— Это вовсе не чепуха — то, что мы доложим!

— Я разве говорю, что чепуха?

Когда премьер-министр появился в комнате, всем своим видом выражая неудовольствие и нетерпение, остальные уже собрались вокруг длинного полированного стола. Все почтительно стояли, пока он шествовал через всю комнату к своему месту, и сели только тогда, когда он опустился на стул. Обведя суровым взглядом присутствовавших, — американцы сегодня доставили ему немало хлопот — он повернулся к секретарю:

— Так в чем дело, Ури?

— Мемуне сам все расскажет, господин премьер-министр.

— Про эту парижскую историю?

— В некотором смысле — да.

— Что это значит — в некотором смысле? О Париже пойдет речь или не о Париже?

— Не о Париже, но о том, что с ним связано.

— Это дело вообще должен рассматривать кабинет министров, поскольку оно касается торговли, — недовольно заявил премьер. — С какой стати я должен выслушивать его дважды?

— Это не совсем одно и то же, господин премьер-министр.

— Так что там Мемуне собирается рассказать?

Предшественник Мемуне отличался пылкостью и напором, сохранившимися со времен командования танковыми частями. В его манере руководить разведкой сказывались природный темперамент и все, чему его выучили в танковом училище. Этот боевой стиль хотя и годился для некоторых операций «Моссада», но в целом приносил немало неудобств. Разведка теряла агентов больше, чем имело смысл их терять, а при вооруженных стычках просто по ошибке или вследствие неумелой пальбы погибало множество ни в чем не повинных людей, и правительству постоянно приходилось оправдываться. В конце концов кипучего деятеля перевели в генштаб, а сменил его на посту в высшей степени осторожный администратор из армейского отдела, занимающегося планированием. Только этот новый воцарился в своем кабинете — а был он именно кабинетный работник, — как тут же стал исповедовать принцип, который стал вскоре известен как Идея с большой буквы. Доведенная до идеальной чистоты Идея являла собой элегантнейший образчик редактирования, потому что в окончательном виде была сведена к трем словам — «уклонение под благовидным предлогом» (так представлялось дело его коллегам, на самом деле выражение было просто-напросто позаимствовано в ЦРУ). Но звучало это приятно, и вскоре «уклонение под благовидным предлогом» превратилось в способ существования. От всего, что могло быть вытащено на суд общества и не выдержало бы его, «Моссад» под благовидным предлогом уклонялся. Идея, собственно, неплохая, но грозившая безнадежным застоем в ведомстве, которое и создано-то было ради рискованных действий. Так что Идея была непопулярна, и Бен Тов критиковал ее громче всех.

В данный момент Мемуне водрузил на нос очки без оправы, провел ладонью по темени, как бы приглаживая несуществующие волосы, кашлянул, поерзал на стуле и внимательно уставился на лежавший перед ним лист бумаги, где аккуратным до тошноты почерком одно под другим были выведены всего четыре слова, к тому же пронумерованные.

— Мы располагаем надежной информацией о том, что имеющая поддержку в Сирии группа арабских экстремистов под названием «Шатила», которой руководят из Дамаска, собирается установить контакт с одним из сотрудников военной разведки в Париже. Есть основания полагать, что главная акция, замышляемая против Израиля, предусматривает соучастие некоторых французских должностных лиц. «Шатила» — наиболее экстремистская и к тому же самая умелая и удачливая из всех известных групп. Покушения в Париже и Бонне — на ее счету.

— Чего ради мы все это слушаем? — премьер решил, видно, покапризничать как следует.

— «Шатила» приступает к решительным действиям. Нам передали фразу о готовящейся акции: она якобы изменит карту Палестины. Эти предупреждения следует рассмотреть в свете того, что, согласно прежним данным, руководитель группы Ханиф тесно связан с Каддафи. — Мемуне помолчал выразительно, потом продолжил: — Ставлю перед комитетом вопрос: не кажется ли вам, господа, эта комбинация — связь с Ливией и угроза изменить карту — чересчур зловещей? С нашей точки зрения ситуация нуждается в тщательной оценке.

