Глава 1

От аэропорта Шарль де Голль строго на юго-запад идет Северное шоссе. Оно огибает с запада старый аэропорт Бурже, устремляется оттуда в индустриальный пригородный район Сен-Дени и, миновав его, поворачивает на юг к Порт де ля Шапель — воротам Парижа. От транспортной развязки возле Блан-Мениль, через которую проносится весь поток машин от Бурже, до этих ворот — девять километров. Здесь, если вас это интересует, можно увидеть самую жесткую в Европе езду — как такси с пассажирами из аэропорта прокладывают себе дорогу среди машин, проделавших долгий путь с побережья Ла-Манша и из северных промышленных городов.

На мосту возле Блан-Мениль недалеко от того места, где машины выезжают на шоссе, стоял человек — он находился здесь уже часа два, а было около пяти вечера. После полудня июньская жара нисколько не спала. Человек был в джинсовом комбинезоне и куртке, накинутой на плечи; он стоял неподвижно, не меняя позы, облокотясь на парапет, и пристально смотрел на неширокую дорогу, по которой машины со стороны Бурже вливаются в ряды тех, что двигаются по шоссе. Рядом с собой на парапет он положил японский коротковолновый передатчик. Под мостом ревело стадо машин, рвущихся в Париж, и как раз сейчас, в конце рабочего дня, набирал силу встречный поток — начинался великий исход. Однако человек, казалось, не замечал ни бензиновой гари, ни шума, ни одуряющей жары. Темнокожий, плотный, приземистый, он походил на уроженца Северной Африки или Среднего Востока. А на самом деле он был невесть откуда. Родители его жили в Хеброне[1] — и это все, что он о них знал. Все свои двадцать два года он провел в Сирии — в лагере, без гражданства. И хоть называл себя палестинцем, но родины у него не было.

Шел третий день авиасалона в Бурже. Машины, спешившие оттуда, выстраивались в очередь на узкой дороге, дожидаясь возможности влиться в поток, стремящийся в Париж с севера. Каждые несколько секунд одной из них это удавалось — вот этот процесс и занимал стоявшего на мосту.

В 17:05 в передатчике что-то щелкнуло, человек поднес его к уху.

— Машину уже вызвали по громкой связи.

Стоявший на мосту нажал кнопку передатчика:

— Сообщение получено.

Спустя четыре минуты последовало продолжение, говорили по-арабски:

— Они в машине — все трое, и с ними французский чиновник. Эскорт на месте — поедет впереди, как и раньше. Сопровождающие разговаривают с водителем… Тронулись. Перед выездом из аэропорта шоссе свободно, только позади какие-то машины. Конец связи.

— Сообщение получено. Вызываю Ахмеда. Включайся.

Наступила пауза, потом прорезался еще один голос — более высокий:

— Ахмед слушает. Что нового?

— Ты слышал, что передали из аэропорта?

— Нет, отсюда слишком далеко.

— Только что выехали из Бурже в сопровождении двух мотоциклистов. Как и утром. Здесь очередь. Я сообщу, когда они выедут на шоссе.

Однако полицейские на мотоциклах решили в очереди не стоять и, обойдя ее по краю вместе с сопровождаемым лимузином, выскочили на обочину шоссе — сирены завывали, белые шлемы и перчатки сверкали в солнечном свете.

— Ахмед, сейчас они будут на шоссе! Слышишь?

— Слышу.

— Не забудь — до ребят семь километров. Скорость примерно сто, осталось четыре минуты. Вот они, двинулись! Едут! Приближаются к тебе. Время — 17:13:40.

— Сообщение получено.

Радиопередатчики были настроены так, чтобы не задевать частот, которыми пользуются дорожная полиция и местная жандармерия. Однако несмотря на все предосторожности какой-то радиолюбитель, лениво перебиравший кнопки своего приемника, — его небогатая квартирка располагалась в полу-километре к западу от того места, где стоял наш знакомец, — услышал диалог между ним и кем-то из аэропорта и подумал, что это странно. Однако по-арабски он не понимал и когда позже рассказал о подслушанном разговоре в полицейском участке, это никому и ничем не помогло.

А человек на мосту снял с парапета передатчик и направился к тому месту, где пристегнутый цепью стоял его мотоцикл. Он не спеша двинулся в направлении Дранси, восточному пригороду Парижа. На сегодня работа закончена, теперь бы пива выпить…

Хотя лобовое стекло большого «ситроена» было пуленепробиваемым, а двери укреплены пятимиллиметровым стальным листом, машину все же нельзя было считать оборудованной как следует: капот и крыша специальной защиты не имели. По случаю прибытия на авиасалон многочисленных гостей требования к безопасности повышаются, однако транспортный отдел министерства внутренних дел не сумел найти ничего лучшего: в Париже в тот день присутствовало шесть монархов самых разных оттенков кожи, и принадлежащие министерству четыре полностью бронированные машины были распределены между ними. Так что министру обороны Израиля достался вот этот несколько усовершенствованный «ситроен». Израильскому посольству доложили, что против автоматного огня он надежен, однако действительности это не соответствовало.

Генерал Мордехай Гирон сидел на заднем сиденье слева, позади шофера. Рядом профессор Гидеон Авигад — крупнейший специалист Израиля по авиационному дизайну и технический руководитель авиационной промышленности страны. Справа от профессора поместился молодой атташе израильского посольства по имени Харел, который заодно исполнял обязанности телохранителя: оружие было у него в плечевой кобуре. Рядом с водителем сел лейтенант из протокольного отдела французского министерства обороны. Ему полагалось доставить гостей в целости и сохранности в посольство и обеспечить назавтра благополучный обратный вылет, а также исполнять малейшие их пожелания. Ведь продавать Израилю военные самолеты — дело для Франции весьма прибыльное. Лейтенанту нравилось ощущать себя значительной фигурой. Мчаться с превышением дозволенной скорости под вой полицейских сирен было необыкновенно приятно. Ему пока и двадцати четырех не исполнилось — в таком возрасте подобные вещи еще радуют.

За городком Сен-Дени шоссе идет под уклон и пересекает плотно застроенное пространство словно по дну глубокого оврага. А улицы над оврагом образуют мосты. На одном из них, продолжении авеню де Прессанс, и стоял тот, кого называли Ахмед. Одет он был тоже как рабочий. На шее висел радиопередатчик, микрофон возле самого рта. На следующем мосту — продолжающем улицу Ланди, — находились еще двое, с таким же снаряжением. И тут же возле них на мосту, у самой обочины, приткнулся неприметный фургончик: сдвижная боковая дверь открыта, за рулем кто-то сидел.

Созданная при президенте группа борьбы с терроризмом потребовала от полиции особых мер безопасности на время проведения авиасалона — в том числе договорились о патрулировании вдоль шоссе и о полицейском надзоре за мостами. Первые два дня все это делалось, но на третий префектура перевела куда-то своих людей, мосты остались без присмотра. И ни настырные журналисты, ни те, кто проводил официальное расследование случившегося, так и не смогли добиться ответа на вопрос, чем была вызвана передислокация. «Уж не сама ли полиция является соучастником преступления?» — спрашивала газета «Фигаро» в том витиеватом стиле, который любит французская пресса в подобных случаях. Вопрос повис в воздухе.

Получив сообщение, Ахмед повернулся к людям, стоявшим на соседнем мосту, метрах в двухстах от него:

— Машина уже на шоссе, движется сюда. Насколько отсюда видно, ничто ее не задержит. Мотоциклистов двое. Будут здесь в 17:18, может, чуть позже. Конец.

— Сообщение принято.

— Удачи вам. Сообщу, когда они покажутся. После этого у вас будет всего десять секунд, имейте в виду. И дам сигнал, когда они проедут под моим мостом. Отсюда им до вас всего шесть секунд или пять, если они прибавили скорости. Понятно?

— Понятно.

— Желаю удачи.

Он рассчитывал, что его передатчик выглядит как обычный радиоприемник, никто и внимания не обратит. Радиолюбитель, случайно подслушавший диалог, потерял интерес к гортанным голосам и отключился.

На мосту не было тени, и Ахмед исходил потом, мучился от жажды. Ему срочно требовалось в уборную. Жизнь коммандос представлялась ему как сплошной дискомфорт, только редкие моменты действия возбуждали его и компенсировали скучные часы ожидания. Он бы предпочел находиться с ребятами на соседнем мосту, но было принято решение: автоматчиков только двое. Выбрали самых метких. Поразить автомобиль, идущий со скоростью сто или больше километров в час, даже обстреливая его двумя автоматами, — и попасть именно выше и ниже пуленепробиваемого лобового стекла — тут нужны крепкие нервы, снайперский расчет и незаурядное везение. Смыться потом не составит труда. Все заранее устроено — так им сказали.

Прошли уже три из четырех намеченных минут. Ахмед не отрывал глаз от шоссе, от бесконечного потока машин. Идут в три ряда, и все три битком. Иногда переходят из ряда в ряд, как эти вот двадцатитонные грузовики. Он прислушивался, не раздастся ли вой сирен.

— На сирены не особо полагайся, — инструктировали его сегодня утром, — их могут выключить, так что глаз не своди с дороги. И передавай новости без крика — ребятам надо спокойствие сохранять, их дергать нельзя.

Сердце его колотилось. Всего полминуты осталось — что ж сирен-то не слышно? Может, и впрямь их не включили? Странно — фараоны на мотоциклах проламываются сквозь поток спешащих машин непременно под истошный вой.

Через двадцать секунд ему показалось, будто он различает этот вой в общем гуле. Не то самолет взлетел… Нет, точно, — сирены.

Он включил передатчик:

— Слышу сирены. Машину пока не вижу. Вот они… Вижу их. Они в крайнем левом ряду. Повторяю: в крайнем левом. Они подо мной! Отмерьте четыре секунды — …вот! давай!

Говорить спокойно он был не в силах — как раз в этот миг мотоциклы и вслед за ними лимузин проскочили под его мостом. Сейчас будет автоматная очередь…

Преодолевая желание помедлить и посмотреть, он быстро зашагал прочь. Дробный стук автоматов, визг тормозов, металлический лязг и глухие удары — это машины, летевшие на полной скорости, сталкивались друг с другом и с бетонными стенами, в которых пролегало шоссе.

Генерал Гирон негромко разговаривал с профессором: он не был уверен, что их сосед — французский лейтенант — не понимает иврита.

— Продукция заводов Дассо мне показалась интересной. Но насколько я понял, они не продают лицензии — только готовые каркасы.

— Мне по всем параметрам понравился «Ягуар».

— Вам видней, но если мы что и купим — только у французов. Политика такая. Так что о британском самолете и не мечтайте.

Они приближались к авеню де Прессанс. С чего бы им обращать внимание на человека, стоящего на мосту и наблюдающего за дорогой? Оставалось всего двести метров до следующего моста…

Лейтенант, обернувшись, спросил:

— Господа, вам понравился салон?

— Очень.

— А куда бы вы хотели пойти сегодня вечером?

…Все было спланировано точно: услышав от Ахмеда «Вижу их», двое мужчин разом повернулись к фургону. Один нагнулся и вынул два автомата — каждый в коричневом бумажном пакете. Когда Ахмед крикнул «Давай!», оба уже шагнули снова к парапету, срывая на ходу бумагу. И через две секунды стояли на обычной парижской улице — у каждого 9-миллиметровый автомат «Рексим-Фейвор» швейцарского производства — на виду у прохожих: уличные нравы Бейрута на миг перенеслись в столицу Франции. Короткие стволы наклонились с парапета, их пустые зрачки глянули вниз на идущий навстречу транспорт.

Лимузин находился в зоне обстрела не более двух секунд и всего одну десятую секунды был досягаем для выстрелов — потом менялся угол. За этот миг он проехал 2,7 метра. Один из стрелявших взял на прицел лобовое стекло и крышу, второй — капот. Скорость стрельбы из автомата — 600 выстрелов в минуту, каждый из стрелявших успевал нажать гашетку пять раз в те кратчайшие пределы времени, пока цель оставалась доступной. У каждого в обойме было всего по двадцать пуль. Так что промах означал бы провал всего плана.

«Один меткий выстрел сделает больше, чем бестолковая пальба, — предупредил тот, кто снабдил боевиков оружием. — Если хоть десять пуль на двоих всадите в машину, то по крайней мере одного из этих ублюдков подстрелите. А остальным хватит и того, что произойдет потом».

Стрелки еще поворчали тогда насчет незнакомого оружия, с подозрением глядя на тяжелые деревянные приклады. «Швейцарское производство! — возразил их собеседник. — Надежная вещь, не подведет. А русские автоматы — дерьмо, бьют в белый свет как в копеечку».

Оружие было доставлено в Париж из Ливана дипломатической почтой за две недели до описываемых событий.

…Лейтенанту, сидевшему рядом с шофером, не суждено было услышать ответ на свое любезное предложение: как раз в тот момент, когда он закончил фразу, шесть пуль попали в лимузин. На заднем сиденье молодой атташе Харел был убит наповал: пуля попала в висок и застряла в черепе. Сидевшего рядом профессора Авигада ранило в грудь, у него оказалась пробитой подключичная артерия, час спустя он умер в реанимационном отделении больницы Святого Бернара. Остальных пули миновали, но одна угодила в лобовое стекло, и оно мгновенно пошло трещинами. Водитель, потеряв ориентацию, резко затормозил. Лимузин крутануло вправо и занесло на встречную — прямо под «мерседес», летевший со скоростью сто тридцать. Вслед за ними столкнулись еще несколько машин. Водителя лимузина и сидевшего рядом лейтенанта бросило вперед, на ветровое стекло — оба поплатились тяжелыми травмами за то, что пренебрегли ремнями безопасности. Министр же сломал себе шею, тяжело ударившись о стальную раму двери… Коммандос могли гордиться — операция удалась блестяще…

Двое на мосту закинули автоматы в фургон и впрыгнули вслед за ними. Сидевший за рулем тронул машину с места и, как требовала инструкция, направился, не превышая обычной скорости, по улице Ланди к реке. Метров через триста фургон свернул на боковую улицу, все трое вышли. Один нес подмышкой оба автомата. Они пересели в серый «рено» и преспокойно двинулись дальше, к оживленной площади Клиши. А оттуда всего за десять минут добрались до безопасного дома, который был в сущности не домом, а всего-навсего унылой квартирой над мясной лавкой, которую содержал Халал, — добропорядочный гражданин, отродясь не бравший в руки оружия. Теперь они настоящие герои! Они глупо посмеивались, будто школьники-прогульщики. Один с проклятьями признался, что обделался. Каждый раз после акции — нервы, что ли, сдают. Потом они напьются — это будет их главным занятием в последующие двое суток. Если повезет, они и женщин себе найдут.

В десять вечера сотрудники агентства «Франс Пресс» на площади Биржи получили письмо. Оно было адресовано редактору отдела новостей:

Текст послания был передан по телеграфу в десять пятнадцать, его сопровождал комментарий международного отдела агентства, в котором рассматривались угрозы террористов. Внимание редакторов привлекалось к тому, что группой, называющей себя «Шатила», в конце апреля был убит израильский посол в Бонне. Больше об этой группе никто ничего не знал.

Глава 2

Встреча явно не удалась. Отчасти предмет разговора очень уж был неподатлив, а отчасти и потому, что плохо сочетались характеры собеседников, — они расположились втроем вокруг низенького столика, на котором стояли бутылки с минеральной водой, тонкие хрустальные бокалы и полные окурков пепельницы. Тот, кому поручили организовать эту встречу, некий Вэллат — помощник президента республики — восседал в старинном, в стиле Людовика Пятнадцатого, кресле с видом сугубо официальным и не проявлял абсолютно никаких эмоций. В Елисейском дворце говорили, будто никто и никогда не видел на его лице улыбки. Только однажды, когда президента очень уж допекли бесконечные сетования британского премьер-министра и он заметил вслух, что в былые времена красный цвет на карте мира означал британские территории, а ныне знаменует нечто совсем иное и не мешало бы премьер-министру принять этот факт во внимание, Вэллат слегка улыбнулся. Однако с тех пор это не повторялось.

Преданность Вэллата интересам непосредственного начальника — президента — можно было сравнить разве что с его верностью самой могущественной и прекрасной любовнице — Франции. Всем остальным иметь дело с этим человеком удовольствия не доставляло.

Слева от Вэллата сидел руководитель антитеррористской группы при президенте полковник Дюпарк, человек на редкость суетный и в той же степени некомпетентный — в данную минуту он выдавал чистую дезинформацию.

Справа, с трудом уместив обстоятельный зад на стуле и уперев в воротник рубашки многочисленные подбородки, утирал пот с лица Жорж Вавр — начальник ДСТ. Вавр терпеть не мог подобных совещаний, они его раздражали и по сути своей, и по антуражу. Все тут не по нем: стулья какие-то субтильные, до пепельницы не дотянешься. Он загасил окурок, предварительно прикурив от него новую сигарету.

Обсуждалось происшествие на Северном шоссе — с тех пор прошло уже три дня, было произведено лишь первоначальное, сугубо формальное расследование, дальше дело явно зашло в тупик.

— Президент рассматривает данный случай как угрозу безопасности Франции, — заявил Вэллат. — И требует скорейшего принятия мер.

— Сколько себя помню, президенты всегда требуют именно этого, — проворчал Вавр сквозь сигаретный дым.

— Повторяю, господин Вавр, — скорейших мер.

— Тогда почему сюда не пригласили префекта полиции? Ему-то положено побольше нас знать обо всем.

— Мои люди, — сказал полковник Дюпарк, — уже приступили к расследованию вплотную.

— Президент сам распорядился относительно состава участников сегодняшнего совещания. Ваши люди, может, и заняты всецело расследованием, однако отчет о результатах президенту не представлен.

— Вы можете рассказать, что удалось выяснить? — спросил Вавр.

— Обнаружена явочная квартира на улице Муан. Полиция опросила соседей и составила перечень посетителей. Мы получили копию — вот, пожалуйста. — Дюпарк протянул Вавру два листа бумаги. Вавр пробежал глазами машинописный текст.

— Толку мало, — заметил он. — Никого по таким данным не найдешь. Живые свидетели нужны, а то описания очень уж неопределенны. «Установлено, что они ели сосиски, плов, халву, пили кока-колу», — прочитал он вслух. — Ну, с этим мы далеко не продвинемся. А как насчет отпечатков пальцев? — он взглянул на Вэллата и пробормотал едва слышно:

— Президент тоже полагает, будто не в интересах полиции ловить этих преступников?

Вэллат кивнул, сохраняя бесстрастную мину.

— …или даже… — Вавру не удалось закончить вопроса.

— Принимая во внимание, что могут быть предприняты и дальнейшие акции, угрожающие спокойствию страны, президент распорядился, чтобы расследованием занялась контрразведка.

— Следует ли нам заняться заодно и странным поведением полиции в ходе расследования?

— Не следует.

— Почему, к примеру, прекратили патрулирование — в это тоже не лезть?

Вэллат отрицательно покачал головой.

— Кто навел полицию на явку террористов?

— Там напротив живет их осведомитель. Ему показалось подозрительным, что без конца какие-то люди приходят и уходят. Он стукнул местному полицейскому, а тот доложил выше.

— Проверены детали, изложенные в письме, которое получено «Франс Пресс»?

— Да. В тот день с представителями завода Дассо встречалась делегация Ливии. Вероятно, от них и стали известны подробности.

— Пограничники сообщили что-нибудь?

— Ничего полезного. Мы проверяли и сами, напрямую.

— Вы должны понять, — с кислым видом сказал Вэллат, — что когда пресса пишет о негодовании, царящем в Израиле, то это просто выбрано самое мягкое слово. Ярость — вот точное определение. Премьер-министр этой страны в бешенстве. Под угрозой срыва очень важные контракты.

Наступила пауза.

— Мне бы не хотелось в этом участвовать — произнес Вавр. — Мы и так загружены выше головы. Вы же знаете, что, начиная с января, к нам сюда приехали сорок семь дипломатов из Восточной Европы. Мои люди этим заняты под завязку, сроки проверки и так истекают.

— Я уполномочен заявить вашему министру, что сроки в случае необходимости могут быть продлены. Хотите вы того или нет, но я получил ясные указания: нейтрализацией группы под названием «Шатила», кто бы там в ней ни состоял, должен заняться ваш департамент. Дюпарк приглашен сюда, чтобы предоставить свои резервы, если они понадобятся.

Вавр уставился на полковника с едва заметной насмешкой.

— Мне понадобится помощь, но не такая, как вы нам оказывали в деле с Бен Афри.

— Мне в этом деле не в чем себя упрекнуть.

Людей, подобных Дюпарку, заместитель Вавра Альфред Баум называл пустозвонами: «Он тебе чего только ни наговорит, — отзывался он о полковнике, — но до дела у него никогда не дойдет. Для таких слово и есть дело. К тому же он глуп как пробка. И завистлив. „Вот Баум пусть и сотрудничает с этим пустозвоном, — отметил про себя Вавр. — Проку от него даже Баум не добьется“.

Позже, воротясь в штаб-квартиру ДСТ на улице Соссэ, Вавр с мрачным видом уселся в своем неуютном, убого обставленном кабинете, а напротив за столом поместился Баум, и они вдвоем так и сяк прикидывали скудные сведения, полученные на совещании у Вэллата, обмениваясь нелестными замечаниями в адрес президента и его методов, которые он им столь высокомерно навязывает, и сетуя, что департаменту прямо-таки невозможно выполнять еще какую-то работу сверх и без того чрезмерной нагрузки.

— Придется тебе самому заняться, Альфред, — вздохнул Вавр. — Дело насквозь политическое. Ситуация безвыходная.

— Алламбо мог бы.

— Нет, сам займись.

— На мне же еще это восточногерманское дело…

— Восточная Германия меня в данный момент не интересует.

— Так я и знал…

— Передай ее Алламбо. Он язык знает. И всех подряд немцев ненавидит. Так что ему это дело подойдет.

Альфред Баум испустил тяжелый вздох — всей своей обширной грудью. Он, как и Вавр, был тяжеловес. В отделе говорили, что эта пара вдвоем потянет на весах столько, сколько добрая лошадь. Но в отличие от грубоватого и мрачного пессимиста Вавра, у Баума в глубоко сидящих, спрятанных за кустистыми бровями глазах таился неизбывный юмор. Тех, кто узнавал его поближе, нередко удивляло, как это рядом с такой явной склонностью к житейским радостям и настоящим галльским жизнелюбием уживается острый, проницательный ум и редкостное упорство, — подчиненные, которыми он правил весьма жестко, называли это его последнее качество одержимостью.

Помимо этого, Баум обожал кошек и считался знатоком кошачьих пород. «У хорошей кошки есть чему поучиться», — говаривал он, не уточняя, правда, чему именно следует учиться у кошки. Вероятно, терпению.

— С чего начнешь, Альфред? — Вавр не ожидал хоть сколько-нибудь вразумительного ответа, вопрос был задан с другой целью: дать понять Бауму, что к делу следует приступить немедленно. И еще в такой завуалированной форме Вавр напоминал, что из них двоих начальник все-таки он. Этот вопрос был вроде флага, поднятого на мачте: сопротивление бессмысленно, пора сложить оружие.

— Понятия не имею, — неизменно отвечал Баум в подобных случаях. Ритуал этот был знаком обоим. — Поговорю с Бен Товом, у него есть связи с одним типом из этого племени — здесь, в Париже. Может, что и прояснится. Не знаю.

— Что-нибудь известно вообще о группе «Шатила»?

Баум пожал плечами, что можно было счесть отрицанием.

— Может, приятель твой Бен Тов расскажет что-нибудь?

Утвердительный кивок. Долгая пауза. Собеседники смотрели друг на друга.

— Ah, merde alors! — выругался Баум, с усилием вставая и проходя к двери мимо бюста президента республики — того самого, который ожидает принятия самых срочных мер. Всю дорогу до своего столь же неуютного кабинета, который был расположен этажом ниже, он бормотал тихие проклятия. Жоржу Вавру он всей правды не сказал — как и всегда. Незачем: надо беречь начальство от политического риска — если оно не знает подробно, чем занимается его отдел, всем лучше — и ему, начальству, и подчиненным.

По правде сказать Шайе Бен Тов уже сам звонил Бауму. В тот самый вечер, когда прозвучали выстрелы с моста, в доме Баума в Версале как раз во время ужина раздался телефонный звонок, и его коллега Алламбо сообщил:

— Ваш друг просил позвонить.

— Спасибо.

И все. Они вдвоем придумали эту хлопотную процедуру после того, как Баум окончательно убедился, что его телефон прослушивается. Его больше устраивало оставить все как есть, иначе неизвестные лица — наверняка кто-то из французских разведывательных служб — предпримут новые шаги. Алламбо он доверял безусловно — ему и Вавру. Остальных остерегался.

— Придется мне уйти ненадолго, — сказал он жене.

— Доешь хоть кассуле, я с ним столько провозилась.

— Зато вкусно. Ты его потом подогрей, мне надо срочно позвонить.

Мадам Баум, чей медовый месяц был всего через два дня нарушен из-за каких-то служебных дел мужа, давным-давно приспособилась к подобным неожиданностям. Она только пожала плечами, улыбнулась и приняла тарелку.

— Поторопись.

— Вернусь как можно скорей к тебе и твоему восхитительному кассуле.

— Буду ждать.

Обоим нравилось обмениваться любезностями такого рода.

В телефонной кабинке соседнего кафе Баум набрал номер из десяти цифр. Пока сигнал прокладывал себе путь сквозь международную сеть израильской столицы, он открывал и закрывал дверь, пытаясь впустить в кабину хоть немного воздуха. Однако близость плохо убираемого туалета заставила его усомниться, так ли уж это необходимо.

— Да? — вопрос прозвучал быстро и нетерпеливо, вполне по-израильски.

— Говорит твой приятель из-за границы.

— Шалом. — Говорящий, похоже, пытался выразить с помощью приветствия свое недовольство, и это ему удалось.

— Ты меня искал?

— Да, это жуткое дело сегодня. Мне доложили. Какого черта им предоставили такую машину? Обещали же в министерстве иностранных дел, что она надежна!

— Кто-то, видно, проводит альтернативную политику.

— Полиция куда смотрела?

— Не знаю.

— Черт возьми, ведь это член нашего правительства. А профессор Авигад — такой по-настоящему нужный человек! Я просто всем этим убит.

— Мне очень жаль.

— Вашу-то службу как раз никто не обвиняет.

— Мы и правда к этому никакого отношения не имели. К сожалению.

— Повидаемся завтра?

— Конечно.

— Там же, где в прошлый раз. Если бы я появился во Франции, через двадцать четыре часа об этом знала бы каждая собака. Я буду в том месте к трем.

— Я тоже.

— Да, и сделай милость, привези несколько пачек «Рикле». Мне жена войну объявила насчет табаку. Шалом.

— Шалом.

Наверху в баре Баум заплатил за телефон, купил шесть круглых коробочек с анисовыми пастилками, сунул их в карман. По пути домой, шагая по раскаленной улице, он старался думать о кассуле и о сыре, которым завершит обед. Поразмыслить о делах можно и завтра.

Поздно вечером он позвонил Алламбо и сообщил, что вылетит в Вену, — вояж связан с восточногерманскими проблемами. Он долго объяснял — специально тем, кто, возможно, еще не спал, сидя возле подслушивающих приборов, — какой чрезвычайно важный эффект, будет достигнут благодаря этой поездке в бесконечном состязании с разведывательными службами Восточной Германии.

Глава 3

Квартира, где они встретились, находилась недалеко от Нейлинггассе. Ее снимала некая фрау Шварц — кассирша в оперном театре. Счета каждый квартал оплачивал некий господин, ее друг. Время от времени он использовал квартиру для тайных свиданий. Фрау Шварц была прямо-таки влюблена в этого джентльмена и, кроме того, частенько нуждалась в деньгах, так что такая договоренность весьма ее устраивала. Она понимала, что это встречи сомнительного толка, и проболтайся она об этом кому-нибудь, такому благополучию тут же придет конец.

Шайе Бен Тов возглавлял арабский отдел в «Моссаде». В свое время «Моссад» с великой радостью установил прочные дружеские связи с французской контрразведкой — это произошло в те бурные дни, когда французская политика была чрезвычайно, несколько даже слишком, произраильской. Те времена давно миновали, однако организации и те, кто ими руководит, зачастую в подобных случаях сохраняют приверженность к вышедшим из моды установкам, к старым связям и даже прежним друзьям. Такие отношения связывали Альфреда Баума и Бен Това — сорокашестилетнего уроженца Израиля. Он был родом из Нахарии, северной части страны, жесткий человек, заядлый курильщик, вечно пытающийся избавиться от этой привычки, поклонник Франции, лишенный возможности ездить туда, в соответствии с правилами безопасности, принятыми в его ведомстве.

Фрау Шварц была на работе, и ее довольно унылая квартира, буквально забитая мебелью из полированного дуба с бархатной обивкой, находилась полностью в распоряжении гостей.

Бен Тов включил радио и так и оставил его на все время беседы. Он забрал все шесть пачек «Рикле», не предложив за них денег, сказав только краткое «merci», и не выразил никакой благодарности по поводу того, что Баум проделал путь в 800 километров (да плюс обратная дорога), чтобы повидаться с ним. Он знал, что Баум не прилетел бы, если б не надеялся, что встреча окажется полезной для обоих.

— Сегодня в Иерусалиме Мемуне вломят — премьер-министр, министр обороны, секретарь кабинета да еще собственная жена и вся семейка. Я уж не говорю о населении вообще.

— А потом он свое раздражение сорвет на тебе.

Бен Тов махнул рукой, как бы соглашаясь, но отстраняя от себя неприятную мысль:

— Да Бог с ними, с этими начальственными разносами. Меня сейчас только одно интересует: как вышло, что машина оказалась незащищенной? Почему нас ввели в заблуждение? Кто в Париже помогает нашим врагам? И почему на мосту не было полицейских?

— Вопросы риторические…

— Разумеется. Если бы ты мог на них ответить, то все бы мне уже сказал.

На усталом лице Баума появилась улыбка:

— Не мели чепуху. Я государственные секреты держу при себе.

— Да ты и не знаешь ничего.

— Не знаю. И в отделе никто к этому отношения не имеет. Можешь мне поверить.

— Кому поручили расследование?

— Полиции. Антитеррористская группа при президенте собирается ей помогать. Ничего себе комбинация.

— «Шатилу» этим не испугаешь, а вот меня страх берет, — Бен Тов сказал это без улыбки и положил в рот анисовую пастилку. — Придется нам вместе поработать, дорогой Альфред. Тебе и мне.

— Что я-то могу?

Бен Тов не ответил. Он подошел к окну и стоял там, сумрачно глядя поверх шиферных венских крыш на элегантный силуэт Карлскирхе. Не поворачиваясь, произнес:

— У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.

Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.

— Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться — боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением — в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.

— У нас есть досье на профессора Ханифа.

— Он руководит «Шатилой», — произнес Бен Тов.

— Знаю. — Баум помолчал, потом сказал: — Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист — или твой агент. И ты выбрал агента? — Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. — Меня это, конечно, не касается…

— Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? — резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.

— Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр — чем любой министр, ясно? А причина — вот какая: группа «Шатила» — вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже — для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую — всего лишь проба сил, дымовая завеса…

— Ничего себе дым, — произнес Баум как бы про себя.

— Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть — целое событие. А во время войны одна-единственная смерть — ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.

Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался — тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. — Я в этом убежден, — добавил он. — Господи, сделай так, чтобы я ошибся! — В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.

— Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?

— Я даже Мемуне этого не сказал.

— Как же ты решился взять на себя такое бремя?

— Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.

«Эти израильтяне колючие, как кактусы, — подумал про себя Баум. — Может, сабра — так называют тех, кто там родился, — именно это и означает?» Вслух он сказал:

— Адская тебе работа предстоит, Шайе.

— Это мне уже говорили.

— И долго ты собираешься жить на перепутье?

— Недолго — такое долго продолжаться не может. Надо ослабить риск, которому подвергается агент, и тут твоя помощь нужна. У меня есть план.

— Я же спрашивал тебя — чем помочь?

Снова остановившись у окна, но на сей раз спиной к городу, где некогда в одной из ночлежек плюгавый человечек, впоследствии назвавший себя Гитлером, вымещал свои обиды и неудачи на евреях, Бен Тов поведал Альфреду Бауму, на какую помощь он рассчитывает и почему.

— Ты увидишь — это и в интересах Франции, все заинтересованы — отнюдь не только моя страна.

Баум молча кивнул. Глаза его были полузакрыты, лицо бесстрастно. Он постукивал пальцем по колену в такт польке, которая звучала по радио.

— Имей в виду, — продолжал Бен Тов, — ты окажешься в той же ситуации, что и я: не сможешь довериться никому, даже самая малая утечка информации насторожит этих людей.

— Понятно.

Телефон, который подслушивают. Специально оборудованный автомобиль, который на деле оказывается не оборудованным. Полицейские патрули, в нужный день убранные. И рапорт насчет обнаружения явочной квартиры, над которым бы посмеялся любой новичок-полицейский. Без сомнения, и у Бен Това есть свои проблемы — хотя скорее политического свойства: мелкие дрязги, паранойя, разногласия между израильскими политиками уже лет сорок как въелись в жизнь этой страны. Что это — болезненное взросление нации? Или свойство местности — узкой плодородной прибрежной полосы, беспокойного во все времена пространства между Ближним Востоком и Северной Африкой, где две тысячи, а то и больше лет подряд не смолкают битвы и проливается кровь?

— Это единственная группа, которую надо по-настоящему остановить, — единственные, кого мы боимся по-настоящему, — продолжал между тем Бен Тов. — Все эти Соламе, Хабаш, Саламех, даже Нидал — их и сравнить нельзя с профессором Ханифом. Не потому, что он умнее, хотя и это тоже важно. Все дело в том, что в отличие от остальных Ханиф продумал все до конца. — Бен Тов стучал кулаком по ладони, как бы подчеркивая каждое слово. — Государство не уничтожишь, убивая его послов или взрывая школьные автобусы. Государство можно уничтожить совсем простым способом: физически. И это единственный способ. Все прочее — просто кино, как говорите вы, французы. Ханиф — самый опасный зверь среди политиков, он знает историю. Его специальность — археология. Древние черепки и разрушенные фронтоны для человека такого типа безгранично важнее всего, что происходит в настоящее время, сейчас. Все эти бывшие дантисты и инженеры, заделавшиеся политиками, которые командуют организацией освобождения Палестины и прочим террористским отродьем, — они тоже хотят убивать, но в известных пределах.

Он снова заходил по комнате, руки в карманах, голова опущена, и глухой голос звучал контрапунктом развеселой радиомузыке.

— Их пределы понятны: они хотят захватить наши города и воспользоваться всем, что у нас есть, насладиться, потешить себя. А с Ханифом, я убежден, обстоит иначе. Он-то настоящий разрушитель — и других таких нет. Для него, я думаю, сотня лет — всего лишь миг в истории. Иерусалим, Назарет, Яффа — ему все это безразлично, он не собирается жить в этих городах или править ими, ему главное — выжить оттуда нас. Это новый Тамерлан.

Он помолчал подобно актеру, готовящемуся торжественно покинуть сцену:

— Эти дурацкие пастилки, что ты привез, — ну и гадость! Дай-ка сигарету.

Глава 4

На одной из красивейших улиц сирийской столицы среди кипарисов и эвкалиптов стоит вилла — поменьше, чем соседние, но тоже довольно большая. Ее построил в пятидесятые годы один предприимчивый зерноторговец, который впоследствии переключился на торговлю героином, вследствие чего вынужден был перебраться в более прочное помещение. Бывший его дом выглядит вполне респектабельным и сегодня, если не обращать внимания на то обстоятельство, что в воротах томятся двое молодых людей в линялых джинсах, рубашках цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У каждого автомат через плечо, патронташ поперек груди и связка гранат у пояса. Стоят они по стойке «вольно», провожают прохожих пристальными взглядами и посматривают по сторонам сосредоточенно, будто ожидая нападения.

Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.

Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот — на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.

— Еще кто-нибудь придет? — охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.

— Эссат, — сказал его напарник. — И больше никого пускать не велено.

— Старик уже там?

— Тебе-то что?

— Да ничего, — усмехнулся тот.

Человек по имени Эссат появился с той же стороны, что и такси, привезшее толстяка, но прибыл он на мопеде. Слез, пристегнул своего коня цепью в нескольких метрах от ворот. Быстрым шагом прошел мимо охранников, бросив какую-то шутку на ходу. Он был лет тридцати или около того — красивый парень, атлетически сложенный, с шапкой темных кудрявых волос и длинными, на мексиканский манер, усами, модными среди палестинских боевиков. Расстегнутая короткая кожаная куртка не прикрывала тяжелого пистолета на ремне.

Это происходило как раз в тот час, когда Бен Тов в Вене объяснял Альфреду Бауму, на какую помощь с его стороны рассчитывает.

— Рассказывай, мы ждем, — обратился профессор Ханиф к грузному человеку, который был тут известен под именем Саад Хайек. Тот сидел на неудобном низеньком стульчике, неловко пристроив толстые ноги. Вид у него был измученный: небритый, глаза красные, на лоб свесилась потная прядь. Прошлым вечером в парижском аэропорту Шарль де Голль он выглядел куда лучше. Полицейский на контроле, держа его египетский паспорт и сличая фото с оригиналом, увидел перед собой хорошо одетого, респектабельного господина с кейсом и пластиковым пакетом, в котором лежали покупки, сделанные в магазине «free shop» тут же в аэропорту. Шахид Ансари, торговец. Полицейский шлепнул печать, бросил паспорт на конторку и ткнул пальцем в направлении выхода — проходи, мол, — тут же забыв этого пассажира. Летел он в Женеву, и только оттуда, чего не знал полицейский, — в Дамаск.

В Дамаске Хайек первым делом пошел к себе домой, переоделся и, следуя инструкции, направился к Ханифу — бриться не стал, он всегда после акции несколько дней не брился, а почему — и сам не знал.

— Все прошло хорошо, — сказал он. — Нам помогли, как и обещали. Ребята были на высоте. Но из квартиры пришлось уйти.

— Почему?

— Кому-то, видно, странным показалось, что много людей ходят туда-сюда. Настучали, наверно. Но все обошлось, нас предупредили вовремя.

— А если бы не предупредили?

Толстяк помолчал, поерзал на стуле.

— По-моему, это простая случайность. Вечно какой-нибудь тип найдется, который сует нос в чужие дела…

— А я в простые случайности не верю, особенно если они на руку врагу. Когда обстоятельства благоприятствуют нам — это же не случайно! Значит, мы хорошо все продумали и благодаря этому реализовали свои возможности наилучшим образом. Разве не так?

— Согласен. Но мальчики правда сработали отлично. Стреляли без промаха… — Вид у говорившего был встревоженный, он будто оправдывался.

— А ты что скажешь? — Ханиф медленно повернул голову и в упор посмотрел на молодого человека. Взгляд его был тяжел. Тот, кого здесь называли Эссатом, попытался ответить Ханифу не менее прямым взглядом, но у него не получилось. Он смешался, полез было в карман за сигаретами, но передумал и заговорил сбивчиво:

— Похоже на правду. Да, похоже. У них там в полиции понятия не имеют, что в соседнем департаменте делается. Могло так совпасть — полиция держит своих стукачей во всех местах, где живут арабы. Вполне могло так быть — стукнул кто-то, что, мол, люди ходят, много…

— Я так не думаю.

Эссат пожал плечами. Ему отчаянно хотелось закурить, но он медлил. Тот, толстый, притих на своем стульчике. Тишину нарушал лишь стук пишущей машинки, доносившийся откуда-то сверху.

— Возьмем это дело на заметку, — похоже было, что профессор Ханиф решил пока отложить неприятный разговор. Он снова повернулся к Сааду:

— Завтра возвращайся в Париж. Ищи новые возможности безопасного пересечения границ. Расмия получила от меня инструкции.

— Значит, планы меняются?

— Скажем так: сроки сокращаются. Я думаю, в Риме надо начинать прямо сейчас. — Он обернулся к Эссату: — Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…

— Хорошо, шеф. А что делать в Риме?

— Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.

Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:

— Постой. Нам еще надо поговорить.

Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил — на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.

— …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, — голос профессора из соседней комнаты. — Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?

— Нет, конечно. Вы же запретили…

— Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…

— Не знаю.

— И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит — это может означать, что он лучше стреляет.

— Возможно, и так.

— Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно — ты не из болтливых.

— Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.

— А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…

— Вы полагаете, это как-то связано?

— Полагаю, такая угроза есть.

— Я никому ни слова не сказал. Клянусь.

— А как насчет Эссата?

— Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…

— Что именно?

— Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…

— Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.

— Любопытен чересчур…

— Бывает, и ты задаешь вопросы.

Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки — будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.

— Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…

— Считаешь, он мог проговориться?

— Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…

Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху — руки слишком дрожат.

— Поручение, которое вы ему дали…

— Я знаю, что делаю…

— Ну, конечно…

— И твое задание во Франции — оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним — его зовут Таверне. Имена не записывай!

— Да, шеф.

— Одно скажу: твое задание — часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция — единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.

— Хорошо.

— Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.

Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.

Девушка родилась в Армении — там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда — тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.

В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки — бунтовщиками-националистами, русские — буржуазными националистами, а израильтяне — арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала — имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte[2].

И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма — и зачастую находят в дулах автоматов.

Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь — ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль — и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.

Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых — от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, — объяснил ей профессор, — сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения — спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, — ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, — Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, — их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей — и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.

«Но что же тогда? — однажды отважилась она спросить. — Если политические акции не служат делу и если силой оружия нельзя вернуть Палестине ее земли, то что же тогда? И что представляет собой их группа „Шатила“ — может, это просто такая загадка?» «Нет, это не так, — ответил профессор. — Вот придет время, когда она, Расмия, покажет, на что способна и он сможет доверять ей полностью, — тогда он объяснит, каким образом „Шатила“ победит там, где потерпели поражение Организация освобождения Палестины и группа „Черный сентябрь“. Расмия должна ему верить, сказал он. Вооруженные нападения должны продолжаться: если молодым сподвижникам не позволять время от времени стрелять, они покинут группу. Но настоящая цель „Шатилы“ совсем другая.

Сейчас она сидела за старым письменным столом и печатала на машинке — комната, когда-то бывшая спальней, переоборудована в кабинет: серые металлические шкафы с выдвижными ящиками для картотек, на полу — стопки книг и брошюр, в углу на маленьком столике старая копировальная машина. У стены, украшенной плакатами, изображающими славных арабских парней, а также гадких израильтян в объятиях дяди Сэма и Джона Буля, красовался темно-зеленого цвета металлический сейф. Возле другой стены, напротив двери, стоял нераспакованный деревянный ящик с чехословацким ярлыком.

— Мы едем вместе — ты и я, — сообщил Эссат.

— Знаю. Как раз готовлю деньги и паспорта.

— Хозяин, значит, тебе уже сказал?

— Профессор сообщил мне вчера вечером, что на следующей неделе мы с тобой едем в Рим.

— Тебе известно больше, чем мне, а?

— Возможно.

— Мне надо что-нибудь делать?

— Нет, пока не получишь от меня паспорт. Он будет иракский.

— Ты такая красивая, знаешь…

— Не знаю и знать не хочу. Для тебя я — товарищ Расмия.

— А жаль…

В этот момент снизу позвали: — Расмия, на минуту… — Это был голос профессора. Девушка поднялась и вышла за дверь, на лестничную площадку. Эссат метнулся к сейфу, пытаясь рассмотреть его поближе и прислушиваясь к голосам на лестнице. На дверце сейфа он увидел медную пластинку с выгравированной надписью, разобрал ее с трудом: Coffre-fort Dejazet, под этим Societe Anonyme Modele Azure No. A773810.

Поспешно вернувшись на прежнее место, Эссат изо всех сил старался запечатлеть в памяти прочитанные слова и особенно номер. Вошла Расмия и снова села за стол.

— Так вот значит, как, — произнес он смущенно, как бы продолжая прерванную беседу. — А я-то думал…

— А ты не думай.

Она склонилась над своими бумагами, прямые густые волосы, упав, почти скрыли ее профиль.

— До свиданья, — бросил он, будто обидевшись. — Завтра приду.

— Не приходи. Я тебя сама вызову, когда надо будет.

Эссат спустился по лестнице — за дверью кабинета профессора все еще разговаривали. Он не зашел попрощаться. На улице сел на свой мопед и поехал к центру. По дороге он несколько раз оглянулся и даже сделал в одном месте небольшую петлю, чтобы убедиться, что никто за ним не следит, а после этого уверенно двинулся к Большой мечети Омейядов. Оставив возле нее свой мопед, он пешком прошел через просторный двор, где голуби лениво вспархивали у него из-под ног и тут же опускались за его спиной. У входа он сбросил туфли и шагнул туда, где царили прохлада и мрак. В мечети, как всегда, было людно. Вышагивали взад-вперед студенты медресе, зубря свои тексты. Наставники выстраивали малышей в нескладные шеренги. В центре — беспорядочная толпа верующих. А возле высоких колонн отдыхают те, кто забрел в мечеть в поисках убежища от жары, не помышляя о молитвах. Многочисленные старики и дети пребывали тут в полном безделье — одни дремали сидя, прислонясь к стене, другие, собравшись по двое, по трое, лениво болтали. Время от времени смотритель мечети теребил спящих, призывая уважать священное место. Когда вдруг где-то голоса повышались, он шикал на спорщиков и норовил выпроводить их прочь. Эссат долго наблюдал за смотрителем-стариком в вылинявшем балахоне, босым, суетливым — пока тот, наконец, не остановился почти рядом — возле кучки ребятишек, чей смех явно действовал ему на нервы.

— Ну никакого уважения, — вслух посочувствовал ему Эссат.

— Да, да, — отозвался старик, взгляд его при этом был устремлен куда-то в сторону.

— Не пропусти сегодня радио, — внятно произнес Эссат. — Послушай внимательно. Передашь, что я тебе сейчас скажу. — Этот толстый, Саад Хайек, возвращается в Париж, чтобы установить контакт. Теперь я скажу имя: он должен найти майора Савари из Главного управления внешней безопасности и через него установить связь с человеком по имени Таверне. Профессор хочет встретиться с этим Таверне.

Он повторил имена. Старик, казалось, и не слушал его вовсе.

— Так ты расслышал — Савари, Таверне?

— Расслышал.

— Профессор говорил о решающей акции, которая изменит картину Палестины. Так он сказал. Эти слова надо передать буквально, ты понял?

— Решающая акция, которая изменит карту Палестины.

— А еще — я уезжаю в Рим вместе с девушкой. Там готовится какая-то акция, но мне ничего о ней неизвестно.

Старик глаз не сводил с кучки мальчишек, которые затеяли потасовку. Эссат достал из кармана бумажный листок, на нем была воспроизведена надпись на сейфе, включая и номер.

— Я уроню это, а ты подберешь. Там несколько названий и цифры — передай их. Они разберутся.

Смятый листок упал из его руки на пол.

— Это все?

— Не все. Есть еще кое-что, очень важное. Меня подозревают. Я подслушал разговор профессора с Саадом Хайеком. Хайек убежден, что я не тот, за кого себя выдаю. Передай — мое положение опасно. Надо что-то сделать. Жду инструкций.

Старик коротко кивнул.

— Теперь все. Буду приходить каждый день. Это самое безопасное место — у меня репутация набожного человека. Если я не пришел два дня подряд, сообщай в центр.

— Ладно.

Старик заковылял вслед за уходящим, подобрал, тряся головой и проклиная неаккуратность молящихся, клочок бумаги и повернулся к шумной толпе подростков. Эссат медленно подошел к верующим, прислушиваясь к голосу муэдзина, — и сделал вид будто весь отдался молитве, призывая милость Аллаха: нет Бога кроме Бога, и Магомет — пророк Его.

Глава 5

Комитет безопасности и иностранных дел — высший орган в израильском правительстве, по рангу следующий за кабинетом министров. В комитете есть постоянные члены, главные из которых — премьер-министр, министры обороны и иностранных дел, руководители «Моссада», «Шин бет» и военной разведки, а также секретарь кабинета министров. Других приглашают по мере надобности. Собирается комитет на свои заседания по решению премьер-министра. Обсуждает самые острые вопросы, касающиеся войны, мира и государственной безопасности. Некоторые — далеко не все — решения, принимаемые на этих заседаниях, представляются на утверждение правительству.

«Шин бет» — израильский эквивалент американского ФБР или британского отдела М-5. Его забота — безопасность внутри страны. «Моссад» отвечает за внешнюю разведку и поддерживает контакты с правительствами дружественных стран. Это — открытая часть его деятельности. Вооруженная борьба против соседних стран, враждебных Израилю, и разного рода террористическими группами остается как бы за кадром. Время от времени «Моссад» проводит некие операции — с участием регулярных войсковых частей или без оного. Чаще ведет войну другими методами: с помощью традиционного шпионажа, подкупа разного ранга должностных лиц, внедрения агентов в арабские организации, сбора информации через службы дружественных стран, в отдельных случаях — через дружески настроенные службы стран враждебных.

«Моссад» состоит из четырех отделов, известных всем, и энного числа подотделов, никогда и нигде не упоминаемых. Эти четыре легальных называются так: отдел оценки, отдел спецопераций, отдел сотрудничества с иностранными службами и арабский отдел.

По просьбе шефа «Моссада» Мемуне в середине дня состоялось чрезвычайное заседание комитета безопасности и иностранных дел. Обычно такие заседания проходят у премьер-министра или в министерстве обороны, но на сей раз по ряду причин его решено было провести в одной из комнат на первом этаже кнессета — израильского парламента. Основной причиной послужило то обстоятельство, что на половину второго было назначено заседание кабинета министров, а до этого тут же, только на втором этаже, угощали кофе, обхаживали, улещивали и водили за нос делегацию сената Соединенных Штатов. Нелегко было убедить премьер-министра, человека крайне раздражительного и не терпящего нарушений заранее составленного распорядка дня, в необходимости этого чрезвычайного заседания, да еще в непривычном месте — он полагал, что для столь неслыханных действий просто не может быть достаточно серьезного повода. Секретарю кабинета пришлось изрядно попотеть, пока он добился согласия премьера.

— Я договорился, что ты тоже будешь, — сообщил Мемуне Шайе Бен Тову. — Старик на все, что бы мы ни сказали, будет твердить, что это, мол, чепуха. Ну так лучше тебе услышать это из первых рук.

— Это вовсе не чепуха — то, что мы доложим!

— Я разве говорю, что чепуха?

Когда премьер-министр появился в комнате, всем своим видом выражая неудовольствие и нетерпение, остальные уже собрались вокруг длинного полированного стола. Все почтительно стояли, пока он шествовал через всю комнату к своему месту, и сели только тогда, когда он опустился на стул. Обведя суровым взглядом присутствовавших, — американцы сегодня доставили ему немало хлопот — он повернулся к секретарю:

— Так в чем дело, Ури?

— Мемуне сам все расскажет, господин премьер-министр.

— Про эту парижскую историю?

— В некотором смысле — да.

— Что это значит — в некотором смысле? О Париже пойдет речь или не о Париже?

— Не о Париже, но о том, что с ним связано.

— Это дело вообще должен рассматривать кабинет министров, поскольку оно касается торговли, — недовольно заявил премьер. — С какой стати я должен выслушивать его дважды?

— Это не совсем одно и то же, господин премьер-министр.

— Так что там Мемуне собирается рассказать?

Предшественник Мемуне отличался пылкостью и напором, сохранившимися со времен командования танковыми частями. В его манере руководить разведкой сказывались природный темперамент и все, чему его выучили в танковом училище. Этот боевой стиль хотя и годился для некоторых операций «Моссада», но в целом приносил немало неудобств. Разведка теряла агентов больше, чем имело смысл их терять, а при вооруженных стычках просто по ошибке или вследствие неумелой пальбы погибало множество ни в чем не повинных людей, и правительству постоянно приходилось оправдываться. В конце концов кипучего деятеля перевели в генштаб, а сменил его на посту в высшей степени осторожный администратор из армейского отдела, занимающегося планированием. Только этот новый воцарился в своем кабинете — а был он именно кабинетный работник, — как тут же стал исповедовать принцип, который стал вскоре известен как Идея с большой буквы. Доведенная до идеальной чистоты Идея являла собой элегантнейший образчик редактирования, потому что в окончательном виде была сведена к трем словам — «уклонение под благовидным предлогом» (так представлялось дело его коллегам, на самом деле выражение было просто-напросто позаимствовано в ЦРУ). Но звучало это приятно, и вскоре «уклонение под благовидным предлогом» превратилось в способ существования. От всего, что могло быть вытащено на суд общества и не выдержало бы его, «Моссад» под благовидным предлогом уклонялся. Идея, собственно, неплохая, но грозившая безнадежным застоем в ведомстве, которое и создано-то было ради рискованных действий. Так что Идея была непопулярна, и Бен Тов критиковал ее громче всех.

В данный момент Мемуне водрузил на нос очки без оправы, провел ладонью по темени, как бы приглаживая несуществующие волосы, кашлянул, поерзал на стуле и внимательно уставился на лежавший перед ним лист бумаги, где аккуратным до тошноты почерком одно под другим были выведены всего четыре слова, к тому же пронумерованные.

— Мы располагаем надежной информацией о том, что имеющая поддержку в Сирии группа арабских экстремистов под названием «Шатила», которой руководят из Дамаска, собирается установить контакт с одним из сотрудников военной разведки в Париже. Есть основания полагать, что главная акция, замышляемая против Израиля, предусматривает соучастие некоторых французских должностных лиц. «Шатила» — наиболее экстремистская и к тому же самая умелая и удачливая из всех известных групп. Покушения в Париже и Бонне — на ее счету.

— Чего ради мы все это слушаем? — премьер решил, видно, покапризничать как следует.

— «Шатила» приступает к решительным действиям. Нам передали фразу о готовящейся акции: она якобы изменит карту Палестины. Эти предупреждения следует рассмотреть в свете того, что, согласно прежним данным, руководитель группы Ханиф тесно связан с Каддафи. — Мемуне помолчал выразительно, потом продолжил: — Ставлю перед комитетом вопрос: не кажется ли вам, господа, эта комбинация — связь с Ливией и угроза изменить карту — чересчур зловещей? С нашей точки зрения ситуация нуждается в тщательной оценке.

— И это все? Ну так не тратьте времени даром, оценивайте! — премьер вел себя сегодня просто непозволительно.

— Нашу оценку и план действий изложит Бен Тов, господин премьер-министр.

— В протокол это заносить не надо, — буркнул премьер. Секретарь кабинета, который вел запись, отложил ручку и блокнот.

— В «Шатиле» у нас есть свой человек, — начал Бен Тов. Он считал, что предпринятое армией в 1982 году избиение беженцев в лагерях близ деревень Сабра и Шатила являет собой образец редкостного политического идиотизма, и потому название группы произнес с некоторым даже злорадством. Но ни одно из обращенных к нему лиц не дрогнуло, и он продолжал:

— Необходимо предпринять чрезвычайные меры, чтобы отвести от этого человека подозрения и тем спасти ему жизнь, поскольку отозвать его сейчас было бы крайне безрассудно. Если группа пойдет дальше в своих намерениях укреплять сотрудничество с Каддафи, мы должны любой ценой держать ее действия под контролем. Сейчас это главное. Но есть и другие соображения…

Вот теперь премьер слушал внимательно, и Бен Тов нарочно сделал длительную паузу.

— Какие еще другие соображения?

— Вы все, господа, получаете данные армейской разведки и наши относительно того, как продвигаются ядерные разработки в Тукре. Последние сведения говорят о том, что через несколько месяцев — от восьми до двенадцати, так можно считать, — вооруженные силы Ливии получат ядерное оружие. Согласно нашим оценкам, Каддафи не собирается его применять. Но, возможно, он захочет действовать чужими руками и передаст его кому-нибудь. «Шатила» как раз может сослужить такую службу. С другой стороны, группа, возможно, рассчитывает получить ядерное оружие из других источников — скажем, из Франции. Таково наше второе соображение…

— И сколько их там у вас еще?

— Всего четыре, господин премьер-министр.

— Ну, дальше…

— Смею предположить, что именно сейчас настало время, когда следовало бы прибегнуть к помощи американцев: они могли бы в мягкой форме предупредить Каддафи…

Премьер-министр повернулся к министру иностранных дел:

— Слышал, что сказал этот человек?

— Да. Мы примем его слова к сведению.

— Думаешь, его предложение выполнимо?

— Безусловно, выполнимо. Только вряд ли целесообразно. Самый надежный способ склонить Каддафи к тому, чтобы он сбросил атомную бомбу, — посоветовать ему этого не делать. А еще надежнее — пригрозить ему. Но мы все же примем к сведению.

Премьер и министр иностранных дел мало симпатизировали друг другу.

— Я бы хотел получить ваше письменное заключение завтра утром. Только, Хаим, пусть оно будет коротенькое, а не обычная ваша простыня.

Сидящие вокруг стола попрятали невольные улыбки.

— Ладно. Но тут есть проблема: американцам в таких делах не хватает тонкости.

— Где ее нынче возьмешь, эту тонкость?

— Вот англичане, например…

— Вот уже действительно лучший способ прикончить Каддафи: он со смеху помрет.

Присутствовавшие вежливо посмеялись.

— Проблемой Тукры мы занимаемся совместно с министерством обороны, — пояснил министр иностранных дел. — Они тоже считают, что результатом любой американской инициативы станет только укрепление противовоздушной обороны Тукры — зачем нам это надо?

Премьер-министр снова обратился к Бен Тову:

— А четвертое соображение?

— Оно в том, чтобы привлечь наших друзей из Парижа. Подробности мне бы обсуждать не хотелось — нужна предельная осторожность.

— Что, есть риск утечки?

— Есть, представьте.

— А если ваши рассуждения ошибочны? «Моссаду» же свойственно ошибаться, тем он и знаменит…

— Тогда мы уклонимся, — Мемуне не обратил внимания на колкость.

«…под благовидным предлогом, — закончил фразу Бен Тов, разумеется, про себя. — Идея, чтоб ее…»

— Ничего этого знать не желаю, — сказал премьер. — Но если в Париже начнутся какие-нибудь политические пертурбации из-за ваших этих дел, доложите мне немедленно. Ясно?

— Разумеется, господин премьер-министр. — Мемуне откашлялся и продолжал:

— Мы убеждены, что если «Шатила» ищет возможности заполучить ядерное оружие, то ее первая забота — способ доставки. Если, конечно, она его уже не получила…

— А вы что, не в курсе дела?

Мемуне поправил очки и уставился в свою записку, будто рассчитывая отыскать ответ. Но, не найдя ничего путного, отрицательно покачал головой.

— Пока ничего определенного сказать не могу. Наше ведомство занимается этой проблемой в самую первую очередь.

Премьер буркнул что-то и обернулся к секретарю кабинета:

— Мы к этому еще вернемся, Ури, занеси это в повестку дня следующего заседания кабинета министров. Что там еще?

— Вопрос о поставке французских самолетов в Ирак.

— Ну и что насчет французских поставок в Ирак?

Премьер-министр так и не сказал, что «Моссад», мол, мелет чепуху…

— Нас самым классическим образом загнали в угол, — сказал Бен Тов, когда они с Мемуне возвращались к своей машине. — Выбор такой — или попытаться пресечь действия группы прямо сейчас, или продолжить наблюдение за ней. Риск в обоих случаях огромный. Попытка обезвредить этих людей вряд ли удастся, мы только спровоцируем их на скорые и решительные шаги, они сообразят, что медлить опасно. Схватить некоторых членов группы — скажем, того же Хайяка, или, допустим, взять этого француза Таверне, а то и самого майора Савари — это в принципе возможно. Но профессор Ханиф недосягаем, и я не вижу пока способа поймать его. А любого другого он прекраснейшим образом заменит — и все. Ему же помогает сам Каддафи — у этого-то красавца сколько угодно всяких Таверне. А то и сам воспользуется своей бомбой, если что не по нем. Главное — начав действовать подобным образом, мы так и не узнаем их планов. Вот тут-то и закавыка: ну пошлю я людей во Францию, возьмут они Хайяка или даже этих французов, наплевав на сентиментальное отношение к ним нашего премьера, но Ханиф-то сообразит, что к чему, и мы потеряем агента, а в его лице — единственный наш источник информации. Не хотелось, чтобы этого молодого человека пригласили на допрос в главное разведывательное управление в Дамаске — как там допрашивают, известно.

— Но с другой стороны если и дальше выжидать, то риск не меньше. Сам же говоришь, что мы не то чтобы с огнем играем, — тут не игра, тут речь идет об угрозе полного уничтожения страны, народа…

— Я и говорю, что нас загнали в угол, — подтвердил Бен Тов.

Мемуне влез в машину, следом за ним — Бен Тов. Недолгий путь до здания, где располагается «Моссад», они провели в невеселом молчании. Мемуне только спросил:

— Что собираешься делать?

— Подожду еще, понаблюдаю.

— А как быть с агентом?

— Придется что-то предпринять. Его уже подозревают.

— Как собираешься действовать?

— Не знаю пока. Придумаю что-нибудь. Терять его нельзя.

Фактически это было нарушением субординации — такой вот обмен краткими, маловразумительными репликами, касающимися не конкретных планов, а всего лишь туманных намерений. Мемуне считал Бен Това неуправляемым — таким его считали в свое время и в армии, да и позже, когда он ревностно, но абсолютно без всякой пользы для себя и для дела служил в министерстве внутренних дел. Его там прозвали косолапым медведем — изо всех сил стараясь вписаться в жизнь этого бюрократического аппарата, он проявлял фантастическое непонимание его законов и вечно совершал какие-нибудь смешные нелепости. Зато в арабском отделе все было иначе: агенты его боготворили, а подчиненные терпеть не могли, потому что агентов он высоко ценил и всячески это демонстрировал, а с персоналом был груб и недоброжелателен. Мотивы такого отношения он даже себе не мог бы объяснить, тем более их не понимали те, на кого распространялась его неприязнь. Его мощный интеллект постоянно подвергал сомнению слова и намерения собеседника, поэтому говорить с ним было трудно. Любопытно, что неуважение к коллегам сочеталось у него с безграничным уважением к противнику, и если кому-то это казалось нелогичным — что ж, тем хуже для логики. Зато все эти странности идеально подходили к его нынешним занятиям.

Он вернулся в свой кабинет, отпер ящик стола и с сумрачным видом перечитал расшифрованное послание из Дамаска. Взяв ручку и блокнот, несколько минут быстро писал, сверяя с тем текстом, который только что прочел. И вызвал секретаршу.

— Зашифруй немедленно. Пусть курьер отнесет это Гаруну в министерство иностранных дел, оттуда утренней почтой отправят в Париж. Только слушай, Роза, будь повнимательней, когда шифруешь.

— Ладно…

— Да не зашли письмо по ошибке в министерство по делам религий. И в Париж, смотри, отправь, а не в Вальпараисо. Поняла?

— Поняла.

— Ну тогда, — вздохнул Бен Тов, — может, с Божией помощью, оно и дойдет.

Он сидел на скамье в Шерман Гарден, созерцая без особого удовольствия скульптуру Арпа, и именно она занимала в данный момент его мысли. Это была абстрактная скульптура, которая абсолютно не трогала его душу и не могла ничего подсказать насчет этических и философских дилемм, которые сплелись в мозгу в тугой узел и терзали его. «Ведь кто-то, — думал он, — выложил кучу денег за три слегка отесанные каменные глыбы, вроде трех склоненных колонн, — а что они выражают? Да ничего. Заказали бы этому Арпу фигуру человека, который недоуменно скребет у себя в затылке, — и тогда многие люди узнали бы в этой фигуре себя…»

Он потихоньку пожал плечами, оглянулся — это вошло у него в привычку — и отметил про себя, что на скамейке неподалеку все еще как бы дремлет какой-то тип в рабочей одежде, а рыженькая девушка с книжкой, вместо того чтобы читать, то и дело поглядывает в его сторону. Такие мысли никогда не покидали его в общественных местах. «Я просто параноик, — признавался он жене. — Всех до одного подозреваю».

— И меня?

— А почему же нет?

Он взглянул в сторону Рехов Агрон. Уолтерс, полагал он, явится прямо из своего американского консульства. Но, может, сообразит все же выбрать какой-нибудь кружной путь. Хороший человек, но очень уж беспечный. Не пришлось бы ему в один прекрасный день жестоко поплатиться за эту свою безалаберность.

Девушка, захлопнув книгу, поднялась со скамейки. Прошла мимо, призывно покачивая бедрами. Она ростом выше его — жаль. Надо же — и не глянула в его сторону, а он-то думал… Что-то частенько стали приходить в голову подобные мысли — постарел, что ли?

Тот, в рабочей одежде, тоже ушел. Все эти подозрения — что это, паранойя или просто осторожность, столь необходимая в его профессии?

— Ты, по-моему, просто сбрендил, — говорит жена.

— Сам знаю. Зачем ты-то мне это сообщаешь?

Но подобные резкости не мешают полному взаимопониманию.

А вот и Уолтерс — шагает откуда-то со стороны Рэтисборн Конвент, грузный неопрятный человек, взгляд сквозь очки с толстыми стеклами всегда какой-то удивленный, на ходу по-птичьи окунает голову в плечи — это из-за близорукости, из-за того, что всю жизнь ему немалого труда стоит разглядеть то, что происходит вокруг. Подошел и опустился на скамью рядом с Бен Товом.

— Привет.

— Шалом.

— Отличная скульптура!

— Вы находите?

— Да. Какое напряжение между ее частями! И эта устремленность вверх — нечто фаллическое, но и женственное одновременно. Просто великолепно.

— Рад слышать. Мы тут все в Иерусалиме эклектики. Каждый может найти что-нибудь себе по вкусу.

— А мне этот город нравится.

— Ну и слава Богу.

— Так что вас интересует — это дело в Хайфе?

— Нет. Мне необходимо кое-что передать на словах Каддафи. Как бы официально, но в то же время и неофициально. Главное — чтобы он поверил.

Уолтерс взглянул на Бен Това. Толстые стекла очков не позволяли распознать выражение его глаз.

— Что мне в вас нравится, — сказал он невозмутимо, — это манера придумывать невыполнимые поручения.

— Знаю, знаю. Сам этого терпеть не могу.

— Объясните хоть поподробнее. Если, конечно, можете.

— Кое-что объясню, но не все. Мы сейчас разговариваем как профессионалы и одновременно как друзья. То есть, это беседа дружеская, но и профессиональная тоже. То, что я сейчас скажу, вообще-то говорить нельзя. И если вы мне поможете, то сделаете то, чего делать нельзя. Могу только добавить, что все это — в интересах Израиля.

— А как насчет интересов Соединенных Штатов?

— Они совпадают.

— Я бы хотел сам об этом судить.

— Разумеется.

Бен Тов оглянулся, отметил про себя двух нянек с колясками, гуляющих вместе и оживленно болтающих, пожилого господина в ермолке, погруженного в чтение сегодняшнего номера «Ха'аретц», несколько шумных ребятишек. Он достал пачку дешевых сигарет, предложил одну собеседнику и закурил сам: он уже снова курил.

— Насчет Тукры, — сказал он. — Предполагается, что Соединенные Штаты могли бы каким-то образом предупредить Каддафи. Наши это идею пока обсуждают, но, я думаю, от нее откажутся. А сама идея вызвана тем, что Каддафи будто бы снабжает ядерным вооружением одну террористическую группу. Правда, это лишь догадка.

— Что за группа?

— Не скажу пока. И так уж слишком многие в курсе дела.

— Так что передать Каддафи?

— Видеть не могу эту вашу чертову скульптуру, — взорвался вдруг Бен Тов. — Пошли лучше пройдемся. По дороге обо всем поговорим. А после я зайду в синагогу и помолюсь, особенно если получу отказ.

Но позже, расставшись с Уолтерсом, он в синагогу не пошел, а вместо этого направился по улице Абарбанел к белому домику, притулившемуся под высокими кедрами. Войдя, он уселся возле телефона, набрал парижский номер и коротко с кем-то поговорил. Потом минут десять сидел неподвижно, глубоко задумавшись. Когда раздался звонок, он поднял трубку и побеседовал с Альфредом Баумом на своем вполне приличном французском. Снова положив трубку, поворчал о чем-то, что в равной степени могло означать удовлетворение и великую усталость.

Его терзали сомнения. Он решился приступить к действиям — в одиночку, без чьей-либо поддержки и, стало быть, весь риск принял на себя. Жизнь своего агента он бросил на одни весы с жизнями других людей, а те, безусловно, значили гораздо больше в глазах многих, но не в его собственных и не для общей пользы.

«Кто я такой, — спросил он самого себя, — чтобы, подобно Господу, распоряжаться чужими жизнями?»

Он возомнил о себе… О людях вроде него в Библии сказано что-то весьма нелестное. Но он человек неученый, припомнить точную цитату не в состоянии. Да и не хочется.

Каждый дурак, размышлял он, способен во всем этом деле обнаружить целую кучу нарушений этики. Философов-моралистов развелось тринадцать на дюжину. Но кому-то приходится заниматься и неприятным выбором: спасти одного, пожертвовав другим, пускаться на рискованные, мерзкие дела ради того, чтобы предотвратить еще более мерзкие.

Он поднялся на ноги и направился к двери, проклиная мысленно все на свете. Парижская история вполне может повториться — и даже в худшем варианте.

Он сам разработает дальнейший план, и никого в Иерусалиме, ни одного человека, независимо от того, состоит он в комитете или нет, не попросит разделить тяжкое бремя своих сомнений.

Глава 6

Расмия и Явед Ханиф стали любовниками, когда вместе поехали в Дамаск. Он добивался этого и раньше, но она каждый раз отвергала его. В Бейруте за ним буквально охотились студентки из тех, что считались «западными», то есть более раскованными, а также дамы постарше из числа преподавательниц. Подобный успех легко объясним: женщин нередко привлекает именно явное отсутствие интереса к ним. Мужчина, выказывающий поклонницам свое пренебрежение, неулыбчивый, не тратящий времени на ухаживания и светские разговоры, пренебрегающий порой даже простыми правилами вежливости, никогда не встретит отказа, если ему вздумается вдруг переспать с одной из них.

Однажды, оборвав собственные долгие рассуждения на тему о культурных достижениях арабов в период, когда они занимали Иберийский полуостров, Ханиф внезапно заявил:

— Мы должны стать любовниками — ты мне нравишься…

В этих словах не было ни просьбы, ни предложения — приказ, который надлежит исполнить… Будто ее согласие ничего не значит, будто он абсолютно уверен, что возражений не последует.

В тот вечер они ужинали, как обычно, в кафе, ее рука лежала на столе рядом с его рукой, но он и попытки не сделал до нее дотронуться. Взглядом он буквально впился в ее глаза, но это была обычная манера смотреть так на всех…

В тот раз Расмия отказалась повиноваться. Сейчас она уже не помнила, почему и было ли это трудно. Наставник не казался ей привлекательным, инстинкт подсказывал, что он опасен, что он смутит ей душу. Что-то она ответила вроде того, что должна подумать, и он будто забыл об этом разговоре. А через несколько месяцев повторил свой вопрос и выслушал, что Расмия не мыслит себе близких отношений с человеком, годным по возрасту ей в отцы. Он проявил удивительное терпение и больше не заговаривал об этом. Но когда они перебрались в Дамаск и поселились в одном доме, он однажды ночью просто пришел в ее комнату, и Расмия уступила. С тех пор она послушно, хотя и без особой охоты делила с ним ложе.

Ханиф так и не узнал, что заставило ее уступить, его мало заботили ее чувства. Эта область вообще не интересовала профессора, сосредоточенного на своей идее. Молоденькая любовница не проявляла пылкости, зато и не предъявляла в постели требований и не обнаруживала никаких прихотей, была доступна всякий раз, когда он ее желал. Ханиф раз навсегда решил, что его подруга бестемпераментна — это, кстати, вполне соответствовало ее молчаливому, необщительному нраву. Сексуальную пассивность он относил на счет пассивности эмоциональной, и не приходила мысль, что все дело в нем, что ему не удалось пробудить в ней женщину и что другой сумел бы это сделать. Подобные сомнения были чужды ему, и по правде сказать, Ханифу было вполне безразлично, хорошо ли с ним его избраннице. Он изредка приходил в ее спальню или звал ее к себе, и они предавались любви, в которой не было никакой любви: он — отвлеченно, как бы ради пользы для здоровья, она равнодушно, без всяких там волнений.

Ханиф явился в ее комнату после полуночи, разбудил, но сел на самый край постели, не пытаясь ее обнять. Расмия спала нагишом и теперь сидела, прислонясь спиной к подушкам. Грива черных волос, рассыпавшись, скрыла плечи и крепкие маленькие груди, только один коричневый сосок выглянул сквозь блестящие пряди.

— Я устала. Вы что, хотите…

— Поговорить с тобой.

— А утром нельзя? Так спать хочется.

— Проснись как следует и слушай. У меня, ты знаешь, есть сомнения насчет Эссата.

— Вы уже говорили…

— Вот почему я посылаю с ним тебя.

— Я поняла.

— Он блестящий лидер, прекрасно работает с людьми. Мне не хотелось бы ошибиться.

Расмия пожала плечами:

— Но нельзя же рисковать безопасностью всей группы.

— Знаю, нельзя, — брюзгливо возразил Ханиф. — Что ты мне толкуешь очевидные истины. Я хочу, чтобы ты как следует поняла свое задание. Будешь следить за ним во время поездки. Но так, чтобы он ни в коем случае не догадался.

Девушка кивнула.

— Я даю Эссату такое задание, что, если он предатель, то просто не сможет его выполнить. На худой конец постарается как-то предупредить своих хозяев.

— В чем состоит задание?

— Ему скажут уже в Риме. Встретитесь там с Халедом, он все объяснит подробно.

— Но мне-то вы можете сказать?

— Халед все знает.

Она снова кивнула, но явно была недовольна.

— Если Эссат действует против нас, то непременно себя выдаст. Задание так и задумано. А ты следи за ним, сообщай о его контактах, телефонных разговорах — обо всем, что он делает. Ясно тебе?

— Ясно. Надо только операцию назначить на такое время, чтобы после того как Эссат получит задание, он бы успел установить контакт с теми людьми и получить инструкции.

— Что ж я, дурак? Так и задумано — времени будет достаточно, но придется ему пойти на риск.

Она не ответила, только подняла простыню, чтобы прикрыть грудь. Ее любовник наблюдал внимательно, будто перед ним происходил некий научный эксперимент. Потом сказал:

— Опусти-ка простыню.

— Я думала, вы не хотите. Это ведь просто деловой визит…

— А я передумал. Иди сюда…

Он сам сдернул простыню. Расмия послушно придвинулась.

Весь следующий день Расмия и Эссат провели в дороге. В Афинах они сделали пересадку и прибыли в Рим на самолете компании «Алиталия» — молодая пара из Ирака, впервые в Европе. Намереваются, если кто спросит, посетить Рим, Флоренцию, Венецию и даже, может быть, Швейцарию, если денег хватит. Остановились в старом отеле на виа Турати, возле железнодорожного вокзала, оттуда Расмия позвонила Халеду.

— Он будет через час. Пообедаем вместе и получим инструкции, — сообщила она Эссату.

— Тогда я подремлю немного. Разбуди меня, когда он придет.

Перед отъездом из Дамаска Эссат еще раз встретился со стариком в мечети и попросил передать, что прибудет в Рим тогда-то. Он никого не заметил в аэропорту, но не сомневался, что друзья постараются с ним связаться. В отеле они сняли две смежные комнаты. Ванна и грязная уборная располагались в конце унылого коридора. Все здесь выглядело обшарпанным, замаранным, в пятнах. Царил запах прокисшей еды и какой-то гнили. По всему было видно, что отель облюбовали арабы, к тому же безденежные.

