Внезапно он решился.

— На меня не рассчитывай, — заявил он. — Дело наше — это, конечно, важно, но к самоубийству я как-то пока не готов. Ты что, не понимаешь, что, если мы высунемся отсюда после взрывов, нас тут же пристрелят?! Они только того и ждут. Может, вы с кем-то там и договаривались, с большим начальством, может быть. Но уж рядовым-то только дай пострелять, разбираться они после будут…

Он резко поднялся со скамьи, на которой до сих пор сидел, не слишком хорошо представляя, что сделает в следующий момент. Ингрид сидела напротив него за столом. Взгляд его упал на пистолет в ее руке. Он перевел глаза на ее лицо — неподвижное, ничего не выражающее, и ничего не прочел в ее глазах, однако почувствовал: убить его она может, для нее это — не проблема. Он так и стоял, облокотясь обеими руками о стол.

— Я в тебе ошиблась. — Голос Ингрид, когда она заговорила, был тверд и значителен. — Доложила штабу, что ты надежен. Что ты все сделаешь по высшей марке. И никого не выдашь, если тебя схватят. Но я теперь вижу: ты просто трус. Еще ничего не произошло, а ты уже раскололся.

— Не трус, а обыкновенный человек. Рисковать я готов, но это — западня, в такие игры не играю.

— Говорю тебе — полиция нас пропустит.

— Ты лжешь — или только мне, или и себе тоже. По правде сказать, мне кажется, ты просто бредишь. Это же бред — выйти прямо под выстрелы. А еще больший бред — сидеть здесь и ждать, пока нас схватят. — Он попытался встретиться с ней взглядом, но не получилось. — У меня ни малейшего желания повидаться в их подвалах с заплечных дел мастером — ты их методы знаешь…

— Ты трус, но постарайся свою трусость преодолеть.

— Да не трус я, а просто человек. Вот этого тебе никогда не понять.

— Все трусы так говорят.

Серж почувствовал, как в нем вскипает злоба, — до тошноты, до головокружения, она придала ему храбрости. Убить его Ингрид не убьет — ей одной с минометом не справиться. Тогда она свою миссию не выполнит, а для нее только это и важно.

— Я тебе не Жан-Поль, понятно? — выкрикнул он ей в лицо. — Меня не купишь — хоть на серебряном блюде себя поднеси. Думаешь, я не понимаю, почему ты с ним расправилась? Насчет его ненадежности — это одна болтовня. Просто стыдно стало, что ты с ним спала. Сама себе этого простить не могла. Что уж там с тобой, не знаю, но только по женской части у тебя непорядок. Сама себя ненавидишь, а заодно и всех остальных, между прочим, тех, ради кого все наше дело и затеяно. Ах да, ты дело наше любишь, только эта любовь тоже какая-то истерическая. Само по себе дело никаких чувств не имеет и ни в ком не нуждается. Не то что живые люди: этим и сочувствие нужно, и понимание. А у тебя и тебе подобных такого товара не водится…

— Ах ты, грязная свинья, никогда тебе этого не прощу! Все, что ты тут мелешь, это ложь… ложь, слышишь? — Глаза Ингрид горели, голос звенел, однако палец на спусковом крючке — Серж это отчетливо видел — не дрожал, казался совсем белым, бескровным. Но почему-то он перестал ее бояться и продолжал говорить, не заботясь больше о последствиях. Слова так и рвались из него:

— Жан-Поль — он кто был? Просто бедолага, ничего хорошего в жизни не видел. Грубый, конечно, неотесанный. Образования не получил, в политике не разбирался. Ну и что? Он же был наш человек, он столько сделал! А насчет того, почему он это делал, — да кто ты такая, чтоб об этом судить?

— Заткнись ты, свинья вонючая! — Ингрид почти визжала от злобы, исчезли ее наигранное спокойствие и привычно повелительный тон. Глаза затуманились, лицо пошло пятнами, на тонкой шее вздулись жилы.