— И это все? Ну так не тратьте времени даром, оценивайте! — премьер вел себя сегодня просто непозволительно.

— Нашу оценку и план действий изложит Бен Тов, господин премьер-министр.

— В протокол это заносить не надо, — буркнул премьер. Секретарь кабинета, который вел запись, отложил ручку и блокнот.

— В «Шатиле» у нас есть свой человек, — начал Бен Тов. Он считал, что предпринятое армией в 1982 году избиение беженцев в лагерях близ деревень Сабра и Шатила являет собой образец редкостного политического идиотизма, и потому название группы произнес с некоторым даже злорадством. Но ни одно из обращенных к нему лиц не дрогнуло, и он продолжал:

— Необходимо предпринять чрезвычайные меры, чтобы отвести от этого человека подозрения и тем спасти ему жизнь, поскольку отозвать его сейчас было бы крайне безрассудно. Если группа пойдет дальше в своих намерениях укреплять сотрудничество с Каддафи, мы должны любой ценой держать ее действия под контролем. Сейчас это главное. Но есть и другие соображения…

Вот теперь премьер слушал внимательно, и Бен Тов нарочно сделал длительную паузу.

— Какие еще другие соображения?

— Вы все, господа, получаете данные армейской разведки и наши относительно того, как продвигаются ядерные разработки в Тукре. Последние сведения говорят о том, что через несколько месяцев — от восьми до двенадцати, так можно считать, — вооруженные силы Ливии получат ядерное оружие. Согласно нашим оценкам, Каддафи не собирается его применять. Но, возможно, он захочет действовать чужими руками и передаст его кому-нибудь. «Шатила» как раз может сослужить такую службу. С другой стороны, группа, возможно, рассчитывает получить ядерное оружие из других источников — скажем, из Франции. Таково наше второе соображение…

— И сколько их там у вас еще?

— Всего четыре, господин премьер-министр.

— Ну, дальше…

— Смею предположить, что именно сейчас настало время, когда следовало бы прибегнуть к помощи американцев: они могли бы в мягкой форме предупредить Каддафи…

Премьер-министр повернулся к министру иностранных дел:

— Слышал, что сказал этот человек?

— Да. Мы примем его слова к сведению.

— Думаешь, его предложение выполнимо?

— Безусловно, выполнимо. Только вряд ли целесообразно. Самый надежный способ склонить Каддафи к тому, чтобы он сбросил атомную бомбу, — посоветовать ему этого не делать. А еще надежнее — пригрозить ему. Но мы все же примем к сведению.

Премьер и министр иностранных дел мало симпатизировали друг другу.

— Я бы хотел получить ваше письменное заключение завтра утром. Только, Хаим, пусть оно будет коротенькое, а не обычная ваша простыня.

Сидящие вокруг стола попрятали невольные улыбки.

— Ладно. Но тут есть проблема: американцам в таких делах не хватает тонкости.

— Где ее нынче возьмешь, эту тонкость?

— Вот англичане, например…

— Вот уже действительно лучший способ прикончить Каддафи: он со смеху помрет.

Присутствовавшие вежливо посмеялись.

— Проблемой Тукры мы занимаемся совместно с министерством обороны, — пояснил министр иностранных дел. — Они тоже считают, что результатом любой американской инициативы станет только укрепление противовоздушной обороны Тукры — зачем нам это надо?

Премьер-министр снова обратился к Бен Тову:

— А четвертое соображение?

— Оно в том, чтобы привлечь наших друзей из Парижа. Подробности мне бы обсуждать не хотелось — нужна предельная осторожность.

— Что, есть риск утечки?

— Есть, представьте.

— А если ваши рассуждения ошибочны? «Моссаду» же свойственно ошибаться, тем он и знаменит…

— Тогда мы уклонимся, — Мемуне не обратил внимания на колкость.

