«Змея Сатаны»: Авангард; Москва; 1994

ISBN 5-86394-022-0

Оригинал: Barbara Cartland, «A Serpent of Satan», 1979

Перевод: Т. Горностаева

От автора

Второй граф Рочестер (1647-1680) был самым известным среди распутников эпохи Реставрации[1], а помимо того – выдающимся лирическим и сатирическим поэтом.

Жизнь, полная разгула, диких выходок, грубых розыгрышей, навлекла на него наказание – он был удален от двора, что не помешало королю Карлу оставаться его другом и иногда даже участвовать в его любовных эскападах.

Для своего друга Этериджа он послужил прототипом героя пьесы «Доримант» – «Я знаю, что он – Дьявол, но сохранивший нечто от лика Ангела».

Глава 1

1802

Граф Рочестер с такой сноровкой направил четверку лошадей к стойлу, что на лице грума появилось восхищение.

– Займитесь ими, Джейсон! – приказал он, выходя из фаэтона.

Тем временем его слуга уже звонил в колокольчик у массивной двери дома лорда Лангстоуна на Парк-лейн.

Дверь отворил лакей в голубой ливрее, отделанной желтым, – цветах Лангстоуна.

Граф хорошо знал эти цвета, поскольку лорд Лангстоун был его постоянным соперником на скачках, где – как и во всех других видах спорта, которыми он занимался, – граф неизменно выходил победителем.

С тем же восхищением, что и грум, на него глядели другие слуги, собравшиеся в мраморном холле особняка Лангстоуна. Ничто не может вызвать большего уважения англичанина, чем спортивный успех, а для публики, интересующейся скачками, граф прежде всего был «королем спорта». Про его достижения в других областях обычно говорилось шепотом.

Поспешно подошедшего дворецкого граф спросил, привычно растягивая слова:

– Ее светлость у себя?

– Да, милорд. Я сообщу ее светлости, что вы здесь.

Вслед за дворецким граф поднялся по закругленной лестнице, хорошо известной многим знаменитостям, и вошел в гостиную, простиравшуюся на всю длину особняка.

Казалось, эта комната была создана для приемов. Хрустальные люстры искрились в лучах падающего сбоку солнечного света, а оранжерейные цветы, доставленные из поместья лорда Лангстоуна, наполняли воздух ароматом.

Граф не спеша прошелся по ковру, и лишь когда дворецкий закрыл за собой дверь, заметил, что он не один.

Молодая женщина в дальнем углу гостиной была всецело поглощена цветами, которые она расставляла в вазе. Она заметила его только тогда, когда он был уже на середине гостиной. Обернувшись, она бросила на него взгляд, и, к его удивлению, в ее глазах появилось выражение, более всего походившее на страх.

Граф привык встречать взгляды женщин любого возраста, но страх не входил в число тех чувств, с какими они на него смотрели; самым привычным среди них было обожание.

Но эта девочка – а это была почти девочка – пришла в состояние крайней тревоги при его появлении. Она быстро собрала цветы, еще не поставленные в вазу, и направилась прочь от стола, явно устремляясь к выходу.

Однако для этого ей пришлось пройти мимо графа, и, когда она подошла ближе, он увидел, что она очаровательна; столь очаровательна, что мало какая из женщин могла бы с ней сравниться.

Она была очень юна – лет семнадцати – восемнадцати на его опытный глаз – и одета в простенькое платье, уже слегка вышедшее из моды; ее тонкую талию перехватывал голубой поясок.

– Полагаю, что мне следовало бы представиться, – сказал он, когда она оказалась на расстоянии нескольких футов от него.

– Я знаю... кто вы... милорд, – пролепетала она смущенно. – Я... не должна была здесь находиться. Боюсь, что я не рассчитала время.

– Это я пришел слишком рано, – сказал граф.

Так оно и было в действительности – он с такой скоростью гнал лошадей вокруг парка, что прибыл по меньшей мере минут за двадцать до того времени, когда леди Лангстоун должна была его ожидать.

– Я уже... ухожу.

Эти слова она произнесла почти шепотом, но он услышал и сделал еще два шага, так чтобы оказаться на пути молодой девушки.

– Прежде чем вы уйдете, – сказал он, – должен заметить, что поскольку вы знаете мое имя, то будет справедливо, если я узнаю ваше.

Она взглянула на него, и страх опять появился в ее глазах. Словно бы подчиняясь принуждению, она сказала:

– Я... Офелия Лангстоун... милорд.

– Вы хотите сказать, что вы дочь лорда Лангстоуна? – спросил граф.

– Да... милорд.

– От первого брака, конечно?

– Да... милорд.

– В таком случае, вероятно, ваша мачеха вывезет вас в свет в этом сезоне? Или вы еще в школе?

Наступило молчание. Затем с легкой дрожью в голосе Офелия ответила:

– Я... не буду представлена в свете... милорд.

Граф приподнял бровь. Но поскольку он знал леди Лангстоун, то подумал, что той вряд ли будет приятно сопровождать на светских раутах свою падчерицу, особенно столь прелестную.

Офелия посмотрела на дверь, потом опять на графа. Он стоял и думал о том, что ее красота, казалось, принадлежит не настоящему времени, а прошедшему. В ней не было ничего от цветущей красоты Юноны – типа, который ввела в моде Джорджина, герцогиня Девонширская, лет двадцать назад; в ней также не было ничего от зрелой прелести миссис Фитцхерберт.

Чем-то классическим веяло от правильного овала ее лица с прямым носом и губ, очерченных идеальной линией. Он подумал, как неожидан у совсем молодой девушки столь одухотворенный взгляд.

Граф был знатоком женщин, точно так же, как он был арбитром во всем, что касалось лошадей и эпикурейских яств и вин.

Теперь он спрашивал себя, когда в последний раз он видел такое лицо, такую грацию, приковавшие его внимание с того самого мгновения, как только девушка двинулась в его сторону.

Он догадался, что она хочет еще что-то сказать. И в самом деле, все время поглядывая на дверь, словно опасаясь, что та откроется и кто-то войдет, она сказала еле слышно, почти прошептала:

– Я могу попросить вашу светлость...

– Разумеется, – ответил граф, не понимая, что она собирается сказать.

– Вы... помните Джема Буллита?

Граф нахмурил брови. Имя звучало знакомо, но он не мог вспомнить, кто это.

– Джем Буллит? – повторил он.

– Он был у вас жокеем несколько лет назад.

– Ну, конечно, – воскликнул граф. – Джем Буллит! Очень хороший наездник. Он выиграл для меня несколько скачек.

– В таком случае, не могли бы вы для него сейчас что-нибудь сделать?

Граф нахмурился:

– Что-нибудь для него сделать? – повторил он. – Насколько мне помнится, он уже не работает у меня.

– С ним произошел несчастный случай.

– Да, конечно, – сказал граф. – Теперь я припоминаю. С ним действительно был несчастный случай, и я его уволил.

– И вы... не назначили ему пособия!

– Это неправда! – Голос графа прозвучал резко. – Никогда в жизни, мисс Лангстоун, – говорю вам истинную правду – я не уволил ни одного человека из тех, кто хорошо мне служил, не обеспечив их будущее.

– Да, но... это не относится к Джему Буллиту, – повторила Офелия.

В ее голосе прозвучали нотки упрека.

Он хотел возразить, но в это время за дверью послышались какие-то звуки, и девушка, стоящая перед ним, вздрогнула. Едва слышно она сказала:

– Пожалуйста... пожалуйста, я вас очень прошу... не говорите моей мачехе, что я с вами разговаривала.

Это было похоже на крик страха, настоящего ужаса. И с быстротой лани, прежде чем дверь успела отвориться, она оказалась перед ней, словно как раз выходила из комнаты.

Но там стояла не та, кого она так боялась; это был дворецкий. Не говоря ни слова, Офелия прошла мимо и исчезла в коридоре.

– Ее светлость спрашивает, милорд, – сказалграфу дворецкий, – не соблаговолите ли вы посетить ее в будуаре?

Это было именно то, чего ожидал граф, – и он последовал за дворецким через гостиную и дальше по коридору.

Граф поймал себя на том, что высматривает по сторонам какие-нибудь следы присутствия Офелии, но его окружала тишина большого дома, нарушаемая лишь тяжелыми шагами дворецкого, идущего впереди.

– Джем Буллит! – Граф произнес это имя вполголоса, вспомнив теперь маленького, высохшего человечка, умевшего так обращаться с лошадьми, что всегда первым приходил к финишу.

Он вспомнил несчастье, которое с ним произошло, и то, как он был расстроен, узнав, что вряд ли Джем Буллит сможет снова сесть в седло. Ну, и конечно же, он позаботился о нем, обеспечив его будущее, как всегда делал это для тех, кто хорошо ему служил.

Непонятно, как Офелия Лангстоун получила такую неточную информацию и, в любом случае, почему ее так заботит судьба чужих слуг?

Думая о ней, он понял, что на самом деле очень мало знает о Лангстоунах – исключая то, что леди Лангстоун некоторое время преследовала его.

В этом тоже не было ничего нового для графа; женщины такого типа неизменно за ним охотились. Однако ему было также известно, что матери дочерей на выданье считали его человеком, знакомства с которым следовало избегать любой ценой.

Поэтому он был бы даже слегка разочарован, если бы его полностью приняли в обществе, которое он про себя называл «порядочным». Только самые ближайшие его друзья – их было немного – знали, насколько сложной личностью был граф. Не случайно он взял себе не только имя человека, известного как один из величайших Рейков[2] в истории, но и сознательно подражал его характеру.

Граф Рочестер родился в Уилмуте, хотя и не был в родстве с человеком по имени Уилмут, сделавшимся олицетворением распущенности при дворе Карла ІІ.

Неудивительно поэтому, что, когда король Георг III предложил ему графство, он попросил вернуть ему титул Рочестер.

Третий граф Рочестер умер в возрасте одиннадцати лет. После этого графство фактически перестало существовать, хотя второй граф не был забыт.

Теперешнего владельца титула необычайно занимало сходство их судеб, и когда во время учебы в Итоне он читал непристойные стихи Рейка эпохи Реставрации, его всякий раз забавляли аналогии между его жизнью и своей собственной.

Мать Джона Уилмута была пуританкой, грозой своего мужа и вечным укором для сына и жены сына. И это при том, что его отец был, что называется, «вполне порядочным человеком».

Джералд Уилмут мог бы сказать о себе то же самое. Возможно, психологически вполне объяснимо, что он испытывал потребность поступать наперекор матери, если уж она его постоянно осуждала; это был дополнительный повод для продолжения исследования биографии того человека, с которым он себя отождествлял.

Граф Рочестер из царствования Карла II был человеком, которого его биограф характеризовал как «остроумного, храброго, не злого и беспечного развратника».

Может быть, сто лет спустя его поклонник и не стал бы так ревностно следовать по его стопам, если бы мать не пилила его непрерывно за каждую проказу и выходку, не соответствовавшую ее представлениям о высокодуховном образе жизни.

Впоследствии граф понял, что тем самым она толкала его на гораздо более серьезные эксцессы, нежели те, к которым он первоначально был склонен.

Когда ему исполнился двадцать один год, как и Рочестер эпохи Реставрации, он занял свое место в палате лордов после смерти отца, лорда Уилмута. Еще одно сближало этих двух людей – интерес к проблемам флота.

Граф энергично выступал против политики, ведущей к упадку флота, когда моряков отправляли в отставку, выплачивая им половину пенсии, как это началось сразу же после подписания Амьенского договора в марте 1802 года.

Но и ранее граф отличался храбростью и фантазией.

Он обеспечил безопасную и спокойную жизнь многим эмигрантам, бежавшим из Франции во время революции, спасая свои головы от гильотины.

В качестве вознаграждения Георг III предложил ему графский титул и спросил, каким именно графом он хотел бы стать. Без малейшего колебания, с легкой улыбкой и представляя, как это разъярит его мать, Джералд Уилмут ответил:

– Я хотел бы стать графом Рочестер, если так будет угодно вашему величеству.

Он еще раньше заслужил свое прозвище.

В последний год учебы в Итоне сверстники прозвали его «Рейк Уилмут», и это прозвище последовало за ним в Оксфорд, где вряд ли кто-либо догадывался, что у него есть и другое имя.

«Рейк Рочестер» – звучало идеально и перебрасывало мостик между Рейком эпохи Реставрации и временем короля Георга.

Он стал чем-то вроде неизменной путеводной звезды в веселом беспутном кружке принца Уэльского, и королева иногда журила его за легкомысленное поведение принца в историях, где были замешаны женщины.

Если прежний Рочестер был сущим дьяволом с женщинами, то Рейк Рочестер II был им не в меньшей степени.

Это было не трудно, потому что он был не только исключительно красив, высок и атлетически сложен, но, кроме того, имел взгляд типичного Рейка, в котором сочетались цинизм и смелость, насмешливая улыбка и язвительный язык.

И поскольку Рейк эпохи Реставрации писал эпиграммы, то и нынешний граф, конечно же, обязан был делать то же самое, однако скорее в прозе, чем в стихах; он чаще обращался к спичу, чем к рифме. Это единственное, что их различало.

Однажды Джон Рочестер сильно влюбился, и его стихи и письма к Элизабет Барри столь же красивы и нежны, насколько другие его творения грубы и неприличны.

Но сейчас, да и никогда раньше, в жизни Рейка Рочестера II не было никого, кому он мог бы написать: «Я только лишь воздаю вам должное, когда люблю вас так, как ни одну женщину никто не любил прежде».

Изредка, когда какая-нибудь из женщин казалась ему особенно привлекательной, граф вспоминал любовные стихи, посвященные его предшественником Элизабет Барри:

Твоей любовью побежден,

И взором в рабство обращен —

и говорил себе, что подобных чувств никогда не изведал. Никогда его не обращала в рабство женщина, и он не испытывал ни малейшего желания узнать, как это бывает.

Женщины существовали для развлечения, для веселья, желания, но больше ни для чего.

Он помнил, в какой ад превратила его мать жизнь отца, и не собирался подвергнуться чему-либо подобному.

Он переходил от одного романа к другому с такой быстротой, а иногда и безжалостностью, что, разумеется, это не могло избежать комментариев светского общества.

– Я хочу, чтобы в этом вопросе была полная ясность, – говорили матери своим дочерям. – Если, не дай Бог, ты окажешься в обществе Рейка Рочестера, ты должна избегать его любой ценой, а если ты меня ослушаешься, то отправишься в деревню на следующий же день.

Но опытные жены снисходительных мужей смотрели на него с ожиданием и поощрением во взгляде.

Граф понимал, что может выбрать среди них любую, которая придется ему по вкусу, и поскольку все давалось ему легко, то постепенно он стал гораздо более привередливым, чем во времена своей бурной юности.

Вспоминая теперь вечные ограничения и запреты, переполнявшие его отрочество, он искал в женщинах только приятности; самое главное – чтобы они ему не наскучили.

Это стало для него важнейшим критерием, и какое-то время он сопротивлялся льстивым речам леди Лангстоун.

В то время его увлекала и даже, можно сказать, обвораживала леди Харриет Шервуд, в которой была какая-то дикость характера, делавшая ее совершенно непредсказуемой и способной на поражавшие всех поступки.

Но леди Лангстоун – Цирцея, как она себя называла, – была весьма настойчива.

Она намеренно выбрала себе такое имя, забыв банальную Аделаиду-Шарлотту – имена, данные ей при крещении, и демонстрируя свою власть над мужчинами, и в самом деле неограниченную.

Она была своего рода женским аналогом графа: в ее жизни один любовник сменялся другим; она отбрасывала их, как только ей удавалось вскружить им голову, и оглядывалась вокруг в поисках следующей жертвы, которую можно завоевать.

Граф не мог не признать, что среди известных ему женщин она – одна из самых красивых.

В ней была притягательная сила злого начала, таившаяся не только в пристальном, загадочном взгляде сфинкса, темно-рыжих волосах и манящей улыбке на губах, сулящей неописуемые наслаждения. Но всякого мужчину ее чувственная кошачья внешность наводила на мысли о чем-то змеином.

– Это же настоящий Змей из садов Эдема, – яростно воскликнула однажды какая-то женщина. – Этот змей на самом деле был не змеем, а змеей, и звали ее Цирцеей.

Так же думали о ней десятки женщин, когда увлекались их мужья, когда разбивались сердца и разрушались жизни их сыновей, когда появлялась торжествующая, не затронутая опустошениями, произведенными ею, победительница-Цирцея.

За ней тянулось столько историй, что граф иногда думал, что она могла бы стать достойной соперницей в любовных турнирах, и что следовало бы остерегаться, чтобы не утратить пальму первенства.

Но, разумеется, он не собирался устраивать подобных состязаний ни с женщинами, ни с мужчинами. Дни, когда он был настолько молод, что заботился о том, чтобы утвердить свою славу, бросая осуждавшим его людям вызов недостойным, по их мнению, поведением, давно миновали.

Он был Рейком, но уже не таким, который слепо следует желаниям – ни своим собственным, ни чужим.

Если он хотел женщину, он ее брал, но никогда не делал этого для того, чтобы утвердить свою репутацию.

Когда накануне вечером Цирцея Лангстоун подчеркнуто небрежно, так, что это прозвучало даже неестественно, пригласила навестить, ее после обеда, он не сомневался в том, что это означало.

– Я принимаю кое-кого из друзей, – сказала она, – и буду рада вас видеть, если у вас не окажется других дел в это время.

Это прозвучало так небрежно и искусственно, что граф легко сумел прочесть между строк, что друзьям в последний момент что-то помешает и он окажется наедине с хозяйкой.

Он посмотрел на нее, на изумруды, сверкавшие на ее шее почти таким же злым блеском, как и ее зеленые глаза, и подумал, что, может быть, было бы занятно посмотреть, что она представляет собой в действительности и насколько заслужена ее дурная репутация.

А репутация женщины, что граф знал до тонкости, порой строится на очень хрупком фундаменте.

Скандальная атмосфера могла быть преувеличена и раздута из-за самого незначительного отклонения от принятых условностей, а само это отклонение, в свою очередь, легко принимало облик порока более страшного, чем глубины ада.

Но Цирцея действительно выглядела порочной, и граф знал, что косые взгляды из-под накрашенных ресниц, изгиб ее губ – все было столь же деланно, как и ее загадочные изречения.

Однако представление разыгрывалось на высоком уровне, и он чувствовал, что не познакомиться со всем ее репертуаром в целом могло бы быть ошибкой с его стороны.

– Мне хотелось проверить новых лошадей, – ответил он, – и если они меня устроят, на что я рассчитываю, то я окажусь на Парк-лейн и сочту за честь принять ваше приглашение.

Слова звучали с привычным цинизмом, выражение глаз говорило слушавшей его женщине, что он не только может передумать в последний момент, но и крайне скептически относится к тому, что этот визит действительно может быть интересен.

И вот он здесь. Граф находился в ее доме и подумал, что до сих пор события разворачиваются точно так, как он и предвидел, – за исключением Офелии.

Парадная гостиная, после короткого ожидания – приглашение в будуар ее светлости; все разыгрывалось в соответствии с хорошо известным планом.

Единственное отступление представляла собой Офелия, и, когда перед ним открылась дверь в будуар, он поймал себя на том, что его мысли заняты тем, что же случилось с Джемом Буллитом и почему девушка сказала, что тот не получает никакого пособия.

В крохотной спальне наверху Офелия спрашивала себя, как случилось, что она позволила графу Рочестеру застигнуть себя в гостиной. Она прекрасно понимала, как разгневается ее мачеха, если услышит об этом. Можно только молиться, чтобы Бетсону, дворецкому, хватило такта ничего не сказать о том, что граф застал ее с цветами в гостиной.

