Глава девятая

Паолина проснулась, охваченная смутным предчувствием какой-то беды. В первый раз с тех пор, как она прибыла в Венецию, изысканная красота спальни с ее расписными плафонами и лепными украшениями не доставила ей удовольствия. У нее создалось впечатление нависшей над нею неясной угрозы, и хотя голова ее не болела, душу ее терзали тревога и беспокойство, не имевшие под собой в действительности никаких оснований.

Она едва отпила несколько глотков шоколада из чашки, которую принесла ей горничная, и осталась равнодушной к восторгам парикмахера, который задумал для нее новую прическу.

– Сегодня особенный день, сударыня, – сообщила ей Тереза. – Должна состояться большая регата, и ее участники будут проплывать как раз под этим самым окном. Гондолы будут разукрашены на все лады, и обладатель самой быстрой и красивой получит в награду кошелек из рук самого дожа, тогда как последнему достанется живой поросенок, чтобы высмеять его за медлительность!

Паолина пыталась изобразить оживление, но это было самообманом. Она торопливо оделась, желая поскорее увидеть сэра Харвея. Ей казалось, что только он, и никто другой, мог развеять ее дурное настроение.

Она вспомнила, как накануне вечером он пообещал рассказать ей когда-нибудь историю своей жизни. Может, именно сегодня ей предстояло услышать ее, и она вдруг подумала о том, как мало она знала о нем – человеке, которому доверилась. Хотя она каждый день находилась рядом с ним и они обсуждали так много вопросов, касавшихся их обоих, относительно его личной жизни она оставалась в таком же неведении, как и в день их знакомства. Не без легкой досады она думала о том, как много она успела поведать ему о себе, о тех долгих, полных безысходности днях, когда она жила с отцом, подвергаясь постоянным нападкам кредиторов и иногда оставаясь без куска хлеба, так как его не на что было купить. Однако каким-то неведомым образом ей удалось сохранить себя чистой и незапятнанной, даже общаясь с людьми сомнительной репутации, с которыми был вынужден иметь дело ее отец.

Сэр Харвей знал все это и, вероятно, многое другое помимо того, что она сумела выразить словами, однако он никогда не рассказывал ей о себе. Ей было известно о нем лишь то, что он родился в Англии, и присущая его нации сдержанность скрывала не только его прошлое, но и его мысли и чувства за непроницаемым барьером серых, холодных как сталь глаз.

Когда девушка облачилась в платье, более скромное, чем обычно, так как у нее почему-то не было желания одеваться в этот день enfete[12], несмотря на карнавал, она распахнула дверь спальни и поспешила в галерею.

Сэр Харвей стоял в ее дальнем конце, беседуя с человеком, который не был знаком Паолине. Чувствуя, что перебивать их было бы невежливо, девушка направилась в малую библиотеку, единственным украшением которой, кроме многочисленных книг, был великолепный плафон, изображавший поднимающегося из волн моря Нептуна в окружении стайки сладострастных богинь. Паолина присела на стул, с грустью спрашивая себя, почему венецианцы, окруженные множеством прекрасных произведений живописи, так возбуждались при виде живой женщины. Она невольно сравнивала свою стройную, еще не вполне созревшую фигуру с пышными, чувственными формами Венеры и Юноны, и ей казалось, что это сравнение было явно невыгодно для нее. Паолина даже не представляла себе, какой прелестной она выглядела сейчас, с глазами, печальными от охвативших ее дурных предчувствий, и чуть опущенными в задумчивости уголками губ. Когда сэр Харвей вошел в дверь, Паолина, погруженная в размышления, не сразу заметила его. Он остановился и некоторое время наблюдал за нею, отмечая взглядом ее тонкие, нежные пальцы, грациозные движения рук и гибкую, округлую шею без всяких украшений, кроме прекрасных кружев, которыми был отделан корсаж.

– Вы хотели меня видеть?

Голос его прозвучал неожиданно резко.

Паолина вздрогнула и быстро обернулась к нему.

– Да, мне нужно было... видеть вас.

– Зачем?

– Не знаю. Мне казалось, что нам необходимо кое-что обсудить. Наверное то, о чем вы собирались рассказать мне.

Сэр Харвей проследовал через всю комнату к письменному столу, на котором были разложены его бумаги.

– Должно быть, вы обладаете даром предвидения, – заметил он, – если только вы не услышали о том, что случилось раньше, чем об этом сообщили мне.