В своей комнате молодой человек закрыл дверь на задвижку и минут десять осматривал мебель. Втиснувшись под кровать, лежа на спине, прощупал пальцами всю ее снизу и, наконец, обнаружил спрятанный микрофон. Надо надеяться, что он не потревожил тех, кто подслушивает. Странно, подумал Эссат, как это ухитрились поставить тут микрофон до его приезда? А он и не знал, что сюда кого-то посылали. Или ему уже настолько не доверяют, что сочли возможным прибегнуть к помощи местных коммандос?

Он выполз из-под кровати, отряхнулся и несколько минут раскладывал свои небогатые пожитки в стареньком комоде. Потом вытянулся на неудобной кровати — она протестующе заскрипела, — и, закинув руки за голову, принялся обдумывать ситуацию и прикидывать, когда же могут объявиться его друзья. Примерно через час Расмия окликнула его через тонкую перегородку, разделяющую их комнаты. Эссат отозвался, встал с постели, надел туфли и, пройдя мрачным коридором, стал спускаться по лестнице. Этажом ниже он заметил открытую настежь дверь, за ней в комнате на постели лежал вполне одетый мужчина, голова его была скрыта в плотном сигаретном дыму, ноги закинуты на спинку кровати. Из невидимого радио лилась заунывная арабская мелодия. Он успел увидеть лицо лежавшего — худое, небритое, глаза без всякого выражения устремлены в коридор. На миг их взгляды встретились, и Эссату показалось, будто незнакомец ему подмигнул. Миновав открытую дверь, он спустился на первый этаж. Расмия была уже там в тесном холле и тихо разговаривала с высоким парнем в очках. Эссат подошел и поздоровался.

— Ну как тебе тут, в Риме?

— Неплохо.

— Сколько ты уже здесь? Год, наверно, прошел, с тех пор как мы были вместе в Париже…

— Да, около того.

— Все еще студент? А что изучаешь — международное право? Ты этим, кажется, раньше занимался?

— Было дело.

— А теперь?

— Не имеет значения.

Как он сдержан, этот Халед. Не означает ли это, что…

Обедать они пошли в тратторию в двух кварталах от гостиницы. Войдя, Халед кивнул толстому хозяину, который томился за стойкой, лениво протирая стаканы драным полотенцем, и в ответ хозяин сказал: «Чао, Ахмед». Выбрав столик в дальнем углу, они заказали еду и вино и молча сидели в ожидании, пока итальянец подаст обед и вернется, наконец, за стойку.

— Ну так зачем мы приехали? — спросил Эссат.

— На послезавтра намечена акция против сионистов. Боевики уже два дня как в Риме. Ваше участие — подать сигнал к действиям. А до этого — получить оружие и передать ребятам. Вы ведь сами знаете — те, кто непосредственно пускает в ход оружие, не должны знать, откуда оно.

— Где оружие сейчас?

Халед протянул бумажку, на которой карандашом были написаны имя и адрес. Расмия быстро выхватила записку.

— Оружие прибыло несколько дней назад с ливийской дипломатической почтой. Парень, у которого оно сейчас, — шофер из их посольства, надежный. Профессор не хочет, чтобы я сам передавал оружие, он считает, что тому, кто возглавляет группу, не следует участвовать в акциях.

— А оружие какое? — спросила Расмия. — Сумки с собой брать?

— Пара автоматов, «Калашниковы», может быть, — и связка гранат. Все поместится в спортивной сумке — такой, для тенниса. Или для гольфа, я не знаю. Он вас сегодня ждет, пойдете прямо отсюда.

— А дальше как? Ну взяли мы автоматы и гранаты…

— В десять пятнадцать будьте в главном вестибюле вокзала. Стойте возле книжного киоска. Девушка в красном шарфе сама к вам подойдет — она вас узнает по сумке. Спросит, который час, вы ответите — скоро девять. И пойдете следом, но на расстоянии. Она вас подождет и возьмет сумку. Понятно?

— Вполне.

— Вопросы есть?

— Сама акция — в чем она состоит?

— Разве профессор не сказал?

— На этот раз — нет почему-то. Есть особые причины?

— Я объясню. Экипажи авиакомпании «Эль Аль» обычно останавливаются в отеле «Коммендаторе» на виа Национале. Экипаж самолета, который в 16:30 прилетает из Тель-Авива, добирается до гостиницы где-то между 18:30 и 19:00. Иногда, бывает, чуть раньше или чуть позже, но редко. Вы будете на Пьяцца делла Репубблика и дадите ребятам сигнал, когда микроавтобус компании «Эль Аль» покажется на виа Терме.

Он достал из кармана карту и, не раскрывая ее целиком, положил на стол.

— Вот здесь стойте, с северной стороны. Отсюда все движение как на ладони. Микроавтобус белый, марки «мерседес». Не перепутайте только, а то ребята времени терять не станут, ударят по той машине, которая появится вслед за вашим сигналом.

— Что послужит сигналом?

— Поднимете свернутую в трубку газету. На противоположной стороне площади увидят и передадут сигнал дальше. О'кей?

— О'кей.

— И все. Остальное предоставьте боевикам. Они свое дело знают.

— А после?

— Улетите вечерним рейсом в Стамбул. Билеты я передам завтра. Оставлю в отеле — встречаться больше не будем.

Пока они ждали кофе, Эссат поднялся и направился в туалет.

— Я тоже, — сказал Халед и пошел за ним. Эссат заперся в кабинке, оторвал кусок туалетной бумаги, достал из кармана карандаш и, ругаясь про себя, кое-как нацарапал все, что услышал, потом скатал бумагу в шарик. Когда он вышел, спустив предварительно воду, у писсуара обнаружил Халеда. Они ничего не сказали друг другу.

Обед закончили в полном молчании и за дверью ресторанчика расстались, даже не обменявшись рукопожатием. Халед поспешил на автобус, а Эссат с девушкой пошли к вокзалу. Близилось время встречи.

— Оружие заберу я сам, — предложил Эссат. — Не стоит лишний раз привлекать внимание, вдвоем мы заметнее.

— Нет, я тоже пойду.

— Да зачем?

— Я так хочу.

— Ну как тебе угодно.

От вокзала они взяли такси, назвали водителю адрес — улицу ту, а номер дома другой. До того, который был им нужен на самом деле, пришлось дойти пешком. Поднявшись на третий этаж одного из дешевых многоквартирных домов, нашли нужную дверь и позвонили, встав на площадке так, чтобы их можно было разглядеть в глазок. Мужской голос спросил из-за двери:

— Кто там?

— Мы от Халеда.

Открыл моложавый человек в широких спортивных брюках и в рубашке с коротким рукавом, распространявший вокруг себя запах алкоголя и крепкого табака.

— Заходите, — он запер за ними дверь. — Ждите здесь.

Оставив их в тесной прихожей, он скрылся в соседней комнате и тут же вернулся с холщевой теннисной сумкой.

— Вот. Все в разобранном виде. Собрать сумеете?

Расмия кивнула.

— Патроны тоже тут. Забирайте и ступайте отсюда побыстрей. Если что — адрес этот забудьте. Договорились?

— Конечно.

— Такой порядок. Помочь мы готовы — но только до тех пор, пока нас на этом не застукают. Мы-то, конечно, отмажемся, только уж и помогать больше не станем.

Эссат взял тяжелую сумку, вместе со своей спутницей вышел из квартиры и спустился по лестнице. Никто не попался им по дороге, они поймали такси на соседней улице и вернулись на вокзал. Было чуть больше десяти. Толпа в вестибюле то редела, то снова становилась плотной по мере того, как уходили и приходили поезда. Остановились у киоска с книгами, Эссат поставил сумку на пол у ног. Ждали молча.

Ну где же друзья? Эссату казалось, что никто за ними не следит, но полной уверенности у него не было. Если и есть слежка, то на самом высоком профессиональном уровне — Бен Тов другого не признает. Оглядываясь по сторонам, он никого подходящего не заметил. В нескольких метрах от киоска расположилась группа молодежи, по виду откуда-то из Скандинавии, и одна девушка, настоящая амазонка, красивая блондинка с ладной фигурой, то и дело поглядывает на него. Интерес, скорее всего, сексуальный — Эссат замечал, что девушки такого типа прямо-таки охотятся за южанами. Видно, их — белокожих и мягких — влечет к смуглым мускулистым телам с жесткой порослью черных волос. Смешение рас, что ли, — подумал он. А больше всего этим девкам подходят жокеи — мелкие, но сильные и безжалостные мужики, у них профессия такая — скакать на крупном, мощном теле… Возле киоска, листая журналы, стояли какие-то люди. Пожилая женщина с хозяйственной сумкой перебирала дешевые книжки в бумажных обложках, одну за другой снимая их со стеллажа. Ищет, небось, историю пострашней, про какого-нибудь Джека-потрошителя… Эссат отвернулся, собрался было сказать что-нибудь своей спутнице, но раздумал. Черт возьми, когда же кто-нибудь объявится? Осторожность осторожностью, но это уж смешным становится. Он взглянул на часы: начало одиннадцатого. Скоро появится связная. Поскорее бы избавиться от оружия.

— Времени сколько? — Расмия, кажется, тоже не расположена к беседе.

Молодые скандинавы уже уходили, высокая девушка оглянулась через плечо и улыбнулась ему слегка. Он ответил улыбкой. Значит, и правда интерес чисто женский. Но больше думать не на кого. Только что подошел поезд, несколько новых лиц появились в вестибюле. Если друг где-то поблизости, то почему не дает о себе знать? Кивнул бы издалека или толкнул, или слово шепнул на иврите… Может, и вообще никто за ним не следит? Передадут что-нибудь через портье в гостинице. Записку подбросят к нему в комнату. Может, ему надо самому позвонить, хотя как это сделать — Бог весть. Скандинавы между тем скрылись из виду.

— Простите, вы не разменяете? Мне позвонить надо.

Пожилая женщина перебиравшая книги, протягивает Расмии банкноту в десять тысяч лир. Неприметная особа в мешковатом сером пальто, с жидким пучком волос, по-итальянски говорит с сильным акцентом…

— К сожалению, мелочи нет.

Женщина повернулась со своей банкнотой к нему и в тот миг, когда они с Эссатом оказались лицом к лицу, подала безошибочный знак: чуть подняла брови, будто спросила: что делать?

Эссат и вида не подал, что понял: Расмия смотрела на него в упор. Отрицательно мотнул головой: niente. Женщина, пожав плечами, отошла, обратилась к какому-то итальянцу, выбиравшему журнал. Но, уходя, оглянулась.

Расмия в этот миг обводила глазами зал. Эссат чуть повернулся, держа правую руку в кармане. Нащупал бумажный шарик. Там написано название отеля, возле которого намечено провести акцию, назначенное время и еще всего одно слово: «Инструкция».

Его рука выскользнула из кармана, шарик зажат в пальцах. Смотрит на него женщина? Слава Богу, смотрит еще. Эссат щелчком направил шарик в ее сторону. Она глазами показала: видела. Вот так. А Расмия ничего не заметила.

Но уже четверть одиннадцатого. И темноволосая девушка в джинсах направляется к ним через весь вестибюль. Приблизилась, расстегивает молнию своей черной кожаной куртки — вот он, красный шарф, опознавательный знак…

— Который час?

Расмия, будто очнувшись, смотрит на часы:

— Девять.

— Спасибо.

Девушка медленно удаляется.

Когда она отошла метров на двадцать, тронулись с места и они. А та женщина — его друг — она уже там, где они стояли только что. Нагнулась, будто завязывает шнурок. Бумажный шарик как раз возле ее туфли. Эссат краем глаза увидел: подняла. Все в порядке!

В туннеле на порядочном расстоянии от главного вестибюля связная остановилась. Поравнявшись с нею, Эссат бережно поставил сумку на пол. Девушка подхватила ее и тут же быстро ушла. Ни слова, ни взгляда — абсолютно ничего. Эссат и Расмия вернулись в отель.

Кто-то рылся в его вещах — Эссат этого ожидал. Интересно, что они думали найти? Он постлал постель и улегся в грязноватые простыни. Хоть бы клопов не было. За стенкой ходит Расмия. Вот щелкнул выключатель, протестующе заскрипела кровать — она тоже легла. Красавица, ничего не скажешь, но тело какое-то напряженное, даже с виду неподатливое. Не то что блондинка на вокзале, та вся — отзывчивость и нежность. А эту красотку даже в постели не представишь — железная маска, ей радости не подаришь и сам не получишь. Это все бред — будто чересчур гордый дух можно сломить страстью. Эротическое искусство — оно само по себе ничто, если нет ответного зова. Эта Расмия — монстр, потому и спит с Ханифом… Хотя… Может, если бы он оказался в постели по ту сторону тонкой перегородки, ему бы удалось заставить эту одураченную девчонку испытать настоящую страсть и тем привлечь ее на свою сторону — если бы он мог так рискнуть… Его жизнь и жизнь людей под угрозой. Эти размышления напомнили ему о микрофоне: он нагнулся и осторожно поискал его: на месте. Интересно, какая у него чувствительность. Ну-ка, пусть поработает. Эссат вытянулся на спине и потихоньку начал похрапывать — в надежде, что микрофон уловит эти звуки. Занятие оказалось довольно утомительным, больше пятнадцати минут ему не выдержать. Примерно через это время в коридоре за дверью скрипнул пол и кто-то постучал коротко в соседнюю дверь. Снова легкий скрип — удаляющиеся шаги. Он мог бы, наверно, услышать и больше, но чертов храп ему же и помешал.

Кровать за перегородкой прямо-таки взвыла. Звякнула задвижка — Расмия вышла в коридор, раздались знакомые уже звуки — она спускается по лестнице. Хватит храпеть, — решил он. — Надо посмотреть, куда это она направилась. Выйти. А почему бы и нет? Может он сходить в эту вонючую уборную, в тот конец коридора? Эссат встал, зажег свет и вышел из комнаты. На тот случай, если за ним продолжают следить, зашел в уборную и вернулся в мрачный коридор. С нижнего этажа доносилась неизменная арабская мелодия, но дверь, открытая днем, была закрыта и приглушала музыку. Может быть, как раз там Расмия и Халед решают сейчас его судьбу. А может, небритый любитель сладких магребских песен — агент Ханифа. Хотя вряд ли. В группе «Шатила» Эссат всех знает. Но Ханиф наверняка плетет свою тайную, одному ему ведомую сеть.

Внизу открылась дверь, и Эссат на цыпочках поспешил в свою комнату, стараясь не наступать на самые скрипучие половицы. К тому моменту, когда за перегородкой снова звякнула задвижка, он лежал в своей кровати, испуская вздохи и легкие стоны, имитируя, как ему казалось, потревоженный сон. На самом деле сна не было ни в одном глазу.

Глава 7

Телефонный звонок вырвал Бен Това из неприятного полусна, полного не запомнившихся, но беспокойных видений. Было уже за полночь, но жена не спала, читала при свете ночника.

— Уж если все равно по ночам покоя нет, так хоть бы ты врачом был, по крайней мере папа был бы счастлив…

Он сонно потянулся, шаря рукой в поисках телефонной трубки. Поднес ее к уху, облокотившись о подушку.

— Да, — голос уже звучал нормально. Он послушал, спросил: — Связь установили легко? Трудно, вот как. Опасно для него… Ясно, ясно. Ева, дорогая моя, дай мне время. Завтра еще позвони. Умоляю только — как можно осторожней. Нет сейчас, пойми, более драгоценной для нас жизни. — Он помолчал, слушая ответ невидимой Евы: — Отлично. Отлично, тебе я полностью доверяю. Потому именно и послал туда. Так ты мне завтра позвони. До десяти по вашему времени. Только по другому номеру, буду ждать… Ты права насчет дальнейших контактов — это ничего, что сразу не удалось, ты не могла. Поосторожней будь — девочка может тебя вспомнить, постарайся в следующий раз выглядеть иначе — ты или Мойше, сами решите. Шалом.

Он положил трубку, но позу не переменил.

— Из Рима? — спросила жена, не отрываясь от книги.

Он кивнул:

— Ну, я не Соломон, — сказал он. — А надо бы им быть.

— Хоть бы ты другому кому предоставил иногда трудный выбор. Для разнообразия. А то все сам да сам. Мне иногда кажется, что ты норовишь самого Господа Бога отпихнуть…

— На сей раз мы с Богом на равных. И, насколько я его знаю, он-то увернется, а меня подставит. Бог о своей репутации печется.

— А как у тебя с Мемуне?

— Ох уж этот… — он произнес крепкое слово на идише, потому что на иврите подходящего не нашлось. Если надо выразить презрение, осрамить, убить словом, то уж тут только идиш. Свой небольшой, но тщательно подобранный запас ругательств и проклятий на идише он позаимствовал у тестя — тот прибыл с семейством в Хайфу летом сорок восьмого, когда на галилейских холмах раздавалась еще пулеметная дробь. Сойдя на берег, передал годовалую дочурку жене, опустился на колени и поцеловал грубый портовый бетон, потом поднялся, снова взял ребенка на руки и двинулся вперед, туда, где только еще предстояло возникнуть государству Израиль, бормоча молитвы на иврите. Никогда в быту он не употреблял этот язык, только идиш, в горе и в радости. Когда его дочь выросла и собралась замуж за субъекта, который ничего собой не представлял, ровным счетом ничего — ну полицейский, ну чуть повыше, да еще форму не носит, — он в конце концов и с этим смирился и установил с зятем добрые отношения. Больше того — за постоянным их взаимным подшучиваньем и поддразниваньем крылась подлинная привязанность и дружба. А в свое время предложение, сделанное Бен Товом дочери, повергло главу семьи в бурное, отчасти утрированное отчаяние:

— Слышать не желаю! Я три года в Треблинке провел!

— Так это когда было-то!

— Ну и что? Вавилонская башня когда рухнула, две тысячи лет назад? И что, об этом уже перестали говорить?

Он бормотал проклятия, поминая Белосток и Ригу. «Полицейский, а туда же — пытается меня учить!» Заканчивались эти тирады неизменным призывом строго соблюдать заветы предков…

— …Тебе так каждый плох, — не унималась жена.

— Чтобы принять решение, смелость нужна. А Мемуне — где он ее возьмет? Ха! Тут требуется политическое чутье. И способность любить кого-то, кроме самого себя. И чувство истории, чувство судьбы, если хочешь. Да он и слыхом не слыхал о таких вещах.

— А этот ваш комитет?

— Ты что, видела когда-нибудь комитет, который может проявить смелость, не говоря уж о любви?

— Ну посоветовался бы с кем-нибудь…

— Даже с тобой советоваться не собираюсь.

— Скажи на милость, какой гордый! Смотри, плохо кончишь.

Жена снова уткнулась в книгу, зная наперед, что его не переубедишь. Да и что, собственно, она знает о его работе, чтобы с ним спорить? Так, какие-то обрывочные сведения. Может, он рассказывает даже больше, чем позволено по инструкции, но всего-то не говорит… Перед тем как выключить свет, она положила руку на плечо мужа:

— Пожалел бы ты себя. Подели свои заботы.

Но он уже спал.

Когда Ева позвонила на следующее утро, Бен Тов, говорил с ней с некоторым даже раздражением, будто она, Ева, в чем-то провинилась.

— Инструкции нашему приятелю такие, — распорядился он. — Действовать строго в соответствии с теми приказами, которые он получает от своих. Ясно?

— Очень даже ясно. Но…

— Никаких «но», Ева. Ты меня хорошо поняла?

— Конечно.

— При встрече передашь то, что я сказал, а после этого вы оба — ты и Мойше из игры выходите.

Наступило молчание. Потом Бен Тов сказал в трубку:

— Ты, конечно, догадываешься, что авиакомпанию я предупрежу сам.

— Догадываюсь.

— Ну и слава Богу. Передай это нашему приятелю заодно с инструкцией.

Повесив трубку, он вышел из дома на улице Абарбанел и не спеша направился в управление. Со стороны — ни дать ни взять мелкий клерк, у которого, вот, извольте радоваться, оказалось свободное время, а заполнить его нечем. Шагает себе по тротуару, опустив голову, руки за спиной — будто сердится на кого-то.

Когда он с ежедневным отчетом явился в аккуратно прибранный кабинет Мемуне, тот первым делом спросил:

— Как там этот парень из «Шатилы»?

— Ничего, — ответил Бен Тов.

— Связь с ним есть?

— Да так, время от времени.

— Он сейчас где?

— В Дамаске вроде бы, где ж ему быть?

— Опасность ему все еще угрожает?

— Да.

Больше распространяться на эту тему Бен Тов не намеревался. Мемуне, трусливый и нудный, но при этом отнюдь не глупый, понял, что ему не сказали всего и даже, может быть, то, что он услышал, не соответствует действительности, но как выяснить правду, он не знал.

— Не отразились бы эти твои игры на нашей политике, — только и заметил он.

Бен Тов задержался с ответом — пошарил по карманам в поисках сигареты, но извлек оттуда коробочку антиникотиновых пастилок «рикле».

— Как это? — на лице его выразилось удивление и легкое любопытство.

— Не знаю, как именно. Но отразиться может. Не хотелось бы потом объясняться с премьер-министром.

— Просто не представляю, как бы это могло случиться, — сказал Бен Тов. — Но гарантий, конечно, никаких.

— Ты пойми — любой неверный шаг, несчастный случай какой-нибудь подорвет нашу позицию в отношении той парижской истории. Французы только того и ждут, чтобы мы оказались в ложном положении.

— Это мне тоже в голову приходило.

— Вот видишь. Прошу, будь поосторожнее.

— Я решаю труднейшую задачу, — Бен Тов уже не скрывал раздражения. — Делаю все, что могу. Пусть другие попробуют, никому не запрещается.

— Спокойно, спокойно, дорогой Шайе. Никто в твои дела не вмешивается и на них не претендует. Твоему отделу вполне доверяют. Постарайся и меня понять: встречаюсь с министром и с самим премьером, они спрашивают, мне приходится отвечать — должен же я быть в курсе. А то, выходит, будто я не знаю, что в моем собственном ведомстве творится. Вот такая у меня проблема.

— А моя проблема вот какая, — в голосе Бен Това не прозвучало никакого сочувствия. — Есть у меня чрезвычайно ценный агент, которого я запросто могу лишиться, — стоит только министру хоть одним словом обмолвиться при жене, или при любовнице, или еще при ком-нибудь, кто их там знает… Нам самим не раз удавалось ловить чужих агентов благодаря таким вот оплошностям, я уже насмотрелся… Так вот: мой агент все еще в опасности, и я предпринимаю соответствующие шаги, которые, видит Бог, никаких политических неприятностей не сулят…

Бен Тов направился к двери. Мемуне, глядя ему вслед, в который уж раз подумал, что хорошо бы перевести подобные беседы на менее зыбкую почву, где Бен Тов поменьше бы раздражался и его можно было бы склонить к поиску менее рискованных путей с последующей возможностью уклониться под благовидным предлогом.

Воротясь к себе, Бен Тов попросил секретаршу приготовить чай с лимоном — и никаких там «пожалуйста» или «спасибо»… Он пил чай вприкуску, на русский манер. Когда секретарша спросила по внутреннему, принести ли ему почту, он так на нее рявкнул, что она, пожав плечами, поскорее положила письма обратно на стол. Все это ей было знакомо: шеф в разобранном состоянии. Собирается принять какое-то трудное решение и, пока не примет, сотрудникам спуску не даст. Но на сей раз девушка заблуждалась: свой выбор — однозначный и необратимый — Бен Тов сделал накануне. Сейчас его терзала совесть, как всякий раз, но это пройдет. Всегда проходит.

Он поднял трубку и позвонил секретарше:

— Соедини меня с Уолтерсом.

— Не вешайте трубку.

И тут же отозвался американец.

— Ну? — коротко спросил Бен Тов.

— Шайе, вы ведь слов на ветер не бросаете?

— Нет, не бросаю. Вы подумали о том, что я сказал?

— Мы подумали.

— Кто это — мы?

— Я тут поговорил с одним приятелем — через него как раз можно это устроить. Я уже прикинул план действий — похоже, получится.

— Надо бы встретиться. На обычном месте через полчаса — идет?

— Договорились.

В парке Шерман Гарден Бен Тов застал Уолтерса возле скульптуры Арпа — тот с явным удовольствием разглядывал это чудище с близкого расстояния.

— Какое владение пространством, — воскликнул он и покачал головой, будто сделал Бог весть какое открытие. — И как точно использован материал. Потрясающе!

— Раз вы так считаете, стало быть, так оно и есть. Грех мне жаловаться — это ведь дар городу. В наше трудное время всякое даяние есть благо.

Они опустились на скамейку, где сидели в прошлый раз.

— Хотелось бы расширить и углубить ваши представления о современном искусстве, — заявил Уолтерс. — Мне кажется, вы многое теряете из-за того, что проходите мимо этого богатства.

— Как-нибудь переживу. Поговорим лучше о реальных вещах.

— Я обдумал вашу маленькую проблему и обсудил ее со своим приятелем из Триполи. Умный малый, большой дока по части одурачивания противника. Он говорит, что напрямую всучить липу вашему клиенту не удастся — не такой он дурак. Вот если дать ему какой-то намек, ключ к тайне — а там уж его добрая воля: клюнуть на наживку или воздержаться. Лучше всего было бы подсунуть разумную обоснованную причину, почему не следует поддерживать «Шатилу». Только предлагать надо сугубо деликатно, чтобы клиент и не заметил ничего. Чтобы ему казалось, будто инициатива исходит от него самого. Главное — действовать точно в пределах его интеллектуальных возможностей. Не подсунуть проблему, перед которой он спасует. Зато ничто на свете не заставит его отклониться от того решения, которое он, пыхтя и потея, выберет сам. Вот тогда он ваш. Так полагает мой приятель — а он настоящий ас по использованию теории современного маркетинга в нашем деле.

Бен Тов буркнул что-то в ответ и наступила продолжительная пауза.

— Все это я уж лет пятнадцать как знаю, — заговорил он наконец. — Тут и спорить-то, честно говоря, не о чем. Вопрос в том, какая это должна быть причина и каким образом ваши люди сумеют довести ее до сведения клиента.

— Одно — производное от другого. Хорошая идея ничего не стоит, если способ передачи плох. То же самое vice versa.[3]

— Эти ваши теоретические выкладки приберегите на старость, — усмехнулся Бен Тов. — Вот выйдете на пенсию и пишите себе учебники вдвоем со своим специалистом по маркетингу. А пока перейдем к практике. Для начала поделитесь, как это вы собираетесь передать клиенту наше послание.

— На это я не уполномочен, старина. Но тем не менее объясню.

Уолтерс поправил на носу очки с толстыми стеклами и оглянулся, как бы принимая дополнительные меры предосторожности перед тем, как нарушить правила:

— Транспортный отдел нашего посольства в Триполи вот уже несколько месяцев «протекает», и нам это известно. Блестящая возможность дезинформировать противоположную сторону. И наши люди в Триполи ее не упустили, используют на всю катушку. Знаете, сквозь эту крохотную течь в системе мы протащили кучу всякой дезинформации в Тегеран, Дамаск, в Париж, представьте себе, и даже, правда, всего один только раз — в Москву. Ливийцы с редкостным доверием относятся ко всему, что поступает именно по этому каналу.

— Полезное мероприятие. А почему я об этом не знал?

— Разрешения не было.

— Так ведь и сейчас нет.

— Дело в том, что в Ленгли[4] решили эту щель законопатить. Из тех соображений, что если так и дальше будет продолжаться, противник обо всем догадается: подобная длительная небрежность в системе безопасности не может быть случайной.

Да и вообще — вы себе представить не можете, какое это неудобство: терпеть в своем транспортном отделе чужое имущество — лазутчика, который днем и ночью глаз не спускает со всего, что вы передаете.

— Очень даже представляю.

Они немного помолчали, и каждый оглянулся — но только один Бен Тов заинтересовался чем-то конкретно, а именно пешеходами, гуляющими среди бела дня в парке.

Про себя он решил на всякий случай изменить место встреч — скульптура ему не нравится, а кроме того, они слишком часто бывают тут вместе, так можно и примелькаться.

— Мой приятель в Триполи предлагает нам прибегнуть к этому каналу, — продолжал Уолтерс, — может быть, в последний раз. — Упакуйте как следует свое послание, а мы уж переправим его. Может, конверт ленточкой перевязать или еще что-нибудь в этом роде? Как он любит?

— Непредсказуемый человек.

— Да. Довольно необычный клиент. Зато здоровье хорошее. Давайте сюда это ваше послание.

Бен Тов вытащил из кармана блокнотик и шариковой ручкой нацарапал несколько слов. Перечитал, покачал головой, перечеркнул написанное и начал снова. Заменил одно слово, второе — и с силой поставил точку в конце фразы, а затем все аккуратно переписал. Передохнул, и неожиданно что-то похожее на улыбку пробежало по его лицу. Уолтерс ничего не сказал, только поправил непослушные очки и поерзал на жесткой скамье. Бен Тов снова переписал текст, теперь уже переводя его с иврита на английский. Вырвал страничку, передал компаньону и снова сунул в карман блокнот вместе с ручкой.

— Пошлите-ка вот это, — сказал он. — Уверен, что по части интеллекта с нашей стороны забора дело обстоит не лучше, чем за забором. И скажите вашему гению маркетинга, чтобы ничего в тексте не менял.

Уолтерс уставился на бумажный листок.

— Комментарии излишни, молчу, — произнес Уолтерс. — Вам виднее.

— Вот именно. Если мне очень-очень повезет, то это послание получит именно тот, кому оно предназначено. И тогда беспокоиться не о чем. Клиент не дурак и, стало быть, придет именно к тому выводу, который требуется.

Они поднялись и пошли через парк.

— Спасибо, — только и сказал Бен Тов, прощаясь с Уолтерсом на улице Рабби Акива.

— Как-нибудь вы мне расскажете больше, чем сегодня, — отозвался Уолтерс.

Глава 8

Весь следующий день Расмия и Эссат провели в отеле. Такое в группе существовало правило: когда оружие уже в руках боевиков, то все, кто причастен к делу, остаются на своих местах вплоть до часа, на который назначена акция. Они сидели каждый в своей комнате — Эссат лениво листал журналы, а Расмия читала французский роман в дешевом издании — профессор недавно велел ей как следует заняться французским. В полдень Эссат постучал в перегородку:

— Пошли перекусим.

Они встретились внизу, в полутемном баре, съели по сэндвичу — ветчина на пресном хлебе — и выпили по чашке очень крепкого и очень горячего кофе. Когда возвращались через холл, незнакомый парень спорил с синьорой в рецепции: поскольку у него при себе не было багажа, синьора требовала уплаты вперед, парень шарил по карманам в поисках денег. Говорил он на ломаном итальянском, и в голосе явственно слышались арабские гортанные раскаты. Синьора его не жаловала, однако Эссат и Расмия, поднимаясь по лестнице, услышали, как звякнул брошенный на конторку ключ. Молодой человек догнал их на лестнице — ему достался номер как раз напротив комнаты Эссата. Открывая ключом дверь, он спросил:

— Сортир-то хоть есть в этой дыре?

— В конце коридора. Ты что, по запаху не слышишь?

Новый сосед засмеялся:

— А ванна?

— Этажом ниже.

— Вы надолго сюда?

— Да нет, день-два. Отсюда — во Флоренцию.

— А я из Туниса. Завтра или послезавтра переберусь к приятелю.

Эссат произнес в ответ что-то невнятное и, войдя к себе, закрыл дверь. Тут же звякнула задвижка в комнате Расмии — пока молодые люди переговаривались, она выжидательно стояла в коридоре. Эссат лег в надежде подремать немного. Видимо, он и в самом деле заснул, потому что не слышал, как открылась дверь напротив; пол в коридоре не скрипнул, записка вползла под дверь бесшумно. Повернувшись на кровати, он обнаружил ее на полу. «Выполняй свою миссию, как они велят. Меры приняты — намеченные жертвы не пострадают. Ты тоже. Спокойно возвращайся в Дамаск. Удачи тебе.»

Он достал из кармана газовую зажигалку и сжег записку на мраморной крышке прикроватной тумбочки. Пепел аккуратно сгреб и высыпал под грязный, весь в пятнах, потертый ковер. Не стоит, решил он, ломать себе голову над тем, как это они рассчитывают обезопасить и его, и летный экипаж. Что-нибудь одно. Если они останутся живы, попадает под удар он. И наоборот. Но это его расчет. А уж как они там в Иерусалиме собираются совместить несовместимое, какой для этого фокус изобретут — не его ума дело. А раз так — он снова ляжет и еще раз попытается уснуть.

На следующий день в пять пополудни Эссат позвонил в аэропорт. Самолет компании «Эль Аль» из Тель-Авива опаздывает на десять минут. Вдвоем со своей спутницей он пошел к Пьяцца делла Репубблика. По дороге выпили в баре по чашке кофе экспрессо и на площади оказались как раз к 18:00. Там сели на скамейку с западной стороны — отсюда отлично был виден поток машин, спешащих с Виа Терме, чтобы, обогнув площадь, попасть на Виа Национале. У Эссата была с собой газета «Ля стампа». Они сидели рядом — с виду обычная парочка, без цели слоняющаяся по городу. Ни вчера, ни сегодня они не разговаривали, будто у них и общего ничего нет, так — посторонние люди… Машины неслись сплошным потоком, изредка поток прерывался светофорами.

— Они сейчас могут появиться, — произнес он.

— Да. Я вижу нашего парня на углу Виа Национале — смотрит в нашу сторону, ждет твоего сигнала.

— Далеко отсюда отель «Коммендаторе?»

— Один квартал. Метров пятьдесят, наверно.

Расмия отвечала коротко, будто нехотя. Но Эссат чувствовал, что ему необходимо говорить с кем-нибудь — хотя бы даже с этой холодной, погруженной в себя спутницей, которую их миссия, похоже, ни капельки не волнует.

— Ребятам не так-то просто будет улизнуть — тут такое движение.

— Наверняка все предусмотрено. Я думаю, в крайнем случае они пустят в ход гранаты.

Еще посидели молча, глядя налево, на выезд с Виа Терме. Мужчина, стоявший на углу Виа Национале, лениво облокотился о фонарный столб, держа перед собой газету. Но его глаза будто простреливали площадь, не отрываясь от парочки на скамейке.

— Когда, ты думаешь, они будут здесь? — голос Расмии дрогнул: значит, тоже нервничает, надо же…

— Сейчас 18:12. Самолет на несколько минут опоздал, да еще движение такое сумасшедшее — раньше 18:30 они просто не успеют.

Однако было всего 18:27, когда в потоке машин с Виа Терме показался белый микроавтобус.

— Вот они!

Эссат и Расмия встали со своей скамейки, и Эссат, глядя на приближающуюся белую машину, скатал газету в трубку. Теперь было хорошо видно, что это «мерседес» и пассажиров семь или восемь, среди них женщины.

Когда микроавтобус поравнялся с ними, Эссат поднял вверх газету, и наблюдатель с той стороны площади это заметил. Повернувшись лицом к Виа Национале, он в свою очередь поднял газету над головой.

В микроавтобусе было оружие — два ручных автоматических пистолета: один у водителя, второй у охранника, который всегда сопровождал команду по пути в отель и из отеля. Охранник компании «Эль Аль» в рейсе Тель-Авив — Рим — коренастый паренек лет двадцати, по имени Аврам, — питал нежные чувства к одной из стюардесс, золотоволосой красотке с миндалевидными глазами, чувственным ртом и на редкость красивыми ногами. Звали ее Рахиль, она была родом из Балтиморы и всего год как жила в Израиле. К Авраму она была абсолютно равнодушна, поскольку воображала себя безумно влюбленной в некоего богача, с которым познакомилась в рейсе на Нью-Йорк. Вместе с ней в Рим прилетела ее ближайшая подруга Рути, теперь девушки сидели рядом на переднем сиденье, пока микроавтобус продирался сквозь толпу у вокзала и забитые как всегда в час пик римские улицы. Шофер, работавший в Риме всего шесть месяцев, но уже успевший возненавидеть его, бормотал себе под нос древнееврейские проклятия в адрес своих беспардонных и агрессивных коллег. Охранник Аврам сидел рядом, расстегнув пуленепробиваемый жилет и сложив на коленях большие крестьянские руки. На его попечении было пять девушек и четверо мужчин, он испытывал по этому поводу некоторую гордость. Вот сейчас он пригласит Рахиль поужинать, она наверняка откажется под каким-нибудь предлогом, но настанет же день, когда она согласится, — он поддерживал в себе эту надежду с тех пор, как Рахиль однажды пошла выпить с ним на остановке в Иобурге. Ничего между ними тогда не произошло, девушка никак не дала ему понять, что он ей небезразличен, но этот случай служил пищей для его воображения.

— Съем только что-нибудь — и спать, — говорила между тем Рахиль сидящей рядом подружке. Микроавтобус как раз выехал на Пьяцца делла Репубблика. Она увидела в окно красивого кудрявого парня, который держал над головой свернутую трубкой газету. «Зачем это он? — промелькнула смутная мысль. — Какая хорошенькая девушка с ним рядом…» Но машина уже миновала эту пару и свернула на Виа Национале.

— А меня Ари позвал в кино, — сказала Рути. — Мы договорились.

Ари — бортпроводник, работавший в первом классе, в свободное время изучал сельское хозяйство и мечтал, избавившись от самолетов, поселиться где-нибудь в кибуце. Сейчас он сидел на заднем сиденье и просматривал вечернюю газету в поисках хорошего фильма.

— Приехали, друзья, — сказал водитель, тормозя у тротуара. — Желаю приятно провести время. — На этих его словах Аврам толкнул сдвижную дверь. И тут же молодой человек, стоявший на тротуаре с длинным, завернутым в бумагу пакетом, наклонился и просунул пакет в машину.

Простучала автоматная дробь, бумага исчезла, мгновенно вспыхнув. Второй, на тротуаре, с точно таким же свертком, сорвал с него обертку и, подняв автомат к плечу, выпустил очередь по боковым стеклам.

В секунду все было кончено. Ни у Аврама, ни у водителя не оказалось ни малейшего шанса пустить в ход свое оружие — оба были убиты на месте. Пули прошили тела обеих сидевших впереди девушек — Рахили и ее подруги. Пронзительные крики на улице помешали расслышать то, что выкрикнули стрелявшие, — что-то неразборчивое, по-арабски. Они тут же бросились наутек. Портье отеля кинулся было за ними, но натолкнулся на какого-то парня, а пожилому прохожему, который последовал его примеру, решительно преградила путь смуглая девица в спортивных брюках и черной кожаной куртке.

К тому моменту, когда кто-то из прохожих решился, нагнувшись к окну расстрелянной машины, взглянуть на результаты кровавой бойни, убийцы уже давно скрылись.

Как только микроавтобус завернул за угол высокого здания в самом начале Виа Национале, Эссат и Расмия не спеша пошли по Виа Терме к вокзалу. Они и нескольких шагов не прошли, когда знакомый звук — автоматная очередь — прорвался к ним сквозь уличный шум. Но они не ускорили шаг.

Эссат почувствовал подкатывающую тошноту, на глазах его вскипели слезы. Он собрал все силы, чтобы не броситься бежать, не закричать, даже не заговорить, — голос бы его выдал… Чтобы не обрушить кулак на красивое, бесчувственное лицо гадины, что шагает рядом. Он рискнул взглянуть на нее искоса и был потрясен: с длинных ресниц сорвалась слеза и, скатившись по щеке, упала на воротник куртки.

Глава 9

— Сегодня после обеда вы свободны, — сообщил Альфред Баум своей секретарше. — Сходите в магазин, в какой хотите, по своему выбору, и купите себе красивую сумочку.

— Зачем это? — мадемуазель Пино, особа неопределенного возраста, когда говорила, как-то по-птичьи двигала шеей, будто клевала зерно, что нередко смущало ее собеседников. И, как настоящая птица, она энергично защищала свое гнездо на четвертом этаже, где располагалась штаб-квартира контрразведки.

В ее глазах данное гнездо включало ее собственный крохотный, довольно унылый кабинет, а также кабинет Баума, едва ли более веселый, со всей обитавшей там живностью. Поскольку единственным живым существом в этих двух комнатах, помимо нее, был Альфред Баум, он и стал поневоле объектом ее исключительной заботы и предлогом для того, чтобы клевать и держать на почтительном расстоянии всех остальных, работающих в здании на улице Соссэ. Она служила секретарем у Баума почти четырнадцать лет, и ничто уже не предвещало каких-либо изменений в их напоминающем законный брак союзе: когда обоим надоело, но деваться некуда, не разводиться же…

Мадам Баум смотрела на эти отношения с юмором и дважды в год исполняла некий светский ритуал: приглашала секретаршу мужа к ним в Версаль на новогодний ужин. Мадемуазель Пино, у которой не было никакой родни, каждый раз пыталась разобраться, то ли это из жалости ее позвали, то ли Баум действительно к ней относится дружески, да только выразить эту дружбу толком не умеет. Получив приглашение, она всегда испытывала сомнения такого рода, но, поборов их, пускалась в путь, захватив, в качестве подарка, бутылку хорошего, загодя выбранного вина.

Вторая церемония была связана с днем рождения мадемуазель Пино. По этому случаю Баум имел обыкновение вручать ей некий конверт и отпускал после обеда домой. В конверте обнаруживалась сумма, достаточная как раз для покупки подарка, — шеф сам предписывал, что именно ей следует себе приобрести. Имениннице в голову не приходило его ослушаться, да и он сам представить не мог, что она предпочтет нечто другое. Сложившийся за многие годы порядок устраивал обоих.

Но сегодня мадемуазель Пино пожелала узнать, что сие означает.

— Ко дню рождения. И позвольте сердечно поздравить вас — от себя и от имени моей супруги.

— Мой день рождения вовсе не сегодня, — в голосе мадемуазель прозвенела обида.

— Мне прекрасно известно, дорогая мадемуазель Пино, что ваш день рождения в пятницу на той неделе.

— Вот именно. С чего это я пойду покупать подарок сегодня?

— А я вот решил в этом году отметить ваш праздник пораньше, так что ступайте скорее в магазин. Простите, что столь бесцеремонно вмешиваюсь в вашу личную жизнь.

Он достал из кармана традиционный конверт и сунул ей в руку со словами:

— С уважением и признательностью от меня и мадам Баум.

Мадемуазель Пино давно притерпелась к странностям своего шефа — взять хоть эту его безумную любовь к кошкам, но, правда, только к пушистым. Или манеру исчезать куда-то средь бела дня — такие отлучки были непредсказуемы и могли продолжаться от пятнадцати минут до двух часов. Хорошее воспитание не позволяло мадемуазель Пино строить догадки относительно этих отлучек, зато молодежь в отделе давно пришла к выводу, что у шефа где-то неподалеку, не дальше бульвара Мальзерб, проживает petite amie.[5] Правда, всего четверть часа, включая дорогу туда и обратно… Некоторые, наиболее практичные, полагали, что этого недостаточно… Однажды его видели в бистро — сидит себе совершенно один, над чашкой кофе. Несостоявшееся свидание, что ли? Встреча с осведомителем? Кто его знает… Мадемуазель Пино лояльно относилась и к прочим пристрастиям шефа. Например, сотрудники архива направо и налево болтают, будто Баум прямо-таки обожает изучать самые обычные, скучные досье, разглядывает их подолгу, бормоча при этом что-то невразумительное, часто берет дела давно законченные — как будто предпочитая этот вид чтения всем остальным. Может, это новая эксцентричная выходка — взять да переставить ее день рождения? Ну, так она не согласна — и все тут! Он не Господь Бог, хоть и является заместителем начальника департамента.

И мадемуазель решительно положила оскорбительный конверт на стол:

— Наш всемогущий Создатель в своей безграничной мудрости рассудил, чтобы я родилась двадцатого. При всем моем уважении к вам, господин Баум, вы не можете изменить этот факт.

— Вы правы. Но тут замешаны интересы государства.

— С какой стати государству интересоваться датой рождения Берты Пино?

— Вы удивитесь, если я скажу?

— Еще бы!

— Но я не скажу. Боюсь, мне придется вам приказать, моя милая. Я вовсе не настаиваю, чтобы вы переносили свой день рождения, но для меня он будет завтра и подарок должен быть куплен сегодня. Если кто в отделе спросит, в чем дело, объясните, что я так велел, — популярная идея насчет того, что шеф спятил, получит, наконец, подтверждение. Идет?

Глаза его под кустистыми бровями посмеивались, но поручение звучало четко и недвусмысленно. Мадемуазель Пино взяла конверт.

— Передайте мадам Баум мою благодарность. Я ей пошлю записочку. Схожу в «Галери Лафайет», посмотрю, какие там сумочки.

Когда она вышла, Баум позволил себе широко улыбнуться, запер какие-то бумаги в ящик стола, не без труда вылез из кресла и отправился в столовую. Возле лифта ему встретилась мадемуазель Пино, уже в пальто.

— Между прочим, я бы не возражал, если бы вы кому-нибудь рассказали, какую дурацкую и непростительную ошибку я совершил, перепутав день вашего рождения. А уж если добавите, что решили меня в этой ошибке не разубеждать, то буду просто признателен. У вас, мол, есть кое-какие дела сегодня, пусть уж старый дурень останется при своем заблуждении…

Мадемуазель Пино кивнула в ответ: согласна, если вы велите. Тут как раз подошел лифт, который и унес ее в дневную магазинную сутолоку, в мир, где продаются сумочки.

Чуть спустя Баум позвонил по внутреннему.

— Добрый день, мадам Баллар! Это Баум. Мадемуазель Пино я сегодня отпустил до конца дня по ее личным делам, а мне надо срочно продиктовать парочку писем. Можете кого-нибудь прислать?

— Ну конечно.

— Отлично. Прямо сейчас можно?

— Да.

— Вот спасибо, — обрадовался Баум и после короткой паузы спросил: — А кого вы можете прислать?

— Жаклин свободна.

— Эти письма довольно сложные, с иностранным текстом, много названий. Вот Франсуаза бы справилась… Она занята?

— Печатает длинный отчет для руководства. До четырех вряд ли освободится.

— Вполне могу подождать. Да, и не говорите, пожалуйста, что я просил прислать ее вместо Жаклин. Знаете, начнутся всякие обиды…

— Ладно.

Мадам Баллар тоже показалось, что закидоны Баума начинают мешать работе. Однако вскоре после четырех Франсуаза сидела сбоку от его стола, приготовив карандаш и блокнот. Он ободряюще ей улыбнулся:

— Начнем? Это памятка для министра, копия нашему начальству. Тема: учебная программа для службы безопасности в Сенегале. Оставляйте, пожалуйста, поля пошире.

Он диктовал быстро, заглядывая в записку, лежавшую на столе. Закончив одну памятку, они начали другую, которая касалась объединенной наблюдательной службы силами контрразведки и полиции.

Когда стенографистка поднялась, собираясь уходить, Баум порылся в лежавших на столе бумагах.

— А еще один документик перепечатаете? Может, успеете?

Он протянул ей листок с написанными от руки абзацами.

— Это надо прямо сегодня добавить в одно досье. А у мадемуазель Пино с утра минутки свободной не было.

Девушка прочла заголовок: «Группа „Шатила“ — сообщение из отделения ЦРУ в Багдаде, и чуть выше — дата и номер досье в картотеке.

— До шести сделаю, — пообещала Франсуаза. Она заметно отличалась от сереньких как мыши сотрудниц машбюро — сообразительная, довольно хорошенькая, подстрижена получше и одета понаряднее. Ее месяца четыре назад перевели в ДСТ из министерства внутренних дел.

Баум послал ей наиболее чарующую из своих улыбок.

— Спасибо, голубчик. Только не задерживайтесь специально ради меня.

Франсуаза перепечатала этот текст, а также два других, более длинных, закладывая в машинку каждый раз лишний лист сверх того числа копий, которое требовалось, и эти лишние копии, когда все было готово, сунула к себе в сумочку, а попозже, зайдя в туалет, спрятала за корсаж юбки: это было неудобно, бумага шелестела. Незадолго до шести она отдала Бауму работу и получила в благодарность соответствующие слова и еще одну дружескую улыбку. Потом вышла из здания в толпе женщин и мужчин, весьма довольных тем, что наконец-то закончился рабочий день, попрощалась с двумя другими машинистками и пошла по улице Фобур Сент-Оноре. На углу улицы Колизе она зашла в бар позвонить — это было отмечено пареньком в джинсах и черной короткой кожаной куртке, который шел за ней следом. Когда девушка пошла дальше, он, в свою очередь, воспользовался телефоном.

— Она куда-то звонила, а потом, как обычно, села в метро.

— Не заметила тебя?

— Нет, шеф.

— Ты уверен?

— Поклясться готов.

— Ладно, — успокоился Баум. — Пойдешь, куда велено. К тебе присоединится Катрин — для достоверности. Поболтайтесь до тех пор, пока наша приятельница дождется своего дружка. Заказывайте, что хотите, счет подпишу. Вечером попозже позвонишь мне домой.

— Да, шеф. Включая вино?

— Ладно уж, только не злоупотребляй.

— Спасибо.

Переулками парнишка торопливо направился к Елисейским полям, пересек большую улицу и вышел прямо к перекрестку Рон Пуан. Он зашел в просторное — яркий пластик и неоновый свет — кафе самообслуживания, отстоял в очереди за пивом и нашел свободный столик поближе к дверям. Тут и Катрин подошла — растрепанная девчонка в очках, на глаза слишком много грима ушло, зато она веселая и неглупая, прекрасная компания для подобной работы. Было уже около семи. Ребята еще раз встали в очередь, загрузили подносы всякой снедью и выпивкой, притащили их на свой столик и уселись ужинать за счет контрразведки.

— А откуда известно, что она именно сюда придет? — поинтересовалась Катрин.

— Да она с этим малым всегда здесь встречается.

— Кто-нибудь следит за ней по дороге?

— Ни в коем случае. Она, когда сюда является, первым делом смотрит, нет ли позади хвоста. Так что старик рисковать не стал. Следим за ней с помощью клопа — ну, ты знаешь, такой потайной микрофон, или еще как-нибудь подслушиваем. Луку вот этого хочешь?

— Не хочу. А что вы подслушиваете?

— Телефонные разговоры, — охотно объяснил парень. — И поэтому всегда знаем, когда у нее свидание. Только она своего дружка по имени никогда не называет. Осторожная очень.

— Господи, да хватит тебе умника из себя строить. Скажи просто, почему мы тут с тобой оказались, а не в другом месте.

— Почта — к вашим услугам, вот в чем дело, — разъяснил молодой человек, по-прежнему наслаждаясь своей ролью знатока. — Письмецо вскрыли, пару месяцев назад, от него к ней. Назначал ей здесь свидание. С тех пор так и повторяют: на прежнем месте. Просто. И нам удобно.

— Вольному воля, — пожала плечами девушка.

Собеседник только кивнул с полным ртом. — И тут — он толкнул ее под столом коленом — в дверях показалась Франсуаза. Подошла к стойке. Ребята во все глаза смотрели, как она наполняет поднос, расплачивается, ищет свободный столик. А вскоре за этим столиком в дальнем углу появился и сосед — немолодой мужчина в легком габардиновом пальто.

— Встреча состоялась, — отметил парень. — Катрин, с твоего места видно лучше. Смотри в оба, что она там ему передает.

Те двое разговаривали. Франсуаза достала из сумочки конверт и протянула через стол, мужчина сунул его в нагрудной карман. Все это — абсолютно естественно, не прерывая беседы.

— Старик только это и хотел узнать, — заключил парень. — Мы свободны — только вот ужин закончим. Может, в кино махнем?

Катрин помотала головой:

— Я со своим приятелем договорилась, чтобы до девяти меня ждал. Сейчас только четверть девятого. Бегу. Счастливчик он, а?

— А я пойду шефу звонить.

Парочка вышла из ресторана, другая пара их не заметила — там продолжалась негромкая беседа.

— Придется выйти позвонить, — сказал Баум жене. Он только что выслушал сообщение юного сыщика, поздравил его с хорошо выполненной работой и осведомился, понравилось ли ему вино.

Мадам Баум, оторвавшись от своего вязания, кивнула в ответ:

— Только недолго. Еще два рядка — и пора померить по плечам.

— Вот и замечательно. — Баум снял с колен одну кошку, бережно переступил через вторую и вышел.

— Зеленый свитер, — бормотал он по дороге. — Прямо не знаю, что сказать…

Решив сегодня соблюдать особую осторожность, он прошел мимо того бистро, откуда звонил обычно, и направился к центру. Выбрал кафе, где бывал редко, сразу устремился в телефонную кабинку. Набрал номер, долго слушал потрескивания и гудочки международной линии. Потом пошли длинные гудки — наконец, на другом конце сняли трубку.

— Да?

— Это из Парижа.

— Шалом.

— Все в порядке, — сообщил Баум. — Наше маленькое послание ушло по назначению. Остается надеяться, что оно попадет кому надо.

— Хорошо. А я еще что-нибудь придумаю, — сказал Бен Тов. — Чтобы атаковать цель с разных сторон. Это будет, — Бен Тов поискал французское слово, — подкреплением.

— Прямым подкреплением?

— Нет, косвенным.

Разговор закончился. Баум оплатил его и отправился примерять зеленый свитер.

Глава 10

Телекс, отправленный Уолтерсом приятелю в Триполи, был чуть свет получен в американском посольстве. Работал с ним морской пехотинец по имени Фолсом, дежуривший в шифровальном отделе. У него вполне хватило времени, чтобы снять копию с этого документа, а заодно и с нескольких других, и спрятать их в сапог. Уходя с дежурства в семь утра, он передал сменщику вахтенный журнал и перечень поступивших за ночь сообщений, расписался в книге и отправился домой спать.

Где-то в середине дня Фолсом появился в старом городе: уверенно пересек лабиринт узеньких улочек и поднялся к крепости, некогда сторожившей гавань, — теперь тут был музей. По дороге американец несколько раз тревожно оглянулся — последнее время у него иногда возникало чувство, будто за ним следят, и это напугало его, но остановить уже не могло. Люди, которым он служил, с самого начала дали ему понять: в случае неповиновения доказательства его вины будут переправлены в посольство.

В собственных глазах Фолсом был жертвой несправедливости: ну откуда, в самом деле, мог он знать, что ему подстроят ловушку с той девчонкой, что она несовершеннолетняя, а ее так называемый братец вербует агентов для разведывательного бюро полковника Ялафа? Ему бы тогда же рассказать все начальству — перевели бы его куда-нибудь втихаря, и все. Работает он неплохо, и стаж большой, и отличия — командование знает, что башковитого парня найти потруднее, чем мускулистого. Но он в тот вечер запаниковал, со страху подписал бумагу, которую ему подсунули. И с тех пор — вот уж больше года — поставляет здешней разведке всякую информацию. По правде сказать, старался Фолсом куда больше, чем требовалось, но в этом он и самому себе бы не признался. Ялаф был хитер: знал, что подпись под признанием заставит завербованного агента сотрудничать, но усердие в нем пробудит лишь щедрая плата за услуги. «Все равно, семь бед — один ответ, — говорил себе Фолсом, подобно другим людям, оказавшимся в таком же положении. — Так чего уж тут стесняться?..»

Он купил билет в музей, вошел в крепость и сразу направился в отдел археологии — по дороге к римской галере ему пришлось пройти мимо древнего фронтона, снятого с арки Марка Аврелия. Экспонат сохранился плохо, весь был оббит и поцарапан, он явно не составлял гордости музея и его кое-как приткнули к стене, оставив позади узкую щель. Вот в эту-то щель и сунул украдкой Фолсом принесенный в кармане конверт. Потом, пройдя быстрым шагом по другим залам, двинулся к выходу и с облегчением окунулся снова в слепящий послеполуденный солнечный свет. Бросив взгляд вниз, на оживленную гавань, он круто повернул в обратную сторону.

Морской пехотинец Фолсом и не подозревал, что ливийская разведка считает его самым ценным приобретением за многие годы и что полковник Ялаф — двоюродный брат Каддафи — лично просматривает всю поступающую от него, Фолсома, информацию. Глава государства полагался на преданность своего кузена и был уверен, что разведка поставляет ему подлинные данные, снабжая их правдивыми комментариями и оценками. Ведомство, возглавляемое полковником Ялафом, трудилось изо всех сил, чтобы оправдать такое доверие, однако на сей раз полученное из Иерусалима сообщение поставило всех в тупик. Никто в толк взять не мог, что оно означает. Осторожно проконсультировались в иностранном отделе. Там проявили некоторую нервозность и предложили, что шифровку следует показать самому Каддафи, так как она, скорее всего, предназначена непосредственно ему. Так оно и оказалось.

Каддафи читал коротенький текст гораздо дольше, чем требовалось. Потом, глянув на стоящего перед ним Ялафа, вскочил с кресла и, схватив подвернувшийся под руку увесистый фолиант, запустил через всю комнату.

— Палестинские собаки, — выкрикнул он прямо в лицо перепуганному Ялафу. — Идиоты, от них один вред! Все они дерьмо! Да проклянут их собственные матери!

Ялаф не смел рта раскрыть в ожидании, пока утихнет приступ ярости — это ему было не впервой. Каддафи бесновался долго — полковнику казалось, будто время остановилось. Тишина наступила так же внезапно, как начался крик. Но это был еще не конец.

— Наисекретнейшую информацию я передал человеку, которому доверял, как брату, а он все выболтал! И вот, извольте радоваться, она ко мне возвращается через чужую разведку! Один Аллах знает, в скольких грязных империалистических лапах она побывала! И все почему, а? Потому что каждый палестинец — собака, вот почему! Запомни, Ялаф, палестинцы только болтать умеют и ни на что другое не способны. Ни на что!

Он сам себя заводил в гневе. Ялафу хотелось бы оказаться за дверью, но он знал по опыту, что в такие моменты самое безопасное — сохранить неподвижность и молчание. Что он и сделал.

— Предупредить бы надо этого дурня, — продолжал Каддафи на самой высокой ноте. — Но я этого не сделаю, не стоит он того. Плетки он заслуживает, кнута хорошего! А это еще самый приличный из них. То-то они и сидят сорок лет в своих лагерях. Лучшего и не заслуживают, собаки эти!

Наконец он опустился в кресло и перечитал сообщение, столь его оскорбившее.

— Совпадения быть не может, — теперь он бормотал про себя, будто забыв о присутствии Ялафа. — Не верю я в совпадения. И никому я насчет этого француза не говорил, одному только профессору Ханифу — это точно.

Каддафи швырнул листок через стол, и Ялаф, шагнув вперед, взял его.

— Можешь связаться с Ханифом? Он в Дамаске.

— Могу.

— Пусть о вашем разговоре никто не знает. Никто, слышишь? Прочти ему, что тут написано. Скажи, что в группе предатель, пусть язык ему вырежет. Скажи, что его лично я не подозреваю, но пусть получше смотрит за своими людьми.

Полковник Ялаф козырнул своему родственнику и удалился.

Разговор, о котором в гневе упомянул Каддафи и который послужил началом описываемых событий, произошел несколькими днями раньше. Ханиф прибыл из Дамаска утренним рейсом: безукоризненный белый костюм, столь же белоснежная шелковая рубашка фасона «баттон-даун», пристойный галстук — ни дать ни взять преуспевающий консерватор. Встретивший его офицер проводил гостя к черному «мерседесу» под государственным флагом и сел рядом с водителем, профессор позади. Машина тронулась.

— Добро пожаловать, — сказал, обернувшись, офицер, он слегка нервничал. — Вождь поручил мне передать вам наилучшие пожелания. Он примет вас без промедления в штабе.

Пассажир молча кивнул в ответ.

— Так будет спокойнее, — продолжал офицер, потянувшись, чтобы задернуть занавески на окнах. — Мне приказано позаботиться о вашей безопасности.

Он чувствовал себя неловко: приезжий был явно не склонен к общению. Гостю положено оказывать всевозможные почести, но как прикажите оказывать почести человеку, который в ответ слова не проронит? Офицер и сам умолк, и так в полном молчании они проделали весь двадцатипятикилометровый путь до Триполи.

Бедуинский шатер был раскинут на крохотной, огороженной кустами полянке между большими современными зданиями, в которых располагается генштаб ливийской армии. От жаровни, стоявшей в продуваемом насквозь шатре, струился тонкий кисловатый дымок, щипавший горло. Вокруг стояли низкие стулья для гостей и столы, на которых громоздились в беспорядке книги и журналы, — их, видимо, перелистывали отнюдь не для развлечения. У входа висел, поблескивая, «Калашников» и рядом — хлыст для верховой езды. Каддафи сидел в кресле, повернувшись к гостю лицом. На нем был мундир армейского полковника с расстегнутым воротом, без всяких регалий. Он курил американскую сигарету, заправленную в короткий янтарный мундштук. Тонкая золотая цепочка обвивала левое запястье.

— Салам алейкум.

— Ва алейкум ас-салам.

— Рад видеть вас снова, дорогой профессор. Мы ведь братья с вами и вашими друзьями. Все, что принадлежит нам, — ваше. Добро пожаловать в Ливию. Готов выслушать вас.

Перед гостем появилась маленькая чашечка сладкого кофе вместе с пачкой сигарет и зажигалкой. Профессор будто и не заметил этого. Когда он заговорил, речь его зазвучала негромко, слова он произносил тщательно, не вкладывая в них никаких эмоций.

— Я собираюсь сказать нечто сугубо конфиденциальное. Пусть он выйдет.

Неподвижно стоявший поодаль адъютант повиновался короткому приказу своего начальника и исчез.

— Надежный человек, — сказал Каддафи ему вслед.

— У меня тоже есть надежные люди, но я даже им не доверяю. Только поэтому нас пока не предали и мы живы, чтобы продолжать борьбу.

— Вы, палестинцы, редко проявляете такую осторожность.

— Знаю. Поэтому «Шатила» и действует столь успешно. В отрядах организации освобождения Палестины полным-полно шпионов. У нас шпионов нет.

— Так расскажите, чего вы хотите.

— Мы еще раз внимательно рассмотрели ситуацию: сионистское присутствие и расстановку оппозиционных сил. Вывод: организация освобождения Палестины в ее нынешней политизированной форме — отработанный пар. Болтать они могут сколько угодно, но действовать не в состоянии. То же самое относится и к египтянам. От них нечего ждать, как и от Хуссейна в Иордании. Ничтожный карлик, трус до мозга костей. Агент империализма — в его кабинете сплошь американские шпионы. Вот почему мы обращаемся снова к вам.

— Что нужно — автоматы, пулеметы?

— Нет.

— Денег еще?

— И денег не надо.

— Людей не хватает?

Ханиф сделал нетерпеливый жест.

— Тогда что же?

Ханиф достал из кармана золотую ручку и принялся вертеть ее в пальцах. У него были красивые, хорошо ухоженные руки. Он заговорил снова:

— Ходит слух, что работы в Тукрахе увенчались успехом. Вот о чем мне бы хотелось побеседовать.

— Что вы называете успехом?

— Я назвал бы успехом создание ядерного оружия.

— Вот как! — Каддафи тщательно загасил сигарету и положил перед собой мундштук. — А почему вы решили, что мы делаем ядерное оружие?

— У молвы длинные ноги — она движется неотвратимо, как караван в пустыне, только быстрее. — Ручка в тонких пальцах описала дугу, сверкнув в свете висевшей под потолком лампы. — Молва пришла и в Дамаск. Ее подтверждают косвенные сведения — из-за океана. У нас есть свой человек в Вашингтоне, у него отличные источники информации. Так вот, он видел документ, где сказано, будто по мнению ЦРУ, Ливия располагает ядерным вооружением.

Каддафи слегка улыбнулся:

— Знаете, они там в Вашингтоне много всяких бумаг сочиняют. Если чего не знают — выдумывают. Им, наверно, тем больше платят, чем больше они придумают всяких секретов.

— Тем не менее, в Дамаске слухам верят, и мы рассудили таким образом. Сионистское присутствие невозможно прекратить обычными военными средствами — время давно упущено. Я не тот человек, чтобы питать иллюзии на этот счет. Политические средства тоже бесполезны, раз Америка заодно с сионистами. Американцев не одолеешь. И, стало быть, так мы рассудили, можно рассчитывать только на самые крайние меры, какие ни одно суверенное государство применить не решится. Мы же возьмемся и доведем дело до конца. Несмотря ни на что.

— Вы совершенно правы, рассуждая подобным образом, профессор. Все верно, если смотреть с точки зрения перспектив исторического развития. Но тут есть и проблемы.

— Какие еще проблемы? — странным образом вопрос гостя прозвучал так, будто это ему, Ханифу, а вовсе не Каддафи, принадлежал и этот шатер, и «Калашников», висящий на стене.

— Проблем две, — ответил ливийский лидер. — Первая — при всем моем уважении к ЦРУ тут произошла ошибка: наше ядерное оружие еще не готово. Мои инженеры обещают закончить работы через полгода, но я знаю по опыту — им верить нельзя. Вторая — и более важная: сионистские снаряды с атомными боеголовками в случае чего накроют Триполи в считанные минуты. А обычные бомбардировщики прибудут сюда через час или около того. Американцы, естественно, ничего не заметят — как в 1981 году, когда сионисты уничтожили иракские оборонительные сооружения. Я на такой риск не пойду.

Гость нетерпеливо постучал своей золотой ручкой об угол стола.

— Сейчас у нас есть надежный способ доставить атомную бомбу в центр Иерусалима. Потом этой возможности не будет. Вероятно, бомбу и не понадобится взрывать — ни одно правительство не допустит этого в своей столице.

— Да, но с другой стороны, о сионистах говорят, будто они способны взорвать любую бомбу. Не забывайте — я ведь человек военный, меня учили взвешивать всякий риск.

— Возможность доставить бомбу стопроцентная, просчета быть не может.

— Но вы археолог, вы мыслите огромными периодами времени, историческими категориями — вы погружены в прошлое, мой друг, в то время как мое основное занятие — современная борьба. Оба мы знаем, что Израиль за последние три тысячелетия менял хозяев шесть или семь раз, и Аллах все равно вернет его тем, кому он по праву принадлежит. К сожалению, приходится признать — не скоро, возможно, через несколько десятилетий. Но не более того. Делайте в Иерусалиме все, что хотите. На это я вас благословляю, и да не оставит нас Аллах. Но не могу позволить вам подвергнуть опасности мою страну — ее попросту уничтожат. Может, столетие спустя она и возродится, однако это слабое утешение.

Гость молчал, лицо его оставалось бесстрастным, он все еще вертел в пальцах авторучку. Где-то поблизости муэдзин звал верующих к молитве.

— Вы собираетесь молиться?

— Аллах меня простит. — Каддафи позволил себе легкую улыбку. — Давайте продолжим беседу. Аллах и вас наверняка простит.

— Я человек верующий, но не слишком набожный.

— Обычно людьми вроде вас движет именно вера.

— Вы говорили о чувстве истории. Вот оно движет мною. Смотрю вокруг и вижу восемьсот миллионов палестинцев. А сионистов — их же всего миллионов двенадцать, да и те рассеяны по всему миру. Оглядываюсь в прошлое — вижу два тысячелетия борьбы и страданий моего народа. Смотрю, наконец, на Иерусалим — и что же вижу? Город, который испытал нашествия вавилонян, ассирийцев, римлян, персов, турок, крестоносцев. Народ мой через все это прошел и оставался верным Иерусалиму, как и сейчас. Сионистская оккупация — да она же ничего не значит. Кончится, как и все, что были до нее…

— А та возможность, о которой вы сказали, — насколько она безопасна?

— Совершенно безопасна. Один я знаю ее.

— Не один вы — кто-то же есть у вас в самом городе?

— Мы говорили о вере. Она замыкает уста надежнее всего. Этот человек живет только во имя Аллаха. Я за него ручаюсь, потому что он фанатик.

— Я бы хотел вам помочь, — промолвил Каддафи. — Ваш план нашел отклик в моей душе. Назову одно имя. Это большой друг и отчасти даже фанатик нашего дела. Может быть, он сделает что-то для вас. Перескажите ему наш разговор и скажите, чтобы он связался со мной, если захочет получить подтверждение.

Он написал что-то в блокноте, оторвал листок и протянул собеседнику. Тот взял и, не взглянув, спрятал во внутренний карман пиджака.

— Он француз. Выйти на него можно через некоего майора Савари из шестого отдела главного управления внешней безопасности. Можете говорить с ним напрямую.

— Вы ему полностью доверяете?

— Он давно сотрудничает с нами. Наладил морскую транспортировку грузов, которая оказалась весьма полезной.

— То есть?

— У него есть возможность беспрепятственно вывозить из Франции товары, которые представляют для нас интерес. Если вы встретитесь и он вам поверит, то сам скажет, на что можно рассчитывать.

— И что же движет этим человеком?

— Деньги, — усмехнулся Каддафи. — Деньги и сознание, что начав работать для нас, он уже не может эту работу бросить.

Ханиф не улыбнулся в ответ.

— Аллах да пребудет с вами, — только это он и произнес, поднявшись, чтобы уйти. Будто и не было никакого разговора.

— А все-таки, — спросил Каддафи, тоже вставая, — каким образом вы докажете сионистам, что спрятали в городе атомную бомбу, что она действует и что вы готовы ее взорвать? Это ведь не одна, а целых три задачи.

— Все это продумано в деталях. Полагаю, вы не станете настаивать, чтобы я объяснил?

— Не стану.

Каддафи хлопнул в ладоши, и тут же появился адъютант. Он козырнул, выслушав краткий приказ, и проводил гостя на свет Божий.

Глава 11

Атмосфера в посольстве Израиля на улице Рабле была накалена. Несчастье, происшедшее неделю назад, все еще давило на всех. Не утихал гнев против французов, но за ним крылось и сознание собственной вины. Посол считал, что его сотрудники не проявили достаточной настойчивости, договариваясь с французским министерством иностранных дел о предоставлении надежно защищенного автомобиля, а сотрудники, в свою очередь, полагая, что несчастья не случилось бы, не трать посол столько времени на приобретение друзей в разных там изысканных кругах общества, вместо того чтобы налаживать добрые отношения с этим же самым министерством. К чувству вины, стыда и горечи добавлялось еще ощущение собственного бессилия — ведь посольство лишь рупор, оно выражает то, что говорится в Иерусалиме. Люди в посольстве вынуждены были облекать свои чувства в любезные слова и выслушивать осторожные рекомендации от тех, кто имел право эти рекомендации давать. Такая обстановка угнетала, действовала на нервы. И вследствие общей подавленности, неопределенности, невозможности высказаться прямо, почти ничего из того, что велено было делать, не выполнялось.

Так обстояли дела, когда пред светлые очи резидента «Моссада» легло шифрованное послание Бен Това, — не удивительно, что этот господин отнесся к поручению с неудовольствием. Тем более что оно сопровождалось букетом запрещений. Предназначено одному ему. Ни с кем не обсуждать. Никому ничего не говорить, в том числе и в самом посольстве. Ответ в МИД не направлять, а только лично Бен Тову и притом как можно скорее. Записей никаких не делать. Последним словом в послании значилось: первоочередное. То есть, все остальные дела извольте отложить.

В шифровке не упоминалось ни о том, чего ради все это затевается, ни о цели предписываемых резиденту действий, ни об их последствиях. Похоже было, что задание не имеет ровно никакого отношения к тому, что занимало все умы, — к убийствам на Северном шоссе. Бен Тов рассудил, что хотя Шимон — резидент неплохой, не хуже остальных, но все же не его ума это дело. Чего доброго, не устоит перед искушением шепнуть кому-нибудь из приятелей: «Не беспокойся, мол, старик уже что-то там нащупал, не могу пока сказать, что именно, странное что-то на первый взгляд, но, по крайней мере, есть чем заняться…» Бен Тов решительно не хотел возникновения подобных слухов.

Так что Шимону ничего не оставалось как только выругаться про себя — он трижды перечитал текст, протянул было руку к трубке внутреннего телефона, чтобы вызвать помощника, но передумал: раз уж это поручение — такая страшная тайна, так он им займется сам.

Он позвонил в справочную и узнал нужный телефон и адрес, нашел на карте города улицу и, неподвижно сидя взаперти в своем кабинете, минут пятнадцать обдумывал план действий. Потом предупредил секретаршу, что сегодня не вернется, и вышел.

Он не стал садиться в первое попавшееся такси, а предусмотрительно свернул за угол и поймал свободную машину на соседней улице. По пути, то и дело оглядываясь, он убедился, что никто за ним не следит. Возле биржи расплатился с таксистом и пешком пошел по улице Федо. Вывеска на доме под номером четырнадцать гласила: «Сейфы и несгораемые шкафы». Заглянув в окно, он смутно, сквозь пыльные стекла, различил унылое помещение, плакаты на стенах, изображавшие сейфы, а также сами сейфы разных размеров. Еще там была касса и за ней — человек в сером комбинезоне. За столом печатала на машинке дама весьма сурового вида.

Шимон вошел с нерешительным видом — чистая игра, он был отнюдь не робкого десятка.

— Что вам угодно, месье?

Шимон пожал плечами и изобразил подобие смущенной улыбки.

— Вы не говорите по-еврейски? — задал он вопрос на иврите.

— Иврит… Эбре… — Шимон ткнул себя в грудь. — Mou isroel.[6]

Кассир повернулся к машинистке:

— Похоже, он по-французски не говорит.

Та подняла брови и перестала печатать. Это, конечно, тоже скучно, но все же хоть какое-то событие.

— Personne parle Hebreu? Никто по-еврейски не говорит?

Шимон произнес это так, будто исчерпал свой запас французских слов полностью.

Кассир почесал в затылке.

— Может, кто наверху, а? — негромко спросил он машинистку.

— Мадам Альтман еврейка. Если только ее спросить? Сейчас попробуем.

— Это идея, — обрадовался кассир. Он повернулся к Шимону: — Подождите.

Шимон улыбнулся и закивал в ответ. Машинистка сказала пару фраз и с явным разочарованием положила трубку на рычаг.

— Ни слова не знает, — сообщила она.

Наступило неловкое молчание, с помощью кивков и беспомощных жестов все трое пытались выразить сожаление. После чего Шимон вновь оказался на улице и мельком успел заметить сквозь пыльную витрину, что те двое смеются. Видимо, упущенная возможность получить заказ на изготовление несгораемого шкафа их нимало не огорчила.

Было около половины шестого вечера. На другой стороне улицы, в кафе Шимон ухитрился найти свободный столик у окна, откуда была видна дверь в мастерскую. Заказав пиво, он принялся ждать.

В шесть вышел кассир, уже без комбинезона, и поспешил в сторону биржи. Оставив на мраморной столешнице несколько монет, Шимон вышел. Он опасался, как бы его не заметила машинистка, — заподозрит еще чего доброго, что он собрался за ней приударить. Однако она прошла мимо с рассеянным видом.

Из двери небольшими группами выходили остальные служащие. Шимон пытался определить, которая из женщин — мадам Альтман. В воображении он уже нарисовал некую даму неопределенного, скорее всего зрелого возраста, бесцветную, как учреждение, где она служит; вероятно, лицо у нее жесткое — могла бы уж сказать, что, мол, она сойдет вниз и попробует помочь соотечественнику (впрочем, ему и самому такое обвинение показалось несправедливым). Наверно, усталая — в мастерской работают до шести, и судя по виду служащих, платят им неважно.

Он был изумлен, увидев в толпе, спешащей к бирже, женщину, которая почти во всех деталях соответствовала этому образу.

Предполагаемая мадам Альтман и впрямь была немолода: за шестьдесят, не меньше. Шимон прикинул, что прижимистые хозяева, вероятно, держат ее, потому что какая-нибудь другая, помоложе, на столь скромное жалованье не польстится. Выглядела она непрезентабельно: простое коричневое платье, волосы жидкими прядями свисают вдоль щек. Лицо озабоченное и, пожалуй, застенчивое… В руках пластиковая сумка.

Следить за ней было проще простого. Спустилась в метро возле Биржи, пересела на линию, ведущую к вокзалу Сен-Лазар и вышла на станции Ля Фурш. Идя следом за ней, Шимон делал вид, будто интересуется витринами, пока дама заходила в магазин и покупала с лотка овощи. Наконец она свернула с авеню Клиши на улицу Лемерсье. Здесь он хотел было остановить ее, но передумал. Женщина вошла в подъезд невзрачного многоквартирного дома № 37. Шимон подождал минут пять и позвонил консьержке.