Ей пришлось провозиться над букетом дольше, чем обычно. Помимо всего прочего, еще и это дало ей понять, что визит графа – событие незаурядное. Для Офелии мерой значительности мужчин, которых принимала ее мачеха, было количество цветов, добавляемых к тем, что привозили из поместья каждую неделю. Сегодня прислали необычно большое количество цветов и после того, как Офелия расставила их в будуаре мачехи, у нее почти не оставалось времени, чтобы заняться букетами для гостиной.

Но ей бы следовало следить за часами: она знала, что должна все закончить задолго до того, как граф будет препровожден в гостиную.

«Как я могла сделать такую глупость?» – спрашивала она себя.

Она с испугом посмотрела в зеркало. Ей показалось, что там отражается лицо мачехи, искаженное страшным гневом; когда женщина, занявшая место ее матери, выглядела таким образом – а это случалось достаточно часто, – каждый нерв в теле Офелии содрогался от ужаса.

Ей хватало ума понять, что дело не в том или ином ее поступке, а в том, что она слишком похожа на покойную мать и слишком привлекательна для падчерицы.

Еще прежде чем закончить школу, она представляла себе, на что будет похожа ее жизнь, но действительность превзошла самые неприятные предчувствия.

Теперь, после трех месяцев жизни под одной крышей с женщиной, в которой один ее вид вызывал ненависть, Офелия думала, как долго это может продолжаться. Что бы она ни делала, все было не так; при каждом взгляде на нее глаза мачехи темнели, а губы сжимались в жесткую линию. Бесполезно было обращаться к отцу, поскольку каждое ее слово мачеха мгновенно опровергала, а он верил не дочери, а жене.

После двух лет брака он все еще был околдован и всецело находился во власти этой женщины; и это началось еще прежде, чем его первая жена сошла в могилу.

Офелия не могла этого знать, но другие понимали, что Джордж Лангстоун овдовел в самый подходящий момент для Цирцеи Дрейтон. Ее муж, пьяница и бретер, был в конце концов благополучно убит на дуэли, а ее тогдашний любовник немедленно исчез, не имея ни малейшего желания на ней жениться.

Никто из мужчин, навещавших ее, когда мужа не было дома, льстивших ей и даже вносивших свой вклад в приобретение ее роскошных туалетов и драгоценностей, не спешил преподнести ей то, чего она хотела больше всего – второе золотое обручальное кольцо.

Оказавшись без денег, без подруг и с весьма шатким положением в обществе, Цирцея в отчаянии оглядывалась в поисках спасения и нашла Джорджа Лангстоуна.

Он был легкой добычей. Обаятельный, добродушный, спортивный, богатый, он был из тех людей, которые в окружающих видят только самое лучшее. Цирцея пустила в ход все свои чары, чтобы им завладеть, и даже, как уверяли некоторые, прибегла к черной магии, чтобы заманить его в ловушку.

Неизвестно, кто пустил слух о том, что Цирцея воспользовалась помощью Сатаны, скорее всего в основе его была попросту зависть, но слух распространился со скоростью лесного пожара.

– Бог мой, она же ведьма! – говорила одна женщина другой. – И конечно, Генри – ты же знаешь, какой он простодушный, – как бы он мог противостоять колдовству?

На месте Генри мог быть Леопольд или Александр, Майлс или Лайонелл.

Казалось, что мужчины были кроликами, загипнотизированными змеей. Как только они встречались взглядом с Цирцеей, они становились ее рабами до того момента, когда она в них больше не нуждалась.

Собственно, именно Харриет Шервуд и пробудила у графа интерес к леди Лангстоун тогда еще, когда он не намеревался следовать за общим стадом.

– Она злая женщина! – гневно уверяла леди Харриет. – Джон полностью в ее власти, и я клянусь, что только благодаря черной магии.

– Вы действительно верите во всю эту чепуху? – спросил граф.

– Вы же знаете Джона, – возразила ему леди Харриет. – Мой брат – добрейший человек, нежный и чувствительный. Раньше ничто его не интересовало, кроме жены и семьи.

– Может быть, он просто еще не перебесился? – цинично спросил граф.

– Не перебесился? В тридцать четыре года? – возмутилась леди Харриет. – Все это у него давно уже прошло. Но я его не осуждаю, во всем нет его вины. Эта женщина – злая, страшная ведьма, у него не было шансов от нее спастись.

Она была так расстроена судьбой своего брата и так неистово обрушилась на Цирцею Лангстоун со всей ее черной магией, что возбудила в графе некоторое любопытство.

Он уловил призывное выражение в глазах леди Лангстоун, устремленных на него. По тому, как временами она подчеркнуто не обращала на него внимания, он знал, что и это также способ обольщения, неотразимый для многих мужчин. Но прищур его глаз и ироническая улыбка давали ей понять, что весь спектакль им разгадан.

Теперь он словно бы отступил, уверяя самого себя, что еще не зашел слишком далеко. Всего лишь небольшая рекогносцировка, чтобы посмотреть, настолько ли она фальшива и неискренна, как он подозревал, и не преувеличены ли теми, кто ее ненавидит, ее хваленые способности соблазнить кого угодно.

В глазах Офелии он был всего лишь очередным в длинном списке любовников мачехи. Она испытывала дурноту и отвращение, видя, как нагло и бессовестно мачеха обманывает отца.

Одна мысль о том, что эта женщина заняла место ее матери, спит в постели ее матери и носит драгоценности ее матери, оскорбляла все, что было для нее свято.

Если Цирцея ненавидела свою падчерицу, то Офелия презирала мачеху за то, что та пала так низко и вела себя столь лживо.

Кроме того, она испытывала просто физический страх, и это чувство было для нее новым.

Со страхом, почти с болью думала она о том, что случится, если, несмотря на ее просьбы, граф расскажет мачехе о том, что она завела с ним разговор про Джема Буллита.

Она и сама не понимала, как у нее хватило смелости, но тем не менее она с отчаянием осознавала, что обязана помочь несчастному человеку, живущему на грани голодной смерти.

Его дочь была в услужении у Офелии и рассказала ей о нищете, в которой он оказался.

– От таких джентльменов, мисс, – сказала ей Эмили, – можно бы ожидать, что они получше будут относиться к таким людям, как мой отец, который с голоду помирает после того, как верой и правдой служил долгие годы.

– Но ведь граф, наверное, назначил ему пособие, когда ваш отец покинул службу?

– Ни пенни, мисс, – сказала Эмили, покачивая головой.

– Но почему же ваш отец не обратился прямо к графу? – спросила Офелия.

– Сначала он не мог ходить после того несчастья, мисс, – ответила Эмили, – а когда он смог ходить с палкой, то дошел до Рочестерского замка и повидал управляющего его светлости.

– Что же тот сказал? – спросила Офелия.

– Он сказал, что сделал все, что мог, но от хозяина ничего не добьешься для тех, кто ему больше не нужен.

– Возмутительная неблагодарность! – воскликнула Офелия. – Я не могу представить, чтобы мой отец вел себя подобным образом с теми, кто работал для нас.

Сказав это, она подумала, что отец так, конечно, не поступил бы, но мачеха вполне бы могла. И она подумала еще, что, наверное, люди из высшего света не такие, как ее мачеха. Наверное, никто из них не может видеть страдания людей, не попытавшись их облегчить.

Слова Эмили пробудили в ней такое сочувствие к Джему Буллиту, что она настояла на том, чтобы поехать повидаться с ним. Они с Эмили наняли экипаж, потому что леди Лангстоун никогда бы не позволила падчерице воспользоваться ее собственной каретой, и Офелию потрясли трущобы, через которые им пришлось проехать в районе Ламбет.

Когда они наконец добрались до дома, где жил Джем Буллит, она с трудом заставила себя поверить, что человеческое существо может обитать в таком месте, где приличный фермер не поместил бы своих свиней.

Пол был чист – за этим Джем следил, но стены отсырели, дверные петли заржавели, а стекла уже давно были выбиты из окон.

У Офелии было мало собственных денег, их хватало только на то, чтобы оплачивать совсем простые платья и кое-какие необходимые мелочи. И даже этими расходами мачеха непрерывно попрекала, разговаривая с ней так, словно Офелия была настолько состоятельна, что не нуждалась в помощи отца; попрекала каждым съеденным куском, все время напоминая, что они не могут себе позволить никакой роскоши.

Это было нелепо, потому что отец Офелии был богат. Когда его первая жена была жива, он осыпал ее подарками, и она могла купить все, чего бы ни пожелала для себя или для Офелии.

Офелия оставила Джему все деньги, какие у нее были, хотя он и возражал против такой щедрости. Кроме того, она обещала передать с Эмили еще, как только получит деньги, которые ей выплачивали каждый квартал.

Она не знала, стоит ли поговорить с отцом о помощи Джему. Однажды, когда она хотела купить себе новое платье, потому что старое совсем уже пришло в негодность, мачеха устроила ей такую сцену, что она гордо решила никогда больше не просить денег.

С того дня, когда она посетила Джема в Ламбете, она ненавидела графа так, как мало кого ненавидела.

Конечно же, она слышала о нем. Девушки в школе пересказывали друг другу истории, услышанные от матерей, и предостерегали друг друга, чтобы когда-нибудь кого-нибудь из них, не дай Боже, не увидели в его обществе.

– Мама говорит, что он сам дьявол во плоти, – сказала одна из девушек. – Но, правду говоря, он настолько красив, что, конечно, хотелось бы с ним познакомиться.

– Если ты это сделаешь, ты уже не сможешь прийти ни на один бал, – предупредила другая девушка. – Мне рассказывала мама, как дочь одной дамы, за которой ухаживал граф, подверглась остракизму.

– Это же несправедливо! – воскликнула Офелия. – Она же не может отвечать за то, что делает ее мать.

– Мама говорит, что нельзя дотронуться до дегтя и остаться незапачканным, – последовал ответ.

Офелия с этим согласилась. Но все же, зная, сколько граф тратит на лошадей, ей казалось совершенно невероятным, чтобы он мог так низко поступить с человеком, который не по своей вине не смог продолжать службу.

Джем рассказал ей, как все случилось. Он брал высокое препятствие, которое граф велел соорудить в своем парке, на очень норовистой лошади.

– Я бы, конечно, преодолел его, как обычно, мисс, – сказал старый жокей, – но ее отвлекла птица, выпорхнувшая из-за живой изгороди в тот самый момент, когда она прыгнула. Лошадь упала и перекатилась через меня.

– О, как я вам сочувствую! – воскликнула Офелия.

– Это была хорошая лошадь, мне нравилось на ней ездить. Конечно, она это сделала не нарочно. Просто немного не повезло.

Офелия была растрогана тем, что он не винил лошадь, но, возвращаясь с Эмили домой, она решительно осудила графа за черствость, доходящую до жестокости.

Она и предположить не могла, что когда-нибудь столкнется с ним лицом к лицу.

Ее мачеху навещали разные мужчины, но никто из них не удостоился такого необыкновенного количества цветов.

Утром Офелию неожиданно позвали. С испугом войдя в спальню мачехи, не зная, в чем она провинилась, она удивилась, застав Цирцею, сидящую в постели, в необычно приподнятом настроении.

Мучительно было видеть ее там, где прежде по утрам она так часто видела свою мать, но Офелия была вынуждена признать, что мачеха выглядит на редкость соблазнительно. Длинные рыжие волосы, доходящие почти до талии, рассыпались по плечам; она не успела еще воспользоваться косметикой, всем этим изобилием флакончиков и скляночек, стоявших на ее туалетном столике, однако ее кожа и так была белой и чистой, а глаза, даже без краски на ресницах, – зелеными и загадочными.

– Я послала за цветами, Офелия, – сказала леди Лангстоун, – и очень прошу тебя расположить их получше, чем на прошлой неделе.

Офелия ничего не ответила.

Она знала, что удачно расставила цветы – мать научила ее этому искусству, но мачеха никогда не говорила ничего приятного.

– В будуаре мне понадобятся лилии, фрезии и туберозы, – сказала она. – Поставь их в камин – сейчас слишком тепло, чтобы разводить огонь. И проследи, чтобы вазы стояли на каждом столике, особенно около софы.

– Я это сделаю, – сказала Офелия.

– Надеюсь, – ответила Цирцея Лангстоун с жесткими нотками в голосе. – Ты не так много делаешь, а если будешь совсем бесполезной, то есть ли смысл держать праздную девушку в доме? – Офелия ничего не ответила, и мачеха продолжала: – Остальные цветы можешь оставить в гостиной и постарайся проявить какую-нибудь фантазию. Когда в последний раз ты пыталась заполнить ими камин, сквозь них виднелась решетка.

– Цветов было... недостаточно, – прошептала Офелия.

– Ты всегда найдешь себе оправдание! – закричала леди Лангстоун в приступе внезапного гнева. – Убирайся с моих глаз, ради Бога! Я устала на тебя смотреть.

Она не устала на меня смотреть, подумала Офелия, выходя из спальни; она просто завидует и ревнует.

Сразу же после женитьбы отца Офелия поняла, что хотя Цирцее Драйтон и удалось стать его женой, она ревновала его к той женщине, с которой он прожил в счастливом браке восемнадцать лет.

Она пыталась очернить все, что принадлежало первой леди Лангстоун, – конечно, не при отце, она была достаточно умна для этого.

Но язвительные замечания, издевательский смех и непрерывное злословие в адрес женщины, чье место она заняла, заставляли Офелию сжимать кулаки и делать над собой сверхчеловеческие усилия, чтобы промолчать. Вначале она была столь неразумна, что возражала мачехе, получая в ответ пощечины; однажды та даже избила ее хлыстом своего мужа и к тому же пожаловалась ему, что его дочь с ней груба.

– Разумеется, дорогой, это можно понять, – говорила она, – все девочки ревнуют своих отцов, но ее враждебность заставляет меня страдать, и я знаю, что ты этого не допустишь.

Лорд Лангстоун вызвал дочь для разговора.

– Я знаю, что ты переживаешь потерю матери, Офелия, – сказал он. – Но, как бы то ни было, Цирцея – моя новая жена, и ты должна относиться к ней с должным уважением.

– Я стараюсь, папа.

– Значит, ты должна стараться немного больше, – ответил отец. – Я хочу, чтобы Цирцея была счастлива. Она жалуется на твое упрямство и совершенно непонятную грубость.

Невозможно было объяснить отцу, что она просто-напросто встала на защиту памяти своей матери, которую они оба так любили.

Очень быстро Офелия научилась таить свои чувства и не позволяла срываться словам, уже дрожавшим на губах.

Однако как же мучительно было слышать все, что намеренно говорилось для того, чтобы ее задеть!

– Кто выбрал такой ужасный цвет для этих портьер? – спрашивала леди Лангстоун. – До чего вульгарный вкус, если это вообще можно назвать вкусом!

Прекрасный портрет своей предшественницы она перевесила не в холл – Офелия могла бы это понять, – но в комнату для прислуги.

– Там самое подходящее место для него, – сказала она. – Я уверена, что слугам будет приятно ее видеть.

По ночам Офелия горько плакала и строила планы бегства из дома, рассчитывая найти убежище у какой-нибудь из кузин своей матери.

Однако она знала, что отец станет тяжело переживать ее отъезд, решив, что она не хочет с ним оставаться; она понимала также, что мачеха потребует ее возвращения единственно для того, чтобы наказать ее.

У нее появились обязанности по дому: она должна была расставлять цветы в вазах, штопать одежду и менять книги в библиотеке. Нельзя сказать, чтобы ее мачеха много читала, ей хотелось только быть в курсе того, что сейчас модно: стихи лорда Байрона, последние романы сэра Вальтера Скотта. Она бегло их просматривала, отбрасывала, и затем Офелия должна была вернуть книги в библиотеку. Но, конечно, перед этим она и сама успевала их прочесть. Она проводила долгие часы, погружаясь в чтение, даже когда была очень занята.

Мачеха откровенно дала понять, что совершенно не желает, чтобы она встречалась с ее друзьями; вообще ей хотелось, чтобы оставалось неизвестным пребывание Офелии в том же доме.

– Я слишком молода для того, чтобы сопровождать юную девушку, – сказала она прямо. – Поэтому никто не должен догадываться, что ты живешь со своим отцом и со мною, ясно?

– Да, мама.

– Если я замечу, что ты навязываешь свое общество людям, которые ко мне приходят, мне это сильно не понравится. Больше того, я сумею отбить у тебя охоту сделать это в другой раз.

Угроза отчетливо слышалась в голосе мачехи, поэтому Офелия быстро сказала:

– Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь меня увидел.

Когда отец и мачеха оставались в доме одни, что случалось не часто, она ужинала с ними, думая о том, что отец даже не замечает, что она не показывается при гостях.

Во всяком случае, он ничего не говорил, а Офелия порой чувствовала себя привидением, бродящим по дому, когда он пуст, и прячущимся в спальне, если дом наполнен смехом и отголосками болтовни в гостиной.

Она стояла и смотрела в окно.

«Как же я могла сделать такую глупость, чтобы позволить графу застать меня в гостиной?» – спрашивала она себя снова, представляя гнев мачехи, если та узнает об этом.

Она чувствовала, как дрожь проходит по всему ее телу, и увидела, что руки, лежащие на подоконнике, тоже дрожат.

Глава 2

Глава 3

На обратном пути в Лондон графу пришла в голову неприятная мысль. Он вспомнил о всевозможных инструкциях, которые в течение долгих лет получал от него старший управляющий с тем, чтобы передать их Аслетту и – поскольку в его ведении находилось все имущество графа – проследить за выполнением приказов.

Это касалось и престарелых пенсионеров; теперь граф заподозрил, что рождественские подарки, заказанные им, могли и не вручаться.

Он не считал своего старшего управляющего таким же мошенником, как и Аслетт, но подумал, что мистер Гладуин, которому было уже за шестьдесят, должно быть, стал слишком стар для такой работы.

Граф был достаточно откровенен с собой, чтобы не признать, что был весьма требовательным человеком. Если он хотел, чтобы что-то сделалось, то это должно было делаться немедленно. Гладуину, вероятно, было уже невозможно исполнять его личные требования и одновременно справляться со всеми остальными обязанностями.

Между бровями графа опять появилась складка, и губы сжались в узкую линию. Он подумал о том, сколько предстоит хлопот, если придется начинать заново все дела с новым управляющим. Вместе с тем случившееся в окрестностях Рочестерского замка угнетало его, и он знал, что не обретет покоя до тех пор, пока все хозяйство не станет управляться надлежащим образом.

Но, конечно, убрать Гладуина будет геркулесовым подвигом. Затем, повинуясь внезапно возникшей мысли, он свернул с большой дороги на Лондон около Уимблдона.

Он вспомнил, что офицер, с которым они вместе служили в армии, жил здесь в одном из маленьких домиков на северной стороне Уимблдона. Майор Мазгров был на несколько лет старше графа и служил адъютантом, очень толковым адъютантом, насколько он помнил. Граф виделся с ним незадолго до того в связи с человеком, обратившимся к нему в поисках работы и упомянувшим, между прочим, что служил вместе с графом. Когда граф стал выяснять подробности дела, и ответы майора Мазгрова оказались настолько точными и во всех деталях соответствующими действительности, что тогда еще он подумал, как хорошо было бы иметь такого человека среди тех, кто у него работает.

Конечно, могло оказаться, что единственное желание майора Мазгрова – вести мирный образ жизни отставного офицера. Но граф прекрасно знал, что после Амьенского договора многие офицеры услышали, что в их услугах больше не нуждаются; часто их выпихивали в отставку в очень молодом возрасте.