«…под благовидным предлогом, — закончил фразу Бен Тов, разумеется, про себя. — Идея, чтоб ее…»

— Ничего этого знать не желаю, — сказал премьер. — Но если в Париже начнутся какие-нибудь политические пертурбации из-за ваших этих дел, доложите мне немедленно. Ясно?

— Разумеется, господин премьер-министр. — Мемуне откашлялся и продолжал:

— Мы убеждены, что если «Шатила» ищет возможности заполучить ядерное оружие, то ее первая забота — способ доставки. Если, конечно, она его уже не получила…

— А вы что, не в курсе дела?

Мемуне поправил очки и уставился в свою записку, будто рассчитывая отыскать ответ. Но, не найдя ничего путного, отрицательно покачал головой.

— Пока ничего определенного сказать не могу. Наше ведомство занимается этой проблемой в самую первую очередь.

Премьер буркнул что-то и обернулся к секретарю кабинета:

— Мы к этому еще вернемся, Ури, занеси это в повестку дня следующего заседания кабинета министров. Что там еще?

— Вопрос о поставке французских самолетов в Ирак.

— Ну и что насчет французских поставок в Ирак?

Премьер-министр так и не сказал, что «Моссад», мол, мелет чепуху…

— Нас самым классическим образом загнали в угол, — сказал Бен Тов, когда они с Мемуне возвращались к своей машине. — Выбор такой — или попытаться пресечь действия группы прямо сейчас, или продолжить наблюдение за ней. Риск в обоих случаях огромный. Попытка обезвредить этих людей вряд ли удастся, мы только спровоцируем их на скорые и решительные шаги, они сообразят, что медлить опасно. Схватить некоторых членов группы — скажем, того же Хайяка, или, допустим, взять этого француза Таверне, а то и самого майора Савари — это в принципе возможно. Но профессор Ханиф недосягаем, и я не вижу пока способа поймать его. А любого другого он прекраснейшим образом заменит — и все. Ему же помогает сам Каддафи — у этого-то красавца сколько угодно всяких Таверне. А то и сам воспользуется своей бомбой, если что не по нем. Главное — начав действовать подобным образом, мы так и не узнаем их планов. Вот тут-то и закавыка: ну пошлю я людей во Францию, возьмут они Хайяка или даже этих французов, наплевав на сентиментальное отношение к ним нашего премьера, но Ханиф-то сообразит, что к чему, и мы потеряем агента, а в его лице — единственный наш источник информации. Не хотелось, чтобы этого молодого человека пригласили на допрос в главное разведывательное управление в Дамаске — как там допрашивают, известно.

— Но с другой стороны если и дальше выжидать, то риск не меньше. Сам же говоришь, что мы не то чтобы с огнем играем, — тут не игра, тут речь идет об угрозе полного уничтожения страны, народа…

— Я и говорю, что нас загнали в угол, — подтвердил Бен Тов.

Мемуне влез в машину, следом за ним — Бен Тов. Недолгий путь до здания, где располагается «Моссад», они провели в невеселом молчании. Мемуне только спросил:

— Что собираешься делать?

— Подожду еще, понаблюдаю.

— А как быть с агентом?

— Придется что-то предпринять. Его уже подозревают.

— Как собираешься действовать?

— Не знаю пока. Придумаю что-нибудь. Терять его нельзя.

Фактически это было нарушением субординации — такой вот обмен краткими, маловразумительными репликами, касающимися не конкретных планов, а всего лишь туманных намерений. Мемуне считал Бен Това неуправляемым — таким его считали в свое время и в армии, да и позже, когда он ревностно, но абсолютно без всякой пользы для себя и для дела служил в министерстве внутренних дел. Его там прозвали косолапым медведем — изо всех сил стараясь вписаться в жизнь этого бюрократического аппарата, он проявлял фантастическое непонимание его законов и вечно совершал какие-нибудь смешные нелепости. Зато в арабском отделе все было иначе: агенты его боготворили, а подчиненные терпеть не могли, потому что агентов он высоко ценил и всячески это демонстрировал, а с персоналом был груб и недоброжелателен. Мотивы такого отношения он даже себе не мог бы объяснить, тем более их не понимали те, на кого распространялась его неприязнь. Его мощный интеллект постоянно подвергал сомнению слова и намерения собеседника, поэтому говорить с ним было трудно. Любопытно, что неуважение к коллегам сочеталось у него с безграничным уважением к противнику, и если кому-то это казалось нелогичным — что ж, тем хуже для логики. Зато все эти странности идеально подходили к его нынешним занятиям.