— Альтман? Через двор, третий этаж, квартира слева.

Перед его носом захлопнулась застекленная дверь, за ней негромко и как-то равнодушно скулил ребенок.

Шимон пересек двор, поднялся по грязноватой деревянной лестнице и нажал кнопку звонка. На лестничной площадке витали кухонные запахи. Тут же послышались шаги, дверь приоткрылась, но накинутая цепочка не позволила ей распахнуться. Сквозь узкую щель Шимон разглядел одни только недоверчивые, изучающие глаза, больше ничего.

— Шалом. Я из израильского посольства. Мне хотелось бы поговорить с мадам Альтман.

— О чем это? Мы с посольствами никаких дел не имеем.

— Вы месье Альтман?

— Да.

Шимон достал визитную карточку и просунул ее в щель. Наступила пауза: старик поднес карточку к глазам, пытаясь разглядеть получше.

— Так чего вам надо?

— Могу я на минутку войти? То, что я собираюсь сообщить вашей жене, чрезвычайно важно.

Откуда-то из глубины квартиры донесся женский голос:

— Кто там, Жак?

— С тобой хочет поговорить какой-то мужчина. Говорит, будто из израильского посольства.

— Ну так впусти его.

Дверь закрылась, Шимон услышал, как звякнула цепочка. Потом ему открыли. Мадам Альтман стояла рядом с мужем, и вид у обоих был перепуганный. Шимон ощутил духоту плохо проветриваемых комнат, пригорелого масла и мочи. Альтман был много старше жены. Засаленный халат, домашние туфли, из-под ворота халата видна несвежая рубаха… Волосы торчат… Мадам Альтман отворила дверь в комнату и прошла туда первая:

— Садитесь, пожалуйста.

Шимон опустился на стул, чета Альтман расположилась перед ним на диване. Старик бормотал что-то, руки его двигались непрерывно, теребя полу халата.

— Я атташе посольства, — повторил Шимон. — У нас возникли кое-какие проблемы, и мы рассчитываем на вашу помощь, мадам.

— На мою? Почему?

— Вы ведь работаете в фирме, где изготовляют сейфы?

— Да.

— Вот в этом все дело.

— А может, вы вовсе и не из посольства… — у старика был сдавленный, астматический голос.

— У вас моя визитная карточка, можете позвонить в посольство и убедиться.

— Жак, пусть господин все объяснит, — вмешалась мадам Альтман.

Шимон уже отрепетировал в уме свою речь, но по ходу дела решил изменить сценарий и привлечь к разговору старика.

— Вы, вероятно, нездоровы, месье Альтман. Прошу извинить за вторжение.

— Я уже сорок с лишним лет нездоров, месье, мне семьдесят девять, я пережил Бухенвальд…

— Жак, господин не за тем к нам пришел, чтобы слушать про эти старые дела.

— Он же из посольства, так он говорит, ну и пусть послушает. Разве ему не интересно поговорить с человеком, который пережил Бухенвальд?

— Напротив, мне очень интересно.

— Вы спросили насчет здоровья, — старик дышал с присвистом, может, несколько даже утрируя. — Легкие совсем не годятся, нервы тоже…

— С тех пор как Жак вернулся, он не работает, вреден любой стресс, любое волнение, вы меня понимаете…

— Понимаю, — Шимон обратился к старику. — Это были ужасные времена. Семья моей матери, они жили в Румынии… Все, знаете, погибли…

— Вы что, мне собираетесь рассказать, что творилось в этих лагерях?

Глаза старика блестели от нетерпения. «Это как вечный голод — никто его не слушает, — подумал Шимон. — А он, бедняга, зациклен, не может выскочить из этого круга».

Повернувшись к жене, он предложил:

— Может, мы одни поговорим? — Он поймал себя на том, что сказал это так, будто старика тут и нет вовсе.

— Нет, нет, это нельзя — Жак должен знать все, что происходит. А то он расстроится, разволнуется…

Она повернулась к мужу:

— Ну пожалуйста, Жак, позволь этому господину объяснить свое дело, не за тем же он пришел, чтобы просто узнать, как мы тут живем.

Старик все шарил руками по халату, не отрывая тревожных глаз от лица незваного гостя. Шимон начал излагать придуманную версию, даже не догадываясь, насколько он близок к истине:

— Мы в посольстве делаем все возможное, чтобы задержать и наказать террористов, совершивших злодейское убийство на прошлой неделе. На Северном шоссе…

— Да, ужасно, это ужасно, — мадам Альтман покачала головой.

— Необходимо получить доступ к одному сейфу — его владелец подозревается в причастности к этому преступлению. Известно, что сейф этот изготовлен фирмой «Дежазе».

Он достал из кармана листок бумаги и протянул ей:

— Вот данные.

Едва взглянув на листок, женщина поспешно вернула его Шимону.

— Эту модель уже лет десять перестали выпускать.

— А делали ее на экспорт?

— Думаю, да.

— Можно установить, куда отправлен данный сейф, зная его регистрационный номер?

— Конечно. Книги ведутся очень аккуратно.

— Если, допустим, владелец сейчас потерял ключ, — может он получить дубликат?

— Ему следует обратиться на фирму, но через тот магазин, где он приобрел сейф, и предъявить свидетельство, что он является владельцем, тогда мы вышлем дубликат.

— А свидетельство — где он его возьмет?

— Это регистрационное свидетельство, заверенное муниципальными властями.

— Но если этого документа нет?

— Тогда ничего у него не выйдет. Мало ли кто захочет обманным путем заполучить ключ от чужого сейфа? У нас же не дураки работают…

— Ну да, конечно…

Шимон умолк. Старик по-прежнему разглядывал его в упор. Теперь самое трудное. Зря он к ней на улице не подошел, эх, зря! С этим неврастеником каши не сваришь. Может, уйти сейчас, а завтра утром встретить ее по дороге на службу? А что, если, наоборот, выслушав его, старик припомнит, что и с ним обошлись несправедливо и жестоко, и в нем пробудится желание отомстить злодеям по заслугам?

— Мадам, нам совершенно необходимо знать, что находится в сейфе, о котором идет речь. Как получить дубликат ключа в вашей фирме?

— Без документов это невозможно, месье!

— Неужели нельзя изготовить второй ключ, если знаешь номер сейфа?

— Не вижу никакой возможности.

— Ну а если кто-то в вашей фирме — кто, как и мы, убежден, что убийцы должны предстать перед судом, — что, если этот человек захотел бы помочь без всяких документов? — Он сделал долгую паузу, старик тоже молчал, сверля его глазами. — Что если бы вы, мадам, согласились решить эту непростую, но столь важную задачу?

— Нет! — старик выкрикнул это, весь дрожа, слюна выступила на сморщенных сухих губах и капнула на халат. — Не будет она этого делать! И незачем было сюда приходить, впутывать нас в эти ваши делишки. Мы люди тихие, стараемся держаться от всего подальше. Хватит с нас волнений, на всю жизнь хватит — я же вам сказал — я в лагере был, рассказать бы вам об этом лагере… — Он весь трясся, и жена обняла его за плечи.

— Видите, месье, что вы наделали. Ну успокойся, прошу тебя, Жак. Не собираюсь я ничего делать для этого господина.

Но тот, отбиваясь от ее рук, продолжал кричать:

— А если она потеряет работу — вы об этом подумали? Денег у нас нет, на что жить? Профессия моя портной, но с тех самых пор я работать не могу. Мы только на жалованье жены существуем, мы бедны. И оставьте нас в покое!

— Вам лучше уйти, — мадам Альтман старалась говорить спокойно. — Извините. Не всегда можно помочь.

— Понимаю, — Шимон поднялся. — Не провожайте меня. Спасибо, что хотя бы выслушали.

Он вышел и стал медленно спускаться по лестнице, кляня себя за глупость и поспешность.

На следующее утро он все же позвонил ей на службу.

— Мадам Альтман, я чувствую себя виноватым перед вами и хотел бы выразить это лично.

— В этом нет необходимости.

— И все-таки не согласились бы вы пообедать со мной? Я не буду повторять свою просьбу, просто у меня остались кое-какие вопросы.

Наступило молчание, в трубке был слышен только стук пишущей машинки, кто-то был рядом с ней.

— Хорошо.

— Я вам очень признателен. Вы знаете кафе возле банка на улице Реомюр? Жду вас там ровно в час.

…Он поднялся ей навстречу из-за столика — она была все в том же коричневом платье и в серой вязаной кофте. Завидев его, женщина улыбнулась, и он подумал, что в молодости она была хороша собой. Когда им принесли еду, он заставил себя вернуться к вчерашнему разговору:

— Сожалею, что так расстроил вашего супруга. Я просто не подумал — мне казалось, он только рад будет участвовать в действиях, которые направлены на защиту наших людей, — ведь это ради того, чтобы не повторился Бухенвальд…

— Жак так испугался, что я потеряю работу. Это было бы катастрофой.

Некоторое время они ели в молчании.

— Вы не верующие?

Женщина покачала головой.

— Сейчас нет. До лагеря муж… Да, он раньше был верующим. Набожным даже. Но когда мы встретились и поженились, — это было в сорок шестом — он тогда все твердил: я точно знаю, что Бога нет. В Бухенвальде понял…

— За последние годы много нападений совершено на евреев. Не только на тех, что представляют Израиль. И в Париже были покушения.

— Я слышала.

— И вас это не волнует?

— Но что тут могут поделать простые люди вроде нас?

— Иной раз очень многое. Вот как сейчас.

Наступила долгая пауза, потом она спросила:

— Чем я могу помочь?

— Расскажите для начала, каков порядок действий, если поступает запрос на дубликат ключа.

— Проверяется по документам личность заявителя, и если все в порядке, глава фирмы выписывает бланк. Это мера безопасности. В мастерской не станут делать ключ, если не получат такой бланк. Хранятся они под замком в торговом отделе.

— А дальше?

— Бланк передается в мастерскую — это на первом этаже, позади демонстрационного зала. К бланку должен быть приложен номер серии данного сейфа. Заведующий мастерской сверяет его со своими списками и определяет таким образом тип ключа. Потом дает задание слесарю, и тот изготовляет ключ. Оттуда его передают в торговый отдел и, прежде чем послать заказчику, делают соответствующую запись в книге.

— А ваше рабочее место где?

— В торговом отделе.

Прежде чем задать следующий вопрос, Шимон долго собирался с духом:

— Допустим, вы согласны помочь, — могли бы вы добыть ключ?

Она заколебалась:

— Это опасно.

— Но возможно в принципе? — он чувствовал, что мало-помалу она уступает. — Что для этого придется сделать?

— Достать чистый бланк, заполнить и отправить в мастерскую, вместе с номером ключа. Номер должен быть тоже на специальном бланке — они лежат в шкафу. Главное, когда ключ передадут в отдел, надо устроить так, чтобы его никто не видел. Значит, что-то такое надо придумать, сходить за ним. Сослаться на срочность…

— Когда ваш начальник уходит в отпуск?

— Он уже в отпуске.

— Это облегчает задачу или наоборот?

Она помолчала, прикидывая что-то в уме:

— Пожалуй, без него лучше. Его заместитель не особенно следит за порядком.

— Сколько бы все это заняло времени?

— Знаете, сервис у нас отличный. Такие заказы выполняются за день — ведь клиенту всегда ключ нужен немедленно.

— Мадам Альтман, вы сделаете это для нас?

Снова она умолкла — доела все с тарелки и долго рылась в сумке в поисках носового платка, будто оттягивая время.

— А что сделает для меня посольство, если я потеряю работу?

— Мы друзей в беде не оставляем.

— Это не ответ.

— Я должен проконсультироваться, но, поверьте, мы не бросим вас.

— Вы же видели, муж… — Ее голос задрожал. Шимон только кивнул молча, чувствуя, что судьба всего дела на волоске.

— Попробую, — решилась она наконец.

Он перегнулся через стол и взял ее руку:

— Благослови вас Бог.

Они условились встретиться на следующий день в бистро после конца рабочего дня. Мадам Альтман пришла все в том же платье и в той же вязаной кофте, с хозяйственной сумкой. На предложение выпить чего-нибудь ответила отказом.

— Я все сделала, что вы хотели, но это в первый и последний раз…

— Обещаю больше никогда ни о чем подобном не просить. Что, было очень трудно?

— Я прямо извелась вся. Был момент… Хотя вам эти подробности ни к чему.

Вынув из сумки маленький сверток, она отдала его Шимону, и тот на ощупь определил, что внутри длинный тонкий ключ.

— Сейф продан через нашего агента в Бейруте, но владелец живет в Дамаске.

— Благодарю. Израиль в неоплатном долгу перед вами.

— Мы, евреи, должны помогать друг другу, правда ведь? — робко сказала она. — Вот, даже таким, как я, приходится участвовать. Я бы себе не простила, если бы… — И умолкла, не закончив фразы.

— У вас есть моя визитная карточка. Если возникнут какие-то сложности, позвоните.

Она улыбнулась в ответ, и Шимон снова, будто сквозь дымку времени, увидел красивую девушку, некогда вышедшую замуж за молодого узника Бухенвальда, который хоть и уцелел в этом аду, но так и остался в нем навсегда.

В дверях бистро он наклонился, поцеловал ее на прощанье и со словами «это просто небольшая помощь» осторожно вложил ей в руку плотный конверт с деньгами.

Глава 12

Военная карьера во Франции не сулит ни престижа, ни богатства, ни даже романтической возможности стать героем — разве что война случится. Хорошее происхождение и наличие способностей вовсе не побуждают молодых людей надеть мундир — скорее наоборот. В армию стремится всякая мелкая сошка, заурядные сынки провинциальных торговцев, а то просто крестьяне — им-то заполучить офицерское звание весьма лестно. Так заведено с давних времен, и потому в армейской среде всегда царствует посредственность. Дело Дрейфуса наглядно продемонстрировало всему миру основополагающие качества французского офицера: злобность, зависть и консерватизм.

Какую бы войну ни вела Франция — взять 1870, 1914 или 1939 годы — генералитет неизменно проявлял неспособность сориентироваться в обстановке и сделать разумные выводы из прошлых неудач.

В тридцатые годы нынешнего века полковники и генералы поддерживали тесные контакты с французскими фашистами из организаций «Кагуль» и «Огненный крест». Французский военный суд в 1940 году заочно вынес смертный приговор де Голлю — мятежный генерал призвал французов продолжать сопротивление немцам, но большинство офицеров «армии перемирия», возглавляемой бездарным и трусливым маршалом Петэном, не пошло за ним.

На косную среду высшего и среднего офицерства регулярные пополнения, связанные с воинской повинностью, оказывают действие, подобное действию слабительного на живой организм, — сравнение, может, и обидное, зато верное. Вот из этих-то пополнений и отбираются люди для главного управления внешней безопасности (ГУВБ) — основной разведывательной службы страны.

Данное ведомство, чье появление на свет пришлось на момент великой неразберихи, наступившей после освобождения, а становление — на пятидесятые и шестидесятые годы, когда страну сотрясали политические и социальные катаклизмы, ныне являет собой страннейшее сборище шпионов и тайных агентов. Руководство сплошь заражено политическими амбициями и социальным обскурантизмом — болезнями, присущими высшему армейскому офицерству. Если же присмотреться внимательно к составляющим его службам, то на всех уровнях обнаружишь поразительный этнический разнобой и даже «вкрапления» иностранцев, чего не сыщешь в аналогичных службах прочих стран. Среди тех, к чьим бесценным услугам прибегает армейская разведка, — то есть среди наемных убийц, платных осведомителей и специалистов по допросам, а попросту костоломов, — числятся североафриканцы и сенегальцы, немцы и итальянцы, а также белое отребье из бывших колоний, бандиты, набранные из Иностранного легиона, и корсиканцы, обитающие на парижском «дне».

Без всех этих объяснений трудно было бы понять, что представляет собой майор Клод Этьен Савари из шестого отдела ГУВБ.

Папаша его в свое время служил в знаменитом кавалерийском полку, и с его точки зрения кавалерия являла собой средоточие офицерских доблестей: храбрости, дисциплины и воли к победе. Замена кавалерии танками, изготовленными на французских и английских заводах, ранила его в самое сердце. Подобно многим другим, Савари-старший отзывался о теории танковой войны, исповедуемой полковником де Голлем, как о несусветной чепухе, которую придумал какой-то выскочка. Де Голлю присвоили генеральское звание — тут Савари и его сподвижники попытались взбунтовать своих подчиненных. Когда же — слишком поздно, к сожалению, — ненавистного «выскочку» назначили заместителем военного министра, танки фон Клейста восточнее Парижа как раз утюжили тот самый кавалерийский полк, которым командовал Савари. Он, естественно, не присоединился к движению «Свободная Франция», ибо его возглавил, находясь в Англии, «этот тип, этот изменник» де Голль, и почел за лучшее сложить оружие. К тому времени, как немцы оккупировали две трети Франции, он ретировался в свой родной Дуэ и нашел там неплохую работу в качестве начальника колонии малолетних преступников. Фамилия его предшественника была Левинсон — по просьбе гестапо местная полиция составила особые списки, в которые этот Левинсон и угодил вместе со всем своим семейством. Больше о них, как и о других из этого списка никто ничего не слышал. Савари-старший, полагая себя порядочным человеком и истинным патриотом, шумно негодовал по поводу постигшей их судьбы, а также по поводу прочих насильственных действий оккупантов и унизительного положения Франции. Вину за все эти беды, однако, он возлагал исключительно на продажных политиков и на коммунистов, которые деморализовали французское общество. По его мнению, бездарность французского верховного командования — непризнание, скажем, необходимости модернизировать вооружение — никакого отношения к данным проблемам не имела. Свои взгляды относительно испытаний, выпавших на долю их несчастной родины, а заодно и его самого, он постарался вдолбить в голову единственного сына, в чем и преуспел.

Черед юного Клода Савари отбывать воинскую повинность наступил в неспокойные пятидесятые. Законопослушные парижане с испугом взирали на толпы неведомых прежде обитателей индустриальных окраин, которые прорывались со своими лозунгами в самый центр Парижа с таким видом, будто готовы любой из этих лозунгов немедленно воплотить в жизнь. Коммунистическая партия грозила в случае чего вывести на улицы полмиллиона человек. В колониях одно за другим, будто кегли, валились правительства. В глазах Савари и ему подобных де Голль из выскочки и изменника превратился в единственную надежду на возрождение стабильности и национального достоинства.

Клод Савари решил остаться в армии, закончил прославленное Сен-Сирское училище с весьма скромными баллами и получил должность в армейской разведке. «Отменное здоровье» — таков был самый яркий эпитет в его аттестате.

События в Джибути, Сайгоне, а затем в Оране и Маг-ребе до предела раскалили национальные страсти. В алжирских городах один за другим раздавались взрывы, звучала автоматная и пулеметная дробь: молодые люди, не рассчитывая больше на дебаты политиков, взялись за дело сами. Как раз в Оране Клод Савари и преступил тонюсенькую черту, отделяющую получение необходимой разведчику информации обычными средствами от добывания той же информации на допросах, а затем уж миновал и еще одну границу: ту, что отделяет обычный, хотя бы и жесткий допрос от получения признаний и сведений с помощью пыток.

Именно в Оране Савари снискал репутацию усердного и удачливого охотника за молодыми людьми, о которых шла речь выше. Он обходился с ними весьма сурово, однако начальство ценило эффективность его действий: практически у каждого, кого он допрашивал, развязывался язык. Тому были свои причины. В те дни излюбленным методом допроса в службах французской разведки был электрошок — обнаженный провод многократно подносили к наиболее чувствительным частям тела допрашиваемого. Савари избрал иное направление, а именно возродил «ванну» — этот метод культивировали во время оккупации Клаус Барбье и другие гестаповские палачи. Если человека несколько часов держать на волоске от смерти, погружая в воду с головой и вытаскивая в самый последний момент, а во время кратких перерывов жестоко бить, — тут уж любой узник даст любые показания, даже и тот, кого полиция схватила по ошибке. Одни только обещания относительно предстоящих терзаний, которые Савари обстоятельно и даже с каким-то странным сочувствием излагал в хорошо отработанных выражениях, поскольку повторял их ежедневно в заляпанной кровью ванной комнате, могли сломить самого стойкого. Единственной возможностью избегнуть мучительной и бесконечной агонии было взять да и утопиться. Многие пытались, однако палачи были настоящими экспертами по части откачивания утопленников. Другие норовили покончить счеты с жизнью, когда их возвращали обратно в камеры. Это тоже редко удавалось. И оставался единственный путь — лучший и в то же время худший из всех, — сообщать адреса, называть сообщников, друзей, выдавать всех подряд, подписывать любые протоколы… Потому что существует предел человеческим силам. Даже у фанатичных борцов за религиозное и национальное освобождение есть этот предел.

Де Голль в негодовании оставил тогда политику, но позже вернулся с обещанием восстановить французское присутствие в Северной Африке. Время, однако, показало, что его талант политика не уступал военному. Предоставив североафриканским колониям ту самую независимость, которую они к тому времени и сами почти уже завоевали, он вытащил Францию из безнадежно запутанного клубка проблем, которые грозили стране гражданской войной, и уберег ее престиж и достоинство. Савари же (теперь уже младший) и его коллеги восприняли эту акцию как «поцелуй Иуды» — они-то уже мнили себя победителями, а их победу украли — победу «ванны», оголенного провода и nerf de bocuf — хлыста из бычьих жил.

Наш герой подался тогда в ОАС — тайную организацию, собравшую под крыло недовольных новым порядком. Таковых оказалось много — в том числе и среди его коллег. Из Алжира ему пришлось поспешно ретироваться, но в армейской разведке Савари по-прежнему пользовался отличной репутацией — «а здоровье какое!». Он получил очередное повышение по службе, посещал тайные сборища оасовцев и был среди тех, кто считал самым верным делом политические убийства, вплоть до убийства «самого». Но жизнь не стоит на месте — в 1968 году де Голль перестал быть врагом этих господ, сделавшись главным заслоном против устроивших настоящую революцию студентов — этих анархистов с Левого берега и коммунистов с окраин Парижа.

А спустя еще какое-то время их лояльность по отношению к президенту снова дала крен: патриоты из числа правых, с их неизбывной ностальгией по славному прошлому, большей частью придуманному, с живой ненавистью наблюдали за расстановкой сил в постколониальном мире. Нет, видимо, Гитлер в данном, конкретном случае был прав: уж эти евреи… Гляньте-ка на Израиль, такой агрессивный и не желающий идти ни на какие уступки! А Ротшильды чего стоят — снова прибрали к рукам финансы…

Деятельность армейской разведки была одной из составляющих сложного процесса, результатом которого явился постепенный уход Франции с произраильской позиции, которую она занимала в семидесятые годы. Вновь возникшие симпатии к арабам несколько противоречили прошлому Савари, ну и что из того? Проарабская политика, конечно, совпадает с советской в этом регионе — пусть! В конце концов потом можно будет хитростью выманить арабов из коммунистических объятий. И Савари отдался новому делу с той же однозначностью и прямолинейностью, с какой прежде преследовал жаждущих независимости арабов.

Непоследователен? Беспринципен? Скажите ему об этом, а он тут же сошлется на raison d'etat — государственные интересы.

Все это рассказано, чтобы читатель мог хоть в какой-то мере понять людей, подобных Савари и Таверне, и роль, которую они собрались исполнить в игре, затеянной профессором Ханифом. А также — неусыпную заботу шестого отдела ГУВБ о том, чтобы внедрить своих агентов в контрразведку и приглядывать с их помощью за деятельностью Вавра, Баума и прочих еврейских дружков.

Савари и Саад Хайек встретились в бистро на бульваре Мортье, недалеко от штаб-квартиры ГУВБ. Савари выслушал гостя, задал пару вопросов и сказал, что хотел бы повидать его еще раз вечером. Вернувшись на службу, он позвонил в Триполи и еще поговорил с кем-то в Париже. Эти двое встретились снова в том же бистро.

— Так ваш шеф хочет повидаться с Таверне? С какой целью?

— Не знаю.

— Возможно ли это? Ведь вы его ближайший помощник…

— И тем не менее — не знаю. Мы даже между собой лишнего не говорим.

— Я звонил Таверне. Он согласен.

— Сначала я сам с ним поговорю.

— Зачем это?

— Таково предписание, я должен выполнить его в точности.

— Тогда подождите.

Савари направился к телефону и через несколько минут вернулся к их столику:

— Завтра в одиннадцать, здесь. Он небольшого роста, примерно вашего возраста, лысоват, очки с толстыми стеклами, курит трубку. В руках у него будет «Фигаро». Он скажет, что его прислал майор.

На следующее утро Саад Хайек и Таверне благополучно встретились и обо всем договорились, после чего гость с востока вернулся в свою комнату на площади Жанти и позвонил в Дамаск. Из сирийской столицы передали дальнейшие распоряжения: оставаться пока в Париже, но каждый полдень непременно звонить домой.

В тот же самый день Савари получил от приятеля машинистки Франсуазы копию памятки, составленной Баумом. Не теряя времени, — у него был собственный канал связи с профессором Ханифом, через резидента армейской разведки в Дамаске, — он передал содержание памятки профессору. «Ответ будет?» — поинтересовался француз, лично доставивший текст. «Передайте — пусть все идет, как намечено», — велел Ханиф.

И посланец удалился.

— У меня есть доказательства, что изменник — Саад.

Услышав слова профессора, Расмия недоуменно подняла брови:

— А Эссат — он, значит, ни при чем?

— Ты же сама рассказывала мне, что Эссат выполнил поручение в Риме наилучшим образом, в точном соответствии с предписаниями.

— Это еще ничего не доказывает. Возможно, его приятели просто не сумели установить с ним контакт.

— Может, и так. Но по крайней мере, за ним пока ничего нет. Надо обдумать, как быть с Саадом.

— А что за доказательства?

— Тебе я скажу, — задумчиво произнес профессор. — В некоторых обстоятельствах может оказаться полезным женское чутье. Интересно, как ты рассудишь.

Он пересказал ей смысл документа, переправленного из Парижа, прямо из вражеского стана — контрразведки. Расмия задумалась надолго и сказала наконец:

— Что-то слишком уж гладко, вам не кажется? Такая сверхсекретная информация — и прямо нам в руки…

— Согласен — этакая легкость вполне может дать повод для сомнений.

— Может, тут двойная игра?

— Меня уверяют, будто это невозможно. Но кто его знает?

— Может, нашим друзьям просто подсунули эти сведения? Мы и сами иной раз так делаем, правда ведь?

— Конечно, я тоже так подумал. Но мне сказали, будто эти сведения удалось перехватить чисто случайно. Хотя случайность тоже можно организовать. Проверить невозможно…

Расмия раздраженно вскинула подбородок:

— Не нравится мне все это, вот что. Слишком как-то все сошлось, прямо тютелька в тютельку, что-то тут не так — объяснить не могу, просто чувствую.

— Допустим. Но я не только этими сведениями располагаю, есть и еще кое-что. Хотя — обрати, пожалуйста, внимание вот на что: сам факт, что предателя разоблачают одновременно с двух сторон, настораживает. Надо все продумать…

Рассказав своей собеседнице о том, что передал ему Каддафи через сирийскую разведку, профессор заключил так:

— По-моему, эти данные важнее, чем те, что из Парижа. Каддафи и Ялаф отнюдь не глупы, источник, на который они ссылаются, безупречен. Действительно — с чего бы это ЦРУ внезапно заинтересовалось французом по имени Таверне?

— А Эссат мог слышать это имя?

— Не мог. Когда я инструктировал Саада, он был у тебя.

— Пожалуй, эта информация из Триполи убедительна, — протянула Расмия. — Но странно все же — несколько часов назад пришли сведения из Парижа — и тут же их подтверждают из Триполи. Совпадение подозрительное, разве нет? Оно как-то… Если и правда кто-то нас морочит, он перестарался…

— Ну, а если ни против Саада, ни против Эссата нет никаких свидетельств, а мы точно знаем, что один из них предатель, — кого бы ты выбрала?

Расмия снова замолчала надолго, потом сказала:

— Вы не имеете права спрашивать меня.

— Имею. Я на все имею право — мы не в игрушки тут играем. Бывает, надо делать выбор и потрудней этого — ты что, не знаешь? Я просто требую ответа.

— А я не буду отвечать. Незачем меня вмешивать в эти дела. Ликвидировать своего же товарища, который, может, и не виноват ни в чем, только потому что он внушает меньше доверия, чем остальные… При чем тут женская интуиция? Это непрофессионально — играть в угадайку.

— И все же — решать придется, — жестко возразил профессор. — Хоть ты и сделала все, что могла, чтобы подорвать веру в те факты, которые я привел.

— Так незачем было меня спрашивать.

И вновь наступило молчание.

— Если уж убирать Саада, так прямо сейчас, пока он в Париже, — чтобы не успел испортить все дело. Но если я отдам такой приказ, то вряд ли они сумеют получить от него признание. И мы все равно ничего не узнаем точно…

— Неужели они не смогут нормально допросить его?

— Здесь смогли бы, там — нет.

— Сами решайте.

— И решу. На следующей неделе надо быть в Париже — Саад устроил мне свидание с этим Таверне.

— Ловушку вам подстроил?

— Не исключено. Но я не собираюсь являться именно на это свидание — постараюсь договориться заново.

— Вот как!

— Знаешь, весь мой опыт подсказывает, что от раковой опухоли надо избавляться сразу — вырезать ее, и все. Нечего время тянуть. И врачи так советуют.

— Вы встретитесь с Саадом в Париже?

— Нет — и ни с кем другим тоже. Теперешняя наша задача не должна быть связана с нашей деятельностью в Европе. Только ты и я знаем о ней.

— А Эссат?

— Нет. Мы с тобой едем в Париж, а он останется здесь, и вилла будет для него закрыта.

За тридевять земель от упомянутой виллы — в Версале, где в воскресенье стояла великолепная солнечная погода, — проводил свою ежегодную выставку клуб любителей кошек. Недавний президент этого клуба Альфред Баум — обладатель великолепной, отмеченной наградами пары, признанный знаток кошачьих достоинств — был по горло занят: он был в составе жюри, оценивая представительниц длинношерстных пород. Здесь, в компании со своими единомышленниками — большей частью это были дамы, среди членов версальского клуба мужчин немного, — он чувствовал себя великолепно и выглядел самым обычным, средних лет французом: плотная фигура, помятый костюм цвета беж, в глазах спокойное достоинство и легкая сардоническая усмешка. Мадам Баум, чей интерес к кошкам не простирался столь уж далеко, осталась дома, к ней пришли гости. Баум любил такие дни, полагая, что они просто необходимы человеку, чтобы расслабиться и вернуться к самому себе. «Отношения между человеком и кошкой — это тот моральный уровень, к которому люди должны стремиться, устанавливая собственные взаимоотношения. Доверие, не исключающее хорошо взвешенных предосторожностей; привязанность в разумных пределах; взаимный обмен — за свой комфорт и пропитание кошка дарит вам дружбу и эстетическое наслаждение. И, наконец, это отношения мирные и спокойные, в которых ни одна из сторон не стремится утвердить свое преимущество. Вот как складываются отношения с кошкой, и это прекрасная модель для любых человеческих связей».

Он имел обыкновение излагать эти принципы у себя дома, и его жена, по правде сказать, никогда не могла понять, шутит он или говорит всерьез.

— Надо было тебе философом стать, Альф, — отвечала она. — Или ветеринаром.

— Философию я изучал, но ты же знаешь — мой папаша хотел сделать из меня священника, я только зря два года потратил… Хотя, впрочем, и теология, и философия в моей работе нелишни.

Сейчас он прохаживался вдоль клеток, внимательно разглядывая их обитателей, а гордые владельцы экспонатов проявляли преувеличенную вежливость по отношению к соперникам, изо всех сил стараясь скрыть таким образом снедающее их желание выиграть приз.

Баум остановился возле лиловой бирманской.

— Производит хорошее впечатление, — сказал он владелице. Окружающие стояли в почтительном молчании, пока он, приподняв мордочку кошки, изучал линию лба и подбородка. — Приятное выражение глаз, и уши красивой формы. Цвет глаз тоже хороший. — Баум бормотал про себя, делая отметки в блокноте и позабыв о хозяйке, а та внимала ему с трепетным вниманием. — Хорошие пропорции хвоста по отношению к телу. — Он осмотрел лапки: подушечки почти целиком розовые. — Прекрасно! — и обернулся, наконец к хозяйке кошки:

— Поздравляю вас, мадам. Цвет меха наилучший для этой породы. Очень ровный, и кончики лап совершенно белые. Глаза тоже хороши — чистые, почти фиолетовые.

Он отступил на шаг, покачал головой, откровенно любуясь красивым зверьком. И тут боковым зрением увидел знакомую фигуру — жена подавала ему знаки, прикладывая одну руку к уху и вертя в воздухе другой, будто набирая телефонный номер.

— Простите, мадам, какое-то известие для меня.

Он улыбнулся владелице лиловой бирманской и поспешил к жене.

— Извини, что беспокою, Альфред, но звонил Алламбо. Тебе нужно связаться по телефону с каким-то приятелем. Я так торопилась — Алламбо говорит, что это очень и очень срочно.

Мадам Баум, вся раскрасневшаяся, обмахивалась программкой выставки, которую ей вручили на входе. Она действительно спешила, а день был жаркий.

— Спасибо, дорогая. Сейчас пойду позвоню, только скажу еще пару слов мадам Жакоб, а то она расстроится, что я недохвалил ее сокровище. Но кошка действительно роскошная…

Он вернулся на прежнее место, сделал еще пару комплиментов, объяснил коллеге из жюри, что сейчас уйдет ненадолго, и направился в бистро по соседству.

Бен Тов был вне себя от нетерпения и не тратил времени на всякие там «шалом».

— События развиваются. Ханиф в Париже. С ним женщина, ее зовут Расмия Бурнави. Описания нужны?

— У нас на обоих есть досье.

— Ханиф без бороды. У девчонки длинные волосы.

— Ладно.

— Мы не знаем, под какими именами они путешествуют. Остановятся скорее всего порознь. То есть, в разных отелях — мой человек думает, что квартирой они вряд ли воспользуются.

— Как же я их найду? Без полиции не обойтись, а привлекать ее нельзя.

— Это твоя проблема.

Во время наступившей паузы Баум пожалел, что не остался на выставке. Эта бирманская вполне имеет шанс на почетный приз. Он уже понял, что день пропал, тяжко вздохнул, и вздох этот был услышан на улице Абарбанел.

— Понимаю, — отозвался Бен Тов, чуть смягчившись. — Мне и самому не хотелось тебе звонить. Чему я помешал?

— Я как раз оценивал одну лиловую бирманскую.

— Чего-чего?

— Неважно. Какие у них паспорта?

— Только не сирийские. Обычно они ездят с иракскими или турецкими. Иногда с египетскими или ливанскими. На месте Ханифа я бы девчонке выправил паспорт другой страны, не той, что у него.

— Прилетят они вместе?

— Возможно. Осведомитель подслушал слова «наше путешествие».

— А откуда прилетят?

— Понятия не имею. Могут вылететь и прямо из Дамаска, но вряд ли.

— А девица его где-нибудь за углом подождет, или они сразу расстанутся?

— Она будет держаться поближе к нему до поры, но остановится в другом отеле. Так мне кажется.

— Если судить по досье Ханифа, то он скорее выберет шикарный отель, «Георг Пятый», к примеру, а не какой-нибудь паршивенький.

— Это точно.

— Ладно, постараемся сделать все, что возможно. А твой этот агент — его уже больше не подозревают?

— В данный момент вроде бы нет.

Они попрощались, пожелав друг другу удачи. Альфред Баум вернулся на выставку, извинился перед своими друзьями, порекомендовал на первый приз ту самую бирманскую и, вернувшись домой, чтобы переодеться, позвонил дежурному на улицу Соссэ. С женой он не объяснялся — лишь развел беспомощно руками и отправился на вокзал. В поезде смешался с толпой горожан, которые возвращались домой после великолепного дня, проведенного в чертогах Людовика Четырнадцатого.

Глава 13

Штаб-квартира полиции гражданской авиации — подразделения французских погранвойск — втиснута в неуютное угловое помещение в здании аэропорта Шарль де Голль. ДСТ дружит кое с кем из здешних сотрудников. С одним таким приятелем Баум связался по радиотелефону из машины, которую прислали за ним на вокзал Монпарнас. Вообще он этого терпеть не мог, потому что переговоры приходилось вести на одних волнах с полицией, и потому только предупредил, что едет в аэропорт. Ему повезло: человек, которому можно было довериться, как раз оказался на дежурстве.

Машина ДСТ от вокзала Монпарнас взяла курс на север, пересекла реку и, продравшись через оживленные трассы бульваров, вырвалась наконец за город на Северное шоссе. Они проскочили то место, с которого расстреляли лимузин с высокопоставленными израильскими чиновниками. Каменная кладка еще хранила следы повреждений, больше же ничего не напоминало о трагедии. Баум молчал, прикрыв глаза. Обычно он любил поболтать с шофером: всегда следует интересоваться, что там говорят в народе. «Пользуйтесь случаем, используйте каждую такую возможность, — поучал он подчиненных. — Если ты командуешь, допустим, армией или хотя бы взводом, надо же знать, о чем твои люди думают, — чтобы быть уверенным, что они за тобой пойдут». И еще что-нибудь в этом роде, например: «Если ты начал слушать себя охотнее чем других, то готовься к пенсии: недолго, стало быть, тебе осталось до кресла-качалки где-нибудь в провинции».

Но сегодня он сам слушал себя, а не своего водителя: задавал сам себе вопросы и подбирал подходящие ответы, вырабатывая тактику предстоящих действий. К тому времени как подъехали к аэропорту, он успел построить какую-то систему. Другими словами, сформулировал целую серию вопросов, на которые следовало получить ответы. Каждый ответ заключал в себе следующий вопрос — получилось нечто вроде русской куклы матрешки.

— Жди тут, — бросил он шоферу, давнему приятелю, который много лет возил его, привык, слава Богу, к этим манерам и, попроси Баум, отвез бы его хоть к адским вратам и ждал сколько надо.

На втором этаже Баум отыскал своего знакомого и с ходу объяснил, зачем приехал. Тот разложил на столе расписание прибытия самолетов:

— Значит, пункт вылета — Дамаск. И в Париж они должны были прибыть с одной пересадкой…

— Скорее всего, с одной. Прикинем давай, где они могли эту пересадку сделать.

Сверяясь с расписанием, они вдвоем составили перечень городов, через которые Ханиф и его спутница могли бы попасть в Париж. Таких оказалось девять. Сотрудник аэропорта позвонил в справочную: вчера из этих городов прибыли в общей сложности двадцать два самолета.

— Паспорта у них общеевропейские?

— Нет. Иракские, а может турецкие или ливанские. Точно не знаю.

— Тогда им пришлось заполнить иммиграционные карты. И, стало быть, сведения о них попали в компьютер. Сейчас посмотрим.

Он повернулся к дисплею на соседнем столе и поиграл на клавишах.

— Эх, знать бы имена, под которыми они записались, все было бы проще простого. А сейчас придется поохотиться. На это время нужно. — Он зажег сигарету и протянул Бауму пачку. — Времени у тебя, конечно, в обрез?

Баум потряс головой:

— Сорвался бы я в воскресенье вечером, если бы можно было ждать?

— Так вот знай, что в иммиграционных картах путешественники указывают адрес, где намерены остановиться, и полиция рассылает карты по этим адресам. Эти твои остановятся где-то в Париже?

Баум кивнул.

— Лучше бы тебе в префектуру обратиться.

Баум досадливо отмахнулся:

— Полностью исключено. Ты же знаешь, какие у нашего ведомства отношения с полицией.

— Ладно, попробую получить все данные о полетах, запишем их на принтере.

— Я в этом убей не понимаю. У нас этими штуками вся контора напичкана, только мало кто знает, что с ними делать. Кому меньше двадцати пяти — те разбираются…

Полицейский подсел к компьютеру, поползла бумажная лента.

— Я позвоню пока?

По телефону Баум потребовал, чтобы немедленно отыскали и, не слушая возражений, вызвали на работу нескольких сотрудников. Он отобрал таких, которые способны не спать до утра, продержаться хоть на черном кофе, особенно в предрассветные часы.

— Вот так будем действовать, — заключил Баум свой инструктаж. — Все, что у нас есть, — эти вот бумаги, — он постучал пальцем по лежащей на столе аккуратной стопке листов с компьютерными данными — и ваши телефоны. — Он обращался к четверым мужчинам и двум женщинам, собравшимся в его кабинете. Вид у них был не Бог весть какой радостный: кое-кого за последний месяц по разным поводам вызывали вот так, в выходной, уже раза три-четыре. Жоржу Вавру стукнуло в голову насчет посольства Румынии — там, мол, что-то готовится, не то контакт подозрительный наметился, не то подловить дипломата из этой страны можно на неблаговидном поступке, не то кто-то перебежать норовит… В управлении ходили самые разнообразные слухи, но ничего определенного.

— Вперед, mes enfants[7], — Баум старался говорить бодро. Одна из девушек, ее звали Жозьенна, улыбнулась в ответ и выдула на губах прозрачный шарик жевательной резинки. Больше не отозвался никто. — Мы ведем розыск тех, кто участвовал в убийстве на Северном шоссе. Дело жуткое, гордиться следует, что мы принимаем участие в расследовании. Во всяком случае, способствуем тому, чтобы такое не повторилось.

Он объяснил: надо отыскать мужчину и женщину, прилетевших в Париж накануне одним из двадцати двух рейсов, паспорта иракские, турецкие или ливанские, возможно разные, в иммиграционных картах указаны парижские отели.

— Каждый из вас получит определенные данные — постоянные и переменные, и пусть каждый использует свой незаурядный интеллект, а он у вас есть, иначе бы я вас не пригласил, именно вас… — тут Жозьенна снова улыбнулась, — а потом изложите мне свои соображения по этому поводу. И вместе их обдумаем.

Он дружелюбно оглядел своих помощников, атмосфера в комнате несколько смягчилась. An affaire — дело, связанное со слежкой, — всегда рождает в сердцах азарт.

— Вопросы есть?

Плотный инспектор, которого вызвали прямо из-за стола, а семейный ужин был просто великолепен, поднял руку:

— Парочка эта — что они, такие идиоты, чтобы указывать в картах то самое место, где собираются остановиться?

— Почему бы и нет, если они уверены, что за ними никто не следит? — возразил кто-то. — Мало ли что — им в полиции пришлось бы объясняться, почему это они дают неверные сведения…

— Давайте пока исходить из того, что сведения они сообщили правильные, — предложил Баум. — Если это не подтвердится, то будем искать другой путь. Всегда надо сначала попробовать то, что проще, зачем сразу трудности создавать?

— Ну составим мы перечень мест, где они могли бы остановиться, — что потом?

— Садимся на телефоны.

— Как насчет их возраста? — это спросила Жозьенна.

— Важный вопрос. Судя по нашим архивам, мужчине лет сорок пять, а девушке чуть больше двадцати. Так что данные в их паспортах должны примерно этому соответствовать. Также и на иммиграционных картах. И в этих вот компьютерных листах ищите мужчин, скажем, от сорока до сорока восьми, а женщин от двадцати до тридцати. Хороший вопрос, — повторил он, отметив про себя, что Жозьенна вообще толковая девочка.

— Еще есть вопросы?

Все промолчали.

— Ладно, mes enfants, за работу. Кто-нибудь из дам пусть организует кофе. Напоследок совет. Ищите первым делом девушку. Молодые женщины путешествуют реже, чем мужчины средних лет, стало быть, их меньше. Мужчин с подходящими признаками подбирайте к подозрительным девицам, а не наоборот — тут метод важен. Метод — это все.

После того как они разошлись, Баум еще долго сидел, не двигаясь, погруженный в свои мысли. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы улыбнуться и поблагодарить, когда принесли кофе в белой эмалированной кружке. Идея пришла в тот момент, когда он отхлебнул. — Я им что-то о методе толковал, — усмехнулся он про себя. — А впору бы их послушать…

Он нашел в записной книжке номер, набрал:

— Это я, Азиз, извините, что так поздно, но вы мне нужны срочно. Да, в конторе. Да, до утра. Отлично, жду.

Кладя трубку на рычаг, он подумал, что, пожалуй, одну здоровенную щель удастся законопатить. А все благодаря методу.

За ночь сделали не так уж много. К часу сверили данные — получилось, что из соответствующих регионов перечисленными рейсами в Париж прибыли шесть пар подходящего возраста и отвечающих описаниям. Из двенадцати прибывших, оказавшихся под подозрением, девять указали в иммиграционных картах, что намерены остановиться в гостиницах, однако шестеро действительно оказались по указанным адресам. К шести утра возле этих гостиниц были расставлены группы наблюдения, а насчет трех остальных пар прибывших начали наводить справки по другим каналам.

Появившегося на пороге Азиза, сияющего от гордости, что он оказался нужен контрразведке, Баум приветствовал словами:

— Дорогой друг, благодарю, что отозвались так скоро на мою просьбу.

— Мы же друзья, господин Баум! Чем могу вам помочь?

— Мы разыскиваем мужчину и женщину, прилетевших из Дамаска. — Баум подробно объяснил Азизу, как они выглядят. — Мне пришло в голову, что они могли остановиться в одном из домов, где снимают квартиры ваши соотечественники. Я отнюдь не уверен, что это именно так, но проверить не мешает. Не могли бы вы поспрашивать? Но только так, чтобы не вызвать подозрений.

— Я поступлю, как в прошлом году, когда вы обращались по поводу того тунисского дела, помните?

— Отличная была работа!

— Благодарю.

— А много времени это займет?

— Придется проверить адресов десять-двенадцать, где скрываются приехавшие нелегально и, стало быть, это места тайные. День понадобится, не меньше.

— Попробуйте порасспрашивать таксистов.

— Сделаю все, что смогу, будьте уверены.

На этих словах Азиз — маленький тощий человек в замызганной одежде — улыбнулся и исчез.

Однако ни Азизу, ни всей команде, созванной с вечера Баумом, не удалось обнаружить ничего стоящего внимания. Девицы, попавшие под подозрение, ничем его не оправдали. Одна оказалась проституткой, которая ездила навестить родных и теперь вернулась на свое «рабочее место» — улицу Фобур Сен-Мартен. Из остальных лишь одна имела отдаленное сходство с описанием Расмии, а из мужчин тот, который более или менее подходил под описание профессора Ханифа, оказался старшим официантом в ресторане отеля на Левом берегу.

Никто из осведомителей Азиза — знатока арабского андерграунда в Париже — не смог ничего узнать о вновь прибывших.

— Попробовать все равно стоило, — мрачно заметил Баум, рассказывая Алламбо о событиях ночи. — Все время надо что-то делать, в одну точку долбить, — где-то и повезет.

— Как же они ускользнули?

— Наверно, расстались там, где делали пересадку — это, в общем, было разумно. Да к тому же, чтобы еще подстраховаться, в иммиграционных картах указали ложные адреса. Но попробовать найти их по картам все же стоило, я уверен.

Он со вздохом повернулся к стопке бумаг на своем столе. С самого верху лежала отпечатанная на машинке записка от его секретарши: «Подпишите, пожалуйста, дипломатический лист. С набережной Орсей уже дважды звонили».

Министерство иностранных дел еженедельно присылало в ДСТ список аккредитаций дипломатов, его следовало подписать и вернуть. Подпись Баума была обязательна. Как правило, он проявлял самый серьезный, по мнению некоторых, даже излишний интерес ко всем этим Борисам, Василиям, Дуайтам и Ахмедам: запрашивал архивы, рылся в картотеках в поисках каких-то связей, несоответствий или совпадений, которые могли бы дать контрразведке повод для наблюдения.

— Архивы — это все, — поучал он новичков. — Без них ты просто полицейский в штатском. А с ними — страж государственной безопасности.

Все эти его присказки имели целью встряхнуть мозги юнцов, которые только и умеют выдувать шарики из жвачки и делать умный вид.

Он позвонил мадемуазель Пино.

— Прошу извинить. Я был очень занят. Больше такое не повторится.

Он поставил свою подпись и бегло глянул на перечень означенных там имен, каждое из которых сопровождалось указанием страны и должности. У румын, видно, передышка. Болгары прислали кого-то на замену первого секретаря посольства, прежний сильно пил и недавно набезобразничал в отеле Риц. Одно имя русское: Игорь Васильевич Беляев, Советский Союз, временно аккредитован как второй секретарь посольства, сфера интересов — коммерция. Прибыл 15 июня.

— Пари держу — кэгэбэшник, — сказал Баум и, обращаясь к мадемуазель Пино, ткнул в список толстым пальцем. — Принесите-ка мне его папку из архива.

— А если на него нет папки?

— Есть. У меня с памятью пока порядок.

И правда, папка нашлась: некий И.В.Беляев четыре года назад недолгое время — всего четыре месяца — работал в советском посольстве в Париже. Его опознал перебежчик, бывший сотрудник торгпредства, он утверждал, что Беляев — сотрудник КГБ. Большинство подобных заявлений данного перебежчика за последние годы оказывались правдивыми. Досье ничего не сообщало о том, какого рода сведения добывал Беляев для своего начальства, зато тщательно фиксировало его передвижения. После Парижа Беляев работал в Москве, потом в Тегеране, а последние два года в Дамаске.

Баум несколько удивился, с чего бы это среднего ранга кэгэбэшник (он сделал заключение о ранге исходя из его возраста и послужного списка) отправился из Дамаска в Париж. Странная поездка. Русские, конечно, логикой не блещут, но даже КГБ в своей безумной игре людей на манер пешек не двигает.

— Надо занести в досье данные о приезде товарища Беляева, — сказал он секретарше. И, наконец, снова повернулся к Алламбо, который все это время терпеливо ждал, сидя в его кабинете.

— Есть одно подозрение, знаешь, у меня бывает…

Алламбо подавил улыбку и постарался изобразить на лице то, что, он надеялся, сойдет за вежливый интерес:

— Русский этот — кэгэбэшник — прибыл из Дамаска с временной аккредитацией. Насколько нам известно, никакой он не эксперт в области коммерции. И ничего сейчас не происходит между Францией и Сирией, чтобы привлечь внимание русских. Ergo:[8] у КГБ свой интерес в этом путешествии из Дамаска в Париж. Тут, по-моему, что-то нечисто. За этим Игорем Васильевичем Беляевым надо понаблюдать как следует. И фотографии сделать получше. Та, что переснята с его паспорта, какая-то размазанная. Надо так сфотографировать, чтобы ухо было видно. Судя по выражению глаз, он близорук и постоянно носит очки. Вот и надо его сфотографировать в очках, как ты считаешь?

— Слежка круглосуточная?

— Да, непременно.

— У меня людей нет.

— Тогда пусть румыны малость отдохнут, а то мы им надоели до смерти.

— Шефу это не понравится.

— Его беру на себя.

В ту ночь четверо молодых людей явились в дом на площади Жанти: им надлежало выполнить полученный приказ. Несмотря на позднее время, они не делали никакой тайны из своего визита. Трое громко протопали по лестнице в комнату, где остановился Саад Хайек. Пробыли они там около часу, четвертый все это время простоял в дверях, выходящих на улицу. Ночные посетители обошлись с Хайеком жестоко сверх всякой меры, однако так и не услышали от него того, что им не терпелось услышать, — он просто не знал ничего.

Глава 14

На следующее утро около девяти в доме появилась местная полиция. Здание к этому часу почти обезлюдело, здешние жильцы — в основном нелегалы — не испытывали ни малейшего желания иметь дело с полицией, тем более принимать участие в расследовании убийства. Обитаемую квартиру дежурный инспектор все же нашел: за одной из дверей, в которые он колотил кулаком, зашаркали медленные шаги, и на пороге показался древний старик, он провел полицейских за собой в убогую, почти без мебели комнату — тут на стуле недвижно сидела еще более древняя старуха.

Слышал он ночью что-нибудь? Старик неопределенно пожал плечами — может, и слышал. Вот и отлично, а что за шум-то был? — Инспектор спрашивал добродушно-грубовато, он всегда так разговаривал с подобными людьми.

Старик пробормотал, что в жизни ему не доводилось слышать такого жуткого крика. А закончился этот вопль рыданиями, добавил он. Вроде как визг сначала, а потом рыдания. Будто кто-то просил о чем-то. Вот в тот миг он и понял, что это мужчина, потому что сначала, когда он от крика проснулся, ему показалось, будто голос женский. Но эти мольбы… Мужчина был, это точно.

— По-арабски говорил?

— Да, по-арабски. Потом опять такой же вопль. И еще много раз.

— А другие голоса слышал?

— Нет.

— Так-таки и не слышал? А видел кого-нибудь?

— Что я мог видеть из своей комнаты?

Старик переминался с ноги на ногу, вид у него был не то недовольный, не то испуганный, а может — и то, и другое.

— Мы боялись нос высунуть, — сказала старуха. — Тут место такое, смотри в оба.

— Закрой рот, — прикрикнул на нее муж. — Тебя, что ли, спрашивают?

— Это был предсмертный крик, — продолжала старуха, не обращая на него внимания. — Я-то знаю, я ведь в шестьдесят первом была в Константине. Говорю вам — так перед смертью только кричат. — И она принялась качать головой.

— А что вы знаете об этом жильце — его Абу Афа звали…

— Ничего, ровным счетом, — ответил старик.

— Это его настоящее имя?

— Откуда мне знать?

— А долго он тут жил?

— Они приходят, уходят — как я могу знать? Мы сами по себе. В наше время лучше язык за зубами держать. Подонки… Они все тут без документов…

— Ты с ним разговаривал?

— Никогда в жизни.

— Сколько времени он тут жил?

— Не знаю — несколько дней, может, с неделю или меньше.

— Кто-нибудь его навещал?

— Ни разу не видел.

— А может, женщина? Бабу-то уж наверняка приводил, такой мужик — и чтобы один спал…

Старик помялся, утер каплю с носа ладонью.

— Подонок, — произнес он. — Жирный боров.

— Ночью, значит, ты никого не заметил — кто при — шел, кто ушел…

— Говорю я, мы у себя в комнате были. Спали.

— Но все же ты слышал, как мужчина что-то просил по-арабски, так ведь?

— Это было слышно. Слов не различишь, но точно, что по-арабски.

— Ты хоть какие-то слова разобрал?

— Вроде он Аллаха призывал. Или просто кричал «нет» — долго так — ла-а-а, ла-а-а… Между нами стена вот эта…

— А ты? — обратился полицейский к старухе.

— Она вообще ничего не слышала. Голову под подушку спрятала, когда это началось. Да и вообще она глухая. Не обращайте вы на нее внимания.

Он что-то грубо приказал ей по-арабски.

Та шмыгнула носом, но не смолчала:

— Как человек может такое выдержать? — вымолвила она, тряся головой. — Я слышала ва-хьяятак… ва-хьяятак — прошу вас, прошу вас…

Инспектор уголовного розыска обернулся к сержанту:

— Время казенное только тратим. Может, другого кого поискать?

— Другие скажут, что и криков-то не слышали. Оглохли, мол, на время.

— Ясно. Как всегда, — со вздохом согласился инспектор, которому смерть как неохота было продолжать допрос: он терпеть не мог всех этих североафриканцев, корсиканцев, выходцев с Ближнего Востока, — словом, всех кто родом из мест южнее Марселя. Это из-за них, считал он, в Париже существует преступность. Работник он был добросовестный, но его тянуло к спокойной жизни, серьезность сержанта казалась ему помехой.

— Сдается мне, это обычное выяснение отношений, у арабов это принято, — сказал он, поглядывая на старика и старуху, заерзавших под его недовольным взглядом.

— Да нет, подумайте только, как его терзали! — возразил сержант. — Стало быть, он их сам разозлил. Кофе, может, не предложил — вот они и озверели…

Шутка вышла мрачная. Инспектор снова поморщился, уставившись на стариков. Это разве люди? Звери настоящие — что они друг с другом выделывают, а?

— У нас документы в порядке, — заспешил старик. — Мы имеем все права. Двадцать два года тут живем. И ни разу никаких неприятностей с полицией.

— Ладно, ладно…

— Нас не будут в это дело вмешивать?

— Не беспокойся, дед, не будут.

— Ты слышала, что сказал этот господин? Ступай, проводи их.

— Мы считаем, что данным убийством должно заняться ваше управление, — начальник уголовного розыска, сидя в кабинете у Альфреда Баума, тщательно подбирал слова. — Убитый — подданный Ирака, паспорт выдан в Багдаде. В иммиграционной карте указал ложный адрес.

Папку, в которой лежали три листка бумаги с весьма скупыми данными и с полдюжины сделанных на месте происшествия фотографий, следовало тут же вручить Бауму, но полицейский с этим не спешил, побаиваясь решительного отказа. Вместо этого он извлек из кармана пачку «голуаз маис» и, не предложив хозяину кабинета, закурил сам — не такой он был человек, чтобы соблюдать все эти никчемные условности, даже если ему что-то нужно было от собеседника, — и, подобно огнедышащему дракону, выпустил из ноздрей плотное облако дыма:

— История малоприятная. То есть даже весьма неприятная. Какой-то араб или похожий на араба, тридцати шести лет, если верить сомнительному паспорту. Может, правда, а может все вранье. Он, видно, снял комнату в одном из этих старых зданий на площади Жанти, которые скоро начнут сносить, — собираются проложить удобную дорогу к Лионскому вокзалу. Там всякая шушера обитает — из Северной Африки, из Ирака, палестинцы, ну, сами знаете. Живут нелегально, так что рта никто не раскроет, чтобы помочь следствию. Во всяком случае, из дома № 18, где его убили, жильцов будто водой смыло — исчезли. Так что мои люди и узнать-то ничего не смогли толком, одну пожилую парочку нашли, допросили.

— Есть хоть ниточка?

— Ничегошеньки, — тут все подробно изложено, вся беседа, — он кивком указал на папку.

— Ну и чего тут особенного написано?

— Особенное — в показаниях патологоанатома. Ужас какой-то, прямо в голове не укладывается.

Гость Баума своими глазами трупа не видел, зато те, кому предстало жуткое зрелище, вернулись в полицию как-то не в себе, бледные, а одного вырвало прямо в машине.

— Что уж такого они увидели? Народ бывалый…

— Его сначала кастрировали…

— К сожалению, в этаких компаниях такое не редкость…

— …а орудие на месте оставили — пила для хлеба, вся зазубренная…

— Приходилось и о таком слышать.

— …глаза выколоты…

Альфред Баум покачал головой, будто сожалея, что нет предела человеческой злобе. Он заерзал в кресле, рассчитывая, что посетитель не станет углубляться в подробности. Однако тот, намереваясь избавиться от этого дела, как раз придавал подробностям большое значение. Может быть, говорить о них доставляло ему даже некоторое удовольствие — вроде очищения после того, как он столкнулся с таким чудовищным злодеянием.

— …Его половые органы, представьте, были втиснуты в глазницы, а в горло — как только они ухитрились? — засунут паспорт. Странная какая-то идея. Потом они руки и ноги ему скрутили и так бросили — еще живого. И никто не посмел после их ухода заглянуть в комнату — эти нелегалы без документов запуганы до смерти, ребята из разных банд их прямо-таки терроризируют. Между прочим, убийцы даже и не прятались, он на весь дом вопил, а им хоть бы что.

— Специально, чтобы соседи не возникали.

— Это так, не сомневаюсь. Они еще кое-что с ним проделали, вот взгляните-ка… Нашим судмедэкспертам на этот раз понадобилось все их хладнокровие… — Он, наконец, протянул через стол папку и затянулся сигаретой. — Странно все же насчет паспорта.

Альфред Баум осторожно, будто боясь испачкаться, кончиками пальцев раскрыл папку. Делая вид, будто напряженно вчитывается в строки отчета, — так напряженно, что даже брови в ниточку сошлись, он на самом деле обдумывал дальнейший ход действий.

«Попахивает Бейрутом или долиной Бекаа, а то и Тегераном. Любопытно, конечно, да мало ли на свете любопытных вещей, всем не займешься…» Не дочитав жутковатых откровений патологоанатома, он захлопнул папку и улыбнулся:

— Это распутывать вам, дружище, к нам такое дело никак не относится.

— Как это не относится — сомнительная личность с Востока с пистолетом «вальтер» и полным к нему снаряжением? Чем он тут занимался, а?

— Да уж не в Лувр ходил, это как пить дать. Но зачем вы принесли все это мне, есть у вас в угрозыске этот симпатяга Дюпас, такие убийства — его епархия…

И пухлый палец отодвинул папку к ее прежнему владельцу. Гость понял, что пора ходить с козырного туза:

— У него еще передатчик нашли, шифровальное оборудование и одноразовый код. Это не наш кадр, а ваш.

Баум воздел плечи так высоко, что его голова прямо-таки утонула между ними, — словно он, подобно черепахе, собрался спрятать ее при виде надвигающихся неприятностей:

— Но вы же знаете, что я убийств не расследую, у меня и специалистов нет.

— Мы вам своего одолжим. Поговорим с Дальметом.

Баум, казалось, не слышал. Следуя ходу своих мыслей, он вдруг некстати произнес:

— По-моему, это какой-то ритуал — в горло паспорт заткнуть. Вам не кажется, что тут кроется особый смысл?!

— Очень может быть.

— И вот то, что они засунули в глазницы… Где, кстати, его паспорт?

— Где и тело — в морге шестнадцатого округа. Только в таком виде, что в папку его не подошьешь. У Даль-мета материалов и без него достаточно.

Баум обвел задумчивым взглядом серые стены кабинета, будто ожидая увидеть ответы на терзающие его вопросы. Из дешевенькой рамки глянул президент республики — взгляд бесконечно самоуверенный, властный и требовательный. Баум отвел глаза и уставился на сидящего перед ним полицейского начальника, который отнюдь не перестал питать надежду на счастливое избавление, — этого ничто не смутит, попыхивает себе сигаретой, будто внутри у него топка.

— По всей вероятности для убийц паспорт многое значил, — продолжал Баум. На Востоке принято в глотку человеку, которого решили «наказать», засовывать его собственные гениталии. Это крайняя степень оскорбления, чего европейцам понять не дано. Но тут они решили, что специфика данного случая требует отказа от традиции, и исполнили свой долг соответственно обстоятельствам. — Он помолчал, побарабанил пальцами по столу. — Что они хотели этим сказать? Вот, мол, что мы думаем о твоем паспорте, поскольку нам известно, что вовсе ты не тот, за кого себя с помощью этой бумажонки выдаешь. А ведь им виднее, дружище.

— Похоже на то.

Полицейский надеялся, что Баум сам себя убеждает взяться за это неприятнейшее дело, но могло быть и наоборот — уговаривают именно его. Так что он решил пока никакого энтузиазма не обнаруживать, пока не прояснится, куда клонит хитрый собеседник.

— Если мы правы, делая такое предложение, то кто этот убитый? Предатель или подозреваемый своими товарищами в предательстве? Возможно. А кто его товарищи? Какая-то законспирированная группа. Вряд ли это обыкновенные преступники — они бы не стали заходить так далеко.

Гость почуял, что разговор принимает в конце концов нужное направление, и одобрительно кивнул.

— Но чей почерк мы видим в этом жутком гиньоле? Мне кажется, следует посоветоваться с кем-то, кто лучше нас с вами разбирается в подобных обрядах и церемониях.

Баум снова уставился на полицейского, и тому вдруг показалось, что его здесь попросту дурачат.

— Пожалуй, я возьмусь за это не лишенное интереса дельце, хотя, мой друг, вы и не заслужили такого подарка.

Гость в этот момент как раз прикуривал вторую сигарету от окурка первой и почел за лучшее пропустить колкость мимо ушей:

— Вот и отлично. В морге трупом занимается наш сотрудник по имени Массе, а Дальмет, как я уже сказал, будет вам помогать. Акт о передаче составим сегодня же, к концу дня вы получите все материалы.

Едва за гостем закрылась дверь, как Баум взялся за оставленную ему папку. Не отрывая глаз от записей, он потянулся к внутреннему телефону.

— Это архив? Посмотрите досье Саада Хайека в палестинском разделе — трубку не кладу.

Он продолжал читать, когда на том конце провода сказали:

— Вот оно!

— Прочтите описание: вес, рост…

— Тут сказано — примерно девяносто восемь кило при росте метр шестьдесят.

— А особые приметы? Бородавка, например?

— Да, есть. На левой щеке.

— Спасибо, — Баум положил трубку и что-то пометил на листке. Дочитал все, что было в папке, бросил неприязненный взгляд на снимки, где отдельные части трупа были отпечатаны крупным планом, и встал из-за стола. Спрятав папку в стол, он вышел и отправился к лифту, а через несколько минут уже стоял в душной кабинке телефона-автомата в кафе, где давно знали этого необщительного посетителя, — он забегал по утрам перекусить и часто звонил по международному. Баум набрал десять цифр и, дождавшись ответных гудков, закрыл поплотнее дверь кабины.

— Да, — отозвались в далеком Иерусалиме.

— Это из Парижа.

— Шалом. Говорить можешь?

— Вполне. Дело сделано. Грязно сработано, должен сказать, но сработано.

— Ты уверен, это он?

— Уверен. Бедняга, не повезло ему.

— Мы все бедняги, — буркнул Бен Тов. — Всем не везет. А как насчет профессора?

— К сожалению, никаких следов — ни его, ни девчонки. Без помощи полиции такие вещи не получаются.

В трубке замолчали, но Баум необъяснимым образом почувствовал недовольство и раздражение далекого собеседника.

— Что поделаешь. Продолжаем искать, но надежды мало…

— Ладно. Но хоть это-то дело не упустите…

Баум расслышал упрек в словах «хоть это-то» и позволил самую малость улыбнуться:

— Я тебя понимаю, дружище, только давай режь начистоту, дипломатией пусть занимается начальство.

И снова пауза, потом Бен Тов смягчился:

— Ты прав. Я сорвался. Спасибо за то, что ты сделал. Позвони, если все-таки удастся узнать что-нибудь о тех двоих.

Глава 15

— Юсеф пришел, — сказал старик.

Они стояли у дальней от входа стены мечети Омейядов, вокруг бурлила толпа. Эссат прислонился к колонне и делал вид, будто читает: держал перед собой раскрытую книгу и глаз с нее не сводил.

— Где он?

— Справа возле соседней колонны. В европейском платье, в очках, ростом чуть пониже тебя.

Эссат поднял глаза от книги и увидел того, о ком шла речь. Выглядит как верующий или как турист из какой-нибудь соседней страны. Впрочем, одно другому не мешает. Казалось, он полностью ушел в созерцание ярких изразцов, украшающих стену, но на миг отвернулся и глаза их встретились.

— О'кей. Что-нибудь мне передали?

— Инструкция тебе такая: не рисковать. Никоим образом. Так и сказано было: никакого риска.

Наступило молчание, потом заговорил Эссат:

— Я-то сам о себе позабочусь. А ты вот рискуешь сильно, и это меня тревожит. Нельзя так долго пользоваться рацией, несколько месяцев… Смотри, засекут тебя…

— Я передаю очень кратко и всегда в разное время.

— Они тоже не дураки. Если тебя схватят, это ведь ужас будет.

Старик переступил с ноги на ногу, поежился и с раздражением замахал руками на стайку болтающих ребятишек.

— У меня сердце больное. Доктор сказал — любое напряжение смертельно опасно. Поймают они меня — я от одного только вида раскаленного железа и прочих штук концы отдам. Предварительный медосмотр там ведь не устраивают… Так что ничего они от меня не добьются.

Он зашаркал прочь, бормоча что-то, по обыкновению, а Эссат шагнул к соседней колонне.

— Шалом.

— Шалом, — отозвался гость.

— Жду тебя в полдень в кафе на Индепенденс сквер. Подойди в открытую и поздоровайся громко — будто не ожидал меня там встретить. Приглашу тебя за свой столик — сразу подсаживайся.

Молодой человек в ответ только кивнул, и Эссат тут же ушел.

Позже, в кафе Эссат спросил:

— Как ты проехал через границу?

— С алжирским паспортом. Это все, что имею право сказать.

— Ладно. Как там босс?

— Лютует, как всегда. Тебе привет.

Столик их находился в глубине зала, и оба сидели лицом к двери. В кафе было людно, шумно, звучала многоязыкая речь. Эссат закурил, предложил сигарету собеседнику, но тот отказался, спросил:

— Что делать надо?

— Пойдем в один дом. Там куча замков — на двери черного хода, на дверях между комнатами. И сейф надо открыть.

— Сигнализация есть?

— С этим я улажу.

— Когда?

— Сегодня ночью. — Эссат заметил человека за столиком у самого входа, — сидит один, укрывшись за газетой, но время от времени взгляд его, будто радар, прощупывает заполненное людьми пространство. Эссату почудилось, что этот лишенный выражения взгляд вдруг оживился, наткнувшись на их столик, и даже задержался на миг. А, может быть, этого и не было вовсе…

— Не исключено, что придется стрелять, — продолжал он. — Пистолет у тебя есть?

— Нету.

— Я принесу. Стрелять-то умеешь?

Гость утвердительно кивнул.

— А как с инструментом — ключи там, отмычки…

— Есть кое-что. Мы с боссом решили дома не покупать — на таможне могли внимание обратить. Обойдемся — ключ от сейфа есть, это главное.

— Фотоаппарат?

— Минокс со вспышкой.

— Снотворное?

— У меня с собой упаковка аспирина — там две таблетки чуть поменьше остальных. Их надо измельчить и растворить. Действует минут через сорок — в зависимости от веса пациента. Десять таких таблеток — смерть. Две часов на шесть усыпляют.

— Передай их мне под столом.

Человек возле двери читал свою газету. Если он из службы безопасности, то тут где-нибудь и второй должен быть — эти всегда парами действуют, по одному им не доверяют. Эссат огляделся будто в поисках официанта. Ага, вот он, голубчик, за столиком справа от них. Прямо на лбу написано, что сыщик. Узнать бы, кем интересуется здесь эта парочка. Вообще в таких местах слежка — не редкость, зря сюда пришли.

— Какая у тебя легенда?

— Я журналист из Алжира, на вольных хлебах, — ответил Юсеф. — Собираюсь написать серию статей о том, как столицы арабских государств готовятся к возможной агрессии сионистов. С Дамаска начну.

— Тут двое сыщиков, — предупредил Эссат. — Уходим вместе. Если что — мы старые знакомые, встретились случайно, не виделись с семьдесят девятого, я в тот год был в Алжире, познакомил общий приятель, потому что тогда ты интересовался освободительным движением и собирался о нем писать.

— И где опубликована моя статья?

— А она не опубликована, причину сам придумай.

— Ладно.

Они поднялись и не спеша направились к выходу. Человек с газетой проводил их взглядом, но интереса не проявил. Того, что сидел в глубине зала, им видно не было. Они еще постояли на улице перед кафе, тряся друг другу руки и обмениваясь выражениями приятельских чувств, — может, чуть громче, чем следовало. Ни один из сыщиков вслед за ними не двинулся.

— Вроде все в порядке, но ты все же поосторожней, — сказал Эссат. — В половине двенадцатого ночи встретимся вон там, на той стороне улицы, там всегда какой-то народ толчется. Если что неладное заметишь, то через полчаса ступай к мечети, жди возле северной стены. Пока.

Они расстались. Эссат не спеша покатил на своем мопеде по направлению к кварталу Шагхур Жувани. Не доехав до базара Мадхат Паша, свернул в узкую улицу и очутился в настоящем лабиринте переулков, путь ему то и дело преграждали: старик с тележкой, велосипедисты, тетки с тяжелыми сумками — идут с базара. Возле небогатого, с замызганными окнами дома он остановился. Металлическая дощечка на двери, выходящей в затхлый проулок, сообщала: «Алеппо Экспорт — импорт. И.Халил». Буквы были почти неразличимы из-за грязи. Ребенок на пороге — сопли до верхней губы, к лицу прилепились мухи — бессмысленно стучал щепкой об ступеньку. Чтобы пройти, Эссату пришлось осторожно приподнять и передвинуть его, но малыш будто ничего и не заметил. Дойдя до лестницы в конце коридора, Эссат поднялся на второй этаж. Из-за двери доносились оглушительные звуки радио, включенного на полную мощность: передавали новости. Эссат толкнул дверь и вошел.

В комнате стоял письменный стол и канцелярский шкаф. Вдоль стены выстроились стулья с жесткими спинками. На одном из них сидел парнишка в военной форме, на соседний он пристроил радиоприемник. На полу рюкзак, к стене прислонен автомат. Парнишка чистил ногти. Завидев Эссата, он тут же выключил радио.

Пришедший уселся за стол:

— Это ты еду охранникам носишь?

Мальчик кивнул. У него были тонкие черты и гладкая кожа, свойственные жителям пустыни. Улыбка обнажила ровные белые зубы.

— Давай-ка глянем, что там у тебя.

— Да чего смотреть — как всегда: хлеб, колбаса, всякое такое — что они сами просят.

— А питье какое?

Парень явно смутился, но усмехнулся:

— Лимонад, ничего спиртного, я же правила знаю…

— Покажи.

— Да нечего там смотреть.

Эссат встал, поднял с пола рюкзак и открыл. Он знал, что найдет там пару бутылок с пивом, и вот они, тут как тут.

— А это что?

Мальчишка снова неловко засмеялся:

— Ребята просили, от пива какой вред? Они сказали, что отметелят меня, если пива не принесу.

Эссат шагнул к парню и отвесил ему оплеуху. Голова мотнулась назад — тот только всхлипнул.

— Знаешь, какие у профессора правила? Знаешь, что бывает с теми, кто нарушает эти правила?

— Вы ему скажете?

— Скажу, конечно, когда он вернется.

— Меня выгонят?..

— Сначала трепку хорошую зададут, а потом выгонят.

— Я все выдержу, любую трепку — только пусть оставят в группе. Я буду стараться. Я все выдержу!

— Ступай купи две бутылки лимонада. Я еще подумаю.

Парнишку будто ветром сдуло. Эссат встал и запер за ним дверь. Поставил на стол бутылки с пивом и, достав из ящика стола открывалку, аккуратно снял крышки. Потом высыпал на лист бумаги таблетки и, выбрав четыре — те, что поменьше, — бросил по две в каждую бутылку, приладил крышки на место и чуть прижал плоскогубцами. Он успел как раз к приходу мальчишки — когда на лестнице раздались шаги, Эссат отомкнул дверь и снова уже сидел за столом.

— Вот, лимонад…

— Пойди-ка сюда.

Парень приблизился и остался стоять, неловко держа по бутылке в каждой руке, но сесть не решаясь.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Знаешь, ты красивый малый. Небось, уже трахнул какую-нибудь девчонку?

В ответ смущенный кивок и неуверенное: ну, было.

— Врешь, не верю.

— Правда, спросите у моего брата — он знает.

— Ну и понравилось?

— Конечно.

— А мне кажется, тебе бы больше понравилось, если бы тебя самого кто трахнул.

— Ну уж нет!

— А я вот уверен — понравилось бы.

— Ну, значит, так оно и есть.

Парень все еще переминался с ноги на ногу, не зная, как быть с бутылками.

— Давай это дело проясним, а? Что скажешь, красавчик?

— И тогда меня не выгонят?

— Не выгонят, если мне угодишь.

Красавчик просиял — широкая улыбка означала согласие и даже некоторый призыв, но главным образом облегчение: проблема решилась, а каким образом — неважно.

— В рюкзак их положить? — спросил он наконец насчет своих бутылок.

— Да ладно, пусть уж пива выпьют. А то если с лимонадом явишься, они решат, что тут что-то не так.

— Это точно.

— Ты им все время пиво таскал — эти дурни бутылки через стену кидают, их там целая куча на улице. Думают, у меня глаз нет.

— Господи!

— Если хоть слово кому скажешь — профессору все станет известно, имей в виду. У него повсюду осведомители.

— Клянусь, буду молчать.