В свое время он произнес энергичную речь в палате лордов о том, как неразумно правительство закрывает глаза на тот факт, что Наполеон использует перемирие для перегруппировки сил и, конечно, строительства военных кораблей.

Граф говорил очень резко и даже процитировал несколько стихов, написанных своим предшественником-сатириком:

Теперь ни ум, ни совесть не в чести.

Чтоб стать министром, надобно иное:

Лишь подлость может к власти вознести.

Он цинично подумал о том, что, хотя министры, о которых шла речь, выглядели раздосадованными и неприятно задетыми его нападками, делаться по-прежнему ничего не будет.

Граф был совершенно уверен, что будущее подтвердит его предсказания и Англия неизбежно окажется втянутой в войну с Францией, гораздо лучше к ней подготовленной, а тем временем люди и оружие будут распылены и разбазарены.

Эти мысли вернули его к майору Мазгрову, и он направил своих лошадей к маленькому скромному домику.

Он надеялся, что Мазгров согласится помочь ему в решении задачи, которую поставила перед ним жизнь и которая сейчас казалась ему самой неотложной. Если бы это случилось, то, несомненно, способствовало бы возвращению в его душу мира и покоя.

Пять дней спустя граф с чувством неловкости подумал о том, что все еще не поблагодарил лицо, ответственное за то, что можно было бы назвать небольшой революцией в делах графа.

В действительности все получилось еще лучше, чем он ожидал. Майор Мазгров подпрыгнул от радости, когда понял, что может делать что-то серьезное, и особенно, когда узнал, что ему доверена задача реорганизации.

Он превосходно понял требования графа и был настолько тактичен, что сумел не задеть чужого самолюбия. Начиная с того момента, когда он появился в доме на Беркли-сквер, казалось, что колеса всего хозяйственного механизма начали вращаться гораздо более эффективно.

Но что было самым приятным, так это то, что мистер Гладуин с большим удовольствием принял отставку.

– По сути дела, милорд, – сказал он графу, – я давно уже об этом подумываю.

Граф признал, что подобная нерешительность была весьма в его духе, и наградил такой суммой денег, что благодарность переполнила старого управляющего. Теперь, казалось, все налаживалось так, как хотелось графу.

Но оставалось еще кое-что.

Это невыполненное дело называлось – Офелия.

Он не может себе позволить быть настолько несправедливым, чтобы даже не сказать спасибо, убеждал себя граф. И вместе с тем, не очень понимал, как это сделать.

По испугу, заметному в ней при их первой встрече, он понял, что невозможно просто приехать в дом лорда Лангстоуна на Парк-лейн и попросить разрешения поговорить с Офелией.

Он был уверен, что Цирцея придет в бешенство, даже если каким-нибудь образом его посещение удастся от нее скрыть.

Он знал также, что сохранить тайну будет совершенно невозможно. Слуги, конечно, сообщат леди Лангстоун, что он приезжал, и Офелия от этого пострадает.

За все это время он ни разу не встретил Цирцею Лангстоун ни на одном из приемов, на которых присутствовал, вернувшись в Лондон.

Либо это были вечеринки, на которых не предполагалось присутствие дам, либо он ужинал один или в обществе леди Харриет Шервуд. В то же время именно благодаря леди Харриет его мысли постоянно возвращались к Цирцее Лангстоун.

Похоже было, что ее брат все больше и больше запутывался в чарах Цирцеи, которая обращалась с ним настолько отвратительно, что его часто охватывало отчаяние, приводящее на грань самоубийства.

Графа преследовало неприятное чувство, что это может быть связано с тем, как он сам отнесся к Цирцее.

Однако он постарался убедить себя в смехотворности этой мысли. Он лишь однажды оставался наедине с леди Лангстоун, и почему бы ей вымещать собственное разочарование на своих любовниках.

Вместе с тем он знал, что женщины непредсказуемы и что Цирцея сама себе диктует законы и правила.

Во что бы то ни стало он решил вновь увидеть Офелию и с ее помощью окончательно выяснить, что же произошло у Лангстоунов.

Он нарочно ездил по Парк-лейн два дня подряд, надеясь увидеть девушку, но потом признал, что ведет себя глупо. Он должен либо забыть ее, либо предпринять более решительные шаги, чтобы с ней встретиться.

Но каким образом это сделать, к сожалению, он не мог придумать и продолжал размышлять об этом, приехав в парк на следующее утро.

Граф любил ездить верхом по утрам, до того, как парк заполнится женщинами-наездницами, старающимися привлечь его внимание, или приятелями, пытающимися показать, что их лошади не хуже.

Утро было тем временем, когда граф предпочитал оставаться в одиночестве. Одним из секретов прекрасной спортивной формы графа были его, даже несмотря на очень поздние возвращения домой, верховые прогулки в парке до семи часов утра.

Роса еще блестела на траве, и только садовники копались в цветочных клумбах.

Быстрой ездой он собирался прогнать остатки похмелья после вчерашней ночи и с удовольствием позавтракать, вернувшись домой через час.

Поэтому он направлялся в сторону Керзон-стрит по направлению Станхоуп-гейт, где смотритель парка, живший в маленьком домике, в шесть часов утра отпирал калитку.

Он уже готов был пересечь Парк-лейн, когда увидел стройную фигуру за большими железными воротами парка.

Сначала он решил, что Офелия ему померещилась. Однако когда ему пришлось остановиться и пропустить повозку которую тащили две медлительные лошади, он понял, что девушка в белом платье – именно та, кого он хочет видеть.

Он увидел, что на поводке она ведет спаниеля, белого с коричневыми пятнами, и ему пришло в голову, что для общения с ней у него есть еще один повод, о котором он не подумал раньше. Шесть месяцев назад миссис Фитцхерберт удалось втянуть принца в сбор средств на больницу, в чем она была заинтересована. Как обычно, eгo королевское высочество, безнадежно погрязший в долгах, сам не мог дать практически ничего, но по настоятельной просьбе миссис Фитцхерберт попросил своих друзей оказать ей поддержку.

На балу во время Челтенхемских скачек была организована лотерея. Кто-то из желавших польстить наследнику трона, предложил пожертвовать лошадь; считалось, что такой ценный приз не станет разыгрываться в лотерею, а будет продан с аукциона во время бала.

Когда принц обратился к графу за помощью, тот совсем не намеревался расставаться ни с одной из своих драгоценных лошадей. Но в то же самое утро он узнал, что одна из его любимых собак, спаниель, ощенилась шестью щенками. Это означало, что собак у него теперь слишком много – к шести щенкам прошлого года прибавились новые, и это помимо трех, которых он особенно любил Он понял, что может отдать либо новый выводок, либо какую-нибудь из взрослых собак.

Чтобы предложить одного из годовалых спаниелей, особенной щедрости от графа не требовалось, но все равно миссис Фитцхерберт была в восторге.

– Я слышала, милорд, что ваши собаки славятся хорошим нравом и охотничьими способностями. Скажу откровенно, что совершенно уверена в том, что спаниель, подаренный вами его королевскому высочеству, соберет рекордную сумму для моей благотворительной кампании.

Приказав передать собаку по нужному адресу, граф больше о ней не думал, но теперь вспомнил, что щенка выиграл лорд Лангстоун.

Он пересек Парк-лейн и оказался в парке, пока он пропускал повозку, Офелия скрылась из глаз. Однако он знал, в каком направлении она могла пойти, и действительно, через несколько минут нашел ее под деревьями.

Он заметил, что она сидит, слегка съежившись, рядом со спаниелем. Собака была спущена с поводка, но не бегала и не прыгала кругом, а тихо сидела у ее ног.

Граф спрыгнул на землю и, ведя лошадь на поводу, подошел к девушке. Она сидела, глубоко задумавшись, и не поднимала головы, пока он не подошел к ней вплотную.

Когда она взглянула на него, было очевидно, что она ожидала увидеть незнакомого человека. Но когда она обнаружила, кто стоит перед ней, она слегка вскрикнула, и выражение ужаса, уже известное ему, вновь появилось в ее глазах.

– Доброе утро, мисс Лангстоун, – начал граф.

– Уходите... пожалуйста... уходите! – воскликнула она. – Не разговаривайте со мной, пожалуйста, оставьте меня!

Слова срывались с ее губ, казалось, она не может их контролировать.

Граф с изумлением смотрел на нее, прежде чем спросить:

– Что происходит? Что с вами? Я хотел только поговорить с вами несколько минут.

Его голос заставил ее осознать, как странно она себя ведет, он увидел, что она пытается овладеть собой. Но он также увидел, что все ее тело дрожит, когда она сказала ему:

– Пожалуйста... что бы вы ни собирались сказать... говорите это побыстрее.

При этом она посмотрела мимо графа в том направлении, откуда пришла, и он вспомнил, что точно так же она взглянула на дверь гостиной, словно опасаясь, что ее мачеха окажется за нею.

– Если вы боитесь, что вас увидят со мной, – сказал он быстро, – то мы могли бы немного углубиться в парк.

Он знал, что если они так сделают, то их совсем не будет видно из дома на Парк-лейн, хотя и понимал, что крайне маловероятно, чтобы ее мачеха выглянула из окна в такой ранний час.

С усилием, как будто ей трудно говорить, Офелия поднялась со скамейки, на которой сидела, и пошла мимо деревьев и цветущих кустов. Граф следовал за ней, ведя свою лошадь, пока они не дошли до лужайки, окруженной рододендронами в стороне от тропинки. Там их можно было увидеть, только оказавшись непосредственно перед ними.

Офелия молчала, и граф сказал:

– Думаю, что здесь нам будет хорошо. Я хотел бы, чтобы вы сели и выслушали, что я вам скажу.

Она повиновалась, как будто бы ей не хватало силы духа для возражений.

Граф набросил уздечку на шею лошади и отпустил ее. Это был жеребец, один из старейших в его конюшне, которого он очень любил. Его звали Гром, и он жил у него с тех пор, когда был жеребенком; раньше он был диким и строптивым, но теперь слушался графа и прибегал к нему на свист.

Спаниель улегся у ног Офелии; граф сел на скамейку рядом с ней, протянул к собаке руку и сказал:

– Это ведь одна из моих собак. Как его зовут?

Прежде чем он успел до него дотронуться, спаниель в ужасе взвизгнул и спрятался под скамейку.

Граф удивленно спросил:

– Почему он так нервничает? Ни одна из моих собак никогда меня не боится.

– – Это потому... что у вас хлыст в руке... – сказала Офелия тихо.

Граф отложил свой хлыст и спросил:

– Вы хотите сказать, что мою собаку избивали так, что совсем ее запугали? Но почему и за что?

В его голосе звучали повелительные нотки, поскольку граф не переносил никаких проявлений жестокости.

Одна из его диких вспышек, о которой потом было много разговоров, случилась, когда он чуть не убил кучера, зверски мучавшего лошадь. Он избил его прямо на улице – зрители окружили их кольцом – и когда сбил его с ног, то продолжал хлестать его лошадиной плеткой.

Многие тогда одобрили его поступок, но вместе с тем некоторые из обсуждавших это дело сочли, что для джентльмена это слишком вульгарно, и в целом его репутация пострадала, став еще хуже, чем раньше.

Теперь, уже без хлыста, он нагнулся, чтобы погладить спаниеля, прижавшегося к Офелии, успокоил его и в конце концов смог взять на руки. Положив собаку на колени, он почесывал ее за ушами, пока та сама не начала к нему ласкаться. Все то время, пока успокаивал собаку, он молчал, понимая, что звук голоса может ее напугать. Только когда понял, что спаниель больше не боится, он тихо сказал Офелии:

– Собака сильно отощала, у нее торчат кости, ее явно недокармливают.

Офелия помолчала, а потом сказала несчастным голосом:

– Я ничего не могу... поделать.

– Я не верю, чтобы ваш отец, – начал граф сердито, но, взглянув на Офелию, увидел, как изменилось ее лицо.

В последний раз, когда он видел ее меньше недели назад, она была прелестной настолько, что невозможно было ее забыть.

Теперь он заметил, что она сильно похудела. Ее огромные глаза, казалось, заполняли все лицо, и под ними виднелись голубые тени, которых не было раньше.

– Что с вами случилось? – спросил он ласково. – Вы были больны? – Он увидел, как она вздрогнула, и сказал: – Если собаку недокармливают, то же самое можно сказать и о вас. Что вы с собой делаете?

У него мелькнула мысль, что она, может быть, старается похудеть, чтобы приобрести модную фигуру. С тех пор как появились новые муслиновые платья, пришедшие в Лондон из Парижа, именно так поступали многие девушки. Муслиновые платья были практически прозрачны, и некоторые женщины увлажняли их, чтобы еще более подчеркнуть стройное совершенство своих фигур.

Но в тот же самый момент, как только эта мысль пришла ему в голову, он отверг ее как совершенно нелепую. Стройность и грация Офелии, поразившие его, когда он впервые ее увидел, были следствием ее молодости.

Она помолчала и потом ответила:

– Ваша светлость... напрасно задает мне такие вопросы... Пожалуйста, скажите побыстрее, что вы хотите сказать, и потом оставьте меня... Я не думаю, что смогу это больше вынести...

Последние слова вырвались почти невольно, и граф спросил ее спокойно:

– Вынести что? Послушайте, Офелия, я хочу знать, что происходит и с вами, и с собакой. И я намерен узнать правду.

Он увидел, как она сжала руки, как будто для того, чтобы не вскрикнуть, чтобы удержать себя и не убежать. Он видел, что все ее тело напряжено от страха.

– Давайте начнем с собаки, – предложил он. – Как ее зовут?

– Пират. Его звали Пират... когда отец его выиграл, – сказала Офелия тихо.

Граф улыбнулся:

– Это понятно. Клички моих собак начинаются на «П». По правде говоря, я очень по ним сейчас скучаю.

Он надеялся, что ее развлечет разговор о собаках, но в то же время знал, хотя она на него и не смотрела, что ее глаза потемнели от страха; расспрашивая, он напугал ее своей настойчивостью.

Граф привык, что любая женщина, с которой он заговаривал, отвечает ему немедленно. То, что девушке, сидевшей рядом с ним, больше всего хочется, чтобы он ушел и оставил ее в покое, было для него новым.

Однако он был полон решимости не уходить, пока не выяснит, что означает все это странное поведение. Особенно, пока он не узнает, кто бьет одну из его собак.

У него уже был готов следующий вопрос, когда Офелия сказала уже другим тоном:

– Мне следовало бы поблагодарить вас, милорд, за то, что вы сделали для Джема Буллита. С моей стороны было невежливо не сказать вам этого сразу.

– Очень рад доставить вам удовольствие, – ответил граф с оттенком сарказма в голосе.

– Это больше, чем удовольствие, – сказала Офелия. – Мне не давала покоя мысль, что он голодает и живет в этом ужасном доме в Ламбете.

– А кто вам рассказал про все обстоятельства жизни Джема Буллита?

– Его дочь, – ответила Офелия. – Она – младшая горничная в нашем доме. И я отправилась с ней навестить ее отца. Я узнала, что он не получал пенсии.

– Когда вы мне сказали, я не мог поверить в то, что это правда, – ответил граф. – Это одна из причин, почему я хотел увидеть вас, Офелия. Чтобы поблагодарить вас за то, что вы дали мне возможность исправить серьезную несправедливость.

– Вы... не хотели... оставить его без гроша?

С этими словами она повернулась и посмотрела на графа, словно для того, чтобы убедиться, что он говорит правду.

– После того, что вы мне сказали, – ответил граф спокойно, – я отправился в свое поместье и обнаружил, что мой управляющий обкрадывает престарелых пенсионеров. Он забирал себе те деньги, которые я выделил для пенсий.

Он заметил, как загорелись глаза Офелии, и легкий румянец оживил белизну ее бледных щек.

– О, как я рада! – воскликнула она. – Как я рада, что – вы не нарочно заставили страдать бедного старого человека!

Граф ощутил внезапный приступ гнева:

– Какие бы сплетни вы обо мне ни слышали, мисс Лангстоун, я все-таки не заставлю помирать с голоду тех, кто мне служил, когда они перестают работать от старости или несчастного случая.

– О, простите меня, – быстро сказала Офелия, – я очень сожалею... я совсем не хотела вас обидеть... но мне действительно казалось очень странным, что вы вели себя таким образом... – В ее голосе слышалось оправдание, когда она продолжала: – Джем Буллит ходил к вашему управляющему, встав на ноги после несчастного случая, но тот сказал ему, что вы не очень-то щедро обходитесь с теми, кто вам больше не нужен.

– Должен вам сказать, что это полная и абсолютная ложь! Я надеюсь, что вы мне верите.

– Я верю! Теперь я верю! – сказала Офелия. – Но я была в отчаянии от того, что произошло с Джемом Буллитом. И я знаю, что некоторые люди иногда могут быть очень жестокими.

Что-то, прозвучавшее в ее голосе, дало графу понять, что эта тема касается ее лично, и, продолжая гладить собаку, лежащую у него на коленях, он сказал:

– Так же, как вы беспокоились о моем старом груме, меня беспокоит собака, которую я все еще продолжаю считать как бы своей.

– Но вы ничего не можете сделать, – сказала Офелия. – Хотя, может быть... вы попросите отца разрешить вам взять ее назад...

– Это будет довольно трудно, – ответил граф. – Как это можно мотивировать? Может быть, следует сказать вашему отцу, что, по моему мнению, с ней плохо обращаются?

Офелия вскрикнула в неподдельном ужасе:

– Нет, нет! Пожалуйста... не делайте этого. Обещайте мне, что ничего не скажете отцу. Если она...

Она вдруг замолчала.

– Что вы собирались сказать о вашей мачехе? – спросил граф.

Офелия больше не смотрела на него, но он видел ее профиль и понимал, что она размышляет о том, что можно сказать, а что нельзя, и может ли она ему доверять.

Наконец она решилась.

– Вы не могли бы быть... настолько любезны, чтобы повидать мою мачеху? Вы могли бы зайти к ней? Вы могли бы обращаться с ней мило?

В том, как она произнесла это слово, было что-то такое, что граф посмотрел на нее с еще большим удивлением. Потом он спросил:

– А если я это сделаю, это заставит ее больше не бить Пирата?

Он сказал это наугад, но понял, что попал в точку – ресницы Офелии затрепетали, и слабый румянец появился на ее щеках.

Следуя какой-то интуиции, пробуждавшейся в нем всякий раз, когда дело касалось ее, чего он и сам не мог объяснить, он спросил:

– Может быть, она била и вас тоже? Вот почему вы так выглядите...

Все ее лицо залилось румянцем, потом кровь отхлынула, и она стала еще бледней, чем раньше.

– Ответьте мне, Офелия, – настаивал граф. – Я хочу знать. Скажите мне, что происходит.

На какое-то время ему показалось, что она откажется отвечать, но затем так тихо, что он еле мог расслышать, она сказала:

– Она подумала, что это я виновата в том, что в тот день вы ушли так быстро.

– И она била вас за это? – спросил граф с сомнением.

– Каждый день, – прошептала Офелия.

– А Пирата?

– Она знает, что для меня это мучительно, и поэтому мы оба сидим на хлебе и воде.

Граф поднес руку ко лбу.

– Я с трудом могу поверить, что все это правда.

Но какие бы слова он ни произносил, было очевидно, что Офелия говорит правду.

Повернувшись, она снова посмотрела на него, и в ее глазах появилась тень слабой надежды.

– Пожалуйста, сделайте то, что от вас хочет мачеха, – попросила она.

Граф подумал, что за всю свою жизнь не оказывался в такой странной, невероятной ситуации.