– О том, что случилось! – повторила ошеломленная Паолина. – Я даже понятия не имела, что на самом деле что-то произошло. Просто мне было не по себе.

– И не без основания, – отозвался сэр Харвей. – Как мне только что передали, прошлой ночью маркиз покончил с собой.

– Маркиз! – воскликнула Паолина. – Но этого не может быть! Кто вам сказал?

– Один из его слуг. Графиня попросила меня прийти к ней. Я как раз решал, соглашаться мне или нет.

– Ну конечно же, вы должны немедленно отправиться к ней, – ответила Паолина. – Она сейчас, должно быть, вне себя от горя. Это так ужасно... невероятно! Почему маркиз решился на такой поступок?

– Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, – холодным тоном отозвался сэр Харвей.

– Я? Но при чем здесь я?

– Дело в том, что маркиз покончил с собой из-за вас.

– Нет! Нет! – вскричала Паолина. – Это неправда! Этого не может быть!

– К сожалению, это действительно так, – возразил сэр Харвей.

– Я не могу в это поверить! – настаивала Паолина. – Ох, бедный, бедный маркиз! Я знала, что он был глубоко несчастен, но не могла же его жизнь быть настолько невыносимой, чтобы он предпочел... умереть.

Слезы выступили у нее на глазах, и ей едва удалось выговорить последнее слово.

– О чем он говорил с вами, когда вы вышли на балкон? – осведомился сэр Харвей.

– Он сказал мне, что... любит меня, – срывающимся голосом ответила Паолина. – И еще он говорил мне, что его... женили, когда ему было только четырнадцать лет, а его жена... потеряла рассудок, но... осталась в живых. Поэтому у него не было возможности... просить моей руки.

На какое-то мгновение ее всхлипывания прекратились, и затем она добавила:

– Вчера я весь вечер... спрашивала себя, почему он не мог... расторгнуть свой брак.

– Это было бы невозможно, – произнес сэр Харвей резко. – Ни одна знатная семья в Венеции не потерпит подобного скандала. Только выскочки и вольнодумцы могут позволить обсуждать свои сугубо личные дела, касающиеся только семьи, на публике.

– Тогда он просто устал от жизни, – вздохнула Паолина.

– Должно быть, он слишком глубоко вас любил.

– Он... говорил об этом, но я... не поняла.

– А вы любили его?

Его слова пронзили ее слух, словно выстрел. Паолина в изумлении подняла на сэра Харвея заплаканные глаза.

– Он... нравился мне, – ответила она неуверенно. – Он казался очень спокойным и... серьезным и не внушал мне страха, как некоторые... другие мужчины здесь. Но я... не любила его.

– Судя по всему, вы сказали ему тогда слишком много или, напротив, слишком мало, – стоял на своем сэр Харвей. – Подобная трагедия не может быть объяснена всего лишь несколькими словами, сказанными на балконе.

Он казался раздраженным. Вто же время в его голосе чувствовалось что-то еще, какая-то обидная, почти жестокая нотка, отчего лицо Паолины покрылось румянцем и девушка едва не лишилась дара речи.

– Н... нет! Вы не должны... так думать обо мне. Он... нравился мне, только и всего. Он казался мне... добрым и чутким.

– Вряд ли можно считать проявлением чуткости то, как он поступил сейчас с вами, – ответил сэр Харвей.

– Со мной? – удивилась Паолина.

– Да, с вами, – последовал неумолимый ответ. – Вы хотя бы можете себе представить, какие толки эта внезапная смерть вызовет по всей Венеции? Ни один человек здесь не поверит, что безобидная дружба могла привести к такой ужасной трагедии. Все будут считать, что тут кроются куда более серьезные причины.

– Но это же неправда! – закричала Паолина. – Вы сами знаете, как мало я была знакома с маркизом. Мы с ним ни разу не оставались наедине, если не считать того вечера, когда мы вместе вышли на балкон.

– Черт бы побрал этих буйных латинян! – воскликнул сэр Харвей. – К вечеру весь город придет в волнение. Полагаю, мне сейчас лучше пойти к графине и попытаться что-нибудь предпринять.

– Почему она послала за вами? – спросила Паолина, охваченная внезапным подозрением. – У них наверняка есть родные, друзья – словом, все те люди, которых они знали всю жизнь. Вряд ли графиня сейчас нуждается в утешении постороннего или в его присутствии.