— Вечером в десять встретимся и разберемся, что тебе больше нравится. А пока делай свое дело.

Парень сунул бутылки с пивом в рюкзак, перекинул лямку через плечо, подхватил автомат и, обернувшись в дверях, послал Эссату еще одну ослепительную улыбку, на сей раз уж точно призывную.

Вечером они встретились на узенькой улочке — Эссат подъехал на японском пикапе, кивком велел парнишке забраться в кабину. Тот послушно уселся рядом, и они долго ехали молча, оставляя позади одну за другой городские улицы. Наконец пошло загородное шоссе с ровными рядами кипарисов по обе стороны.

— Ну как там, на вилле?

— Нормально.

— Ничего им не сказал?

— Клянусь.

Пикап свернул с шоссе на дорогу, петлявшую меж каштанами. Через полмили Эссат затормозил. Здесь, он знал, слева заброшенный карьер, а справа пустырь до самого горизонта — с той стороны стояло зарево городских огней.

— Пошли в кузов, — сказал он. Парнишка спрыгнул на землю, оставив автомат в кабине, а Эссат нащупал пистолет в кармане куртки — уже с глушителем, и, пока обходил машину, снял предохранитель. Его всего трясло — не испытывал он ни гнева, ни злобы, и вовсе не хотелось ему убивать несчастного малого. В сотый раз он напомнил себе: или мы, или они. Чем провинились те красивые девочки из авиакомпании «Эль Аль» — за что их изрешетили пулями? И вот теперь еще этот подросток, который хотел служить своему народу, а ему предстоит умереть вот здесь, и всей-то его вины — что он единственный свидетель…

Мальчишка в нерешительности стоял возле задних дверей.

— Туда лезть, внутрь?

Ответом стал выстрел — Эссат выстрелил почти в упор, пуля вошла между глаз. Слава Богу, темно, мальчику не суждено было увидеть свою смерть. Склонясь над беззвучно опустившимся в пыль телом, Эссат выстрелил еще раз, в голову. Потом оттащил его к краю карьера и оно сползло и покатилось вниз по каменистому склону. Эссат вернулся к пикапу, достал автомат и сбросил вслед за недавним владельцем. Потом сел за руль и направился к шоссе, ведущему в город.

В назначенное время он был на Индепенденс сквер и сразу заметил Юсефа в вечерней суетливой толпе. Тот стоял возле витрины, где была выставлена таблица с сегодняшним курсом обмена денег, и без особого интереса изучал ее. Внимание Эссата привлек другой человек, который столь же равнодушно обозревал витрину соседнего магазина, и подошел он к Юсефу только после того, как незнакомец затерялся в толпе.

— Иди за мной до следующего угла.

Когда Юсеф свернул за угол, он предложил:

— Времени у нас больше часа, но лучше давай подождем поближе к месту.

Они взгромоздились вдвоем на мопед и двинулись в сторону западных окраин. Остался позади центр — огни неоновых реклам, доносящаяся из-за всех дверей музыка, теперь они ехали по обсаженным деревьями богатым и спокойным улицам и остановились, наконец, возле пустого участка, где на месте снесенного дома стояла деревянная времянка в ожидании нового строительства, — она была пуста. Эссат завел мопед на участок, поставил позади хибары, чтобы не видно было с улицы, поманил за собой Юсефа и толкнул дверь. Ржавые петли заскрипели. Он вынул из кармана фонарик и чуть посветил:

— Садись вот сюда, на ящик, побудем в темноте, риску меньше. Время надо скоротать, я пока опишу тебе тот дом. С сигнализацией справлюсь сам, а ты поможешь открыть замки. Двое охранников дежурят в холле со стороны улицы — по идее снотворное уже подействовало, но кто его знает, ко всему будь готов. В случае чего пристрелим. Но вообще-то задача в том, чтобы прийти и уйти, не оставив следов. Тогда добытым сведениям цены больше.

— Сейф где находится?

— На втором этаже.

Они посидели некоторое время в молчании, наконец, Эссат поднялся:

— Пора. Пошли.

Вышли в кромешную тьму — ночь была безлунная. Оставшееся до цели расстояние проехали за несколько минут. Мопед оставили на пустыре рядом с виллой. Эссат прихватил велосипедную сумку:

— Не отставай!

Виллу профессора окружала низкая стена, поверх нее тянулась чугунная решетка, а еще выше, на высоте двух метров — колючая проволока. Обойдя участок так, чтобы дом оказался между ними и улицей, Эссат достал из сумки кусачки и моток провода. При слабом свете фонарика, который держал Юсеф, он прикрепил один конец к основанию решетки, а второй — на метр выше. Потом кусачками перерезал колючую проволоку, образовался проход.

— Будем уходить — заделаем как было. Тогда хоть сто лет пройдет — никто ничего не заметит.

Возле двери, ведущей в дом, Юсеф провозился минут десять. Замков оказалось два. Очутившись в доме, ночные гости прикрыли за собой дверь, и Эссат осторожно пошел вперед, освещая путь фонариком. Из холла доносилось тяжкое дыхание и храп — стража спала.

— Поглядим на всякий случай.

На низком столике — две пустые пивные бутылки и остатки ужина.

— Если твое снотворное надежное, то эти нам хлопот не доставят. Пошли. Надо обыскать две комнаты.

— Слуг в доме нет?

— Есть, но тут не ночуют. Приходят к шести утра.

Замок на двери, ведущей в кабинет профессора на первом этаже, оказался крепким орешком. Юсеф копался долго, сыпля сквозь зубы проклятиями и поминая оставшийся дома свой инструмент:

— Вот зараза, я бы его за три секунды…

Он пытался подобрать ключ, замок не поддавался, но вдруг что-то в нем щелкнуло, и упрямец сдался.

— Я тут пока пошарю, — обрадовался Эссат. — А ты попробуй еще один, похожий с виду на этот, той же системы. Второй этаж, дверь справа. Без фонарика обойдешься?

— Обойдусь.

Оставшись один в кабинете профессора, Эссат занялся письменным столом. Выдвинул один за другим все ящики — они оказались незапертыми, и в них не нашлось ничего, что стоило бы внимания. Только в самом нижнем профессор хранил две книги о движении Нетуореи Карта и Сатмарера. Эссата это удивило — с чего бы профессору интересоваться еврейскими экстремистами? Под книгами лежал план Иерусалима и карта Израиля. Поднявшись на второй этаж, он застал Юсефа уже в комнате — той, в которой работала Расмия. У стены стоял сейф.

— Давай ключ. Интересно, как это его раздобыли.

— Понятия не имею — самому интересно. Старик сунул его мне перед самым вылетом.

Ключ подходил идеально — он легко повернулся, и дверца услужливо распахнулась.

— Надо доставать бумаги одну за другой и в том же порядке складывать обратно. Чтобы никто не заметил, что тут чужие побывали.

Эссат вынул из сейфа пухлый конверт, в нем оказались расшифровки — шифр состоял из пяти цифр.

— Это надо сфотографировать.

Юсеф разложил листки на столе и открыл футляр фотоаппарата.

— Занавески задерни, а то вспышку видно будет с улицы, — напомнил Эссат. Он тем временем аккуратно выкладывал из сейфа его содержимое: несколько пачек ассигнаций — деньги разных стран, большой пакет, в котором лежат чистые паспорта и куча фотографий. В глубине обнаружились два пистолета и коробочка с какими-то пилюлями — Эссату было известно, что это за пилюли: цианистый калий, чтобы воспользоваться in extremis.[9] Под пакетом с паспортами он нашел вчетверо сложенный лист бумаги и, развернув, увидел нарисованный от руки план каких-то улиц, сверху небрежно, будто в спешке, написано: «третий слева». И никаких названий, только набросок дома с башенкой наверху.

— Это тоже сними.

Листок лег на пол, коротко вспыхнуло, щелкнуло — готово! Теперь сейф был пуст, в нем осталась только связка ключей.

— Все сложим обратно…

Они вышли из комнаты, заперли за собой дверь. Внизу закрыли замок и дверь, ведущую в кабинет. Прислушались: охранники спят — по-прежнему слышен храп. Эссат и Юсеф незаметно выскользнули из дома.

К тому времени как Эссат восстановил сигнализацию и устранил все следы их пребывания, небо на востоке начало светлеть.

— Славно поработали, — сказал он по пути к месту, где оставил мопед. — Давай сюда ключи, я их выброшу. Не надо тебе снова в аэропорту рисковать.

— С фотоаппаратом не знаю как быть…

— По инструкции от него тоже избавиться надо. А пленку я спрячу.

Юсеф осторожно вынул кассету, и миниатюрный фотоаппарат полетел в придорожную канаву.

— У меня заказан обратный билет на завтрашнее утро, — сказал он.

Эссат подвез его до перекрестка, и они расстались неподалеку от отеля, в котором остановился гость.

В десять утра Юсеф приехал в аэропорт на такси и забрал в кассе зарезервированный билет: из Дамаска он собирался в Рим, самолет компании «Алиталия» отправлялся в одиннадцать.

Перед кассиршей, выдавшей ему билет, лежал, недоступный взглядам пассажиров, список с несколькими фамилиями — и среди них та, на которую Юсеф заказывал билет. Девушка незаметно нажала специальную кнопку.

— Выход номер четыре, — сказала она, протягивая в окошечко билет и сияя дежурной улыбкой. — Посадка начинается в десять сорок пять. Счастливого пути!

Юсеф направился к стойке паспортного контроля, а за ним уже шли двое. Перед стойкой была небольшая очередь — один из сопровождавших встал впереди Юсефа, второй позади. В тот момент как он подал свой паспорт, его сильно толкнули, он оказался зажатым между двумя преследователями, руки ему тут же заломили назад — он попытался было вырваться, но его втащили в помещение позади барьера.

Он почувствовал, как за спиной на запястьях клацнул замок наручников, ощутил холодок металла. Потом незнакомцы вывернули его карманы, а самого грубо толкнули в кресло. В помещении был еще стол, за ним с усталым видом восседал толстый полицейский, мундир на нем был грязный. Он наблюдал всю эту сцену без всякого интереса, потом вдруг будто только что заметил непорядок, спросил:

— Ты кто?

— Шахид Осман. Алжирец. В паспорте все написано.

Один из тех, кто притащил его сюда, подал полицейскому паспорт, и тот с безразличным видом принялся его листать.

— А ты, похоже, все врешь.

— Ничего я не вру. Выпустите меня немедленно, я опоздаю на самолет.

— Это уж точно, на самолет ты опоздаешь. Сейчас признаешься, кто ты такой и зачем сюда явился, или попозже? Все равно ведь придется…

— Я требую, чтобы мне объяснили причину ареста!

— На это у меня полномочий нет. Я уполномочен только передать тебя сотрудникам госбезопасности для допроса.

Полицейский кивнул, спутники Юсефа рывком подняли его на ноги и поволокли к выходу.

На шоссе стояла машина, пленника запихали на заднее сиденье, с обеих сторон уселись сопровождающие — он заметил на месте рядом с водителем свой рюкзак.

Машина рванула с места и понеслась по направлению к городу.

— Моя бы воля, — сказал сосед справа, — я бы всех этих сионистов перерезал к черту. Баб просто так, а мужикам сначала бы яйца повырывал.

— Неплохая идея, — согласился его напарник.

Первый повернул к Юсефу тяжелое небритое лицо:

— А ты что скажешь по этому поводу, дружище Осман из Алжира?

— Правильный ход, — произнес Юсеф, стараясь придать голосу оттенок одобрения.

— Слыхал? Наш приятель Осман считает, что ход правильный. Так я тебя понял? — последовал болезненный удар кулаком под ребра.

— Если бы ты мог, ты бы резал их, а, Осман?

— Без всякого сомнения.

— Он одобряет насчет кастрации евреев, — хохотнул второй. — Ты свидетель, он сказал: без сомнения.

Удар под ребра с другой стороны.

— Скоро увидим, правду ты говоришь или врешь, — подытожил первый.

Машина все больше удалялась от спасительного аэропорта, и Юсеф, пытаясь приготовиться к тому, что его ждет, с отчаянием думал, что допроса ему не выдержать.

— Твое имя Шахид Осман?

— Да.

— Из Алжира? Журналист?

— Да.

— Но в Алжире в министерстве информации о тебе никто слыхом не слыхал.

В ответ молчание.

— Ты лучше отвечай. С тем, кто молчит, мы не церемонимся. Это пока еще цветочки…

— Я журналист, приехал, чтобы писать о жизни в Сирии и других странах, — его слова прозвучали неуверенно и как-то безнадежно.

Разум пленника отказывался служить ему. Казалось, между Юсефом и тем, кто его допрашивал, воздвигнута стеклянная стена — оттуда доносились смутные, неразборчивые, непонятные вопросы. Он сидел на стуле, и малейшее движение причиняло ему невыносимые страдания, вся спина от шеи до ягодиц представляла собой сплошную рану, рубашка, пропитанная кровью, прилипла и, стоило шевельнуться, — боль пронзала его как ножом. Его били до потери сознания, дважды приводили в себя уколами — и принимались бить снова.

— Дайте воды — я говорить не могу, горло пересохло.

— Воду получишь после. Повторяю вопрос: почему, если ты алжирский журналист, там тебя никто не знает? Мы специально связались с министерством информации…

— Я из Алжира…

Допрашивающий поднялся, обошел вокруг стола и сильно пнул стул. Пленник пытался выставить вперед скованные руки, но это не помогло. Он опрокинулся на кровоточащую спину и пронзительно вскрикнул. Мучитель почти нежно водрузил его обратно:

— Имей в виду: мое терпение на исходе. Не скажешь мне правду сейчас — будешь иметь дело со старыми знакомыми, они тебя уже один разок отделали. Сейчас шесть вечера, веселенькая тебе предстоит ночка. Мы тебя поджарим, ножичком кое-где пройдемся: мужиком ты уже не будешь. И здоровье попортим твое, и красоту. Стоит ли упрямиться, а? Подумай.

Юсеф уже все понял о себе: нет, он не принадлежит к тем избранным, что способны вынести пытки. Только бы вред от его показаний не был слишком велик… Как там, по инструкции? Он повторял свою легенду, пока хватило сил. Теперь надо вспомнить следующую и придерживаться ее, только что там было? Боль и страх мешали ему сосредоточиться, но он добросовестно старался вспомнить, не догадываясь, что его мучитель куда опытнее его самого и что стоит только отказаться от первой версии, а дальше уж его «расколют» почти мгновенно.

— Что вы хотите знать?

— Прежде всего, твое имя — сколько можно твердить?

— Юсеф Ливнех.

— Откуда ты?

— Из Тель-Авива.

— На кого работаешь?

Он вспомнил инструкцию: молчи про «Моссад»! Министерство иностранных дел, промышленный шпионаж — что угодно, только не разведка. Но он чувствовал, что ему не поверят. Не может он больше выносить эту чудовищную боль. Он бы любую ложь мог повторять, но не эту чушь, насчет промышленного шпионажа. Не поверят.

— На «Моссад».

— В чем состоит твое задание?

— Передать одно сообщение. Смысла не знаю, оно было закодировано.

— Сейчас я тебе задам вопрос о том, как ты встретился с человеком, которому предназначалось сообщение. Но предупреждаю: ответ обдумай как следует. Мы должны этого человека арестовать, и пусть твой ответ нам поможет. Иначе ребята тобой займутся. Разные там обычные хитрости: свидание в заранее условленном месте, имени не знаю, больше встреч не назначали и так далее — это все никому не нужно, не нужно, не нужно! — Допрашивающий снова вышел из-за стола и теперь стоял рядом с Юсефом, прямо перед ним, наклонившись, приблизив лицо к лицу жертвы. — Наконец-то мы подошли к самой сути, приятель. Я хочу знать, как зовут этого человека и где его найти. Ответ и решит твою судьбу. Ясно?

Юсеф кивнул.

— Отдам я тебя все же моим коллегам на часок-другой. Чтобы еще лучше все прояснить. Хотя, может, ты прямо сейчас готов рассказать, как поймать твоего дружка?

Юсеф снова кивнул.

— Ладно, посмотрим. Объясни подробно, как ты вышел на связь. Только не забудь: если первая версия окажется неточной, уклончивой — лживой, короче, то мы тебя по стенке размажем, даже если потом заговоришь начистоту. Чтобы не было повадно — нам же обидно покажется, если какой-то сионистский выродок вроде тебя сумеет нас надуть.

— Я скажу правду.

Собеседник снова уселся за стол:

— Ну, давай.

Юсеф сломался, перестал сопротивляться. В такой момент допрашивающий видит, выиграл он или проиграл — впрочем, этот палач при первом же взгляде на молодого человека уверился в непременной победе.

— Встреча была в мечети Омейядов.

— Как вы узнали друг друга?

— Там был один старик — кажется, он там уборщик. Он нас познакомил.

— Опиши, как выглядит твой приятель.

В сознании Юсефа слабо блеснула радость — хоть тут он их обманет.

— Высокий, волосы темные, прямые. Лет тридцать пять. В арабском платье.

— Имя?

— Клянусь — не знаю.

— А дальше что?

— Он подошел, я отдал записку. Он взял и ушел. Все.

— Опознать можешь старика и этого малого?

Юсеф кивнул. Человек за столом долго смотрел на него испытующе, прикидывая, должно быть, целесообразность дальнейших пыток, и наконец принял решение:

— Сейчас тебя уведут и дадут воды, спину подлечат. Потом подпишем маленький договорчик — я его тут набросаю. Будешь и дальше с нами сотрудничать — потом объясню, как. Но еще раз говорю — если никого не удастся арестовать, то положение твое незавидное; такое с тобой сделаем, что плакать будешь и умолять: бейте, мол, как хотите, только не это… Но не уговоришь, так и знай.

Позже, в камере, Юсефу принесли договор, составленный на иврите. Там пересказывались его показания, затем следовало отречение от работы в израильской разведке и обещание сотрудничать с сирийской. Фамилия палача на этой бумаге уже значилась, теперь ее скрепила подписью жертва. Затем принесли кружку воды и явился мужчина в чистейшей белой рубашке и бежевых брюках, назвавшийся врачом. Он обработал раны на спине пленника — это было почти так же мучительно как побои, и Юсеф дважды терял сознание. Когда врач, наконец, ушел, он лег на пол, прижавшись лицом к прохладному камню и долго плакал, не находя в себе сил, чтобы успокоиться и хоть чуть-чуть забыться, прогнать смертную тоску.

В тот же вечер в лямке его рюкзака была обнаружена непроявленная фотопленка. Тот, кто допрашивал его, позволил себе маленькую вольность: дал выход своему гневу. Понять его было можно: ведь он уже доложил по начальству, что пленника удалось расколоть. Теперь выяснилось, что прохвост всех обдурил. Уязвленное самолюбие заставило специалиста по допросам и двух его коллег объединить усилия — слепая ярость застила всем троим глаза. Юсеф так и не успел рассказать про поход на виллу профессора Ханифа, про сейф, — они убили его раньше, чем он выдал Эссата. Причиной смерти стало удушье — пленнику слишком глубоко протолкнули в рот кляп. Впрочем, возможно, умер он от глубокой раны на голове. Поскольку вскрытие в подобных случаях проводить не принято, то сошло и лаконичное «сердечная недостаточность».

Не повезло ретивым работникам и со стариком: он оказался прав, когда говорил Эссату, что надеется умереть при аресте, старое больное сердце — хорошая страховка от пыток. Так и получилось, смерть оказалась милосерднее палачей. В его комнате обнаружили передатчик и шифровальные списки, но находку пришлось скрыть, дабы не навлечь на себя начальственный гнев и репрессии.

— Ложный след, — доложил наверх специалист по допросам. — Ничего у этого старика не нашли.

Фотопленку все же проявили, сделали несколько отпечатков, но эксперты так и не разобрались, что на них изображено и какой во всем этом смысл.

Глава 16

Майор Савари принял все меры предосторожности. Один из его сотрудников расположился в бистро возле метро Одеон — коротал там время у стойки, попивая анисовый ликер и делая вид, будто он — строительный рабочий. Одет он был соответственно, для пущей достоверности на робе и даже на волосах серела цементная пыль — этот деятель придавал большое значение подобному камуфляжу и посвящал ему много времени и сил. Он не без приятности провел таким образом минут двадцать, когда в бистро появился, наконец, Таверне: выбрал место за столиком напротив бара и заказал пиво, потом извлек из кармана трубку и сунул в рот, но закуривать не стал. Расмию и насчет трубки предупредили. Ей вообще подробно описали человека, с которым надлежало встретиться: маленького роста, лысый, очки в стальной оправе с толстыми стеклами, темный костюм. Войдя, она направилась прямо к нему, села за его столик и, кивнув в знак приветствия, оглядела полупустой зал.

— Выпьете что-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Для конспирации…

— Тогда кофе. Черный.

Сотрудник армейской разведки, торчавший у стойки, уронил пачку сигарет и, поднимая ее, постарался незаметно рассмотреть девушку. Но ему удалось увидеть ее лишь в профиль.

Официант принес кофе и исчез. Расмия даже не притронулась к чашке.

— Здесь безопасно?

— Вполне.

— Вы знаете, кто меня прислал?

— Да, мне сказали. Чего вы хотите?

— Хочу пригласить вас на встречу: тот, кто меня прислал, хотел, чтобы она состоялась сегодня же.

— О чем пойдет речь?

— Не знаю.

— Не нравится мне это, вот что я скажу. Зачем надо назначать два свидания — и одного бы хватило. А какая таинственность, скажите пожалуйста! Если бы не майор Савари — это он меня попросил с вами повидаться — я просто отказался бы, и дело с концом.

— Простите, что так получилось, нам приходится соблюдать осторожность.

Таверне не спеша спрятал трубку обратно в карман, отпил немного пива. У него была привычка смотреть на собеседника поверх очков, и это придавало ему вид незадачливого школьного учителя — весь какой-то потертый, неприметный, взгляд не то чтобы уклончивый, но неуверенный, будто слегка вопросительный. И опасливый в то же время.

Они помолчали, Таверне отхлебнул еще пива.

— Ваш приятель знает перекресток Рон Пуан на Елисейских полях? — спросил он.

— Ну конечно.

— Там на одном углу аптека. А за ней как раз стоянка конных экипажей — они катают туристов по бульварам до площади Конкорд. В семь я буду там. Как только увижу вашего приятеля, сяду в коляску, а он пусть присоединится ко мне. Объясните подробно, как он выглядит.

Расмия описала Ханифа и добавила:

— Мне это место таким уж безопасным не кажется.

— Кому лучше знать — мне или вам?

— Конный экипаж в самом центре Парижа…

— Милая барышня, что ж тут необычного?

— Ну, не знаю. Двигается он медленно…

— Зато «хвост» не увяжется: для автомобиля скорость мала, а для пешехода — велика, ему бы пришлось бегом бежать, тут-то мы его и заметим. Идеальное место для конспиративных бесед…

— Прямо у всех на виду… — не сдавалось Расмия.

— Ничего подобного. Кому придет в голову заглядывать в окно кареты? Ну пусть ваш приятель наденет шляпу с широкими полями. На всякий случай.

Наблюдатель, обосновавшийся за стойкой, не уловил ни слова из их беседы. Когда девушка приготовилась встать из-за стола, он, согласно инструкции, поспешил опередить ее и вышел чуть раньше, помешкал у витрины соседнего магазинчика и отправился за ней следом. Но девица, видно, в таких делах поднаторела — не прошло и десяти минут, как сыщик потерял ее из виду.

— Незачем было соглашаться на такие условия, — профессор не скрывал своего неудовольствия. Расмия отмалчивалась. — Лучше надо меня подстраховывать. На какой час ты договорилась?

— На семь вечера.

— Пойдешь туда на полчаса раньше, стань где-нибудь незаметно и проследи, нет ли кого, кто придет вслед за этим Таверне, или, может, раньше его. Если хоть тень сомнения появится — тут же исчезаем, и никаких больше переговоров. Дашь мне знак, и оба уходим. Ясно?

А Таверне тем временем позвонил майору Савари, доложил о состоявшемся свидании и о назначенной встрече. «Пусть там ваши люди понаблюдают».

— Я уже распорядился.

— Вот как! Отлично.

Расмия, появившись в половине седьмого вечера на перекрестке Рон Пуан, сразу же оказалась в людском водовороте — как всегда, тут было полным-полно туристов, да к тому же в этот час целые толпы парижан приезжают сюда на метро и автобусах. Различить среди великого множества людей, расположившихся за столиками кафе на тротуарах, соглядатаев было решительно невозможно. Где-то среди них сидел агент майора Савари, но Расмия этого знать не могла и при появлении профессора успокаивающе кивнула ему со скамейки под платаном, где она с трудом нашла себе место. Девушка заметила и Таверне, пришедшего несколькими минутами раньше, — он осторожно огляделся и подошел к кучеру кареты, стоявшей в очереди первой. На нем была шляпа, бросавшая тень на лицо.

Расмия видела, как они с профессором встретились и сели вместе в карету. Кучер взмахнул кнутом, крикнул что-то, и конный экипаж влился в уличное движение.

Они неспешно двигались по авеню Габриэль, когда профессор закончил объяснять, чего он ждет от Таверне.

— Я так думаю, что вы могли бы продать нам оружие…

— Какого рода оружие вас интересует?

— Скажем, то, что может быть применено в самом крайнем случае. Оружие с низкой отдачей и малого размера. Что-нибудь типа боеголовок к передвижной ракетной установке.

— Атомной ракетной установке?

— Да, именно атомной.

— А для чего вам такое оружие?

— Я пока не хотел бы это обсуждать. Мне надо знать, есть ли смысл продолжать…

Настала долгая пауза, нарушаемая лишь мерным клацаньем копыт по мостовой. Кучер взмахивал то и дело хлыстом, имитируя попытки побудить старушку-лошадь бежать порезвее. Свернули на авеню Мариньи и двинулись в обратном направлении к Елисейским полям.

— Обсудить, конечно, стоит, — произнес, наконец, Таверне. — Но следует обговорить прежде всего условия.

— Средства у нас есть.

— Дело весьма рискованное. Понадобятся большие расходы. Придется привлечь других людей.

— Мы готовы на все — и на риск, и на расходы. Насчет других людей — не знаю. Доверять нельзя никому — это мое убеждение.

— Нет, людям доверять можно, но только если им неизвестно, что и зачем они делают. Это я беру на себя.

— Сколько будет стоить оружие?

Собеседник профессора не ответил на прямой вопрос, он молча смотрел в окно, будто пересчитывая деревья вдоль тротуара. Потом сам спросил:

— А другой путь вы не рассматривали?

— Что вы имеете в виду?

— Если у вас есть контакты в какой-нибудь дружественной стране, располагающей нужным производством, — в Пакистане, допустим, или в Ливии, — то вам проще купить сырье и попросить своих друзей изготовить бомбы. Сегодня существует только одна проблема — обогащение урановой руды. С тех пор как известна технология производства, они практически доступны всем.

— Я бы предпочел купить бомбы.

Таверне будто пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:

— Тут, заметьте, любопытная дилемма. Купить обогащенный уран довольно трудно, но путь этот предпочтительнее. Какие правила ни вводи, а сырье все равно тащат. Сами посудите: сто килограммов исчезло в 1966 году на заводе в Пенсильвании и еще одиннадцать килограммов — на другом заводе в тех же краях несколько лет спустя. В сентябре 73-го в Дунрее кто-то украл несколько слитков плутония — это в Англии. Есть и поинтереснее данные: в одном только Оук-Ридже за тридцать семь лет существования этого завода недосчитались восьмисот килограммов обогащенного урана — они сами опубликовали эту цифру в 1982 году.

Он сделал паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела его речь на собеседника.

— Восемьсот кило, а? Хватило бы на восемьдесят пять бомб. А вам и нужна-то всего одна!

— Не одна, а две.

— Ладно, две. Не в этом дело — главное, что вам следует знать, — это то, что имеется рынок, где — не без труда, естественно, — можно приобрести обогащенный уран или плутоний. Дорого! Да, очень и очень дорого — но возможно. И риск при этом много меньше, чем при покупке готовых изделий. Купить две бомбы, полностью готовые к использованию, как вы настаиваете… Рискованное это дело, знаете ли. А за риск приходится платить.

— Этот ваш альтернативный путь исключается — нам нужна полная конспирация.

Молчание снова затянулось. Конный экипаж плыл в уличной толчее, медленно продвигаясь вниз по Елисейским полям.

— Мне необходимо быть в курсе относительно ваших целей, — твердо сказал Таверне.

— Я представляю антисионистское движение.

— Где именно?

— В разных местах. Оружие полагаем использовать на территории Израиля.

— Понятно… А можете вы предоставить гарантии, что вы именно тот, за кого себя выдаете, и что собираетесь использовать бомбу именно в Израиле, а не в Париже, скажем, с целью шантажа — ну хоть для захвата заложников?

— Все необходимые гарантии вы получите через майора Савари от Каддафи.

Наступило продолжительное молчание. Таверне не спеша достал свою трубку, потом — так же неторопливо — извлек из другого кармана кисет и принялся набивать трубку табаком, аккуратно утрамбовывая его. Когда он зажег ее, наконец, они были уже почти у цели.

— Сворачивай на Конкорд, — велел он кучеру, и тот в знак согласия взмахнул кнутом. Только теперь Таверне, повернувшись к профессору, взглянул ему в лицо.

— В том случае, если этот ливийский деятель подтвердит сказанное вами и если я, тщательно все обдумав, сочту наше дальнейшее сотрудничество возможным, мне понадобятся пять миллионов американских долларов — половина сразу должна быть положена на мой счет в швейцарский банк, остальное передадите мне после завершения дела.

— Нам бы хотелось получить бомбу не во Франции, это возможно?

— Смотря где.

— В Израиле, например?

— Вполне возможно. В Израиль я направляю морем кое-какие товары — разгрузку производит покупатель.

— Под каким флагом плавает судно?

— Под французским. Израильтяне принимают импортируемые из Франции товары, только если они доставлены французскими или их собственными судами.

— Вы полагаете, это надежно — французское судно? — приподнял бровь Ханиф.

— Его хозяин — мой человек.

— Но команда?

— Проблем не будет. Нам уже случалось доставлять весьма непростые грузы — с этим мы справимся.

Таверне в свое время разыскал в Марселе пароходную компанию, у которой шесть из восьми судов находились на ремонте, а долговые обязательства, выданные правлением компании, оказались в руках некоего Эмилио Лавацци — одного из главарей марсельского преступного мира. Естественно, компания не в состоянии была уплатить по векселям, и — что не менее естественно — как раз получила заманчивое предложение, сулившее избавление от всех бед. Некое общество — в конторе одного юриста на бульваре Насьональ значился адрес этого общества, однако напрасно было бы искать следы какой-либо его деятельности в области грузовых перевозок, равно как и в других — так вот, это странное общество пожелало купить у терпящей бедствие пароходной компании «Круа Вальмер» — транспортное судно общего типа водоизмещением в четыре тысячи тонн. Купленное судно вместе с командой немедленно поступило в распоряжение прежнего владельца с условием, что в течение ближайших двух лет будет перевозить грузы нового хозяина.

Выслушав то, что Таверне счел необходимым рассказать по этому поводу, Ханиф произнес, глядя прямо перед собой:

— Все это хорошо, но цена, которую вы назвали, ни с чем не сообразна. — И тем не менее…

— Миллион долларов в качестве аванса и миллион, когда заказ будет выполнен.

Таверне покачал головой:

— Мы просто время зря теряем. Лучше вам обратиться к кому-нибудь другому.

Жесткий тон этих слов не вязался с нерешительным видом собеседника, однако Ханиф вынужден был принять их всерьез:

— Во всяком случае, на какой бы сумме мы ни сошлись в конце концов, аванс неоправданно велик. Вдруг вы возьмете эти деньги да и скроетесь?

— Вполне возможно. Пусть Савари подтвердит или опровергнет ваши опасения, а уж потом решайте.

— Как я могу подтвердить вам сразу такую огромную сумму? — стоял на своем Ханиф. — Допустим, я получу касательно вас самые лучшие рекомендации — но мало ли что может произойти? Нервный срыв или несчастье какое-нибудь — вы просто не сможете выполнить наш заказ. Что тогда?

— Во-первых, дав обещание, я его держу, — можете справиться у Савари. Во-вторых, нервный срыв мне не грозит, Савари вам и это подтвердит. А что касается непредвиденных обстоятельств — несчастья, как вы изволили выразиться, — то если из-за этого дела у меня возникнут серьезные неприятности, то ваши деньги послужат некоторой компенсацией — потому я и настаиваю на пяти миллионах.

— Не вижу никакой логики.

— А ее и нет, если судить с точки зрения обычной купли-продажи. Но мы же тут не торгуем — просто риск, который я беру на себя, намного превышает риск, которому подвергаетесь вы.

— Миллион сразу и два после.

— Извините, — холодно сказал Таверне. — Я — француз. Вы у себя на Ближнем Востоке привыкли торговаться, а у нас это не принято. Я назвал цену. Устраивает она вас — продолжим разговор. Не устраивает — говорить больше не о чем. Считайте, что приятно провели время, и придется вам поверить мне на слово, что я тут же все забыл.

— Если мы придем к соглашению, то когда вносить аванс?

— Это именно аванс, то есть предварительная оплата, тут не может быть иных толкований. Я вам сообщу название банка и номер моего счета. Как только банк подтверждает поступление названной суммы, я начинаю действовать. Ваш заказ может быть выполнен примерно за месяц — чуть быстрее, или чуть дольше. Вы должны дать мне подробное описание: размеры бомбы, мощность ядерного боеприпаса, тип взрывного устройства и прочее. Я могу добыть для вас, к примеру, атомную боеголовку от нашей ракеты типа «земля-земля». Если вы не в курсе, сообщаю, что ее мощность в полтора раза выше, чем у бомбы, сброшенной на Хиросиму.

— А размер какой?

— Сорок пять сантиметров в диаметре, длина — сто шестьдесят сантиметров. Все точные данные указаны в технических условиях. Весит она примерно пятьдесят килограммов. А понадобятся вам таймеры — чтобы можно было взорвать ее в строго определенное время?

— Понадобятся.

— Буду иметь в виду.

— Если погрузка будет производиться в Марселе, то бомбу могут обнаружить — там обыскивают доки с помощью детекторов, улавливающих радиацию.

— Верно. Этот пункт следует обговорить особо. Мы упакуем бомбы в резиновую оболочку, покрытую специальной краской. Радиация не будет превышать уровень обычного фона, детектором ее не уловишь.

Ханиф помедлил с ответом, потом все же решился:

— Могу я быть уверен, что мы получим именно то, о чем мы сейчас договариваемся?

— Пусть ваш эксперт осмотрит бомбу перед тем как передавать мне оставшуюся сумму. Ее, кстати, следует положить в банк — любой, по вашему выбору, — одновременно с авансом. На предъявителя. И я могу ее получить только тогда, когда мы оба — вы и я — этого захотим, — сказал Таверне и добавил с тонкой улыбкой: — Взаимное доверие в делах, знаете ли, вещь хорошая, реальные деньги в банке весьма ему способствуют.

Экипаж уже приближался к перекрестку Рон Пуан.

— Я должен все обдумать, — произнес Ханиф. — Могу я завтра пополудни снова связаться с вами?

— Я буду в 12:30 в ресторане «Этуаль» на улице Бальзак, это у Елисейских полей, совсем рядом. Займу столик в нижнем зале. Удобное место, там два выхода.

— Скажите кучеру, пусть остановится здесь.

Ханиф вышел, не сказав больше ни слова. Карета благополучно доставила Таверне на стоянку. Он расплатился с возницей, позабыв ответить на его «до свиданья», осторожно оглядевшись, слился с толпой, неспешно двигающейся по Елисейским полям, и вскоре спустился в метро.

Глава 17

Вскоре после того как ливийские боевики начали регулярно совершать акции в Париже — шел 1981 год, в этом городе произошло маленькое событие: в квартире на третьем этаже дома № 16 по улице Ламуре сменился хозяин. Прежняя владелица — одинокая дама преклонных лет — скончалась, и квартиру, тут же, не торгуясь, купил некий Бенуа, юрист, которому случалось время от времени оказывать кое-какие услуги контрразведке. Господин Бенуа приобрел апартаменты вместе со всей обстановкой, избавив таким образом соседей от утомительного зрелища погрузки и разгрузки машин с мебелью. Так что персонал ливийского посольства, которое находится как раз напротив, даже и не заметил ничего. Решение Альфреда Баума не снимать наблюдательный пункт, расположенный чуть дальше по улице, в доме № 24, поддерживало сотрудников посольства в их приятном неведении.

— Насчет дома 24 они знают, — сказал Баум своему шефу. — Они так надежно прикрыли от наших сотрудников вход в посольство, никакой камерой не снимешь, так их это греет — ну зачем людей разочаровывать? Пусть себе заслоняются от нас, нам-то что?

В новую квартиру потихоньку, ночами занесли кино— и фотоаппаратуру, подслушивающие устройства, и новый наблюдательный пункт начал действовать.

Наутро после того дня, когда состоялся знаменательный разговор в конном экипаже, человека, который заступил на дежурство в самую рань, вывело из состояния задумчивости появление такси под окнами: машина остановилась возле дверей посольства через дорогу. Пассажир, видимо, заплатил водителю заранее, потому что выскочил быстро, пересек, низко склонив голову, тротуар и нажал звонок на двери. Наблюдатель тихонько выругался: гость скрылся слишком быстро, сфотографировать его он не успел, правда, зато рассмотрел в профиль: высокий, худощавый, в ловко сидящем костюме, лет сорока пяти, черные волосы, лицо смуглое. Сильно смахивает на того субъекта, описание которого им всем раздали пару дней назад. Наблюдатель тут же позвонил куда надо.

А профессор Ханиф, не ведая о том, что его засекли, сидел тем временем в помещении посольства, где располагаются телексы, и дежурный оператор уже связал его со штаб-квартирой Каддафи.

Ханиф оборвал бумажную ленту, протянул оператору:

— Сожги это.

Тот бросил рулон в мраморный камин, поджег зажигалкой и дождался, пока бумага сгорела дотла.

— О моем визите никому ни слова, — предупредил его Ханиф. — Передай Рабаху, что я ухожу.

В комнату вошел начальник охраны посольства Рабах. Ханиф спросил:

— Можно отсюда уйти незаметно?

— Проще простого. Во дворе посольская машина — сядьте сзади, пригнитесь получше — вас вывезут.

Наблюдатель из контрразведки за это время получил строжайшую инструкцию — во что бы то ни стало сфотографировать подозрительного гостя. Но все, что ему удалось, — это ничего не значащий снимок черного «фиата» с номером, который был известен давным-давно. А машина, срочно выехавшая с улицы Соссэ, застряла в утренней толчее и появилась на улице Ламуре, когда Ханифа и след простыл.

Злосчастный наблюдатель счел за лучшее доложить обо всем не Альфреду Бауму, как того требовала инструкция, а его заместителю Алламбо, рассчитывая на некоторое снисхождение, однако был выслушан в суровом молчании и обруган идиотом, после чего раздались короткие гудки — Алламбо, швырнув трубку, направился к Бауму.

— Извольте радоваться, этот дурень не успел снять, — объявил он с порога.

Прослушав его рассказ, Баум только вздохнул: — Еще, может быть, какие вести есть?

— Ничего хорошего. Интересно вам, как обстоят дела с этим русским из Дамаска? Помните — товарищ Беляев…

— Выкладывай. Может, отвлечешь от грустных мыслей.

— Похоже, Беляев действует по чьему-то наущению, — высказал предложение Алламбо. — Мои ребята доложили, что он отправился прямиком в Булонский лес. И на следующий день — вчера, то есть, — снова туда двинул, а дождь, между прочим, с самого утра хлестал, так что вряд ли он получил удовольствие от прогулки. Тем более, что свидание не состоялось.

— Где именно он был?

— Да в одном и том же месте, в западной части леса, у большого пруда. Мы там сегодня с утра установили пост, чтобы не сопровождать его через весь город.

— Отлично. Только пусть ребята не забывают, зачем их послали в лес, а то расслабятся и пропустят самое интересное.

— Я их на этот счет проинструктировал.

— Сколько их там?

— Пеших два парня с двумя девушками и две машины — еще четверо. — Хорошо бы они хоть пару снимков сделали, если он все-таки встретится с кем-нибудь. Этот русский может вывести нас на что-нибудь любопытное…

По дороге в свой кабинет Алламбо размышлял о том, с чего это КГБ понадобился сотрудник из Сирии и зачем его сюда вызвали; в Париже этого добра и так полным-полно.

Ханиф, придя в условленное место, застал Таверне за столиком в нижнем зале ресторана, перед ним стоял наполовину пустой фужер. За обедом оба молчали и только когда подали, наконец, сыр, Ханиф счел уместным приступить к делу:

— Мне трудно раздобыть сразу такую сумму — пока в моем распоряжении всего полтора миллиона.

— Тогда останемся каждый при своем.

— Может, вы согласитесь получить оставшуюся половину не сразу, а через несколько месяцев после того, как выполните заказ?

Таверне внимательно изучал качество камамбера в своей тарелке.

— Боюсь, я не смогу изменить своих требований, — сказал он, покачивая головой. — Видите ли, за килограмм обогащенного урана вы заплатили бы десять миллионов. Такие сделки совершаются довольно часто — стало быть, существует рынок и рыночные цены. Посудите сами: пять миллионов за две готовые бомбы — это, выходит, сущие пустяки.

— Не понимаю, почему готовые бомбы дешевле урана, если его к тому же легче достать, чем бомбы?

— А это просто. — Таверне, наконец, решился и, подцепив сыр на вилку, съел его с видимым удовольствием. — Я, естественно, должен заплатить за бомбы и за их транспортировку — но это не Бог весть какие расходы, и в сделке участвуют двое-трое. Если же вы покупаете уран, то он проходит через многие руки и каждый в этой цепочке подвергается риску, а потому и требует соответствующего вознаграждения. Как видите — тут нет никакого противоречия.

— Как я смогу убедиться, что доставленные вами бомбы пригодны к действию?

— Пусть их примет ваш собственный эксперт прямо в порту. Я представлю ему всю техническую документацию. Как только он закончит экспертизу и сообщит свои выводы, мы с вами посылаем общий телекс в ваш банк, и вторая половина суммы переводится на мой счет.

Принесли кофе. В ресторане понемногу становилось людно, и Таверне, сидевший лицом к залу, то и дело обводил его глазами.

— Я неплохо разбираюсь в вашем бизнесе, — сказал Ханиф. — Знаю многих торговцев оружием. Но о вас ничего и никогда не слышал.

— Я не торговец оружием.

— Но мне нужно знать о вас хоть что-нибудь.

— Вас может заинтересовать только одна деталь моей биографии, потому что только она и имеет значение в данном случае: мой родной брат занимает очень высокий пост. Вот и все.

— А ваши политические взгляды?

— У меня их нет. Я бизнесмен.

— А как этот ваш брат смотрит, скажем, на проблемы стран Ближнего Востока?

— Он разделяет ваши взгляды и потому готов участвовать в данном предприятии. В этом смысле он действует так же, как майор Савари. Кроме того, он, естественно, получит и свою часть от ваших миллионов. В конце концов, больше всех рискует он.

— Вы жесткий делец, — высказал свое мнение Ханиф.

— Да ведь я никого не принуждаю. Может, в другом месте купите дешевле…

— Считайте, что мы договорились.

Таверне вынул из кармана листок бумаги:

— Это название банка и номер счета. Как только они меня известят, что деньги получены, начинаю действовать.

— Но как вас найти?

— Тут номер телефона. Позвоните — и мы встретимся здесь. Условимся только о времени.

— Хорошо.

— Не стоит выходить отсюда вместе, — Таверне поднялся, протянул Ханифу руку. Пожимая ее, Ханиф удивился про себя, какая она потная и вялая. Через несколько минут ушел из ресторана и он, его путь лежал по Елисейским полям к Триумфальной арке.

Глава 18

— Свиные ножки с фасолью — твое коронное блюдо, — польстил Баум жене. — Тут тебе просто равных нет.

— Так что ж ты не ешь? Вилкой поковырял — и все. Плохо себя чувствуешь?

— То-то и оно! — Баум отложил вилку и нож и отодвинул тарелку, взял было стакан с вином, но передумал и поставил на место. — Что-то у меня с печенью, странно, сам не пойму, что такое.

— Твои старые дела, вот это что! — расстроилась мадам Баум.

— Боюсь, ты права.

— Опять у тебя заботы и неприятности, да, Альфред?

— Что ж тут удивительного?

— Может, таблетку выпьешь?

— Таблетку… — Баум тяжело поднялся, вышел из-за стола и порылся в ящике тяжелого дубового комода. Отыскав там коробочку с таблетками, он вернулся за стол.

— Разве можно лекарство вином запивать?

— Пилюли эти да еще вода — это уж слишком! Тогда и беспокоиться не стоило! — Он вытряхнул на ладонь два маленьких белых шарика, проглотил и выпил все вино из стакана — чтобы запить их, хватило бы и глотка. — Все равно толку никакого!

— Ну, может, они как-то смягчают…

Мадам Баум убрала почти полную тарелку в холодильник:

— Полегчает — тогда доешь.

— Может быть. Пока что-то не похоже, чтобы скоро полегчало.

— Тяжелый день был? — осведомилась она, закрывая дверцу холодильника.

— Да уж не из приятных. Мы с Жоржем ходили в Елисейский дворец — а там публика эта…

После обеда Вавра вместе с Баумом действительно вызвали в президентский дворец. Вэллат, как бы дублер президента, ледяным тоном выразил от имени своего патрона неудовольствие по поводу расследования убийства высокопоставленных израильских чиновников.

— Ведь господин президент настаивал, чтобы в этом деле не было никаких задержек.

Сказано это было так, будто быстрота расследования целиком и полностью зависела от контрразведки.

— Мы же не расписание поездов составляем, — возразил Вавр с таким видом, будто он как раз расписание и составлял, и выдохнул при этом густое облако табачного дыма. — Те, кого мы ищем, вовсе не стремятся нам помочь. И господину Дюпарку они тоже вроде бы навстречу не идут.

Начальник созданной при президенте группы борьбы с терроризмом смущенно уставился на свои колени и, похоже, ничего утешительного там не обнаружил.

— Так мы получим ответ? — Вэллат обвел всех троих недобрым взглядом. — Мне все равно, кто из вас будет отчитываться, лишь бы я мог представить господину президенту конкретные данные. — Тут он сделал паузу, специально заставляя собеседников понервничать. — Господин президент весьма недоволен и, насколько могу судить, недовольство его растет с каждым часом.

У Вавра с Баумом был заготовлен сценарий предстоящего разговора. Согласно этому сценарию, Вавр напомнил негромко:

— Альфред…

Баум поерзал в кресле, откашлялся и устремил лучезарный взор на тощего, как вобла Вэллата.

— Полагаю, вы могли бы сообщить господину президенту, что по нашим сведениям группа «Шатила» не строит планов относительно дальнейшей террористической деятельности на территории Франции. Наши коллеги за рубежом эту точку зрения разделяют.

Вэллат повернулся к Дюпарку.

— Ничего не могу на это возразить, — сказал тот. Услышанное явно его приободрило.

— До меня дошел слух, будто бы лидеры этой группы сейчас во Франции, — при этих словах Вэллата Бауму пришлось приложить немалое усилие, чтобы удержать на своей физиономии улыбку.

— От кого это известно? — резкий тон — увы! — не соответствовал улыбке.

— От полиции.

— Ну можно ли считать подобный источник информации надежным, если принять во внимание неблаговидную роль, которую полиция сыграла в этом деле? — Баум старался, чтобы вопрос прозвучал как можно мягче.

— Я и не говорю, что это надежный источник. Я просто пытаюсь понять, что мне следует доложить господину президенту. Сказать, что контрразведка считает этот слух ложным?

— В стране бродит множество разных слухов. Если бы, скажем, действительно террористы приехали во Францию, бесполезно было бы обращаться к полиции — там не стали бы помогать нам выследить непрошенных гостей. А вот распускать слухи… Я утверждаю, что никаких доказательств пребывания лидеров группы «Шатила» во Франции в настоящее время нет.

По пути на улицу Соссэ, когда утомительный и бесплодный разговор был позади, Вавр спросил:

— Это правда — то, что ты ему сказал?

— Не хотелось бы вас смущать…

— Ладно уж, выдержу.

— Это неправда.

— Что, чистое вранье?

— Может, и не совсем. Вы заметили — я сказал, что нет доказательств. А что такое доказательство? Фантом! Так что, может, в моих словах и была доля правды.

— Если смотреть на дело философски, может, так оно и было. А на практике — сомневаюсь.

— Вот и я боюсь, — вздохнул Баум.

Так они и беседовали на ходу в этот жаркий летний день — два толстяка в просторной одежде.

— А ты все же нарушаешь наш договор, Альфред. Разве я когда-нибудь говорил, будто президенту республики можно преподносить всякую туфту?

Баум бросил на шефа проницательный взгляд исподлобья:

— У меня такое чувство, что господин президент нуждается в моральной поддержке, в том, чтобы обрести известную уверенность, а мы как раз в данный момент не в состоянии гарантировать ему эту уверенность, так что я просто решил слегка забежать вперед. Все равно ни Дюпарк, ни полиция — никто Ханифа не найдет, только я.

— Надеюсь, Альфред, — заключил беседу Жорж Вавр, вступая под безликие своды здания, где помещалось их ведомство, — но ты ведь понимаешь, что мое присутствие сделало меня и всю нашу службу как бы соучастниками дезинформации.

— Понимаю, — Баум пожал плечами. — Не надо было меня туда звать.

— Может, и не надо.

— Не буду я охотиться за Ханифом, — неожиданно сказал Баум, пока они стояли в ожидании лифта. — Пусть хоть это вас утешит.

— Ничего себе утешение! — ахнул шеф.

— Да ведь если я его найду, это послужит против нас. Значит, то ли я соврал, то ли вся наша служба плохо информирована. Не знаю, что уж хуже.

Вавр аж зарычал со злости. Лифт остановился на четвертом этаже, и Баум, выходя, не преминул подлить масла в огонь:

— Все ж придется искать, не жалея сил, никуда нам от этого не деться, — просиял бодрой улыбкой и исчез, а дверцы лифта сомкнулись, и древнее сооружение со скрипом повезло вконец расстроенного Вавра на пятый.

Очутившись в своем кабинете, Баум распустил узел галстука, утер лоб платком и попросил мадемуазель Пино разыскать Алламбо. Когда тот явился, он спросил, как дела с немцами.

— Ну и свинью ты мне подложил, Альфред!

— А то я не знаю.

— Продвигаются понемногу. Доложить?

— Не надо. А то я еще позавидую — все же какой-никакой у тебя прогресс. Уж ты лучше меня послушай — сейчас я тебе свои дела изложу в подробностях, душу облегчу.

— Я же не психотерапевт.

— А жаль. Диагноз я сам себе поставил: невроз с легким оттенком паранойи. Но все равно, послушай.

Он посвятил Алламбо в детали розыска и даже рассказал об опасениях Бен Това насчет того, что Ханиф во Франции охотится за ядерным оружием. На Алламбо это не произвело никакого впечатления.

— По-моему, на атомной бомбе все разведки мира помешались, — отозвался он. — Не лезь ты, Альфред, в эту заварушку — у них там в Израиле настоящий дурдом.

— Нет, это все серьезно. Потерпи еще и послушай, что я собираюсь предпринять. Только сначала вот что скажи: могут наши люди организовать слежку за майором Савари из армейской разведки? Мне надо знать твое мнение.

— Думаю, нет.

— Почему?

— Ну для начала — невозможно как следует контролировать само здание чертовой этой конторы. Там два корпуса по обе стороны бульвара Мортье, как раз напротив друг друга. Откуда прикажешь вести наблюдение за главным входом? У них есть еще вход с авеню Гамбетта, но здание напротив тоже принадлежит им, там всегда полно их машин. Третий вход с улицы Фаржо, такая же история. Мы же пытались в 83-м — ничего не вышло, только время зря потратили.

— Я думал, может, хоть какие уроки извлекли…

Алламбо покачал головой:

— Единственная наука — больше к ним не соваться.

— А если за его домом следить?

— А что толку? Сыщик караулит, до работы его провожает, а он по рабочему телефону назначает свидание и был таков. Дверей-то сколько!

— А если все же попытаться? — в голосе Баума не было убеждения.

— Десяток людей отвлечем, несколько машин — ей-Богу, не стоит овчинка выделки.

— Может, телефон его прослушивать?

— Вряд ли такой тертый калач позволит себе болтать по телефону лишнее.

— Ты прав.

— И корреспонденция у него наверняка самая безобидная…

— Да уж, не беспокойся.

Они помолчали, глядя друг на друга — им нередко случалось так сидеть, когда дело заходило в тупик: иностранный агент, к примеру, оказывался больно уж изворотливым или соотечественники из смежного ведомства причиняли слишком много хлопот.

— Идея есть, но на самый крайний случай, — заговорил, наконец, Баум. Алламбо ждал. — Есть такая женщина, у нас с ней как бы договоренность. Пару раз она нам помогла. — Он поднял голову и с улыбкой глянул на Алламбо. — Подонок этот Савари, — интересно, какие у него — как бы это сказать — вкусы, пристрастия, как их там? Ну, на что его тянет? В досье только так сказано, вообще…

Он полез в стол, вытащил серую папку, полистал и, найдя нужное место, прочитал вслух: «Женился в 1964 году на Луизе Аллар. Детей нет. Время от времени один или с неустановленными женщинами посещает дорогие (не по своим доходам) рестораны; однажды замечен в клубе голубых на Монпарнасе. Подобная информация позволяет сделать вывод, что у данного субъекта имеются дополнительные источники дохода, помимо жалованья. В Тунисе имел репутацию состоятельного бабника. Замешан в скандале, разразившемся в одном из ночных клубов: при загадочных обстоятельствах погибла молодая женщина. Следствие пришло к выводу, что ее многократно изнасиловали и подвергли истязаниям. По делу арестовали нескольких военных, в том числе Савари, однако следствие было остановлено, все освобождены. Материалы дела получить не удалось».

Баум и Алламбо обменялись взглядами.

— Вот так, не удалось — и все, — сказал Баум, пряча папку в ящик стола.

— Придется поговорить с Жалю. Очень не хотелось бы вовлекать посторонних, но если уж кто-то носится с безумной идеей украсть атомную бомбу или ее компоненты, так это по его части.

На инспектора Жалю, возглавлявшего отдел под номером Д7, возлагалась ответственность за безопасность всех французских предприятий, так или иначе связанных с использованием атомной энергии. Эту ответственность он разделял с правлением комитета по атомной энергии.

— Правильно. Если не предупредить Жалю, а потом что-нибудь случится, тебя просто живьем съедят.

— Вот и я о том.

Но он не послал за инспектором Жалю. «Может, я и правда сдвинулся малость насчет этой атомной бомбы, вернее, не я, а Бен Тов? Хотя, с другой стороны, кто я такой, чтобы посмеиваться над страхами моего досточтимого израильского коллеги? Ему виднее». Эти доводы он привел себе сам по пути домой, в Версаль, но сейчас сомнения снова настигли его и отыгрались на печени. Как всякий француз, он считал, что Бог наказывает человека за излишества — для этих целей печень и существует. Бауму, правда, приходилось читать статьи, где высказывались иные точки зрения, но они его не убеждали. «Знали бы эти писаки мою печень, так не стали бы молоть всякую чепуху», — говорил он в таких случаях жене, хотя она-то склонна была, в отличие от него, приписывать все неприятности несварению желудка.

Остаток вечера он провел в кресле, рассеянно прислушиваясь к позвякиванью спиц, — мадам Баум только что закончила вязать зеленый пуловер, убрала его в шкаф в ожидании предстоящей зимы и теперь приступила к вязанию теплых носков для бедных. Кошки спали у его ног, раскинувшись в самых непринужденных позах. Время от времени Баум протягивал руку за блокнотом, лежавшим на соседнем столике, и записывал несколько слов. Потом снова брал блокнот и эти слова зачеркивал. Он включил было программу новостей, но сразу выключил: на экране мелькнула физиономия президента, который заверял какого-то африканского монарха, будто бы Франция только и мечтает установить тесные дружеские связи с его находящимся при последнем издыхании владением.

Ложась спать, он отметил про себя, что печень вроде бы успокоилась — может, таблетки все же помогают, кто их знает? И еще — надо завтра первым делом пригласить Жалю. И так-то печень не в порядке, а если они меня живьем съедят, — что с ней будет? — подумал он, засыпая.

Все же, до встречи с инспектором Жалю он совершил весь необходимый ритуал, предшествовавший беседе с Бен Товом.

— Не хотелось бы тебя огорчать, но у нас полный провал.

— Я сам крупный специалист по полным провалам. Ни у кого их столько не бывает, сколько у меня.

Подобное великодушие со стороны Бен Това ничего хорошего не предвещало.

— Мало того, что мы не нашли ни твоего приятеля, ни его спутницу, так еще стало известно, что он побывал-таки в том посольстве, о котором ты говорил. И ускользнул — мы его потеряли.

Долгую паузу, которая наступила вслед за этим сообщением, Бен Тов, видимо, использовал для того, чтобы справиться со своими нервами:

— Я-то считал себя ведущим специалистом по провалам, — отозвался он, наконец. — Но куда мне до вас! Низко кланяюсь.

Теперь настал черед Баума — он тоже с трудом взял себя в руки.

— Мы продолжаем поиски, — он старался говорить хладнокровно. — Я подключил лучших работников.

— Господь бы иного и не допустил.

— Послушай, попробуй рассуждать здраво. Ведь и для нашей конторы это большая неприятность.

— Да как сказать. Мы тут лицом к лицу с несчастьем поистине чудовищных масштабов, способным изменить ход нашей истории. А вам в Париже самое большее, что грозит, — это неприятности по службе. Такие радости у меня каждую неделю. Постарайся меня понять.

— Стараюсь.

— Я тут еще беспокоюсь за своего агента — человек, посланный к нему, не вернулся, опасаюсь самого худшего. Еще раз прости, если я был излишне резок. Сколько бед может выдержать один человек, а?

Разговор закончился, Баум оплатил счет, вышел из бистро и, расстроенный, направился прямиком к себе: предстояла еще беседа с инспектором Жалю.

Для описания Рене Жалю больше всего подошло бы выражение «человек неопределенного вида». Он перешел в контрразведку из министерства обороны лет десять тому назад и пользовался у коллег репутацией работника туповатого, бесцветного, зато идеально соответствующего должности, — она и не требовала ума. Он регулярно исчезал из конторы — инспектировал предприятия, а по возвращении строчил скучнейшие, изобилующие ненужными подробностями отчеты. «Идеальный тип для работы там, где никогда ничего не случается», — отозвался как-то о нем Баум в беседе с Вавром.

— А вдруг в один прекрасный день что-то случится? — промямлил тогда Вавр в своей обычной кислой манере. — Что он сделает?

— Напишет очередной безупречный отчет!

Жалю уселся напротив Баума, поместив на коленях блокнот, и приготовился записывать указания начальства. «Что за серая личность! — пробежало в мыслях у Баума. — Какую жизнь он ведет за стенами конторы, улыбается хоть когда-нибудь? Может рассказать что-нибудь забавное? Интересно, занимается он любовью?»

— То, что я сейчас скажу, — произнес он вслух, — является весьма секретным и не подлежит обсуждению даже с сотрудниками.

Жалю понимающе кивнул.

— Поэтому отложите ручку и блокнот. Записывать тут нечего, — сообщение будет кратким и простым.

Минут десять он объяснял собеседнику: хотя случай достаточно серьезен, чтобы объявить сигнал тревоги на всех предприятиях, делать этого пока не стоит. Тем не менее принять меры предосторожности необходимо. Есть основания полагать, что некто попытается заполучить либо плутоний, либо даже боеголовку — точно пока неизвестно. Фактически, ничего пока не известно, кроме того, что такая попытка возможна. К сожалению, он не в силах сообщить ничего определенного, но пока придется принять к сведению то, что сказано. Есть вопросы?

Жалю ответил, что есть. И действительно задал несколько вопросов, на которые Баум отвечать был не готов, за исключением, пожалуй, одного: что ему, Рене Жалю, надлежит в данном случае делать?

— Во-первых, составьте для меня список мест, где злоумышленники могли украсть бомбу или ее компоненты.

— Понятно, — Жалю явно боролся с желанием записывать.

— Во-вторых, немедленно свяжитесь с начальниками охраны этих предприятий, предупредите их. Скажите, будто итальянская террористическая группа что-то замышляет. Нас, мол, тут предостерегли, и хоть мы этому доносу не слишком доверяем, осторожность не помешает.

— Относится это к военным частям, располагающим стратегическими материалами?

— Относится.

— Поставить в известность комитет по атомной энергии?

— Не надо. А то информация попадет в газеты.

— Все понятно. Список я подготовлю сегодня же.

— И дайте его мне как можно скорее.

После его ухода Баум позвонил приятелю, который работал на улице Божон в здании без вывески — там, где находится главный компьютер полиции.

— Жак, это Альфред. Извините, что беспокою…

— Ничего, дружище.

— Помнишь, ты позавчера по моей просьбе проверил некоего Таверне?

— …и не нашел такого. Помню.

— Мне знаешь что в голову пришло — может, в компьютере эта фамилия чуть изменена, Таберне, например, или как-нибудь эдак. Стоит проверить, как ты считаешь?

— Думаю, не стоит, Альфред. Когда мы ищем какое-то имя, то программа дает все варианты написания. Если Дюпона записали по ошибке Дюмоном, на дисплее он все равно появится, никуда не денется.

— Эти ваши научные чудеса всю радость жизни истребили, — посетовал Баум. — Раньше поработаешь мозгами, вдохновение накатит — раз, и решил загадку. Теперь уж так не бывает. Все равно спасибо.

— Не за что. Обращайся в любое время.

Когда мадемуазель Пино принесла кофе, Баум сидел, опустив голову на руки, а на листочке бумаги перед ним лежали две таблетки.

— Могу я помочь? — сочувственно предложила секретарша.

— Спасибо, ничего не надо. Только стаканчик воды, пожалуйста.

В тот же день произошли еще кое-какие события.

— Поймите, — Баум старался говорить убедительно. — Вовсе я не хочу доводить дело до того, чтобы причинить вам ущерб.

Женщина, сидевшая напротив него за столиком невзрачного кафе на улице Тампль, только кивнула в ответ, но ничего не сказала.

— Известно, что этот человек имеет некоторые садистские наклонности — об этом говорит его поведение в Тунисе. Уж конечно здесь, в Париже, он не изменился, но в нынешней должности ему приходится быть осторожным — не дай Бог какой-нибудь скандал. Но он не устоит перед искушением, если вдруг подвернется партнерша, которая даст понять, что садомазохизм — ну, хоть малая толика, ее не испугает…

Голос его совсем упал — от того, что ему приходится говорить о подобных вещах, от неловкости всего разговора.

— Понимаю, — произнесла женщина. — Только садомазохизм не по моей части.

— Я же и не предлагаю, — совсем смешался Баум, он уставился в свой стакан, пиво было наполовину выпито, он старался подобрать слова помягче. — Речь идет о том, чтобы возбудить у него… ну, кое-какие надежды, что ли. И все.

— Вам, господин Баум, пора бы знать, — был ответ, — что мужчина расценивает подобные намеки как обещание и разрешение. Тут уж бесполезно, смешно даже протестовать — всякое сопротивление он сочтет частью игры, его только подхлестнет.

— Конечно, — согласился Баум с несчастным видом. — Но все-таки вынужден повторить свою просьбу. Мы примем меры предосторожности. С вами будет поддерживать постоянную связь один из моих сотрудников и я сам, конечно. Я верю, что вы сумеете все устроить. Вспомните тот случай с Кодреню — задание было исполнено просто блестяще.

Рядом со своей собеседницей он выглядел добрым папашей, однако устремленный на него прямой, холодный взгляд синих глаз выражал отнюдь не родственные чувства.

— Вы безжалостный человек, господин Баум, хоть и кажетесь таким славным. Ответьте мне на два вопроса. Если я выполню это ваше поручение — какое будет вознаграждение? И что произойдет, если откажусь?

— В случае успеха вам заплатят десять тысяч франков.

— Ну а если ничего у меня не выйдет, несмотря на все мои уловки?

— Все равно получите некоторую сумму. Скажем, пять тысяч. Я вам доверяю, знаю, что вы приложите все силы…

— Вы еще не ответили, что произойдет в случае отказа.

— Надя, дорогая, — тут и Баум заговорил жестко. — Я ведь на государственной службе, и все, что я делаю, служит интересам моей страны. Я не волен поступать так, как, может быть, и хотел бы. Поверьте, мне в самом деле неприятно, но вынужден вас предупредить, что если откажетесь от этого поручения, то не оставите нам выбора: придется вернуть ваше дело полиции. Если вас вышлют за пределы Франции — это будет еще мягкое наказание.

— А как мне жить дальше — в любом случае?

— Это задание — последнее, — пообещал Баум.

— Я должна верить вам?

— Вот что скажу, дорогая, — не как представитель своей службы, а просто как человек. Я свое обещание выполню, и, по правде сказать, у меня камень с души свалится.

— Еще бы, — недобро усмехнулась Надя. Она была поразительно красива — иссиня-черные волосы собраны в узел низко на затылке, светлые, широко расставленные глаза, высокие скулы, выразительный рот — такая женщина дорогого стоит…

— Ладно, — решилась она, наконец. — Расскажите все, что мне следует знать.

— Дело срочное, время не терпит, — Баум приступил к изложению своего плана.

Перед самым концом работы к нему заскочил Алламбо:

— У тебя есть минута? Посмотри фотографии Беляева, есть кое-что интересное.

Они спустились в фотолабораторию — там вдоль стен разместилось новое электронное оборудование: большой экран, пульт с кнопками, все это подсоединено к компьютеру. Вокруг собрались сотрудники лаборатории. На экране возникло цветное фото: мужчина под деревьями, рядом девушка. На заднем плане — шоссе, видны машины. Снято с большого расстояния, к тому же камера дрогнула: изображение размыто.

— Плохо видно, — поморщился Баум.

— Можем выделить детали, — техник нажал какую-то кнопку, цветовые пятна на экране задвигались, из хаоса выплыл мужской профиль.

— Это Беляев? Ухо явно видно, — одобрил Баум.

— Максимум, чего мы добились, — посетовал техник. — Другие детали оказались в тени. Попробуем следующий снимок.

Изображение исчезло, его заменило другое. Линии смещались, тени прояснялись — наконец, крупно проступили два лица: мужское и женское.

— Для идентификации недостаточно, — заметил Баум. — Но общее впечатление складывается. Отпечатки можно получить?

— Без проблем.

Девушка, ростом выше Беляева, смотрела прямо в камеру, но большие солнечные очки не позволяли разглядеть ее лицо. На ней блузка, юбка, через плечо сумка — не то беж, не то розовая, с широкой темной полосой наискосок.

— Пусть кто-нибудь сходит в архив, принесет фото Бурнави.

Баум долго сличал изображения — то, что на экране, и то, что было на нерезком снимке, который израильскому разведчику удалось сделать в Афинах на улице.

— Лоб высокий, нос прямой, шея довольно длинная. Похожа, как ты находишь? Она?

— Не исключено, — Алламбо был осторожен.

— Нужен снимок в профиль, с ухом…

— Не понял, — удивился техник.

— С ухом, я говорю. Нам бы в ваших фототеках побольше ушей — их под очками не спрячешь.

У себя в кабинете он прикидывал новые сведения так и эдак.

— Возможно, это и она, — размышлял он вслух перед верным Алламбо. — Ну, допустим, мы угадали, что из этого следует? Вывод проще некуда — КГБ устанавливает связи с арабскими террористами. «Шатила» — приспешник Сирии, Сирия — приспешник Советов. Банально. Естественно, Советы приглядывают за этими сирийскими выкормышами, да и за самими сирийцами тоже. Теперь дальше: из досье видно, что она армянка. Тебе интересно знать, почему это она стреляет в дипломатов не во имя Армении, а во имя Палестины? Я тебе отвечу: потому что ей так велели. — Баум передохнул, поднял брови, протянул Алламбо папку:

— В архив!

— Русские же не сумасшедшие, чтобы поддерживать и подкармливать группу, которая собирается пустить в ход ядерное оружие!

— А кто говорит о поддержке? Приглядывают за ними — и все.

— С другой стороны, — согласился Алламбо, — русские и чехи вооружают сирийцев и палестинцев. И, стало быть, поддерживают дело палестинцев, за которое борется «Шатила».

— Поддерживают — но это еще не значит, что они готовы оказывать помощь всегда и во всем. — Баум покачал головой. — Откуда мне знать, чего на самом деле хочет КГБ? Если вся эта история с бомбой не просто психопатический бред, а действительно ход в большой игре, — в дьявольских шахматах, — то, боюсь, дождемся мы большой беды.

Он тяжело поднялся:

— Пойду позвоню.

Следующие полчаса он провел в душной телефонной будке, излагая Бен Тову эту свою теорию. Когда позже принесли отпечатки из фотографии, он положил часть из них в конверт и отправил, как попросил Бен Тов, в израильское посольство.

Процедура передачи денег отняла несколько дней. Сначала требование из некоей торговой компании, имеющей отделения в Шариа Магариф и Триполи, поступило в Национальный коммерческий банк Ливии, оттуда по телексу его передали в Объединенный швейцарский банк в Женеве. Согласно требованию, последовал перевод двух с половиной миллионов американских долларов с анонимного счета на столь же анонимный счет в не менее солидном банке, который находился в Цюрихе. Пока все шло своим чередом, Ханиф снова повидался с Таверне в ресторане на улице Бальзак. Они условились о дальнейших контактах.

— Завтра я уезжаю из Парижа, — сообщил профессор. — Но вернусь, как только мое присутствие понадобится.

Это была ложь: собираясь покинуть Францию в тот самый вечер, он и Расмия взяли билеты на два разных рейса из аэропорта Шарль де Голль.

— Я уже навел справки, — сообщил Таверне. — При известной удаче можно будет получить оружие в течение следующего месяца, как я и рассчитывал. Но если риск окажется велик, то подождем другого случая — ручаюсь, что долго ждать не придется.

— Когда вы получите оружие, сколько времени понадобится на доставку?

— Судно должно иметь достаточный груз. Сейчас оно в море, на днях прибудет в Марсель. Там не задержится, в Хайфе его уже ждут встречные грузы.

— Что оно собой представляет, это судно?

— «Круа Вальмер»? Порт приписки — Марсель. Водоизмещение четыре тысячи тонн. Перевозит и контейнеры, и смешанные грузы. Имени владельца вам знать не нужно, так же как имен постоянных клиентов.

Из ресторана они ушли порознь, и в тот вечер Ханиф и Расмия беспрепятственно покинули Францию. Это произошло на следующий день после того как Альфред Баум имел беседу с инспектором Жалю. А Таверне, закончив обед, повидался в тот день еще с майором Савари и своим братом.

— Как ты считаешь, — эти люди способны пустить оружие в ход? — спросил майор Савари.

— Не знаю. Похоже, способны. Во всяком случае, они намереваются использовать его для шантажа, и цели у них не пустячные — такие деньги просто так не выкладывают.

Они прогуливались по одной из тенистых тропинок Булонского леса. Савари приехал на такси, которое остановил неподалеку от своей службы, и отпустил, не доехав километр до места назначенной встречи, — он всегда был осторожен.

— И ты действительно все это устроишь?

— Спрашиваешь! Да это же счастливый случай, я был уверен, что в один прекрасный день что-нибудь этакое подвернется. Мы с братом об этом мечтали. Уж, конечно, я этот шанс не упущу.

— Отправлять будешь из Марселя? А команда надежная?

— Вполне.

— Я бы подсоединил парочку моих людей.

— Давай, конечно.

Они еще побродили по лесу, обсуждая на ходу подробности предстоящего дела, в том числе денежные, и, наконец, расстались. Савари через весь город отправился снова на службу, а Таверне, чье настоящее имя было Александр Жалю, добрался до своей квартиры на улице Спонтини и стал ждать брата: тот звонил и обещал зайти.

В войсковые соединения, имеющие в своем арсенале ядерное оружие, боеголовки поступают из четырех депо. Регулярно, в среднем раз в месяц, оттуда направляются специальные конвои — они транспортируют новую или переоснащенную боеголовку в ту или иную часть, а обратно привозят оружие, подлежащее замене. Конвои эти передвигаются, как правило, по ночам, их сопровождают специально обученные пехотные батальоны. Обо всех заменах и передвижениях такого рода обязательно докладывают в комитет по атомной энергии и в отдел Д7 контрразведки.

— Что-нибудь случилось? — спросил Александр, как только брат появился на пороге. — Ты ведь обычно сюда не приходишь и правильно делаешь — зачем рисковать?

— Меня вчера вызвал заместитель начальника — какой-то слух уже пополз, велено усилить контроль.

— Что им известно?

— По-моему, немного. Я должен передать всем работникам охраны, будто бы нашим оружием интересуются итальянские террористы. И поэтому следует быть начеку, хотя тревогу объявлять пока рано. От меня потребовали перечень частей, где есть ядерное оружие.

— И ты составил такой перечень?

— Составил — но Мейрарг в него не включил.

— Слава Богу!

Они пили пиво в гостиной. Мебель в комнате была дорогая, но безвкусная, стены украшали охотничьи трофеи да сувениры разных мужских клубов — Александр Жалю был холост.

— Как ты сейчас оцениваешь наши возможности? — спросил он.

— Не вижу причин останавливать сделку…

— Ведь ты рискуешь…

— Без этого нельзя. На худой конец, если уж станет действительно жарко, успею скрыться. Имея в банке миллион, можно до конца своих дней жить себе потихоньку где-нибудь у моря…

— Если не просадишь этот миллион в карты, — сухо заметил Александр.

— С этим покончено.

— В прошлый раз, когда ты засыпался в своем синдикате и мне пришлось тебя выручать, ты говорил точно так же.

— Нет, теперь начну новую жизнь. Если у человека есть деньги, он может платить по счетам, не прибегая к игре.

— Карточные долги — вот какие у тебя были счета!

— Ты что, воспитывать меня собрался?

— Ладно, хватит об этом. Как собираешься действовать дальше?

— Завтра еду на юг: Нарбонн, Мариньян, Обань, Тулон и Мейрарг. Во время поездки обо всем договорюсь.

— А я как узнаю, что у тебя там получилось?

— Узнаешь на той неделе, я скоро вернусь.

— Сколько придется заплатить, как ты думаешь?

— Триста тысяч франков — самое малое. А то и полмиллиона.

— Ты уверен, что Мейрарг — самое удобное место?

— Абсолютно уверен. Зачем ты спрашиваешь — все равно проверить меня не сможешь, надо нам друг другу доверять…

— Это правда, выбора у меня нет.

Рене Жалю допил свое пиво, аккуратно вытер губы. Подавляя привычную неприязнь к брату, он заставил себя улыбнуться ему на прощанье, вышел, тщательно прикрыв за собой дверь, и осторожно огляделся на улице, прежде чем направиться на авеню Виктор Гюго, к метро. В присутствии Александра он всегда чувствовал какую-то несвободу — может быть, потому, что никак не мог примириться с мыслью, что кому-то, пусть даже родному брату, известно о нем, Рене Жалю, нечто такое, чего знать не следует.

Глава 19

Из ливийского посольства в Дамаске Ханиф еще раз связался с Каддафи: ему нужен был эксперт по части ядерного оружия, который мог бы оценить качество и дееспособность приобретенных боеголовок. Этому специалисту к установленному сроку предстояло приехать во Францию. Обсудив все детали и договорившись о дальнейших контактах, Ханиф вышел на Аднан аль Малки — улицу, на которой располагается посольство, и, сев в машину, отправился к себе на виллу, где его ждала Расмия.

— Французские дела продвигаются, Эссату придется недели через три поехать туда…

— В Париж?

— Нет, скорее всего на юг, там будет назначена встреча.