— Можешь орать сколько хочешь, не очень-то это умно с твоей стороны, стрелять ты все равно не посмеешь. Во-первых, акция твоя провалится к чертовой матери, а во-вторых, если меня тут найдут, в штабе сразу разберутся, что это ты меня шлепнула. Хоть что хочешь им наплети, один малюсенький вопросик они все равно зададут: как же это получилось, что ты жива? В чьих это интересах, чтобы Серж умер, а Ингрид живехонька осталась? И благополучно скрылась с места происшествия? Трудно будет объяснить, правда ведь? После того как ты всегда ухитрялась сухой из воды выйти… Не-ет, — они подумают, — это и вовсе уже не в дугу. И кто-нибудь — Феликс, может, как его там? — он скажет: хватит с нас таких совпадений, лучше уж развязаться с этой Ингрид, хотя польза от нее и была. И отведут тебя в тихое местечко, и всадят парочку пуль в твою красивую шейку — просто потому, что подозрения возникли… — Он замолчал и перевел дыхание, пораженный собственным красноречием. — Так что пока ты в меня стрелять не станешь. Потом, конечно, когда из миномета пальнем, тут ты свое возьмешь. Но я дожидаться не буду.

Ингрид уже снова держала себя в руках, голос ее прозвучал, как всегда, ровно:

— Хоть шаг сделаешь к двери — стреляю! Руки со стола! — Она вскинула пистолет. — Сидеть тихо!

Он убрал было руки, но тут же схватился пальцами за край стола и резко опрокинул его, одновременно бросившись на пол. Пуля ударила позади него в деревянную стену. Ингрид вскочила на ноги, но снова выстрелить не успела — Серж, рванувшись вперед, схватил ее за обе руки и выкрутил пистолет; он упал на пол, Серж поднял его.

— Легко ты стреляешь — аргументов, что ли, не хватило? Успокойся — я-то стрелять не собираюсь. А ну сядь!

Она молча опустилась на стул — спина гордо выпрямлена, голова откинута. Взгляд ее передвинулся с пистолета на опрокинутый стол.

— А ну, без фокусов. В случае чего выстрелю. Убери ноги от стола подальше.

Она послушно задвинула ноги под стул и глянула ему прямо в глаза.

— А я и не знала, что ты к Жан-Полю ревнуешь. Если дело в этом, так договорились бы как-нибудь, ты и я. Такой красивый парень, ты мне нравишься — как раз люблю сильных и агрессивных…

— Жаль, Ингрид, ты и вправду не поняла. Я не из тех мужиков, что сами плывут в ваши лапы, — вроде тех пауков, знаешь, которых самки съедают, как только они свою задачу исполнят. Ты мне и не нравишься вовсе, но за предложение спасибо.

Она не ответила, ее взгляд блуждал по стенам, видно было, что она все-таки надеется перехватить инициативу.

— Послушай-ка, — произнес Серж. — Я отсюда смываюсь. Немедленно. А ты оставайся и стреляй себе из миномета, если хочешь. И если можешь. Только предупреждаю: для этой штуки нужны двое, пока один держит ствол, второй заряжает, одному не управиться. Но это твоя проблема. Если ухитришься отсюда благополучно уйти, в штабе, конечно, расскажешь про нашу маленькую ссору. Уж непременно они мне вынесут смертный приговор. Только сначала надо будет меня отыскать…

— Из-под земли достанем. Полиция на нас поработает. А уж когда найдем…

— Хватит грозить, Ингрид.

В углу сторожки он заметил веревку, подобрал и скрутил ей руки за спиной, привязав к стулу.

— Через полчаса ты, пожалуй, и освободишься, — рассудил он. — Еще останется время установить миномет. Желаю успеха. Я бы и сам стрельнул, только потом отсюда не выберешься. Так что действуй на свой страх и риск. — Сунув в карман пистолет, он развернулся на каблуках, вышел из сторожки и захлопнул за собой дверь.

В 9:30 сотрудник ДСТ доложил, что Руассе недавно видели на одном из перекрестков, но куда он делся потом, никто не знает. «Уж не отправился ли он по своим делам?» — встревожился Баум.

Они с Алламбо в полном расстройстве сидели в радиофургоне и прикидывали, в какой момент ждать станет уже невозможно и придется сказать полиции или спецназу, что на стройплощадке прячутся террористы. И тогда те наверняка пожелают участвовать в операции. Но если хоть кто-нибудь появится на стройплощадке раньше времени, то террористам, вне всякого сомнения, позволят уйти, все дело окажется на волоске. А если упустить момент и не поставить их в известность, то при расследовании его, Баума, неизбежно обвинят: мол, сознательно утаил информацию и тем самым помешал арестовать преступников. В любом случае виноватым окажется он, если только… Словом, время сейчас решает все!

Радиооператор, сидя в наушниках, принимал донесения сотрудников ДСТ и время от времени — просто от скуки — переключался на частоты, где переговаривалась полиция. Вдруг он схватил блокнот и карандаш и начал записывать. Потом жестом подозвал Баума и протянул ему вторую пару наушников. Кто-то с перекрестка Рон Пуан беседовал с префектурой:

— Прихлопнуть их радио? Хорошо, передам инспектору… Да, где-то тут, на соседней улице… Нет, обыск мы не делали. Радиофургон на месте, а люди порасходились. Куда их послали, мы не знаем. Да, шеф…

Баум стянул наушники.