Если он откажется – а именно этого ему хотелось больше всего, поскольку все, что он услышал о Цирцее Лангстоун, вызывало в нем отвращение, – то тем самым он приговорит этого ребенка и одну из своих собственных собак к таким адским мучениям, о которых страшно даже думать.

Он подумал, что при ежедневных побоях и на такой диете из хлеба и воды никто из них долго не протянет. А может быть, их смерть и была тем, к чему стремилась леди Лангстоун.

Раньше, когда леди Харриет часто и яростно обрушивалась на Цирцею, граф предполагал, что, как и большинство женщин, Харриет преувеличивает. Невозможно быть таким средоточием зла и дурных качеств, каким выглядела Цирцея Лангстоун в этих рассказах.

Но теперь он понял, что она была еще хуже, чем Харриет или кто-нибудь другой мог себе представить.

Он заметил, что Офелия с нетерпением ждет ответа.

– Я обязательно что-то сделаю, – сказал граф. – Я должен спасти вас из этого ужасного положения.

– Только вы можете это сделать, – ответила она тихо.

– А если мне поговорить е вашим отцом?

Офелия сделала беспомощный жест, грацию которого отметил граф; движенье ее рук напомнило ему порханье маленьких бабочек, вьющихся над цветущим рододендроном.

– Отец... не станет слушать, – ответила она. – Он верит всему, что говорит мачеха.

– Но он же не может не видеть, что вы выглядите больной и похудели, – настаивал граф.

– Мачеха говорит, что это моя собственная вина, что я не ем того, что мне предназначено, что я провожу ночи читая, вместо того чтобы спать.

Граф подумал, что всегда знал о глупости Джорджа Лангстоуна, но эта мысль не продвинула его в поисках решения проблемы.

– Вы не могли бы... как-нибудь забрать Пирата? – спросила Офелия. – Это такая милая собака, такая доверчивая и любящая и совершенно не понимает, за что ее бьют.

В ее голосе звучали слезы, растрогавшие графа.

– А как же вы сами? – спросил он.

– Я... со мной все будет в порядке.

– Глядя на вас, этого никак не скажешь, – сухо сказал граф. – Нет ли у вас родственников, к которым вы могли бы перебраться?

– Я думала об этом, – ответила Офелия. – Но уверена, что мачеха вернет меня назад.

– Почему?

– Потому что испугается, что я познакомлюсь с их друзьями, что буду встречаться с людьми. Она не хочет, чтобы кто-нибудь знал о самом моем существовании.

– Но это же смешно, – сказал граф. – Вы же существуете, и кто-нибудь из родственников должен понимать, что вы выросли и что вас нужно вывезти в свет в этом сезоне.

– Если они и спрашивали обо мне, – ответила Офелия, – то мне об этом не сказали.

Граф подумал, что ситуация сходна с той, как если бы оказаться в лабиринте Хэмптон Корт Мейд, не имея понятия, как оттуда выбраться.

Все время, пока он говорил с Офелией, он думал, что нужно сделать, чтобы спасти этого несчастного ребенка, а кроме того, и свою собственную собаку.

Граф знал, что Лангстоун всецело находится под влиянием своей второй жены и не захочет слушать ничего, что будет сказано против нее. И если дело дойдет до выбора между женщиной, любимой и желанной для него, и его дочерью, очевидно, кого он выберет.

«Я должен что-то сделать», – подумал про себя граф.

И он знал, если речь идет об Офелии, то должен действовать быстро.

– Вы всерьез утверждаете, – сказал он, – что если бы я посетил сегодня вашу мачеху, как ей того, по-видимому, все еще хочется, то вас и Пирата не станут наказывать сегодня вечером?

– Может быть, и так... Только... если вы доставите ей... удовольствие... – сказала Офелия.

Граф понимал, что может означать это слово, и снова подумал, что из всех необыкновенных предложений, услышанных за всю свою жизнь, – а их было немало – никогда столь молодая и красивая девушка, как Офелия, не умоляла его заняться любовью с другой женщиной.

Однако, подумав об этом, он понял, что немыслимо даже дотронуться до Цирцеи, не говоря о каких-то любовных делах. Все в нем восставало против женщины, способной быть зверски жестокой, во-первых, с таким хрупким существом, как Офелия, а во-вторых, с животным.

– Пожалуйста, – повторила Офелия.

Граф вдруг почувствовал, что собака у него на коленях как бы присоединяется к этой просьбе. Он принял решение.

– Я зайду к вашей мачехе сегодня после обеда при одном условии.

– При каком? – спросила Офелия.

– Мы встретимся с вами здесь завтра утром, в то же самое время.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами и сказала:

– Я... я предпочла бы не видеть вас больше. Все случилось из-за того, что я с вами поговорила.

– Но именно потому, что это случилось, – сказал граф твердо, – я настаиваю на том, чтобы увидеть вас здесь завтра. Это мои условия, Офелия. Если вы отказываетесь, я считаю себя свободным сегодня днем.

Он видел, что почти что груб в своей настойчивости, но в то же время, вспоминая, как боялся, что никогда не сможет ее увидеть, понимал, что это единственный способ узнать, что же произошло после его посещения.

Теперь он чувствовал ответственность и за Офелию, и за Пирата. На первый взгляд он действительно послужил причиной их страданий.

Точно так же, как он пришел в бешенство, узнав, как жили его престарелые пенсионеры, так и сейчас его охватила ярость, перешедшая в холодный, рассчитанный гнев на Цирцею за то, что она вела себя таким возмутительным образом. Судьба Офелии неожиданно превратилась в его крестовый поход, который он решил выиграть любой ценой.

Вместе с тем он уже знал, что не станет выполнять все то, чего она от него хотела. Хотя каким другим образом успокоить Цирцею – это был особый вопрос.

– Хорошо... Я встречусь с вами здесь, как вы меня об этом просите, – сказала Офелия со вздохом.

– Вы обещаете? – продолжал настаивать граф.

– Обещаю...

– Позвольте мне сказать, чтобы быть уверенным, что вы не нарушите слово, я принесу сюда чего-нибудь поесть.

– И для Пирата?

– И для Пирата, – подтвердил он.

Он вдруг подумал, что она выглядит такой слабой, что, может быть, не доживет до завтра.

– Неужели никто в доме не даст вам чего-нибудь поесть сегодня?

– Им всем запретили, – сказала Офелия. – Но мне кажется, что Пирату иногда удается стянуть что-нибудь со стола, если ему повезет.

– Я вернусь домой и привезу вам чего-нибудь, – предложил граф.

Офелия покачала головой.

– Мне нужно возвращаться. Горничная моей мачехи заметит, если меня не будет слишком долго. Она шпионит за мной. Это она сказала мачехе, что я разговаривала с вами в гостиной.

«Это невыносимо», – подумал граф.

Однако он знал, что у таких женщин, как Цирцея, всегда есть горничная, которой они доверяют и которая шпионит для них. По-французски это называется complice d'amour – наперсница, но ему пришли на ум более резкие и оскорбительные выражения.

Офелия встала:

– Вы должны продолжать вашу прогулку верхом. – Она посмотрела туда, где Гром мирно пощипывал траву. – Какая великолепная лошадь, – сказала она, затаив дыхание.

– Вы любите лошадей? – спросил граф.

– Мы с мамой часто ездили верхом, когда она была жива. Мы были очень счастливы.

В ее голосе прозвучала грусть, словно все ее счастье было в прошлом и она никогда не будет счастлива вновь.

Графу захотелось посадить ее на одну из своих лошадей и помчаться с ней галопом через весь парк в свой замок.

Но тут же он подумал, что ему надо весьма искусно спасать ее от страданий, причиняемых мачехой, сделать все таким образом, чтобы не пострадала репутация молодой девушки.

По сути, Офелия была права, говоря, что ему следует продолжать свою прогулку, а ей вернуться домой. Время шло быстро. Скоро в парке появятся другие всадники, а граф знал, что все они слишком интересуются им, чтобы тут же не пошли сплетни о любом, кого застанут за разговором.

Он улыбнулся ей, как ребенку, которого нужно подбодрить, и сел на Грома.

Когда он сверху посмотрел на Офелию, она показалась ему маленькой девочкой, почти ребенком.

«Как она может выносить жизнь в таком мире, в котором живет?» – подумал граф.

Она повернула к нему лицо, и глаза ее были красноречивее слов:

– Вы... будете следить за тем, что говорите?

– Вы можете верить мне, – ответил граф. – Доверьтесь мне, Офелия, я постараюсь не оставить вас в беде.

– Я доверяю вам, – ответила она.

Эти слова были произнесены так тихо, что он едва расслышал. Затем она повернулась и пошла назад тем же путем, каким они пришли. Пират следовал за ней.

Граф несколько секунд смотрел ей вслед и пустил лошадь в галоп. Один и тот же вопрос вертелся в его голове:

«Черт возьми, что я могу для нее сделать? Что же я могу сделать?»

Цирцея Лангстоун вышла из экипажа и вошла в дом, Мари следовала за ней.

В токе с зелеными страусовыми перьями и длинной мантилье из зеленой тафты, накинутой поверх зеленого платья, она выглядела очень эффектно.

Выражение ее лица было мрачным, и она даже не взглянула в сторону склонившихся в поклоне лакеев и дворецкого, шагнувшего ей навстречу, намереваясь что-то сказать.

Она уже поднималась по лестнице, когда услышала слова Бетсона.

– К вам приехал граф Рочестер, миледи.

Леди Лангстоун повернула голову, словно сомневаясь, что правильно расслышала.

– Что? – спросила она.

– Граф Рочестер ожидает вашу светлость в гостиной.

На какой-то момент Цирцея застыла в неподвижности, затем, не говоря ни слова, быстро пошла вверх по лестнице; Мари продолжала следовать за ней.

Как только дверь спальни закрылась за ними, она сказала:

– Значит, он пришел. Зенобия была права.

– Я же говорила вам, миледи, я же говорила вам, – сказала Мари. – Ей можно верить. Она никогда не ошибается. Я уже говорила вам раньше, что это действует, это всегда действует.

Как всегда, когда они не хотели, чтобы их кто-нибудь услышал, Мари говорила со своей хозяйкой по-французски.

Однако Цирцея продолжала по-английски:

– Значит, он пришел. И теперь, Мари, я должна его задержать. На этот раз он не ускользнет от меня.

– Верьте Зенобии, миледи!

– Я верю, я верю! – воскликнула Цирцея.

С этими словами она сняла мантилью и ток и осмотрела себя в зеркале, чтобы решить, нужно ли переодеться. Но нетерпение переполняло ее, а зеленое платье было одним из самых последних приобретений. Оно сидело на ней именно так, как требовалось, создавая впечатление, что под ним она совершенно обнажена, тем более что так оно и было. Однако, в отличие от многих других женщин, в ней отсутствовала вызывающая наглость. Для этого она была слишком умна. Ее платье больше намекало, чем открывало, и ее гибкое кошачье тело довершало эффект.

Сосредоточившись и сознавая свою силу, которой ни один мужчина не мог противостоять, она медленно шла по коридору в сторону гостиной.

Когда лакей открыл дверь, она глубоко вздохнула.

Граф стоял у окна и смотрел в сторону парка. Он думал о необычном разговоре с Офелией утром, с трудом заставляя себя верить тому, что она сказала, и одновременно прекрасно понимая, что это правда.

Он думал о всевозможных способах выпутаться из положения, в которое она его поставила, не нарочно, но столь драматически, и понимал, что единственно возможное – это нанести визит Цирцее Лангстоун.

Однако он не был настолько наивен, чтобы не разработать некий план, прежде чем появиться в доме Джорджа Лангстоуна.

Когда дверь открылась и он увидел перед собой Цирцею, то с большим волнением подумал, а сработает ли этот план?

– Какой восхитительный сюрприз, милорд!

Цирцея Лангстоун говорила мягким, шелковым голосом, прекрасно сочетавшимся с ее движениями тела. При ее приближении он еще раз подумал о сходстве ее со змеей.

Она протянула руку, он склонился над ней, но не поцеловал, хотя был почти уверен, что именно этого она ждет от него.

– Садитесь, милорд, – сказала она с улыбкой. – Надеюсь, сегодня ваши лошади не так нетерпеливы, как в прошлый раз, когда вы здесь появились...

– Я рассчитывал, что вы доставите мне удовольствие прокатить вас по парку.

Граф подумал, что против этого предложения она не сможет устоять: их увидят ее друзья и немедленно решат, что он попался в ее сети.

Однако он недооценил своего противника.

Цирцея улыбнулась, словно догадавшись, что у него на уме, и почувствовав, что таким образом он уходит от главной проблемы.

– Я только что вернулась с прогулки. Честно говоря, я предпочла бы остаться и побеседовать с вами.

– Тогда у меня есть другое предложение.

– Какое?

– Мы могли бы поужинать завтра вечером.

Цирцея приподняла брови.

Очевидно, что такого приглашения она не ожидала.

– У вас собираются гости? – спросила она – Или мы будем одни?

– Все полностью зависит от вашей светлости, – ответил граф. – Я хотел бы, чтобы вы увидели мой дом.

Он сказал это таким тоном, что его слова приобрели особое значение.

И тут Цирцее впервые пришло в голову, что причина, по которой он отказался от ее любви в день первого посещения, заключалась в том, что он не мог обманывать мужчину в его собственном доме. Ни один из ее любовников не проявлял такой деликатности, и поэтому раньше она не задумалась, что, возможно, граф считает такое поведение проявлением хорошего тона, или, по его мнению, в собственном доме...

Теперь она укорила себя за недостаток тонкости, не позволившей ей понять, что, несмотря на свою ужасную репутацию, прежде всего граф был джентльменом.

Такое она могла сказать об очень немногих. Ей стало ясно, что с ним нельзя обращаться, как с другими, представлявшими добычу, легко падавшую к ее ногам; и конечно, все они были лишены подобной тонкости относительно обманутого мужа.

Открытие истинной причины его поведения привело ее в такой восторг, что она приняла приглашение, пожалуй, чересчур быстро, за что потом упрекала себя.

– Я буду счастлива отужинать с вами, милорд, – ответила она, не успев подумать над ответом.

– Я мог бы сказать то же самое, – ответил граф. – И надеюсь, ваш муж не будет на меня в претензии, что не включен в число приглашенных?

Цирцея снова улыбнулась:

– В таких случаях я всегда говорю Джорджу, – сказала она с мягкой улыбкой, – что ужинаю с друзьями и слушаю концерт. Если и существует что-то, чего он действительно не переносит, так это музыка.

Граф постарался засмеяться.

– Ну что ж, в таком случае мы честно скажем ему, что это будет музыка. Я обещаю вам музыку, – такую, которую мы можем слышать, но не видеть.

– Это будет великолепно. И, наверное, очень... романтично?

Перед последним словом она сделала небольшую паузу, и поэтому оно прозвучало вопросительно.

Граф улыбнулся и встал:

– Итак, я ожидаю вас завтра вечером, миледи, в половине восьмого. Я ужинаю в то же время, что и его королевское высочество.

Это было модное время. Такой ужин начинался гораздо позже, чем у обычных людей, которые садились за стол на час или, по крайней мере, на полчаса раньше.

Цирцея протянула руку, на этот раз ту, на которой красовался огромный изумруд.

Посмотрев на камень, граф подумал, что в его глубинах таится то же самое зло, что и в глазах его хозяйки.

– Вы восхищены моим кольцом? – спросила Цирцея.

– И рукой, которая его носит, – машинально ответил граф.

Он знал, что правила игры обязывают его поцеловать руку, но не мог заставить себя это сделать. Даже прикосновение к Цирцее Лангстоун представлялось для него чем-то отталкивающим; для него это было еще труднее, чем прикоснуться к кобре, которую она ему напоминала.

Он ограничился куртуазным поклоном и покинул ее со словами, подчеркнуто полными скрытого смысла.

– До завтрашнего вечера.

Не оборачиваясь, он вышел из комнаты и со своим обычным достоинством медленно спустился по лестнице.

Оказавшись в холле, он понял, что все время преодолевал в себе инстинктивное желание убежать без оглядки, бежать не останавливаясь.

Садясь в поджидавший его экипаж, он сказал себе, что никогда раньше не подозревал, что все сатанинские силы могут быть сконцентрированы в теле одной-единственной женщины.

Глава 4

Офелия вернулась домой с чувством, что теперь все будет хорошо, потому что она может довериться графу.

В тот день ее ждало множество дел; к счастью, их можно было переделать, не выходя из дома, потому что она чувствовала такую слабость, что действительно не решилась бы выйти из-за боязни упасть.

Она знала, что это от недоедания, да еще спина горела огнем от побоев мачехи.

К пяти часам она была уже в таком изнеможении, что еле добралась до своей спальни, понимая, что больше ничего не в состоянии делать.

На столе в комнате Офелия увидела три ломтика хлеба и кувшин воды.

Для Пирата ничего не было; мачеха своим изощренным умом хорошо понимала, что она, конечно же, отдаст собаке большую часть своей пищи. Это был очень утонченный способ наказания – заставлять страдать также и Пирата.

Пес бросил жадный взгляд на хлеб, и тогда она накрошила его, часть намочила в воде и положила в тарелку на полу.

Собака проглотила все в несколько секунд и посмотрела на нее с ожиданием.

– Больше ничего нет, – сказала она. – Может быть, позже у нас появится что-нибудь еще.

Хотя знала, что на самом деле надежды на это нет.

Она подозревала, что мачеха продолжит свои истязания, даже несмотря на визит графа, просто потому, что ненавидела ее.

К несчастью, последние три дня отец находился в Эпсоне, куда поехал осмотреть своих лошадей перед скачками и повидаться с друзьями.

Накануне его отъезда Офелия совсем уже решилась сказать о том, как с ней обращается мачеха. В конце концов, если бы он видел пересекающиеся кровоточащие следы от ударов тонкого хлыста Цирцеи на ее спине, то перед такими неопровержимыми уликами было бы невозможно продолжать притворяться и верить наветам жены.

Однако все чувства Офелии восставали против того, чтобы втягивать отца в войну, разгоревшуюся между нею и мачехой. Она знала, как он ненавидит сцены и скандалы и, кроме того, чувствовала, что если он действительно поймет, что за женщина заняла место его жены, то каким-то образом это заденет и память той, которую он любил много лет.

Все эти соображения сложным образом переплетались в голове Офелии; в результате она не могла говорить об унижении, причиненном ей мачехой, и призналась графу, только уступая его настояниям.

Но теперь она испытывала такую слабость, что, откусив черствый кусочек от оставшегося ломтика, не смогла его проглотить. Повинуясь порыву, она покрошила и этот хлеб и отдала Пирату.

Затем она подошла к кровати, легла и закрыла глаза. Скорее, она была в забытьи, чем дремала, когда раздался легкий стук в дверь и вошла Эмили. Осторожно закрыв за собой дверь, она подбежала к кровати.

– Я принесла вам кое-что поесть, мисс Офелия, – сказала она. – Это немного – сыр и кусочек цыпленка. Я стащила со стола, когда повар не видел.

Офелия была слишком слаба, чтобы пошевелиться, но, осознав, как трудно, наверное, было Эмили помочь ей, она заставила себя сесть.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала она. – А как... Пират?

– У меня для него тоже кое-что есть, – гордо сказала Эмили, порывшись в кармане передника и достав оттуда кусок газеты.

Она положила его на пол, и Офелия увидела кучу объедков, собранных, вероятно, с тарелок прислуги после ленча. Собственно, они предназначались для мусорного ящика, однако Пират не привередничал. Он вылизал все до последней крошки и первый раз за много дней начал помахивать хвостом.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала Офелия.

– А теперь, съешьте то, что я вам принесла, мисс Офелия. Вы ведь едва живы, вот что я вам скажу.