– У графини свое мнение о том, какую роль я должен играть в ее жизни, – произнес сэр Харвей, и губы его насмешливо изогнулись.

Паолина некоторое время молчала и затем, когда он направился к двери, спросила:

– И вы согласны играть ту роль, которую она потребует от вас?

Ей не удалось сдержать себя. Вопрос сорвался с ее губ почти непроизвольно.

– Я пока не знаю, – ответил сэр Харвей. – Сейчас меня больше всего заботит то, как избавить вас от неприятностей, так как, уверяю вас, если светское общество Венеции отвернется от вас, мы пропали.

– Но я же ни в чем не виновата, – возразила Паолина. – Откуда я могла знать, что он решится на подобный поступок? Не говоря уже о том, что я почти не была с ним знакома.

– Однако он покончил с собой из-за вас.

– Откуда им это может быть известно?

– Он, должно быть, оставил записку или что-нибудь в этом роде, – ответил сэр Харвей. – И даже если нет, вся Венеция к полудню наверняка будет знать правду. Возможно, об этом уже сейчас сплетничают во всех городских кофейнях. Старые жуиры из казино не упустят случая присочинить что-нибудь от себя. О происшедшем уведомят дожа и Сенат. Меня сейчас волнует только одно: удастся ли мне убедить семью маркиза замять это дело – по крайней мере, не допустить широкой огласки.

– Вас волнует лишь то, что будут говорить, – заметила Паолина укоризненно. – Я же думаю сейчас о маркизе. Он был молод и красив. Почему он решился на такой шаг? Почему? Почему?

– У любви есть свои странности, – отозвался сэр Харвей. – Иногда она может свести с ума даже самого разумного человека.

– Тогда сама эта смерть была безумием, – прошептала Паолина.

Она вытерла глаза носовым платком. Сэр Харвей все еще стоял у двери, глядя на нее, и девушка спросила:

– Вы не сердитесь на меня?

Ее голос был тонким и жалобным, как у ребенка, который уже был наказан, но все еще боялся большего.

– Да, я сержусь, – отозвался сэр Харвей. – Я раздражен потому, что все шло так хорошо, а теперь вдруг стряслась эта беда. Еще вчера вся Венеция была у ваших ног, вы были единодушно признаны самой прекрасной женщиной в городе. Даже дамы в разговорах между собою хвалили вас, а граф был совершенно вами покорен.

– Граф! Я совсем забыла о нем. Что он скажет, когда обо всем узнает?

– Там видно будет, – ответил сэр Харвей. – Если он сегодня не придет навестить нас и от него не будет никаких вестей, тогда нам станет ясно, что он пошел на попятную – ситуация не особенно приятная, тем более теперь, когда я уже решил, что мы близки к цели.

– Мне... очень жаль, – пробормотала Паолина.

Сэр Харвей взглянул на нее, но выражение его лица не смягчилось. Глаза его оставались холодными как лед.

– По-видимому, вы слишком красивы, – резко произнес он. – Возможно, в этом и заключается источник всех бед.

Он развернулся и вышел из комнаты, а Паолина в слезах рухнула на диван. Она долго плакала, вспоминая маркиза и суровое выражение лица сэра Харвея, когда он покинул ее, чтобы проведать графиню.

В мыслях Паолины возник образ веселой вдовушки с ее румяным, сияющим лицом, черными, полными страсти глазами и алыми губками, кокетливо изогнутыми в улыбке. Она вспомнила грациозные, чувственные движения ее тела, которое как будто ни на миг не могло оставаться в покое. Вероятно, это был как раз тот род красоты, которым восхищался сэр Харвей, подумала Паолина с горечью, и если граф оставит свои ухаживания за ней, с какой стати сэру Харвею беспокоиться из-за этого? Он вполне мог жениться на графине и жить в полном счастье до конца своих дней. Ей придется тогда оставить их и уехать отсюда прочь. Отправиться куда угодно, в Рим, Неаполь, во Францию или даже в Англию – какое это будет иметь значение, если она все равно останется одна, никому не нужная, и рядом не будет никого, кто мог бы о ней позаботиться.

При этой мысли она снова зарыдала и затем, сделав над собою усилие, встала со своего стула и направилась в спальню, чтобы промыть водой заплаканные глаза. Она не осмеливалась выйти наружу. Она не решалась даже выглянуть в окно из страха, что кто-нибудь может заметить ее. Она могла лишь расхаживать без отдыха из стороны в сторону по обставленной роскошной мебелью галерее парадной анфилады или малой библиотеке, даже там не находя себе места.

