, он может проболтаться - и тогда мне несдобровать".
      - За участие в заговоре? Потрясающе! - саркастически заметил Рэндольф Камберленд. - А чем, собственно, эта особа добывала средства к существованию?
      - Она была королевой, - тихо проговорил сэр Кристофер.
      - Королевой чего? - не понял племянник.
      - Франции, Шотландии и вообще, - неопределенно отвечал сэр Кристофер. "Сказать ему: кстати, и Англии? Этого мальчик вообще бы не понял. Я бы запутался в противоречиях. Ни в коем случае!"
      - Странно! - удивился Рэндольф. - И Франции, и Шотландии?
      - Прежде всего - Франции, она вышла замуж за Франциска II , но тот умер, он с детства был хворым.
      - А потом?
      - Вернулась домой, в Шотландию. После смерти отца стала королевой и вышла замуж на некоего Дарнли.
      - Это был шотландский король?
      - Да нет, он только хотел быть королем. Во что бы то ни стало. Это был жестокий, безнравственный насильник и пьяница.
      - Понятно. И она... Эта Стюарт нашла себе другого...
      - Гм. Полагаю, это было несколько сложнее.
      - Так нашла или не нашла? - с улыбкой превосходства повторил племянник.
      - Ну, нашла. Говорят, она влюбилась в своего секретаря, флорентийца Риччи.
      - Ага... Я сразу так и подумал. И стала его любовницей. Только не говори, дядюшка, что это было сложнее.
      - Судя по всему, все-таки было.
      - Отлично. И вышла за него?
      - Нет.
      - Почему?
      - Во-первых, она была замужем за Дарнли, - сэр Кристофер запнулся. - А во-вторых, Дарнли повелел убить Риччи.
      - Вот те на! Значит, ей пришлось остаться с Дарнли. Или нет? Готов поспорить, что и его убили.
      - Ты выиграл. Его убил некий лорд Босуэл.
      - Все-таки веселее! И Мария приказала его казнить?
      - Нет, вышла за него замуж.
      Сэр Кристофер подумал: "Боже милостивый, как это страшно звучит, когда говоришь так однозначно! На самом-то деле все было иначе, а главное, разумеется, гораздо сложнее, но какой смысл мальчику объяснять это? И кроме того, хоть и звучит страшно, но ведь так оно и было!"
      - О господи, - недоумевал Рэндольф. - Почему?
      - Почему? Да потому что она любила его! Разве может существовать иная причина?
      - И этого любила! - войдя в азарт, воскликнул Рэндольф Камберленд. - Да ей вступить в связь, как иному выпить стакан воды! Любила человека, который убил ее мужа! Любила мужа, который убил ее любовника! Отъявленная шлюха эта Стюарт! И хорошо, что ее казнили!
      - Казнили ее не за это.
      - Так за что же?
      Сэр Кристофер подумал: "Сказать ему, что наша мудрая и прозорливая, стареющая и запуганная Елизавета боялась ее? Что всесильная и день ото дня все более могущественная королева не спала ночами из-за очаровательного, прелестного, но неразумного, терзаемого страстями создания, что королеву пожирала зависть к ее сумасшедшему, лишенному всякой логики счастью в любви, к ее безграничной свободе в отношениях с мужчинами, что королева цепенела от страха, как бы та не вскружила головы всем мужчинам на острове, на который, собственно, имела почти столько же прав, сколько и она сама, причем прав, признаваемых без исключения всеми, кто носил брюки? Нет". Вместо этого сэр Кристофер сказал:
      - За то, что она знала о готовящемся убийстве своего мужа и вступила в заговор с любовником.
      - Черт возьми! И это доказали?
      - Нашли шкатулку с письмами, которые свидетельствовали об этом.
      - Тогда все ясно, - с явным облегчением констатировал Рэндольф.
      А сэр Кристофер подумал: "Ничего не ясно, черт побери, совсем ничего. Но к чему сейчас все это рассусоливать? Мальчик неглуп, еще начнет рассуждать и сомневаться в подлинности "писем из шкатулки" и, сам не ведая, как и почему, впутается в неприятности. Еще испортит себе из-за этой Стюарт карьеру, зачем это ему?"