– Да, я тоже это чувствую, – ответила Офелия.

Чтобы доставить ей удовольствие, она съела маленький кусочек цыпленка и немного сыра, что потребовало от нее немалых усилий; она сумела проглотить все только потому, что Эмили налила ей немного воды.

Первые два дня, когда она сидела на хлебе и воде, она чувствовала ужасный голод и болезненную пустоту внутри. Но потом она ощущала только слабость. Ей было очень трудно глотать хлеб, который слуги приносили ей по утрам и вечерам.

Все это было крайне унизительно, однако Офелию ничего уже не заботило. Больше всего ее тревожил Пират и то, что мачеха нарочно била его, чтобы причинить ей страдания.

– Я больше... не могу есть... – сказала она Эмили.

Оставалось совсем немного сыра, чуть больше кусочка, который обычно кладут в мышеловку.

Эмили взяла его, как если бы это была драгоценность, и огляделась, ища, куда его можно спрятать.

– Я вам так благодарна, – сказала Офелия. – Я на всю жизнь запомню эту трапезу.

– Но теперь вам придется заплатить за нее, – сказал резкий голос в дверях.

Обе девушки вздрогнули от ужаса, и Цирцея вошла в комнату.

Граф нашел, что ужин в Карлтон-хаус замечательно удался. Он особенно любил такие именно вечера, когда принц Уэльский бывал в блестящей форме, и беседа с ним делалась занимательной и подстегивающей остроумие.

Никто не мог быть лучшим хозяином и более занимательным собеседником, чем принц, когда он не пил слишком много.

Он был превосходно воспитан и образован, имел безупречный вкус, а кроме того, обладал даром остроумия и так умел изображать людей, что никто не мог с ним сравниться в этом искусстве.

Говорили, что если бы ему пришлось зарабатывать себе на жизнь, то он пользовался бы большим успехом в театре.

Кроме принца там был еще Чарльз Фокс – без сомнения, самый блестящий мозг в парламенте, несмотря на свою маниакальную склонность к игре, не всегда чистой.

Был там еще и лорд Олвенли, известный своей едкостью, и многие другие, каждый из которых обладал особыми качествами, за которые и был приглашен.

Еда была превосходна, вина отличными, и когда принц дал понять, что отправляется на отдых, еще не было полуночи.

Миссис Фитцхерберт, вернувшейся к принцу после его катастрофически неудачного супружества, удалось не только убедить его пить меньше, но и не засиживаться допоздна – врачи настаивали на том, что это вредно для его здоровья.

Можно было не спрашивать Чарльза Фокса, куда он собрался: инстинкт тянул его к игорному столу, где он просиживал до рассвета, проигрывая деньги, которые с трудом ему удавалось наскрести. Многие из друзей говорили графу, что в среднем он терял около пятисот гиней за ночь.

Лорд Олвенли редко мог позволить себе такую роскошь, как карточная игра; он отправлялся к Уайту, где многочисленные приятели собирались за выпивкой, а если были еще не слишком пьяны, то и за игрой.

Еще один из приглашенных предложил графу вместе посетить один из домов удовольствий, процветавших в Сент-Джеймсе.

– Я слышал, что в последние дни появилась новая группа французских киприоток, – сказал он. – Их обязательно нужно навестить. Пойдем вместе, Рейк!

И был весьма удивлен, когда граф ответил.

– Нет, не сегодня ночью. Я хочу вернуться домой.

Его приятель вопросительно приподнял бровь.

– Ваш ответ – благонравный синоним, скрывающий какую-нибудь прелестную очаровательницу?

– Нет. Это всего-навсего чистая правда, – ответил граф.

Его друг покачал головой:

– Если вы не станете следить за собой, Рейк то потеряете репутацию самого развратного мужчины в городе.

– Это будет катастрофой, – с сарказмом отозвался граф, и его приятель рассмеялся.

– Я сделаю вам персональный отчет о том, что представляют собой эти муслиновые барышни с другой стороны пролива, – пообещал он.

– Я даю вам право действовать от моего имени, – ответил граф, и его друг снова рассмеялся.

Светила луна, и ночь была такой теплой и приятной, что граф отослал ожидавший его закрытый экипаж и пошел от Карлтон-Хаус вверх по Сент-Джеймс-стрит по направлению к Беркли-сквер.

Он был настолько поглощен своими мыслями, что несколько раз женщины, в другой раз непременно попытавшиеся привлечь его внимание, отступали, как будто бы понимая, что не существуют для него.

Прогулка после ужина в Карлтон-Хаус доставила ему удовольствие, и только когда он дошел до двери своего дома, то подумал, не делает ли ошибки, вернувшись так рано.

Все, что он собирался обдумать, он уже обдумал и теперь почувствовал, что эти мысли для него слишком тяжелы, и вряд ли ему удастся заснуть или даже задремать.

С тех пор как он расстался с Цирцеей, перед ним стояли две задачи: первая – как отменить приглашение на ужин, которое он ей сделал, и вторая, гораздо более важная, – как вырвать Офелию из ее когтей.

Он попытался вспомнить, знает ли кого-нибудь из родственников Лангстоунов.

Джордж Лангстоун не принадлежал к особо знатному роду и попал в высшее общество толы потому, что был богатым человеком и спортсменом.

Понятно, что во времена, когда общественный кодекс был более строгим, Джордж Лангстоун, уроженец Севера, не был бы принят в свете. Но принц Уэльский расширил круг тех, кто входил в высшее общество за счет очень странных и иногда пользующихся дурной репутацией лиц, которых сам называл своими друзьями.

Неудивительно поэтому, что король и королева неодобрительно смотрели на тех, кто посещал Карлтон-Хаус, но тем не менее были вынуждены включать в свои списки приглашенных почти всех его любимцев.

– Должен же быть кто-нибудь, кто может мне помочь! – раздраженно повторял граф.

Смешно думать, что он, закоренелый холостяк, мужчина, никогда, если только возможно было этого избежать, не заговаривавший с юными девицами, запутался в делах одной из них таким образом, что найти способ распутать этот узел, казалось, совершенно невозможным.

Возможность просто отойти в сторону, предоставив событиям идти своим чередом, была, конечно, одним из решений. Какое ему дело, если Офелию, которую он видел всего два раза в жизни, избивает ее мачеха. И если то же самое происходит с собакой, которая когда-то принадлежала ему, то в конце концов, у него полно других собак.

Однако он знал, что, как бы дурно ни вел себя в жизни до сих пор и как бы плохо о нем ни говорили и думали, он никогда намеренно не нанес вред никому из беспомощных, уязвимых и беззащитных.

Женщины, которых он любил и оставлял в слезах, – все они были светскими дамами и полностью отдавали себе отчет в риске, на который шли, позволяя ему стать их любовником. Он знал, что иногда обращался с ними резко, и случались такие инциденты, которые он предпочел бы не вспоминать, но никогда – и это было правдой – ни разу не случилось, чтобы он стоял и смотрел, как плохо обращаются с ребенком. И конечно, он не собирался отступать и теперь.

Он поднял руку к полированной рукоятке молотка.

Ему открыл ночной лакей, он вошел, вручил другому лакею шляпу и вечерний плащ и собирался пройти в библиотеку, когда дворецкий, служивший у него уже много лет, вошел в холл и объявил:

– Прошу прощения, милорд, но вас хочет видеть молодая женщина.

– Молодая женщина! – воскликнул граф.

На мгновение у него мелькнула мысль, что это может быть Офелия, хотя он и знал, что это исключено.

– Это служанка, милорд, – объяснил дворецкий. – Она просила вам сказать, что она дочь Джема Буллита и что очень важно, чтобы она поговорила с вашей светлостью.

Граф вспомнил, конечно, что она была младшей горничной в доме отца Офелии.

– Я повидаюсь с ней, – сказал граф и направился в библиотеку.

Там на подносе его ожидала открытая бутылка шампанского, но он испытывал не жажду, а острое любопытство. Почему дочь Буллита пришла повидаться с ним в такой поздний час?

Ожидая ее, он подумал, что ее приход может означать еще одну проблему, нуждающуюся в разрешении, и, сжав губы, подумал, не хватит ли с него проблем.

Мог ли он вообразить неделю назад, что один короткий разговор до такой степени нарушит ход его упорядоченной жизни, что ему придется заменить своих управляющих. Более того, теперь он должен заниматься не интригами своих любовниц, но трудностями, напомнившими ему ту роль, которую он играл во время французской революции. Тогда его способность быстро принимать решения и умение носить разную одежду не только более доброго десятка раз спасли ему собственную жизнь, но позволили спасти также многих других людей. В последние несколько лет ему казалось, что то острое возбуждение, которое он при этом испытывал, ушло вместе с молодостью.

Но теперь это хорошо знакомое чувство снова вернулось; он всегда испытывал его перед тем, как что-то должно было произойти. Как будто бы поднимался занавес, и он понимал, что если окажется неспособным в совершенстве и без промаха сыграть свою роль, то это будет означать не отсутствие аплодисментов, но такие последствия, что он просто не осмеливался подобрать для них название.

Дверь библиотеки открылась.

– Эмили Буллит, милорд, – возвестил дворецкий.

Эмили вошла в комнату и сделала книксен.

Было видно, что она очень нервничает, но графу она очень понравилась. Это была типичная деревенская девушка крепкого сложения, круглолицая, с щеками, как яблочки, и честными, немного робкими глазами. Она была одета в черное платье, на плечи была наброшена шерстяная шаль, а на голове – маленькая соломенная шляпка с ленточками, завязанными под подбородком.

Так выглядели все приличные служанки, когда старались одеться получше. Он их видел в детстве, когда по воскресеньям они шли из замка в деревню на церковную службу.

Эмили стояла в дверях библиотеки, и граф заметил в ее взгляде выражение мольбы.

– Вы дочь Джема Буллита?

– Да, милорд.

– Почему вы пришли ко мне?

– Меня послала мисс Офелия, милорд. Я не хотела вас беспокоить, но она велела.

– Почему? – спросил граф.

– Ее светлость сегодня выгнала меня из дома, не дав мне ни денег, ни рекомендаций. У меня нет денег, милорд. Ни пенни.

Ее голос задрожал, и граф увидел, что она сейчас расплачется.

– Вы не могли бы подойти немного поближе, – сказал он спокойно, – и рассказать мне, что же, собственно, произошло. Почему ее светлость выставила вас за дверь?

– Да потому, что я принесла мисс Офелии и собачке кое-что поесть, милорд. Я знала, что не следовало так делать, потому что не велели. Но они же голодали, милорд, и я никак не могла что-нибудь принести раньше, потому что за мной все время следили.

Граф ничего не сказал, и Эмили, решив, что он ничего не понимает, продолжала:

– Мисс Офелию наказывают, милорд. Сегодня это было что-то страшное. Сдается мне, что ее светлость убила ее.

– Убила?! – воскликнул граф.

– Да, милорд. Она была без сознания, когда я выбежала из комнаты. А потом, когда я вернулась, она заговорила со мной и сказала, чтобы я к вам пошла.

– Вы хотите сказать, – начал граф, стараясь следить за своим голосом, – что ее светлость сегодня избила мисс Офелию?

– Да, милорд. И меня заставила смотреть, потому что я принесла мисс Офелии кое-что поесть.

– Так что же случилось? Расскажите, – попросил граф.

Ему было трудно сдерживать гнев в голосе, но он понимал, что испугает Эмили еще больше, чем она и без того напутана, и поэтому старался говорить очень спокойно.

– Ну, я принесла мисс Офелии немного сыра и цыпленка, милорд. И объедки для собаки.

– Это очень любезно с вашей стороны.

– Я знала, что мне попадет, если меня поймают, но думала, что ничего не будет, потому что нам сказали, что ее светлость легла отдохнуть и француженка, которая все ей рассказывает, у нее.

– Продолжайте, – сказал граф.

– Ну, так вот. Мисс Офелия поела, что я ей принесла, собачка подобрала то, что было для нее, и вдруг заходит ее светлость. Ой, милорд, как это было ужасно!

Теперь Эмили плакала. Она вытащила платок из рукава и вытерла им глаза. Граф подождал и попросил:

– Я хочу, чтобы вы мне рассказали все, что случилось. Может быть, я смогу чем-то помочь?

– Да нет, уже поздно, – сказала Эмили, рыдая. – Мисс Офелия, наверное, умрет. А может быть, ее уж и нет в живых. У нее вся спина была в крови, так что я даже смотреть на это не могла, милорд.

– А ее светлость собаку тоже била? – спросил граф.

– Она стегала ее, милорд, пока та не стала визжать и кричать, почти как ребенок. А мисс Офелия все время повторяла: бейте меня, а не Пирата, он же ничего не понимает.

Эмили говорила бессвязно, но граф ясно представил, что случилось. Он решительно не мог понять, почему все это могло произойти после того, как навестил ее мачеху после обеда.

– Как вы думаете, – спросил он после минуты молчания, во время которого слышались лишь рыдания Эмили, – как вы думаете, почему сегодня ее светлость так избила мисс Офелию? И почему она пришла к ней в комнату и застала вас там?

Он подумал, что это главный вопрос, на который нужно найти ответ. Почему? Ради чего Цирцея решила избить свою падчерицу, еще даже не зная, что Офелия пожаловалась на наказание голодом.

– Потому что ее светлость это любит, милорд, – ответила Эмили. – Все оттого, что они с этой француженкой вытворяют в том дурном месте, куда они ходят.

– В каком месте? – спросил граф.

Эмили выглядела смущенной.

– Пожалуй, мне не следовало об этом говорить, милорд. Меня просили помалкивать.

– Но если вы хотите, чтобы я помог вам и мисс Офелии, вы должны рассказать мне все, что знаете. Прежде всего, кто вам запретил говорить о том месте, куда ходит ее светлость?

Видно было, что Эмили не по себе. Она тихо призналась:

– Это Джим, милорд.

– А кто это Джим? – спросил граф.

– Он лакей и стоит на запятках кареты ее светлости. Он из тех же мест, что и я. Я его знаю с тех пор, как была вот такой, – и она показала рукой три фута от пола.

– И что сказал Джим? – спросил граф.

– Я бы не хотела его подводить, милорд...

– Обещаю вам, что Джиму ничего не грозит, во всяком случае, с моей стороны, – ответил граф. – Но все, что вы знаете, может пойти на пользу мисс Офелии, если вы действительно хотите ей помочь.

– Еще бы я не хотела помочь – конечно, хочу, милорд. И если не поспешить, то будет слишком поздно.

– Тогда скажите мне, что вы знаете, – приказал граф. – Давайте начнем с Джима.

– Джим возит ее светлость.

– И куда он ее возит?

– В такое место в Челси, милорд. Оно называется Лимбрик-лейн.

– И Джим вам рассказывал, что там происходит?

Эмили нервно обернулась через плечо и затем сказала еле слышно:

– Это колдовство, милорд. Черная магия. Они вызывают дьявола!

То же самое говорила и леди Харриет, вспомнил граф, но тогда он ей не поверил.

– И все это происходит в доме на Лимбрик-лейн?

– Да, милорд.

– Откуда Джим это знает?

– Он бывает там так часто, что познакомился кое с кем из соседей. Он говорит, что они в ужасе от того, что делается в доме под номером тринадцать.

– Они сказали ему, кто там живет?

– Там старуха, которую зовут Зенобия или что-то в этом роде. И мужчина, который, говорят, был священником, но был...

Эмили не смогла подобрать слова.

– Расстрижен? – подсказал граф.

– Кажется, так милорд. Какое-то странное слово, кажется, именно его говорил Джим.

– А что он еще говорил?

– Туда привозят всяких животных – петухов, однажды привезли козлят. Одна из соседок сказала ему, что они ужасно кричали. И все они там и остались, никто оттуда не вышел.

У графа перехватило дыхание. Он прекрасно представлял, что церемонии черной магии требуют жертвоприношений.

– Что еще? – спросил он.

– Мне не хотелось бы повторять, милорд.

– Все равно, я хочу услышать, – настаивал граф. – Вспомните, Эмили, мы стараемся помочь мисс Офелии.

Голос Эмили превратился в шепот.

– Джим говорит, милорд, что люди там ему сказали, что те, из тринадцатого, купили ребенка у женщины. Ей дали столько золота, что она согласилась, и больше его никогда не видели.

Граф встал. Он больше не мог слушать, сидя на одном месте. Он не мог поверить, что все услышанное – правда, и, однако, оно лишь подтверждало слухи, ходившие в светском обществе о Цирцее Лангстоун.

Но одно дело посещать ясновидящих, смотреть в хрустальный шар или платить за какое-нибудь приворотное зелье – так делают многие женщины. Но участвовать в церемониях черной магии… Ему стало ясно, что все эти ужасные вещи возбуждают жестокость, а Офелия и Пират как раз оказались под рукой.

– Спасибо, что вы мне все так откровенно рассказали, Эмили, – сказал он вслух. – А теперь скажите, что вы собираетесь делать сегодня ночью?

– Не знаю, милорд. Я спросила ее светлость об этом, но она ответила, что мне дается час, чтобы покинуть дом. Куда же мне деваться, миледи? – спросила я. «Не сомневаюсь, что вы найдете какого-нибудь мужчину на улице, который вам это объяснит, – ответила она. – Для вас это самый подходящий выход. Конечно, есть еще река».

– Но перед уходом вы еще раз видели мисс Офелию?

– Я думаю, что ее уже нет в живых, милорд, после такого истязания. Но когда я последний раз с ней говорила, она мне сказала: отправляйтесь к отцу, Эмили. Но я не могу, мисс, – сказала я, – я все хотела вам сказать, но еще не успела. Он получил от его светлости домик в деревне, так что я не могу до него добраться, пока не пойдет завтра утром дилижанс. И все равно, у меня нету денег. «Отправляйтесь к графу Рочестеру, Эмили, – сказала мисс Офелия так тихо, что я еле-еле расслышала. – Я знаю, что он о вас позаботится. Скажите ему, что вы дочь Джема. Немедленно отправляйтесь к нему. Он живет на Беркли-сквер, и поторопитесь»

Эмили опять разрыдалась.

– Я хотела спросить, как ей помочь, милорд, но видела, до чего она была перепугана. «Не тратьте времени на разговоры, Эмили, – сказала она. – Мачеха может вернуться в любой момент». Ну, вот я и сделала, как она велела, милорд, и вот я здесь, – закончила Эмили свой рассказ.

– Вы поступили совершенно верно, Эмили, – заверил ее граф. – Я попрошу мою экономку позаботиться о вас сегодня ночью, а завтра вы сможете отправиться к отцу в деревню.

– О милорд... – слезы струились из глаз Эмили, и она больше не могла их сдерживать.

Он знал, что девушка больше всего боялась, что он не захочет помочь и ей придется опять отправиться на улицу.

– Я уверен, что смогу найти для вас работу в замке, – продолжал граф. – В любом случае я передам, чтобы за вами присмотрели и выяснили, что для вас можно сделать.

– Спасибо, милорд, благодарю вас! – воскликнула Эмили.

Она с шумом высморкалась, вытерла глаза и спросила:

– А вы сможете что-нибудь сделать для мисс Офелии, милорд? Нельзя допускать, чтобы она так страдала.

– Нельзя, – согласился граф. – И я обещаю что-нибудь сделать, чтобы ей помочь.

Эмили глубоко вздохнула, как будто исчезла ее последняя тревога.

Граф подошел к камину и позвонил в колокольчик. Дверь открылась, и в ней появился дворецкий.

– Отведите Эмили к миссис Кингстоун, – приказал он. – Она останется здесь на ночь, а завтра утром отправится в замок. Я поговорю об этом с майором Мазгровом.

– Очень хорошо, милорд.