— Через минуту они появятся здесь, — сказал он верному Алламбо. — Чтобы заткнуть нам глотку. Ну и пусть, весьма кстати — потом это будет выглядеть просто замечательно. Мы отсюда исчезаем. А вы с водителем, — распорядился он, обращаясь к оператору, — вы остаетесь. Протестуйте, посопротивляйтесь немного. Если что из оборудования окажется сломанным, вам отвечать не придется. — Он усмехнулся, подмигнул и похлопал оператора по плечу. — Только чтобы сами остались целы, ладно?

— Ладно, шеф!

До 9:45 Баум безуспешно пытался связаться через свой отдел с командованием частей специального назначения, с заместителем министра внутренних дел или главным инспектором полиции, даже мэру Парижа чуть было не позвонил, но вовремя спохватился: этот-то уж наверняка на параде.

Не осталось, пожалуй, ни одного облеченного властью лица, кто мог бы разрядить ситуацию. Подумал Баум и о премьер-министре, но сразу же от этой мысли отказался: пока объяснишь этому осторожному и изворотливому политикану все, что он захочет узнать, прежде чем отдаст какое-либо распоряжение, слишком много времени уйдет. Да и кто его знает, где он проводит погожий воскресный денек…

Оставалось всего полчаса до того момента, как по Елисейским полям сверху торжественно двинутся полицейские на мотоциклах, за ними — первая колонна участников парада, наиболее достойные из них: борцы освободительной армии, ветераны уличных боев в Париже в июле — августе сорок четвертого. Вдоль тротуаров и возле перекрестка Рон Пуан стояла плотная, шумная толпа, перед самой стройкой в оцеплении толпились одни только черные мундиры. Звуки оркестра республиканской гвардии перекрывали гомон праздника. Многие пришли с детьми и теперь подняли их на плечи. Повсюду продавались разноцветные флажки: цвета Франции и с деголлевским лорренским крестом[4], даже британские и американские. День обещал быть душным и жарким.

Баум оставил при себе двух снайперов и еще пару оперативников — все остальные были посланы на поиски неуловимого Руассе.

— Если бы он знал, что ему наконец представляется случай принять участие в историческом событии, он бы сам как миленький прискакал, — утешил Баум себя и Алламбо.

Машина ДСТ стояла в двух кварталах от Рон Пуан. В 9:53 с улицы Соссэ сообщили, что Леон нашел-таки Руассе на площади Конкорд и тот готов встретиться с Баумом. Они едут к Рон Пуан.

— Ступай перехвати его, — сказал Альфред Баум инспектору Алламбо. — Тащи его сюда поскорей. Скажи, у меня к нему личное поручение от президента.

— Он что, такой простак? Поверит?

— Вполне. У него повышенное чувство собственной значимости, этим мы и воспользуемся.

Алламбо явился на Рон Пуан как раз в тот момент, когда Руассе вылезал из машины. С ним был Леон. Пока Алламбо передавал слова Баума, офицеры полиции при виде заместителя начальника префектуры засуетились: кто-то одернул мундир, двое поспешно натянули снятые перчатки. Руассе величественно помахал им рукой и удалился в сопровождении Алламбо. Леон испытал приятное чувство самоуважения, успеха, даже профессиональную гордость — он обожал тереться возле начальства.

— Ну и как вы полагаете, я могу выполнить эту вашу просьбу? — спросил Руассе, сидя рядом с Баумом в его машине. Баум начал было объяснять, но тут вмешался водитель — он все время слушал по радио переговоры полицейских между собой:

— Извините, опять насчет нас…

— Послушайте сами, — предложил Баум собеседнику. — Думаю, это вас лучше убедит.

Снова говорили с командного поста на перекрестке Рон Пуан:

— Руассе приехал, и с ним из контрразведки… Как поступить, если он попытается отменить ваш приказ? Да, понял. Только сам господин префект… На параде? Так вы с ним поговорить не можете? Ладно, попытаюсь сам отказать, только это трудно, вы же этого напыщенного индюка знаете…

— Когда все кончится, я с этого субъекта шкуру спущу, — пообещал Руассе, лицо его побагровело от унижения и уязвленного самолюбия. — Пошли, сейчас я им устрою!