      - Погоди! - вдруг с необычайной живостью воскликнул Рэндольф Камберленд. Но как же, собственно, это произошло?! Я что-то не понимаю! Ее арестовали в Шотландии? Где ее судили? При каком дворе, на основании какого права?
      - Схватили ее в Англии, а судили по праву Короны.
      - Но объясни мне ради Бога, как она сюда попала?
      - Бежала из Шотландии.
      - Как?! Ведь она была там королевой! Шотландская королева бежала из Шотландии - в Англию? Но почему?..
      - Потому что против нее взбунтовались тамошние лорды, заточили ее в замке Лохливен и разбили ее войско при Лонгсайде. Она укрылась здесь, поскольку надеялась, что королева не обидит королеву. Ведь в конце концов они были близкой родней.
      Рэндольф слегка взвизгнул - даже кучер на козлах удивленно оглянулся.
      - Словом, эта Стюарт была не только потаскушка каких мало, но еще и порядочная дуреха! Как она могла надеяться, что женщина способна протянуть руку помощи женщине, особенно если она родственница и может, пока жива, претендовать на ее корону?! Значит, эта Стюарт была та еще штучка! Сперва из постели в постель, да еще с убийцами своих прежних любовников, потом позволяет выкрасть у себя компрометирующую корреспонденцию и, наконец, едет и сама предает себя на смерть! И как только можно быть таким адским чудовищем и одновременно такой простофилей?..
      "Как можно быть такой грешной и одновременно такой чистой, ностальгически размышлял сэр Кристофер, - способной отдаться мечте и беспомощно недальновидной, такой безгранично верящей в святость любви и готовой ради любви погубить себя?.." - Но он промолчал.
      И вдруг взглянул на Рэндольфа и на все его поколение другими глазами и свое отчаяние из-за того, что Мария Стюарт ушла в небытие, неожиданно увидел в новом свете: разве не внесли во все это свою лепту люди, которые говорят, как он, и молчат, как он?! Что, если и о нем, о великом Кристофере Кимберли, когда-нибудь будут так же умалчивать и так же говорить? Что, если через два-три столетия никто не будет знать, кем и чем он был?!
      - Послушай, дядюшка, - не унимался будущий юрист, - а почему, собственно, все с таким невиданным единодушием ополчились на нее?
      Лорд заколебался.
      - Потому что она хотела обратить в католичество всю Англию.
      Да. Наконец-то он нашел верный ответ, ответ, который удовлетворит Рэндольфа.
      И правда, молодой человек поглядел на старика глазами, ставшими от удивления круглыми, как колеса дрожек, в которых они ехали.
      - Она была католичка?!
      Лорд кивнул.
      - Отчего же ты этого сразу не сказал? - обрадованно воскликнул наследник графства Камберленда. - Теперь все ясно! Все совершенно ясно!
      "Да, - горько подумал сэр Кристофер. - Все ясно. Насчет этой потаскушки. Этой еретички. Предательницы, участницы заговора против королевы. Насчет этой девки, куртизанки, шлюхи. И к тому же еще неслыханной дурехи".
      Тут лорда Кимберли охватило горячее чувство, быть может, это было страстное желание, воплотившееся в молитву: "Пусть лучше о ней забудут! Пусть выкинут ее из истории этого вздорного архипелага! Лучше бы она никогда не появлялась на свет! И если обо мне будут говорить как о скряге, невежде, завистнике, взяточнике, изменнике - лучше бы и я никогда не существовал! Пускай потомки ничего обо мне не знают!"
      Дрожки остановились.
      - Выходим, - хрипло произнес старик. - Надеюсь, леди Агнес позаботилась, чтобы нам приготовили хороший обед.
      "Что делать, - взволнованно думал сэр Кристофер, - что делать, чтобы грядущие поколения знали правду? Или - но чтобы наверняка - не знали ничего, ничего, ничего?!.."