Он вернулся в свой кабинет, отпер ящик стола и с сумрачным видом перечитал расшифрованное послание из Дамаска. Взяв ручку и блокнот, несколько минут быстро писал, сверяя с тем текстом, который только что прочел. И вызвал секретаршу.

— Зашифруй немедленно. Пусть курьер отнесет это Гаруну в министерство иностранных дел, оттуда утренней почтой отправят в Париж. Только слушай, Роза, будь повнимательней, когда шифруешь.

— Ладно…

— Да не зашли письмо по ошибке в министерство по делам религий. И в Париж, смотри, отправь, а не в Вальпараисо. Поняла?

— Поняла.

— Ну тогда, — вздохнул Бен Тов, — может, с Божией помощью, оно и дойдет.

Он сидел на скамье в Шерман Гарден, созерцая без особого удовольствия скульптуру Арпа, и именно она занимала в данный момент его мысли. Это была абстрактная скульптура, которая абсолютно не трогала его душу и не могла ничего подсказать насчет этических и философских дилемм, которые сплелись в мозгу в тугой узел и терзали его. «Ведь кто-то, — думал он, — выложил кучу денег за три слегка отесанные каменные глыбы, вроде трех склоненных колонн, — а что они выражают? Да ничего. Заказали бы этому Арпу фигуру человека, который недоуменно скребет у себя в затылке, — и тогда многие люди узнали бы в этой фигуре себя…»

Он потихоньку пожал плечами, оглянулся — это вошло у него в привычку — и отметил про себя, что на скамейке неподалеку все еще как бы дремлет какой-то тип в рабочей одежде, а рыженькая девушка с книжкой, вместо того чтобы читать, то и дело поглядывает в его сторону. Такие мысли никогда не покидали его в общественных местах. «Я просто параноик, — признавался он жене. — Всех до одного подозреваю».

— И меня?

— А почему же нет?

Он взглянул в сторону Рехов Агрон. Уолтерс, полагал он, явится прямо из своего американского консульства. Но, может, сообразит все же выбрать какой-нибудь кружной путь. Хороший человек, но очень уж беспечный. Не пришлось бы ему в один прекрасный день жестоко поплатиться за эту свою безалаберность.

Девушка, захлопнув книгу, поднялась со скамейки. Прошла мимо, призывно покачивая бедрами. Она ростом выше его — жаль. Надо же — и не глянула в его сторону, а он-то думал… Что-то частенько стали приходить в голову подобные мысли — постарел, что ли?

Тот, в рабочей одежде, тоже ушел. Все эти подозрения — что это, паранойя или просто осторожность, столь необходимая в его профессии?

— Ты, по-моему, просто сбрендил, — говорит жена.

— Сам знаю. Зачем ты-то мне это сообщаешь?

Но подобные резкости не мешают полному взаимопониманию.

А вот и Уолтерс — шагает откуда-то со стороны Рэтисборн Конвент, грузный неопрятный человек, взгляд сквозь очки с толстыми стеклами всегда какой-то удивленный, на ходу по-птичьи окунает голову в плечи — это из-за близорукости, из-за того, что всю жизнь ему немалого труда стоит разглядеть то, что происходит вокруг. Подошел и опустился на скамью рядом с Бен Товом.

— Привет.

— Шалом.

— Отличная скульптура!

— Вы находите?

— Да. Какое напряжение между ее частями! И эта устремленность вверх — нечто фаллическое, но и женственное одновременно. Просто великолепно.

— Рад слышать. Мы тут все в Иерусалиме эклектики. Каждый может найти что-нибудь себе по вкусу.