— Вы собираетесь посвятить его в такое дело?

— Собираюсь, как видишь. — В молчании девушки ему почудился вызов. — У тебя сомнения на его счет?

— Это у вас есть сомнения — и очень серьезные. Я же помню — в прошлый раз вы решили, что шпионит Саад Хайек. Может, это правда было так — теперь уж не узнать. Только разве это освобождает от подозрений Эссата?

— Существует презумпция невиновности. К примеру вот — можешь доказать, что ты не вражеский агент?

— Не могу. Но разве против меня есть хоть какие-то факты? А против Эссата есть.

— Просто ты его не любишь, это очень по-женски — ни с того ни с сего невзлюбить человека. А я готов с ним работать и дальше.

Расмия пожала плечами:

— Мне все равно, поступайте, как считаете нужным, я буду делать все, что требуется.

— Подошло время и тебя посвятить в мои планы, — многозначительно сказал Ханиф.

— Не хочу знать того, что мне не нужно. Я-то не любопытна, не то что некоторые…

— Отлично — но послушай все же. То, что я сейчас скажу, знать необходимо.

Выслушав его, Расмия упрямо повторила свое:

— Все сделаю, что надо будет.

— Но ты хоть понимаешь, насколько это рискованный план?

— Понимаю, конечно.

— И тебе не страшно?

— Если бы вы говорили с мужчиной, вы бы задали это вопрос?

— Да перестань ты возражать на каждое мое слово! Нам предстоит серьезное испытание, работать придется всем вместе — мне, тебе и Эссату. Изволь сотрудничать с ним — предубеждения свои забудь. Я так приказываю. Время от времени сам буду корректировать ваши деловые отношения — вот и все.

— Я сказала все, что считала нужным, а вы решайте сами, — сдалась Расмия. — И давайте к этому не возвращаться.

— Что за черная кошка между нами пробежала, а? — Эссат, сидя в кабинете, где, как обычно, стучала на машинке Расмия, лениво постукивал концом ботинка по стоявшему перед ним на полу саквояжу.

— Никакой не было кошки, ни черной, ни серой.

— Вот и я так думаю, — поймал ее на слове Эссат. — Мы товарищи, разве нет? А тебе что ни скажешь — все не в лад, всегда у тебя слово поперек найдется. Как будто с врагом говоришь. — Сам того не зная, он повторил упрек Ханифа.

Она, наконец, подняла на него глаза:

— Ничего я против тебя не имею. По мне что ты, что те парни у ворот. Просто я всегда занята, некогда мне болтать попусту — кажется, это называется у тебя дружбой?

Что-то не слышно твердости в голосе, подумалось ему. И он улыбнулся этой мысли:

— Давай все же попробуем стать приятелями. Или хоть чувствовать себя посвободнее в присутствии друг друга.

— А я и чувствую себя свободно…

— Ты да, а я вот нет…

— Очень жаль.

Эссат неожиданно осознал, что девушка против обыкновения не проявляет никакого желания избавиться от него. Раз так — тогда вперед!

— Давай поужинаем вместе — может, заметишь, наконец, что я тоже человек и вовсе не так уж плох?

Ей-Богу, такое миролюбие заслуживало улыбки, но Расмия снова перевела глаза на свои бумаги.

— Ладно. Я буду в городе, можем встретиться в восемь, — это прозвучало холодно, будто речь шла о деловой встрече.

К семи Эссат оказался в квартале Шагхур Жувани, надо было убить целый час. Он не спеша побрел к месту встречи вдоль торговых рядов и даже позволил заманить себя в одну лавчонку, где хозяин — торговец коврами — угостил его кофе. Эссат сделал вид, будто интересуется коврами, — очень уж хорош был кофе. Минут тридцать он полушутя, полувсерьез торговался из-за одного ковра, за который хозяин запросил вчетверо дороже настоящей цены. Из лавки Эссат вырвался с трудом — теперь он спешил, пришлось продираться сквозь толпу, и тут он неожиданно заметил, что Расмия тоже здесь, чуть впереди — и не одна. Рядом с ней, показалось ему, шагает низенький толстяк, с виду европеец. Однако через несколько шагов незнакомец свернул влево и исчез, не обменявшись со спутницей ни единым знаком прощания, ни единым словом. Девушка как ни в чем не бывало шла дальше — может быть, это случайность, они и не знакомы вовсе…

Расмия свернула за угол, и тут Эссат догнал ее. Он не признался, что заметил ее раньше, — почему-то ему захотелось сохранить этот маленький секрет.

— Пойдем в греческий ресторан возле крепости, — предложил он. Надо же, девица приоделась — платье ей к лицу. Глаза чуть подкрашены — красивые глаза! Помады нет — но все равно чувствуется, что ей небезразлично, как она выглядит сегодня вечером.

За столиком Эссат снова изумился, — беседа потекла весело и непринужденно. Сколько времени они проводили вместе и ни разу не выходили за рамки сухих, коротких, практически необходимых разговоров. Даже когда вдвоем выполняли задание, дистанция всегда сохранялась. А теперь она улыбается и даже несколько раз рассмеялась в ответ на его шутки. И рассказывает о своем детстве, студенческих годах, а Ханифа при этом не упоминает. И его, Эссата, расспрашивает о его жизни — он готов был об заклад побиться, что этот интерес к нему совершенно искренний.

— Тебе придется во Францию ехать, профессор скоро об этом скажет.

Фраза насторожила его, однако он не подал виду:

— Надеюсь, с тобой?

Она покачала головой, и он воскликнул:

— Жаль!

Расмия глянула было привычно строго, но тут же улыбнулась:

— Наверно, не следовало заранее говорить…

— Сделаю вид, будто впервые об этом слышу. А зачем, не знаешь? Это как-то связано с вашими путешествиями — когда ты ездила в Париж с профессором?

— Понятия не имею. Лучше его самого спроси.

Они выпили и оба как-то расслабились — ни дать на взять, обычная парочка, недавно познакомились, сидят себе, флиртуют…

Но за дверьми ресторана они расстались.

— Поздновато мы засиделись, да?

— Правда, уже поздно, — согласилась Расмия.

— Ну, убедилась, что не так уж я страшен?

— Я и не думала, что ты страшный, — девушка прикоснулась пальцами к его щеке и легко поцеловала туда, где только что были ее пальцы. — Спасибо за приятный вечер!

Она повернулась и исчезла раньше, чем он успел ответить.

Утром старика на обычном месте не оказалось. Эссат потолкался в мечети, раздумывая, не навести ли справки у молодого парня, который вроде бы заступил на место смотрителя и пытался поддерживать порядок среди посетителей. Может, старик заболел? Эта мысль не принесла успокоения, что-то тут было не так.

После обеда он снова пришел — парень на месте.

— Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Обычно я в конторе работаю.

— А старик где?

Малый скроил гримасу, которая должна была означать, что он знает некую тайну:

— Забрали.

— Как это — забрали? Кто?

— Из госбезопасности.

— Да что он натворил, такой дряхлый?

— Кто его знает? Увели — и все. Мы в полиции узнавали, но там не говорят. — Парень покачал головой. — Может, шпион…

Эссат поспешил к выходу, пытаясь сохранить спокойный и невозмутимый вид, — обычный верующий, который, помолившись, покидает храм. От самого выхода он оглянулся — возле малого, с которым он только что расстался, стоял какой-то человек, они разговаривали. Лицо, — он увидел его в профиль, — показалось знакомым. Эссат приостановился, чтобы разглядеть получше, и увидел, что тот смотрит ему вслед. Лицо определенно знакомое, но какое-то неприметное, незапоминающееся. Длинный нос, тонкие усики, черные волосы зачесаны гладко. Одежда тоже в глаза не бросается. Внезапно он вспомнил: это тот, кто читал газету в кафе, где они обедали с Юсефом. Взгляд, обшаривавший зал, внезапно оживился, наткнувшись на их столик…

Так вот о чем сейчас беседуют с этим малым! Эссата заметили и теперь без сомнения расспрашивают, о чем был разговор. Охота идет всерьез — и это значит, что в толпе есть еще охотники, и выход, возможно, уже перекрыт.

Эссат был почти у самых дверей — по виду трудно определить, сторожит ли кто здесь. Если он пустится бежать, то сразу привлечет внимание. Но и медлить нельзя, раз его уже засекли.

Все же лучше положиться на свои ноги: он ловко проскользнул сквозь поток людей, стремящихся к выходу, и выскочил во двор. Боковым зрением заметил слева в толпе какое-то быстрое движение — это второй из команды, они обычно выходят на охоту по трое, по числу свободных мест в машине — а одно место для жертвы, если, конечно, успеют схватить.

Солнечный свет во дворе ослепил его. Нагнувшись, он подхватил свои высокие ботинки, которые снял перед тем как войти в мечеть. Те, кто его преследуют, тоже босы — в храм в обуви не сунешься. Небось, оставили свои башмаки в самом удобном месте, возле дверей. Он сильными пинками расшвырял всю обувь, что там стояла, — ищите, ползайте по полу, гады!

До базара с его запутанными узкими рядами, всего метров тридцать, он пронесся их как вихрь, босиком. Позади раздался крик, один из преследователей показался в дверях храма. Не оглядываясь, Эссат догадался, что все трое сейчас у выхода, а между ними — весь двор. Он врезался в толпу, заполняющую базар. Куда бежать, он в тот момент не думал, только одна мысль сверлила мозг: улизнуть, не дать себя схватить. Слыша крики позади, он метался среди лавчонок и магазинчиков, боясь только одного — попасть в такой ряд, из которого нет выхода. В дверях какой-то лавки сел и надел ботинки, зашнуровал доверху — где-то совсем поблизости перекликались преследователи.

Восточный базар зрелищем человека, убегающего от стражей порядка, не удивишь, никто в таких случаях не выражает ни особого интереса, ни, тем более, желания помогать властям. Толпа смыкалась позади бегущего, препятствуя погоне. Через десять минут Эссат, тяжело дыша, остановился у одного из многочисленных выходов и, прислушавшись, убедился, что за ним пока никто не гонится: потеряли! Но если они вызовут полицию, тогда оцепят весь квартал, все ходы и выходы. Надо спешить, нет времени на раздумье. С этой стороны все ряды выходят на Ас Саврах — это большая улица, широкая, полиция, если ее вызвали, уже наверняка там. Справа все улочки карабкаются в гору, к крепости. Эссат свернул влево — неподалеку шумит еще один базар, Мадхат Паша, а дальше к югу квартал Шагхур Жувани, всегда людный, там он на некоторое время в безопасности — если, конечно, его личность еще не установили. А если уже известно, кто он? Если Юсеф впал в панику, забыл свою легенду, назвал его, Эссата? Тогда возле конторы фирмы «Алеппо. Экспорт — импорт» его неминуемо ждет засада. Может, лучше попытаться уйти к северу, раз убежище, которое ему до сих пор предоставляла «Шатила», ненадежно? Пешком далеко не уйдешь, а мопед остался возле мечети — его, можно считать, нет. Но если все же попытаться воспользоваться убежищем? Очень осторожно — но попробовать все же надо, главное — заполучить машину. Ключи — он это знал точно — в конторе на втором этаже, а сам пикап — на пустыре позади дома.

Несколько минут молодой человек помедлил в арке незнакомого дома, прикидывая свой дальнейший маршрут, шагнул наконец на безлюдную улицу, которая шла параллельно торговым рядам, откуда он только что скрылся, и вела к кварталу Моу Авийях. И тут же увидел в полусотне метров двоих полицейских — его заметили, крикнули что-то и немедленно пустились в погоню, он тоже бросился бежать, свернул в короткий переулок, промчался мимо обшарпанных домов и успел завернуть за угол — преследователи снова потеряли его из виду. Хоть бы они подумали, что он спрятался в одном из домов, — но все двери плотно закрыты…

Полицейский показался в конце переулка в тот миг, когда Эссат снова нырнул в боковую улочку. Раздался крик — значит, его успели заметить. Только вряд ли этот тип в форме и тяжелых ботинках сумеет его догнать — он, Эссат, отличный спортсмен, к тому же мысль, что спасаешь свою жизнь, придает скорости. Да, но где второй? Скорее всего остановился и передает по рации координаты, сейчас полиция перекроет улицы, ведущие отсюда в квартал Шагхур Жувани. Если так, намеченный план невыполним. Мысли его заметались было, но он сумел взять себя в руки. Паника его погубит. Надо собраться.

Допустим: они не знают, кто он. И тогда логично допустить, что не знают, куда он спешит.

Допустим еще, что пока его преследует всего один человек.

Если все это верно — вывод ясен.

Он устремился в следующий переулок — ни души, солнце стоит еще высоко, люди в домах предаются послеобеденному сну. Полицейский оказался не таким уж плохим бегуном, зря Эссат на это понадеялся, расстояние между ними по-прежнему метров пятьдесят. Кричит что-то на бегу, видимо, требует, чтобы Эссат остановился. Обернувшись, Эссат увидел, что он расстегивает кобуру. Черные обвисшие усы, шапка буйных волос — кепи, видно, потерял во время погони. Впереди в нескольких метрах поворот — вот тут будет выполнено то, что задумано. Свернув, — эта улица была чуть шире — Эссат сразу понял, что ему здорово повезло: сразу за углом стояла загруженная — какие-то старые тряпки, кипы бумаги, — но пока без лошади, телега мусорщика. Возчика не видно. Перескочив низкий борт телеги, Эссат зарылся в вонючие тюки — добежавший до угла полицейский, не увидев свою жертву, остановился, тяжело переводя дыхание, и прислушался: шагов не слышно, преследуемый притаился, но он где-то здесь…

Держа перед собой револьвер, он медленно и осторожно пошел посреди улицы. Эссату из его укрытия была видна только небольшая часть стены и окно дома напротив, ему хотелось раздвинуть тюки, но он остерегался. Вдруг в узком поле его зрения возник полицейский: подносит к губам «воки-токи»…

Эссат вскинул руку над тюками мусора, размахнулся, как мог, и швырнул, метясь в окно, перочинный нож.

Звон стекла громом отозвался в тишине — полицейский выронил радио и, стремительно повернувшись в ту сторону, поднял пистолет, обхватив левой рукой запястье правой, — в точности как его учили. Только ведь говорили ему еще, что если бой идет на улице, то сначала надо найти для себя укрытие, потом установить, где находится твоя цель, и только после этого, прицелясь, стрелять. Он же так и остался живой мишенью посреди улицы, трижды сделав полный оборот в поисках противника и трижды выстрелив в пустой надежде, что тот подвернется под его пулю.

Эссат же выстрелил всего один раз — и угодил точно в висок, так что полицейский был уже мертв, когда тело его, довершив по инерции третий оборот, ничком падало на камни, рядом стукнулся о стену револьвер.

Стрельба нарушила уличный покой, загремели ставни, головы начали высовываться из окон, завыла собака, почуяв смерть, на залитые солнцем камни мостовой ступила, не ведая об опасности, маленькая девчушка из дома напротив.

Ни у кого больше не хватило духу последовать ее примеру, ребенок так и стоял в одиночестве над мертвецом — не понимая, слава Богу, происходящего.

А Эссат, спрыгнув с телеги, бегом миновал улицу, стремясь уйти от нее как можно дальше — сейчас здесь появится напарник убитого. Пронзительная трель свистка, тяжелый топот по булыжнику — он уже там… Еще минут пять Эссат бежал, держась к югу и не встретив по пути никого, кроме нескольких разморенных жарой прохожих, для которых картина бегущего человека никакого интереса не представляла. Ни один из них и попытки не сделал его задержать.

Очутившись наконец на базаре Мадхат Паша, он постепенно замедлил бег, перешел на скорый шаг. Тут, показалось ему, все спокойно, но какая-то суета возле фонтана Аль Хазна на дальнем конце базара насторожила его, и он снова резко свернул, — теперь уже на одну из улиц, ведущих к дому, где стоит пикап. Эта суматоха у фонтана вполне может означать, что и здесь появился полицейский патруль, а другой, возможно, уже вошел на базар с противоположной стороны.

…Улица возле дома спокойна и безлюдна, как всегда. Сидевший обычно на ступеньках грязный ребенок куда-то делся, даже собаки попрятались от жары. Рубаха и джинсы Эссата прилипли к телу, пот со лба заливал глаза. Пистолет он заткнул за пояс. Похоже, его не связали пока с конторой фирмы «Алеппо. Экспорт — импорт». Он постоял с минуту у двери, обводя взглядом окна соседних домов. Потом решительно толкнул дверь и сразу поднялся на второй этаж.

У стены на корточках сидели двое парней. Один чистил автомат, второй, запрокинувшись, допивал из банки кока-колу.

Если их и удивило неожиданное появление Эссата, виду они не подали.

— Привет! — только и было сказано.

— Привет. Пикап на месте? Он мне нужен.

Ребята дружно кивнули в ответ, один поднялся и, сняв с гвоздя ключи, перекинул их через стол — Эссат поймал связку на лету, сказав небрежно:

— На виллу еду.

— Хозяин там?

— А тебе какое дело?

Он вышел, изо всех сил стараясь не обнаружить, что спешит. На улице по-прежнему тихо. Повернув дважды налево, он достиг пустыря — вот он, спасительный пикап! Его рука дрожала, когда он вставлял ключ в зажигание. Счетчик показывал, что бак полон, и он знал, что есть еще две полные канистры в запасе. Что еще нужно? Только немного удачи. Они ищут пешего, а не водителя, описание его самого у них наверно самое приблизительное — может, еще и повезет!

Пикап неспешно объезжал центр города с востока. Эссат зорко поглядывал из окна кабины на патрули вдоль Шукри Аль Куватли, уличное движение постепенно нарастало — заканчивался рабочий день, люди возвращались по домам. Стало чуть прохладнее. В самом конце улицы, не доезжая круглой площади, от которой расходились веером несколько дорог, он заметил полицейскую машину, а в ней двоих штатских. Они глаз не сводили с автомобилей, выезжавших на площадь, — Эссат поравнялся с ними, не сбавляя скорости, и заметил, как водитель сказал что-то напарнику, а тот схватился за микрофон. Мотор, видимо, не был заглушен: тут же тронувшись с места, они влились в поток. В боковом зеркале Эссату было видно, что полицейская машина пересекла два ряда и пристроилась ему в хвост. Перед самой площадью пробка, двигаться дальше они могут только вместе со всеми. Взвыла полицейская сирена, Эссат стал медленно огибать площадь в общем потоке. На мгновение открылся выезд на Аднан аль Малки — он нажал на акселератор, на скорости шестьдесят километров выскочил в образовавшийся просвет и тут же прибавил до семидесяти пяти. Сирены выли теперь где-то сбоку — полицейские поворот проскочили. Пусть теперь ищут ветра в поле.

Через несколько минут он уже ехал по Ач-Черкассиех — между рядами тополей и кипарисов, среди вилл и посольских особняков, которые прячутся за изгородями в тенистых благоухающих садах. Престижный район. Вот и датское посольство — в тихой улочке на самом берегу реки Торы. Он оставил пикап на углу и метров пятьдесят прошел пешком. Стражи тут не бывает — чего их охранять, этих датчан, кому они нужны? Полиции следить за ними тоже неинтересно.

У хорошенькой девушки за конторкой в холле Эссат осведомился, сможет ли его принять господин ван дер Бек.

— Вам назначена встреча?

— Нет. Скажите, что пришел Джонатан. Он знает.

Девушка позвонила и тут же сказала:

— Поднимитесь наверх, господин Джонатан. Вас ждут.

Наверху у лестницы его встретил бледный субъект в очках. Не говоря ни слова, пожал Эссату руку и жестом предложил пройти в распахнутую дверь. За ней оказался скромно обставленный, почти без мебели кабинет, из дешевенького приемника лилась европейская музыка — ритмичная, убаюкивающая. Гостю вежливо предложили сесть.

— Господин ван дер Бек?

— К вашим услугам.

— Вам привет от нашего общего друга Шайе.

— Славный он парень, наш Шайе!

Произнеся эти слова — отзыв на пароль, — датчанин нагнулся к приемнику и прибавил громкости.

— Насколько я понял, вам известно, что именно следует передать.

— Известно. Когда должна состояться встреча?

— Завтра вечером.

— Они знают, где?

Эссат ответил кивком.

— Что-нибудь еще? — Вопрос прозвучал так, будто спрашивающий побаивается, как бы гость чего-нибудь не попросил.

— Мне нужны деньги.

— Боюсь, помочь не смогу. Меня уполномочили только передать в случае крайней необходимости сообщение.

— Так зачем было спрашивать? — Эссат — сабра, колючий кактус, — никогда не просил дважды.

— Сообщение будет передано по телексу прямо сейчас. Из Гааги его тут же передадут адресату.

Эссат поднялся и, коротко поблагодарив, вышел. Улица по-прежнему была безлюдна. Он сел в машину и покатил прочь от центра. Снежная вершина горы Эрмон маячила далеко впереди, чуть слева, а по обеим сторонам шоссе тянулись фруктовые сады и плантации — город остался позади. Эссат то и дело сворачивал, выбирая дороги не самые прямые и, значит, не самые оживленные — долгие месяцы он изучал всю пригородную сеть, ожидая подобного дня и опасаясь его. Главное — держаться нужного направления. Было уже около семи вечера, солнце перестало слепить и будто разлило на небе бледное золото, вскоре появятся красные закатные сполохи. Машина мчалась по шоссе, огибающему подножья невысоких гор — скоро он пересечет магистраль, соединяющую город с Хомсом и Алеппо. А потом на запад через Джебел Хеймур — и он окажется в пустыне как раз в тот час, когда дневная жара сменится ночной прохладой. До цели предстояло покрыть еще две сотни километров.

Глава 20

Дежурный в министерстве иностранных дел Израиля принял телекс из Гааги в восемь вечера, отыскал в списке некоего Шайе С-5 — он числился по министерству обороны — и тут же позвонил. К его удивлению, ответили немедленно, голос в трубке звучал раздраженно:

— Слушаю, кто говорит?

— Это из МИДа. Тут для вас сообщение, получено по телексу из Гааги. Это вы — Шайе С-5?

— Я. Читайте вслух.

— «План ухода на завтра, вторник, 21:00». Подписи нет. Вы хоть что-нибудь поняли?

— Понял. Сожги эту бумажку.

— Может, вам ее переслать как подтверждение?

— Не надо, я же сказал.

— Хорошо.

Бен Тов положил трубку, не промолвив ни «спасибо», ни «до свидания». Дежурный обиженно хмыкнул, перечитал дурацкое послание и швырнул его в корзину для бумаг, подлежащих уничтожению. А Бен Тов, засидевшийся допоздна на службе, хотя дома его ждали к ужину, набрал по телефону номер и в ожидании ответа нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Лев? Это Бен Тов. Шалом.

— Шалом.

— Я тебе помешал?

— Конечно.

— Ну, ничего не поделаешь. Надо увидеться. Прямо сейчас. Я зайду?

— У нас гости. Потерпеть не можешь?

— Нет, не могу. Выйди ко мне на пару минут, пока твоя жена побудет с гостями.

— Ладно, давай.

Через несколько минут он сидел у генерала Льва Шапиро, в его домашнем кабинете. От бренди отказался, зато закурил, несмотря на все свои зароки, и, облокотясь локтем о колено, уставился на собеседника встревоженным и хмурым взглядом.

— Надо забрать моего агента из Сирии.

— Срочно?

— Завтра вечером после девяти, как только твой самолет сможет вылететь.

— И так-то трудная задача — да еще такая срочность. Не знаю, не уверен…

— Потому я и пришел сегодня — я же понимаю, что понадобится время на подготовку.

— Ничего себе время — сутки!

— И, кроме того, нужна стопроцентная гарантия. Придется организовать диверсию, отвлечь внимание…

— Такие решения принимает кабинет министров. А не командование воздушных сил.

— Лев, дорогой, времени нет. От этой операции зависит не только жизнь моего агента — куда больше! Кабинет министров пока соберется да пока обсудит — неделя уйдет. К тому же они еще и откажут, ссылаясь на процесс мирного урегулирования. Им не захочется сирийцев обижать, американский сенат тоже, пожалуй, выразит неудовольствие — они на это не пойдут.

— Давай хоть без диверсий обойдемся.

— Ты сам сказал — риск слишком велик. Если даже не засекут самолет радары, его обязательно заметят с земли — вдоль иордано-сирийской границы полным-полно наблюдателей.

Генерал Шапиро поднялся с кресла и принялся шагать по комнате.

— Как же я отправлю бомбардировщик в чужое небо без ведома политиков? Ты что, сирийцев не знаешь? Они тут же завопят, что мы бомбим их больницы…

Собеседники помолчали. Бен Тов снова полез в карман за сигаретами.

— К министру, что ли, ткнуться?

— Выкинь это из головы — у нас нынче не Шарон.

— Сколько времени надо, чтобы организовать диверсию?

— Часа за три бы управились, раз надо. Ты все готовь, а разрешение министра будет. На худой конец, отменить можно в самый последний момент, так ведь?

Наступила пауза. Глаза Бен Това, по-прежнему хмурые, не отрывались от лица генерала — тот тяжко вздохнул и снял телефонную трубку:

— Дайте командование базой. Каган где? Кто я? Генерал Шапиро. Откуда тебе знать? Ну пусть Каган мне домой перезвонит после нашей беседы. Для проверки. Идет? Молодцы — соблюдаете осторожность… Ну, теперь давай, найди Кагана немедленно и передай, что завтра ночью требуется провести операцию С-5. Правильно — С-5. Скажи ему — никаких там «но» и «если бы». Нет подходящего транспорта — пусть из-под земли достанет. Мне наплевать, где возьмет. И пусть даст классного пилота — самого лучшего, дело того требует. Да, диверсия, все по плану. Пусть свяжется со мной утром.

— Ну что, доволен? — генерал повесил трубку.

— Надеюсь, они тебя послушаются. Позвоню утром в девять узнать, как и что. Можно от тебя позвонить?

Он достал записную книжку, набрал номер и с мрачным лицом дождался ответа:

— Мне нужно поговорить с министром — передайте, что это Бен Тов из «Моссада». Дело весьма срочное.

И наконец: — Позвольте зайти к вам на десять минут, это необходимо. Прямо сейчас. Спасибо, господин министр, что согласились меня выслушать. Речь пойдет о деле, которое мы недавно обсуждали на комитете, — я докладывал. Почему не Мемуне? Он дома, ужинает. Я нарушаю порядок? Да, сэр, но настали времена, когда порядка вообще нет. Благодарю вас, господин министр, буду через четверть часа.

— Ну ты и отважный! — в голосе генерала прозвучало сомнение.

— Не могу я допустить, чтобы парня замучили до смерти. Даже если его жизнь не так уж важна для страны. Не считаю нужным действовать, как мне велят. Кой черт вечно выполнять этот их протокол — в Армагеддоне никакого протокола не было, — а к тому идет, к Армагеддону! Пусть тебе Бог пошлет удачу, Лев. Прощай.

Через пятнадцать минут, как и было обещано, он входил в дом министра обороны, расположенный в тихом квартале Гиват Хананаия. Министр — бывший военный, получивший свой нынешний пост от партии Ерут, давно и по праву считался весьма искушенным политиком. Сейчас он сидел на веранде, перед ним стояли бутылки, фужеры, и он был готов к беседе с поздним и нежданным гостем.

— Ваш визит — нечто чрезвычайное, не так ли?

— Безусловно, господин министр.

— В любом случае Мемуне надлежит поставить в известность, нельзя действовать через голову шефа.

— Само собой разумеется, господин министр.

— Ну так расскажите, что вас привело сюда в такой час.

Бен Тов отпил содовой, устроился поудобнее в кресле и минут десять держал речь перед хозяином дома, излагая то, что тому вовсе не хотелось знать. Потом откинулся на спинку, полагая услышать одобрение и согласие, — пустая формальность, не более того, как ему казалось. Однако он ошибся.

— Исключено, — вымолвил министр. — Абсолютно исключено!

— Но, господин министр, при всем моем уважении не могу согласиться. Информация, которой располагает агент, жизненно важна для страны.

— Ну так и вытащите его оттуда — но никаких диверсий, это же просто смешно!

— Без диверсии шансы на удачный исход уменьшатся ровно наполовину. Риск слишком велик, вся операция пойдет насмарку, это неприемлемо.

— А полет бомбардировщика над территорией Ливана и Сирии, по-вашему, приемлем? Разговоры на следующей же неделе отзовутся на политике Вашингтона в отношении Израиля.

— Вас волнуют слухи и разговоры, а меня — вопрос, уцелеет ли страна. Мы говорим на разных, языках.

— Вот именно, Бен Тов, — на разных языках! — Сказано было жестко, и Бен Тов понял, что настаивать нет смысла.

— Вы позволите мне обсудить этот вопрос с премьер-министром?

— Нет, не позволю!

— Может быть вы еще измените свое решение, господин министр?

Министр поднялся.

— Повторяю: моего разрешения вы не получите. Другого ответа не ждите.

Встал и Бен Тов.

— Как ни странно, я ожидал именно другого ответа.

— Вы затеяли опасную игру.

— Это мне, представьте, безразлично. Чего будут стоить все ваши тонкие политические соображения, если мы не сумеем остановить этих людей? Будьте здоровы, господин министр, и спасибо, что потратили на меня время.

Бен Тов медленно дошел до машины, сел за руль и двинулся к дому. Спешить теперь не было смысла, надо хорошенько обдумать, как объяснить жене, где он был, почему не позвонил и не предупредил, что опоздает к ужину, и почему от него несет табаком. Что дальше предпринять насчет того, главного дела, он просто уже не знал.

В 19:30 Эссат пересек шоссе возле деревни Кутайфе. Здесь было неспокойно. Жители стояли на обочине, лениво переминаясь босыми ногами в придорожной пыли и провожая глазами транспорт, несущийся по асфальту. То и дело какой-нибудь мальчишка швырял в окно машины горсть песка и камней — жест бесполезный, но многозначительный. Прислонясь к глинобитной стене то ли недостроенного, то ли разрушенного дома, коротал время вместе с остальными нездешний молодой человек. Заметив пикап и проследив взглядом, как он сворачивает с шоссе на дорогу, ведущую к востоку, он незаметно отвернулся и достал «воки-токи».

Спустя полчаса Эссат решил, что в темноте ехать дальше не стоит. Он сбавил скорость, осторожно съехал с колеи, медленно двинулся вдоль песчаного бархана и остановился там, где его нельзя было заметить с дороги. Отчаянно хотелось спать — но заснешь ли тут?

Глава 21

Наутро Бен Тов застал Мемуне в самом дурном расположении духа: шеф едва цедил слова сквозь зубы и в раздражении перекладывал с места на место все, что находилось на столе. Накануне вечером к нему домой позвонил министр обороны и потребовал, чтобы он, Мемуне, призвал к порядку некоторых из своих подчиненных. Это был удар ниже пояса — Мемуне и так комплексовал, что не умеет себя поставить на работе и что с ним не считаются. И вот — извольте радоваться — сидит как ни в чем не бывало, этот неуправляемый Бен Тов, как всегда самоуверен и никаких признаков раскаяния.

— Из-за тебя я попал в неловкое положение, — негодующе воскликнул Мемуне, на что Бен Тов отозвался вполне спокойно:

— Сожалею, но в нашей работе чего только не случается.

— Ты обязан был позвонить сначала мне.

— Откровенно говоря, я опасался, что вы не разрешите обращаться к министру. На вашем месте я бы предпочел оставаться в неведении — так удобнее, ей-Богу!

— Но это же нарушение правил, — министр прямо-таки из себя вышел.

— Да не интересует меня его настроение — не понимаю, почему вас это задевает. Как будто угроза со стороны «Шатилы» меньше значит, чем всякие там капризы начальства.

— Ну нет, «Шатила» — это серьезно.

— Так почему начальственный гнев мешает нам делать свое дело?

— Да не капризы это, пойми. Министр прав: в правительстве должна быть своя дисциплина.

Мамуне только лишний раз убедился, что в споре с Бен Тов всегда его побьет — у него мощная аргументация.

— Я не считаю важным обращаться к премьер-министру: имей в виду — вовсе не потому, что министр обороны настаивает, а потому что я сам так думаю. Диверсия на самом деле неприемлема по чисто политическим соображениям. Премьер все равно откажет, ты только поставишь всех в неудобное положение.

— В толк не возьму, как можно даже эти слова произносить — «неудобное положение» — в данных обстоятельствах, — голос Бен Това оставался спокойным, но он сам явно едва владел собой.

— Считай, что это приказ. Больше к этому не возвращаюсь.

— Прекрасно.

— Что значит — прекрасно?

— А то, что я все равно займусь спасением своего агента. Не допустить же, чтобы ему там глаза выдавили. Они сначала подцепляют ложкой глазное яблоко, а потом тянут наружу, пока нерв не оборвется. Он тяжело посмотрел на Мемуне. — Вам бы этого не хотелось, правда же?

— Да организуй ты его спасение как хочешь, только забудь дурацкую идею насчет диверсии.

После ухода мятежного посетителя Мемуне в который уж раз решил про себя, что надо с этим грубияном что-то делать, дальше терпеть его в отделе невозможно.

А Бен Тов, вернувшись к себе, немедленно позвонил Мордехаю Порану в канцелярию кабинетов министров.

— Мордехай, это Бен Тов. Ну что, оправился с прошлого четверга?

— Не особенно. После такого проигрыша неделю в себя не придешь.

— Я перехожу на преферанс, так что утешься.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да, побудь у себя, сейчас приду.

У Порана он уже не шутил:

— Послушай, Мордехай, мне нужна помощь. Вопрос жизни.

— Так для чего друзья существуют?

Поран дружески усмехнулся — этот невысокий энергичный, щеголеватый человек был некогда школьным приятелем Бен Това, а ныне возглавлял аппарат премьер-министра. Старая дружба выдержала испытание даже еженедельными встречами по четвергам, когда молчаливые сражения в покер сопровождались шумными словесными баталиями, вызванными политическими разногласиями игроков.

Бен Тов посвятил приятеля в свои проблемы ровно настолько, насколько это было необходимо. Об остальном он отозвался просто:

— Тут ты должен верить на слово — все же тридцать лет меня знаешь.

Когда он закончил, Поран заговорил не сразу:

— Наш премьер скор на расправу, — сказал он наконец. — К тому же сосредоточиться на одном деле не может. И больше всего ненавидит кабинетные дрязги. Если уж встрянет — тут он боец, но самому нарываться — увольте!

— Это я все знаю.

— И все равно хочешь натравить его на министра обороны?

— Не хочу. Надо.

Мордехай призадумался, почесал в затылке:

— Боюсь, пустая затея, — он с сожалением покачал головой. — Не получится.

— Должно получиться, Мордехай. Моя интуиция подсказывает: наш премьер, хоть и вздорный тип, но по сути дела истинный патриот и болеет за страну, он не станет держаться за эту поганую субординацию, когда речь идет о реальной опасности.

— А его миротворческие высказывания?

— Неужели все эти сомнительные игры заслонят от него настоящее дело? На этом процессе мирного урегулирования все помешались, а ему грош цена.

— Ты многого от него хочешь, Шайе. Пойдешь к нему сам?

— А что остается?

— Ну подожди.

Поран вышел. Бен Тов принялся прикидывать в уме, что он скажет премьеру, сам себе выдвигая возражения и сам же на них отвечая. Он репетировал даже взгляд и придумывал уловки, которые привели бы к желанной цели.

— Тебе повезло, — объявил, входя, Поран. — Он тебя помнит с того заседания. Похоже, ты произвел на него впечатление. Готов встретиться прямо сейчас, но не больше чем на десять минут.

— Сверх всяких правил, а? — хмыкнул Бен Тов.

— Если он поймет, что ты просто псих, — ну мне и достанется!

— Не бойся, — утешил его Бен Тов. — Работу ты, конечно, потеряешь, но мою дружбу — ни за что.

Кабинет премьера был рядом, по другую сторону коридора. Красная лампочка над дверью погасла, зажглась зеленая.

— Он и мне велел присутствовать. Смотри, покороче излагай и поконкретнее. Чем меньше у него пробудешь, тем меньше вероятность, что он тебя выгонит. И стрелять не посмеет.

Премьер сидел за столом, на нем была рубашка с коротким рукавом, перед ним лежали только папки. Он был занят: снял одни очки, надел другие. Посетители уселись напротив стола, и хозяин кабинета уставился на Бен Това:

— Правила нарушаем? А у тебя в отделе тоже так?

— Жизнь заставила, господин премьер-министр. — Бен Тов собрался с духом, голос его прозвучал достаточно твердо. Этот непредсказуемый человек, перед которым все вокруг трепетали, ему и вправду нравился.

— Ну, слушаю.

Бен Тов начал было заново излагать то, что говорил на заседании чрезвычайного комитета, но закончить у него терпения не хватило:

— Вы, должно быть, все это помните, — сказал он, прервав собственную речь. Премьер только кивнул в ответ, и Бен Тов перешел к последним событиям.

— Все, что нам удалось узнать, подтверждает, что «Шатила» стремится заполучить атомную бомбу. Правда, полной уверенности пока нет, но нет и доказательств, что мы ошибаемся. Мы должны прояснить их планы и потом действовать соответственно. Но приходится пробивать свои идеи на самом высоком уровне — вот у вас. Потому что на более низких уровнях мне отказывают на том основании, что вы, мол, будете недовольны.

— Почему это я буду недоволен?

— Мне сказали, что диверсия, то есть полет бомбардировщика для того, чтобы отвлечь внимание от моего агента, которого необходимо переправить из Сирии в Израиль, скажется нежелательным образом на процессе мирного урегулирования, особенно в связи с тем, что на следующей неделе вы летите в Вашингтон.

— Так оно и есть…

— Но, господин премьер-министр, если не выручить моего агента, то это нежелательным образом может сказаться на безопасности страны — с «Шатилой» шутки плохи. Исход операции зависит от диверсии — генерал Шапиро подтвердит, что без нее шансы на успех уменьшаются наполовину.

Премьер-министр вопреки своему обыкновению все еще не проявлял нетерпения, хотя обещанные десять минут давно прошли.

— Может, ты и прав насчет мирного урегулирования — это все больше разговоры, чем дело. Но для меня и министерства иностранных дел оно имеет большое значение, — он снял очки, положил на стол, подвигал туда-сюда и снова водрузил на нос, после чего, не говоря ни слова, долго и пристально разглядывал физиономию Бен Това. Тот отвечал ему не менее пристальным взглядом.

— Этот человек, — сказал себе Бен Тов в ту минуту, — потому получил свой пост, что оказался лучшим среди кучки себе подобных: у всех у них чудовищно раздутое самолюбие — и ничего больше. Разве способны они испытывать самые обычные человеческие чувства — нерешительность, например, или изумление, даже страх?

— После вашего ухода я позвоню министру обороны — ни к чему тебе присутствовать при разговоре. Поран поставит тебя в известность о том, какое решение мы примем.

— Спасибо, господин премьер-министр, — поблагодарил Бен Тов, как если бы решение было вынесено заведомо в его пользу.

— Я крайне недоволен, друг мой, тем, как ты добился этой нашей встречи. Поран права не имел приводить тебя сюда и отнимать мое время. Ты к тому же нарушил субординацию — это просто неслыханно!

— Прошу прощения, господин премьер-министр.

— Надеюсь, это не повторится.

— Конечно, нет, господин премьер-министр.

— Так и ступай и вызволяй этого своего агента, надеюсь, он того стоит, Поран даст тебе ответ в ближайший час.

Дело в шляпе, подумалось Бен Тову. Но вот чего он не знал, как впрочем, и министр обороны — это того, что премьер вел собственную игру, жарил, так сказать, собственную рыбку, и вдруг — несомненно его сам Бог послал — является этот человек и предлагает способ, как получше раскалить сковородку. Иными словами, премьер-министр как раз изыскивал — безуспешно до сей минуты — предлог, чтобы прервать на время диалог в Вашингтоне. Встреча его с президентом Соединенных Штатов была назначена заблаговременно, однако сейчас она никак не устраивала израильскую сторону. В настоящий момент Иордания была близка к тому, чтобы пойти на уступки общественному мнению и улучшить свои отношения с Израилем. Но в той крутой игре, которую вел столь искусно израильский премьер, этот ход партнера был нежелателен. Тайные произраильские силы, действовавшие в самом Аммане, побуждали Иорданию отказаться от предполагаемых уступок — если это получится, американцы волей-неволей примут сторону Израиля. В противном же случае, как опасался премьер, придется начинать новый раунд переговоров, в процессе которых антиизраильские настроения в конгрессе будут сильно подогреваться уступчивостью арабов — вот, мол, они же идут на компромисс! — и его собственной известной на весь мир бескомпромиссностью: ни на йоту он не изменит своей позиции, когда речь зайдет о проблемах территорий на западном берегу реки Иордан. Так надо постараться избежать прямой конфронтации, не следует ему сейчас ехать в Вашингтон. Вариант с полетом израильского бомбардировщика — кажется, это то, что надо. Сирия и Ливан поднимут крик, продемонстрируют свой скандальный нрав, Иордания не посмеет им перечить, и всю ее никому не нужную доброжелательность как рукой снимет. Но в своем правительстве он этих планов обнаружить не может — вечно там ястребы набрасываются на голубей и миролюбивые голубки, трепеща крылышками, обращаются со злобными разоблачениями к народу. Характер премьера отнюдь не способствует мирному сосуществованию и сотрудничеству с правительством, демократом его можно назвать только условно.

Одним словом, он вовсе не разделяет того энтузиазма, который прямо-таки сжигает этого малого из «Моссада». Складывайся обстановка в Вашингтоне иначе, он бы ему, не задумываясь, отказал, да присовокупил вдобавок, что вот, мол, еще один пример жестокости и недальновидности арабского отдела разведки. Теперь же он почел за лучшее дать свое согласие, о чем и заявил с большим нажимом министру обороны, в голове которого мелькнуло, что хорошо бы в знак протеста немедленно подать в отставку, однако мысль эта как родилась, так тут же и скончалась.

— В прессе будет жуткий скандал, — все же осмелился он возразить.

— Конечно, будет.

— Мы снова испытываем терпение наших друзей. Считаю своим долгом заметить, что американцы непременно наложат эмбарго на поставки «Фантомов» — а они очень нужны.

— Ничего, подождем. Послушай, Эли, у тебя неправильное представление о времени. Разве долго весь мир, даже противники поминают нам всякие эксцессы и промахи? Иногда месяца три, ну максимум полгода. Зависит от того, какой инцидент. Конечно, эта история с Шатилой и Саброй тянулась Бог весть сколько, потому что мы сами полезли выискивать всякие там законные поводы для этого дела. А убийства в Риме и Вене — три месяца и всё! Ну хорошо, четыре. А потом все забылось. Говорю тебе, мир сыт по горло всякими ужасами, ему хочется от них передохнуть, забыться…

Когда премьер стремился добиться своего, ему не чуждо было красноречие. Он и библейские тексты привлекал для подтверждения собственной правоты, если подвертывалась под руку подходящая цитата.

Министр обороны не ответил, он уже предвкушал, как при случае расправится с этим гнусным Бен Товом.

В пять утра кромешная тьма на востоке начала рассеиваться, черное небо приняло розоватый оттенок, потом оранжевый — и тонкий ломтик солнца высунулся из-за горизонта. Эссат осушил носовым платком покрытое росой переднее стекло машины и выжал платок себе в рот — вода имела металлический привкус. Еды у него не было. Потом он выпустил немного воздуха из шин, как это обычно делают, если предстоит ехать по песку, и прикинул, сверяясь с солнцем, правильны ли показания компаса на приборной доске, — на компас могли влиять разные металлические предметы в самой кабине, поэтому он выкинул все, что можно было выкинуть. Осторожно развернув фургон на бархане, он выехал на проселочную дорогу, ведущую к востоку. Ехать по плотно утрамбованному песку было удобно; а там, где поверхность под колесами становилась предательски мягкой, Эссат, угадывая эти места по звуку, сбрасывал скорость. За час он покрыл таким образом сорок километров и добрался до деревни Саб-и-Бияр. Здесь пролегала асфальтовая дорога, и Эссат проехал по ней километра два на восток, поглядывая все время налево: где-то здесь должен быть поворот на север. Местность он представлял себе отчетливо, будто видел перед собой карту.

Не успел он свернуть, как услышал над головой низкий гул самолета, летящего вдоль дороги. Никакого укрытия впереди — только низкий кустарник да редкие деревья. Скорость самолета — не меньше ста километров в час, пилот не рискнет садиться на дорогу — тут полно выбоин и здоровенных камней… Самолет, обогнав его, развернулся где-то впереди и вернулся — теперь он летел вдоль дороги сбоку — так пилоту удобнее рассмотреть человека за рулем. Это наверняка разведчик. Если ищут именно его, Эссата, то по радио уже передали, что к востоку движется подозрительный фургон, и кого-то послали вдогонку. Эссат миновал свой поворот и двигался вперед, пока самолет не скрылся позади за горизонтом. Тут же он поехал назад и, достигнув поворота, свернул, продолжая двигаться на самой большой скорости, какую только позволяли изрытая поверхность дороги, спущенные шины и необходимость то и дело тормозить, когда колеса зарывались в песок.

Перекрестков на этом участке пути не было, он чувствовал, будто его голого выставили на всеобщее обозрение. Зато он уже глубоко забрался в пустыню, второй раз его не найти, разве что уж очень им повезет, не заслуживают они такого везения. Господи, это было бы несправедливо по отношению к твоему избранному народу. Мысль эта не принесла облегчения, скорее утешало то, что наверняка ищут его не здесь, а на том шоссе, с которого он свернул.

Он отъехал уже километров шестьдесят, когда застрял в яме у подножья одного бархана. Пустыня в этой части — сплошь дюны мелкого песка, который пересыпается от малейшего ветерка. Езда в таких местах — сплошной риск. Думаешь, что перед тобой песок твердый, а он мягко оседает под колесами, и нет им опоры, машина буксует с диким ревом. Эссат подал пикап назад, снова попробовал въехать на дюну с ходу — удача! Солнце, уже высоко стоявшее в безоблачном небе, раскалило машину, до металлических частей опасно дотронуться. Но еще хуже свет — беспощадный, слепящий, не оставляющий теней, не дающий рассмотреть хоть какие-нибудь детали ландшафта. При таком свете невозможно соизмерить расстояние, и Эссат, утратив способность ориентироваться, дважды съезжал с крутых склонов, когда ему казалось, будто впереди ровная местность.

Он держал на север — до той точки, где ему следует повернуть на северо-запад, еще шестьдесят километров. Отсчитав по приборам эти шестьдесят километров, он затормозил: впереди простиралась плоская песчаная долина, дюны остались позади. В горле у него першило, глаза слезились, все лицо воспалилось. Эссату было хорошо известно, что такое солнечный удар. Он решил сделать передышку на пару часов, подождать, пока солнце опустится хоть немного и предметы снова начнут отбрасывать тени. И сам он, может быть, хоть чуточку остынет, если посидит неподвижно. Но, остановившись, он заметил, что воздух вокруг неспокоен, — во время езды это не чувствовалось. С юга дул порывистый ветер, горизонт в той стороне словно размыло. Южный ветер — хамсин — приносит с собой песчаную бурю.

Эссат вспомнил, чему его учили: машину следует развернуть по ветру, тылом к струям летящего песка, иначе переднее стекло и фары залепит намертво. Сам он скорчился на полу кабины, завязав нос и рот носовым платком.

Буря налетела через пару минут. Машина задрожала будто в страхе, и Эссат услышал грозный рев — это миллионы песчинок ударялись о преграду, проникали в закрытую кабину, забираясь в уши, в ноздри, даже под плотно сомкнутые веки. Он с трудом удерживался от крика, хотя боль была чудовищная, — у трупов, найденных в пустыне после таких бурь, легкие оказывались забиты песком. Многие теряли рассудок, погибали от обезвоживания. «Сколько я смогу продержаться?» — пронеслось в мыслях.

Иногда он приоткрывал глаза и тогда видел над собой клочок голубого неба, но по сторонам будто стояла грязно-серая непроницаемая стена. Он припомнил, что сунул часы в карман из боязни, что стекло помутнеет. Достать их и посмотреть, который час, он не решался. Сколько времени прошло с начала бури? Час, два, а может и все три… Подумалось, что если его продолжают искать, то теперь-то уж точно не найдут — эта мысль принесла какое-то утешение. Но что с ним станется, если движущийся песок погребет под собой пикап, забьет мотор?

Внезапно он осознал, что становится тише, и дрожь, сотрясавшая его машину, унимается — буря идет на убыль. Он осторожно вытянул из кармана часы, глянул: да, ровно три часа прошло. Через полчаса ветер совсем улегся. Эссат, испытывая боль во всем теле, поднялся с полу, его сотрясал кашель, саднило в горле, лицо и руки горели огнем.

Машину почти опрокинуло ветром, кузов был забит песком. Краску песок счистил усерднейшим образом, до голого металла.

Эссат с трепетом поднял капот — песок засыпал все поверхности, будто и не было никакого прикрытия. Он передвинул распределитель зажигания, очистил его от песка, отряхнул запальные свечи, постарался удалить песок отовсюду, где это было возможно. Потом забрался в кабину, включил зажигание и, не вспомнив подходящей молитвы, пробормотал благословление вину — из субботней молитвы в канун Нового года. Знакомые слова как-то успокаивали.

Мотор пару раз чихнул, когда он включил стартер. Батареи в порядке. Он снова попробовал — с третьей попытки мотор ожил и — сначала неуверенно, но, по мере того как Эссат жал на акселератор, заработал ровно. Песок скопился у задних колес почти доверху, но с места пикап двинулся, и Эссат осторожно развернул его на северо-запад. Было четверть шестого, до захода солнца предстояло проехать еще шестьдесят километров — и времени терять нельзя, закат в пустыне всегда кажется внезапным.

Ехать теперь стало заметно легче — песок на всем пути был плотен, сжат, колеса легко катились. Но какой неприветливой, мрачной, безжизненной казалась пустыня!

Раз на горизонте он заметил караван. Верблюды — их было десятка два — передвигались цепочкой, будто большие темные муравьи. Вероятно, возвращаются с побережья, с грузом соли. Попросить бы у бедуинов воды. Но пока он раздумывал, стоит ли рискнуть, караван скрылся из виду.

Судя по показаниям приборов, беглец уже проехал шестьдесят километров: успел-таки засветло. Он знал, что находится теперь в сорока километрах к югу от Пальмиры. Надо, пока еще хоть что-то видно, отыскать ровное место — без камней и выбоин. Найдя, он остановил пикап — теперь надлежало подать сигнал: помигать передними фарами. Но ничего у него не вышло: видно, во время бури произошла какая-то поломка. В отчаянии он снова и снова нажимал кнопку — нет, бесполезно!

Темнело стремительно, в гаснущем свете он пытался понять, в чем дело, лихорадочно вспоминал, какие бывают неисправности и как их устраняют. Но как только стало совсем темно — хоть глаз выколи — все эти старания бросил. Пошарил было в карманах в поисках зажигалки — и не нашел. Уже четверть десятого — по идее он должен использовать тот прием, которому его обучили в тренировочной школе «Моссада», — если бы только он мог его вспомнить, выполнить в этой проклятой тьме — да еще сработает ли… А, пропади все пропадом, нет у него больше сил. Он даже молиться не в состоянии.

Глава 22

В середине дня Поран позвонил Бен Тову и подтвердил, что премьер расспросил подробно генерала Шапиро о задуманной диверсии и дал свое согласие. Услышав от генерала, что все бомбы предполагается сбросить в долине Бекаа, а над Сирией самолет только пролетит дважды — туда и обратно, он заявил, что не возражал бы, если какая-нибудь случайная бомба брякнется у самой границы на сирийской стороне. «Только смотрите, в здание не угодите, бомбите только пустыню, — предупредил он. — Просто символические взрывы — чтобы вызвать переполох, и все!»

Генерал, едва веря свои ушам и опасаясь, что потом его обвинят в самоуправстве, попросил письменного подтверждения — и получил его, к собственному изумлению, не позднее чем через час, причем на документе значилось, что копия направлена министру обороны.

— Понял теперь? — с усмешкой сказал Поран. — Неисповедимы пути политиков. Кто бы мог подумать, а?

— Я мог, — ответил Бен Тов. Он тут же позвонил генералу, обсудил с ним все детали и во второй половине дня был уже на военно-воздушной базе в Рамат Давид, в ста тридцати километрах от столицы.

Эта база расположена чуть в стороне от дороги, связывающей Хайфу с Назаретом, на плоской равнине, переходящей в холмы Галилеи. К югу от этого места лежит долина Джезрил. База — безликая, как все они, окружена забором, опутанным колючей проволокой и еще проволокой, по которой пущен электрический ток, в воротах — часовые. Охрана пропустила Бен Това, и он прямо с автостоянки направился к полковнику Кагану.

— Самолет-спасатель стартует от нас, — пустился в объяснения полковник. — А чуть позднее из Маханаима в направлении озера Киннерер стартует бомбардировщик Ф-16с — это уж забота другого батальона.

— Знаю. От вас какой самолет уйдет?

— «Пилатус Портер» — знаете, маленький такой, швейцарского производства, в прошлом году получили. Чтобы взлететь и сесть, ему площадки хватит с носовой платок, разбег всего сто метров, а то и меньше, навигационные приборы самые что ни есть современные. Мы его используем для разведки, для спасательных работ — в этом роде…

— Лететь придется в темноте, пилот должен отыскать моего агента в пустыне.

— Это не проблема. Только какого черта вы назначили рандеву в таком месте — ему же пришлось через всю пустыню пилить…

— Потому что план подготовлен на случай провала — стало быть, его ищут и постараются поймать. А в этом направлении легче скрыться. Не на юг же ему подаваться — там охраняемая граница. А тут, мы рассудили, если он пересечет пустыню по барханам, то выедет на плоское место, где вполне может сесть самолет. Ему надо добраться до равнины, что к югу от Пальмиры.

— Найдем. Я просто так спросил.

— Значит, пилот и найдет его в потемках, и подберет — могу я быть уверен?

— Будьте уверены. Приборы ведут поиск автоматически. Программа задается до вылета, летчик получает всю нужную информацию, в том числе о направлении и силе ветра. Кстати, сейчас в тех местах бушует хамсин — его даже здесь слышно.

— Может он поднять песчаную бурю?

— В это время года, как правило, нет. Но бывает. За самолет не беспокойтесь — он летит на высоте ста футов, так, чтобы радары не засекли, а песок, как вы знаете, может подняться футов на пятнадцать, ну на двадцать от силы.

— Я за агента боюсь. Для самолета буря нипочем, а вот для него… А если самолет его обнаружит во время бури?

— Обратно улетит — посадка невозможна.

— По нашему плану попытку следует повторить на следующую ночь.

— Что ж, повторим.

— Между прочим, в самолете должно быть все для оказания первой помощи, а также вода и продукты, — напомнил Бен Тов. — Этот человек сутки целые провел в пустыне, и вряд ли у него было время запастись всем необходимым.

— Я поговорю с врачом.

— Там все что угодно могло произойти — тепловой удар, обезвоживание.

— Ну, мы-то знаем, что такое пустыня, — согласился Каган.

— Если ваш пилот найдет его уже мертвым, — сказал Бен Тов после недолгого молчания, и голос его дрогнул, — пусть привезет тело. Но если не сможет, тогда пусть возьмет всю его одежду. Включая обувь. Он может оставить записку — мы агентов и на этот случай обучаем.

Каган кивнул с понимающим видом и заговорил о своем.

— Этот вылет из Маханаима — тут, по-моему, перебор. Мы бы и без них обошлись — забрали бы его, и шито-крыто.

— Это ребята из министерства обороны — им бы только слетать в долину Бекаа да пострелять там, — слукавил Бен Тов.

— Ночью-то зачем? Неужели днем не могли?

— Кто ж их знает, этих психов…

— Это и есть ваш лучший пилот? — осведомился Бен Тов у Кагана.

— Самый лучший, — подтвердил тот.

Швейцарский самолетик выглядел скворцом, затесавшимся в журавлиную стаю, — совсем кроха рядом с «Фантомами». Молодой долговязый пилот по имени Шмуэл только усмехнулся застенчиво, когда Бен Тов объявил ему, что, мол, сегодняшний полет — самое важное дело за всю его жизнь, может, важнее и не будет никогда.

Шмуэл совсем смутился — ему задание казалось не столько трудным, сколько увлекательным. Настоящее приключение.

— Вылет в 20:00, — распорядился Каган. — Как раз долетишь засветло до границы. Отсюда на запад по 38-й параллели, потом к северу и через границу на сирийскую территорию. До места встречи лететь часа три. Ветер встречный, со стороны пустыни, и усиливается с минуты на минуту, это плохо.

— А песок?

— Метеорологи находят, что с ним все нормально, но из Сирии мы достоверных сведений не получили. Ловим по радио их передачи для тех, кто в пути, — там говорят о погоде. Пока ничего чрезвычайного.

Шмуэл вытянулся во весь свой рост, щелкнул каблуками.

— Готов выполнить задание, господин полковник, — козырнул он в соответствии с ритуалом, о котором старшие в тот момент позабыли.

Все трое направились к самолету.

— Счастливого пути, — устало, совсем не по-военному попрощался Бен Тов и пошел прочь. Отойдя, он все же обернулся — как раз в этот момент взвыли моторы. Шмуэл махнул рукой за стеклом кабины, и самолетик вырулил на взлетную полосу. А через несколько минут он уже парил высоко в небе, удаляясь в сторону Иордании.

У Кагана назойливо звонил телефон. Хозяин кабинета снял трубку, послушал, что-то буркнул в ответ и дал отбой.

— Рейс из Маханаима в долину Бекаа назначен через полчаса. Сирийскую границу они пересекут на высоте тридцать пять тысяч, так что сирийские радары могут отдыхать — проследить такой полет невозможно.

— А перехватчиков сирийцы не пошлют?

— Это случается. Только как взлетят, так и сядут — не приспособлены их перехватчики к ночному бою. Опасаться следует зениток.

— Мне пора в Иерусалим, — сказал Бен Тов. — Спасибо за помощь, позвоните, как только что-нибудь узнаете.

— Обязательно.

— Ну привет, добрых известий вам и мне.

Эссат пошарил за приборной доской и обнаружил карандаш и моток провода, отмотал примерно метр, отрезал и зачистил конец. Вытянул из провода тоненькую жилку и намотал на карандаш. Потом карандаш вытащил, а получившуюся спиральку прикрепил одним концом к катоду батареи, а другим дотронулся до анода — проволока мгновенно раскалилась. Получилось — он воспользуется этим нехитрым приспособлением, когда наступит ночь.

Было уже совсем темно — он с трудом различал стрелки на часах — около половины десятого. Ждать осталось часа два, пока надо все приготовить.

Неуверенно двигаясь в потемках, он обшарил машину в поисках всего, что может гореть: несколько клочков бумаги, две дорожные карты, кусок брезента, обивка с сидений, рваный коврик, — все это Эссат сложил горкой в нескольких шагах, там же поставил канистру с бензином — плеснешь и зажигай. Сколько, интересно, продержится такой костер?

Бумаги он порвал на мелкие части и сунул в карман — им отводилась важная роль: он подожжет их от батареи и должен донести до места, где сложено топливо, — это надо сделать очень быстро, пока огонек не погас.

Закончив приготовления, беглец сел на песок, прислонясь спиной к переднему колесу. Силы его были на исходе. Записку с описанием содержимого сейфа — тех вещей, что припомнились, — он еще раньше спрятал в левый ботинок.

Хамсин отвоевал свое, пустыня казалась мертвой: ни звука, ни движения. Такая полная тишина всегда действует угнетающе, а тут еще приходилось напряженно, до боли вслушиваться — и ничего, как за глухой стеной. Взошел на небо тонкий ущербный лунный серп, пролил слабый призрачный свет — из тьмы выступил силуэт пикапа. Путнику легче не стало. Вся кожа саднила, горло пересохло, губы растрескались — но больше всего мучила жажда. Его томила тоска, тошнота подступала к горлу, и он не мог унять дрожь, сотрясавшую все тело, не мог собраться с мыслями, смутные видения носились перед глазами, звенели в ушах обрывки невнятных речей — но откуда-то сквозь все это проступал приказ: слушай, слушай, не спи, слушай…

Он не сразу понял, что едва различимый рокот мотора — это то самое, чего он ждет. Поняв, с трудом поднялся, открыл капот и достал свою спираль. Руки тряслись, колени подламывались — он понял, что если даже удастся поджечь бумагу, то до костра ее не донести. Это конец, ему не справиться, все бесполезно… — самолет ни за что не найдет его в этой черной яме. Но руки автоматически выполняли то, что он мысленно отрепетировал раньше — подсоединили концы и, когда спираль раскалилась добела, поднесли к ней бумагу. Она не загорелась, тогда пальцы расправили ее и снова поднесли к спирали. На этот раз крохотный язычок пламени побежал по обрывку бумажной ленты — Эссат повернулся лицом к костру, но огонек уже исчез. Пришлось повторить все снова, только теперь бумажных обрывка было два, чтобы поджечь один от другого. Самолет уже был над головой, звук мотора казался оглушительным. Пилот сейчас смотрит вниз, ищет глазами сигнал — его предупредили, что это будет мигание автомобильных фар…

Зажав в руке тлеющие обрывки, Эссат метнулся к сложенной горке, дотянулся до канистры — пламя взревело, мгновенно охватив жалкий скарб, — там, где бензин попал на песок, у самых ног Эссата, поднялся к небу столб огня, опалил лицо и руки — он отскочил. Языки пламени разорвали тьму, рев огня перекрыл удаляющийся гул мотора — самолет уходил на северо-восток.

Успел ли пилот заметить сигнал, вернется ли он? Эссат добавил бензину — огонь не должен потухнуть раньше, чем вернется спаситель.

Но небо молчало, только потрескиванье костра нарушало подступающую со всех сторон тишину. Эссат тупо наблюдал, как сникает пламя, и уже не замечал, как болит обожженное лицо: его не заметили, самолет возвращается на базу, пилот доложит, что агент не прибыл в условленное место, завтра ночью прилетит снова — но никакого сигнала не будет, вообще никакого.

Эссат для себя уже решил: если сегодня ночью помощь не придет — до завтра он ждать не будет. Не позволит он сирийцам схватить себя — а это непременно произойдет. Еще немного — и он потеряет сознание, его найдут, приведут в чувство, будут допрашивать — только не это, нет. Слава Богу, револьвер у него есть.

В какой-то миг ему показалось, будто на горизонте что-то засветилось, но сколько он ни всматривался — свет исчез. Почудилось. Тут же послышалось пенье птиц. Снова померещилось — вокруг та же мертвая тишина. «Тепловой удар — вот это что, — подумал он. — Галлюцинации». На какой-то миг его охватила эйфория — он на борту самолета, его везут домой… Очнувшись от сладкой грезы, он зарыдал, но слез не было. Несколько раз крикнул, призывая на помощь, — как будто пилот мог услышать жалкий, сдавленный хрип. И при все этом он то и дело автоматически плескал из канистры бензин, оживляя угасающее пламя — надежда на спасение еще теплилась.

Приближение самолета он услышал в самый последний миг. Его мозг с трудом связал оглушительный рев мотора с той помощью, которой он так нетерпеливо ждал. Но ясность сознания тут же вернулась к нему, и, выплеснув наземь остатки бензина, он заплясал, замахал руками из последних сил — и продолжал свой сумбурный танец, пока не увидел как мигают с самолета красные, зеленые, белые огоньки, — он обнаружен, он спасен!

Самолетик кружил над ним, снижаясь. Шмуэл не отрывал глаз от альтиметра — шасси, наконец, коснулось земли, Эссат догадался об этом потому, что нестерпимый гул мотора стал глуше. Посадка была мягкой и точной, самолет подкатил почти к самому костру, пилот застопорил машину, распахнул дверцу кабины. В свете фар он увидел нелепо дергающуюся фигуру, бегущую, спотыкаясь, ему навстречу — человек внезапно упал как подкошенный и не встал. Шмуэл выскочил, бросился к лежащему, на руках дотащил до кабины — самое трудное было поднять неподвижное, бессильное тело. Привести пассажира в чувство не удалось — скудных навыков по оказанию первой помощи оказалось недостаточно. Шмуэл счел за лучшее немедленно покинуть негостеприимную землю.

Он взлетел благополучно, хотя разбег был самым коротким, какой он только мог себе позволить, и направил самолет на юг, предоставив все остальное умным приборам фирмы «Декка». Пассажир позади него, казалось, спал, безвольно свесив голову на грудь.

«Агентство „Ассошиэйтед пресс“«, Бейрут, 15 июля. Рейд израильских самолетов в долину Бекаа. Ливан и Сирия заявляют протест.

Прошлой ночью были сброшены бомбы над долиной Бекаа. Согласно израильским источникам информации, акция, направленная против террористов, чьи базы якобы расположены в данной местности, оказалась успешной, все бомбардировщики возвратились благополучно. Пострадали от взрывов окрестности селений Цале и Марьяиоун. Ливанские власти сообщают, что по крайней мере восемь гражданских лиц погибло и около двухсот ранено. Они же утверждают, что никакие военные объекты не пострадали. Сообщается также, что бомбы были сброшены и по другую сторону границы — в Сирии, возле деревни Канакер. Коммюнике из Дамаска содержит резкий протест против того, что они называют «военной акцией, приведшей к разрушению жилищ и гибели людей.» Подробности о нанесенном ущербе не приводятся. Очевидно, правительство Сирии обратится с протестом к Соединенным Штатам и в самое ближайшее время поднимет этот вопрос в Организации Объединенных Наций.»

«Агентство „Ассошиэйтед пресс“«, Вашингтон, 15 июля.

Мирное урегулирование на Ближнем Востоке торпедировано рейдом авиации Израиля.

Сегодня вечером из Белого дома поступила информация относительно того, что вчерашний рейд израильских самолетов на территорию Ливана и случайная бомбардировка одной из сирийских деревень практически свели на нет усилия президента США по установлению согласия между Израилем и Иорданией. На следующей неделе предстояло утвердить это согласие официально, но теперь, очевидно, окончательные переговоры будут отложены на неопределенное время.

Конгресс выразил неудовольствие по поводу того, что нельзя расценивать иначе как непродуманную и исполненную дурных намерений акцию Израиля, совершенную как раз в то время, когда появились признаки того, что король Иордании Хуссейн занял новую позицию относительно Западного берега.

На вопрос, могут ли быть продолжены упомянутые переговоры, представитель Белого дома заявил: «В условиях, когда арабский мир возбужден происшедшим инцидентом, президент скорее всего обратится к обеим сторонам с предложением отложить переговоры. Бессмысленно обсуждать вопрос о мире, когда падают бомбы.»

Ни израильское, ни иорданское посольство не сочли нужным прокомментировать эти новости.

Глава 23

Движение правых радикалов во Франции развивалось после войны запутанно и сложно — оно обладает, подобно хамелеону, способностью перекрашиваться. В соответствии с обстоятельствами правые радикалы меняют формы, цели, союзников и врагов.

Складывается движение из многих групп и партийных группировок, имеющее множество тенденций.[10] Оно породило некую разветвленную субкультуру и всегда может воззвать к ее представителям: гангстерам, коррумпированным полицейским чинам, экс-легионерам и десантникам, пребывающим в данный момент без дела, политиканам с сомнительной репутацией, а заодно и к студентам, изучающим право или медицину, — многие из этих молодых людей прямо-таки загипнотизированы философскими учениями Парето, Сореля и Спенглера.

Именно в этом мире, где царят всеобщее недовольство, авантюризм, извращения идеологии, обитал Таверне, здесь он поддерживал связи с людьми, о которых он точно знал, чем они могут быть полезны, сколько возьмут за услугу и где их, собственно, найти.

Получив сообщение из Швейцарии, что на его счет в банке поступила обговоренная с профессором сумма, он отправился на улицу Форж. Выйдя из такси неподалеку от Триумфальной арки, прошел пешком до неприметного дома, затерявшегося среди подобных зданий и скромных магазинов. Единственное, что его отличало, — это ведущие во двор стальные ворота, чем не могли похвастаться соседние особнячки, довольствующиеся обычными деревянными. А тут же и окна первых двух этажей были забраны решетками. Табличка на входе перечисляла постояльцев: «Клуб националистов», «Молодость партии», «Европа — Победа» и «Новости книгопечатания».

За воротами по двору расхаживали молодые люди в черных кожаных куртках и высоких ботинках. Из окон здания доносился стук пишущих машинок. Тут же стояло несколько легковых автомобилей и грузовых фургонов — у этих задние стекла были зарешечены. По лестнице, на которой полагалось быть ковру, однако не было, Таверне поднялся на второй этаж. Тут дежурила у телефона бледная девица. Пришедший спросил Хосе Караччи, девица кивком предложила ему сесть и сняла телефонную трубку.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Скажите, что пришел Александр.

— Он говорит, будто его зовут Александр, — она произнесла это с таким видом, что ее-то не проведешь. Однако указала на дверь слева от ее стола.

Беседа с Караччи продолжалась полчаса, после чего собеседники обменялись рукопожатиями, как бы скрепив сделку. Таверне спустился во двор, и один из молодых людей в шнурованных ботинках проводил его до ворот. Пахло тут как в казарме, и Таверне чуть поморщился, выходя на улицу. Отсюда он направился на авеню Гранд Арме в надежде поймать такси.

Случайное знакомство с майором Савари Надя организовала с замечательным искусством. Выхватив взглядом его серый «пежо» в пробке на авеню Гамбетта — она заметила его в боковом зеркальце, — не подав сигнала, тронула с места и въехала ему в бок. Ни ее красота, ни явное раскаяние и попытки смягчить его гнев успеха не имели, пострадавший перестал орать только когда сквозь толпу зевак к ним пробился полицейский. Надя, вся в слезах, отчасти даже искренних, и Савари в присутствии стража порядка обменялись адресами своих страховых агентов. Протокол составлять не стали, обе машины получили лишь легкие повреждения.

— Мне очень, очень жаль, месье, что так вышло, — твердила Надя. — Это полностью моя вина.

— И вы мне за это полностью заплатите! — Савари отнюдь не склонен был проявлять галантность.

На том они расстались, но на следующий же день Надя позвонила.

— Простите, я нашла ваш номер в телефонной книге. Я бы предпочла заплатить за ремонт вам лично. А то у меня будут проблемы со страховкой…

— Полагаю, ваша машина застрахована?

— Конечно, — она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал неубедительно, как если бы это была ложь. — Пришлите мне, пожалуйста, счет за ваш ремонт.

— А если вы его не оплатите?

Она помолчала, будто обдумывая, потом нашла выход:

— Давайте я заплачу часть суммы в виде аванса.

В ее голосе прозвучало как бы плохо скрытое беспокойство.

— Это справедливо. Скажем, четыре тысячи франков…

Она тихо ахнула, будто от неожиданности, он расслышал в трубке этот горестный вскрик.

— Так много? Ремонт не такой уж серьезный…

— Напротив, весьма серьезный и дорогой.

Она снова умолкла и, когда заговорила снова, голос звучал заискивающе:

— А нельзя мне увидеть вас? Сумма достаточно велика, но мы могли бы обсудить это с глазу на глаз…

Они договорились о встрече — Надя почувствовала, что решающую роль сыграла ее тревога и униженная готовность пойти на уступки… Ее догадка подтвердилась, когда они встретились в кафе на авеню Гамбетта поблизости от того места, где произошел инцидент.

— Что вы, собственно, тут делали? — неожиданно спросил он.

Женщина не была готова к этому вопросу, но вовремя вспомнила, что тут рядом есть цветочный магазин.

— Покупала цветы — у меня родственник в больнице, в тяжелом состоянии. Потому я и была так рассеянна, ничего не замечала вокруг.

— В какой он больнице?

— В клинике Святого Людовика, — назвала она первое попавшееся название. И, подняв на собеседника восхитительные синие глаза, тут же потупилась, будто не выдержав ответного взгляда.

— Ладно, как-нибудь устроим все это, — смягчился Савари.

— Как именно устроим?

— Приглашаю вас завтра поужинать, там видно будет.

Подавая ему на прощание руку, Надя одарила Савари ослепительной улыбкой. «Стоит рискнуть, — будто говорила эта улыбка. — Может, я не такая уж недотрога, может, я на многое готова, чтобы сэкономить эти несчастные четыре тысячи.»

На следующий вечер, за ужином у Фукьеца отношения начали проясняться.

— Я пересмотрю счет за ремонт, — начал Савари. — Разве можно причинять столько хлопот такой красивой женщине?

Загадочная улыбка в ответ.

— Познакомимся поближе, а тогда какие же денежные счеты между друзьями, правда?!

— Может быть.

В тот вечер он побывал у нее — любовником он оказался грубым, неласковым и весьма агрессивным.

— Бывает и хуже, — доложила Надя Бауму на следующий день, позвонив ему в контору. — С этим просто скучно. — Кстати — я не заметила ваших сотрудников, они были?

— С сегодняшнего дня мы следим за каждым его визитом к вам. Вы только сообщайте моей секретарше, что назначено свидание. Сегодня же — скажем, в пять, вас устроит? — установим в вашей квартире специальные устройства. Мои люди будут внизу в машине — по малейшему сигналу и в любую минуту придут на помощь.

При третьем свидании Савари сказал, что его жена отправилась навестить мамашу в Дуэй и по этому случаю он остается у Нади до утра. Часа за два до рассвета она выскользнула из постели, достала из его пиджака записную книжку и минут десять переписывала в ванной имена и номера телефонов. Там были еще какие-то столбцы цифр, но на них уже не хватило времени — Савари мог проснуться. Надя сунула книжку в тот же карман и осторожно легла, сохрани Бог разбудить такого гостя!

— Отлично, — похвалил ее Баум наутро. — Но и те цифры хорошо бы записать. Попробуйте, ладно?

— Постараюсь.

Савари объявил в тот же день:

— Жена еще не вернулась, так что вечером приду.

Секретарши Баума на месте не оказалось, Надя передала условленную фразу дежурному, который забыл, как следует поступить с этим паролем. А Савари в тот же день полез в карман за своей записной книжкой и обнаружил, что положена она не так, как он неизменно клал ее: корешком влево, а не вправо. И не раздумывал долго над этой странностью. Надя — а кто она, собственно, такая? Надо проверить — лучше поздно, чем никогда. После обеда он прогулялся пешком до цветочного магазина на авеню Гамбетта и без всякого труда убедился, полистав вместе с хозяином книгу заказов, что в день их знакомств никто не посылал букет в клинику Святого Людовика.

Вечером он поинтересовался:

— Ну а твой родственник, тот, что болел, — как он?

Надя не сразу сообразила, о ком он спрашивает, но спохватилась быстро:

— Спасибо, лучше. — Она лишь чуть-чуть промедлила с ответом, насторожилась было — но гость ласково улыбнулся и продолжал:

— Цветы он получил? Ты видела его с тех пор?

— Ну конечно. Я у него была, на днях, он…

Савари поднялся и шагнул к ней со стаканом в руке, приподняв ее подбородок, выплеснул ей в лицо бренди, тыльной частью руки, костяшками пальцев небрежно хлестнул по щеке, и так же спокойно вернулся на место.

— Ну а теперь, — это прозвучало почти дружелюбно, — ты расскажешь мне все…

— Что — все? Как ты смеешь? За что?

— Не трать даром время, детка, у меня все признаются, а женщины особенно. Я же специалист. Так что давай выкладывай по-хорошему. Потом все равно ведь заговоришь, только сначала тебе будет очень больно, слышишь?

Багровое пятно выступило на щеке женщины, она, вся дрожа, в ужасе попыталась вспомнить, что говорил Баум: ни в коем случае не признаваться, что работаешь на контрразведку… Он придумал для нее легенду, но она забыла ее напрочь, не сумеет она солгать. Господи, что делать, где же его люди, они должны услышать звук пощечины, ее вскрик, ей же обещали помощь!

Они сейчас появятся, вот что, надо только выиграть время, хоть чуточку. Квартиру прослушивают, помощь сию минуту придет, придет, не может не прийти…

— Не понимаю, о чем ты, — пролепетала она как можно жалобней.