      Два письма
      Флоренция, 13 февраля лета 1517 от Рождества Христова
      L. J. Ch
      Его Высокопреосвященству
      Паскуале, кардиналу Гварини,
      Великому пенитенциарию Sct . Romae Ecсlesiae ,
      председателю Конгрегации Sacrorum Rituum.
      Pro negotiis ecclesiasticis extraordnariis
      Roma.
      Curia, Palazzo della Canсellaria del Santo Spirito
      Ваше Высокопреосвященство,
      дорогой двоюродный брат Паскуале,
      возможно, Тебя удивит, что после стольких лет молчания Ты получаешь от меня письмо, но есть несколько доводов, кои вели моей рукой, и все они отнюдь не ничтожны. Прежде всего, разумеется, хочу поздравить Тебя с назначением на новый высокий пост, я убежден, что Ты будешь исполнять свои обязанности добросовестно, со всей неизменно присущей Тебе строгостью и тщанием, а также действенно и успешно, на благо Св. Церкви и Себе. Ибо Ты можешь опереться на свой большой авторитет, на всю Твою безупречную жизнь, посвященную служению нашему Спасителю Иисусу Христу и на расположение Его Наместника на земле Юлия II , издавна проявляемое к Твоей особе.
      Далее я обращаюсь к Тебе как к высочайшему, всеми признанному знатоку в делах совести, греха, индульгенций и в особенности наказаний, заслуженно обрушивающихся на головы преступников и провинившихся. Сверх того, к написанию этих строк меня подвигло желание заверить Тебя, что слухи о моем равнодушии к отправлению религиозных обрядов и церковных праздников, на которые Ты намекаешь, основываются на клевете, распространяемой моими многочисленными недоброжелателями и завистниками.
      Наконец - но отнюдь не в последнюю очередь, - я испытываю настоятельную потребность обратиться к Тебе по делу, пусть в конечном счете светскому, но явно противоречащему интересам Святого Престола: то, о чем я хочу поведать, нарушает святые заветы и наносит несмываемое оскорбление авторитету Церкви; впрочем, предполагаю, что молва об этом уже достигла ушей Твоих, а возможно, и ушей Святого отца. И потому я хочу уточнить сии слухи и представить их в надлежащем свете.
      Вероятно, Ты уже слышал имя Микеланджело Буонарроти - ведь в свое время он должен был изготовить гробницу для нынешнего воспреемника св. Петра и не случайно от этого заказа, в высшей степени почетного и достойного зависти, вдруг уклонился, чем вызвал повсеместное и вполне обоснованное несогласие и возмущение. Упомянутый синьор Буонарроти - молодой, болезненно честолюбивый художник, хватающийся за все, что подвернется, и любыми путями добивающийся заказов, - он ваяет статуи, пишет фрески, создает архитектурные проекты, строит дома и, конечно же, пописывает стишки.
      Охотно допускаю, что, судя по всему, он не лишен дарования, но главное его орудие - острые локти. Он берется то за одно, то за другое, мечтает о быстрой карьере, хочет быть первым среди лучших, не уважает старших коллег, без зазрения совести оговаривает их, пороча плоды их труда и жизни. Вероятно, Ты спросишь, мой дорогой кузен, почему я вообще уделяю ему столько внимания. Мой ответ прост: молодой честолюбец представляет собой большую опасность не только для нашего искусства, но и для Его Святейшества, и для всех вас - для истин, вами провозглашаемых, для вашего образа жизни и для того, к чему вы призываете нас, рядовых истинных и скромных верующих. Поэтому не сочти время, потраченное на чтение сих строк, напрасно потерянным, а мое сообщение - пустым вздором.
      Начало пути этого молодого темпераментного авантюриста к вершинам искусства, несомненно, было многообещающим, но уже тогда я относился к нему сдержанно - если не с сомнениями, то с опасениями, как оказалось, вполне оправданными. Учителей он, конечно, выбрал отличных - известных, выдающихся художников Доменико Гирландайо и Джотто ди Бондоне. Но после первых же своих успехов ополчился против них, плюнул - прости за грубое слово - на их мудрые советы, на их пример, на верность природе, проявившуюся в великолепных портретах первого, в драматизме и правдивости второго, на их убедительное воплощение среды, в которой человек живет и творит, равно как и на чисто христианские чувства обоих.