Чтобы освободиться от веревки, Ингрид понадобился почти час. Серж, затягивая узел, не пожалел сил — сырые волокна так и впились в нежную кожу. Ингрид долго извивалась, перетирая веревку. Когда она сумела все-таки высвободить руки, на запястьях у нее были кровавые ссадины. Она беззвучно рыдала в отчаянии, но боли почти не чувствовала.

В те минуты, когда Баум и Алламбо перебирались из радиофургона в свою машину, Ингрид откинула брезент, укрывавший миномет, и начала развязывать бумагу, в которую он был упакован вместе со всем снаряжением. Собирать его не пришлось — они с Сержем принесли оружие в готовом виде. Две красные бризантные мины и дымовая шашка аккуратно лежали в своих гнездах. Тут Ингрид вспомнила о воротах — Серж, выходя, оставил их незапертыми. Она вышла, пересекла стройплощадку и задвинула засов.

Потом подыскала место, где лучше всего установить миномет: между строящимся зданием и высоким забором нашелся достаточно ровный, уже забетонированный пятачок. Она проверила оружие, припоминая по пунктам недавно прочитанную инструкцию. Вынула мины из гнезд и уложила их рядом с минометом. Минут десять ушло у нее на то, чтобы придумать, как зарядить миномет в одиночку. С помощью подобранных тут же кирпичей и дощечек она установила и закрепила ствол под таким углом, чтобы мина, если ее опустить одним концом в дуло, сама бы скользнула вниз.

Она даже попрактиковалась немножко, поднимая мину и поднося ее к жерлу ствола. Сооружение сработает, она уверена. На часах было 9:50 — целых двадцать пять минут в ее распоряжении.

Она подумала о Серже. Теперь-то она знает — он вполне способен пойти в полицию и все там выболтать. Только что он будет делать после? Скрыться ему нипочем не удастся: в штабе известны имена его родственников и приятелей, выследить его ничего не стоит. Тянуть они не станут: слишком много этот трус знает. Не дай Бог, контрразведка их опередит, они-то его разговорят, в этом она не сомневается — сегодня утром он себя показал. Как же она в нем ошиблась, какой же это подонок!

А что станется с ней самой? Неужели это конец? В штабе ей обещали, что она сможет уйти отсюда беспрепятственно, но ей не верится. Тут Серж прав: одно дело — большой начальник, он что угодно пообещает, но рядовой полицейский просто стреляет — и все. Раньше во время акций она не думала о смерти или о провале. Все даже говорили, будто у нее нервов нет. Чепуха это, просто она умеет держать себя в руках. У нее железная внутренняя дисциплина с самого детства. Тогда это было ей необходимо и потом — во все времена. Если ребенка бить, то он либо ломается, либо становится сильным. Она еще маленькая была, не все сознавала, но уже тогда решила: ее не сломают. Побои, жестокость, сопровождавшие все ее детство, — это цена, которую слабый платит за то, чтобы обрести силу. Поэтому она такая сильная. А сила — главное достоинство человека. Если каждый будет сильным, то и все общество тоже, в конечном итоге — вся нация. А отсюда всего шаг к преклонению перед героями — вершителями истории. Когда, скажите, страна овеяна была славой, когда в ней царили уважение к законам, дисциплина, настоящий порядок? При Наполеоне. При Гитлере. Не совсем, но почти — при де Голле. Совсем малышкой она плакала по ночам, мечтая, чтобы прекрасная фея унесла ее в страну, где царствуют мир и любовь. Потом, когда выросла, ее кумиром стал сильный правитель — он выметет всю нечисть, все это убожество, он наградит истинные добродетели — послушание, стойкость, смелость. Эта мечта поддерживала ее, когда она играла в смертельные игры с бомбами и автоматами. Ницше бы ее понял. А из французов — Петен…

Этот миномет бьет не меньше чем на сто метров. Главное — чтобы не было перелета. Если пустить мину почти вертикально, через забор, навстречу движущимся колоннам, она упадет далеко, возле какого-то другого здания, и там не сразу поймут, откуда стреляли. Ее мысли раздваивались: практические соображения насчет того, что предстоит сделать прямо сейчас, и тут же какие-то далекие, смутные воспоминания. Все из-за Сержа, из-за его мерзкой выходки…

Она вдруг почувствовала, что снова плачет. Как давно с ней этого не бывало! Она попыталась унять слезы — о чем ей сейчас плакать? «О моей пропавшей жизни, — призналась она себе. — О том, что совсем скоро я умру, а так и не влюбилась ни разу».