— Зачем было врать насчет цветочного магазина?

— Сама не знаю. Сказала первое, что в голову взбрело.

— Ты будешь болтать, что тебе в голову взбредет, а я должен верить, что ли? Так что ты делала на авеню Гамбетта, а?

Она медлила, тянула время. Никто не звонил в дверь, не стучал…

— Встретилась с одним человеком. Поэтому соврала — мне сразу подумалось, что между нами что-то будет, зачем было о нем говорить?

Савари жестко усмехнулся:

— Придумано хорошо, но можно бы и получше. Даю тебе еще одну попытку — приятная беседа скоро закончится, имей в виду…

— Но это правда, я клянусь — правда!

…Ах да где же они — те, которых обещал Баум! За дверью, что ли, стоят?

— Ну-ка опиши этого своего приятеля. Как его зовут?

— Жак, — ответила она наобум.

— А фамилия?

— Не знаю, мы только что познакомились.

— Только познакомились — и уже свидание! Ты, стало быть, проститутка?

— Почему ты так решил? Мы встретились, я влюбилась… Как и с тобой — то же самое.

— Его адрес?

Что с ней станется, если никто не придет, — ей нужна помощь, видит Бог!

— Он живет возле того места, где мы познакомились с тобой. Пришли туда вместе — номер дома я не заметила.

Савари улыбнулся — ее смятение явно доставляло ему удовольствие.

— Это все выдумки, правда, детка?

— Это правда, правда!

Он медленно достал из кармана записную книжку, показал ее Наде:

— Знакомая штука, а?

— Твоя записная книжка? Я ее никогда раньше не видела…

Все пропало, никто не придет, все кончено, она во власти этого садиста…

И тут Савари поднялся с кресла.

— Нет! — отчаянно закричала она в неподдельном ужасе. — Не бей меня!

— Если и дальше собираешься морочить мне голову, я тебя так отделаю, сука, что мать родная не узнает. Я твою красоту попорчу!

Бравый майор сгреб ее волосы, размахнулся и ударил по другой щеке, голова женщины только мотнулась беспомощно. Тяжелый перстень с печатью угодил по скуле, брызнула кровь, она пронзительно завизжала и тут же умолкла — огромная ладонь зажала ей рот.

— Попробуй только пикнуть, глянь-ка, что тебя ждет, — он разбил стакан об угол стола и ткнул ей чуть ли не в самые глаза острые осколки. — Не жди, что на твой визг соседи сбегутся, пусть только сунется кто…

Он отпустил ее, снова уселся в кресло и велел:

— Говори!

Холодные глаза уставились на бьющуюся в рыданиях женщину, она слова вымолвить не могла, только ловила воздух ртом и размазывала по лицу кровь.

— Не так уж много времени осталось, — предупредил равнодушный голос. — Возьми себя в руки. И слушай внимательно: с этой минуты проверяю каждое сказанное тобой слово. Солжешь или будешь вилять — пеняй на себя, предупреждаю — больно будет. Так что лучше уж говори сразу правду — себя пожалей.

Надежды на помощь не было. Внезапно Надя вспомнила придуманную Баумом легенду: она работает на советских, выполняет задание человека по фамилии Федоров. Только эту тварь, что сидит напротив, не проведешь. Почему она не должна выдавать Баума? Ведь он ее предал, толкнул на такой риск, из-за него весь этот ужас…

— Меня заставили, — вымолвила она наконец. — У меня нет гражданства, контрразведке стало известно о моем прошлом…

— От кого ты получила задание?

Она еще пыталась бороться, молчала, дыша судорожно и с трудом, не решаясь назвать имя.

— На кого работаешь? Отвечай, сука!

Он сжал в пальцах разбитый стакан, грани остро сверкнули.

— Баум. Господин Альфред Баум из ДСТ…

— Ну как дела у этой девушки? — осведомился Алламбо.

— Я ей организовал самый лучший уход, какой только возможен, — со вздохом ответил Баум. — Поместил в безопасное место, в Марли. Она поправится, Бог даст.

— Здорово он ее?

— Да уж… Два ребра сломаны, на лице шрам останется. Мог и до смерти забить, что-то его остановило: испугался, наверно, что скандал будет, если что: убийцу-то искать начнут. И найдут.

— Она рассказала ему о своем задании?

— Да. Не смогла прибегнуть к легенде — испугалась очень. Савари теперь знает, что за ним слежка. Но она сказала ему, что против него ничего конкретного нет, интересуются только его контактами. И на том спасибо — бедная девочка… — Баум достал из ящика стола свои пилюли, запил их водой, печень прямо-таки бушевала. — Так я опростоволосился, просто стыд. Этого малого, что в тот вечер дежурил, уволили к черту, — забыл, дурень, про ее звонок!

— Так она не призналась ему, что передала нам номера телефонов?

— Нет, не призналась — во всяком случае говорит, что не призналась. Номера эти, кстати, фальшивые, вернее зашифрованные, пришлось их отправить к Дану.

— Полагаю, Савари нам претензий не предъявит, — глубокомысленно заметил Алламбо.

— Да какие там претензии! Он в этой истории выглядит хуже некуда. Будет молчать как миленький.

К концу дня в кабинете Баума появился Дану со списками телефонов из записной книжки Савари.

— Элементарно, — разъяснил он. — Самый простой способ — к последней цифре каждого номера приплюсовано число, обозначающее, как записан данный номер на данной странице. А потом весь номер пишется в обратном порядке. Если, допустим, от хочет записать 816 4542, то добавляет к последней цифре двойку — видите, этот телефон идет на страничке вторым. Добавляем двойку и в обратном порядке получаем 445 4618. Просто, да?

— А ты уверен, что это именно так?

— Проверили выборочно через телефонную компанию. Все сходится. Вот, смотрите, этот самый телефон и напротив инициалы — Р.А. Владелец правильного, по нашей версии, номера — некий Робер Амье — так мне ответили в бюро.

— Вот спасибо, отличная работа, — похвалил Баум.

— Я бы предпочел что-нибудь посложнее, — усмехнулся шифровальщик. — Чтобы можно было как следует голову поломать.

По просьбе Баума Дану установил имена остальных — первым в списке оказался некий Клод Эбер.

— А, малышка Франсуаза из машбюро, — обрадовался Баум, будто приятельницу встретил, — Франсуаза Эбер, живет с родителями. Отлично.

Остальные имена ни о чем ему не говорили, и он отправил список в архив с просьбой подобрать досье, если найдутся. Ему принесли пять серых папок, и Баум уселся поплотнее в кресло, предвкушая любимое чтение.

— Для всех я занят, — предупредил он мадемуазель Пино. — Позвоните, пожалуйста, моей жене — скажите, что задержусь. Извинитесь за меня, ладно?

Как он любил эти странствия по архивным бумагам — когда ищешь сам не знаешь чего, не только в этих листках, но и в собственной душе, когда мельчайшая деталь, не бросающееся в глаза совпадение, едва заметный штрих вдруг меняют всю картину и подсказывают идею, о которой минуту назад ты и думать не думал! Тут настороже все твои чувства, интуиция, память… Отдел знал об этом пристрастии Баума, как и о том, что никому из сотрудников не удается выуживать из годами пылящихся в архиве папок столько ценнейшей и полезнейшей информации, как это умеет Старик. «Там внизу, в архиве вы можете найти все, что вам следует знать, — убеждал он новичков. — Почти все. Мы кого ловим? Того, кто угрожает безопасности страны, верно? И всегда есть шанс, что он уже попадался раньше на чем-то, что досье на него уже завели, — тогда поиски намного легче, я в этом миллион раз убеждался».

Теперь ему предстояло убедиться в миллион первый раз. Однако в тот вечер, торопливо запирая на ключ свою комнату, — надо было спешить, а то последний поезд в Версаль уйдет, — Баум с грустью сказал самому себе, что на сей раз не повезло: ни одно из пяти досье не принесло удачи. Ничего, что представляло бы интерес для дела, которым он занят. Не то чтобы в них вовсе не было ничего стоящего внимания — но еще одна сентенция, которую Баум любил преподносить новичкам, гласила следующее: если вы ловите человека, укравшего чертежи подводной лодки, то не отвлекайтесь от сути. Пусть по ходу дела вы обнаружили, что этот тип растлитель малолетних, удушил свою любовницу и ограбил банк. Все это тоже важно, но не облегчайте полицейским работу, это их проблемы, Ваши ум и сердце должны быть отданы исключительно подводной лодке.

Отсюда — его разочарование; он не нашел того, на что рассчитывал, то есть возможности связать Савари с группой «Шатила». Конечно, весьма любопытно было обнаружить среди приятелей майора Савари, служащего, как известно, в военной разведке, одного депутата-социалиста, на которого в свое время завели досье в контрразведке по той причине, что он был самым тесным образом связан с освободительным движением в Алжире, — тогда властям это сильно не нравилось. Контракт такого деятеля с разведкой мог означать, что в те давние времена он был просто-напросто провокатором. А с какой стати у Савари записан телефон второго секретаря консульского отдела посольства Соединенных Штатов — в обязанности майора отнюдь не входит установление связей с ЦРУ, а данный чиновник, как известно, служит по этому ведомству, хотя и выдает себя за дипломата. Или вот Эмиль Наржак из отдела уголовного розыска — он тут зачем? В записной книжке фигурирует также советник посольства Сирии. И еще весьма интересный номер: «Европа — Победа», а инициалы, проставленные напротив, — Х.К. — при ближайшем рассмотрении оказались инициалами некоего Хосе Караччи.

Любопытно, ничего не скажешь, масса занятных подробностей в этих пяти папках — но ничего, насколько он может судить, касающегося убийства на Северном шоссе.

Придется вплотную заняться остальными — теми девятью, чьих досье, вопреки знаменитому постулату Баума, в архиве не нашлось. Возможно, это все тоже пустые номера. Завтра парочка сыщиков поумнее пусть ими займется. Пусть разнюхают все, что смогут. Но время уходит — разве что им крупно повезет и они сразу выйдут на что-нибудь подозрительное, сразу в точку попадут. У него-то и у самого нет четкого представления, что именно надо искать и что главное в этих поисках.

Вернувшись домой, он не стал подогревать ужин, просто выпил пива из холодильника и тихонько, стараясь не разбудить жену, лег спать.

Глава 24

— Обращайте внимание на все, что не укладывается в обычную схему, — объяснил Баум своим детективам. — На всякие странности и несовпадения. Задайтесь, к примеру, вопросом: что может связывать высокого ранга офицера из военной разведки с таким-то лицом из такой-то организации. Ответа я не требую — изложите свои соображения и сомнения, только и всего. Я сам постараюсь разобраться. И не стесняйтесь приходить ко мне с пустяками: может, они-то и окажутся важными. Нет так нет, я скажу, что ты, мол, идиот, так от этого еще никто не умер, правда? А люди почему-то боятся выглядеть дураками. Так вот, вы не бойтесь.

Молодые люди улыбнулись: домашняя философия Старика. Обожает он учить молодежь уму-разуму.

— Вот список имен — вы его поделите. Выясните, кто эти люди, чем занимаются, на что и как живут и какое отношение могли бы иметь к разведке. С коллегами ничего не обсуждать, записей на столах не оставлять, телефонные разговоры, имеющие касательство к данному заданию, вести не из конторы. Ясно? Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Тогда ступайте. По утрам, в девять, будете мне докладывать о результатах.

Бауму было не по себе: вчера он тщательно, но впустую, просмотрел пять досье из архива и теперь его не оставляло чувство, что он допустил прокол, не заметил чего-то важного — где-то в этих серых папках кроется разгадка секрета, над которым он бьется столько дней. Есть еще надежда, хоть и слабая, на то, что детективы справятся с тем заданием, которое им поручено, но если и тут результатов не будет, то ему, Бауму, покоя не видать, все ему будет мерещиться, что плохо ребята старались, а старайся они как следует…

Печень напомнила о себе, и он попросил у мадемуазель Пино воды, чтобы запить пилюли, бесполезные пилюли.

— Надо бы вам обратиться к врачу, господин Баум.

— Конечно, надо бы.

— Вы всегда так отвечаете — надо бы, надо бы, а сами ничего не делаете. Лет десять уж.

— Да что врач скажет? Печень — так я и сам знаю, без него. А лечить печень все равно никто не умеет.

Он проглотил таблетки и попытался сосредоточиться на своих проблемах, но тут его вдруг осенило и он позвонил Алламбо:

— Есть одна идея, — Алламбо слушал молча. — У нашего дружка Савари записан телефон Мустафы Келу — знаешь, это кто? Советник из сирийского посольства. Что-то это посольство мне житья не дает — не мешало бы последить за этим Мустафой хотя бы несколько дней, а? Просто чувствую, что это наш долг. У тебя найдется пара толковых ребят? Леон, может быть, со своим напарником — пусть присмотрят за ним.

— Договорились.

— Я хочу знать, с кем он встречается и где.

В тот же день Савари и Таверне встретились на Шато де Мадрид.

— Придется поменять место свиданий, — предупредил майор. — Мы тут примелькались, а за мной ДСТ слежку установил. Такую сложную операцию разработали, такого агента ко мне приставили…

— Что-нибудь им известно? — заволновался Таверне. — Должна же быть причина…

— Скорее всего, ничего им неизвестно, но какие-то подозрения возникли.

— Чего они добиваются? Как вы об этом узнали?

— Стоит ли вдаваться в подробности — толку от этого никакого.

— Но я должен знать, какая опасность нам грозит и с какой стороны, — попробовал было настаивать перепуганный партнер.

— Сам разберусь и приму меры, — сухо ответил Савари. — Единственный риск, если они узнали ваш служебный телефон, да и то вряд ли. Предупредите на всякий случай сотрудников.

— Вы хотите сказать, что лучше мне поменять место работы?

— Со временем, может быть. Главное, чтобы в контрразведке никто не связал ваше имя с именем Жалю, — тут уж Баум не промахнется, схватит вашего братца.

— Само собой. Что я должен предпринять?

— Попробую выяснить, что им известно. Такая возможность есть. Если вашему брату грозит опасность, тут же дам знать.

Таверне молчал, стараясь привести свои мысли в порядок, и неожиданно поймал на себе тяжелый взгляд собеседника:

— Ну?

— Что — ну? — снова заволновался Таверне. — Что вы имеете в виду?

— Вы уже работаете над этим делом, так ведь? И братец ваш тоже?

— Да.

— Вы же не собирались этим заниматься, пока не поступит первый платеж. Короче говоря, я хочу получить свои комиссионные.

— Но подтверждение из банка еще не получено.

— А я не собираюсь его дожидаться. — Савари улыбнулся, однако улыбка эта показалась партнеру чрезвычайно неприятной. — Мне мои деньги нужны завтра утром.

— Вряд ли к утру придет подтверждение.

— Так заплатите мне из своих сбережений и восполните эту сумму, когда банковские процедуры закончатся.

— Так не делают.

— Мне плевать, делают или не делают. Эти свои еврейские штучки оставьте для других, а мне извольте заплатить, что положено.

Таверне нахмурился:

— Ну если вы так ставите вопрос…

— Отступать не собираюсь, имейте в виду.

Они разошлись, не попрощавшись. Таверне отправился повидать брата — их редкие встречи обычно назначались в кафе возле Пантеона — и пересказал ему неприятный разговор.

— Жизнь становится опасной, — завершил он свой рассказ. — Савари то ли сам обманывается, то ли нас за нос водит — когда я попросил его объяснить подробней, что у него за проблемы с контрразведкой, он набычился и отвечать отказался. Но раз он требует свои комиссионные, да еще так настойчиво, значит, чувствует реальную опасность. Он больше знает, чем говорит.

— Если контрразведка выйдет на тебя, я пропал, — отозвался брат, он старался казаться спокойным, но взгляд, которым он окинул кафе, выражал тревогу. — Если что — придется мне когти рвать. Ты перевел деньги в Женеву?

— Перевел. Ты, кстати, еще не рассказал о результатах своей поездки, — напомнил Таверне.

— Я только вчера вечером вернулся. Все идет по плану. В Мейрарге я обо всем договорился — проблем не будет. Самый удобный день 22 июля, у меня есть все транспортные схемы. Ты успеешь подготовить команду?

— Успею. Я повидался с Караччи, он все устроит.

— Понадобится всего человек шесть, они должны быть надежными. Автоматы для всех. Хорошо бы еще гранаты со слезоточивым газом — на всякий случай.

— Это все достанем. Насчет машин тоже договорились.

— Через пару дней я тебе сообщу точное место и подробный план действий.

— Как он выглядит, наш товар?

— Две плутониевых боеголовки, по пятнадцать килотонн каждая.

Обсуждение деталей сделки как-то успокоило обоих — в сущности, ничего еще не потеряно, дело движется. Таверне так и сообщил Ханифу, прибегнув к услугам ливийской дипломатической почты.

— Пора уж тебе узнать все, — сказал Ханиф. — Тем более, что насчет Эссата ты оказалась права.

Расмия по обыкновению выслушала его молча и даже на похвалу не отозвалась.

— Да и с Саадом Хайеком зря я тебя не послушался, — такого профессор никогда еще не говорил, но девушка и тут не промолвила ни слова. — Почему молчишь?

— Убили хорошего человека — что ж тут скажешь?

— Не зацикливайся ты на этом. Ошибки у всех случаются. Если помнишь, я объяснял, что операции в Париже и Риме имеют значение разве что для самих исполнителей. Ничего они не изменили — ни наших границ, ни сионистской экспансии. Только отвратили от нас мировое общественное мнение — а оно и так было не за нас. Насилие можно победить только еще большим насилием, я всегда это говорил. Всякие там акции, набеги на чужие границы и даже локальные войны — сколько их было, а что толку? Сионисты до сих пор всегда оставались в выигрыше — и Семидневная война, и Иом Киппур — все в их пользу. Вот если они почувствуют, что могут проиграть, — тут держись. И атомную бомбу в ход пустят, ничто их не остановит. Пока обходилось без этого — их всегда выручали американцы. И впредь так будет — если не переломить ситуацию. Надо их поставить перед fait accompli — перед свершившимся фактом. А факт будет такой, что Израилю грозит полное уничтожение, если он не выполнит наших требований. Повиновения можно добиться, только если у нас будет собственная атомная бомба. Вот о чем были все эти хлопоты во Франции.

— Вы собираетесь бомбу в самом деле взорвать?

— Не знаю пока. Но если понадобится, взорвем. Если Израиль не подчинится, мы пойдем на все. Предстоит еще много дел. Завтра я еду в Триполи, оттуда во Францию. А тебе придется лететь в Израиль — и очень скоро.

Он начал объяснять ей цель этой поездки — Расмия наперед знала, что если попросить его рассказать подробнее, он все равно скажет только то, что сочтет нужным, поэтому и не проявляла любопытства. Спросила только:

— А Эссат — он знал ваши эти планы?

— Я при нем даже не упоминал о них.

— Прочесть он что-нибудь мог?

— Кое-какие записи есть, но они в сейфе. И закодированы.

— А в сейф он не мог заглянуть?

— Исключено. Тебя что, эта идея напугала — насчет гибели Израиля?

— Притворяться не собираюсь — у меня просто мороз по коже, когда представляю… Но главное — не дать страху овладеть твоей душой — правда ведь?

Глава 25

Бен Тов вернулся домой к полуночи. Жена давно спала. Он уселся в гостиной, разложил на столе бумаги и попытался работать. Но сосредоточиться не смог. Снял с полки книгу и расположился в кресле поудобнее, но через полчаса захлопнул ее и взялся за телефон.

Новостей пока нет, сказали ему, и раньше трех вряд ли будут. Он снова открыл книгу, убедился, что читать не может, пошел в кухню, достал из холодильника йогурт и яблоко, все съел. А он-то себя считал волевым человеком — но дошло до крайности и на тебе — ни страницы прочесть не может, яблоко это жалкое… Ему стало стыдно. Разбудить, что ли, жену? Все легче, чем ждать в одиночку. Но он не решился и вместо этого предпринял еще одну попытку прочесть хотя бы главу. Когда без четверти четыре зазвонил телефон, он вскочил так поспешно, что опрокинул кресло.

— Ваш агент в безопасности, жив, — сообщил дежурный с базы Рамат Давид.

— Поговорить с ним можно? Как он?

— Плох. Но врач его уже осмотрел и говорит, что поправится, только в больницу надо поскорей.

— Вызовите скорую, пусть отвезут его в Хадассу, я туда позвоню. Как его состояние? Они там спросят…

Ему было слышно, как дежурный разговаривает с врачом:

— Ожоги второй степени на большой части тела. Тепловой удар. Это так, на первый взгляд. Насколько с виду можно судить. Скорая приедет минут через пятнадцать.

— В сознании он?

— Нет, бредит. Доктор дал ему успокаивающее.

Повесив трубку, Бен Тов тут же связался с клиникой в Хадассе и сразу взял самую высокую ноту:

— Немедленно поставьте в известность вашу администрацию: через час или около того к вам доставят пациента, которому понадобится отдельная палата и максимальный уход — так распорядился министр обороны.

Он вкратце объяснил, в каком состоянии пациент, и выслушал ответ, что тревожить начальство не обязательно: в клинике любой вправе рассчитывать на внимание и заботу.

— А я вам говорю, предупредите заведующего, ему следует быть в курсе дела.

Что-то такое прозвучало в его голосе — дежурный врач спорить не стал:

— Хорошо, сейчас я ему позвоню.

Бен Тов, сам не замечая, что улыбается во весь рот, погасил свет в гостиной, пошел в спальню и разбудил жену:

— Мы его спасли, — сказал он торжествующе в ответ на ее недоуменный взгляд. — Вытащили его, он в порядке…

Утром он первым делом заехал в клинику. Эссат еще толком не пришел в себя и встретил его только бледной улыбкой. Возле него хлопотала тоненькая, как прутик, медсестра, пытавшаяся напоить сонного пациента водой из поильника:

— Это необходимо, — увещевала она. — Ну, еще глоточек.

Бен Това, который топтался будто медведь, в сверкающей чистоте палаты, разглядывая больного почти отеческим взглядом, она через минуту выставила за дверь.

Уходя, он увидел, как Эссат послушно глотнул воды, и вдруг спохватился:

— Да, а где его одежда?

— В шкафу, — буркнула заботливая сестричка.

Эссат услышал и внезапно подал признаки жизни:

— Ботинок, — прошептал он. Бен Тов успокаивающе дотронулся до его руки:

— Понял. Поправляйся, я скоро вернусь.

— Ну уж нет, — возразила медсестра. — Больному нужен покой. Раньше шести вечера и не думайте здесь появляться.

Бен Тов понял, что тут главный — не он, и спорить не стал.

У себя он осмотрел ботинки Эссата, достал из одного упрятанную под стельку записку — и ничего в ней не понял, но на всякий случай запер в ящик стола. Потом пошел к Мемуне.

— Ну и что удалось узнать?

— Пока не знаю — агент еще не в себе, только завтра сможет говорить.

— Держи меня в курсе.

— Ну конечно.

— Ты понимаешь, естественно, что если информация окажется недостаточно ценной, то с министром возникнут большие трудности. Он уже высказал мне сегодня свои претензии.

— Главное, надо было спасти парня от дамасских застенков. Слава Богу, удалось — так какие там еще претензии?

— Министр ждет сведений, которые подтвердили бы, что «Шатила» действительно представляет реальную опасность.

— Так и я, и наш премьер — все мы рассчитываем добыть такую информацию. Это было бы большой удачей. Получим ее — отлично. Не получим — будем продолжать действовать, искать. Гарантий я не давал — их и быть не могло.

Мемуне даже растерялся от этакой наглости и приготовился было ответить, но пока он обдумывал достойный ответ, дверь за Бен Товом закрылась.

А тот и не подумал возвращаться к себе; он вышел из здания и направился на улицу Абарбанел. Там ему пришлось проделать весь обычный ритуал, прежде чем он смог поговорить с Баумом.

— Нам-таки пришлось того парня из «Шатилы» убрать — прямо из их лап выхватили. Ничего не поделаешь, это было необходимо: его выдали; они поймали одного из наших агентов, тот, видно, под пытками сломался…

— Какие-нибудь полезные сведения твой беглец тебе доставил?

— Кое-что, только точно не знаю, какие именно, он сам должен объяснить, но пока не в состоянии.

— Можешь мне сказать?

— Скажу, когда сам знать буду.

— У тебя там больше нет никого?

— Никого. Тем более я на тебя теперь рассчитываю.

— Мы тут разрабатываем одну зацепку. Не могу сказать, что далеко продвинулись.

— Постарайся, ладно?

Они пожелали друг другу успехов, и Баум, тяжко вздохнув, повесил трубку. Он медленно направился к себе на улицу Соссэ и по дороге размышлял об услышанном и о том, что досье, на которые он так рассчитывал, столько надежд возлагал, не пожелали раскрывать свои секреты. Ему все казалось, что где-то он допустил промах. Двое его молодых сотрудников, которым он поручил разузнать все, добыли множество разнообразных фактов, но все они незначительны и к делу отношения не имеют. Как тут продвинешься вперед, да и есть ли вообще такая возможность? Одно ясно: не побывать ему на собрании клуба любителей кошек, который в воскресенье соберется в Шартре. Его пригласили, чтобы он рассказал о породе кошек с острова Мэн и для участия в жюри. Ему хотелось бы поехать — но как оправдать свое отсутствие на работе, когда он других вызывает в выходные дни? Тем более обидно, потому что в Шартре всегда подают прекрасный обед.

Он снова не удержался от вздоха и, придя в свой кабинет, вызвал Алламбо: поговорить надо.

— О чем? — осведомился Алламбо, усаживаясь. — Об этих германских делах?

— Ради Бога, — попросил Баум, — ни слова о германских делах. Я себя недостаточно хорошо для них чувствую.

— Ну, не буду.

— Как бы незаметно подсунуть кое-какую дезинформацию этой скотине Савари, а? Подумай, может тебе что в голову придет…

— Малышка Франсуаза не подойдет?

— Нет, к сожалению, — Баум покачал головой. — На этот крючок он больше не клюнет. Бен Тов только что меня предупредил: пришлось убрать агента из группы «Шатила» — его разоблачили. Савари тут же припомнит лапшу насчет шпиона в этой группе, которую я ему повесил на уши с помощью Франсуазы.

Алламбо почесал в затылке:

— Непростое это дело.

— Зато отвлечет тебя на минутку от бурного романа с немцами. Подумай еще.

Они посидели, бессмысленно глядя друг на друга, — ни одна идея не приходила. Первым прервал молчание Алламбо.

— А если через Джо из уголовного розыска… Не пробовали еще?

— Нет… А почему, собственно, не пробовали, а, приятель? Надо попытаться!

— А как?

— Сообразим как-нибудь. Главное — идея превосходная!

— Честно говоря, я просто так брякнул, чтобы хоть что-нибудь сказать…

Но Баум крутил телефонный диск.

— Спасибо, дружище, уступаю тебя твоим любимым немцам. — Он попросил к телефону Джо Ледюка.

— Можем встретиться через полчаса? Там, где всегда? Отлично.

Если бы мы нашим врагам столько времени посвящали, сколько приходится тратить на всяких сомнительных друзей — так было бы куда полезней, — подумал он про себя.

Встретившись с Джо в бистро на улице Берри, он взял две кружки пива и сразу приступил к делу:

— У вас в отделе работает инспектор Наржак. — Эмиль Наржак. Знаешь его?

— Знаю, конечно. Отвратный тип. Абсолютно ненадежный.

— Дело вот в чем. Его фамилия обнаружена в записной книжке такого же негодяя из военной разведки. Какая между ними связь, я пока не знаю, но связь есть, это точно, и надо ею воспользоваться — я подбираюсь к этому, из разведки.

— Чем могу помочь?

— Найди какой-нибудь повод выпить с этим Наржаком.

— Повод найти нетрудно, только что за радость пить с таким дерьмом.

— Радость будет, когда с твоей помощью мы прищучим одного гада.

— Ладно, рассказывай.

— Должно выглядеть так — вы оба пьяны в стельку. Он взаправду, а ты только делаешь вид. Сможешь?

— Естественно.

— И, находясь как бы в полной отключке, обронишь кое-какие слова, а заодно и пояснишь, тоже как бы ненароком, откуда у тебя такие сведения. Это игра, но играть надо с умом. Твой дружок должен быть пьян ровно настолько, чтобы запомнить сказанное, — не больше, а то забудет все, свинья. Тебе, значит, придется притворяться, будто тебя развезло еще сильнее, чем его. Как, сможешь?

— Да что тут такого?

— Типа из разведки зовут Клод Савари, он майор. Тебе надо обмолвиться, будто мы располагаем кое-какими материалами на него и прощупываем его ближайшее окружение, — кого именно, ты не знаешь.

Посвятив собеседника в детали, Баум еще раз напомнил:

— Будь предельно осторожен, не дай Бог, он почувствует нашу игру. Дело крайне важное и срочное, надо спешить.

— Идет, Альфред, — усмехнулся Джо. — Сделаю все, что смогу. Только смотри — если нам понадобится, и я тебя попрошу о помощи. Согласен?

— С превеликим удовольствием, рассчитывай на меня.

После этой беседы настроение Баума несколько улучшилось, но несбывшаяся надежда поехать в выходной день в Шартр все-таки терзала его.

На следующий день он получил полный отчет относительно тех девятерых, чьи имена были зашифрованы в записной книжке Савари. Некоторые данные оказались полезными, другие — по крайней мере на первый взгляд, — не сулили ничего интересного. Любопытно было, к примеру, обнаружить, что у Савари есть домашние телефоны кое-кого из персонала посольств Ливии, Сенегала и Марокко, причем эти лица до сих пор были абсолютно вне подозрений, досье ни на кого из них не велось. Но теперь-то уж они попадут в архивы контрразведки, в собрание серых папок. Придется завести досье и на трех политических деятелей правого толка — их имена тоже оказались в книжке. Один номер принадлежал некоей частной фирме под названием «Межгосударственные консультации», другой — известному дельцу, извлекавшему немалые доходы из порнобизнеса с уклоном в садомазохизм. И, наконец, по последнему номеру значилась работающая легально проститутка.

— Довольно странно, — отметил про себя Баум. — Этот-то номер ему зачем?

Он читал и перечитывал записи, сделанные помощниками, ища в них тайного смысла. Кто из этих людей связывает Савари с террористами? Дама легкого поведения? Вряд ли. Это скорее для личных нужд, так же как и вышеозначенный господин. К сотруднику ливийского посольства следует присмотреться поближе. Кто-нибудь из правых депутатов? Маловероятно. Вряд ли Савари рискнул бы устраивать им встречу с представителями террористической группы. С людьми из Организации освобождения Палестины — это еще куда ни шло. Но с маньяком, готовым поднять на воздух весь Ближний Восток, — ну нет…

Одному из ребят он велел разузнать поточнее, кому принадлежит фирма «Межгосударственные консультации» и заглянуть к ним в офис — под чужой личиной, конечно. В справочнике сообщалось только, что единственный ее владелец — некий Доминик Суль и что фирма предоставляет услуги, то бишь консультации как коммерческого, так и производственного характера. Расспросы в здании, где помещался весьма скромный офис, показали, что персонал состоит всего из двух особ женского пола, которых изредка навещает какой-то господин. Никаких имен пожилой негр, убиравший на этаже и кипятивший на всех служащих воду в титане, не знал или по крайней мере не сообщил. Попытка разузнать что-нибудь по телефону ни к чему не привела. Дама, снявшая трубку, не отвечая на вопросы, вежливо предложила: пожалуйста, подробно изложите ваши проблемы в письменном виде и получите от нас, тоже письмом, исчерпывающую консультацию.

Не слишком надеясь на успех, Баум организовал наблюдение за зданием в рабочее время. В архивах контрразведки Доминик Суль не значился. Конечно, можно было бы как следует допросить сотрудниц, но Бауму не хотелось пока трогать их — Савари бы насторожился. Позже он узнал, что напрасно был так осторожен и как раз эта нерешительность едва не провалила все дело. Молодым людям, приставленным наблюдать за дамами, удалось лишь установить, где и что они покупают. А не слишком пылкое стремление одного из молодых людей завязать знакомство с той из них, что была хоть и страшна как смертный грех, но все же лучше подруги, не возымело успеха вследствие полной незаинтересованности дамы. Выследить Доминика Суля тоже не удалось, поскольку этот таинственный господин давным-давно куда-то переехал и нового адреса в полицию не сообщил.

— Очень уж все у них ловко замазано, — сделал заключение Баум, когда ему обо всем доложили. — Одно это настораживает. Тут еще копать и копать. Конечно, время потребуется — даю вам три дня. И к концу этого срока извольте мне объяснить, кто он такой, этот Суль, чем, собственно, занимается его персонал и что за тип бывает в конторе. Неужели нельзя прельстить хотя бы одну из дам? Пивом ее угостите, сводите в кино. Поцелуйте, в конце концов, — как это там делается?..

— Я уже пробовал — вздохнул неудачник. — Не вышло.

— В ваши годы уж она бы у меня не отвертелась…

— Патрон, вы же ее не видели, — вскричал молодой человек, чье обаяние Баум поставил под сомнение.

— Но их там две — а вторая?

— Как две капли воды похожа на мою тетку. Не могу я, хоть убейте.

— У вас три дня, — посуровел Баум. — А если будете стараться, так и за два управитесь.

Однако, рассказывая об этом терпеливому Алламбо, он посочувствовал своим помощникам:

— Они же не в полиции работают, это у полицейских есть всякие картотеки и прочие источники информации, а нам если надо что узнать, с нуля начинать приходится.

День складывался не слишком удачно, но тучи слегка рассеялись, когда после обеда позвонил Джо Ледюк.

— Помнишь, о чем ты меня попросил? Вчера встреча состоялась.

— Получилось — как тебе самому кажется?

— По-моему, дело сделано. У него прямо глазки загорелись, хоть он и пьян был в дупель. А вернее — изображал, будто пьян. И я тоже. В общем, как уж он эту информацию использует — тебе лучше знать, а я свою часть работы выполнил.

— Спасибо, дружище.

— Не забудь свое обещание — может, и твоя помощь когда-нибудь понадобится.

— Да уж не бойся, не забуду.

Итак, был сделан ход в шахматной игре с невидимым противником на доске, которая парила в пространстве, — а последствий этого хода Баум пока предвидеть не мог. Он занялся накопившимися за два дня отчетами, среди них — от Леона, в котором значилось, что объект наблюдения — советник сирийского посольства Мустафа Келу — за это время никуда не ходил, ни с кем не виделся и вообще не делал ничего достойного упоминания. Отменить, что ли, наблюдение, в отделе и так работников не хватает… Но, подумав как следует, Баум оставил все как есть.

Этим же утром в Иерусалиме Бен Тов у себя в кабинете достал из стола клочок бумаги, аккуратно сунул его в конверт, конверт спрятал в нагрудном кармане — и отправился на машине в клинику в Хадассе… Прошло уже два дня после того как пилот подобрал Эссата в пустыне, и состояние беглеца стало заметно лучше. Сорок восемь часов Бен Тов боролся с искушением нарушить предписания врачей — они требовали на двое суток оставить их пациента в покое. Но вот двое суток прошли — теперь можно.

При виде гостя Эссат сел в постели и попробовал улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса — щеки и лоб были обожжены, малейшее движение причиняло боль. На руках тоже остались следы ожогов.

— Поработаем? — спросил Бен Тов и, получив в знак согласия кивок, достал из конверта клочок бумаги и положил прямо на простыню.

— Это что?

— Номера паспортов, которые они не успели использовать. Там их было больше, я не все успел переписать. Буква «И» значит иракский паспорт, «Е» — египетский.

— Полезные данные.

— Другие номера я переписал с какого-то листка, который хранился в сейфе. Там больше ничего не было, только эти цифры.

— Наверно, код. Посмотрим, может, наши ребята разберутся.

Эссат перевернул листок, на обратной стороне оказался примитивный чертежик.

— Мы это сфотографировали, но я на всякий случай еще и срисовал. Похоже, это план нескольких улиц. Названий нет, но вот тут и тут буквы — может, с этих букв названия начинаются. Не знаю, пригодится ли это…

— А в середине что, вот здесь?

— Похоже, будто дом с куполом. Я срисовал довольно точно.

— Может, мечеть?

— Возможно — на многих мечетях купола.

— Выглядит как план арабского квартала — узнать бы в каком городе? А почему здесь написано «третий слева»?

— Так стояло на рисунке.

— А что еще в сейфе было?

Эссат добросовестно перечислил все, что сумел припомнить.

— Думаешь, они заметили, что кто-то лазал в сейф?

— Вряд ли.

— Расскажи про Ханифа все, что знаешь. Подробней, ладно? Постарайся вспомнить любую мелочь, все абсолютно — опиши мне его манеру говорить, ходить. Чем он мотивирует свои поступки — о таких людях все надо знать, почувствовать надо их сильные и слабые стороны… Не спеши, выпей вот…

Он протянул Эссату стакан воды и вытащил из кармана блокнот. Пока Эссат держал речь, он делал заметки.

— Хорошо. А теперь — что такое Расмия?

— То есть?

— Расскажи и о ней — так же обстоятельно.

Эссат снова заговорил, но минут через пять Бен Тов перебил его:

— Сумка у нее есть? Из мягкого материала, на ремне, светлая, по диагонали темная полоса…

— Есть, точно, — удивился Эссат. — Желтая, а полоса коричневая.

Бен Тов достал из кармана фото:

— Она?

Эссат только глянул и тут же подтвердил: это Расмия.

— Мужчина рядом — некто Беляев, из КГБ, — объяснил Бен Тов. — Ну а теперь что скажешь насчет этой девицы? Может, еще что припомнишь?

Эссат старательно порылся в памяти, новость не ошеломила его — будто он был к ней готов.

— Этого человека я видел в Риме, — вспомнил он. — В номере этажом ниже наших комнат, он лежал на кровати, дверь была приоткрыта. Я еще подумал, что это ваш человек. Но он приходил к ней.

Эссат рассказал, как ночью Расмия выходила из своей комнаты, — а ведь тогда она явно следила за ним. Но и он тогда следил за нею — за каждым ее шагом. Вот и пригодилось.

— Да, а еще, — спохватился Эссат, — в Дамаске, накануне того дня, когда мне пришлось бежать… Я видел ее с каким-то европейцем…

Они шли рядом, потом расстались — ни слова, ни жеста прощального. Он тогда еще подумал, что они и не знакомы даже…

— Может, это был Беляев?

— Не могу сказать. Лица не видел.

— А общий облик?

— Облик подходит, — Эссат внимательно рассматривал снимок. — Может, и он. Он живет в Дамаске, да?

На утро следующего дня беседа возобновилась. А тем временем листок с планом улиц уже изучали картографы министерства внутренних дел: искали изображенный участок в арабских кварталах Иерусалима и других городов. Шифровальщики «Моссада» пытались разгадать код, хранившийся в сейфе Ханифа, а номера паспортов, предназначенных для террористов, были переданы на все пограничные пункты и, кроме того — под личным присмотром Бен Това — в департамент безопасности Франции, непосредственно Альфреду Бауму.

Все делалось на профессиональном уровне, однако прокола избежать не удалось. В министерстве иностранных дел, согласно заведенному порядку, номера паспортов переслали в «Интерпол» — один бойкий молодой чиновник счел возможным пренебречь указанием Бен Това, что перечень предназначен для сугубо внутреннего пользования.

«Интерпол», следуя в свою очередь правилам, разослал список по тем странам, где действуют организации по борьбе с терроризмом. Попал список таким образом и в министерство внутренних дел Италии — здесь один невысокого ранга чиновник снял с него копию и благополучно передал представителю антиизраильской группировки, с которой давно сотрудничал, — чиновник из МИДа не знал даже его имени. Это был высокий, похожий на студента парень, которого знакомые называли Халедом. Он купил документ за наличные — совсем недорого — и в тот же вечер переправил в Дамаск.

Не преуспел «Моссад» и с теми цифрами, над которыми бились шифровальщики: у них не было в руках ничего, кроме этих беспорядочных цифр, никакой путеводной нити, и они так и не сумели предложить Бен Тову мало-мальски приемлемой версии. Бен Тов ходил как черная туча — того и гляди, изрыгнет молнию.

От картографов он тоже ничего путного не дождался, зато до него дошло замечание начальника отдела: бессмысленное занятие, делать нам, что ли, нечего? Тем не менее заняться разгадкой чертежика специалистам пришлось, поскольку на этот счет поступило личное распоряжение министра.

Глава 26

Французская система тактического ядерного вооружения, в которую входят мобильные плутониевые ракеты типа «земля — земля», развернута главным образом вдоль восточных границ. Установками для запуска служат сверхтяжелые восьмиосные грузовики. Одно такое подразделение находится к востоку от Марселя, в Обани. Это центр ядерных вооруженных сил, здесь же помещается штаб-квартира Иностранного легиона. В нескольких километрах к югу, в Компьене расположена стрелковая часть, чуть западнее — военно-воздушная база, а неподалеку еще и две военно-морские базы: в Ля Сейне и Тулоне. Зачем понадобилось впихивать в этот плотно начиненный оружием регион еще и ядерные установки, понять трудно: разве что на случай нападения Испании, что маловероятно. Скорее уж высшее французское командование имело в виду возможный конфликт с Северной Африкой.

Как бы то ни было, ядерные установки в Обани, а точнее, в пригороде Бургасе, поддерживаются в постоянной боевой готовности. За их состоянием тщательно следят и по очереди отвозят за полсотни километров севернее, в Мейрарг, заменяют ядерное топливо, срок готовности которого вышел, и возвращают на базу. С этой целью раз в месяц двадцатитонный контейнеровоз совершает ночной рейс в сопровождении машины с шестью солдатами из 24-го пехотного полка, расквартированного в Бургасе. Такой рейс занимает чуть больше двух часов. Большая часть маршрута пролегает в горах, и жители окрестных деревень смирились с тем, что время от времени их будит среди ночи тяжкий грохот контейнеровоза. Во всяком случае никого, даже борцов за сохранность окружающей среды, это пока не насторожило.

Депо в Мейрарге находится под двойным контролем — армии и комитета по атомной энергии. Находится оно в четырех километрах от старинного городка, над которым на поросшей лесом горе высится замок восемнадцатого столетия. Само депо состоит из двух галерей, проложенных в теле горы, от них ведут две специально построенные дороги, которые выходят на шоссе № 556: оно идет отсюда на юг, пересекает реку Дюранс и дальше — к Эксу. С безопасностью тут все в порядке.

Уходя с работы в шесть вечера, дневная смена оставила загруженный контейнеровоз: двадцать перезаряженных заново боеголовок и комплект детонаторов вместе со вспомогательным оборудованием. Водитель и напарник, которым предстояло везти этот груз, приехали из Мейрарга в Бургас около восьми вечера. У входа в главную галерею их уже ждали шестеро вооруженных солдат в форме. Ребята рассаживались вдоль бортов, обмениваясь шуточками с теми, кто оставался в карауле: отъезжавшим не светило попасть в постель раньше часа, лучше уж на посту стоять, их, по крайней мере, скоро сменят.

Пока дежурный офицер дотошно осматривал груз, шофер и его напарник забрались в кабину контейнеровоза.

— Брось ты нервничать, — сказал напарник. — Куда спешить-то?

— Спешить некуда, верно, только чего он там копается, на нервы только действует, — ответил маленький костлявый шофер. Ему было лет сорок, и чем-то он смахивал на куницу.

Наконец офицер взмахнул рукой: езжайте, мол, и тяжелый грузовик медленно развернулся. Тот же маневр проделала машина с охраной. Фары обеих машин выхватывали из кромешной тьмы стволы больших дубов, растущих вдоль дороги. Водитель закурил, сигарета повисла на губе.

— Часа за два управимся, как думаешь? — напарнику явно хотелось поболтать. Однако шофер в ответ только кивнул.

— Как твоя киска — ждет тебя сегодня?

У водителя в Мейрарге была жена, а в Обани жила подружка — ее супруг, сержант из Иностранного легиона, больше времени проводил в Африке, чем дома.

Шоферу не хотелось обсуждать эту тему: кому какое дело, ждет его подруга или не ждет. По правде сказать они на сегодня договорились, если он запоздает, так раз — будит ее, не в первый раз. Но у него есть еще кое-какие планы — поважнее, чем любовь, и до этих-то планов уж точно никому дела нет. Из-за них он и нервничает, даже напарник заметил. А тот, решив, что приятель сегодня просто не в духе, почел за лучшее больше его не трогать и погрузился в собственные мысли, отметив только про себя, что едут они нынче быстрее обычного: никогда еще скорость в этих рейсах не превышала сорока километров в час.

Охрана двигалась позади, метрах в семидесяти. Ребята сидели вдоль бортов, созерцая пустую дорогу. У каждого автомат через плечо, курок на предохранителе — нет повода для тревоги. Обычный рейс, скукота, измышление начальства. Думали кто о чем — о бабах, о выпивке, о том, что хорошо бы лечь поспать. То и дело на поворотах большой грузовик скрывался на несколько мгновений из виду, но тут же снова появлялся в желтом свете фар. Было душно, одновременный гул двух моторов перекрывал все ночные звуки.

В одном месте шоссе № 556 круто взбирается вверх — примерно в двух километрах от развилки, где вливается в другое, более оживленное. На подъеме несколько крутых поворотов — вот здесь контейнеровоз очередной раз скрылся из глаз, а водитель второй машины вдруг почувствовал сильный толчок и едва не выпустил руль: машину тряхануло, она осела на левый бок, и послышался громкий хор проклятий и шуток. Водитель посигналил едущим впереди, но ответа не последовало.

— Можете ржать сколько хотите, — обратился он к своим беспечным пассажирам, — а колесо придется менять.

Он спрыгнул на дорогу и закричал от боли, наступив на металлическую звезду с острыми краями, их тут были сотни, вся дорога усыпана. Проколотыми оказались две покрышки.

— Вызывай по радио грузовик, — крикнул водитель капралу. — Сообщите — дорога непроходима!

Капрал взялся было за передатчик, но тот глухо молчал. Тогда вместе с солдатами он попытался выровнять машину — ничего из этого не вышло, и он приказал всем отойти на обочину. Вот тут-то и взорвались две ручные гранаты со слезоточивым газом: брошенные кем-то из-за кустов, они легли как раз там, где кучкой стояли люди. Ребята кинулись врассыпную прочь от машины. Некоторые пустились бежать. Капрал, кашляя и задыхаясь, пытался криком вернуть их — не дай Бог со страху кто-то выстрелит. В суматохе без труда скрылись те двое, посеявшие панику, — они свое дело сделали.

Понадобилось целых двадцать минут для того, чтобы солдаты собрались на шоссе, пришли в себя, убрали с дороги колючие звезды и сменили колеса.

А ушедший вперед грузовик, обогнав свою охрану, тоже вскоре остановился: фары осветили гигантский завал, перегородивший узкую дорогу. Водитель заглушил мотор — он сохранял полное спокойствие, на губе все еще болталась сигарета.

— Это что такое? — ахнул напарник. — Где наша охрана?

— Застряла где-то, — водитель, наклонясь к стеклу, пытался рассмотреть что-то впереди. — Похоже, это нарочно нам подстроили…

— Вызывай охрану, скорее!

Передатчик не действовал. И тут в свете фар выросли две фигуры в форме десантников, лица скрыты шлемами — лишь глаза сверкают в прорезях. Дула автоматов зловеще уперлись в дверь кабины.

— Вылезай, руки вверх! Поживее!

— Лучше выйдем, — заторопился водитель. — Застрелят за милую душу.

Из кабины они выскочили по разные стороны, и тут же из-за деревьев появились еще какие-то люди, тоже вооруженные. Приятелям мгновенно скрутили руки.

— Ключи у кого?

— У охраны, — ответил напарник шофера и тут же получил здоровенную оплеуху:

— Пулю захотел? Отвечай, где ключи.

— Говорю, у охраны…

Незнакомцы обратили взоры на водителя:

— А ты что скажешь?

— Он правду говорит, нам ключей не доверяют, такой всегда был порядок.

Их столкнули на обочину, велели лечь лицом на землю и связали ноги. Залепили рты пластырем и оттащили на несколько метров в чащу. Пленникам слышно было, как раскидывали завал, потом запустили мотор. Машина тяжело двинулась, взревели мотоциклы — и все стихло.

Километра через три контейнеровоз свернул с шоссе на дорогу, ведущую в направлении городка Буа де Лигур, и въехал в лесные заросли. Команда приступила к делу. Задние двери были заперты, поперек лежал тяжелый крюк, но минут через пять они со всем этим справились. Внутри, будто гигантские сигары, покоились в узких деревянных ящиках боеголовки, металлическая оболочка тускло отсвечивала в лучах карманных фонариков. Тут же в коробках были и детонаторы.

Угонщики действовали в точности с полученным предписанием. Перенесли то, что было велено взять, в фургон, укрытый тут же под деревьями, — это заняло считанные минуты. Не теряя времени фургон — в кабине его находились двое, — выехал на шоссе, но на развилке направился не в Обань, а в сторону Марселя. Машина со страшным грузом промчалась по тихим пригородам, густо заселенным рабочим окраинам, по городским улицам. Некоторое время петляла в лабиринте припортовых переулков, где селятся проститутки, — водитель не соблюдал правил, не дожидался зеленого на перекрестках и въезжал на улицы с односторонним движением с противоположной стороны: он спешил. Вырвавшись на свободу, фургон пронесся на огромной скорости вдоль Шмен де Литтораль. Слева стеной стояли доки, тянули вверх длинные шеи грузовые краны. Водитель затормозил у ворот, на которых стояла цифра 4.

— Когда эта штука отсюда уплывет? — спросил его тот, что сидел рядом.

— Откуда я знаю? Чем скорее, тем лучше — нам бы только сбыть ее поскорей.

Он посигналил трижды, из будки у ворот вышел сторож.

— От Джо-Джо, — водитель протянул ему конверт.

Сторож все понял: пошел к себе, тут же вернулся со связкой ключей, отомкнул тяжелые металлические ворота и, распахнув их, дал проехать фургону, а после снова закрыл и запер.

— К какому складу ехать?

— 47 «Д» — это напротив восточной набережной.

Фургон осторожно двинулся дальше, петляя между кранами и рядами приготовленных к погрузке контейнеров. Справа о бетонный берег тяжело плескалась вода, неясно вырисовывались корпуса судов, и от них на слабо освещенной набережной плясали густые тени. Склад 47 «Д» оказался длинным серым строением с воротами из рифленого железа. Как только фургон остановился, из тени навстречу ему шагнул человек.

— Макс, ты?

— Первый раз вас вижу.

— Ладно, постой тут, мы сами откроем.

Приехавшие пошли открывать задние двери своей машины, а в это время с лязгом и грохотом поднялись складские ворота. Всего несколько минут понадобилось, чтобы перенести груз. И тут же фургон отъехал, двинулся по набережной и через те же ворота выехал на шоссе, а вскоре уже затерялся в лабиринте улочек и переулков близ Старого Порта.

В складском помещении один из тех, кто принял груз, открыл ящик со специальными инструментами и принялся за работу — это был тот, кому надлежало провести техническую экспертизу. Через полчаса он закончил, сказал, что все в порядке, и распрощался с остальными двумя, которые в свою очередь занялись делом, — у них при себе оказались паяльник, несколько напильников, резиновый клей и черная краска. Работали, не разгибаясь, до трех ночи. В три один из них, наконец, поднялся и вытер рукавом пот со лба:

— Все, конец! Посигналь этому Али или как его там.

Второй вышел на набережную. Вровень со складом было пришвартовано грузовое судно. Подобрав с земли какую-то железку, он швырнул ее на палубу и тут же посветил карманным фонариком туда, где звякнуло. С корабля что-то крикнули в ответ. Вдвоем с напарником они перенесли ракеты поближе к судну. С грохотом опустились сходни, громко заскрипела лебедка — эти звуки, не различимые в дневной суете порта, сейчас показались оглушительными. Груз подняли на борт, сходни подтянули — и набережная опустела.

О том, что произошло по дороге в Мейрарг, военное начальство в Обани узнало только в половине седьмого утра. Через час новость достигла Парижа: полковник из военного министерства, вхожий к министру в любое время, выслушав дежурного офицера, сразу понял, что похищение двух ракет с ядерными боеголовками вызовет большую тревогу среди политиков и чрезвычайно взволнует общественное мнение. Ровно в девять у министра собралось совещание, а вышеупомянутый полковник, человек умный и энергичный, тем временем уже отдавал распоряжения. Сейчас главное было — не наломать дров. Любой, самый туманный слух — и тут же возникнет комиссия по расследованию и пойдет на штурм стая журналистов, жаждущих сенсации. Он велел своему адъютанту позвонить в Обань:

— Пусть там ничего не делают до получения приказа. Задержать в казарме всех, кто участвовал в рейсе.

— По телексу передать?

— Позвоните по телефону. Военная полиция в Обани пусть осмотрит место происшествия, но гражданских и близко не подпускать. Понятно?

— Вполне.

— Если контрразведка проявит интерес, адресуйте непосредственно ко мне. Значит, все контакты только по телефону — вы запомнили?

Министр, которому позвонили домой и доложили о событии лишь в самых общих чертах, проявил еще большую осторожность. Пока его служебная машина пробиралась из пригорода в центр сквозь обычную утреннюю толчею на улицах, он обдумывал план действий, который в случае удачи позволит удовлетворить общественное мнение, в противном же случае хотя бы поможет лично ему уцелеть на политической арене. Когда машина въехала во двор министерства, он уже знал, как следует поступить.

На экстренном совещании присутствовали всего трое: только сам министр, приближенный к нему полковник и член генштаба, ответственный за ядерное вооружение. Этот последний был генерал, известный своей чрезвычайной щепетильностью в вопросах армейской дисциплины и офицерской чести.

— Пока мы сами не овладеем ситуацией, вмешиваться никому не следует, — сказал министр. — Даже президенту лучше доложить тогда, когда что-то прояснится, — это произойдет сегодня же, конечно. — Все остальные молча согласились. — Главное, чтобы не было утечки. Доложите обо всем подробно, Ален.

Полковник рассказал о происшедшем, не утаив и того, что именно похищено.

— Кто еще об этом знает?

Полковник объяснил и перечислил все меры предосторожности, принятые им на свой страх и риск.

— Министру обороны я сообщу сам, — подытожил беседу военный министр. — Пусть он и проинформирует аппарат президента. А пока, генерал, я бы хотел, чтобы вы лично занялись Обанью. Прежде всего, конечно, следует, подумать, как вернуть похищенное, но и секретность в таком деле не менее важна. Поэтому причастных лиц нельзя выпускать из казармы до наших дальнейших распоряжений.

— Разумеется, господин министр.

— Мне кажется, — сказал полковник, — пытаться совершенно скрыть пропажу — это слишком рискованно для нас. — Ведь если где-то произойдет ядерный взрыв, все всплывет наружу…

— Пожалуй, вы правы, Ален. Но ведь преуменьшить значение происшедшего — это даже в интересах общества, не так ли? К чему людям пугаться раньше времени?

— Две ядерные боеголовки, да еще вместе с детонаторами, — усомнился генерал. — Такое не преуменьшишь…

— А если заявить о пропаже одной боеголовки, не упоминая вообще о детонаторах? Разумеется, если вы сможете гарантировать полное молчание со стороны Обани — можете же вы сослаться на правила о неразглашении военных секретов…

— Могу, конечно. И согласно уставу они должны молчать…

— Отлично. На этом пока расстанемся, господа.

После их ухода министр позвонил своему коллеге, который считается выше его рангом, — министру обороны, и доложил о пропаже, упомянув лишь одну боеголовку и «забыв» начисто о детонаторах.

— Надо поставить в известность контрразведку.

— Разумеется.

— А с полицией как быть?

— Тут же пресса полезет…

— Пусть президент сам решает.

— Вы представляете, что это за проблема, — настоящий политический динамит!

— Динамит давно уже из моды вышел, дорогой коллега. Есть вещи куда пострашнее — вы, наверное, их имеете в виду…

Министр обороны ответил на этот выпад вежливым смехом.

— Президенту это — ох, не понравится!

— Вот единственный непреложный факт во всем этом паршивом деле.

Глава 27

В тот же день и по тому же поводу созвал совещание президент республики. Оно состоялось в Елисейском дворце. Слева от хозяина кабинета за столом уселся невозмутимый Вэллат — начальник канцелярии, а по правую руку тяжело опустился на стул министр внутренних дел — вид у него был такой, будто он готов немедленно перейти от обороны к наступлению и наоборот. За ним поместились Вавр и Баум. Рядом с Вэллатом расположился бедолага Дюпарк — начальник созданной лично президентом группы по борьбе с террористами. Он не отрывал взгляда от поверхности стола, будто видел там нечто весьма интересное. А возле него лысый старый генерал делал какие-то пометки на листке бумаги — левой рукой он так крепко прижимал этот листок к столу, будто полагал, что кто-то только и ждет момента, чтобы выхватить у него эту ценную запись. Военный министр, сославшись на заранее назначенную и неотложную официальную встречу, блистательно отсутствовал.

Собравшиеся готовились к неприятностям и нервничали.

— Что мне тут рассказывают? — президент произнес эти слова так, будто они стоили ему величайших усилий. — Бог весть какие люди украли из наших арсеналов ядерное оружие и тут же скрылись, исчезли, испарились… Ку-ку… — Он провел рукой снизу вверх, показывая, как именно исчезли злоумышленники. — Может быть, я вас неправильно понял, мой генерал, ведь такого быть не может!

Генерал заерзал на стуле.

— Именно так и случилось, господин президент, и мы прилагаем все силы, чтобы найти и вернуть пропажу. Дело поручено военной службе безопасности, они уже действуют. Раскрытие этого преступления — вопрос времени.

— Которое вряд ли наступит, — мрачно заключил президент.

— Я приму все меры. — На реплику Дюпарка никто не отозвался.

— Скажите, генерал, а могут эти люди раздобыть где-нибудь подходящий детонатор?

— Нет, детонаторы для этого вида боеголовок изготавливаются специально. Так что в настоящий момент пустить в ход оружие они не могут.

— Трудно поверить, будто воры, действовавшие столь ловко, упустили из виду важнейшую, даже, я бы сказал, решающую деталь, — это произнес Вэллат своим глухим, утробным голосом.

— Может, детонаторы были в той же упаковке? — предположил президент.

— Думаю, нет, — в голосе генерала не было уверенности. — Во всяком случае, мне доложили, что все детонаторы на месте.

— Значит, следует ожидать, что они предпримут попытку их украсть.

— Мы примем…

— …все необходимые меры. Да-да, конечно, — об этих мерах мне все время твердят. Откровенно говоря, это уже приелось, — президент повернулся к министру внутренних дел. — Гастон, это дело не должно попасть в газеты!

— Сделаю все, что смогу.

— Конечно, достоин сожаления сам факт, что похищено ядерное оружие, но если он станет достоянием широкой публики, то придется пожалеть во много раз больше. Политические последствия подобных слухов намного превысят значение самой кражи и причинят неисчислимый вред всей мировой политике.

Наступило молчание. Президенту с его места не было видно, зато другие заметили, что при этих словах Баум улыбнулся с таким ироническим выражением, как будто политические процессы вовсе и не заслуживают серьезного к себе отношения.

Генерал, которому не случалось прежде присутствовать на подобных совещаниях, высунулся вперед, пренебрегая показаниями невидимого светофора, о котором знали все остальные:

— Главное — как можно скорее вернуть похищенное, — брякнул он. — А то скажут, что мы, мол, нерасторопны. — Он сделал паузу, рассчитывая, видимо, на наибольший эффект. — А уж армию-то никак нельзя обвинить в нерасторопности.

— Да где уж там — особенно если дело касается хранения оружия!

— При чем тут армия? — завелся старый вояка. — Инцидент произошел во время транспортировки — ответственность должен взять на себя господин Вавр, здесь присутствующий, а заодно и комитет по атомной энергии.

— А вы руки умываете?

— Нет, нет, господин президент, я просто…

Кулак президента с грохотом опустился на стол:

— Да вы что, не понимаете, что ли, что случилось? Болтаете тут всякую чушь насчет возвращения пропажи — да черт с ней! Думать надо, как сделать так, чтобы слухи не поползли! Вы представляете, с чем столкнется французское правительство на ассамблее ООН? Какую выгоду для себя извлекут американцы? А русские! Что русские скажут — об этом вы задумались хоть на минуту?

Снова наступило молчание, поскольку ни один из присутствовавших не мог вообразить, что скажут русские.

— А скажут они вот что. Не было никакой кражи, это, мол, просто с нашей стороны маневр, чтобы передать атомное оружие в чьи-то руки, а уж чьи именно — это они сами придумают, у них не заржавеет. Можете не сомневаться — раструбят новость на весь мир. — Президент передохнул и продолжал снова, так же громко: — А уж чего и вовсе не избежать, так это истерики Израиля. Вот подарочек!

— С прессой я улажу, — заторопился министр.

— И немедленно — прямо сейчас этим займитесь.

— Я бы хотел, чтобы расследование поручили нам, господин президент, — сказал Вавр мягко. — Контрразведка умеет хранить секреты.

— Тем, кто принимал участие в рейсе, лучше всего сказать, что украденное оружие уже нашли, — высказался министр. — Пусть выкинут всю эту историю из головы.

— Контрразведка берется за дело. Дюпарк оказывает ей посильную помощь. Армии тут делать нечего, генерал, как и полиции — разве что Вавру понадобятся какие-нибудь данные. — Президент вздохнул, перевел свой тяжелый взгляд на Вавра и Баума, и оба толстяка, на чьи головы свалилась малоприятная работа, невольно подтянулись на своих стульях. — Может, господа, вы нам уже сейчас назовете похитителей, а?

Вавр и Баум в унисон отрицательно покачали головами.

— Не хотелось бы, господин президент, — спокойно ответил Вавр. — Есть кое-какие соображения, но, не имея доказательств, боюсь ввести вас в заблуждение.

— Арабы, итальянцы? Может, немцы эти безумные?

— Не хочу зря говорить.

— Отчитываться вы должны каждый день, — президент снял очки, что послужило сигналом к окончанию беседы.

— Как насчет идей, Альфред? — Вавр и Баум шагали по улице Фобур Сент-Оноре к себе в контору.

— Идеи-то есть, Жорж, только я тоже не хотел бы вводить начальство в заблуждение, голову ему морочить.

— Ты этому своему Жалю взбучку хорошую дал?

— Сегодня утром.

— Ну и что он говорит?

— Считает, что раз вся процедура шла по правилам, документы в порядке, подписи на месте, охрана была в полном составе, то и обсуждать нечего. Я ему говорю: ну да, все организовано блестяще, только как быть с этим пустячком — что боеголовку сперли? Отвечает, что это, конечно, прискорбно, но он ни при чем. И в толк не возьмет, почему так вышло.

— Господи, и много у нас таких уродов?

— Хватает. Я этим делом сам займусь.

— Есть хоть какие-то нити?

— Да. Но пока молчу. Воры знали, что именно, когда и по какой дороге повезут. Приглядимся повнимательнее ко всем, кто участвовал в перевозке.

— Думаешь, это «Шатила»?

В молчании они пересекли площадь Бово — из ворот президентского дворца как раз выезжала машина министра внутренних дел, часовые взяли под козырек.

— «Шатила» или кто другой — но наш старый приятель Вэллат высказал дельное замечание.

— Насчет детонатора?

— Ну да. Я думаю, никто впредь на них не покусится.

— Конечно, потому что у них уже есть.

— Для армейских соврать — раз плюнуть. Они только одно и умеют защищать — собственную честь, как они ее понимают. Хоть всемирный потоп разразись — они только о чести думают.

В самом дурном настроении приятели разошлись по своим кабинетам. Баум прежде всего позвонил Бен Тову — разговор получился мучительным, а ведь он еще ничего не сказал о детонаторах. Потом связался с Обанью, предупредил, что скоро явится.

На столе у него накопилась целая гора бумаг. Он просмотрел их и в самом низу обнаружил вчерашний отчет Леона — ему было поручено наблюдать за советником сирийского посольства по имени Мустафа Келу.

«…следовал за субъектом до дома № 14 по улице Ламартин. Он вошел в дом, поднялся лифтом на третий этаж — здесь две квартиры, одну из которых занимает Клод Савари, вторая пуста. Вышел примерно через сорок минут. На улице Ламартин затерялся в толпе — был час пик, много народу и машин».

Баум долго сидел над этим листком, вперив неподвижный взгляд в пустую серую стену напротив, пытаясь увязать прочитанное с тем, что уже знал, и все вместе — с делом, которым предстояло заняться. Оторвал его от раздумий телефонный звонок.

— Господин Баум, это Ковач. — У говорившего был восточноевропейский акцент, слова он произносил тщательно, в глуховатом голосе странным образом сочетались угодливость и наглость.

— Чем могу служить?

— Хотелось бы повидаться, господин Баум. Посидеть вдвоем, вспомнить старое доброе время, общих друзей… — В слащавой речи даже реверанс прозвучал.

— Хотите от меня что-то получить?

— Вообще-то да.

— Кафе «Ротонда», приду к семи.

— Прекрасно. Надеюсь, вы окажете мне честь быть моим гостем, — поужинаем вместе.

— Вы очень любезны.

— Это для меня большое удовольствие.

Однако вечером, за накрытым столом Ковач предпочел не распространяться насчет старых добрых времен, а развлекал гостя анекдотами и сплетнями. Только когда подали бренди, он придвинулся к Бауму и доверительно коснулся его руки. Лицо его при этом стало серьезным, голос прозвучал деловито:

— Есть любопытная информация.

— О чем это?

— Интересует вас тактическое ядерное оружие — а именно то, что пропало в Обани?

— Впервые слышу.

— Понятно. Не хотите, чтобы я знал, что вы знаете, тем не менее, я продолжу…

— Сделайте милость. Всегда любопытно послушать, о чем люди говорят.

— Насколько я в курсе, господин Баум, то, что похищено в Обани, морем уйдет из Марселя.

— Когда?

— Не знаю — в такие подробности меня не посвятили. Но уверен, что очень скоро. Может быть даже, что уже ушло.

— Кто вам сказал?

— Один приятель.

— Я бы хотел задать вам сугубо технический вопрос.

Ковач предостерегающе поднял руку, ногти у него были тщательно наманикюрены:

— Не стоит — пожалуйста, не надо. Я пришел поговорить с вами, поскольку наши общие друзья решили, что эта беседа обоюдно полезна. Никто не заинтересован в ядерной катастрофе, правда ведь? Разве что какой-нибудь безумец. Итак, груз отправится из Марселя, пункт назначения — Израиль. Вот и все, что я знаю. Можете распорядиться этими сведениями, как вам угодно, при условии, что никто не узнает, от кого они получены.

— Вы не против, если я вас покину? — спросил Баум. — Многое можно успеть еще сегодня.

— Согласен с вами.

— Благодарю за прекрасный ужин. — Баум залпом допил свой бренди и чуть ли не бегом устремился к выходу. Добравшись на такси до работы, он позвонил сначала в Марсель, потом домой Бен Тову.

— Неприятные новости, приятель.

— Что ж делать — выкладывай!

— Оружие, по нашему мнению, будет отправлено морем из Марселя. Все наши попытки…

— Да ясно, не трать время. Какое судно? Под чьим флагом?

— Ничего пока не знаю, но сам лично этим занимаюсь. Сделаю все возможное.

— Я тебе верю.

— По крайней мере тебе теперь есть чем заняться: проверяйте все суда, приходящие из Марселя.

— Они могут сделать заход в другой порт и прийти оттуда — тогда ничего мы не найдем. Они могут подойти к любому берегу и переправить груз на лодке. А то зайти в Ларнаку или любой ближний порт и доставить бомбу самолетом. Черт их знает, что они придумают…

— Ты прав — но за кораблями из Марселя все же последи.

— Само собой.

— Вот что еще — информацию я получил от платного агента.

— Думаешь, в их группе есть чужой?

— Есть кормушка, где меня прикармливают время от времени такими сведениями, которые хозяева кормушки считает нужным мне сообщить. Отсюда я и узнал насчет Марселя — стало быть, эти люди знают о делах группы больше, чем мы с тобой. Странно, правда?

Бен Тов ответил не сразу:

— Спасибо, это очень важно — то, что ты сказал. Будь уверен — сохраню все в тайне. Провокацией тут не пахнет, как думаешь?

— Нет, это не провокация.

— А может, американцы задали нам загадку?

— Не они — это точно.

— Ну ладно… — Бен Тов снова помедлил, видимо, обдумывая следующий вопрос, но вместо этого сказал «шалом» и повесил трубку.

Совещание комитета обороны в Иерусалиме было ничуть не приятнее для его участников чем то, что состоялось накануне в Елисейском дворце в Париже. Мемуне, услышав от Бен Това новость, погрузился в долгие и тягостные размышления относительно того, следует ли предавать ее гласности. С одной стороны — сколько беспокойства, сколько он услышит злобных и яростных выпадов в свой адрес — и все, возможно, зря, поскольку еще не установлено, что именно «Шатила» учинила весь этот переполох. Французы и сами могут найти вора — лучше, пожалуй, не высовываться пока с этой новостью. С другой стороны — что, если и впрямь «Шатила» раздобыла ядерное оружие? Французы проворонили, и атомная бомба того и глади окажется в Иерусалиме? Тут уж не сошлешься, что счел новость незначительной — дескать, всего-навсего пустые хлопоты, ложная тревога, о которой комитету обороны лучше не докладывать… Мемуне отлично знал политиков, которые сразу начнут кричать, что если бы им вовремя сказали, то они бы сумели принять меры и все бы обошлось отличнейшим образом. Так что, пожалуй, лучше уж чуточку забежать вперед, чем отстать. Лучше отделаться легким испугом и начальственной выволочкой в случае, если тревога действительно ложная, чем расхлебывать жуткую кашу, которая заварится, если дело обернется плохо. Все утро он прикидывал так и эдак, кляня свою несчастную судьбу и тот факт, что заседание комитета назначено именно на сегодня. Единственное, что он сумел придумать, чтобы хоть отчасти отвести от себя удар, — это пригласить на совещание Бен Това. Гнев начальства падет не на него одного — это справедливо.

А уж гнев разразился по высшей фишке. Началось с министра обороны, который давно точил зуб на разведку и решил свести старые счеты прямо тут же, на совещании:

— «Моссад» допустил непростительную ошибку, — заявил он, как только услышал о происшедшем.

— Так ведь похищение произошло на французской территории. Как мы могли его предотвратить, господин министр? — Мемуне старался, чтобы его возражение прозвучало как можно мягче, но помимо его воли в голосе проступило раздражение.

— С каких это пор, — обрушился на него министр, — считается, будто Израиль следует защищать только на его собственной земле?

— Французы с нами не сотрудничают — комитету известна их антиизраильская тенденция.

— Представьте, политику Франции я тоже немного знаю.

— Из-за политических разногласий с этой страной нам трудно установить контакты с их разведкой.

— Ну и что? — Министр уступать не желал. — Правительство слишком уж снисходительно к «Моссаду», оказывает им всяческую поддержку, даже военные самолеты предоставляет. Вплоть до того, что позволяет вмешиваться в процесс мирного урегулирования!

Он продолжал развивать эту мысль, не замечая, на свою беду, как меняется выражение лица премьер-министра:

— Оказывается, все эти меры против группы «Шатила», о которых было столько шуму, — пустая трата времени, сил и денег, да еще во вред нашей политике, — закончил он, с торжеством оглядев присутствующих. — Все это крайне неудовлетворительно!

— Должен напомнить тебе, Эли, — возразил премьер, — что именно я санкционировал спасение агента «Моссада» с помощью военной авиации. Как я сказал тебе тогда, с моей точки зрения это было необходимо. Так что твое неудовольствие принимаю на свой счет. Продолжай, я внимательно слушаю.

— Может быть, перейти к следующему вопросу? — рискнул вмешаться секретарь. — Надо решить, что делать в связи с событием, происшедшим во Франции.

— Мы готовы выслушать ваше мнение, — премьер-министр обратился к Мемуне, чье настроение несколько повысилось от неудачи предыдущего оратора. Он почувствовал, что настал подходящий момент, чтобы подставить Бен Това.

— Мой коллега даст самый полный отчет, — сказал он.

— Иной раз кажется, будто Бен Тов и есть шеф разведки, — голос премьера был исполнен недоброжелательства. — Ну да ладно, начинайте.

— Мой агент доставил информацию, — начал Бен Тов. — Я хотел бы прежде всего поблагодарить господина премьер-министра за содействие. Что касается ценности сведений — она пока не установлена, но это — единственное, что у нас есть. Повторяю: единственное. Мы сотрудничаем с французской контрразведкой — там есть друзья, которые стремятся нам помочь, но пока им ничего не удалось добиться.

— Вы сами решили, будто похищение совершено группой «Шатила»? — спросил премьер. Бен Тов обвел глазами стол — установилось напряженное молчание. Только Мемуне — куда ему понять значение происходящей драмы! — шелестел своими бумажками. Премьер, задрав голову, пристально глядел прямо в лицо Бен Тову.

— Я уверен, — произнес Бен Тов жестко, — что «Шатила» уже практически имеет атомную бомбу. Нет никаких шансов, что французы сумеют ее найти и вернуть в свой арсенал. И, следовательно, скоро она окажется на нашей территории. Постарайтесь понять и запомнить, господа, что плутониевая ядерная боеголовка — это штука по размеру совсем небольшая, и перевезти ее с одного места на другое ничего не стоит. При таких обстоятельствах я утверждаю, что положение чрезвычайно серьезное. Отечество в опасности.

Мемуне перестал возиться с бумажками, премьер по-прежнему не отрывал взгляда от лица говорившего.

— Чего вы хотите от нас?

— В данный момент — ничего, — ответил Бен Тов, отлично сознавая, какой скандал закатит ему Мемуне. — Но я бы хотел получить право просить вас о поддержке, когда она понадобится.

— Вопросы есть у кого-нибудь? — спросил премьер-министр.

Вопросов не было.

Глава 28

В Бургасе инструкции, поступившие из военного министерства, были встречены с полным пониманием и выполнены самым тщательным образом всего за три последующих часа. Солдат из части, расквартированной в здешней казарме, отправили в Компьен, за несколько километров от Обани. А в Бургас прибыли ребята из Компьена. В перерыве между отправкой одних и прибытием других начальство поработало с документами: в свидетельстве о приемке плутониевых боеголовок цифру «16» заменили на «17». Так же «подправили» и документ на детонаторы. Молодой капитан, которому была поручена эта боевая операция, положил о выполнении старшему офицеру. Тот сделал ему внушение и добавил, что из Парижа в Бургас едут представители контрразведки, с которыми надо держать ухо востро.

— Понял, господин начальник, — сказал польщенный капитан, он дорожил офицерской честью и был готов защищать ее от любых посягательств.

Начальник марсельского морского порта получил распоряжение из Парижа: ни одно судно не должно покинуть порт без разрешения офицера контрразведки, слово которого является законом.

Начался тщательный осмотр доков и стоящих под погрузкой судов. Группы служащих таможни, портовой полиции и контрразведки методично обходили все верфи, открывали склады, обыскивали стоящие на набережной контейнеры и поднимались на борт пришвартованных здесь судов. Не обращая внимания на протесты и ругань владельцев грузов, они открывали рефрижераторы со скоропортящимися грузами, обрекая их на погибель. Все, что предназначалось к отправке на Ближний Восток, откладывалось отдельно, протыкалось насквозь. Корзины взламывали, тюки потрошили. Счетчики Гейгера-Мюллера попискивали, к чему бы их ни подносили, сигнализируя даже о самых малых дозах радиации.

Явилась такая команда и на склад 47 «Д». Служащий контрразведки, возглавляющий группу, занялся прежде всего контейнерами — несколько часов шла проверка, кидали в кучу какие-то механические детали, мешки с химикатами, ящики с продовольствием. То же повторилось на набережной, где под грузовыми кранами сгрудились контейнеры. В конце концов закончили, но начальник выразил пожелание осмотреть корабль под названием «Круа Вальмер», пришвартованный тут же. Команда корабля, свесившись через перила палубы, с интересом наблюдала процедуру осмотра. Начальник со своими людьми поднялся на борт.