      Что же касается ваяния, то он стал учеником, если не слепым подражателем некоего Бартольдо Джованни, принадлежащего к числу подхалимов и приспешников флорентийского правителя Лоренцо ди Медичи, в насмешку прозванного народом Il Magnifico, Великолепный.
      Так перед Микеланджело открылись врата прославленного сада Медичи, где он познакомился с выставленными там модными и третьеразрядными статуями, сделанными по заказам богатых, но необразованных членов княжеского рода, лишенных всякого понимания искусства и утонченного вкуса, однако Микеланджело был восхищен этими поделками. Кроме того, он получил доступ в печально известную Платоновскую академию, послушно действующую при дворе Лоренцо, и проникся безграничным, рабским преклонением перед всем античным и "классическим", так что в конце концов погряз в болоте антихристанского и языческого образа мыслей.
      Помимо прочего, это способствовало тому, что он стал оговаривать все мои произведения, нападать на них публично и распространять мнение, будто я отстал, держусь за старые, давно уже мертвые традиции и не ищу в искусстве новых путей. Меня, как устаревшего художника, он просто сбросил со счетов, отправил на свалку. Сам можешь посудить, сколь мало обоснованно.
      Вслед за тем упомянутый Микеланджело выступил против очищения Церкви, необходимость коего провозглашал и коего добивался Савонарола, а также проявил полную несостоятельность в связи с заказом Юлия II , нашего верховного пастыря и Твоего Святого патрона, на мраморную гробницу для Его Святешейства, которая была бы воистину прекрасна и достойна заслуг оного. В то же время он изготовил статую "Пьета", в коей, оскорбляя чувства верующих, изобразил Спасителя нашего убогим и больным, будто только что скончавшимся от какого-то наследственного недуга. Одновременно он задумывал изваять того нагого юношу, о коем сейчас никто толком не может сказать, Аполлон это или Давид, как и другие свои бесстыже голые фигуры мускулистых мужчин в часовне и гробнице рода Медичи.
      Разумеется, уже тогда в его работах проявилось пагубное воздействие дурного общества, в которое он попал, в особенности влияние заурядного художника Себастьяно дель Пьомбо и благородных повес Боярдо Галлупи и Томазо Кавальери, легкомысленных нахлебников княжеской семьи, но прежде всего сожительницы своей Виттории Колонна, коей он посвятил тетрадку эротических и в конечном счете безнравственных сонетов. Итак, после крутого подъема последовало быстрое нравственное падение, а вместе с ним - как же иначе? - и художественный упадок.
      Всем этим объясняется, почему Микеланджело потерпел фиаско при выполнении заказа на надгробие для Юлиана II , почему он, собственно, не выполнил ни одного своего серьезного обещания, данного Святому отцу, почему из всего замысла упомянутого надгробия в виде сложной скульптурной группы со множеством фигур была реализована всего лишь небольшая статуя Моисея в церкви San Pietro in Vinkoli , которую Ты наверняка знаешь (кроме того, прими в расчет все логические последствия, совпадения обстоятельств и замыслов, кои породили не одного Давида - первоначально явно задуманного как статуя Аполлона, но и скромного маленького Моисея на будущей гробнице Юлия II . Может ли это быть случайностью? Не смеется ли Микеланджело прямо в лицо Святой Церкви? И самое главное: уж не признает ли он только Ветхий, а не Новый Завет!).
      Вполне естественно, что после падения рода Медичи Микеланджело сломя голову бежал из Флоренции в Болонью. Там он, вероятно, продолжал копировать давно забытое искусство мертвых греков в своих натуралистических мускулистых фигурах и в примитивных сонетах, вызывающих темные страсти и пробуждающих нечистые желания.
      Я спрашиваю себя: в чем, собственно, коренится причина столь быстрого падения многообещающего и талантливого художника? И нахожу только один ответ: в его нравственном облике, в его демонической, порочной натуре и в заслуживающем всяческого порицания образе жизни.