Он посмотрел на Эмили; она присела в книксене и следом за ним вышла из комнаты.

И только когда граф остался один, он поднес руку ко лбу, словно для того, чтобы помочь мозгу усвоить все, что он только что услышал.

Офелия заснула только перед рассветом.

Это был сон полного изнеможения: на какое-то время ее отпустила невыносимая боль, от которой нестерпимым огнем горела ее истерзанная спина. Последнее, что она услышала перед тем, как забыться, было повизгивание Пирата, стонущего под кроватью. И когда она проснулась, он продолжал скулить.

Бледное солнце пробивалось через занавески. Оно было еще неярким, и она поняла, что спала не более часа.

«Я не могу двигаться», – подумала она, понимая, что стоит ей пошевелиться, как это вызовет такую боль, словно тысяча острых ножей вонзится в каждый нерв ее тела.

Потом она вспомнила свое обещание и поняла, что любой ценой должна добраться до парка и увидеть графа.

– Я не могу туда попасть, – сказала она себе.

Но, услышав поскуливание Пирата, подумала, что если встретит графа, то сможет убедить его забрать собаку. Она помнила, как был потрясен граф вчера, когда увидел, в каком виде находится спаниель, а если он увидит его сегодня, то ничто не удержит его от того, чтобы спасти собаку, которая ему когда-то принадлежала.

«Если она не сможет мучить Пирата, мне будет легче выносить собственную боль», – подумала Офелия.

Очень осторожно, опираясь обеими руками, она сумела сесть, но движения причиняли ей муку, и когда она попыталась встать с кровати на пол, то почувствовала, что сейчас упадет без сознания.

Каким-то чудом ей удалось встать; ее дыхание было судорожным от боли, а губы так пересохли от страха, что готовы были потрескаться.

Она выпила немного воды, затем оделась – медленно, очень медленно, потому что каждое движение ее рук причиняло ей нестерпимые страдания.

Она чувствовала, что если не выйдет из дома очень рано, то ей могут помешать это сделать. Было всего-навсего четверть седьмого, когда она осторожно спустилась по лестнице.

Пока ей некого было бояться, но все равно страх переполнял ее. Она чувствовала дурноту, а все тело болело так невыносимо, что она могла думать только об одном: нужно спасти Пирата.

Собака постанывала и поскуливала; когда она пыталась идти, ей удавалось только прыгать на трех лапах.

– Я понесу тебя, – сказала Офелия.

Но ей и самой-то еле удавалось двигаться, не говоря уж о том, чтобы нести спаниеля.

Она добралась до холла и с облегчением увидела, что дверь открыта, потому что одна из служанок в фартуке мыла ступеньки.

Она взглянула на Офелию, но ничего не сказала.

Офелия знала, что прислуга предупреждена, что она наказана и что никто не должен иметь с ней никакого дела, не должен давать ей то, что она попросит, а особенно пищу.

Она не пристегнула Пирата на поводок, видя, что он, как и она сама, слишком слаб, чтобы бежать. Он шел за ней по пятам из одной привязанности, когда она подзывала его время от времени.

Очень медленно, с трудом делая каждый шаг, Офелия пересекла Парк-лейн и через Станхоуп-гейт вошла в парк.

Когда она ступила на траву парка, ей показалось, что деревья плывут вокруг нее, и она не смогла сделать больше ни шагу. Однако она понимала, что необходимо уйти с того места, где ее могут заметить из дома.

Вдруг кто-нибудь увидит, как она разговаривает с графом?

Страшно подумать, что могло последовать после этого.

Она заставила себя преодолеть маленький подъем, ведущий к месту, где деревья росли гуще, а рододендроны цвели еще пышнее, чем вчера. И когда ей уже казалось, что никогда туда не добраться, перед ней оказалась скамейка, на которой она сидела накануне; увидев ее, она увидела и графа.

Он был там, и он ждал ее!

Она испытала огромное облегчение от его присутствия; но когда он встал и подошел к ней, она почувствовала, как земля зашаталась под ней и все вокруг потемнело. Она попыталась бороться с этим ощущением, но чернота окутала ее, как темная туча, и больше она ничего не сознавала.

Офелия пошевелилась, отчего острая боль пронизала ее спину, и тихо вскрикнула.

– Все в порядке, – сказал голос рядом с нею, – вы в безопасности, не двигайтесь.

Она открыла глаза и встретилась взглядом с графом, стоявшим рядом.

Затем она почувствовала, что пол под ней движется, и спросила:

– Где я?.. Что происходит?..

– Все хорошо, – сказал граф. – Выпейте это.

С этими словами он очень бережно поддержал ее затылок и поднес чашку к ее губам.

Она не без труда проглотила какую-то жидкость, которая оказалась горячим бульоном.

– Постарайтесь выпить как можно больше, – сказал граф. – Вы сразу почувствуете себя крепче.

Ей хотелось слушаться его, хотя она была сильно перепугана и не понимала, почему он здесь и почему он ее кормит. Теперь она догадалась, что находится в движущемся экипаже; тем не менее она повиновалась.

Только когда чашка была полупуста, он произнес:

– Ваш бульон остывает. Сейчас я добавлю горячего.

– Я... думаю, что больше... не хочу.

– Глупости, – сказал граф. – Вы должны наверстать все, что не съели. Пират уже съел столько, что заснул от обжорства.

– Пират? С ним все в порядке?

– Он у ваших ног, – ответил граф.

Офелия попыталась взглянуть на пол, но ей это не удалось. Она увидела, что находится в очень комфортабельном экипаже и лежит, откинувшись на атласные подушки, а ее ноги укрыты мехом. Напротив, на маленькой скамейке экипажа, она увидела свою шляпку и поняла, что граф, очевидно, снял ее, пока она была без сознания.

– Прошу прощения, что я упала в обморок, – сказала она.

– После всего, что вы вынесли, это неудивительно, – ответил граф.

Она увидела, что он наливает еще бульон из закрытого сосуда, стоявшего в корзине с сеном. Когда чашка наполнилась, он обернулся к ней:

– У вас хватит сил поесть самостоятельно? – спросил граф.

– Конечно... – ответила Офелия. – И благодарю вас... что вы так добры ко мне.

– Похоже, с вами не часто ласково обращались, – сказал граф.

Он скрыл от нее, что в тот ужасный миг, когда она упала к его ногам, ему показалось, что она умерла. Он поднял ее и положил на деревянную скамейку, где они сидели накануне. Его испугали пепельная бледность ее лица, темные круги под глазами и то, что она похудела до такой степени, что платье обвисло на ней.

Только когда он нащупал ее пульс и обнаружил, что тот слабо, но бьется, он снова взял ее на руки и понес к закрытому экипажу, поджидавшему за деревьями. Пират ковылял на трех лапах за ними, хотя никто ему не приказывал; когда граф бережно устроил Офелию внутри экипажа, он бросил на пол подушку для Пирата и тоже очень осторожно уложил на ней собаку.

Джейсон спросил:

– Вы думаете, что лапа у него сломана, ваша светлость?

– Хендерсон осмотрит его, как только мы доберемся до замка, – ответил граф. – Дайте собаке немедленно что-нибудь поесть.

– Он выглядит полумертвым от голода, милорд.

– Так оно и есть, – коротко ответил граф.

Как только рядом с Пиратом поставили пищу и он на нее жадно набросился, Джейсон закрыл дверь, сел на козлы, и кучер тронул лошадей.

Этот экипаж был специально приспособлен для далеких путешествий, его рессоры были лучше, чем у любой другой кареты; он был запряжен шестеркой лошадей и, оказавшись за городом, помчался, вздымая за собой клубящиеся облака пыли.

Граф приказал добраться до деревни как можно быстрее.

Накануне ночью он тщательно разработал план; его решение, конечно, было навеяно поступком Рочестера эпохи Реставрации, похитившего в 1665 году из-под самого носа другого претендента наследницу, на которой собирался жениться.

Разница между этими двумя похищениями состояла в том, что наследницу увезли поздно ночью в экипаже его дедушки. Когда она вышла из Вестминстерского дворца, ее встретили две женщины и умчали на шестерке лошадей. За экипажем следовал ее соблазнитель, граф Рочестер. Такой экстравагантный поступок сыграл немалую роль в том, что его отправили в Тауэр, но нынешний граф знал, что единственный способ спасти Офелию, сделать то же самое.

Разница была и в том, что Джон Рочестер похитил Элизабет Маллет для своих собственных эгоистических целей: не только потому, что любил ее, но и потому, что она была наследницей.

Поступок графа был полностью альтруистическим: его не интересовала Офелия как женщина, он относился к ней как к ребенку, с которым настолько плохо обращаются, что довели почти до смерти.

Когда она осторожно пила свой бульон, стараясь не расплескать его, он смотрел на тонкие руки и заострившееся, похудевшее лицо и сказал себе, что даже если его привлекут к суду за похищение, то этот поступок полностью оправдан.

Тем не менее в его планы совершенно не входило, чтобы кто-нибудь узнал, что он замешан в исчезновении дочери Джорджа Лангстоуна. Он представлял, какой поднимется крик и шум, но во всяком случае, не раньше, чем Джордж Лангстоун вернется из Эпсома. Он предполагал, что Цирцея будет счастлива отделаться от Офелии. К тому же у нее нет ни малейших оснований связывать его с исчезновением ее падчерицы, если только магия не наделила ее даром ясновидения, недоступным обыкновенным существам.

Прошлой ночью он написал письмо, которое она должна была получить утром: в нем в самых цветистых выражениях он сожалел о том, что вынужден отменить свое приглашение поужинать сегодня вечером. Он писал:

«По причинам, над которыми я не властен – я думаю, что ваша светлость догадывается, в чем они заключаются, – я не могу сегодня вечером быть дома. Я не в состоянии выразить степень моего сожаления, что наш ужин наедине не может состояться. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы доставить себе величайшее удовольствие вновь посетить вашу светлость при первой же возможности, чтобы принести лично мои извинения и наметить другой день, когда вы окажете честь посетить мой дом?»

Он закончил письмо комплиментами, которые Цирцея должна была оценить, и поручил майору Мазгрову доставить письмо с грумом около полудня. Он был уверен, что Цирцея решит, что ему приказано сопровождать принца Уэльского. Как и любая лондонская жительница, она знала, что его королевское высочество не любил отказывать себе в обществе тех людей, которыми он изволил себя окружить.

Он оставил майору Мазгрову и остальной прислуге строгие инструкции на счет того, чтобы никто не мог узнать, что его нет в Лондоне. Затем он приказал кучеру, в верности которого мог быть уверен так же, как и в надежности Джейсона, направиться в дорожном экипаже к парку. Им было приказано ждать там начиная с шести часов в условленном месте, указанном графом. Сам он пришел пешком по Парк-лейн и сел на скамейку, где они с Офелией сидели накануне.

Оказавшись там, он стал думать, что делать, если она не появится. Судя по тому, что он услышал от Эмили, похоже было, что она слишком сильно избита, чтобы могла ходить. Вряд ли она доберется до этой скамейки в рододендронах.

Но она пришла, и это, сказал себе граф, важнее всего остального.

Теперь, принимая у нее пустую чашку, он сказал:

– У меня есть еще еда для вас, но, думаю, с ней стоит подождать, поскольку вы так долго постились.

– Это было... восхитительно вкусно, – сказала Офелия. – Но теперь... может быть, мне... пора домой.

– Вы не поедете домой.

Казалось, до ее сознания не сразу дошло услышанное. Она резко повернула голову, так что сморщилась от боли, и посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– Вы сказали... что я еду... не домой?

– Я вас увожу, – сказал он. – Больше невозможно выносить то, что вы переносите.

– Но куда? А что скажет мачеха?

– Ничего такого, что мы могли бы услышать, – ответил граф, – потому что у нее не будет ни малейшего представления о том, где вы находитесь.

– Но она... не сможет... она будет удивляться, что со мной случилось...

– Я надеюсь, что она немного поволнуется, – сказал граф. – Но думаю, что скорей надо позаботиться о том, что скажет ваш отец, а не мачеха.

Офелия подумала об этом и затем сказала:

– Может быть... Я думаю, что она... не скажет ему.

Граф недоверчиво посмотрел на нее:

– Вы хотите сказать, что вы можете исчезнуть, а ваш отец этого и не заметит?

– Он всегда верит всему, что говорит мачеха, – прошептала Офелия.

Графу пришло в голову, что действительно со стороны Цирцеи было бы самым разумным сказать мужу, что дочь находится у друзей или родственников – это избавит ее от необходимости сообщить ему пугающую новость об исчезновении Офелии.

– Вас видел кто-нибудь сегодня утром, когда вы выходили из дома?

– Одна из молодых служанок, – ответила Офелия. – Она мыла ступеньки, когда я прошла мимо. Она не заговорила со мной, им всем запрещено со мной разговаривать.

– Как вы думаете, когда кто-нибудь начнет беспокоиться о том, что вы не вернулись?

Офелия еле заметно улыбнулась:

– Никто, я думаю, кроме Робинсон, старшей горничной, которой придется послать кого-нибудь убрать в моей комнате, потому что Эмили выгнали. – Она вскрикнула: – Эмили! Вы ее видели?

– С ней все в порядке, – сказал граф. – Она пришла ко мне, как вы и велели. Думаю, что через час она тоже поедет в деревню, к своему отцу. В дальнейшем она получит работу у меня в замке.

Офелия бессознательно протянула руку к нему и сказала:

– Благодарю вас... я так и знала, что вы ей поможете... Но я очень боялась...

Он знал, что она собирается сказать, и, держа ее руку в своей опередил ее:

– Она добралась до меня без приключений. Она подождала, пока я вернусь, и затем рассказала, что случилось. Я поручил позаботиться о ней своей экономке.

Он увидел слезы на глазах Офелии.

– Как я... могу отблагодарить... вас?

– Только тем, что вы забудете все, что перенесли, и станете такой же сильной и прелестной, как тогда, когда я вас впервые увидел. – Он заметил изумление в ее взгляде от услышанного комплимента и поскольку не хотел ее смущать, сказал: – Вам следует закрыть глаза и постараться уснуть. Я уверен, что вам не удалось это сделать прошлой ночью. А потом, когда вы проснетесь, я скажу вам все, что вы захотите узнать.

– Я боюсь... что уже сплю и вижу сны, – сказала Офелия. – Вы... на самом деле везете меня куда-то, где я буду в безопасности?

– В полной безопасности, – ответил он и почувствовал, как ее пальцы невольно сжали его руку. С нежностью, будто бы говорил с ребенком, он сказал:

– Делайте, как я говорю, и закройте глаза. Тогда для вас окажется сюрпризом, куда мы едем.

Офелия закрыла глаза: ее ресницы темнели на бледном лице, но теперь на ее губах блуждала слабая улыбка.

Не выпуская ее руки, граф сидел и смотрел на нее под стук лошадиных копыт.

Глава 5

Покинув замок, граф направился в деревню и остановился перед маленьким домиком Нэнни.

Он передал поводья Джейсону и вышел из фаэтона, Нэнни встретила его на пороге.

– Как она? – спросил граф.

– Я уложила ее в постель, милорд. Кто же так ужасно обращался с юной леди?!

В ее голосе слышалось потрясение, и граф спросил:

– Что, она очень плоха?

– Очень плоха, милорд. Ее спина – просто сырое мясо. Ужас, сколько бедняжка вытерпела. Но она молода, и, когда я ее немного подкормлю, вы быстро заметите разницу.

Граф улыбнулся:

– Знаю, что вы имеете в виду, говоря «немного подкормлю», Нэнни. Тогда придется покупать платья на несколько размеров больше.

– Это, кстати, именно то, о чем я собиралась с вами поговорить, милорд.

– Я уже подумал об этом, и пошлю вам из Лондона все, что понадобится мисс Офелии, – пообещал граф.

– Я приготовила для вас ее платье, милорд, – сказала Нэнни. – Я его отмыла от пятен крови и дам вашей светлости, чтобы вы имели представление о размере.

Разговаривая, они зашли в маленькую гостиную. Граф едва не упирался головой в потолок, поэтому присел на диванчик, набитый конским волосом:

– Я хочу вам предложить, Нэнни, чтобы вы взяли в помощь Эмили Буллит, дочь того человека, которого я поселил в одном из этих домиков. Она скоро приедет из Лондона и могла бы помочь ухаживать за мисс Офелией.

– Я уже видела Джема Буллита, милорд, – ответила она. – Я его помню со старых времен. Его тоже нужно подкормить.

– Уверен, что вы и с этим справитесь, – сказал граф с улыбкой. – Это напомнило мне о том, что я вас послушался и заказал говяжий бульон и холодец из телятины; шеф-повар сейчас все это готовит. Мистер Воган, новый управляющий, проследит за тем, чтобы у вас было достаточно яиц и цыплят.

Нэнни улыбнулась, напомнив ему старые дни, когда он был послушным маленьким мальчиком и она его очень любила. Затем она сказала:

– А теперь, милорд, я думаю, что вам стоит поговорить с мисс Офелией, прежде чем вы вернетесь в Лондон. Что-то ее заботит, но мне она не говорит.

– Конечно, – согласился граф.

Он поднялся по узкой лестнице, по которой час назад внес Офелию, открыл дверь спальни, раньше принадлежавшей матери Нэнни, и увидел, что Офелия лежит на горе подушек ослепительной белизны; ее лицо было почти таким же белым, но на губах играла неожиданная улыбка.

Он пересек комнату, дышащую чистотой и свежестью, ощущая запах лаванды, исходящий от постельного белья. В открытое маленькое окошко под соломенной крышей доносилось пение птиц.

Граф сел на стул у кровати и спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Я так благодарна вам за то, что вы привезли меня сюда, – сказала Офелия, – но я не хочу никому быть в тягость.

– Вы и не будете. Могу вас уверить, что старушка Нэнни в восторге оттого, что у нее появились какие-то дела. Думаю, что она тяготилась простоем с тех пор, как ушла из замка. – Офелия ничего не ответила, и он продолжал: – Но если вы беспокоитесь, что для нее это слишком трудно, я попросил Джема Буллита, чтобы он посылал Эмили для помощи каждый день, пока вы здесь находитесь.

Глаза Офелии засветились от радости.

– Как замечательно, если здесь будет Эмили! Ваша Нэнни говорит, что я должна лежать в постели, а это значит, что уйму всего придется носить вверх и вниз по лестнице.

– Я предлагаю перестать заботиться об остальных людях и подумать немного о себе, – сказал граф.

– А что вы сделали с Пиратом?

– Я его отнес ветеринару, которого зовут Хендерсон. Нэнни вам расскажет. Он живет в замке уже много лет, и его жена станет заботиться о Пирате, как о собственном ребенке. – Он улыбнулся и добавил: – У нее их восемь, и она говорит, что всегда хватит места еще для одного.

Офелия улыбнулась, чего он и добивался, и затем сказала:

– Кто бы еще мог быть таким добрым, как вы. Однако я совсем не хочу, чтобы у вас начались какие-то неприятности по моей вине.

Граф понял, что именно это ее заботит.

– Неприятности? – спросил он.

– Я знаю, что скажут люди, если станет известно, что вы меня сюда привезли.

– Люди ничего не скажут, – твердо ответил граф, – потому что никто не будет иметь ни малейшего представления о том, где вы. Это очень тихая деревня, и я думаю, что вы можете положиться на Нэнни, что сплетен в этих домиках, принадлежащих мне, не будет.

В глазах Офелии еще оставалось выражение тревоги.

Граф наклонился вперед и положил свою руку на ее руку, лежащую на белой простыне.

– Я хочу, чтобы вы сейчас думали единственно о том, чтобы поправиться, – сказал он. – А потом мы обсудим ваше будущее и найдем какое-нибудь решение для всех ваших проблем.