Она не принадлежала к этому миру. Она была всего лишь наемной актрисой, вынужденной притворяться и обманывать, скрывавшей за блестящей внешностью душевную пустоту и одиночество, которые постоянно давали о себе знать.

Девушка вдруг почувствовала острую тоску по дому, неважно где, лишь бы она могла назвать его своим. Ей было все равно, каким бы бедным и убогим он не оказался, если только она сможет чувствовать себя там уверенно, обрести покой и безопасность.

Ей вспомнилась длинная череда убогих комнат в отелях и меблированных квартир в домах сомнительной репутации, через которые ей пришлось пройти. Тогда их обстановка почему-то не имела для нее значения, так как все они казались ей до крайности безликими – несколько месяцев в каком-нибудь глухом закоулке, неделя в особняке на берегу моря, затем поспешное бегство в первую попавшуюся комнату на верхнем этаже, маленькую и грязную, куда вела обветшавшая от времени лестница, крохотный домик, снятый ими где-нибудь у озера, и затем снова бесконечные скитания из города в город...

О, эти города! Все они были похожи друг на друга, а ее отца интересовали лишь казино, покрытые зеленым сукном столы, звон монет и шелест карт.

Теперь Паолине казалось удивительным, как она могла так долго выносить подобную жизнь. Сначала все обстояло по-другому, так как в то время они периодически получали денежные переводы из Англии. Девушка не знала, были ли они пенсией, как она сама предполагала, или просто подачкой со стороны родственников отца. Ей было известно лишь то, что деньги высылались точно в определенный срок, и они с нетерпением ждали их, рассчитывали на них, связывали с ними свои надежды. Они были единственной поддержкой, спасавшей их от еще больших затруднений и самой отчаянной нужды.

И вот однажды ночью, ничего не соображая после обильной выпивки, ее отец проиграл в карты банковский чек, по которому они ежемесячно получали свои деньги. Паолина все еще могла вспомнить лицо человека, которому достался их чек – смуглого, мрачного вида незнакомца, у которого хватило ума так уладить юридическую сторону дела, чтобы деньги впредь поступали ему, и у ее отца не осталось никакой возможности уклониться от своего долга.

После этого им приходилось полагаться только на милость судьбы, опускаясь все ниже и ниже, постоянно переезжая в еще более худшие комнаты в доходных домах, куда ни одна приличная женщина не позволила бы себе даже войти. Потому ли, что она была не похожа на остальных обитателей этих домов, или потому, что она мало с кем общалась, мужчины в этих бедных, кишащих головорезами районах не трогали ее. Правда, иногда к ней приставали на рынке или какой-нибудь прохожий, завидев спешащую по улице девушку, пытался с нею заговорить или кричал ей вслед, но чаще всего ей удавалось пройти незамеченной. После каждого подобного случая Паолина обычно бежала изо всех сил к себе в комнату, запирала дверь на замок и бросалась на кровать, едва дыша от испуга. В такие минуты она горячо молила Бога, чтобы ее отец хоть раз вернулся домой пораньше и побыл с нею, избавив ее, по крайней мере, от страха перед нападением. Однако ее мольбы постоянно оставались без ответа. Обычно отец приходил, когда уже занималась заря, с трудом держась на ногах, с затуманенными глазами и в дурном расположении духа из-за того, что ему опять не повезло в игре.

Им пришлось продать все, что имело хоть какую-то ценность. Она даже временами подозревала, что ее отец пускался на воровство. Однако ему почему-то всегда удавалось выкрутиться, имея в наличии ровно столько денег, сколько требовалось, чтобы сделать несколько ставок в казино, снова оставляя свою дочь одну с вечера до раннего утра.

«После того, как мне пришлось все это выстрадать, почему я не чувствую себя более счастливой сейчас, когда я обрела свободу?» – спрашивала себя Паолина, и ей тут же стал ясен ответ. Он заключался в том, что она до сих пор боялась – боялась остаться в одиночестве, лишиться даже того временного, зыбкого ощущения безопасности, которое давало ей присутствие сэра Харвея, пока ему это могло принести выгоду.

Паолина пыталась подсчитать в уме, во сколько должен обойтись им этот дворец вместе с жалованьем слугам, едой и вином, и пришла к выводу, что как бы ни была велика сумма, вырученная сэром Харвеем от продажи драгоценностей, учитывая и те три тысячи крон, которые предложил за нее герцог, вряд ли этих денег хватит надолго при том размахе, с которым они их тратили. День окончательной расплаты был уже не за горами и единственным путем к их спасению могла стать ее помолвка с графом.