      Да, он всегда был полон темных страстей и необузданного гнева, это нелюдим, чурающийся контактов с ближними, вечно раздраженный, не владеющий собой, антиобщественный и, главное, настроенный антипатриотически. Это маниакальный честолюбец, не способный ни с кем сотрудничать. В художественных кругах Флоренции это широко известно, спроси любого. Микеланджело не только нелюдим, но и мизантроп. Потому и искусство его бесчеловечно! У его фигур гиперболизированная и неестественная анатомия, болезненная психика, творчество его вообще чуждо Богу. Достаточно взглянуть на его крикливую языческую "Битву кентавров" ( sic! ) или на его совершенно обнаженного языческого бога вина и похоти Вакха!
      Естественно, что этому развращенному и бесхарактерному человеку в конце концов пришлось в панике метаться между Римом и Флоренцией, между Святым отцом и расточительными светскими владетельными князьями, более того, между христианством и язычеством. Остается ответить на последний вопрос: почему я пишу и собираюсь послать это письмо именно сейчас? Что определило точку во времени, когда я - вопреки своим привычкам - был вынужден нарушить молчание и обратиться к Тебе, а через Тебя и к Святому отцу?
      Скажу напрямик, без обиняков: недавно во Флоренции побывал известный Тебе монсиньор Кола де ла Мирандола, епископ, будущий кардинал и доверенное лицо Святого отца. После торжественной мессы, которую он отслужил, мы провели с ним несколько минут, прогуливаясь по знаменитому Баптистерию. Тут я и узнал, что строительство храма Св. Петра значительно - к нашей общей радости продвинулось и что наконец снова предполагают вернуться к замыслу расписать Сикстинскую капеллу. В связи с расширяющимися планами относительно архитектуры и росписей на стенах и своде Сикстинского святилища подумывают о кандидатуре можешь себе представить? - Микеланджело Буонарроти!
      На коленях Тебя умоляю, дорогой кузен, отговори Святого отца от этого намерения! Выполнение не только наисложнейшего, но и наисвятейшего творческого задания Вы доверили бы человеку недостойному и явно неспособному! Хорошенько взвесьте свой выбор! Постарайтесь избежать столь страшного риска! Вспомните о богопротивной и кощунственной статуе нагого Вакха, о распутной эротической поэзии Микеланджело, о его унизительном провале в связи с заказом Юлия II ! Остановитесь, пока не поздно! Ведь вы накличете идолопоклонство!
      Это деликатное письмо я вверяю достопочтенному синьору Пико Джоберти, капеллану при храме Sta Maria del Fiore , который в ближайшие дни собирается отправиться в Рим, дабы занять должность секретаря Сongregatiae Consistorialis при Curii Romane.
      Это человек, достойный доверия и умеющий надежно хранить тайну.
      Ваше Преосвященство, близкий моему сердцу и дорогой кузен! Я хорошо знаю, что ходят слухи, будто я предвзято отношусь к Микеланджело. В ряде произведений, например в "Мадонне с младенцем", он действительно прямо полемизирует с моим творческим методом и художественными взглядами. Да и личные наши отношения не Бог весть как складываются, что является естественным следствием всего сказанного. Как я уже писал, он считает меня выжившим из ума старцем, вчерашним днем искусства и полагает, будто все мое творчество и творчество моих ровесников уже давно passe. Но все это ничего не меняет в моей объективной и обоснованной оценке его характера, его карьеры рвача, его творчества. Я не осуждаю его - Бог наградил его спесью, эгоцентризмом, разъедающей меланхолией, неудовлетворенными страстями и нетерпимостью, которая граничит с маниакальной ненавистью. Жизнь его нелегка, да будут небеса к нему милосердны.
      Но все это не может удержать меня от настойчивого предостережения, которое я направляю Вам, в Ваш Вечный город. Будьте готовы к тому, что на его фресках потечет кровь, воспреобладают грубость и насилие, страсти и инстинкты, что вместо благостного умиротворения верующих душ эти фрески принесут им беспокойство и напряжение; сюжеты и мотивы здесь языческие и чаще всего еврейские, они вызовут возмущение на небесах и в душах христиан. Мог ли я промолчать?!