– Вы... такой добрый, – сказала Офелия тихим голосом, и опять слезы навернулись на ее глаза.

Граф встал со стула.

– Я собираюсь назад в Лондон, – сказал он, – и не смогу вернуться еще несколько, дней, чтобы повидать вас. Если вы захотите меня увидеть или у вас случится что-нибудь неожиданное, Нэнни будет знать, как меня найти.

– Могу только сказать вам спасибо, но этого слова недостаточно... чтобы все выразить, – прошептала Офелия. – Вы же знаете, как Пират и я, как мы вам благодарны.

– Как только Пирату станет лучше, он появится здесь и расскажет вам о том, что он чувствует, – сказал граф с улыбкой и, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вышел из комнаты.

Офелия откинулась на подушки, прислушиваясь к звуку его шагов вниз по лестнице и голосам – низкому голосу графа и высокому – Нэнни. Она не слышала, о чем они говорят, но у нее появилось чувство комфорта, надежности и безопасности.

Она не могла и подумать сегодня утром, когда с трудом выбралась из постели, что граф возьмет на себя заботу о ее жизни и что страх, нависший над ней, как чудовищная туча, рассеется. Сейчас она уже больше не боялась.

Внизу граф дал Нэнни множество поручений, затем взял платье Офелии, упакованное в аккуратный пакет из коричневой бумаги, и сел в экипаж.

Лошади проехали немного по дороге и остановились рядом с домом Джема Буллита. Когда он увидел маленького человека, работавшего в саду, то знал, что есть кто-то еще, кого он сделал счастливым.

Появившись в Лондоне и убедившись, что никто не заметил его однодневного отсутствия, граф вернулся к обычной жизни, прерванной вопросом Офелии о Джеме Буллите.

Он сопровождал принца Уэльского на скачки в Эпсом, ездил на мельницу в Хэмпстед-Хит и хотя и сомневался, стоит ли так поступать, но тем не менее провел несколько вечеров с леди Харриет.

К своему удивлению, он обнаружил, что, когда они не заняты собственно любовью, ее разговоры ему докучают. Он думал раньше, что от большинства других женщин, с которыми ему доводилось иметь дело, Харриет отличается готовностью слушать его рассуждения не только о ней. Теперь, однако, он увидел, что чаще всего ее слова звучат банально и лишены фантазии; только когда она с большим удовольствием завела речь о Цирцее Лангстоун, он понял, что эта тема его интересует.

– Мой брат совершенно потерял голову, а его жена жалуется на его неприятное поведение дома и говорит, что с трудом узнает мужчину, за которого вышла замуж.

– А что сейчас делает эта Змея Сатаны? – спросил граф.

Леди Харриет засмеялась:

– Змея Сатаны! Какое подходящее для нее имя! Как мне это не пришло в голову.

– Оно не особенно оригинально, – сказал граф, – но выглядит она именно так.

– Теперь, когда вы это сказали, я, конечно, вижу сходство, – сказала леди Харриет. – О Рейк, мне не терпится оповестить всех друзей о новом прозвище, какое вы для нее придумали. – Она помолчала и сказала: – Сколько народу ее ненавидит. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-нибудь из ехидных карикатуристов изобразил ее в виде змеи, жалящей безобидных людей, таких, как мой дорогой брат.

Графу показалась занятной эта мысль, и после этого несколько человек, один за другим, подходили к нему в клубе Уайта и спрашивали, слышал ли он новое прозвище Цирцеи Лангстоун.

Он знал, что смех и сарказм часто бывают весьма эффективным оружием; им, конечно, в совершенстве владел его предшественник. Он вспомнил несколько строчек, написанных Джоном Рочестером о герцогине Кливлендской, и подумал, что они вполне бы могли относиться и к Цирцее Лангстоун:

Она едва ли утолит

Свой беспредельный аппетит...

Но будет и тогда грешить,

Чтоб не терять былую прыть.

Это было написано, конечно, когда безнравственная герцогиня начала стареть, а его внезапно напугала мысль, что Цирцея – сравнительно молодая женщина, точно никто не знал, но ей не больше 28—30 лет. Еще долгое время она сможет сеять вокруг себя зло, заставляя страдать верных мужей, добропорядочных людей, как брат Харриет, или беззащитных девушек, как Офелия.

Даже теперь графу с трудом верилось, что в обществе, считающимся цивилизованным, такая женщина, как Цирцея Лангстоун, могла почти до смерти избивать такое хрупкое создание, как ее падчерица. Он был уверен, что, если бы ей удалось продолжать свои истязания, Офелия вряд ли смогла бы выжить.

Он вспомнил, что когда передал Пирата Хендерсону, то ветеринар сказал:

– Тот, кто обращается таким образом с молодой собакой, милорд, заслуживает того, чтобы его уничтожили.

Именно это следовало бы сделать с Цирцеей Лангстоун, подумал граф.

Сам он совершенно не был готов к роли мстителя свыше и не взялся бы за такое дело, как убийство. Вместе с тем он ненавидел ее беспощадной ненавистью, как и всех, проявляющих жестокость, и мысль о том, как бы заставить ее страдать за преступления, не выходила у него из головы.

Он не удивился, найдя ответное письмо от нее Оно было коротким, но полным тайного смысла. Не оставалось сомнений, Цирцея ждет его приглашения взамен отмененного совместного ужина.

Граф испытал что-то вроде искушения заставить ее страстно влюбиться в него, как многих других женщин, и потом безжалостно оттолкнуть, заставив плакать.

Однако он понимал, что Цирцея – крепкий орешек. Более того, все его существо содрогалось при мысли о любом соприкосновении с этой ненавистной женщиной.

Он знал, что лорд Лангстоун уже вернулся в Лондон, и спрашивал себя, какое же объяснение придумала его жена, чтобы оправдать отсутствие его дочери. Как бы то ни было, когда граф встретил его в клубе Уайта, тот выглядел совершенно беззаботным, и казалось, что, кроме игры и выпивки, его ничто не интересует.

Прошла неделя, и граф решил, что если станет известно о его намерении проведать свое поместье, то это не вызовет ничьих подозрений. Выбрав пятницу, когда даже во время светского сезона многие уезжали в деревенские поместья, находившиеся неподалеку от Лондона, он отправился ту да в высоком фаэтоне, взяв с собой только Джейсона.

Подъезжая к домику, крытому соломой, он поймал себя на совершенно новом ощущении, похожем на волнение. Он уверил себя, что ему просто-напросто не терпится увидеть плоды своих трудов, но хотя и не сознавал того полностью, действительно волновался, когда вышел из фаэтона и направился по тропинке к дверям.

Он постучал, и дверь открыла Эмили.

– О, милорд! – воскликнула она, приседая, и граф улыбнулся ей, входя в дом.

Он собирался спросить, наверху ли мисс Офелия, когда Нэнни вышла из гостиной.

– Вы не могли выбрать дня лучше, чтобы приехать, мастер Джералд, – воскликнула она, и, когда улыбнулась, все ее лицо покрылось морщинками. – Мы в первый раз позволили мисс Офелии встать с постели и спуститься вниз. Вы можете выпить с ней чашечку чая.

– С удовольствием это сделаю, – ответил граф и зашел в гостиную.

Офелия сидела в кресле – у стола, заставленного множеством вкусных вещей, доставлявших ему массу наслаждений в детстве.

Увидев, кто пришел, она слегка вскрикнула от неподдельной радости.

– Как я рада вас видеть! Я так счастлива, что уже спустилась вниз и перестала быть инвалидом.

Граф сел рядом с ней, оценив, что Нэнни тактично оставила их одних.

– Вы выглядите лучше.

Он подумал, что это, конечно, слишком мягко сказано. Она совершенно не походила на умиравшее, исхудавшее, бледное создание, которое неделю назад он отнес на руках наверх по лестнице.

На ее щеках теперь появился румянец, и она, несомненно, прибавила в весе. Однако главное отличие, подумал граф, в том, что впервые за то время, что он ее знал, она выглядела счастливой.

– Я так рада, что вы пришли, – сказала она. – Я хотела поблагодарить вас, но Нэнни не позволяла вам писать.

– Я совсем не хочу, чтобы меня благодарили.

– Но я должна! – настаивала Офелия. – За эти прекрасные платья, которые вы мне послали, и... за все остальное тоже.

Было видно, что она смущена. Граф догадывался, что она имеет в виду ночные рубашки и кружевное белье, которое он заказал в лавке на Бонд-стрит, которой долгое время покровительствовал.

Он платил за предметы туалета, которыми восхищался у своих официальных любовниц, но даже дамы высшего света, как леди Харриет, с восторгом принимали платья и другие подарки, которые, как они говорили, слишком дороги для их собственных кошельков. Не без цинизма он полагал, что они вытягивают плату за свои услуги точно таким же образом, как и проститутки, с той разницей, что расчеты были не чисто денежными Их требования и претензии его раздражали.

На последней неделе Харриет появилась в Ковент-Гарден в очень дорогом бархатном плаще, отделанном горностаем.

– Вам нравится? – спросила она, поворачиваясь так, чтобы он мог разглядеть ее со всех сторон.

– Что нравится?

– Моя накидка.

– Очень мило.

– Я так и думала, дорогой Рейк. Я ее взяла напрокат. К сожалению, она мне не по карману, поэтому я должна буду вернуть ее завтра.

Было гораздо легче сказать: пусть мне пришлют счет, чем видеть, как она дуется весь вечер.

Граф оторвал взгляд от лица Офелии и увидел, что на ней очень хорошенькое платьице из белого муслина в цветочек. Она выглядела в нем очень юной и казалась воплощением весны. Он подумал, что она очень хорошо смотрится рядом с большой вазой нарциссов, стоявшей на столе.

– Я никогда не думала, что у меня будут такие красивые платья, – сказала она. – Но как я могу с вами расплатиться?

– Это подарок, – сказал граф.

Она посмотрела на него смущенно и сказала:

– Но вы же знаете, что не годится, чтобы джентльмен дарил леди одежду.

Такое правило, подумал граф, мало кого беспокоило из женщин его окружения. Он ответил:

– Думаю, то, что может быть правилом для большинства людей, Офелия, вряд ли применимо к нам. У нас все не по правилам с самого момента нашей встречи.

– Это правда, – согласилась Офелия. – Но меня смущает, что я стою вам таких денег.

– Я могу себе это позволить, – беззаботно ответил граф. – А вот вы вряд ли бы могли жить здесь у Нэнни и носить только ее ночные рубашки. Уверен, что они толстые, мягкие и абсолютно пуританские.

Офелия слегка засмеялась:

– Они в точности, как рубашки моей собственной няни, – сказала она. – Очень-очень уютные и мягкие.

Они оба засмеялись, и граф подумал, что, хотя сам в этом не признавался, ему всегда хотелось услышать смех Офелии.

– А теперь вы впервые спустились вниз, – сказал он и посмотрел на стол, заставленный вкусными вещами. Там была различная сдоба и печенья, ромовые бабы, которые он помнил со времен детства, взбитые белки и кизиловый джем, бывший предметом особой радости.

Офелия проследила за его взглядом и сказала шепотом:

– Надеюсь, вы останетесь и поможете мне все это съесть. Нэнни обидится, если что-то останется, но ведь немыслимо съедать даже половину того, что она для меня готовит.

– Вам придется делать все, что она говорит, – сказал граф. – Мне всегда приходилось...

– Думаю, что это не совсем так, – ответила Офелия. – Нэнни рассказала, что вы были очень непослушным и своевольным ребенком.

– Чепуха, – твердо сказал граф. – Я был во всех отношениях образцовым ребенком.

Глаза его при этом посмеивались, и Офелия сказала:

– Нэнни считает, что весь мир вертится вокруг вас, только для вас встают солнце и луна. Но в то же время она не одобряет многие вещи, какие вы делаете.

– Мне остается надеяться, – сказал граф, – что она не рассказывает вам, что это за вещи.

– Мне очень нравится слушать рассказы о вас, – ответила Офелия. – В сравнении с вами жизнь любого человека, особенно моя, кажется тусклой и скучной.

– Ну, уж вашу жизнь я бы так не назвал, – сказал граф сухо. – Вместо скучная, я выбрал бы другое слово, пожалуй, – драматичная.

Офелия быстро взглянула на него и, поняв, что он имеет в виду обращение с ней мачехи, покраснела.

Его слова вызвали воспоминания, которые она пыталась прогнать, и она тихо спросила:

– Вы что-нибудь слышали?

– Ничего, – ответил граф. – Я видел вашего отца в клубе Уайта, но не говорил с ним, и, к счастью, ваша мачеха не попадалась мне на глаза с тех пор, как я в последний раз вас видел.

– Но это, наверное, ее очень рассердило?

Он снова услышал страх в голосе Офелии и быстро сказал:

– Даже если и так, вас это не должно больше заботить. Вам нужно забыть ее и понять, что вы начали новую жизнь.

– Совсем другую жизнь, – сказала Офелия. – Все здесь такие добрые... Почти, как дома, когда была жива мама.

По тому, как она это сказала, граф понял, насколько ей недостает матери.

– Вам следует делать то, что я сказал, когда привез вас сюда. Поправляйтесь и больше ни о чем не тревожьтесь.

– Нам нужно будет поговорить... когда-нибудь...

– Конечно, – сказал граф, – но не сейчас. Сейчас произошло очень важное событие – вы впервые встали на ноги.

Граф опять посмотрел на стол и сказал:

– Хотя мне весьма улыбается мысль о том, чтобы съесть все эти аппетитные пирожные, думаю, что лучше позвать Нэнни и все-таки попросить ее убрать хотя бы часть этого.

Офелия рассмеялась, но тут же изменившимся голосом обратилась к нему:

– Пока ее нет, я хочу вам... еще кое-что сказать. – Что-то в ее голосе заставило графа насторожиться. Она говорила очень серьезно. Офелия помолчала: – Вы думаете, что эта магия... черная магия... может помочь найти кого-нибудь, кто прячется... даже, если он надежно спрятан?

Граф молчал. Он понял, что это ее тревожит.

– Скажите мне, что именно вас обеспокоило?

– Эмили сказала... что мачеха практикует черную магию, – сказала Офелия. – Мне с трудом в это верится, но некоторые вещи приводят меня в ужас.

– Какие же вещи?

– Иногда ночью, – ответила Офелия, – я очень отчетливо вижу ее лицо... Не просто представляю себе, но, когда открываю глаза, я вижу его в темноте.

Ее голос задрожал, и это встревожило графа. Он сказал:

– Я уверен, что это плоды вашего воображения.

– Я сама пытаюсь себя в этом уверить, – сказала Офелия – И в то же время... ее глаза смотрят на меня. Преследуют меня... вынуждают на что-то. – Она сделала беспомощный жест рукой. – Это трудно объяснить, но, когда оно передо мной, ее лицо кажется совсем реальным.

Теперь граф вспомнил, что в Индии факиры и другие люди, с которыми он разговаривал, были убеждены в возможности передачи мыслей. Местные жители всегда знали о том, что должно случиться задолго до события. Сотни раз его ставило в тупик и интриговало то, что он считал ясновидением или просто передачей мыслей от одного человека к другому. И если Цирцея занималась черной магией, то, может быть, она могла вступать в контакт со своей падчерицей, где бы та ни пряталась.

Он не хотел, чтобы Офелия догадывалась об этих мыслях, которые могли бы обеспокоить ее еще больше, и вместо этого спросил:

– И что вы делаете, когда видите лицо вашей мачехи?

– Я молюсь, – просто ответила Офелия. – Я молюсь очень усердно. Но иногда этого недостаточно. Я чувствую.

Она замолчала, и граф сказал:

– Продолжайте, я хочу знать, что вы чувствуете.

– Вы подумаете, что я совсем глупая, – сказала она, – но я чувствую, как она преследует меня... как какое-то ужасное и неотвратимое зло. – С этими словами она, не сознавая того, что делает, взяла графа за руку. – Пожалуйста, помогите мне, – прошептала она, – я боюсь.

Граф подумал, что у нее есть для этого все основания, и, сжав своей сильной рукой ее дрожащие пальцы, сказал:

– Вот что я сделаю: я принесу из замка одну вещь, которую дал мне некто, кто хотел таким образом выразить свою благодарность.

– Так же... как и я...

– В точности так, – согласился граф. – Как и вы, она решила, что я спас ей жизнь.

– Это кто-то из тех людей, кого вы спасли во время французской революции? – спросила Офелия.

– Кто вам про это рассказал?

– Нэнни рассказала, как невероятно храбро вы себя вели. И как вы не только помогали эмигрантам спастись, но и помогали им, когда они оказывались в Лондоне без гроша в кармане.

Граф прочел восхищение в ее взгляде.

– Мне очень повезло, – сказал он. – Удалось привезти сюда целыми и невредимыми не только нескольких французов и француженок, но и себя самого.

– А если бы вас... убили, – спросила Офелия, – то вы бы не смогли теперь помочь мне.

– Пожалуй, – согласился граф. – Но видите, я здесь и намереваюсь помочь вам, Офелия. Вы должны верить, когда я говорю вам, что образ, который я вам принесу, защитит вас от вашей мачехи, потому что власть добра гораздо сильнее, чем зло.

– О, пожалуйста, – сказала Офелия. – Я могу получить его поскорее, может быть, сегодня?

– Я съезжу за ним, как только допью чай, – пообещал граф. – Но вы понимаете, конечно, что мы не должны волновать Нэнни.

– Конечно... нет, – согласилась она.

Граф встал и пошел за Нэнни. Пока они шутили и смеялись за чаем, мысли его были обращены к Цирцее Лангстоун.

Впервые он с полной серьезностью отнесся к ее интересу к черной магии.

До этого она представлялась ему жестокой, крайне неприятной женщиной с постоянным стремлением причинять кому-то страдания. Теперь, после слов Офелии, он начал верить в то, что на самом деле все гораздо серьезнее. Благодаря тому, что он узнал и испытал, будучи в Индии, он не смеялся над разговорами о магии, как многие из его современников.

Он видел, как факиры производят сверхъестественные действия, необъяснимые гипнозом или доверчивостью зрителей. В отличие от многих других англичан, его всегда очень интересовали индусы, и этот интерес открывал для него многие двери, закрытые для других белых людей. Он был даже удостоен привилегии встретиться с садху, которые, похоже, действительно были святыми, как верили их последователи.

Вернувшись в Англию, граф утратил интерес к оккультным наукам, но теперь все прочитанное или открытое для себя когда-то раньше снова возникло в его сознании, и он понял, что если Цирцея действительно практикует черную магию, то ее возможности гораздо более опасны, чем в то мог бы поверить незнакомый с этими делами человек.

Проще всего было бы посмеяться над фантазиями больной девочки и решить, что мачеха терроризировала ее до такой степени, что при одной мысли о ней начинает мерещиться ее лицо в темноте.

Неприятное ощущение подсказывало графу, что за этим кроется что-то большое. Что-то такое, чего он не мог объяснить, но и не мог отбросить, как невозможное.

Добравшись до замка, он прежде всего направился к ветеринару взглянуть, как чувствует себя Пират. Как и Офелия, спаниель выглядел совершенно иначе, чем раньше, и лапа – к счастью, это был всего-навсего простой перелом – была почти вылечена, как сказала ему миссис Хендерсон. Пират сильно потолстел и был гораздо спокойнее, но, когда граф предположил, что его уже можно отвезти к Офелии, миссис Хендерсон попросила оставить собаку еще на недельку.

Граф согласился и отправился в замок, чтобы найти образ, обещанный Офелии.