— А мне этот город нравится.

— Ну и слава Богу.

— Так что вас интересует — это дело в Хайфе?

— Нет. Мне необходимо кое-что передать на словах Каддафи. Как бы официально, но в то же время и неофициально. Главное — чтобы он поверил.

Уолтерс взглянул на Бен Това. Толстые стекла очков не позволяли распознать выражение его глаз.

— Что мне в вас нравится, — сказал он невозмутимо, — это манера придумывать невыполнимые поручения.

— Знаю, знаю. Сам этого терпеть не могу.

— Объясните хоть поподробнее. Если, конечно, можете.

— Кое-что объясню, но не все. Мы сейчас разговариваем как профессионалы и одновременно как друзья. То есть, это беседа дружеская, но и профессиональная тоже. То, что я сейчас скажу, вообще-то говорить нельзя. И если вы мне поможете, то сделаете то, чего делать нельзя. Могу только добавить, что все это — в интересах Израиля.

— А как насчет интересов Соединенных Штатов?

— Они совпадают.

— Я бы хотел сам об этом судить.

— Разумеется.

Бен Тов оглянулся, отметил про себя двух нянек с колясками, гуляющих вместе и оживленно болтающих, пожилого господина в ермолке, погруженного в чтение сегодняшнего номера «Ха'аретц», несколько шумных ребятишек. Он достал пачку дешевых сигарет, предложил одну собеседнику и закурил сам: он уже снова курил.

— Насчет Тукры, — сказал он. — Предполагается, что Соединенные Штаты могли бы каким-то образом предупредить Каддафи. Наши это идею пока обсуждают, но, я думаю, от нее откажутся. А сама идея вызвана тем, что Каддафи будто бы снабжает ядерным вооружением одну террористическую группу. Правда, это лишь догадка.

— Что за группа?

— Не скажу пока. И так уж слишком многие в курсе дела.

— Так что передать Каддафи?

— Видеть не могу эту вашу чертову скульптуру, — взорвался вдруг Бен Тов. — Пошли лучше пройдемся. По дороге обо всем поговорим. А после я зайду в синагогу и помолюсь, особенно если получу отказ.

Но позже, расставшись с Уолтерсом, он в синагогу не пошел, а вместо этого направился по улице Абарбанел к белому домику, притулившемуся под высокими кедрами. Войдя, он уселся возле телефона, набрал парижский номер и коротко с кем-то поговорил. Потом минут десять сидел неподвижно, глубоко задумавшись. Когда раздался звонок, он поднял трубку и побеседовал с Альфредом Баумом на своем вполне приличном французском. Снова положив трубку, поворчал о чем-то, что в равной степени могло означать удовлетворение и великую усталость.

Его терзали сомнения. Он решился приступить к действиям — в одиночку, без чьей-либо поддержки и, стало быть, весь риск принял на себя. Жизнь своего агента он бросил на одни весы с жизнями других людей, а те, безусловно, значили гораздо больше в глазах многих, но не в его собственных и не для общей пользы.

«Кто я такой, — спросил он самого себя, — чтобы, подобно Господу, распоряжаться чужими жизнями?»

Он возомнил о себе… О людях вроде него в Библии сказано что-то весьма нелестное. Но он человек неученый, припомнить точную цитату не в состоянии. Да и не хочется.

Каждый дурак, размышлял он, способен во всем этом деле обнаружить целую кучу нарушений этики. Философов-моралистов развелось тринадцать на дюжину. Но кому-то приходится заниматься и неприятным выбором: спасти одного, пожертвовав другим, пускаться на рискованные, мерзкие дела ради того, чтобы предотвратить еще более мерзкие.

Он поднялся на ноги и направился к двери, проклиная мысленно все на свете. Парижская история вполне может повториться — и даже в худшем варианте.

Он сам разработает дальнейший план, и никого в Иерусалиме, ни одного человека, независимо от того, состоит он в комитете или нет, не попросит разделить тяжкое бремя своих сомнений.