Паолина бросила беглый взгляд на часы, стоявшие на каминной полке. Полдень уже миновал, и девушка старалась вспомнить, не говорил ли граф накануне о том, что собирается прийти к ним с визитом или ей следовало ждать от него письма, но все, что было сказано вчера вечером, вылетело у нее из головы. Она могла припомнить отчетливо только тот момент, когда она заметила голубой камзол сэра Харвея, приближающегося к ней, и в отчаянии бросилась ему навстречу, чтобы спрятать свое лицо на его плече. Каким сильным и широкоплечим он выглядел тогда и как легко все ее страхи улетучились просто потому, что он был рядом! Его присутствие всегда действовало на нее так – с ним она чувствовала себя в безопасности.

Девушка вспомнила, какое огромное облегчение она испытала, когда сэр Харвей ворвался через разбитое окно в комнату герцога как раз в тот момент, когда она уже почти потеряла всякую надежду на спасение. Как он был красив! Сколько в нем было силы! Он казался идеальным защитником для любой женщины от всех трудностей и мирских забот.

Паолина то и дело бросалась через всю галерею к тому месту, откуда она могла видеть широкую, покрытую ковром лестницу, ведущую к парадному вестибюлю. Почему он до сих пор не вернулся? Что с ним могло случиться? Неужели он решил, что она ему больше ни к чему, и оставил ее на произвол судьбы? От одной этой мысли ее охватила дрожь, руки девушки стали холодными. Он отсутствовал уже довольно долго, и Паолина ожидала его, стоя на лестничной клетке и едва сдерживая. трепет, пока не услышала его шаги по мраморным плитам внизу.

Она узнала бы его походку где угодно – твердую, уверенную поступь человека, знающего себе цену и идущего по жизни так, словно весь мир лежал у его ног. Он стал подниматься по ступенькам, и девушка замерла в напряженном ожидании, пока наконец его лицо не показалось из-за поворота лестницы. Затем сэр Харвей поднял глаза и увидел Паолину. Волосы девушки отливали золотистым блеском на фоне темных полотен, развешанных по стенам, кожа ее была белее, чем лепестки цветов камелии, которые он держал в руках.

Сэр Харвей в полном молчании медленно поднимался по лестнице, и когда он оказался рядом с Паолиной, та не смогла больше сдерживать себя.

– Что случилось?

Ее голос как будто вырывался из самых заветных глубин ее существа, хотя говорила она почти шепотом. Он вручил ей камелии.

– Графиня посылает их вам. Она глубоко потрясена кончиной брата, но понимает, что тут нет вашей вины.

Паолине показалось, что охватившее ее чувство облегчения было выше ее сил. Она пошатнулась, и тут же рука сэра Харвея поддержала ее.

– Все в порядке, – произнес он ласково. – Они намерены сохранить все случившееся в секрете, за исключением самых близких родственников.

– Каким образом он... умер?

– Он застрелился из дуэльного пистолета! Его нашли рядом с телом маркиза на полу.

– Тогда откуда его родным стало известно, что он покончил с собой... из-за меня?

– Он оставил записку, в которой просил набальзамировать его сердце и послать вам в алебастровой урне.

– Нет! Нет! – вскрикнула Паолина в отчаянии. – Я не возьму ее. Они не могут... заставить меня.

– Вам лучше успокоиться, – посоветовал сэр Харвей.

Он помог Паолине сесть на софу и затем пересек комнату, чтобы налить вина в две рюмки.

– Выпейте это, – сказал он. – Вам это не помешает, как, впрочем, и мне тоже после всего того, что нам пришлось пережить сегодня утром.

Паолина вся дрожала и была так взволнована, что едва смогла взять у него рюмку. Наконец он пришел ей на помощь, поднеся рюмку к губам девушки. Паолина отпила глоток, и вино, смочив ей горло, сняло дрожь и подавило уже готовый начаться припадок истерики.

– Как он мог... решиться на такое? – с трудом выговорила Паолина спустя мгновение.

– Не забывайте, что мы имеем дело с итальянцами, – ответил сэр Харвей. – Они на многое смотрят иначе, чем мы. Кроме того, любовь значит в их жизни намного больше, чем это бывает у англичан.