— Располагайтесь как дома, — пригласил капитан. — Нам скрывать нечего.

Проверяющие отправились на нос и, двигаясь по направлению к корме, принялись открывать все двери, шкафы, ящики. Не были оставлены без внимания спасательные шлюпки, ниши, где стояли лебедки, велено было распаковать весь палубный груз. Один из проверяющих забрался даже в дымоход и проверил все трубы и вентиляционные шахты. Остальные в это время обшаривали трюмы. Обнаружили припрятанный в дальнем углу небольшой запас гашиша — на него и внимания не обратили. Побывали у сигнальщиков, осмотрели кубрики и капитанский мостик. В машинном отделении дизель только что на составные части не разобрали, спустились еще ниже, прямо на днище. На корме простукали баллоны с топливом и проверили веревочные бунты. Не нашли ровным счетом ничего. Счетчики Гейгера-Мюллера слабо сигнализировали наличие небольшой радиации — не больше, чем всюду.

— Можете спать спокойно, — сказал капитану главный проверяющий. — Мы тут оставим одного из наших сотрудников — пусть подтвердит, что вы проверку уже прошли. Отплываете когда?

— Если разрешаете продолжать погрузку, то к завтрашнему утру управимся — и вперед!

— Видишь — все обошлось, — сказал капитан своему первому помощнику.

— Ну у тебя и нервы! Прямо канаты!

— А чего нервничать-то, когда имеешь дело с дурнями вроде этих?

Альфред Баум и два его инспектора расположились в служебных комнатах казармы и весь день напролет допрашивали тех, кто имел хоть какое-то отношение к событиям, происшедшим на дороге из Мейрарга в Обань. Часами они беседовали с каждым из солдат, сопровождавших груз во второй машине, задавали бесчисленное множество вопросов руководству депо в Мейрарге и персоналу, которому обычно поручались такого рода перевозки. Баум лично занимался двумя — водителем контейнеровоза и его напарником.

— Водитель — он что, по-твоему, нормальный, все у него в порядке? — спросил он напарника.

Смуглый, как все здешние уроженцы, хитроватый деревенский парень — ему было не больше двадцати — сделал вид, будто вопроса не понял:

— Это вы о чем?

— Вроде уж целый год вместе работаете…

— Ну и что?

— Хорошо друг друга знаете, правильно?

— Он не из болтливых.

— Ну, самые-то обычные вещи ты знать должен. К примеру — женат он?

— А вы его самого спросите.

— Спрашивал уже, а теперь вот тебя спрашиваю. Это мое дело — какие вопросы и кому задавать. А подружка у него есть?

— Он вам, небось, про это тоже рассказал.

— Может, и рассказал.

— Я ее не видел ни разу, знаю только, что здесь живет, в Обани. Он на ней прямо помешался. Денег тратит кучу…

— Откуда ты знаешь — насчет денег?

— Да он мне сколько раз показывал, что ей купил, — птичке этой.

— И что, дорогие вещи?

— Куда там — все самое лучшее. Во дурак — тратиться на девку, с которой полгарнизона переспало. Все так говорят.

— Давай-ка вернемся туда, откуда начали. В ту ночь ты ничего за ним странного не заметил? Не спеши с ответом, подумай.

Но малый думать не привык, выпалил сразу:

— Нормальный был, ничего странного. Спокойный.

— А перед тем, как на вас напали, — тоже спокойный?

— Ну да!

— Объясни-ка поподробней.

— Ну, обычно он в бутылку не лезет. А тут перед выездом задержка какая-то приключилась, так он прямо взбесился. Потом гнал машину во всю мочь. Я сказал, куда спешить-то нам, так он меня послал подальше.

— А когда напали на вас — как он себя вел?

— Я одно знаю — меня эти подонки отметелили, а его и пальцем не тронули.

— Может, еще чего припомнишь? Тебе вообще-то не кажется, что он все заранее знал, а? Похоже ведь.

— Да еще как похоже!

— Почему?

— Мы же каждый раз в разное время выезжаем. Как это им удалось все так точно рассчитать — и время, и место? Уж насчет числа, на которое рейс был назначен, я и не говорю.

— Еще какой резон?

— А вот с чего это он так машину гнал? Как будто на свидание опаздывал. С этими…

— Может, к дамочке своей торопился?

— Может быть, конечно…

— А ты слышал, когда машина охраны вам сигналила, чтобы остановились?

— Слышал.

— Ну и что?

— Я ему говорю: вроде нам сзади гудят. А он: у тебя в ушах гудит. И радио как крутанет, чтоб погромче музыка.

— А ты чего ж не настоял на своем?

— А чего мне мылиться? Он же главный, не я. Если мы начнем собачиться, он рапорт напишет, и меня выпрут за милую душу.

— Все верно, — согласился Баум. — Побудь пока тут поблизости, ладно? Домой не уходи — может, еще мне понадобишься.

После его ухода Баум вызвал одного из инспекторов.

— Водителя в местной полиции проверили?

— Есть на него досье: смолоду был шальной — три раза попадался на краже велосипедов, один раз драку учинил. Потом еще был замешан в ограблении квартиры, но от тюрьмы отвертелся — улик не хватило. Все это — лет восемь назад, потом он переехал в Марсель и только года полтора как вернулся.

— А в марсельской полиции что говорят?

— Туда я не звонил.

— Воздержаться решил? Почему, собственно? Если есть особые причины, так не скрывай, я их сохраню в тайне.

Инспектор покраснел:

— Маху дал, патрон.

— Звони давай.

Отчет инспектора, добросовестно представленный через полчаса, оказался весьма интересным. Водитель связан с Лавацци — одним из трех главарей марсельской мафии. Их целая семья, этих Лавацци. Орудуют там, где чисто уголовная деятельность сращивается с легальным бизнесом — самая что ни есть классическая, традиционная работа. Лавацци вызволили шофера из тюрьмы, куда он загремел по какому-то сомнительному делу, но его дважды вызывали потом на допрос. «Паршивый тип» — такого мнения придерживаются о нем в марсельской полиции.

Привели шофера — он лениво развалился на стуле и со скучающим видом приготовился отвечать на вопросы. Его внешность и манеры вполне соответствовали тому представлению, которое сложилось у Баума.

— Ваше поведение той ночью весьма подозрительно, — начал он допрос.

Ответа не последовало.

— Ты же слышал, как охрана вам сигналила. Почему не остановился?

— Ничего я не слышал.

— А напарник слышал и тебе сказал.

— Мало ли чего он вам наплетет!

— Ты продолжаешь утверждать, будто не знал, что охрана отстала?

— Я ведь уже сказал.

— То, что ты сказал, — чистая ложь.

На это шофер не ответил.

— Та женщина в Обани, — продолжал Баум. — Говорят, ты на нее много тратишь.

— Ну и что?

— Откуда деньги берутся?

— Вы зарабатываете? Вот и я тоже.

— Знакомо тебе такое имя — Лавацци?

— Слыхом не слыхал.

— А куда это ты так спешил в ту ночь?

— Никуда я не спешил. Ехал как обычно.

— А говорят, быстрее ехал, чем всегда.

— Да пошли они — те, кто говорит…

— До тебя, видно, еще не дошло, — произнес Баум со вздохом, — что дело оборачивается скверно. Человек, которого полиция давно взяла на заметку, за которым и без того грехов много, — а тут такое серьезное преступление. И ты единственный, на кого падает подозрение. Так что предупреждаю — ты задержан, допрос будет продолжаться до тех пор, пока не выплывет вся правда. А уж какая это будет правда — посмотрим. Или в тюрьму тебя отправим и обвинение будет очень и очень тяжелым, или отпустим восвояси. Лично я, — добавил Баум, — поразмыслив, в твою непричастность не верю, хоть ты меня убей.

— Да в чем я виноват-то?

— А это уж мы разберемся. Во всяком случае тот, кто намекнул этим бандитам, в какое время и по какой дороге планируется перевезти оружие, сядет надолго. А ведь он не только это сделал — если покопаться в этом маленьком дельце, там еще кой-чего наберется. Отсюда ты не выйдешь, пока мы не соберем улики, подтверждающие, что ты и есть тот самый человек.

— Сколько меня будут здесь держать?

— Зависит от тебя самого. Так же, как и наказание, которое ты в конце концов получишь. Поможешь нам — я сам похлопочу, чтобы на суде приговор смягчили. Меня послушают, будь уверен.

— Ни одному легавому верить нельзя.

— Ты, наверно, думаешь, что имеешь дело с полицией, — Баум перешел на поучительный тон. — А на самом деле ты в контрразведке. Это совсем другой коленкор, приятель, и никакие Лавацци тебя отсюда не вызволят. Сколько нам надо, столько тебя и продержим. Покамест я тебя отправлю в служебку, посидишь там под замком.

— Не имеете права, — всполошился шофер. — Пригласите моего адвоката.

— Никаких адвокатов — ты встрял в неприятнейшую историю, подумай-ка над этим хорошенько. Когда до чего-нибудь додумаешься, продолжим нашу приятную беседу.

Подружка шофера, которую Баум успел нарисовать в своем воображении, оказалась совсем другой: не раскрашенная блондинка, как ему почему-то представлялось, и вела себя отнюдь не вызывающе.

— Муж меня теперь убьет, — только это она и твердила как заклинание. И при этом плакала навзрыд. Была она совсем не хороша собой — непонятно, что нашел в ней этот парень, не говоря уж о половине гарнизона, которая, по слухам, скрашивала ей соломенное вдовство.

«Никогда я не научусь разбираться в женщинах и вообще во всем этом», — подумал Баум, а вслух произнес:

— Прошу вас, мадам, успокойтесь и возьмите себя в руки. Совершенно не обязательно впутывать в это дело вашего супруга.

— Какое дело? Я же ничего не знаю — меня забрали, привезли сюда — и все!

— Ваш дружок Марк попал в неприятную историю, мне надо вас кое о чем спросить.

— А где он сам?

— У нас. Если вы желаете ему добра, советую отвечать на вопросы правдиво и искренне.

— Месье, мне нечего скрывать.

— Вот и отлично, — он предложил ей сигарету, но она не взяла. — Расскажите, мадам, давно ли вы знакомы с Марком?

— Года два.

— Он ведь ваш любовник, правда?

Она кивнула.

— Он добрый, щедрый, как вы считаете?

Женщина снова кивнула.

— А вас не удивляло, что простой шофер может делать вам дорогие подарки, — у него семья, дети, он их содержит…

— Марк прилично зарабатывает — сверхурочные, доплата за вредную работу, всякое такое.

— Что это за вредная работа?

— Не знаю, он не рассказывал.

— Прежде чем ответить на мой следующий вопрос, прошу вас подумать хорошенько. Как вы полагаете — в его планы входило то, что вы будете жить вместе?

В первый раз на заплаканном лице женщины появилось подобие улыбки:

— Да. Он обещал, что как только заработает побольше, мы уедем отсюда. Исчезнем вместе, убежим. — Она помедлила и добавила, как бы стараясь оправдать себя и своего любовника: — Мой муж — грубое животное.

— Как он собирался достать деньги?

— Вчера мы договорились встретиться, он хотел мне все объяснить. И не пришел. А все уже почти готово — через месяц мы думали уехать.

— Сколько ему удалось собрать денег, не знаете?

— Не знаю. Он ведь очень скрытный, Марк, я не спрашивала.

— Спасибо, мадам, это все. Вас отвезут домой.

Вскоре после ее ухода позвонили из Парижа.

— Ну и повезло нам, патрон! — возбужденно прокричал молодой сотрудник. — Вот это дельце, а?

— Да ладно тебе с твоими восторгами. Говори только самую суть.

— Мы выследили одну из двух дам, которые работают в фирме «Межгосударственные консультации», — вчера она прямо с работы отправилась в бистро возле Восточного вокзала. И там к ней подсаживается приличный такой господин средних лет. Вроде бы свидание — только даже издалека было видно, что встреча чисто деловая. Сидят рядышком и разглядывают какие-то бумаги. Я подумал, что это, наверно, и есть ее шеф. Так что, когда парочка распрощалась, пошел за ним. Я еще раздумывал, не за ней ли последить, но…

— Сколько я тебя учил излагать самую суть, а ты все отвлекаешься, — рявкнул Баум. — На черта мне твои раздумья, дело говори.

— Прошу прощения, патрон. Так вот, через полчаса этот субъект выкатывается из бистро и ловит такси. А мы за ним — водитель весь свой класс показал, чтобы не упустить ту машину. И приехали мы все на улицу Спонтини к дому № 16. К консьержке я не пошел — он не должен подозревать, что за ними следят, правильно?

— Отлично, мой мальчик.

— Зато сегодня мы запросили список жильцов — хотите, я его зачитаю?

— В нашем архиве никто из них не числится? Проверь.

— Проверил уже. Никто не числится.

— Так чему ж ты радуешься? Знакомого встретил?

В трубке помолчали, потом инспектор сказал задумчиво:

— Не знаю, может, это совпадение…

— Да кто? Говори скорее, не томи, у меня и так дел полно, у тебя вроде тоже…

— Ладно, скажу, только имейте в виду, я ничего не предполагаю, просто нахожу это несколько странным, вот и все. Одна из квартир в этом доме принадлежит Александру Жалю. Согласитесь, тут что-то есть, у нас же работает инспектор по фамилии Жалю…

— Не такая уж редкая фамилия, — голос Баума не выдал его чувств. — Так что не спеши с выводами.

— Ну конечно, патрон.

— Надеюсь, ты не раструбил новость на весь отдел?

— Сохрани Бог, что вы, патрон!

— Спрячь список к себе в стол и запри. Я вернусь в Париж сегодня вечером. Ты меня дождись, домой не уходи. Ладно?

Положив трубку, Баум немедленно послал за водителем контейнеровоза.

— Только что мне позвонили из Парижа, — сообщил он арестованному. — Обнаружились новые факты, и все они — не в твою пользу, приятель. — Он уставился на парня, прикидывая в уме, как лучше добиться от него признаний. С водителя всю его самоуверенность как рукой сняло, он внутренне заметался, и это было заметно.

— Мы тут побеседовали с инспектором Жалю, — продолжал Баум, наблюдая за выражением лица шофера, однако взгляд его при этом излучал благожелательность и почти искреннее желание помочь собеседнику. — Так вот, мой друг, инспектор Жалю все нам рассказал. И насчет тебя тоже.

— Вот тварь, а?

— Должен признаться, он не сам рассказал, а его заставили. Прижали малость, вот он и раскололся. Стало быть, у вас с ним была кое-какая договоренность, так?

Парень не отвечал, лицо его подергивалось и отражало попеременно то страх, то злобу. «Страху больше, это хорошо», — подумал Баум, не отрывая от него глаз.

— Предлагаю тебе сделку и очень советую согласиться, — решил он наконец.

— Какую еще сделку?

— Ты выкладываешь всю правду, а я позабочусь, чтобы тебе смягчили наказание — вот что я называю сделкой.

— А если не соглашусь?

— Позабочусь, чтобы приговор был самым суровым, насколько допускает закон. Хорошо позабочусь — даже если судья окажется добряком, мы предъявим суду такие улики, что от его доброты и следа не останется, понятно? Ты в контрразведке, уясни это как следует. Тут шутки плохи.

— Сволочи вы все!

— Ты расстроен, я понимаю. Может, тебя утешит, если я скажу: инспектор Жалю тоже свое получит, не сомневайся. На всю катушку.

Это последнее замечание возымело действие.

— Мне заплатили за то, чтобы назвал время и маршрут и чтобы закрыл глаза на все остальное.

— Кто передал деньги?

— Один парень — он из семьи Лавацци.

— Но инспектор утверждает, будто ты не только это сделал.

— Еще доложил обо всем Анри Лавацци — а что, уж и говорить ни с кем нельзя?

— Так тебе известно, куда увезли оружие?

— Понятия не имею. С какой стати они бы мне сказали?

Это было похоже на правду.

— А еще кто участвовал?

— Только Лавацци и его люди. Но впечатление у меня такое, что это не им нужно, а каким-то людям из Парижа.

— А Лавацци чтобы только отвез оружие к месту назначения, так, что ли?

— Не знаю.

— Все это напишешь и подписаться не забудь, — велел Баум. — Эта бумага останется у нас на случай, если снова вздумаешь вилять и морочить людям голову. Будешь себя вести как следует — помогу, как обещал. А пока придется тебе еще посидеть.

Теперь, располагая признаниями водителя, Баум вызвал дежурного со склада, куда обычно поступало оружие из Мейрарга.

— Вы зарегистрировали все, что получили вчера?

Дежурного как следует проинструктировали, и он с готовностью отрапортовал:

— Так точно!

— Когда именно?

— Около полудня, насколько помню, — дежурный сверился с какой-то запиской. — Да, контейнеровоз прибыл в 13:05.

— И вы заполнили накладную?

— Так точно.

— Покажите.

Дежурный протянул свою записку. «Сержант, — определил Баум. — Скоро уволится в запас. Не Бог весть какой мыслитель. Зануда, таким обычно поручают участок работы, где он навредить не может. Военные же большей частью щеголи и хвастуны, им служба не в службу, если отобрать у них все эти мундиры, медальки, ленточки разноцветные… Но этот сержант — он не такой…»

— Вы своей рукой это писали? — спросил Баум, разглядывая бумажку.

— Так точно. — Ответ прозвучал не так бодро, как прежде, сержант чуть замешкался.

Баум выдрал листок из своего блокнота, протянул вместе с авторучкой бравому вояке:

— А ну-ка скопируйте вот эту строчку, насчет детонаторов…

На такой случай сержант инструкций не получил и ответить отказом на просьбу, высказанную столь твердо, не решился. К тому же он каким-то шестым чувством уловил, что коротышка — важная персона, хоть с виду и неказист. Он старательно переписал строку и отдал листок, вернув заодно и авторучку. Баум глянул, сравнил две записки и поднял глаза на собеседника:

— Почерк-то не ваш.

— Нет, мой.

Баум только вздохнул:

— Ладно, ваш. Оставим это. Скажите, сколько времени вы тут служите?

— Ровно год.

К этому вопросу сержант был явно готов.

— Стало быть, знаете нашего инспектора — он регулярно вас навещает.

— Так точно.

— Как его зовут?

Парень стал в тупик и, выкатив глаза, погрузился в молчание.

— Ну, если забыли, не беда, я вам напомню. Бертран, да?

— Так точно, — с явным облегчением выкрикнул сержант.

— Благодарю вас, сержант, вы нам очень помогли.

Сержант козырнул, ловко повернулся на каблуках — не прошли даром годы практики — и шагнул к двери. Но только он взялся за ручку, как Баум негромко произнес ему вслед:

— Знаете, что мне сейчас пришло в голову? Я могу предать вас гражданскому суду по обвинению в попытке помешать правосудию. Давайте-ка лучше посидим да мирно побеседуем, чем затевать всякие там официальные допросы да пересуды — вы ведь из армии за милую душу вылетите, стоит лишь дать ход этому делу.

— А что я сделал? — растерялся сержант.

— Начальство вас прикрывать не станет, ему до вашей пенсии и дела нет, неужели не понятно?

На сей раз до малого что-то дошло, взгляд его стал осмысленным, в глазах отразился испуг.

— Когда уходите в запас?

— В июне следующего года.

— Не лучшее время вступать в конфликт с законом, — Баум осуждающе покачал головой.

— Но я же только выполнял приказ!

— Не сомневаюсь. Но если скажете всю правду, обещаю вас не выдать.

— Если до моего начальника дойдет…

— Да не бойтесь, ничего не дойдет, — Баум старался расположить к себе собеседника и даже улыбнулся ему вполне дружески. — Ну так как дело было? Когда у вас разговор был?

— Вчера.

— Как зовут этого человека, которого вам велели заменить? Напишите его имя. — Сержант молча повиновался. — А где он сейчас?

— Мне сказали, что его в Компьень перевели.

— Ясно. Ступайте теперь и не бойтесь ничего.

Баум проводил сержанта суровым взглядом, собрал все записи в кучу, вызвал одного из своих помощников и дал ему подробнейшие указания — они касались того человека, имя которого назвал сержант. После чего пожелал младшему коллеге спокойной ночи и отправился в комнату, где помещался командный состав, специально, чтобы поблагодарить начальство за теплый прием.

Ему было невдомек, что полицейский капрал, дежуривший в тот вечер на проходной, имел обыкновение за небольшую плату оказывать военным небольшие услуги. Зато водитель, которого Баум допрашивал, имел нюх на такие дела — в конце концов оба они южане, он и этот капрал, — так что, пока его вели через проходную, успел сунуть стражу на проходной номер телефона в Марселе и шепнул на ходу:

— Передай Анри, что Жалю прокололся.

В обеденный перерыв капрал сбегал на ближайшую почту и выполнил поручение.

Ровно через час после того как сообщение о провале поступило в Марсель, в Париже встретились Таверне и Савари.

— Брату надо сматываться немедленно, сегодня же вечером, — волновался Таверне, он же Александр Жалю.

— Границу ему не пересечь, — хладнокровно заметил Савари.

— У него на этот случай припасен паспорт. Не поймают.

— Ты с ним говорил?

— Нет пока, я решил сначала повидаться с тобой. Отсюда пойду к нему — хотя, может, это и опасно, что, если у него на квартире уже засада?

— Если сообщение верное и они развяжут ему язык — представляешь, что он… — Савари умолк. Сообщники посмотрели друг другу в глаза:

— Тебе он, конечно, родной брат…

— Да какое это имеет значение? — искренне удивился Таверне.

— Кого подключишь к этому делу?

— Караччи.

— Думаешь, он сможет быстро все уладить?

Таверне кивнул в ответ.

— Ну а сделка в Марселе? С ней все в порядке?

— Боюсь, что нет.

Около часу ночи двое неизвестных вскрыли отмычками дверь скромной квартирки в семнадцатом округе Парижа, где проживал инспектор Рене Жалю. Все устроилось быстро и без шума, хозяин даже проснуться не успел. Один из ночных визитеров остался возле двери, другой повернул по коридору направо, где, как ему сказали, находилась спальня, бесшумно приблизился к спящему и, приставив ему к затылку дуло пистолета, выстрелил. Оружие было с глушителем, так что выстрела никто из соседей не слышал.

Утром следующего дня на рассвете на борт «Круа Вальмер» прибыл лоцман. Он поднялся с набережной по специально для него опущенным сходням, пожал руку капитану и они вдвоем пошли на мостик. Команда была полностью готова. Зазвучали привычные приказы, сигналы; с лязганьем и скрипом, растревожившим тихий утренний воздух, судно начало разворачиваться, освобождаясь от всего, что привязывало его к берегу, и становясь носом к горловине бухты. Потом, когда оно было уже у самого выхода в открытое море, к борту подкатил черный катер и лоцман, обменявшись на прощанье рукопожатием с капитаном, спустился по трапу.

— Привет, — бросил на прощание капитан. — Из-за чего вчера суматоха была?

Лоцман пожал плечами: понятия, мол, не имею. Ну, до скорого…

Когда гавань скрылась из виду, «Круа Вальмер» начал набирать скорость. До Хайфы при обычных четырнадцати узлах было четыре дня пути. Среди команды находились двое из военной разведки — их прислал Савари. А среди баллонов с топливом, стоящих в трюме, два были чуть толще и длиннее остальных, и свежая краска на них еще не совсем высохла.

Глава 29

Не успел Таверне — он же Александр Жалю — выйти из лифта на третьем этаже своего дома на улице Спонтини, как ему преградили путь двое в штатском, оба — весьма крепкого сложения. Один из них предъявил удостоверение:

— Контрразведка. Вы Александр Жалю, не так ли?

— Да.

— Будьте добры, пройдите с нами. Вас приглашают для беседы.

— Какой еще беседы?

— Речь, видимо, пойдет о вашем брате.

— Что с ним?

— Не знаю, месье. Нам поручено только доставить вас в управление.

Внизу ждала машина. Через двадцать минут Александр Жалю сидел за столом напротив Альфреда Баума и громко возмущался тем, что ему не позволяют связаться с адвокатом.

— Всему свое время, месье, — пытался успокоить его Баум. — Я пока хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Ни слова от меня не услышите, пока здесь нет моего адвоката.

Баум внимательно посмотрел на посетителя, его лохматые брови чуть дрогнули, сошлись на переносице, и взгляд внезапно стал острым и холодным, как стальной клинок.

— Вы обвиняетесь в государственной измене, — произнес он. — И счет вам будет предъявлен весьма крупный.

Александр Жалю деланно рассмеялся:

— Ну это уж ни в какие ворота не лезет! Я добропорядочный гражданин, бизнесмен…

— А ваш брат так не считает.

— Мой брат? Но ведь…

— Что?

— Вы хотите сказать, что мой брат отзывается обо мне дурно?

— Вот именно. — Наступило молчание, которое прервал Баум: — Дело не выгорело. Ваш брат в тяжелом состоянии, но поговорить с ним мы сумели.

— В толк не возьму, о чем вы. Мой брат — он что, серьезно заболел?

— Вам отлично известно, что сегодня ночью его пытались убить. Но знаете, эти наемные убийцы — и они могут промахнуться. Вам и вашим друзьям следует потребовать с них штраф за неаккуратную работу.

— Безумие какое-то! Ничего не понимаю — кто стрелял в брата? Где он сейчас?

— В больнице.

— Я требую свидания с ним.

— Требуете? Не то у вас положение, чтобы требовать.

— Поднимется грандиозный скандал, вот увидите!

— Поднимется — кому ж это не ясно? Только мы народ толстокожий, к скандалам привыкли. Ну так вы готовы ответить на несколько совсем простых вопросов, связанных с покушением на вашего брата?

— Ни на какие вопросы отвечать не собираюсь. В присутствии моего адвоката я, возможно, постараюсь помочь следствию — но только до тех пределов, пока не затронуты мои собственные интересы. Я не позволю инкриминировать мне всякую чепуху.

— Постарайтесь понять, — голос Баума звучал негромко, но в нем слышалась угроза. — Ваш брат утверждает, будто вы с майором Савари продали иностранцам партию весьма опасного оружия, украденного из арсенала. Он сообщил множество подробностей. Так что положение у вас незавидное.

Лицо Жалю не выдало смятения, но Баум заметил, как побелели суставы его пальцев, — так крепко сжал он ручки кресла.

— Мне нечего сказать.

— Думается мне, — Баум сменил угрожающий тон на мягкий, почти мурлыкающий, — что ко всем прочим обвинениям мы смело сможем добавить попытку преднамеренного убийства.

— Повторяю, мне нечего сказать.

— Вот и отлично. Не могу больше тратить время впустую. Сейчас вас отведут в подвал, и если завтра я не буду слишком занят, вернемся к сегодняшнему разговору. А пока мои люди постараются склонить вас к более содержательной беседе.

Оставшись один, Баум вызвал Алламбо:

— Знаешь, трюк с покойным братцем не сработал. Он, конечно, удивился, услышав, что тот жив, и испугался, но язык ему это не развязало.

— Сколько мы его сможем тут продержать?

— Несколько дней — так я надеюсь. Надо его непрестанно допрашивать, задавая одни и те же вопросы, — найдется же слабое звено в его броне, хотя в данный момент ничего подобного не вижу.

Однако прогноз Баума оказался чересчур оптимистичным. Уже на следующее утро секретарь министра внутренних дел позвонил шефу контрразведки Жоржу Вавру и попросил его зайти. Когда Вавр явился, лицо секретаря изобразило крайнее смущение:

— Не хотелось бы вмешиваться в ваши дела, — признался он. — Но наш министр получил взбучку от министра обороны по поводу того, что вы задержали Александра Жалю. Он действительно у вас?

— Вроде бы да.

— Министр обороны требует его немедленного освобождения — на этом настаивает военная разведка. Этот Жалю выполнял какое-то их поручение — так они говорят. Сами знаете, что это за публика, — у них ведь не спросишь, какое задание они ему дали и почему именно ему. Во всяком случае наш пообещал, что Жалю будет отпущен немедленно.

— Очень жаль, — сухо произнес Вавр. — Он свидетель и участник серьезнейшего преступления, расследование которого ведется под личным надзором президента республики. Министра следует поставить в известность.

— Министр выразил мнение, что этого человека можно пригласить на допрос в любой момент. Он получил гарантии от военной разведки, что тот никуда не убежит.

— Чтобы освободить Жалю при таких подозрениях против него, мне необходимо личное письменное распоряжение министра.

— Оно будет.

Баум, выслушав рассказ Вавра, неожиданно рассмеялся:

— Может, оно и к лучшему, здесь от него никакой пользы — молчит, хоть ты его режь. И никакой уверенности, что заговорит. Так пусть себе гуляет, черт с ним. Но вот официальное распоряжение насчет его освобождения в свое время нам пригодится, тут я не сомневаюсь.

— Я тоже.

— А они ничего там не сказали — как с ним обращаться, когда он отсюда выйдет, как нам себя с ним вести в будущем, а?

Вавр сузил глаза и посмотрел на собеседника с таким выражением, будто ему известно, что у того на уме. Опять какой-нибудь безумный прожект, который он, Вавр, ни в коем случае не одобрит и не поддержит.

— Насчет будущего они умолчали, но это вовсе не значит, приятель, что ты волен поступать с ним, как тебе вздумается. Никакой самодеятельности, слышишь?

— Без этого ничего не получится.

— Что ты еще там задумал?

— Нам же ясно, что этот тип — опасный преступник, — вдохновенно начал Баум. — Опаснее некуда, правда? Недаром в ход пущены все средства, чтобы его отсюда вызволить — он и для них опасен, для своих соучастников. Но ведь никто всерьез не предполагает, будто мы его отсюда выпустим — и дело с концом. Отпустим, мол, и забудем…

— Продолжай, продолжай — хочу понять, к чему ты ведешь. Я к твоим выкрутасам привык, они на меня не действуют.

— Устанавливаем за ним слежку. Круглосуточную. Затравим его до такого состояния, что он начнет метаться, вот тут и проколется на чем-нибудь. А тогда уж заберем его снова — и даже высокопоставленные дружки не решатся дважды повторить один и тот же трюк. — Он улыбнулся обезоруживающе. — Вот и весь мой план, что тут такого особенного?

— А когда начнется скандал — ты сам пойдешь к министру обороны объясняться?

— Могу.

На сей раз расхохотался Вавр. Эти двое — старые друзья, давние сослуживцы — отлично понимали друг друга.

— Убирайся из моего кабинета, — велел Вавр. — И больше не появляйся со своими дурацкими идеями, слышишь?

— Вы, стало быть, ничего не слышали?

— И слышать не желаю.

У себя Баум с Алламбо и еще двумя инспекторами до мельчайших подробностей разработали схему наружного наблюдения за Таверне — восемь человек на машинах должны были превратить его жизнь в сущий ад.

— Сразу будет видно, когда он сломается, — сказал Баум. — А произойдет это непременно. Не могут же все наши усилия пропасть даром. Он наверняка попытается сбежать. Куда и на чем, — не знаю. Вот тут бы его не упустить. Поймаем его — это и будет момент истины. Но если он уйдет — тогда держись, ребята. Вылетите отсюда, как пробка из бутылки. В провинцию. В полицию пойдете служить. — Он обвел коллег острым взглядом и добавил, как припечатал: — Мундир напялите.

Отпустив инспекторов, Баум задержал Алламбо.

— Мы его конечно выпустим, нашего друга Таверне, но не раньше полуночи. Надо успеть установить на его квартире «жучок», а чтобы его не засекли всякими там электронными штуками, лучше его поместить прямо в телефон. Телефонные разговоры — как раз самое интересное. Кто из техников сейчас свободен?

— Массе. Сделает все в лучшем виде.

— Значит, пусть устроит все сегодня же до полуночи — внуши только ему, насколько дело деликатное.

— Шум будет на весь свет, если это всплывет.

— Ты все правильно понимаешь, — усмехнулся Баум. — Стало быть, пусть не всплывает. Объясни это Массе как следует. Подслушивание организуй тоже как можно лучше, ты это умеешь. Только не поручай его людям в машине, припаркованной у подъезда, где живет Таверне, — он ведь тоже не дурак.

— Используем радиофургон?

— Можно. Пусть стоит где-нибудь за углом, на соседней улице, метрах в двухстах от дома, не ближе.

— Ладно.

— Проследи за этим сам, дружище.

Алламбо вышел, и тут же зазвонил телефон: инспектор, звонивший из Обани, задыхался от возбуждения:

— Этот парень заговорил, шеф! Он такое порассказал!

— Ну?

— Они еще и детонаторы украли.

— Детонаторы? Сколько?

— Двух не хватает. И еще кой-чего.

— Не загадывай загадки, говори быстрей.

— Он клянется, что две боеголовки исчезли, а не одна, как в отчете.

— Верить ему можно?

— Вполне, шеф!

— Ладно, возвращайся домой.

Новость следовало немедленно доложить начальству, и Баум вновь отправился к Вавру.

— Главное, — размышлял он вслух, разместившись в кресле у стола, — докладывать ли президенту, что не одну ядерную боеголовку украли, которую без детонатора и взорвать-то нельзя, а целых две и к тому же с детонаторами?

— То есть — надо ли разоблачать военных, которые сознательно пошли на эту ложь? Это ты имеешь в виду?

— Вот именно.

— А твое мнение?

— Не надо.

— А в Иерусалим что сообщишь?

— Всю правду, им-то она необходима.

— И «Моссад» будет молчать, ты считаешь?

— Будет. Ссориться с Францией им ни к чему, сеять панику в собственной стране — тем более. По крайней мере до тех пор, пока нет ничего определенного.

— Но если до президента дойдет, он там такое устроит! — Вавр даже поежился. — Не миновать мне тогда руководить полицейским училищем где-нибудь в Бретани.

Баум усмехнулся:

— А ведь люди, стоящие у власти, сами провоцируют такую успокаивающую ложь, — продолжал он задумчиво. — Хотя на их месте, может, и я вел бы себя так же. Конечно, одна боеголовка без детонатора всякому симпатичнее, чем две с детонаторами. Но все же…

— Самое скверное, что мы до сих пор ничего не нашли.

— Тридцать наших сотрудников перерыли торговый порт в Марселе — и все зря. Конечно, физически невозможно открыть каждый контейнер и перетряхнуть весь груз, но суда, которые уходили в средиземноморские порты, проверены досконально. Старались, как звери, — а в результате нуль.

Отчет, отправленный в тот день в президентский дворец, содержал именно эти малоутешительные сведения, о второй пропавшей атомной бомбе и исчезнувших заодно детонаторах в нем и не обмолвились.

Перед самым уходом, уже у дверей Баума настиг еще один телефонный звонок.

— Это Ковач, господин Баум. Если у вас найдется время для меня, хорошо бы повидаться.

В привычно льстивых интонациях Баум уловил оттенок нетерпения.

— С удовольствием. Скажем, через полчаса в баре возле Мадлен.

— Отлично. Я рад.

Бар на улице Виньон — излюбленное местечко мелких жуликоватых торгашей, которые развлекают здесь друг друга анекдотами о собственных хитростях, — сегодня был непривычно пуст. Ковач приступил к делу сразу, не тратя времени:

— Я пришел, чтобы сказать вам нечто важное: по крайней мере один из членов интересующей нас группы в самом скором времени отправляется в Израиль.

— Когда именно?

— Не знаю.

— Кто?

— Женщина, известная под именем Расмия Бурнави.

— Знакомая особа.

— Она прибудет в аэропорт Бен Гурион. Но под каким именем и с каким паспортом, сказать не могу. Не знаю. Самое важное вот что — он наклонился через стол к самому лицу Баума: — Израильским властям не следует ее задерживать. Посоветуйте им это самым настойчивым образом.

— Но почему?

— Потому что это повысит шанс избежать катастрофы — больше ничего добавить не могу.

— Да разве израильтяне поверят нам и пойдут на такой риск? Сослаться мы можем только на вас — то есть на заведомо враждебный и недостоверный источник.

— Что поделаешь, господин Баум, — со вздохом ответил Ковач. — Надо надеяться, в Иерусалиме найдется хоть один разумный человек, который сумеет разгадать нашу линию в данном деле. И поверит. Мои друзья в затруднительном положении — с политической точки зрения затруднительном. Поэтому мне и позволено снабдить вас некоторой информацией — в строго ограниченных пределах, которые они определили сами. Вы меня поняли?

— Я-то понял, но не уверен, что и в Иерусалиме поймут. Согласитесь, ситуация двусмысленная.

— Ну что я могу сделать? — Ковач пожал плечами, будто колеблясь, стоит ли продолжать, потом решился: — Намекните кому-нибудь в Иерусалиме, вы сами решите, кому именно, что эта особа — ну, скажем, не совсем та, за кого себя выдает. Вот так — с виду одно, а на самом деле совсем другое.

— Понял и постараюсь сделать все возможное.

— Это необходимо, господин Баум, в высшей степени необходимо! — Ковач поднялся, протянул руку, его тонкая кисть утонула в пухлой ладони Баума, и скромно удалился. А Баум поспешил к себе в Версаль, в любимое бистро — то, откуда он обычно звонил Бен Тову.

Глава 30

Как принято международными правилами, судно «Круа Вальмер», находясь в пятидесяти милях от берегов Израиля, доложило о своем прибытии в министерство транспорта этой страны. В телеграмме были указаны название, координаты, порт отправления, скорость и пункт назначения — Хайфа. Эти же данные были переданы по радио в грузовой порт Хайфы и оттуда пришло разрешение пристать к берегу. На входе в гавань, у дальнего волнолома, судно замедлило ход, чтобы принять на борт лоцмана. Команда уже вовсю готовилась к отдыху на берегу, капитан заполнял документы для портовой администрации. Лоцман благополучно провел корабль к грузовым причалам и туда же двинулся грузовой кран, готовый принять контейнеры. Глянув с борта вниз, на набережную, члены команды увидели ожидавшую их группу людей — на этот раз здесь были не только врач, таможенники и чиновники по иммиграционным и коммерческим делам, но и сотрудники госбезопасности и портовой полиции.

Когда опустили сходни, вся эта группа поднялась на борт.

— Чрезвычайная ситуация, капитан, — объяснил представитель госбезопасности, пожимая руку капитану.

— А в чем дело?

— Тут у нас большая тревога. Мои люди произведут обыск на судне. Никто не может сойти на берег до особого распоряжения.

— Что за напасть! А долго продлится обыск?

— Не могу сказать — может, и до ночи. Помогите нам сами — тогда будет быстрее.

— Конечно, поможем.

— Груз проверят на пристани. Контейнеры сгрузят и откроют, прежде чем отправлять дальше. А мы с вами тем временем обойдем все судно.

— Но за сохранность грузов отвечать будете вы, — капитан явно был недоволен происходящим.

— На этот счет у меня инструкций нет. Постараемся действовать поаккуратнее.

Обыск проводили еще тщательнее, чем в Марселе, и продолжался он еще дольше. Проверяли грузы не выборочно, а все подряд, вынимали содержимое контейнеров, осматривали и складывали обратно. Открывали все ящики подряд, развязывали мешки. Пока шла вся эта работа на пристани, человек двадцать из полиции и госбезопасности прочесывали судно — помещение за помещением. Счетчики Гейгера-Мюллера ничего не показывали.

Портовая полиция не выдавала членам команды паспортов, так что покинуть судно до окончания обыска никто не мог, все ночевали на борту. Только к полудню следующего дня капитану сказали:

— Все в порядке. Можете перегружать свои товары в склады.

— А команда?

— Те, кто захочет сойти на берег, пусть обратятся в портовую полицию.

Вся группа проверки переправилась на корабль, только что пришедший из Ливорно. А спустя полчаса к капитану подошел молодой докер из тех, что перетаскивали грузы на склад, и они, стоя вдвоем на мостике, несколько минут беседовали о чем-то. Потом парень вернулся к своим. Спустя некоторое время к причалу подкатил грузовик фирмы, которая перезаряжает баллоны с газом, и увез все баллоны с «Круа Вальмер». Из главных ворот порта он направился на завод своей фирмы — к этому времени рабочий день закончился.

— Утром разгрузим, — сказал сторож. — Оставляй машину, не беспокойся.

Водитель поставил грузовик там, где ему велели, и ушел домой пешком, ругаясь про себя: чертов этот капитан, дотянул со своими баллонами, что и день кончился.

Глубокой ночью к территории завода подъехали трое. Ворота легко открыли ломиком и, забравшись в кузов грузовика, при свете ручного фонарика отыскали те два баллона, что были чуть толще и длиннее остальных. Отнесли их в машину, ожидавшую на шоссе, спрятали в багажник и прикрыли сверху тряпкой. Ворота за собой закрыли, и машина тронулась. С дороги, ведущей вдоль побережья, она скоро свернула на юг, к Хадере.

Именно в тот вечер скандал между Бен Товом и Мемуне, назревавший все последние месяцы, наконец разразился.

— Это послужит мне уроком, — покаялся Бен Тов дома за ужином. — А все гордыня моя дурацкая. Не могу, видите ли, терпеть, когда меня считают бездельником и неудачником.

— Не можешь? Ну и что?

— А то, что я открыл этому ослу свой план. Только чтобы он знал, что план есть.

— А он?

— Немедленно велел от него отказаться и придумать что-нибудь другое. Просто потому, что в этом плане ему никакой роли не отводилось, а он же начальник, черт бы его побрал!

— И что — так уж невозможно изменить этот несчастный план, о котором ты мне ни слова не говорил? Человечество, что ли, от этого вымрет?

— Может, и вымрет.

Он продолжал есть в молчании, разрезая мясо с таким решительным видом, будто сражался с врагом. Жена знала эти его повадки и помалкивала, пока он все не доел.

— Этот ваш скандал — он может иметь для тебя последствия?

— Еще бы! Я же ему всю правду выложил!

— Какую правду?

— Ну что только его врожденная тупость мешает ему оценить собственную некомпетентность.

— Так прямо и сказал?

— И еще много чего наговорил.

— Слушать не желаю! Как ты мог?

Но женский гнев остывает быстро.

— А знаешь, — произнесла она миролюбиво. — Потеряешь ты эту работу — и жалеть о ней нечего. Найдешь другую, поспокойней.

— Не надо мне другой работы — я спокоен, когда мне не мешают.

— А если они сами…

— Никто меня не выгонит, пока я не закончу дело, которое начал.

— Уступишь, изменишь план?

— И не подумаю.

Скандал произошел из-за группы «Шатила», а точнее — из-за Расмии. Утратив на миг бдительность, Бен Тов проговорился:

— Мы ее задерживать не станем, она приведет нас к бомбам.

— Неумно, — отозвался Мемуне. — Раз уж Ханиф ее посылает, значит, твердо уверен, что шантаж с бомбой удастся. А если ты упустишь эту девчонку?

— А если небеса на землю свалятся? Может, и упущу — какие могут быть гарантии в нашем деле?

— Риск неоправданно велик.

— Не сомневаюсь, — съязвил Бен Тов, — что вы уже прикидываете, как объяснить неудачу министру.

У Мемуне от гнева побагровело лицо и даже шея.

— А вот это уже оскорбление, тебе следует извиниться.

— Никого я не оскорблял, но, если хотите, могу извиниться.

— Если мы схватим эту террористку в аэропорту, то заставим ее заговорить. Ребята из команды Хайеша — они мастера…

— Да вы понимаете, что такое фанатизм? Допрашивать ее — дело безнадежное. Получим изуродованный труп, магнитофонную ленту с воплями и стонами — и ни одного слова разборчиво…

— Не могу с этим согласиться. Ее надо арестовать — и это приказ.

Бен Тов выложил свой последний козырь:

— Мне передали, что она работает на КГБ.

— И что — после этого ее отпустить? Ну и ну, ты, должно быть, не в себе!

— Русские не хотят, чтобы в Израиле прогремели атомные взрывы, они стараются этого не допустить.

— Доказать можешь?

— Доказательств у меня, естественно, нет, но разве надо доказывать очевидное? Не сумасшедшие же они!

— Да как я могу санкционировать план действий, когда мне предлагают пропустить на территорию страны опасную террористку, к тому же работающую на КГБ? Ничего себе!

— Согласен — это странно. Но потрудитесь поразмыслить, и…

— Это было бы преступной безответственностью — пустить ее сюда.

Вот тут-то Бен Тов и заорал на начальника во весь голос, обвиняя его в тупости и некомпетентности, а Мемуне в ответ столь же громогласно выгнал его вон. Только очутившись в собственном кабинете, Бен Тов понял, что натворил, и поспешно схватился за телефонную трубку:

— В ваших словах есть резон, — сказал он Мемуне. — Арестуем ее прямо в аэропорту.

Только бы удержать дело в своих руках, — иначе оно окажется у группы «2», а эти-то, будьте уверены, поволокут путешественницу на допрос. Его же, Бен Това, люди Расмию «прозевают». «Это единственный путь», — пробормотал он, усаживаясь за стол и пытаясь подавить в себе гаев и неловкое чувство, будто он кого-то предал.

Около одиннадцати вечера с пристани прибрежной деревушки Джоуни отошел катер. Он двинулся по дуге, держась километрах в трех от берега, и в условленном месте замедлил ход; на воду опустилась надувная резиновая лодка. Четверо мужчин, обнявшись на прощание с тем, кто управлял катером, перебрались на суденышко. Шли на веслах, неслышно опуская их в воду и держа курс на огонек, каждые полминуты вспыхивавший где-то впереди. Оружие и радиооборудование в непромокаемых мешках было приторочено прямо к телу каждого гребца. Когда до берега оставалось метров триста, они выпустили воздух из лодки и, очутившись в воде, поплыли на манящий огонек. В лодке больше не было надобности: ни один из них не рассчитывал вернуться из этой экспедиции живым. Было уже без двадцати четыре, когда они встретились на берегу с тем, кто подавал сигнал.

— Вам повезло, — приветствовал он гостей. — Тут такая паника поднялась, вдоль всего берега рыщут солдаты, новый радар привезли.

Прибывшие поспешно переоделись в сухую, заранее для них приготовленную одежду, и только после этого распаковали свои мешки. Встречавший их поторопил:

— Скорее! Тут всего метров сто до шоссе, машина ждет. Я иду вперед, вы за мной.

Самолет компании «Эль Аль» из Рима приземлился точно по расписанию, и его пассажиры выстроились в длинные очереди к постам израильской иммиграционной службы, где проверяли паспорта молодые, с равнодушными лицами люди. По обеим сторонам барьера, за которым шла проверка, стояли другие молодые люди, в униформе и с автоматами через плечо, с таким видом, будто готовы начать стрелять в любой момент. Все это означало, и всякий мог заметить, что охрана аэропорта усилена. Но были еще и другие, не столь бросающиеся в глаза приметы: носильщики, которые слишком уж внимательно приглядывались к вещам пассажиров; штатские, ожидающие — слишком долго — своего рейса, который что-то задерживается, а может, отменен, но скорее и вовсе не был назначен. Вся эта более или менее скрытая деятельность было организована Бен Товом, он же распорядился припарковать в зоне прибытия несколько своих такси и неизвестно чего и кого ожидающих крепких парней на мотоциклах.

Очереди к окошечкам двигались довольно медленно, и каждый, кто проходил через барьер, попадал в поле видимости двух больших телевизионных камер. В одном из кабинетов службы безопасности аэропорта сидел Эссат и внимательно рассматривал лица, одно за другим вплывавшие на экран.

Лицо Расмии уже почти исчезло из кадра, когда до Эссата дошло, что это же она и есть! Она была не похожа на себя. Длинные прямые светлые волосы струятся по плечам, большие модные очки на пол-лица. То ли одна из тех белокурых, загоревших дочерна скандинавок, которых привлекает — правда, на короткое время — одуряющая жара и тяжелая работа в кибуцах. То ли уроженка северной Италии — там встречаются такие смуглые, высокие блондинки. Выдала самозванку сумка — все та же, с темной полосой по диагонали.

Связь между «Моссадом», иммиграционной службой аэропорта и службой охраны была отлажена четко: ее держал под контролем сам Мемуне. Эссат должен подать сигнал на пост паспортного контроля, и девушку «поведут» сразу же. Если она в зале выдачи багажа или на таможенном контроле вступит в контакт с какими-нибудь людьми, их надлежит задержать с нею вместе. Если нет — возьмут одну.

— Твоя задача такая, — снова и снова наставлял Эссата Бен Тов. — Смотришь пассажиров каждого прилетевшего самолета, пока не увидишь свою приятельницу. И тут же даешь сигнал — но не о ней, а о другой девушке с того же самолета, которая хоть немного смахивает на нее и которую тоже можно принять за армянку. Постарайся подловить какую-нибудь из наших девчонок посимпатичнее — чтобы ей легко было выпутаться, когда поймут, что произошла ошибка. А Расмия пусть себе идет спокойно мимо этих наших умников, которые только и умеют, что хватать людей. Дашь отдельный сигнал одному из тех ребят, которых я тебе показал. Не забудешь?

— Ни за что не забуду.

— Только бы ее не упустить — Бог этого не допустит, надеюсь. Да, и не забудь потом извиниться за ошибку. Свали вину на плохое качество телевизионного изображения.

Двойная очередь двигалась на экране, Эссат нетерпеливо высматривал подходящее женское лицо. Вот молодая пара — мужчина светловолосый, женщина брюнетка, в широкополой шляпе, лицо различить трудно. Годится! Эссат снял телефонную трубку:

— Та, что в левом ряду. Шляпа с широкими полями, большая сумка на плече. Мужчина рядом с ней держит какие-то журналы. В кадре их уже не вижу.

— А я вижу. Ты уверен, что это именно она?

— Уверен.

— А ее спутник — знаешь его?

— Его не знаю.

Расмия подошла к посту и протянула паспорт — итальянский. Контролер раскрыл его, просмотрел визы и печати, сличил лицо пассажирки с фотографией.

— Синьорина Реселли?

— Да.

— С какой целью прибыли в Израиль? Что собираетесь здесь посетить?

— Иерусалим в первую очередь. И, может быть, другие города.

— Первый раз в нашей стране?

Расмия кивнула.

— Снимите, пожалуйста, очки.

Она повиновалась, рука ее при этом не дрогнула. Проверяющий сличил еще раз и, закрыв паспорт, протянул его красивой туристке, пожелав при этом приятного путешествия, как того требуют правила. И тут же повернулся к пожилой даме, стоявшей в очереди следом за Расмией.

А та не спеша надела свои очки, аккуратно спрятала паспорт в сумку и направилась в зал выдачи багажа. Пока прибывшие дожидались своих чемоданов, стоя вдоль медленно движущейся извилистой ленты, Эссат успел проинструктировать коллег, и двое из них пошли в багажный зал взглянуть на ту, за которой предстояло следить.

Тем временем возле ленты появилась и та смуглая девушка, на которую Эссат указал начальству. Вместе со своим спутником — позже выяснилось, что они познакомились только во время полета — она забрала свои вещи. У выхода ее ожидал жених — такой же израильтянин, как и она, уроженец Хайфы, а заодно целая куча вооруженных людей, которые стремглав кинулись к ней со всех сторон и задержали всех троих — влюбленные не успели даже поцеловаться.

Мимо таможни, не встретив никаких препятствий, прошла Расмия с маленьким чемоданом. Прокладывая себе путь в толпе встречающих, она внимательно оглядывалась, а потом сделала нечто такое, чего не ожидали преследователи: в открытую подошла к молодому парню — его лицо выделялось своей бледностью, и вообще он привлекал внимание: всклокоченная черная борода, из-под ермолки немытые, липкие даже с виду кудри почти до плеч, похож на семинариста. Девушка что-то сказала ему, отдала свой чемодан, и они вместе направились к стоянке машин. Водитель стоявшего поодаль такси бросил несколько слов в микрофон, включил мотор и стал подруливать к стоянке. Кивнул по пути лениво отдыхавшему возле своего мотоцикла пареньку, и тот вскочил в седло. Расмия и ее спутник сели в желтый «форд», и тут же об этом было доложено:

— «Форд-Кортина», машина старая, сильно помятая, грязная. Не могу различить номер — похоже, его нарочно заляпали. Семь, двойка, дальше, кажется, ноль… Попробуйте что-то найти. Вот они отъезжают…

Переговоры по радио продолжались: желтый «форд» выехал с территории аэропорта, двинулся по направлению к шоссе Тель-Авив — Иерусалим. За ним по пятам следовали такси и мотоцикл, а за перекрестком в игру включилась девушка, сидевшая в машине, припаркованной на обочине километрах в двух за перекрестком.

— Идут на скорости примерно шестьдесят, — передали ей по радио. Выезжай медленно — пятьдесят пять, не больше, пусть они тебя обгонят, и пристраивайся в хвост.

— Понятно, — девушка взялась за руль. Скоро в ее зеркале показалась желтая машина, догнала, поравнялась — теперь только бы не отстать… Мотоциклист обогнал обе машины и умчался куда-то на север.

Этот маневр повторили на следующем большом перекрестке: эстафету подхватил грузовичок, и еще раз — на самом подъезде к Иерусалиму, уже в пригороде. Теперь гостью преследовал покрытый пылью дальних дорог «мерседес», а уже в самом городе, когда машина свернула с бульвара Вейцмана к центру, за ней пустился вдогонку мотоциклист. Но тут «форд» внезапно вильнул куда-то вбок, и мотоциклист едва не потерял их из виду: машин на улицах все прибывало, следить становилось трудней.

— Кажется, они едут к Меа Шеарим, — сообщил он.

— Тогда перехвати их на Шивтеи Израил.

Но «кортина» так далеко не собиралась. Она резко затормозила возле одних из множества ворот, ведущих в квартал Меа Шеарим, и оба пассажира вышли. Мотоциклист успел их заметить.

— Мне что, пешком за ними идти? Туда на мотоцикле нельзя.

— Не паникуй. Следуй пешком, только будь осторожен. Мы пошлем машину, чтобы их встретили на выходе.

— Вас понял. Иду.

Жители квартала Меа Шеарим, примыкающего к стене старого города, отличаются исключительной набожностью. В сплетении узких улочек здесь разместилось множество синагог и семинарий, чьи юные ученики корпят над священными книгами, готовясь посвятить себя служению Богу. Среди людей просто набожных есть и целые секты религиозных фанатиков — настоящие маньяки, не уступающие в агрессивности и склонности к насилию исламским фундаменталистам. В квартал Меа Шеарим не заезжают машины, здесь нет никаких предприятий — жители будто и не помышляют о хлебе насущном, исступленно храня заветы давно прошедших времен и предаваясь отчаянным, всепоглощающим мечтам о пришествии Мессии.

Расмия и ее спутник поднялись по пыльной улочке в гору — здесь было пустынно, только старик на углу сидел прямо на солнце, бормоча и раскачиваясь из стороны в сторону. Грязные кошки дрались на грязной мостовой, под облупленными стенами, в воздухе стоял острый запах, и надо всем этим плыл мерный рокот — это читали вслух молитвы обитатели окрестных домов.

«Я еврей, но не сионист» — такая записка красовалась на стене дома. А напротив — «Сионизм — это осквернение еврейских могил».

Изредка попадавшиеся навстречу мужчины все как один были в черных широкополых шляпах, с бакенбардами, начесанными на уши. Женщины в платьях с длинными рукавами, волосы прикрыты шарфами. «Тора призывает одеваться скромно» — гласил со стены поистрепавшийся плакат. Вся эта настенная литературы была на идише и тем отличалась от правительственной, внушая, видимо, ее авторам и читателям ощущение отстраненности от греховной жизни за стенами квартала. Нигде ни слова на иврите.[11] Нищий с протянутой рукой не просил, а требовал: для бедных нашего квартала.

Больше всего мотоциклист, разлученный со своим мотоциклом, боялся обратить на себя внимание. «Нельзя, чтобы тебя заметили, — инструктировали его перед операцией. — Но и упустить эту женщину ни в коем случае нельзя!» Интересно, как можно давать такие взаимоисключающие инструкции, сетовал он про себя. В этом странном месте просто невозможно следить за кем-нибудь, оставаясь незамеченным. Ни одного магазина. Никакого прикрытия — все по одному, группами не собираются. А он не похож на здешних. И где те двое, которых обещали подослать?

Ишь, как быстро шагает эта парочка — свернули за угол, придется пуститься бегом, чтобы их не потерять. Но когда парень добежал до угла, он увидел только пустынный переулок. Никого! Упустил! Выгонят его из разведки — это как пить дать. Бен Тов — он же с ума сойдет! Две узкие улочки пересекают переулок. Куда они свернули, а? Парень бросился в одну, потом в другую — бесполезно. Вернулся к тому месту, где видел их в последний раз. Здания с обеих сторон — две семинарии, синагога, жилой дом… Куда они могли зайти? Возле синагоги несколько мужчин спорят о чем-то, размахивают руками бороды трясутся… О господи! Один стоит поодаль, водит носом по допотопному молитвеннику.

— Вы не видели молодую женщину и мужчину — они здесь прошли…

Старик поднял слезящиеся глаза, ничего не ответил и снова уткнулся в книгу.

— Дедушка, я вас спрашиваю насчет молодой женщины…

— Никого я не видел, ступай отсюда, — и снова бессмысленный взгляд.

Отчаяние охватило преследователя — нет, их уже не найти, что с ним будет, что сделает с ним Бен Тов?

— Ну мы хотя бы знаем, что она где-то в квартале Меа Шеарим. Может, прочесать дом за домом?

— Сто человек для этого понадобится, не меньше, да и не объяснишь никому, зачем этот обыск.

— Если она приехала с той целью, о которой нам известно, должна же она выйти с кем-то на контакт?

— Конечно. Если только мой приятель в Париже не заблуждается насчет того человека, который ему все это сказал, и если эта девица Бурнави на самом деле та, за кого ее считает мой приятель, к тому же если она сумеет установить контакт с нами. Это не так-то просто: ее дружки из «Шатилы», конечно, с нее глаз не спускают.

В кабинете Бен Това наступило молчание. Вид у обоих собеседников был отнюдь не веселый — задержавшие пассажирку в аэропорту пока еще не поняли, что произошла ошибка. Сегодня рейсов больше не было, и Эссат из аэропорта уехал, но ему предстояло назавтра вернуться и снова вглядываться в бесконечный поток лиц, зная наверняка, что та, кого ищут, уже не появится, что она скрывается в Иерусалиме, легла на дно, недосягаема.

— Какая досада насчет машины, — обронил Эссат. — Может, с ее помощью удалось бы что-нибудь узнать…

— Досада, одна досада кругом, — и с машиной, и еще много с чем. Арабо-израильский конфликт, Каддафи, Сирия, собственные наши идиоты, которых хлебом не корми — дай только араба шлепнуть, все досадно, хоть плачь…

К тому времени, когда люди Бен Това собрались поближе познакомиться с желтой «кортиной», на месте у ворот, ведущих в квартал Меа Шеарим, ее не оказалось. Кто-то уже позаботился о ней — спланировано было точно. Бен Това эта последняя неудача почему-то особенно расстроила.

— Вот увидишь, «Шатила» заявит о своих требованиях в самом скором времени, — сказал он Эссату. — И этот момент все и решит. Я придумаю что-нибудь, чтобы на тебя не повесили эту ошибку в аэропорту.

В тот же вечер ему пришлось, стоя перед Мемуне, оправдываться по поводу того, что случилось, — обознался сотрудник, это вполне понятно, хотя и неприятно — много дополнительных хлопот. Долго ли спутать двух женщин, да еще когда качество изображения никуда не годится. Завтра он начнет все сначала…

— Ты думаешь, завтра она прилетит?

— Почему бы и нет? — успокоил Бен Тов начальника.

Глава 31

На следующее утро в 9:05 в редакцию парижской газеты «Ле Монд» доставили пакет с пометкой «Новости. Вскрыть срочно», адресованный редактору иностранного отдела. Его как раз на месте не оказалось, так что пакет передали одному из сотрудников отдела. Он в эту минуту болтал с милой девушкой, работавшей за соседним столом, и открыл объемистый конверт столь же безразлично, как и все остальные, но, бросив взгляд на выпавший оттуда листок, замер: «„Шатила“ предъявляет требования к Израилю. Передать правительству Израиля немедленно». И далее такое, от чего у молодого журналиста как-то сразу заболела голова:

Ультиматум был получен в Иерусалиме около полудня по местному времени. К тому времени сообщение прозвучало в утренних теле— и радиопрограммах Франции, а вслед за французами новость разнесли на весь мир «БиБиСи» и остальные радиовещательные компании, а также газеты и телевидение. Толпы журналистов осаждали аэропорты, спеша опередить своих коллег и получить в Тель-Авиве новости из первых рук.

Американский президент, словно очнувшись от сна, сделал официальное заявление: он строго предупредил, чтобы ни одно государство в мире не смело укрывать преступную группу «Шатила» или выступать в качестве ее посредника. Сирии было указано: если она вздумает принять участие во взятии израильских заложников, то Соединенные Штаты будут рассматривать ее как пособника преступников. Сразу же вслед за этим заявлением состоялись переговоры между Белым домом в Вашингтоне и Кремлем.

— Похоже, русские на сей раз на нашей стороне, — доложил президенту советник по безопасности. — Клянутся, что никакого отношения к «Шатиле» не имеют.

— А не врут?

— Мне кажется, это правда. Они сами как огня боятся конфликтов на Среднем Востоке.

— Я и сам боюсь, — признался президент. — Какие у нас шансы его предотвратить?

Шансы невелики, ответили ему, и не слишком надежны. Можно направить несколько судов шестого флота — они успеют прибыть к побережью Израиля утром следующего дня.

— Это можно рассматривать только как одну из спасательных мер, не более того, — заметил кто-то из присутствующих на совещании. — Однако не можем же мы бросить на произвол судьбы все население страны!

— Если эти безумцы выполнят свою угрозу, то единственное, что нам останется, — срочно посылать туда врачей и лекарства.

Дали указание соответствующим ведомствам, чтобы подготовились сами и связались с Международным Красным крестом в Женеве.

Президент высказывал одну за другой простые и неглупые мысли, которые, однако, плохо стыковались между собой. Можем мы передать этим сукиным детям, что если они взорвут свою проклятую бомбу, то мы в ответ угостим тем же самым Сирию?

Советник по безопасности эту соблазнительную идею не поддержал:

— Это послужит развязыванию конфликта, последствия которого непредсказуемы, господин президент, — сказал он со вздохом. — Есть же еще русские, они в стороне стоять не станут, непременно ввяжутся. И получим настоящую войну, которую — весь мир так скажет — сами же и разожгли.

— Но если сирийская группа угрожает Израилю атомной атакой, то почему мы не можем угрожать тем же Сирии?

— Неужели вы готовы сбросить атомную бомбу на Дамаск, господин президент?

— Почему бы и нет, черт возьми?

— Не забывайте про Москву, господин президент, ничего хорошего из этого не выйдет. В любом случае, если «Шатила» выполнит свою угрозу, мы сможем только помочь устранить последствия взрыва — вот и все.

— Что ж — сидеть на заднице и смотреть, как эти ублюдки делают все, что им вздумается?

— Надо обратиться к Сирии и постараться упредить события. «Шатила» базируется на ее территории, и никто нас не убедит, будто правительство этой страны не ведает, что творится в ее собственной столице.

Это замечание нисколько не успокоило президента.

— Подготовьте свои предложения, — велел он. — Рассмотрим их за завтраком.

На совещание кабинета министров Израиля пригласили Мемуне и мэра города Иерусалима. Повестка дня состояла из единственного пункта: как противостоять угрозе террористов. В докладе «Моссада», розданном членам кабинета, не сказано было, как бомба очутилась на территории страны, — «Моссад» ничего не мог бы об этом сообщить при всем желании, не упоминалось и о визите Расмии.

— Если мы принимаем, что доклад содержит верную информацию и основания для беспокойства имеются, — первым взял слово министр обороны, — то мне представляются два пути возможных действий. Оба нуждаются в тщательном анализе. Первый из них — удвоить усилия контрразведки в поисках тех лиц, в чьих руках находится бомба. Второй путь — поднять все силы и немедленно организовать повальные обыски, повсюду, буквально в каждом доме. Для этого понадобилось бы мобилизовать армию, полицию и еще ряд служб. Кроме того, следует назначить специальный комитет для надзора за происходящим. Что же касается предъявленных правительству требований, я нахожу их полностью неприемлемыми.

— Атомный взрыв на территории страны неприемлем в равной степени, — возразил премьер-министр. — По-моему, мы должны сделать попытку вступить в переговоры с террористами.

— Вы отдаете себе отчет о том, какая паника начнется? — вмешался министр внутренних дел. — Ситуация, в которой мы оказались, — уникальная, в мире не случалось ничего подобного. Боюсь, первоочередной задачей станет поддержание порядка на улицах…

— Если мы выберем повальный обыск, то приступать надо прямо сейчас. Это возможно? — вопрос был адресован мэру Иерусалима.

— Возможно.

— Есть еще предложения? — премьер-министр повернулся к министру иностранных дел. — Хаим, твое мнение?

— Я сильно озадачен вот этим, — министр держал в руках лист бумаги. — Это телекс от наших людей в Париже. Здесь сказано, что в печати циркулируют слухи, будто из французского арсенала исчезла ядерная боеголовка — одна, без детонатора. Наши люди полагают, что утечка информации специально организована французским министерством обороны, возможно, для отвода глаз, чтобы скрыть более крупную кражу или чтобы предотвратить скандал по поводу ненадежной охраны ядерного оружия.

— А не могли террористы раздобыть одну бомбу во Франции, а другую — где-то еще?

— Вряд ли. Не верится, что им бы такое удалось. Скорее, мы имеем дело с двумя французскими бомбами.

Наступило молчание, министры переваривали новую информацию.

— Ты у нас известный умник, Хаим, только что из всего этого следует?

— Сам не знаю. Надо проверить все эти слухи.

— Это по вашей части, — обратился премьер к Мемуне.

— Стоит предать гласности, что атомные бомбы, угрожающие нам, вывезены именно из Франции? — спросил министр иностранных дел.

— Похоже, что французы стараются из всех сил скрыть этот факт от общественного мнения, — задумчиво произнес премьер. — Зачем им мешать? Просто дай понять людям с набережной Орсей, что нам все известно, но мы помалкиваем. Пускай оценят нашу скромность — может, это нам в будущем пригодится. Если, конечно, оно для нас настанет, это будущее.

Заключив мрачной шуткой свою реплику, он снова повернулся к Хаиму.

— А еще, — предложил тот, — надо бы поговорить с американцами, спросить, какую техническую помощь они смогут оказать. Вообще в Штатах, по-моему, следует поднять большой шум. Организации освобождения Палестины и их коллегам я вообще-то не доверяю, к тому же, насколько я знаю, «Шатила» всегда держалась в стороне от всех этих палестинских группировок, но переговорить с ними все же стоит, мне кажется.

— Ну а если, сохрани Господь, взрыв все-таки состоится, как у нас с гражданской обороной? — спросил премьер.

— В случае атомного взрыва, — прозвучал веский ответ министра внутренних дел, — гражданская оборона будет сметена с лица земли вместе со всем остальным. Ничего не останется от города, от всей страны…

— Не согласен, — возразил премьер. — Что за пораженческие настроения? Народ вправе ждать от нас хотя бы совета, как себя вести.

— Будем действовать согласно плану. Не сидеть же сложа руки…

— Значит, приступаем к повальному обыску немедленно, — подытожил премьер. — Специальный комитет по надзору возглавляю я сам, членами назначаю министров обороны, внутренних и иностранных дел, а также мэра и Мемуне. Первое заседание прямо сейчас. Остальные свободны, спасибо, и да поможет Бог всем нам.

Посол Соединенных Штатов в Сирии, получив указание безотлагательно связаться с министром иностранных дел этой страны, тут же отправился к нему и убедился, что министр в данную минуту недосягаем, — посла проводили к заместителю, это было расценено как свидетельство замешательства, в котором пребывает сирийское правительство.

— Соединенные Штаты выражают глубокую озабоченность выходкой террористов и будут вынуждены предпринять самые решительные действия, если конфликт не разрешится в самом скором времени, — сообщил он заместителю министра.

— При всем моем уважении к вам, господин посол, не понимаю, почему вы адресуетесь по этому поводу к нам. — Лицо заместителя министра выражало крайнюю степень невинного изумления.

— Насколько нам известно, «Шатила» базируется здесь, в Дамаске.

— Если даже и так, то нам об этом ничего не известно, иначе, конечно, мы никогда бы этого не допустили. Если вы располагаете доказательствами или хотя бы какими-то данными, мы с величайшим удовольствием начнем розыск.

Посол пропустил сладкое заверение мимо ушей.

— Вы, разумеется, понимаете остроту ситуации, — сказал он. — Атомный взрыв с его непредсказуемыми последствиями причинит непоправимый ущерб всему региону.

— Несомненно, правительство понимает это.

— Я уполномочен заявить, что моя страна не останется в стороне.

— Если произойдет взрыв?

— Если будет сохраняться риск. Тут есть некоторая разница, не так ли? Надеюсь, от вас не ускользнула эта тонкость.

— Разумеется, есть разница. И какие же меры?.. — Вопрос повис в воздухе…

— Указаний по этому поводу у меня нет. Но, без сомнения, меры будут самыми строгими и решительными, подобно тем, к которым нам приходилось прибегать в прошлые годы.

О Ливии он не упомянул — нечего распинаться перед этим заместителем министра.

— Все, что вы сообщили, будет передано правительству, — сказал тот, поднимаясь в знак того, что, по его мнению, сказано уже достаточно.

Вернувшись к себе, посол тут же отправил отчет в отдел Ближнего Востока государственного департамента, передав слово в слово содержание беседы и присовокупив в достаточно сильных выражениях свое мнение относительно того, чего заслуживают эти чертовы сирийцы.

В отделе кто-то из чиновников написал на его комментарии прямо поперек страницы «Чушь», однако, когда отчет поступил в Белый дом к советнику президента по безопасности, тот это слово зачеркнул, а взамен написал собственное заключение: «Он абсолютно прав. Насколько мы можем использовать свое давление на Сирию, с учетом того, что она имеет соглашение о ненападении и взаимопомощи с Советским Союзом?»

— Насчет этих двух бомб, — спросил Бен Тов. — Их действительно две, ты уверен?

— Вполне.

— Сюда дошло, будто всего одна, к тому же без детонатора.

Баум помолчал, собираясь с мыслями, потом сказал:

— Поставь себя на место военных: у тебя из-под носа увели такое оружие — ты бы тоже постарался приуменьшить пропажу, правда ведь?

— Я — нет.

— Ну ладно. Я сам занимаюсь этим делом и знаю точно: украдены две бомбы и два детонатора к ним.

— Можно на тебя сослаться?

— Боюсь, что нет.

— Но почему?

— И покрепче меня ребята после таких дел ехали работать в провинцию. Военные будут все отрицать до конца.

— Понятно. Но и меня пойми. Большинство наших, в том числе и мой начальник, убеждены, что «Шатила» блефует.

— Почему? Объясни поподробнее.

— Из Франции дошли слухи об одной бомбе. В ультиматуме упомянуты две. Начальство больше верит французам — угроза согласно этой версии, кажется меньше, это успокаивает. Потом — они никак в толк не возьмут, что какие-то паршивые арабы умудрились спереть и переправить через границу целых две атомные бомбы. А вторая-то бомба зачем? — так они твердят. Мол, и одной бы хватило, чтобы все к черту взорвать. А вот, якобы, зачем арабы это придумали: если мы найдем эту одну, то у «Шатилы» в запасе останется еще одна и она может продолжать шантаж хоть до посинения. Поскольку второй бомбы на самом деле не существует, то и найти ее нельзя — так, мол, «Шатила» рассчитывает. Вот как наши умники рассуждают — их просто невозможно убедить в существовании второй бомбы, они до конца готовы верить слухам.

— А ты кому веришь?

— А что я? Тут у нас кормится куча всяких психологов, военно-политических теоретиков и аналитиков, этих не переспоришь.

— Хорошо, я подумаю, как помочь тебе с этим разобраться.

— Времени мало, всего несколько часов.

— Знаю. Шалом.

Выйдя из дома на улице Абарбанел, Бен Тов внимательно огляделся. Неподалеку стоял грузовик, за рулем скучал водитель. Бен Тов усмехнулся про себя и зашагал к себе в управление. Мемуне, выходит, установил за ним слежку — воспользовался услугами ребят из группы «2», доказывает сам себе, что не так уж он глуп и в деле знает толк.

С восьми утра — в Израиле это уже три часа пополудни — американцы, имеющие в этой стране родственников, начали звонить им в тревоге за их судьбу. Что это за разговоры насчет атомной бомбы? Происходит что-то на самом деле, или это болтовня? Те, кто понимает арабский, пытались уяснить хоть что-нибудь из египетских и сирийских радиопередач. Наконец в шесть вечера «Уорлд сервис» свел воедино все слухи — комментатор ливийского радио передал в эфир, что Израиль в самом скором времени понесет наказание за свои неправедные деяния по отношению к арабам. Выступивший вслед за тем комментатор «БиБиСи» холодно и деловито, как обычно, дал оценку происходящему — в его устах вся история обрела весьма серьезный облик и многих напугала. В центре города начали собираться толпы, люди — даже незнакомые — обменивались своими страхами и тревогами, эмоции постепенно накалялись. Телефоны членов парламента обрывали: все жаждали узнать хоть что-нибудь конкретное.

Вновь собрался кабинет министров, и премьер первым делом сказал с горечью: вот она, паника, которой мы стремились избежать. Началась! Секретарю кабинета велено было подготовить обращение к населению страны — вечером премьер собирался выступить по телевидению. Но о чем он мог сказать?

— Пока ничего нового, — доложил Мемуне. — Мы по-прежнему полагаем, что они стремятся доставить бомбу в Иерусалим, но доказательств, что это удалось, нет никаких. В существовании второй бомбы наши эксперты сомневаются, они полагают, что это блеф.

Затем члены комитета прочитали документ, составленный объединенными усилиями рабочих групп в министерствах внутренних дел и обороны. Документ представлял собой попытку прогнозировать последствия двух атомных взрывов, — попытку абсолютно неубедительную, поскольку не были известны ни возможное место этих взрывов, ни окружающая обстановка, ни погодные условия. Но, независимо от всего этого, ясно было одно: густонаселенная страна — мишень идеальная. Радиоактивные выбросы неизбежно попадут на обжитые территории. Даже если мощность взрыва будет сравнительно невелика, непригодной для жизни станет вся страна, независимо от того, где окажутся эпицентры взрывов. Единственное, что было известно точно, это мощность плутониевой боеголовки — пятнадцать килотонн. Не так уж много по нынешним понятиям, но гораздо сильнее по мощности бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки. Вероятнее всего, говорилось в документе, взрыв произойдет на земле, а не в воздухе — в этом случае радиоактивная пыль будет собираться там, куда ее отнесет ветер. Около шестидесяти процентов радиоактивных осадков опустится на землю в течение 24 часов, создавая очаги плотного заражения. Далее авторы документа живописали мрачную квартиру разрушений, которые причинит ударная волна взрыва.

Министр иностранных дел представил два недавно поступивших отчета: срочно выехавший в Тунис дипломат встретился там с представителем Организации освобождения Палестины и получил от него заверения в том, что никакого отношения к «Шатиле» не имеет, более того, считает, что подобная акция безумна и представляет угрозу всем государствам Ближнего Востока. Посол Израиля в Вашингтоне в свою очередь сообщил, что имел беседу с советником президента по безопасности. Корабли флота Соединенных Штатов, находящиеся в данный момент в средиземноморских водах, спешно двинулись к побережью Израиля. Выраженное самым осторожным образом предположение, что можно было бы ответить на ультиматум подобным же ультиматумом Сирии, вызвало у американцев резко негативное отношение, они просто в ужас пришли.

— Ну и пусть, — заключил свой доклад министр. — Все равно бы это не сработало. Не думаю, что сирийцам удалось бы обуздать джинна, которого они сами выпустили из бутылки.

По вопросу, следует ли эвакуировать население, мнения членов комитета разделились.

— Возникнет хаос, людям ведь некуда деваться, — сказал кто-то.

— Но если мы не объявим об эвакуации, они все равно побегут. Это будет стихия, еще больший хаос.

— Уже бегут.

И это была сущая правда. К вечеру начался великий исход из страны Израиль. Как бы повинуясь некоему стадному чувству, все жители Тель-Авива устремились на дороги, ведущие к морю. Машины, велосипеды, автобусы застревали намертво в пешей толпе, двигающейся в том же направлении. Никто не поддерживал порядок в этой толпе, да она в этом и не нуждалась: люди двигались будто во сне, разом лишившись сил и энергии. Изредка по радио их призывали к спокойствию. Обращение премьер-министра к народу, переданное по телевидению, ни в кого не вселило уверенности. «Мы переживем это бедствие, как пережили все предыдущие, — говорил он. — Правительство не поддастся на шантаж, так поступали и все прежние правительства. Господь не оставит свой народ. Я призываю граждан сохранять спокойствие и не покидать своих жилищ, пока не поступят указания».

Но к тому времени дома уже были оставлены, и паника из Тель-Авива перекинулась на другие города и поселки.

В Иерусалиме между тем продолжался повальный обыск, в нем участвовали сотни и тысячи солдат и полицейских, и ни один из участников не верил в успех. В пригороде Кириат Хайовел поймали молодого солдата-дезертира и расстреляли на месте.

— Порядок должен быть, — сказал офицер, командовавший расстрелом, а у самого слезы стояли в глазах.

Незадолго до 22:00 комитет принял решение. Армии приказано было отправить команду инженеров к Стене плача и установить там оборудование для взрыва. С ними отправился наряд вооруженных полицейских. Министру внутренних дел поручили собрать мэров из пятидесяти городов и поселков на сирийской границе возле Кунейтры. Были сделаны приготовления во всех тюрьмах — предполагалось освободить около трехсот заключенных там арабов.

В 22:30 радио Израиля передало первое заявление для «Шатилы» — от имени правительства ей было предложено вступить в переговоры. Часом позже в итальянское агентство новостей Рима поступило ответное сообщение: никаких переговоров, требования «Шатилы» подлежат неукоснительному исполнению.

Сразу же последовало сообщение по сирийскому радио: президент этой страны, невзирая на предупреждение Соединенных Штатов, готов принять мэров в качестве заложников, поскольку считает, что тем самым откроется путь к переговорам.

Глава 32

— То, чего вы добиваетесь, с политической точки зрения немыслимо, — сказал Вэллат. Он, как всегда, казался изможденным, интонации его были тщательно выверены, а устремленный на Баума взгляд не выражал никаких чувств. Баум усилием воли удержал на своей физиономии бодрую улыбку.

— Действительно, несколько необычное предложение. Но почему невозможное?

— Посудите сами, господин Баум. Министр обороны утверждает категорически: похищена одна плутониевая боеголовка без детонатора. Министр, как вам, безусловно, известно, — ближайший соратник президента в коалиционном правительстве, и сугубо политические соображения не позволяют нам выступить с опровержением его слов. Это могло бы привести к нежелательным последствиям, вызвать раскол в правительственных кругах, поставить страну перед необходимостью новых выборов.

— Что ж в этом такого ужасного?

Мимолетная улыбка пробежала по тонким губам Вэллата:

— Ни один политик не подвергнет свою судьбу такой опасности без крайней необходимости. Президент и так уж вынужден терпеть премьер-министра, чья политика для него совершенно неприемлема. А теперь еще вы хотите подорвать доверие к ближайшему союзнику, разоблачив того как лгуна. Да ведь прессе этого будет достаточно, чтобы распять нынешнюю администрацию на кресте! Выкиньте эту мысль из головы, прошу вас.

— Можем мы хотя бы конфиденциально предупредить израильские власти, что на их территории находятся две бомбы?

— Это означало бы, что мы признаем бомбы своими, французскими, а ведь мы до сих пор этого не сделали и не собираемся. Поступи мы так — и политическое будущее президента скажется в руках израильских властей, а уж они-то не преминут этим воспользоваться, уверяю вас. Стоит только пригрозить нам публичным заявлением — мол, французы сказали то-то — и придется выполнить любое их требование.

Вэллат против обыкновения даже позволил себе покачать головой в знак отрицания самой возможности эдакого конфуза.

— Нет, господин Баум, нет. Более того — любая утечка информации, появление в печати каких-либо намеков вызовет против вас и ваших коллег… — Он не счел нужным заканчивать фразу, и так все было ясно.

Баум с усилием поднялся со стула:

— Благодарю вас, господин Вэллат.

— Право, не за что. Наилучшие пожелания господину Вавру.

Уже на пороге Баум снова услышал скрипучий голос:

— Прошу иметь в виду — ваше мнение о том, что похищены две ядерные боеголовки, я не вношу ни в какие официальные протоколы. Ведь нет конкретных доказательств, что министерство обороны по этому поводу ошиблось.

— Ничего не вышло, — сказал Баум Бен Тову. — С самого верха запрет идет. Если я ослушаюсь, тут головы покатятся и нам с тобой больше не сотрудничать: я первым вылечу.

— Но ты абсолютно уверен, что две?

— Абсолютно.

— Как мне своих-то убедить, если они пляшут от той версии, которую им подсунули в Париже?

— Эта версия — вранье.

— Понятно. Но моему шефу ничего не докажешь. Я тут на него наорал, так меня отлучили от всех контактов с министерствами и на заседания комитета больше не зовут. Вся информация через него, а он зациклился на однобомбовой теории. Она его греет. У него воображения напрочь нет. Твердит, что не может же французское правительство решиться на такую ложь! И не могут паршивые арабские террористы спереть, переправить и спрятать целых две атомных бомбы! Мало ли что Бен Тов там болтает, одна бомба — и всё!

— Постарайся найти кого-нибудь поумнее. Этому умнику вот еще что скажи: между майором Савари и сирийцами контакт что-то уж больно тесный. Это изобличает Сирию как соучастника. Вашим руководителям следует знать такие вещи.

— Что-нибудь конкретное?

— Нет, только сам факт.

У себя на столе Баум нашел запись телефонных разговоров, сделанную в квартире Таверне. Нынешним утром хозяин квартиры звонил в контору:

Баум усмехнулся, перечитал запись. Да, похоже, не только контрразведка его пасет, но и люди Караччи. Боятся, что смоется, он им наверняка должен кучу денег. Грех этим не воспользоваться.

Первым делом по его просьбе мадемуазель Пино выяснила, что это за рейс — в субботу в 9:30 из аэропорта Орли. Баум тут же позвонил Джо Ледюку из уголовного розыска:

— Окажи мне еще одну услугу, приятель.

— Всегда рад, только свой должок растет, помнишь?

— У тебя вроде бы в банде Караччи есть осведомитель.

— Допустим.

— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь довел до сведения Караччи следующее: Александр Жалю, он же Таверне, намеревается в субботу утром вылететь из Орли в Чили, в Сантьяго.

— И все?

— Все, только это надо проделать в ближайшие два часа.

— Нет проблем.

Алламбо получил от Баума недвусмысленную инструкцию: пусть инспектора, что сидят на хвосте у Таверне, продолжают смотреть в оба, но если что заметят — вмешиваться не надо. Кредиторы Таверне получили кое-какую информацию о своем должнике и пусть сами сводят с ним счеты — не наше это дело. Раз уж руководство не позволяет так, как мы считаем нужным, то жизнь должна идти своим чередом.

— Ты уверен, что события развернутся именно так?

— Вовсе не уверен, а потому распорядись, чтобы Таверне задержали в аэропорту, если он все же туда доберется. Поговори с Жиру из тамошней полиции — если перехватят, то пусть доставят его прямо сюда. Впрочем, это только на всякий случай, — добавил Баум бесстрастно. — Сдается мне, нашему приятелю в Орли не попасть. Долги там или еще что, только его дружки с авеню Мортье наверняка считают свою с ним былую дружбу опасной и нежелательной.

— Да пойми ты, — убеждал Бен Тов Мордехая Порана, старого приятеля, служившего секретарем у премьер-министра. — Я абсолютно уверен, что сюда привезены две бомбы, а не одна. Этот Баум из французской контрразведки — я знаю его сто лет — никогда меня не подводил, к тому же большая умница. Он всеми святыми клянется, что украдены две боеголовки вместе с детонаторами. Добиться, чтобы Париж это признал официально, никак нельзя. Армия в своем проколе нипочем не признается — это у них в крови, у армейских.

— Твой Баум — он что, еврей? — спросил Поран.

— Эльзасец. Верные друзья и умники, по-твоему, бывают только евреи?

— Да нет. Мне самому встречались евреи, от которых толку никакого. Ну так что дальше?

— Кстати, о бестолковых евреях. Мемуне твердо верит, что бомба одна. Кто во что верит в этом их комитете, понятия не имею. Все, что мне надо, — это убедить премьер-министра. Ты должен помочь.

— Боюсь, старику надоели эти ваши интимные встречи.

— Ну и пусть. Скажи ему все сам.

— Все, что ты тут наговорил?

— Да, только не забудь добавить, что если он публично где-нибудь обмолвится об этих двух бомбах, то мы лишимся единственного полезного контакта с французской контрразведкой, потому что моего приятеля оттуда немедленно попрут.

— Наш премьер — не дурак, — заступился за своего шефа Поран.

— Я этого и не сказал, — возразил Бен Тов и подробно изложил Порану все, что следовало передать премьеру, в том числе и о подозрительных контактах майора Савари с сирийскими дипломатами.

Пока происходил этот диалог в Тель-Авиве, в Париже наблюдатель из ДСТ, сидевший за рулем и глаз не сводивший с дома № 26 по улице Спонтини, увидел, как к дому подкатили на машине двое и скрылись в подъезде. Инспектор взглянул на часы: начало шестого. Отметив это про себя, он подумал, что начинают развиваться как раз те события, в которые, как их с напарником предупредили, вмешиваться не следует.

— Грязное дело, — поделился он с соседом. — Один из них, кажется, Мабер.

— Если нам повезет, то все скоро закончится, — отозвался тот. — А то у меня живот болит. Интересно, чем занимается Мабер, когда в тюрьме не сидит?

— Работает на Караччи.

Тем временем приехавшие поднялись лифтом на пятый этаж и позвонили в квартиру Таверне.

— Кто? — спросили из-за двери.

— Заказное письмо. Распишитесь.

Послышалось звяканье отпираемых замков, дверь приоткрылась. Тут же гости навалились на нее что было сил и, отшвырнув хозяина, ворвались в квартиру.

— Что это значит? — Таверне едва не упал.

— Сейчас все узнаешь. Не в коридоре же нам беседовать, пригласи-ка нас в гостинную.

— Вы кто такие?

— Мы от господина Караччи.

Таверне направился в гостиную.

— А ну, сядь, — распорядился один из гостей.

Таверне послушно опустился в кресло. Напротив уселись незваные гости.

— Деньги, — коротко бросил тот, что с виду был постарше. Зеркальные темные очки скрывали его глаза, Таверне видел только тонкие губы и острый, длинный нос. Рука говорившего как бы непроизвольно коснулась кобуры на бедре.

— Я же обещал завтра.

— Завтра? В субботу, значит? Господин Караччи велел точно узнать, в какое время.

— Несколько дней назад мы беседовали по телефону и договорились встретится в субботу в двенадцать.

Малый снова выразительно похлопал по кобуре, а его приятель, нагнувшись, смачно плюнул на ковер — прямо у ног Таверне.

— Да что же это такое? — вскричал тот. Несмотря на все старания казаться спокойным, лицо его поневоле выразило страх.

— Деньги мы получим сейчас, — будто припечатал нелюбезный посетитель. — Господин Караччи сказал, что с тебя еще проценты причитаются за отсрочку платежа. Пятьдесят процентов.

— Да вы что, смеетесь? Откуда у меня здесь деньги? Зайду завтра с утра в банк и сниму со счета.

— А нам кажется, что ты платить не собираешься.

— Что я, сумасшедший? Я же знаю, кто такой ваш Караччи!

— Вот именно — рисковать не стоит.

— Так с чего это вы сюда врываетесь? У нас с вашим шефом отношения сугубо деловые. И честные.

Второй тем временем поднялся с кресла и неспешно принялся осматривать вещи в комнате. На столике у двери стояла большая китайская ваза — внезапно резким толчком гость сбросил ее на пол, черепки так и брызнули во все стороны.

Взгляд Таверне заметался, на лбу выступил пот. Он стиснул руки так, что пальцы побелели.

— Повторяю, в доме денег нет, — голос его чуть дрогнул, но произнес он эти слова внятно.

— А мы вот полагаем, что ты припрятал кругленькую сумму. — Рука посетителя все постукивала по кожаной кобуре. — Ты же готовился к завтрашнему дню, правда? — на тонких губах промелькнула улыбка. — К дальней дороге…

Второй остановился напротив застекленной горки, где поблескивали разные серебряные фигурки. Размахнувшись, он стволом пистолета сокрушил переднее стекло и отскочил в сторону, опасаясь осколков. Потом медленно повернулся и оказался лицом к лицу с побледневшим Таверне.

— Врезать, что ли, ему?

— Не люблю насилия, — усмехнулся его приятель. — И так обойдемся. Правда ведь? — обратился он к хозяину квартиры.

Таверне кивнул:

— Посмотрю, может, и найду что…

— Давай, смотри. А мы поможем.

Таверне прошел в спальню. Двое стали за его спиной, пока он открывал комод. Там оказался маленький сейф — Таверне наклонился, стараясь, чтобы грабители не разглядели набираемый код. В замке тихонько звякнуло, он повернул рукоятку дверцы. И тут же был с силой отброшен от сейфа, повергнут на пол, а один из бандитов встал над ним, целясь из пистолета прямо в лоб.

— Не беспокойся, остальное сделаем сами.

Его компаньон уже шарил в сейфе, извлекая оттуда револьвер, какие-то бумаги.

— Та-ак, — произнес он, выпрямляясь. — Денег нету. За оружием полез, гад.

— О Господи, — вздохнул старший. — На что ты рассчитывал, дурень? Давай поговорим в открытую. Вот наше предложение. Чтобы нам не громить всю квартиру, скажи, где деньги, — и дело с концом. Если же заупрямишься, то мой приятель раскурит сигарету и просто спалит тебя на ней — он такие штуки обожает.

Таверне весь дрожал, не отрывая глаз от дула, которое покачивалось над его головой. Но самообладания не потерял.

— Ребята, предлагаю вам по хорошему куску, — произнес он. — Вам лично. По сто тысяч. Можем мы так договориться, а?

В ответ раздался смех:

— Поздно предлагаешь, мы их и сами возьмем, ни к чему нам твои любезности. Показывай лучше, где деньги.

Таверне поднялся и достал из-под кровати чемодан. Открыл его, поставив прямо на одеяло, вынул стопку рубашек и белья. Подо всем этим оказалось второе дно. Он открыл его, вытряхнул на постель пачки банкнот.

— Забирайте все и уходите.

— Нормально. Только в квартире наверняка еще есть — ты ж последнее не отдашь, правда?

Тот, которого опознал наблюдатель из контрразведки, Мабер, подошел к Таверне вплотную, приблизил свою змеиную физиономию к лицу перепуганной жертвы.

— Господин Караччи дал четкие инструкции, а мы с приятелем инструкции всегда выполняем. Так вот, господин Караччи сказал: если не признается, где деньги, бейте его, пока не скажет. А если сразу скажет и избавит вас от хлопот, то отпустите. — Злая улыбка мелькнула еще раз и исчезла. — Так вот, отпускаю тебя.

Он ухватил галстук Таверне и подтянул его к себе, потом, медленно поднеся дуло к его виску, нажал на спуск. Пистолет был с глушителем — только негромкий щелчок и одновременно — полузадушенный вскрик, вырвавшийся из горла Таверне… Придерживая его за галстук, Мабер не дал телу рухнуть сразу.

Еще полчаса незваные гости обшаривали квартиру, набили до отказа чемодан и вышли.

— Вот они, — сказал оперативник из контрразведки. — Ишь как торопятся. С добычей. Точно, это Мабер. Значит, это тот самый визит, о котором нас предупредил шеф.

— Какой еще визит? — усмехнулся напарник. — Я лично ничего не видел, а ты?

— И я.

Глава 33

Следующим днем была суббота.

Великий исход из Иерусалима, не прекращавшийся всю ночь, выглядел теперь по-другому. Все, у кого хватило сил, энергии, предприимчивости и денег, уже покинули город. Рассвет над Иудейскими холмами осветил унылую картину: на дороге уже не было машин — только повозки, тележки, тачки, жалкая пешая толпа. Город выплеснул то, что оставалось на дне, — слабых, старых и немощных, которым, казалось, спешить некуда, уходящих только потому, что все уходят. Обитателей квартала Меа Шеарим даже среди этих убогих не оказалось.

Мэр города безуспешно пытался убедить руководителей здешних групп и сект:

— Вы что, не видите, что мы имеем с безумцами? Опомнитесь: неужели вы предпочитаете гибель, ведь взрывом все разнесет.

— Сегодня суббота, — упрямо твердили раввины.

— Она может стать последней для вас и для меня — последней субботой в государстве Израиль. Вас разве вообще не интересует то, что происходит?

— Конечно, мы этой катастрофы боимся, — промямлил один из присутствовавших. — Только еще больше опасаемся прогневать Господа — он свою кару за это нашлет. Суббота…

— А террористы — это разве не кара? Какое отношение к ним имеет всемогущий Господь?

— Иезекиил в «Книге пророчеств» сказал: «Они падут от меча, и дикие звери пожрут их тела, их погубят болезни, и станет вся земля пустынна». Пророк объяснил, чем вызвано такое бедствие: земля превратится в пустыню за грехи ее обитателей. Это было первое разрушение Иерусалима. История сегодня повторяется — из-за грехов, которые вы, сионисты, творите. Из-за мерзких деяний ваших и забвения истинной веры. Какой смысл в бегстве в момент, когда вершится суд Божий, — только еще больше Бога гневить… Мы молимся — не мешало бы и вам помолиться. А то вы политики, только и делаете, что навлекаете на нас высший гнев…

— Мы должны обыскать весь квартал.

— Это кощунство!

— Ребе, они хотят, чтобы мы разрушили священную стену.

— Ни один еврей не посмеет ее осквернить!

— Но, может быть, придется.

— Мы пошлем туда людей, они погибнут вместе со стеной, а их кровь падет на вас.

Было около 10:00, когда солдаты начали обыск в квартале — сразу с синагоги, где предавались молитвам члены секты «Нетуреи карта».

— Сионистские свиньи! Прислужники дьявола! Греховодники мерзопакостные — в выражениях молящиеся не стеснялись, проклятья гулко разносились под старинными сводами, на узкие улицы мгновенно высыпал народ. Молодые парни-сектанты тут же поснимали свои широкополые шляпы и ввязались в драку, они визжали, царапались и плевались, и солдаты с трудом отпихивали их, стараясь увернуться от неумелых, но злобных и бесстрашных противников.

— Пустое занятие — рыться в этом грязном крольчатнике, — молодой офицер с трудом вывел своих солдат из беснующейся толпы.

В квартале ничего обнаружить не удалось.

Кабинет министров не расходился всю ночь. Переговоры с Вашингтоном действия не возымели. К полудню было передано по радио новое обращение к террористам, но ответа не последовало. Связь с правительством Сирии поддерживалась через итальянское посольство в Дамаске. Итальянцы пытались действовать и в Триполи — тамошний посол отправился с визитом к Каддафи, их беседа оказалась короткой, но бурной. В ответ на просьбу остановить акцию, Каддафи разразился воплем:

— Какого дьявола вы сюда явились? Это американцы вас подослали. Пытаются спасти своих марионеток в Израиле, что я, не понимаю?

— Я здесь только по велению собственной совести, пришел призвать к гуманности, — посол был ошарашен подобным приемом.

— Сионистам своим расскажите о гуманности! У них есть чему поучиться!

— Мне поручено просить вас о вмешательстве, не прибегая к поискам виновных в данной ситуации.

— Как я могу повлиять на террористов, по-вашему? Не имею к ним никакого отношения! — Каддафи не снижал тона. — А вот вы лезете не в свое дело! — он грохнул кулаком по столу.

Итальянский дипломат почувствовал, что он далеко зашел, превысив свои полномочия.

— Я всего лишь передал пожелание моего правительства, — примирительно сказал он. — Мы бы не хотели, чтоб этот неприятный инцидент отразился на дружеских связях, существующих между нашими странами.

— Тогда держитесь подальше от подобных дел, — нелюбезно отозвался Каддафи. — И запомните: никакого влияния на них не имею.

Он хлопнул в ладоши, призывая адъютанта, чтобы тот проводил гостя.

Журналисты, наехавшие в Дамаск и не получившие доступа ни к одному из министров, а, стало быть, к информации, строчили заметки, руководствуясь слухами и собственными смутными догадками. К примеру, в середине дня стало известно, что советский, французский и марокканский послы прибыли в министерство иностранных дел на авеню Меджлис эль Ниаби: зачем-то их пригласили, стало быть. Зачем? Каждый был волен излагать собственную версию. Целый рой корреспондентов с магнитофонами, теле— и кинокамерами облепил вход в президентский дворец, расположенный в северо-западной части города. Пишущая братия вынуждена была вдохновляться зрелищем посольской машины, выехавшей из гаража во внутренний двор около одиннадцати и покинувшей его полчаса спустя. Министерство информации Сирии распространило краткое коммюнике и отказалось добавить к нему что-либо: «Правительство нашей страны не располагает сведениями относительно группы, именующей себя „Шатила“. Мы считаем реальной угрозу атомного взрыва и потому призываем Израиль ради самосохранения пойти навстречу требованиям палестинцев».

Вскоре после полудня в Иерусалиме вновь собрался кабинет министров, его участники, вялые и бледные после бессонной ночи, выслушали зачитанное с воодушевлением сообщение министра обороны. На трех военно-воздушных базах в полной готовности находятся бомбардировщики с ядерными боеголовками типа «воздух — земля» на борту. Явное предостережение Сирии: либо «Шатила» выдает местоположение своего оружия, либо атомной атаке нынче же вечером подвергнется территория этой страны.

Немедленно по прочтении разразился скандал, битый час министры спорили и кричали друг на друга.

— С точки зрения морали этот план никуда не годится, — подвел итог дискуссии премьер-министр. — Не можем же мы напасть на Сирию, пока «Шатила» ничем себя не обнаружила. Что если все ее угрозы — блеф, пустой звук? Хороши мы тогда будем! А если сирийцы не в силах повлиять на этих сумасшедших, в чем я, кстати, и не сомневаюсь? С другой стороны, если террористы и впрямь выполнят свою угрозу, то нападать на Сирию после взрыва — какой в этом вообще смысл? Все и так пойдет к черту, взлетит на воздух, зачем усугублять? Хаим, тебе же американцы трижды, в разной форме, давали понять, что если только мы применим ядерное оружие, то потеряем всех сторонников и в конгрессе и вообще в этой стране. — Премьер сумрачно оглядел коллег. — Нет, такой план — просто безумие.

Мнение главы правительства возобладало, после чего члены кабинета выслушали его собственный план. Условия ультиматума должны быть приняты. Мэры соберутся на границе к 23:00 — за два часа до объявленного срока, на который намечен взрыв. В тот же час предстоит взорвать Стену плача. Заключенные-арабы из разных тюрем уже перевезены в Галилею, в военный лагерь. Оттуда их автобусами отправят к границе и в 23:15 начнут передавать сирийским представителям.

— Большой риск! — высказался кто-то из присутствующих. — Настоящая русская рулетка: все это назначено на время ровно за два часа до взрыва, то есть до часу ночи. Но кто поручится, что за такой короткий срок террористы объявятся и что у нас хватит времени найти и обезвредить их бомбы?

— Мы уступим в самый последний момент, — возразил премьер. — Если поспешить, они сочтут это признаком слабости и повысят требования, шантажируя нас второй бомбой.

— Которой, скорее всего, и не существует, — заметил министр обороны.

— Она есть, — твердо сказал премьер. — Можете на меня положиться.

— Знаете что-то конкретное?

— Она существует, эта вторая бомба. И мы должны сейчас же обсудить наши действия на случай, если террористы повысят свои требования, угрожая нам еще одним взрывом.

В середине дня контроль над ситуацией со стороны правительства был полностью потерян. Огромные неуправляемые толпы бродили по всему средиземноморскому побережью Галилеи до самого Негева. Прибывшие в Хайфу и Тель-Авив американские военные суда приготовились эвакуировать граждан США, однако командующий судами вынужден был отказаться от этой попытки, поскольку городские власти предупредили его об опасности: лодки, спущенные на воду, тут же будут потоплены обезумевшими от страха беженцами. В Хайфе почти так и случилось: там корабли подошли близко к берегу, и сотни людей пустились к ним вплавь. Доплывших пришлось сталкивать обратно в воду. Суда поспешно отошли на безопасное расстояние. В 17:00 перестал действовать аэропорт Бен Гурион — последним рейсом прилетела группа телевизионщиков из Соединенных Штатов.

— Почему она не дает о себе знать? — в десятый раз Бен Тов задавал этот вопрос.

— За ней, вероятно, следят.

— Так что нам-то делать?

Эссат и сам не знал.

— Картографы ничего не сумели установить?

Бен Тов нахмурился еще больше:

— Говорят, ни на одном из планов улиц нет такого участка, который совпал бы с твоим рисунком. Мол, рисунок слишком мал, вообще не привязан ни к чему конкретно. Я дюжину своих ребят усадил за карты городов, они тоже ничего не нашли. На Расмию только и надежда.

— Может, обыск что-то даст.

Было уже 21:00, когда зазвонил телефон.

— Спрашивают какого-то Эссата, — сообщили с коммутатора. — нас в списках такой не значится.

— Соедини со мной.

— Я по поручению Расмии, — проговорил далекий мужской голос.

— Кто вы?

— Какая разница? Я говорю с Эссатом?

— Нет. Постойте.

Эссат схватил трубку.

— Слушаю!

— Расмия просит передать вам кое-что, она сама позвонить не может. Запомните: синагога на углу улиц Зонненфельда и Рокача в квартале Меа Шеарим. Кирпичная, с куполом. Ступайте от нее по улице Зонненфельда, сверните в третий переулок направо. По левую руку от вас окажется дом с зеленой дверью. Это там, под досками пола.

— Кто вы?

— Неважно.

— Откуда мне знать — может, вы все выдумали?

— Спросите своего приятеля в Париже, кто такой Ковач. Я заодно с Ковачем.

— Можно выйти с вами на связь еще раз?

— Нет. Торопитесь — меня предупредили, что часы уже тикают.

— Еще одну секунду — где вторая бомба?

— Расмия пока и сама не знает. Когда узнает, позвоню.

Говоривший положил трубку. Судя по выговору, еврей из Восточной Европы, — это все, что можно о нем сказать. Бен Тов хлопнул себя ладонью по лбу:

— Я полный кретин! На рисунке купол — так я решил, что бомбу спрячут в самом что ни есть арабском месте, возле мечети. Из головы вон, что синагоги тоже бывают с куполами. Даже после того как чертова девка скрылась в квартале Меа Шеарим, я и мысли не допускал, что бомбу могут спрятать там — как же, в таком святом для евреев месте! Идиот!

Он поспешно набрал номер, позвонил в саперную воинскую часть.

— Пошлите людей на угол улиц Зонненфельда и Рокача в квартале Меа Шеарим. И поскорее. Мы тоже туда едем. Да, думаю, она там, так что берите людей поопытнее. Если окажется, что след ложный, начальству своему не докладывайте, идет?

Вдвоем с Эссатом они сбежали по ступенькам, сели в машину и помчались с такой скоростью, будто за ними гнался сам дьявол.

К дому с зеленой дверью они подкатили одновременно с саперами. Майор, возглавлявший группу, с серьезным видом доложил Бен Тову свой план:

— Главное — застать врасплох тех, кто в доме. Высадим дверь и врассыпную по комнатам — надо спешить, насколько мы знаем эту систему, там часы не тикают, часового механизма нет, а детонатор можно задействовать с любого расстояния.

Операция заняла минуту, не больше. Дом оказался пуст, только тощая кошка заорала истошно, угрожающе выгнув спину, — аж искры посыпались в темном углу. Саперы принялись осторожно взламывать полы и почти сразу обнаружили то, что искали.

— Маленькая какая, — удивился Эссат, во все глаза разглядывая вполне мирного вида цилиндр, — не длинный, довольно узкий.

— А ей и ни к чему быть большой, — отозвался майор. — Выйти всем, останусь я и еще двое — ты и ты. Остальные поспешно вышли.

— По вашему радио с кем можно поговорить?

— С генштабом.

— Могут оттуда связать меня с канцелярией премьер-министра?

— Попробуем.

Через полминуты, услышав в трубке голос Порана, Бен Тов сказал ворчливо:

— Нашли. Сейчас с ней работают. Саперы, конечно, кто ж еще? Если она взорвется у них в руках, то вы об этом сами услышите в ближайшие полчаса. На всякий случай — пусть правительство все же знает, арабский отдел «Моссада» не зря ел свой хлеб.

— Премьер, как ты знаешь, настаивает, чтобы ты свои новости передавал по обычным каналам связи, — ответил Поран. — Может, лучше его не беспокоить лишний раз?

— Ладно, брось свои шуточки. Вторую пока не нашли.

— Хоть какой-нибудь ключ есть к поискам?

— Абсолютно ничего. Но я, как всегда, не теряю надежды.

Час спустя из дома донесся торжествующий вопль, и тут же в дверях появился улыбающийся майор, по лицу и по шее градом катился пот.

— Мы-таки вывели ее на чистую воду, эту маленькую сучку. Мои ребята заканчивают проверку, но она уже абсолютно безопасна, это точно, — и он с силой хлопнул Бен Това по плечу.

Глава 34

На следующее утро в кабинете министров разразился новый скандал — теперь уже по поводу второй бомбы.

— Пусть жители Иерусалима не спешат возвращаться в покинутый город, — заявил премьер-министр. — Со стороны террористов было бы логично спрятать бомбу именно там.

Мемуне и министр обороны еще до заседания держали между собой совет и пришли к обоюдному решению, что второй бомбы не существует.

— На побережье ужас что творится, — сообщил министр обороны. — ни одна из медицинских служб не действует, даже армейская ничего поделать не может. В такой толчее возможны любые эпидемии. Есть слухи о беспорядках в Тель-Авиве: начались грабежи, а заодно выступления против правительства.

— И на этом основании мы должны скомандовать людям чтобы они шли по домам?

— Риск невелик. Не верю я в эту вторую бомбу!

— Но если она все же есть и находится, боюсь, в самом Иерусалиме, мы заманим туда жителей, а тут как раз взрыв — какие тогда будут выступления против правительства, можешь себе представить?

— Эксперты «Моссада» считают, что этого не произойдет. Я разделяю точку зрения экспертов.

Двое других участников заседания одобрительно закивали.

— Неправильные оценки экспертов не раз приводили к беде. Вот, кстати, человек, который рекомендовал Мемуне на должность шефа разведки, взвалил на себя чрезмерную ответственность.

— Мы отклоняемся. Мое мнение — беженцам из Иерусалима надлежит немедленно вернуться домой…

— То есть, жизнь городского населения поставлена на карту и зависит от того, кто врет: французы, утверждающие, будто у них украли всего одну боеголовку, или террористы, которые хвастают, что в их распоряжении целых две. — На этих словах премьер совершенно потерял самообладание, терпение его явно закончилось, и он выкрикнул в ярости: — Ты не просто дурак, Эли, ты дурак безответственный!

Поднявшийся всеобщий гвалт, в котором спорящие не слышали друг друга, закончился победой премьер-министра. Решили все же передать по радио, что опасность существует, что, возможно, в Иерусалиме находится и вторая бомба и потому населению города лучше повременить с возвращением, подождать, пока саперы обнаружат ее, как обнаружили первую.

Правительство обратило внимание населения на то, что беженцам, устремившимся к границе с Иорданией, разрешается пересечь реку Иордан по мостам возле селений Абдулла и Дамия — за это следовало поблагодарить англичан, пустивших в ход свои связи с королем Иордании. Что касается американского флота, он по-прежнему держался поодаль от берегов и пока воздерживался принимать на борт американских граждан — это все еще представлялось небезопасным и для них самих, и для кораблей.

В здании ООН в Нью-Йорке поздно вечером собрался Совет Безопасности, который принял резолюцию, осуждающую всякий терроризм вообще и действия «Шатилы» в частности и призывающую все страны региона оказывать помощь Израилю, над которым нависла смертельная угроза.

— Весьма ценный документ, — кисло отозвался израильский премьер-министр, когда ему об этом доложили.

В полдень поступило сообщение от «Шатилы»:

«Атомная бомба, находящаяся на территории Израиля, будет взорвана сегодня в 19:00 без помощи часовых механизмов: возле детонаторов находятся наши добровольцы, готовые принять смерть во имя свободы своего народа — да будет вечной их жизнь на небесах. Мы не выйдем на связь, пока не будут исполнены наши требования. Сионисты пусть знают, что, увиливая и откладывая все на последнюю минуту, они поступают неразумно и даже преступно: ведь распоряжение командования „Шатилы“ может и не дойти своевременно до непосредственных исполнителей акции».

Все это было передано по радио Афин.

В 13:20 Эссату позвонил вчерашний незнакомец:

— Узнаете меня? Возникла непредусмотренная проблема, — голос звучал спокойно, даже вяло.

— Какая проблема? Где Расмия? Что с ней?

— Связь прервана. Она должна была позвонить мне еще несколько часов назад.

— Что ей помешало, как вы считаете?

— Ее, видимо, держат под наблюдением, охраняют.

— И вам неизвестно местонахождение второй бомбы?

— Вот именно, я очень беспокоюсь. Ситуация крайне опасная, — в голосе говорившего по-прежнему не прозвучало никаких эмоций.

— Понимаю, — Эссад едва перевел дыхание. — Позвоните, если узнаете хоть что-нибудь. Если меня не будет, спросите Бен Това или передайте все, что хотите сказать, дежурному на коммутаторе.

— Хорошо, — трубку на том конце линии положили.

— Где у нас Библия?

Баум неожиданно вскинул голову, оторвав глаза от текста первого ультиматума «Шатилы». Он принес его домой и без конца читал и перечитывал, пытаясь извлечь хоть что-нибудь сверх написанного. В самом конце — ссылка на историю. Почему это, раздумывал он, автор холодного и размеренного текста к концу неожиданно совершил короткую вылазку в совершенно иную область — заговорил поэтическим языком Библии?

Конечно, профессор Ханиф человек ученый, Библию знает досконально, история Палестины, можно сказать, его стихия. Однако зачем демонстрировать свою ученость, когда угрожаешь атомным нападением? Крайне неуместно. Может быть, напоминая израильтянам их собственную историю и ссылаясь на старинные легенды, он рассчитывал заставить их действовать по его предначертанию? На какой же исторический эпизод он тут намекает? «…битва в оный великий день Бога Вседержителя…». Слова знакомые, Баум был абсолютно уверен, что они взяты из Библии. Уж он-то попотел над этой книгой, уча наизусть целые куски, когда целых два года готовился по желанию отца к духовной карьере. Припомнить бы, откуда это.

— Сейчас найду, — сказала жена. Открыв застекленный книжный шкаф, она поискала глазами — у книг был такой вид, будто их тщательно берегут, но никогда не читают — и достала с верхней полки фолиант.

— Давненько ты ее не открывал, — заметила она, протягивая Библию мужу.

— Знаю, знаю. Авось мне это простится — Богу известно, как я занят.

Он раскрыл книгу, не ведая, в какой части искать, ожидая какого-нибудь намека, подсказки. Жена между тем снова взялась за вязанье, поглядывая время от времени, как муж, бормоча что-то и покачивая головой, задумчиво листает страницы.

— Может, я помогу — меня ведь тоже воспитывали в набожности.

— Попробуй вспомнить, откуда такие слова: «Битва в оный великий день Бога Вседержителя, когда низверзнется с небес на людей гнев Божий». Где это может быть, как ты думаешь?

— «Апокалипсис», — произнесла мадам Баум, не отрывая глаз от мелькающих спиц. — Я помню, что там предсказаны всякие ужасы. Мне в детстве даже казалось, будто Бог слишком суров к людям.

Баум отыскал в книге «Апокалипсис» и несколько минут молча читал, потом радостно воскликнул:

— Да вот же! Шестнадцатая глава! — он с трудом разбирал мелкий шрифт, голос его дрожал от возбуждения:

— «Это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей Вселенной, чтобы собрать их на битву в оный великий день Бога Вседержителя…» — Он поднял глаза от страницы. — Те самые слова! — и стал читать дальше: «Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон… И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор как люди на земле. Такое землетрясение! Так велико!.. И всякий остров убежал, и гор не стало. И град, величиною с талант, пал с неба на людей…».

Баум резко захлопнул книгу:

— Знает он библейский текст, этот маньяк! Увидел иронию и историческую логику в зловещих пророчествах. Армагеддон! Чем не атомный взрыв?

— Прости, Альфред, я тебя не совсем понимаю.

— Правильно, милая, ты и не должна понимать. Твоя помощь оказалась просто неоценимой, поверь мне. Я знаю теперь, что делать.

Он выкарабкался из глубокого кресла, прошагал через всю комнату к жене и, склонившись, запечатлел на ее лбу нежный поцелуй. Рассмеявшись, она шутливо оттолкнула его.

— Надо же, какая я умная, а я и не знала.

— Никогда не сомневался в твоем уме. А теперь, извини, мне придется уйти. Скоро вернусь.

В тесной телефонной будке он нетерпеливо ждал, пока его соединят с Тель-Авивом. Было уже около двух.

— Слушаю, — голос Бен Това показался усталым.

— Что нового?

— Плохо все. Девчонка больше на связь не выходит — видно, не может. — Он подробно рассказал о повторном звонке незнакомца.

— Я, кажется, догадался, куда они спрятали вторую бомбу. Слушай внимательно, только не перебивай, — Баум привел свои резоны, прочитал текст из «Апокалипсиса». Бен Тов отозвался без видимого интереса:

— Ну и что тут такого? Про Армагеддон все знают.

— Надеюсь, вы там у себя в Израиле знаете, что древнее еврейское название Армагеддон — это нынешнее Мегиддо. — Баум сделал выразительную паузу. — Конечно, в такое время не стоило бы гонять ребят по ненадежному следу, но попробуйте поискать в Мегиддо и в Иезреельской долине — так мне интуиция подсказывает. Может, от нее больше пользы будет, чем от всего остального. А то нам с тобой в этом деле как-то не везло.

— Психология, — оживился, наконец, Бен Тов. — А что, может быть… Человек высокого интеллекта и к тому же самонадеянный, как этот Ханиф, не устоял перед искушением блеснуть своими познаниями. Решил ткнуть нас, неучей, носом в нашу же собственную культуру — это ему еще дополнительная радость, правда ведь, дорогой мой Баум? — Он засмеялся, и смех прозвучал легко. — Если ты окажешься прав, я беру обет.

— Какой еще обет?

— Курить брошу! — трубка брякнулась, видно, у Бен Това не хватило терпения закончить разговор как подобает.

Любой, кто обратил бы внимание на немолодого грузного человека, который в субботний день бродил по Версалю, принял бы его за полупомешанного, может, даже и бездомного: очень уж медленно он тащится, к тому же без видимой цели. И неустанно бормочет что-то под нос.

— Не нравится мне это. Что-то тут не так. Почему информация от нее поступает так поздно? Как это может быть — она знает, где одна бомба, и не знает, где вторая? Я, человек посторонний, догадался насчет Мегиддо, а она что, не догадалась? Хотя, может, это я сам выдумал — про Мегиддо. А что если Ковач и компания решились, наконец, нарушить неписаный наш закон — друг другу не врать? Придумали миф о девице из КГБ, чтобы через меня дезинформировать израильскую разведку… — Баум ахнул от такого предположения и совсем остановился. На улице было тепло и влажно. Он расстегнул ворот, вытащил из кармана платок и утерся. Снова медленно двинулся вдоль улицы. — Только один фактор в этом деле постоянный — мои ошибки и проколы. Противник меня явно переигрывает. С чего я взял, будто сейчас нашел правильный ход? Просто потому, что пришла и моя очередь делать верные ходы? Что за чушь! Милости Божии не распределяются, как сладости между ребятишками в детском саду — всем поровну. Бог — не нянька. — Он снова постоял, покачивая головой. — Риск, конечно, был с самого начала: ее помощники догадались, на кого она работает, и схватили в тот самый момент, когда она пыталась установить контакт с израильской разведкой. Вполне могло такое случиться. — Он машинально поискал в кармане ключи, повернул к дому. Позвонить, что ли, Ковачу, спросить напрямую? Все равно не признается. Да и кто такой Ковач? Связной. Ничего таким звонком не добьешься, только слабость свою обнаружишь — а это ни к чему, когда имеешь дело с КГБ.

Возможно, все его теперешние страхи — просто паранойя, профессиональное заболевание. В конце концов, девчонка вывела «Моссад» на первую бомбу, нипочем бы им самим ее не найти. Чего ж теперь ее подозревать? Может, ее уже и в живых-то нет. Отважная молодая девушка рискует жизнью, а он, Альфред Баум, благополучно пребывая в Версале, возводит на нее напраслину. Не слишком великодушно — работникам безопасности великодушие вообще не свойственно…

Так в этот душный день размышлял, гуляя по улицам, Баум.

— Отправишься в Мегиддо немедленно, — распорядился Бен Тов. — А я приеду следом, как только поговорю с военными и заручусь их поддержкой. Нам понадобятся саперы — те же самые.

Он взялся за телефон и жестом велел Эссату слушать по отводной трубке. От полковника Бен Тов, а заодно и Эссат услышали нечто интересное:

— Знаете, с этой ядерной боеголовкой не все в порядке. Мы ее рассмотрели как следует. Ее обезвредили заранее — и с большим знанием дела.

— Быть того не может!

— Как ни странно. Электрическая схема была изменена. Мы разобрали всю боеголовку на части. И только тогда заметили. Нам она нужна — ну, как учебное пособие, что ли. Предстоит ведь и вторую разряжать. Так вот, эта первая — считайте, подделка, пустышка.

— Может, случайная поломка?

— Исключено. Только саботаж. Полагаю, вам следует это знать.

— Еще бы! — Бен Тов попросил полковника выехать в Мегиддо. — И как можно скорее, есть основания полагать, что бомба там. Если очень повезет, мы ее к вашему приезду найдем.

— Договорились, — полковник поспешно дал отбой.

— Ты все слышал? — обратился Бен Тов к Эссату. — Так поезжай — тут пути часа полтора. Времени совсем мало — не дай Бог, начнут взрывать священную стену и освобождать заключенных.

— Я быстро — на дорогах сейчас пусто.

— Надеюсь, — Бен Тов приобнял Эссата за плечи. — Слушай, сынок, ни твоя жизнь ничего не значит, ни моя. Но от нас сейчас зависит судьба страны, так что рискуй, но в разумных пределах. Не геройствуй. Сгинешь в автомобильной катастрофе, не доехав до Мегиддо, — что тогда будет? Ступай, и храни тебя Бог.

Эссат торопливо, перепрыгивая на лестнице через две ступеньки, побежал к машине, а Бен Тов позвонил в министерство обороны и настоял, чтобы с военных баз в Хайфе и Беит Шеане направили людей в Мегиддо. Потом посидел молча, прикидывая в уме вероятность того, что вторая бомба окажется такой же пустышкой, как первая. Но сам оборвал эти мысли — кто может знать, да или нет. Не угадаешь. С одной стороны так, с другой — эдак… Я тут толку воду в ступе, как старый талмудист, а надо уже быть на шоссе и мчаться со скоростью девяносто километров в час, никак не меньше… Достав свой револьвер, он, как и Эссат, сбежал вниз, прыгая через ступеньки, — здание было почти пусто. Позвонить Порану, рассказать, что едет в Мегиддо? Он подавил это желание. Они в правительстве поверят, что бомба почти уже в их руках, постараются оттянуть время… А если бомбу так и не найдут? Что тогда?

Об этом он, ведя машину по пустынной дороге, старался не думать.

Глава 35

Мегиддо находится в западной части Иезреельской долины. Целых шесть тысяч лет город-крепость — ее разрушали не меньше двадцати раз — смотрела с горы в долину и высылала свои армии навстречу многочисленным завоевателям. Город — ключ к вратам, ведущим на север, он преграждает путь из Египта в Месопотамию. В древности здесь происходили кровавые битвы, вошедшие в историю. Многие знаменитые воины и полководцы нашли здесь славу или могилу, имена их запечатлены в Библии. Археологи раскопали развалины конюшен, принадлежавших царю Соломону, и сараев, в которых держал свои колесницы царь Ахав. Под стенами города пали в битвах иудейские цари Ахазия и Иосия. В Мегиддо, гласит Новый завет, произойдет и самый последний на земле бой, который разрушит все земное: Армагеддон, — символическое название ужасных событий человечества.

И сегодня руины не позволяют забыть о былом величии этого места. Город царя Соломона — лабиринт узких улочек, куда выходят потрескавшиеся стены домов. Поилки и привязи для лошадей так и остались там, где повелел соорудить их Ахав. Руины — подлинный, вечный памятник непрочности царей и их власти.

Мегиддо, Армагеддон! «битва в оный великий день Бога Вседержителя…»

Было уже около четырех дня, когда Эссат свернул с шоссе Енин — Хайфа на дорогу, ведущую через долину. Местность была ему знакома, в нескольких километрах к северу по эту же сторону шоссе располагалась арабская деревня, перед самым Мегиддо высилась насыпь, отгородившая территорию кибуца. Расмия и ее приятели могли спрятать бомбу в старинных развалинах или даже в насыпи, если только сумели затащить ее туда. А сами прячутся поблизости. Когда появятся солдаты, надо обыскать каждую ферму, каждый дом в окрестности.

На территорию кибуца он прошел через никем не охраняемые ворота. Стояла тишина — даже здесь жители покинули дома. Он слышал свои шаги, проходя мимо лавчонок и мастерских. Древние руины на вершине соседнего холма были не более безлюдны, чем этот современный поселок. Солнце скатывалось к горизонту, но все еще слепило глаза. Где-то лаяла брошенная хозяевами собака. Искать в развалинах бомбу бессмысленно, надо постараться найти тех, кто привез ее сюда, — они где-то тут. Глянув на часы, он отметил время: 16:40. И тут же услышал рокот моторов: солдаты приехали.

Капитан, командовавший частью, оказался сообразительным и энергичным.

— Обыщем все здания в радиусе примерно пять километров, — сказал ему Эссат. — Надо найти небольшую группу вооруженных людей. Если среди них девушка, с ней обращайтесь хорошо. Мужчин взять живыми, стрелять только в крайнем случае.

Капитан кивнул, развернул карту, показал: здесь несколько домов и за дорогой тоже. Арабская деревня за пределами пятикилометрового радиуса, там искать?

— Нет, важнее осмотреть то, что ближе.

— У меня двадцать человек и две машины. Сейчас назначу, что кому делать.

— Дайте мне двоих, я сам посмотрю дома у дороги, — предложил Эссат.

— На территории кибуца искать?

— Потом, если никого не обнаружим в домах.

— Почему ты пошел на такое дело? — спросила Расмия сидевшего перед ней молодого еврея. Оба примостились кое-как на опрокинутых корзинах, между ними — остатки обеда. — Мы же против евреев.

— Государство Израиль — осквернение истинной веры, — горячо возразил тот. — Мы живем в период между изгнанием евреев из Европы и пришествием Мессии. Ребе, мой учитель, говорит: лучше уж Израилю вовсе исчезнуть с лица земли, чем творить зло. Может, Богу так угодно.

Он начал ломать пальцы на этих словах, по бледному как мел лицу пробежала судорога. Так близко затрагивала его тема, что конец фразы он почти прокричал. Расмия наблюдала за ним с холодным недоумением:

— Тогда зачем же ты приехал в это богомерзкое государство?

— Я из Польши, наша семья случайно уцелела в войну. А мои товарищи — они из Нью-Йорка. Мы затем и приехали, чтобы наставлять людей на путь истинный, который указан в Библии и в Торе. Геноцид евреев в Европе — промысел Божий, наказание за грехи сионистов. В Торе сказано: «Они натворили столько мерзостей и при этом еще хотят унаследовать нашу землю.» Второзаконие учит, что аммонитянин и моавитянин не могут войти в царство Господне, и десятое поколение их не сможет, потому что это они совратили евреев, склонили их к греху. Совратители хуже убийц, этот грех не прощается до десятого колена.

— Мне ваша религия кажется слишком жестокой.

— Да, она жестокая, — лицо юноши осветилось странным восторгом. — Возьми почитай, как Бог Яхве сшибал головы врагов, крушил их черепа и восклицал при этом: собаки будут лизать кровь врагов моих! А почему Господь так разгневался на нас? Потому что не должен человек восставать против всей нации, а евреи пренебрегли священным заветом и восстали. Сказано же, что избранный народ не соберется в Израиле до прихода Мессии. А разве Мессия уже пришел? — Он перевел дыхание и произнес упавшим голосом: — Нет, не пришел. Каждый вечер мы приготовляем лучшие свои одежды, чтобы встретить его, а его все нет и нет… Сионисты, — тут он снова завелся, — отвратили евреев от Бога, сделали их атеистами и объединили раньше назначенного часа.

— Что же им за это будет?

— Очищение от скверны — вот что! Мы — орудие в руке Господа и призваны послужить наказанию нечестивого государства и тех, кто его поддерживает. У пророка Исайи знаешь как сказано? «Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего…» Каждый апрель в день скорби мы молимся: «Воспряни, воспряни, Иерусалим, ты, который из руки Господа выпил чашу ярости Его, выпил до дна чашу опьянения, осушил…»

Он вскочил и принялся бегать взад-вперед по каморке, в которой не было никакой мебели, ноги его заплетались в соломе, устилавшей пол. «В огне мы найдем очищение», — повторял он то ли в ярости, то ли в экстазе. Собственная риторика и музыка старинных, назубок выученных текстов завораживали его. — Вот поэтому мы готовы принять и приветствовать все, что послужит против сатанинского царства, которым правит Князь тьмы. Хочешь доказательств? Пожалуйста! Наши предки давным-давно, во время царствования Бар Кохбара, были законопослушны и до мелочей соблюдали обряды, а все-таки государство их было разрушено. Ты же учила историю, правда? И знаешь почему? Их великий грех был в том, что они торопили события — Мессия еще не явился, а они объединились. Как и сейчас — все повторяется…

Он прервал свою пылкую речь и глянул на молчаливую собеседницу, будто готов был отразить любые ее аргументы. Но вместо этого она спросила просто:

— Хорошо, ну а ты сам не боишься? Погибнешь ведь, если мы взорвем бомбу…

— Пусть, — был ответ. — На то Господня воля.

— Значит, ваш Бог со всем согласен? Даже с нашими требованиями?

— Что ему за дело до каких-то требований! Это все политика, игры… Я же объяснил: Тора запрещает евреям всякие эти игры. Наша единственная задача — приготовиться к приходу Мессии. Не предпринимать ничего и ничего не решать до этого великого дня. Никакой роли нам не отведено — только эта. И если мы отступим — снова получим Освенцим, получим атомный взрыв. Так записано и предсказано.

Снаружи раздались шаги, и в дверном проеме возник силуэт еще одного парня — у этого через плечо висел «Калашников».

— Беспокойно что-то на дороге, моторы гудят. Похоже, солдаты едут.

— С чего это вдруг? Брось паниковать! — Расмия осталась невозмутимой. — Стой на страже, как приказано.

— Может, отойти подальше от шоссе?

— Нет, останемся здесь.

— Если уж устраивать взрыв, так поспешим. Чего дожидаться?

— Приказы надо выполнять в точности. Ступай отсюда и держи себя в руках. Раз уж ты избран — будь достоин своей миссии.

Дверной проем опустел — часовой исчез. Выйдя наружу, он снова укрылся под навесом. Ему хорошо была видна дорога внизу в долине — отсюда до нее рукой подать. Автомобиль промчался в сторону Хайфы. Спустя минуту появился военный грузовик и остановился у обочины. Солдат спрыгнул на землю, махнул рукой в сторону ближней фермы. К нему присоединился еще один. Часовой встревожился, не зная, что делать — продолжать наблюдение или пойти доложить о том, что происходит. Решил остаться — он был совсем юн, лет семнадцати, только что стал членом «Шатилы», это было его первое поручение. Парнишка и гордился этим, и умирал от страха. Нет, не смерть страшна — он же сам вызвался участвовать в акции и не рассчитывал выжить. Но столько рассказывали о том, как израильтяне поступают с пленниками, — пытки хуже, чем смерть…

Собака залаяла где-то — может, та самая, которую слышал Эссат. Чего она лает — испугалась кого-то или, наоборот, обрадовалась, или по другой какой-то причине, ведомой ей одной?

Часовой весь вытянулся, пытаясь получше рассмотреть, что происходит на шоссе. Грузовик тронулся с места. Вдали, возле Хейогева вроде что-то движется — впрочем, может, показалось… Зато внезапно он отчетливо расслышал непонятные звуки за спиной, на той стороне холма, которую отсюда не видно. Остальные из их группы ушли — если сумеют, найдут спасение в Ливане. Только Расмия и он обрекли себя на смерть во имя ислама. Да еще какой-то психоватый еврей. В нелепом одеянии, безоружный — его, похоже, вообще ничего не интересует. Что такими дурнями движет, понять нельзя. Евреи, которые пошли с арабами против своих же… А, зачем над этим голову ломать…

Его колотил настоящий озноб, живот вдруг схватило. Невыносимо — что это за звуки у него за спиной?

Он снова сунулся в каморку:

— Что-то подозрительное на холме. Побегу проверю.

— Только недалеко и ненадолго. — Расмия крутила ручки коротковолновогоо приемника военного образца и не обернулась. Часовой бросился вниз с холма по палящему солнцу и тут же исчез из виду.

Эссат первым заметил на холме домишко, плотно окруженный деревьями.

— Я пошел вон в тот дом, — показал он солдату, который был с ним, второго он послал вперед осмотреть полуразрушенный амбар сбоку от шоссе. — А ты дождись приятеля и поднимайтесь оба туда. Только сначала пусть он обшарит как следует амбар.

Солдат пошел вперед по шоссе, а Эссат принялся карабкаться на холм, держась меж кустов, чтобы те, кто в доме, если, конечно, там кто-то есть, не заметили его из окна. Метрах в двадцати он услышал, что где-то рядом настраивают радио, и упал на землю, за низкую стену. Пополз вдоль нее — звуки стали слышнее.

Стена кончилась, за углом была дверь — до нее метров пять. Один прыжок — и он в доме. Если, конечно, не заперто. Или лучше подождать солдат? Нет, времени нельзя терять. Он достал револьвер, снял предохранитель, ринулся к двери. И, распахнув ее, увидел ту, которую искал: Расмия сидела у стены напротив, на полу перед ней радиоприемник. Рядом раскачивался, уперев локти в колени, молодой еврей.

Взгляд Расмии был полон изумления — на миг Эссату показалось, что он прочел в ее глазах бешеный гнев, но девушка, вскочив на ноги, бросилась к нему и спрятала лицо на его груди. Вся дрожа, она прижалась к нему и, когда, наконец, заговорила, в ее голосе послышались слезы:

— Прости, не могу удержаться. Прости — ты же знаешь, обычно я владею собой.

Свободной рукой Эссат погладил ее волосы.

— Я бы на твоем месте еще не так плакал, — сказал он успокаивающе. — А мы уже думали, тебя схватили. Ждем вестей, а их все нет и нет.

Расмия, будто смутившись, отстранилась от него, опустила глаза.

— Не могла выйти на связь. Ребята из «Шатилы» начали подозревать — я боялась…

Она оглянулась на своего спутника, который тоже поднялся и стоял рядом с выражением безграничного недоумения.

— Сейчас сюда поднимутся солдаты, ступай встреть их, — велел Эссат. — Только глупостей не наделай. Скажи ему, Расмия.

— Выполняй, что сказано, — поспешно распорядилась она.

— Но…

— Никаких «но». Ты мне подчиняешься, забыл?

Парень чуть помедлил, но все же вышел.

— То, что ты для нас сделала, — просто здорово! — сказал Эссат. — С этой бомбой в Иерусалиме мы справились.

Расмия смотрела на него во все глаза:

— Обезвредили?

— Да. Но ты знаешь, я думал о тебе плохо. Когда посоветовали в аэропорту тебя не задерживать, я просто ушам своим не поверил. — Он в восхищении засмеялся. — Ну блеск — такая работа!

Она слабо улыбнулась в ответ. Эссат сунул револьвер в кобуру.

— Бомба здесь? Армагеддон, значит, был задуман? — Он снова рассмеялся беспечно.

Расмия не отвечала. Выражение страха и изумления медленно сходило с ее лица, и внезапно Эссат увидел перед собой хорошо знакомую неподвижную маску. Живая девушка, плачущая и улыбающаяся одновременно, исчезла, на него смотрели сузившиеся злые глаза. Ошеломленный, он протянул было к ней руку, но прямо в сердце ему уперлось дуло пистолета:

— Назад! Не двигаться!

Эссат замер, скованный ужасом.

— Быстро, — будто выплюнула она ему в лицо. — Руки вверх, вверх, скорее. То-то! — И ловко выхватила из кобуры его револьвер.

— Не понимаю, — Эссат не узнал собственного голоса, так жалко прозвучали эти слова.

— Еще бы тебе понять! Вы, сионисты, все поголовно идиоты. Вечно хвалитесь, будто всех умнее. Но теперь с этим покончено.

— Ты же на КГБ работаешь!

— Только на свой народ я работаю, на дело его освобождения — и ни на кого другого.

— Так это обман — насчет КГБ?

Она улыбнулась — снова та прежняя, жесткая, ненавистная ему улыбка. Гадина!

— Как это у вас там называется? Двойной агент? Да, я стала двойным агентом, — только благодаря этому и удалось попасть в Израиль. Сработало.

— Ханиф знает?

Расмия отрицательно покачала головой:

— Ханиф к женщинам относится свысока — он бы мне никогда не разрешил выполнить мой план. Пленник собственных предрассудков — как и ты…

— А русские?

— Ну, эти атомного взрыва боятся пуще смерти. Поддерживать наше движение на словах — это пожалуйста, только бы правила соблюдались. Какой-нибудь вооруженный конфликтик там-сям — куда ни шло. Но реальное действие — атомный взрыв, к примеру, — ах, нет, ни за что! Это, видите ли, испортит их имидж. А что тут такого? В конце концов не было бы преступлений — полиция сидела бы без работы. Если бы не стало угнетенных, так куда бы делись ваши великие идеологи, где бы они повод взяли для своих вечных драк?

— Чушь все это!

— Нет, это реальность. Обездоленные — только они атомного взрыва не страшатся, им нечего терять.

— Отсюда не скроешься. Убьешь меня — тебя все равно поймают.

— Не собираюсь убегать. Какое значение имеет моя жизнь? Главное, убедиться, что Армагеддон — величайший и самый поэтичный в истории акт возмездия — состоялся. Именно в Мегиддо. В том же месте!

— Бомба здесь?

— Так я тебе и сказала, бедняжка мой Эссат!

Левой рукой она дотянулась до радиоприемника — переключатель программ у этого приемника, заметил Эссат, выглядит как обычно, только зачем вот эта красная кнопка?

— Мы взорвем ее здесь, если наши условия не будут приняты.

— Они же приняты!

— Теперь решаю только я одна. Ты меня отыскал — а ничего от этого не меняется. Зря старался.

Эссат предпринял новую попытку:

— Так вы спрятали ее в руинах?

— Этой штуке абсолютно безразлично, далеко бомба или рядом. Нажму кнопку, и привет — нет нас обоих, и вашего грязного государства нет.

— Ты сошла с ума, — Эссат безуспешно пытался перехватить ее взгляд.

— Допустим. А что свело меня с ума, знаешь? Несправедливость, которую вижу повсюду.

— Сейчас солдаты сюда явятся.

— Застрелю первого же, кто войдет.

— Всех не перестреляешь. Тебя схватят и заставят говорить. Ты не представляешь, как это делается, — никто не выдерживает. Хочешь, расскажу, как добиваются признаний?

Напугать ее, хотя бы отвлечь не секунду… Но Расмия слушала невнимательно, она будто бредила:

— Боли я не боюсь, с чего ты взял? — усмехнулась она небрежно. Тонкий длинный палец уже лежал на красной кнопке. Видишь, все в моих руках. Могу взорвать весь мир — и взорву. Тебе меня уже не достать…

Мысль Эссата билась лихорадочно — должен же быть шанс на спасение!

— Та бомба в Иерусалиме, — вспомнил он. — Она оказалась пустышкой. Ее вывели из строя еще до нас.

На мгновение маска перед ним стала лицом: Расмия удивилась. Но тут же глаза ее снова сузились:

— Не верю!

— Как хочешь. Только это правда.

— Врешь. Та бомба была на всякий случай. Для страховки — профессор же не знал, что я собираюсь ее выдать. Его план был прост. Бомба в Иерусалиме оставляла 36 часов для выполнения требований. Если бы к этому сроку их исполнили, то вам бы сообщили, где она, и вы собственноручно могли ее обезвредить, а заодно поверить в серьезность наших намерений. И тут на сцену выступает вторая бомба — для нашей уверенности в вашем послушании, — Расмия засмеялась жестко. — Это план профессора. А у меня — совсем другой. Его идея отправить меня в Израиль с фальшивым паспортом была глупа — риск огромный. Меня задержали бы в аэропорту, наверняка у пограничников есть мои фотографии. Мне не хотелось рисковать. И я решила использовать свою связь с советской разведкой. Это они посоветовали пропустить меня через границу, правда ведь?

— Ты что, и раньше на них работала?

— Конечно. Профессор при всем своем уме — человек зацикленный на одной идее: ислам против сионизма. А я смотрю на вещи шире: можно использовать и русских в нашей игре, вот как я решила. Они не такие уж дураки, эти русские, но не умнее же, чем дочка торговца из Тебриза. Два года назад я с ними заключила контракт.

— Но ты вывела нас на бомбу только, когда мы начали исполнять условия.

— Нет, раньше. Я же знала, что за мной следят. Надо было избавиться от этой слежки, для того я и уверила вас, будто я заодно с КГБ. Я точно знала, что Армагеддон состоится, что бы там ни случилось в Иерусалиме. — Она снова усмехнулась. — Ту бомбу я отдала ради вот этой, — она кивнула на свой прибор. — Ради полной уверенности. Мой сценарий лучше, правда? Потому что в нем есть символика. А Иерусалим — он все равно погибнет. Евреи покинут его навсегда.

— Падение Иерусалима — как в Библии… — Сказав это, он вдруг подумал: а зачем она со мной разговаривает? Мы оба тянем время. Не хотим умирать.

— Освобождение угнетенных…

— Это безумие! — крикнул Эссат, не в силах больше слушать. — И ты безумная. Ты не человек, все, что ты говоришь, — бесчеловечно!

И в этот миг снаружи послышался шум — кто-то шел к дому.

— Останови их, — приказала Расмия.

Но дверь уже распахнулась и на пороге появился израильский солдат. Выстрел был оглушителен в тесном помещении. Солдата откинуло назад, к двери, и он тяжко рухнул на пол: пуля вошла между глаз. Рука стрелявшей оказалась не по-женски твердой.

В тот же миг, рванувшись вперед, Эссат схватил эту руку. И, выкручивая тонкую кисть, с ужасающей отчетливостью увидел, как палец другой руки давит, давит на красную кнопку…

Револьвер упал, Расмия вся дергалась, он обхватил ее и бросил на пол, навалился сверху, весь напрягшись в ожидании взрыва, — вот сейчас, сейчас… Что он делает? Спасает ее, эту гадину, убийцу, прикрывая собой… Где-то на грани сознания прошло воспоминание: в Риме, давно, в убогой гостинице, за разделяющей их тонкой перегородкой… Он слышал тогда ее дыхание, он мечтал о ней… И Расмия вдруг перестала сопротивляться, замерла…

В комнате уже были какие-то люди, он опомнился, отпустил ее, рывком поднял с пола — и тут же Расмию схватили. На запястьях клацнули наручники.

— Где твой взрыв, а? — крикнул Эссат. — Твой Армагеддон? Отвечай же! У бомбы часовой механизм? Отвечай!

Она не отрывала от него глаз и вдруг расплакалась совсем беспомощно, слезы так и хлынули, губы отчаянно задергались, она с трудом вымолвила:

— Это конец. Кто-то предал…

— Обыщем все вокруг. Пойдешь с нами, покажешь место.

— Ступай, — Расмию толкнули к двери. Она вышла, не оглянувшись больше на Эссата, остановилась на пороге — солнце ослепительно сияло над городком, который носил некогда громкое имя Армагеддон, а сегодня зовется Мегиддо. И тут ударила автоматная очередь, пули зацокали по каменной кладке стены — еще мгновение Расмия стояла, будто дожидаясь, пока отгремят выстрелы, — и медленно опустилась на колени. Шедший рядом солдат попытался ее подхватить, но схватился за плечо — пуля рикошетом ударила и в него. Жизнь меркла на лице девушки, глаза под вскинутыми изумленно бровями, секунду назад влажные и блестящие, угасали… Эссат тупо смотрел, как она клонится к земле, падает и, наконец, легла, вытянувшись, будто собралась спать. Только тут он выхватил у солдата автомат и дал очередь в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы. Пустой номер — часового из «Шатилы» уже и след простыл.

По холму к дому поднималась группа людей, среди них — Бен Тов.

— Сюда, — крикнул Эссат. — Окружайте холм — надо поймать его. Как же это вышло? — он был угнетен и растерян. — Тот, кто ее убил, наверно, подслушал наш разговор. Поверил, как и мы, будто она работает на КГБ. Всех она обманула, всех. И себя…

Вдвоем с Бен Товом они вошли в дом.

— Похоже, и вторую разрядили заранее, — сказал Эссат и принялся рассказывать о происшедшем в доме.

В том месте, где в незапамятные времена находились арабские конюшни, с помощью детекторов нашли вторую ядерную боеголовку. Она была спрятана в каменном гроте, рядом журчал светлый родник, бивший за тысячи лет до рождества Христова. Узкий металлический цилиндр, чуть присыпанный гравием, покоился там, куда некогда приводили на водопой боевых коней.

В 20:00 по радио объявили, что вторая бомба найдена и обезврежена. Террористы убиты, угроза миновала — так говорилось в сообщении. Правительство распорядилось прекратить подготовку к взрыву Стены плача — под ней стояли к тому времени толпы молящихся.

В министерство иностранных дел позвонили из Парижа:

— Поздравляю — только что услышал по радио. Это замечательно!

— Благодарю вас, господин министр.

— Так бомб было две?

— Выходит, так.

— Вы, безусловно, понимаете, что эта тема требует особой осторожности. Мы оказались в крайне сложной ситуации…

— Еще бы. Вы же уверяли, будто из арсенала исчезла всего одна боеголовка.

— Прежде чем позвонить вам, я проконсультировался с президентом. Он озабочен тем, что наши добрые отношения могут потерпеть ущерб, если в Израиле станут нагнетаться антифранцузские настроения. — Он помолчал. — В этом случае, если вы оповестите всех, будто обе боеголовки похищены из французского арсенала. — Снова неловкое молчание. Иерусалим не спешил Парижу на выручку. — Мы ни в коем случае не согласимся с этой версией. Тем не менее мы понимаем, с какими затруднениями столкнется ваше правительство, если встанет вопрос о происхождении бомб.

— Смею сказать, что и ваше положение в этом случае будет не легче, господин министр.

— Вот именно. Между прочим, наш президент в курсе того, что вы интересовались некоторыми самолетами заводов Дассо. Он считает, что сейчас как раз есть возможность вернуться к этой проблеме, он одобрительно относится к развитию торговых сделок в данной области.

— Приятно это слышать.

— Есть и другие формы экономического сотрудничества, по поводу которых мы готовы встретиться и поговорить в самое ближайшее время. Наметились интересные идеи…

— Мы можем это только приветствовать, — голос говорившего, однако, прозвучал так, будто в Иерусалиме не намерены приветствовать ничего, исходящего из Франции.

Ответ из Парижа прозвучал несколько фальшиво — очень уж деликатен был разговор, даже многоопытному дипломату не всегда под силу делать хорошую мину при столь плохой игре.

— Подобное сотрудничество может быть дурно истолковано общественным мнением, если появится официальное признание, будто обе боеголовки попали в Израиль из Франции.

— Возможно.

— Могу ли я в этот замечательный, поистине исторический день получить обещание, что ваше правительство не пойдет на столь чреватый последствиями шаг?

— Надлежит обсудить это с моими коллегами. Но обещаю, что никаких публичных заявлений без согласования с вами сделано не будет.

На этом разговор и завершился.

В тот же вечер военный фотограф отправился в Мегиддо и сделал множество снимков обнаруженной там боеголовки. Часть их попала в газеты и журналы, однако те негативы, что могли бы изобличить французское происхождение находки, были отправлены на хранение в сейф. «Кто его знает, — сказал министр иностранных дел, отдавая распоряжение на этот счет, — в политике никогда не знаешь, как дело обернется».

Глава 36

— Ты же меня уверял, будто в «Шатиле» высокие профессионалы, — отчитывал шеф французской военной разведки стоящего перед ним навытяжку майора Савари.

— Они и есть профессионалы.

— Непохоже!

— В такого рода делах большую роль играет удача. Им не повезло.

— Неубедительно. План был чересчур сложен. — шеф поморщился. — Терпеть не могу всяких выкрутасов. Простота — вот что требуется в таких делах. Чем проще, тем лучше.

Савари поборол в себе искушение напомнить, что в свое время план шефу понравился и был им одобрен. Неожиданно он сообразил, что с тех пор от него ни разу не потребовали отчета, как развиваются события. Выходит, шеф с самого начала хотел остаться чистеньким. А теперь, извольте радоваться, он в кусты.

— Риска же не было, взрыв произойти не мог.

— С твоих слов.

— На судне, которое переправило боеголовки в Израиль, плыли двое моих инженеров — они их обезопасили. Так что это был чистый шантаж — и ничего более.

— Опять-таки — с твоих слов.

— Но если бы шантаж удался, то Израиль пошел бы на серьезные политические и территориальные уступки, отыграть назад бы уже никогда не смог.

— Очень ты ловкий и умный. Вот только план твой провалился.

— Откуда мне было знать, что «Моссад» внедрил в группу своего агента.

— Кажется, у них и здесь есть друг-приятель.

— Есть. В ДСТ.

Шеф нахмурился.

— Твоя идиотская затея бросила тень на военную разведку. Придется как-то все это объяснить министру. — Савари молчал, уставившись в окно. — Кстати — кто выболтал всю историю прессе?

— Никто ничего не знал.

— Но был же какой-то посредник между тобой и «Шатилой»?

— Был, — Савари не изменился в лице. — Но с ним случилось несчастье. — Он понизил голос, будто оба они находились на вражеской территории, и сделал паузу, подыскивая наиболее выразительные и подходящие для данного момента слова. — Кажется, вчера в его квартиру на улице Спонтини проник вооруженный бандит и прикончил его выстрелом в голову. Полиция начала расследование. — Савари выждал еще минуту, прикидывая что-то в уме, потом все же рискнул добавить еще несколько слов. — Сдается мне, господин генерал, что вряд ли убийцу поймают.

Генерал Бадран, шеф генерального разведывательного управления в Дамаске, получил инструкции от своего министра и вызвал начальника одного из спецподразделений.

— Речь пойдет о профессоре Ханифе, — начал он. — Это человек известный. И очень опасный.

Сидевший напротив полковник возразил:

— Ханиф чрезвычайно предан делу арабов.

— Предан — это верно. Но ему не хватает благоразумия. Повторяю — он опасен.

— Это окончательное мнение?

— Да. И русские, и американцы оказывают давление… Вы поняли? — Генерал неопределенно указывал рукой куда-то вверх. — Я получил указания. Надо выполнить их аккуратно, в точности и без огласки. И относительно его ближайших сподвижников тоже — мало ли как они себя поведут в таких обстоятельствах? Ни к чему нам шум вокруг этого дела.

— Ясно, господин генерал.

— Что касается меня, — добавил генерал, — то я считаю профессора личностью выдающейся, настоящим реалистом — только реализм теперь не в моде. Уж эти политики… — Он развел руками как бы в знак собственного бессилия в данном случае и жестом отпустил полковника, напутствовав его на прощание: — Займитесь этим лично. И поскорее.

Поздравляя Бен Това с успехом и произнося подобающие любезные фразы, Мемуне смотрел в сторону — слова прямо-таки застревали у него в горле. «Будто вязкая жидкость вытекает из узкого сосуда», — подумал Бен Тов, его забавляла эта процедура. Однако, перейдя к изложению мнения министра обороны, Мемуне приободрился и заговорил с привычной уверенностью: — Министру доложили, что убитая в Мегиддо террористка и есть та самая Расмия Бурнави, которую мы не сумели перехватить в аэропорту. Так как же все-таки она проникла в страну?

— Не имею ни малейшего представления, — Бен Тов пожал плечами.

— Это она помогла найти бомбы? Каким образом?

— По телефону. Сначала был звонок насчет иерусалимской бомбы, потом насчет той, что в Мегиддо. Два звонка — ведь бомб, заметьте, было две.

— Репутация нашего ведомства может пострадать, если станет известно, что нам приходилось полагаться на столь сомнительный источник, — нахмурился Мемуне.

— Ну, если вы так считаете…

— Да, я именно так считаю. И требую, чтобы это обстоятельство оставалось в тайне.

— Какие проблемы? — усмехнулся Бен Тов. — Отвергнем с ходу любой слух, будто бы арабская террористка, к тому же агент КГБ, была без всяких помех пропущена через нашу столь тщательно охраняемую границу, — он снова усмехнулся прямо в лицо Мемуне. — Кто ж такому поверит? — И вышел.

1

Хеброн — древний город Палестины, в котором часто происходили арабо-еврейские конфликты.

2

Подпольная кличка (фр.).

3

Наоборот (лат.).

4

В Ленгли (США) находится штаб-квартира ЦРУ.

5

Любовница (фр.).

6

Здесь: я израильтянин (искаж. фр.).

7

Дети мои (фр.).

8

Следовательно (лат.).

9

В крайнем случае (лат.).

10

К примеру, так называемая «служба гражданской активности» была создана в 1958 году для поддержки и защиты «голлизма». С 1961 по 1967 годы боролась с организацией ОАС, которая преследовала цель удержать Алжир под владычеством Франции и расправиться с де Голлем. В 1968 году эта служба и ее подразделения негласно помогали полиции, отлавливая левых студентов во время манифестаций на парижских улицах. Служба располагала собственными машинами, замаскированными под скорую помощь, — в них отвозили пострадавших в уличных схватках ребят в собственную тюрьму на улице Сольферино, где их подолгу допрашивали, не стесняясь в методах, чтобы выявить зачинщиков. Позже эта организация и вовсе деградировала — на ее счету множество случаев шантажа и похищений людей за выкуп. И поныне живы кое-какие ее части, объединяющие монархистов, фашистов, антисемитов и разного рода террористов.

11

Члены ультраортодоксальных сект, из которых наиболее известна «Нетуреи карта», говорят только на идише, от иврита решительно отрекаются. Отказываются также считать себя гражданами государства Израиль, платить налоги и проходить военную службу. В своем неприятии они ссылаются на священные книги, где сказано, что государство Израиль возникнет только после прихода Мессии. Эти секты получают материальную и моральную поддержку в Соединенных Штатах.

12

Остаток западной стены Соломонова храма в еврейском квартале Иерусалима, куда по пятницам собираются верующие для молитвы и плача о древнем своем храме.