Его подарила ему маркиза де Вальмон после того, как он привез из Франции ее, ее мужа и их детей, переодев их так искусно, что хотя они пережили приключения, при рассказах о которых у слушателей волосы вставали дыбом, но все равно никто по дороге и не заподозрил, что их имена включены в списки лиц, которых должны отправить на гильотину.

Граф вспомнил ужасное путешествие на маленькой рыбацкой лодке. Разыгрался такой шторм, что до самого последнего момента они не были уверены, что доберутся до берега живыми. Но в конце концов они достигли Англии, и когда два дня спустя он посетил мадам де Вальмон в Лондоне, она подарила ему этот образ, растрогав подарком.

– Этот образ, – сказала она, – хранился в нашем роду сотни лет. Считается, что в него вделан маленький кусочек покрывала святой Вероники, которая, как вы помните, вытерла лоб Христу, когда он шел на Голгофу. – Она улыбнулась ему очаровательной улыбкой и добавила: – Может быть, это и не так, но вместе с тем вера всех тех, кто молился этому маленькому образу, несколько веков стоявшему в капелле замка моего отца, эта вера действительно могла творить чудеса, и ему приписываются многие чудеса.

– Но я не могу взять у вас такую реликвию, – сказал граф.

– Это самая драгоценная вещь из всего, что у меня есть, – ответила маркиза, – если не считать моего мужа и детей. И поскольку вы подарили мне их, то я могу только просить вас принять этот подарок. Он – от чистого сердца.

Граф почувствовал, что не может отказаться, но поскольку он остался в близкой дружбе с Вальмонами, то всегда считал, что когда-нибудь вернет этот маленький образок, размером не больше миниатюры, их детям.

Теперь, когда он взял в руки золотую рамку с тонкой резьбой и всмотрелся в лицо святой Вероники, написанное каким-то большим мастером, и на маленький кусочек настоящей ткани, которую она держала в своих руках, то подумал: это поможет Офелии.

И его самого удивила уверенность, что это возможно. Он подумал, слегка усмехнувшись над собой, что Офелия не только вторглась в его жизнь, но и каким-то странным образом изменила его взгляды на многое.

Месяц назад его смутила бы сама мысль о том, что он со священным трепетом станет сражаться с силами зла. Однако именно это он делал сейчас с убежденностью, доходящей до веры, какую в себе и не подозревал.

Ему стало слегка неловко от собственных мыслей, и, завернув образ в тонкий льняной платок, он положил его в карман. Затем он посетил нового управляющего и узнал, что изменилось в поместье с уходом Аслетта.

– Боюсь, милорд, – сказал мистер Воган, – что в хозяйственных отчетах многое не сходится. Каждый день я обнаруживаю новые пути, которыми деньги незаконным образом уходили из поместья.

– Прежде всего позаботьтесь о людях, которые пострадали от этого, – приказал граф. – Все арендаторы сейчас довольны?

– Благодаря вашей щедрости они счастливы, милорд, – ответил мистер Воган. – Но есть некоторые изменения по части строений, которые я хотел бы предпринять, и я хотел бы обсудить их с вашей светлостью.

– Я постараюсь еще раз приехать на той неделе, – пообещал граф, – и мы с вами обсудим все детали.

– Я вам очень благодарен, милорд.

Мистер Воган говорил со своим хозяином, словно тот собирался сделать ему подарок. Графу очень нравился энтузиазм этого человека, которого взял на службу. Он был моложе и менее опытен, чем того можно было бы ожидать от управляющего таким огромным хозяйством, но Вогана ему рекомендовал майор Мазгров. Он был еще одним солдатом, отправленным в отставку неблагодарным правительством, демонстрировавшим глухоту к грохоту военных приготовлений на другой стороне Ла-Манша.

Граф отправился назад в деревню, но, когда зашел в домик, Нэнни сказала:

– Я отправила мисс Офелию в постель, милорд. Для первого раза с нее достаточно, хотя она и сопротивлялась и непременно хотела дождаться вашего возвращения.

– Надеюсь, вы все-таки позволите мне ее повидать, Нэнни, – сказал граф, и улыбка мелькнула в его глазах.

– Вы не хуже меня знаете, милорд, что миледи, ваша мать, не одобрила бы, что вы собираетесь подняться наверх.

– Миледи, моя мать, к счастью, здесь отсутствует и не сможет нас в чем-то упрекнуть, – ответил граф. – Поэтому вы должны закрыть глаза на мое поведение, нарушающее некоторые условности.

– Мне и так часто приходится это делать, – сухо сказала Нэнни.

– И вам придется продолжать это делать, – с улыбкой сказал граф. – Кстати, вы действительно хорошо поработали над мисс Офелией. Невозможно поверить, что это та же самая девушка.

– Конечно, ей гораздо лучше, она поправляется телом и душой, – ответила Нэнни. – В жизни не встречала более милой, симпатичной и доброй молодой девушки. Не знаю, кто обращался с ней таким образом, но для этого нужно быть самим дьяволом, не могу найти другого слова.

– Вы попали в точку! – воскликнул граф. – Ее светлость – это именно дьявол.

Поднимаясь по лестнице, он подумал, что Эмили наверняка рассказала Нэнни про Цирцею во всех подробностях, поэтому было бы бессмысленно скрывать от нее, что это мачеха Офелии обращалась с ней так зверски.

Он вошел в маленькую спальню, и Офелия слегка вскрикнула от радости:

– Как я рада, что вы ко мне зашли, – воскликнула она. – Нэнни настояла на том, чтобы уложить меня в постель, но я боялась, что вы вернетесь в Лондон, не попрощавшись со мной.

– Я обещал вам кое-что принести, – ответил граф, – и вы должны бы уже понимать, что я не нарушаю обещаний.

Она улыбнулась ему глазами, глядя с волнением на образок, который он достал из кармана. Развернув платок, она рассматривала его минуту или две и потом сказала:

– Мне кажется, что это святая Вероника.

– Вы совершенно правильно догадались, – сказал граф. – А то, что она держит в руках – полагают, что это настоящий кусочек ее платка.

Офелия глядела на образ, затем подняла глаза на графа:

– Я чувствую, какая святость исходит от него, – сказала она. – Как я могу благодарить вас за то, что вы мне его принесли.

– Это оградит вас от опасности, – сказал граф с уверенностью, удивившей его самого. – Поставьте его у постели и, когда вас будут преследовать какие-нибудь неприятные видения, возьмите в руки и прочтите молитву, как вы мне и рассказывали.

– Обязательно, – сказала она. – И, может быть... – Она замолчала.

– Может быть – что? – спросил граф.

– Может быть... вы, такой сильный, такой добрый... может быть, вы тоже будете за меня молиться?

Граф посмотрел на нее в изумлении.

Много раз красивые женщины просили его сделать множество разных вещей, но никто из них ни разу не просил, чтобы он за них молился.

– Сомневаюсь, что мои молитвы будут услышаны, – ответил он, помолчав немного.

– Будут, – сказала Офелия, – потому что вы ненавидите жестокость и потому что вы очень-очень добрый.

– Думаю, что у вас несколько искаженный образ, – сказал граф. – Вы не должны верить всему, что говорит Нэнни.

– Она вас любит, – сказала Офелия. – И я не могу представить себе, чтобы кто-то еще имел такую же завораживающе интересную жизнь. Когда я ее слушаю, это походит на истории о героях, которые я читала, учась в школе.

Граф поднял руки, изображая ужас.

– Вы меня просто пугаете, – сказал он. – Я немедленно возвращаюсь в Лондон, потому что не хочу, чтобы из меня делали героя, или святого, или кого угодно, кроме того, кто я есть на самом деле.

– А кто же вы на самом деле? – спросила Офелия с любопытством.

– Вы же знаете мое прозвище, – ответил он. – Рейк! Распутник и циник. А те, кто слышал меня в палате лордов, скажут вам, что я, кроме того, еще и насмешник.

– Это тоже звучит интригующе, – ответила Офелия, – но вы прекрасно знаете, что это только одна из сторон вашего характера.

– Ну вот, вы опять причисляете меня к лику святых, – сказал граф. – Поэтому я покидаю вас, Офелия. Пожалуйста, продолжайте в точности делать все, что вам велит Нэнни, и тогда вы будете выглядеть даже еще лучше, чем сейчас.

Она протянула ему руку.

Когда он поднес ее к губам, то почувствовал, что ее пальцы сжали его руку, как будто она не хочет его отпускать.

– Вы... скоро приедете опять? – спросила она.

– Очень скоро, – ответил он.

Она сидела в постели, откинувшись на подушки и держа в руках святую Веронику; он улыбнулся ей и вышел.

По дороге в Лондон граф все время размышлял о Цирцее Лангстоун и пытался понять, что же можно сделать, чтобы пресечь ее экскурсы в мир черной магии.

Он не верил до конца в рассказанную Эмили историю о ребенке, которого принесли в дом на Лимбрик-лейн и никогда больше не видели.

Теперь он должен был признать, что это не исключено. Младенцы составляли важный элемент церемоний черной магии, и так называемые ведьмы самыми различными способами использовали мозги и кровь этих младенцев.

Пожалуй, рассказы Джима, Эмили нельзя оставить без внимания. Священник-расстрига, петухи, козлы, которые исчезают бесследно, младенец, а теперь Офелия, которой является, как бы наяву, лицо Цирцеи и ее пристальный взгляд.

Все это укладывается в известную схему, так что граф не мог уже смеяться, как над плодами воображения.

Если любопытство соседей дома 13 по Лимбрик-лейн к происходящему там было совершенно естественным, то как можно объяснить, что дама с таким положением в обществе, как леди Лангстоун, посещает такое место – и не один раз, а регулярно.

Было в порядке вещей, что гадалок и предсказательниц судьбы, модных в то время, привозили в дома светских дам, где затем они получали свое вознаграждение, их кормили и отсылали назад.

То, что Цирцея сама отправлялась в такие сомнительные места, как Лимбрик-лейн, могло означать очень многое. Как догадывался граф, это значило прежде всего то, что рассказы о животных, приносимых в жертву, очевидно, соответствовали действительности.

Вопрос заключался в том, что он может сделать. Конечно, черная магия была запрещена законом в акте о колдовстве. Если поднять шум, то скандал был бы чрезвычайно громким, но в него оказался бы втянутым лорд Лангстоун и, возможно, Офелия. Чем дольше он думал, тем казалось труднее найти способ остановить Цирцею Лангстоун не только в занятиях черной магией, но и мешать ей преследовать падчерицу. Он подумал, послужит ли на пользу делу, если он даст понять, что знает гораздо больше, чем она хотела бы. Затем он сказал себе, что это, несомненно, навело бы ее на мысль о том, где спрятана Офелия, что совершенно погубило бы репутацию девушки.

Никто во всем светском обществе ни на секунду бы не поверил, что он ее похитил и увез исключительно из сострадания. Конечно, все были бы уверены, что она – его любовница, и в таком случае она была бы изгнана отовсюду и никогда не могла бы больше появиться в свете.

– И все же, что я могу сделать? – опять, как и раньше, спрашивал себя граф, чувствуя, что упирается в каменную стену.

В какой-то момент ему в голову пришла мысль, показавшаяся сначала столь экстравагантной, что он про себя рассмеялся. Тем не менее, эта мысль не уходила, и он вспомнил, как его предшественник переодевался носильщиком или нищим, смешивался с толпой пьяниц и воров и однажды сумел обмануть горожан Берфорда, принявших его за жестянщика.

Он сидел на рыночной площади и кричал: «Паяю и починяю тазы и чайники!» – до тех пор, пока вокруг него не скопилась груда этих предметов, затем он начал вышибать днища или выковывать молотком всякие странные фигуры. Его так и не узнали, но в Берфорде сохранилось предание о том, что его светлость разослал новые горшки, тазы и чайники всем, кого затронула эта история.

Даже в царствование Карла II в таких проделках не было ничего нового.

Плутарх пишет, что Марк Антоний бродил по городу, переодетый рабом, а Клеопатра часто сопровождала его в одежде служанки.

Граф вспомнил также, как часто он различным образом переодевался во Франции и скольких людей это помогло спасти.

На Беркли-сквер была комната, где все еще хранилась одежда, которую он тогда использовал, и ключ от этой комнаты был только у него.

Ну, что же, подумал он, можно пойти и посмотреть самому, что же происходит в номере 13 по Лимбрик-лейн, и тогда он узнает, преувеличены ли рассказы, или они основаны на фактах.

Снова и снова он прокручивал эту идею, но когда добрался до Лондона, то все еще не пришел ни к какому определенному выводу. Поздно вечером, когда он снова думал о Цирцее, он сказал себе, что если прозвище, придуманное для нее – Змея Сатаны, – действительно ей подходит, то важно не забывать, что змеи – опасные существа.

Он вспомнил случай из времен своей юности. Он охотился вместе с одним из людей его отца, когда они натолкнулись на логово крыс во дворе фермы. Одну крысу они убили, но другие спрятались в старой трубе, когда-то служившей для полива, а теперь лежавшей на земле.

– Что теперь нам делать? – спросил граф.

– Надо выкурить их оттуда, мастер Джералд, – сказал слуга.

Он набрал соломы, затолкал ее с одного конца трубы и поджег. Одна за другой крысы выскакивали с противоположной стороны, и граф стрелял их.

Невозможно застрелить Цирцею, думал он, лежа без сна в темноте, как бы ни хотелось поступить именно так. Его, однако, не покидало воспоминание о том, что они тогда делали с крысами.

Осторожность подсказывала ему, что он должен вести себя, как обычно, и не дать никому заподозрить, что имеет какое-то отношение к исчезновению Офелии.

Несмотря на то, что разум подсказывал ему, что нужно скептически смотреть на все сверхъестественное, ему было трудно поверить, что с Офелией на самом деле не происходит что-то совершенно необычное.

Будь на ее месте другая женщина, он приписал бы все рассказанное в первую очередь разыгравшемуся воображению, а может, и желанию привлечь его внимание. Но он понимал, что это никак не могло относиться к Офелии. Ни одна другая женщина не могла бы вести себя в таких обстоятельствах спокойнее, чем она, не выказывая ни малейших признаков истерики.

Граф вспомнил некую даму, пользовавшуюся его благосклонностью, которую когда-то задержали и ограбили разбойники. Ничего, кроме драгоценностей, они не взяли, но несколько недель после этого она плакала, чтобы вызвать его сочувствие, вскрикивала и падала в обморок, если экипаж, в котором они ехали, тормозил из-за уличной толчеи. Она настолько переусердствовала в драматизации случившегося с ней, что в конце концов графу это надоело, и он ее выгнал.

До сих пор Офелия вела себя с незаурядным мужеством и самообладанием, какому могли бы позавидовать многие мужчины.

– Она – совершенно исключительная личность, – сказал себе граф и преисполнился еще большей, чем раньше, решимости заставить мачеху оставить ее в покое.

Но как это сделать?

Глава 6

Граф верхом возвращался домой через парк, когда чей-то голос окликнул его:

– Рейк!

Повернув голову, он увидел рядом своего приятеля.

– Привет, Генри! – воскликнул он. – Я давно тебя не видел.

– Я был во Франции, – ответил Генри Карлтон.

– Свидетельствовал свое почтение Первому консулу? – спросил граф.

– Я встречался с ним. Это действительно гениальный человек, – ответил Генри Карлтон. – Но нет нужды тебе говорить, ты и сам знаешь, что судостроительные верфи и оружейные заводы работают круглосуточно.

– Да, я слышал об этом, – мрачно сказал граф.

– Ну и прекрасно, надеюсь, что ты будешь долго и громко кричать об этом в уши наших глухих министров, – сказал Генри Карлтон, – особенно, если я скажу тебе еще кое-что, Рейк. Наполеон собирается короноваться.

Граф удивился:

– Ты уверен в этом?

– Он всего-навсего сделает так, что сбудутся предсказания его звездочетов, предсказателей и гадалок, к которым он прислушивается долгие годы.

– Боже мой! – воскликнул граф. – Ты хочешь сказать, что Наполеон всерьез относится ко всей этой чуши?

– Именно так, – ответил Генри Карлтон. – И его жена, Жозефина, тоже. И разумеется, для него все эти предсказания одно радужнее другого.

– Еще бы, – цинично согласился граф. – Но не могу поверить, чтобы такой проницательный и, несомненно, во многих отношениях блестящий человек, как Бонапарт, дал провести себя этим мошенникам.

– Это очень по-французски, – ответил его друг. – Мадам де Ментенон практиковала черную магию, чтобы добиться благосклонности Людовика XIV, и Екатерина Медичи тоже производила весь этот ритуал – жертвоприношения и, естественно, черная месса над телом девственницы.

– Мне все это очень не нравится! – воскликнул граф.

– Я тебя понимаю, – ответил Генри Карлтон, – но будь готов к тому, что скоро ты увидишь маленького корсиканского капрала среди коронованных особ Европы.

Доехав до Станхоуп-гейт, они расстались, и граф поскакал домой, раздумывая над тем, что рассказал приятель.

Он знал, что для большинства парламентариев станет шоком стремление Наполеона к монархии, но признал, что этого возможно ожидать от человека, который, как метеор, пронесся по карте Европы.

Завтрак уже ждал графа, и как только он кончил завтракать, появился майор Мазгров с почтой и множеством вопросов касательно владений графа. Они освободились от дел только к одиннадцати часам. Наконец, подписав последнее письмо, граф встал и сказал:

– Я должен переодеться. В полдень я обещал быть в Карлтон-Хаус.

– Очень сожалею, что надолго задержал вас, милорд, – сказал майор Мазгров.

– Не думаю, что мы потратили время на ненужные вещи, – ответил граф с улыбкой.

Он уже собирался покинуть библиотеку, когда вошел дворецкий с запиской на серебряном подносе.

– Грум только что прискакал с этим из замка, милорд.

Граф открыл конверт и по почерку понял, что письмо от Нэнни.

Очевидно, она нацарапала его в спешке, потому что почерк был не таким аккуратным и точным, каким он его помнил.

Он прочел:

«Милорд, я буду вам весьма признательна, если ваша светлость посетит нас как можно скорее. Происходят вещи, которых я не понимаю и которыемне не нравятся, и я думаю, что вашей светлости следует приехать.

Остаюсь вашей покорной слугой

Нэнни Грехем».

Граф внимательно прочитал письмо и сказал дворецкому, ожидавшему распоряжений.

– Скажите груму из замка, что ответа не будет и прикажите, чтобы немедленно подали фаэтон с четверкой лошадей в сопровождении Джейсона.

– Хорошо, милорд.

Граф посмотрел на своего управляющего:

– Пошлите записку в Карлтон-Хаус, чтобы известить принца Уэльского, что меня неожиданно вызвали в деревню по семейным делам и что я прошу выразить мое глубокое сожаление, что не смогу явиться к его королевскому высочеству, как обещал это сделать.

– Хорошо, милорд, – сказал майор Мазгров. – Кроме того, вы условились с леди Харриет, что посетите ее сегодня днем.

– Передайте мои глубочайшие извинения ее светлости, – бросил граф через плечо, уже выходя из холла.

Он переоделся, и когда спустился через несколько минут, фаэтон уже вывели из каретного сарая.

Он сел в него и тронулся в путь; к половине двенадцатого экипаж уже выезжал за пределы Лондона.

По дороге граф пытался угадать, что могло так встревожить Нэнни. Он знал, что она никогда не послала бы за ним, если бы не произошло нечто действительно чрезвычайное.

Казалось абсолютно невозможным, чтобы Цирцея Лангстоун обнаружила местонахождение падчерицы. Но если и так, то самым естественным с ее стороны было бы потребовать, чтобы Офелию немедленно вернули домой. Случись именно это, Нэнни так бы и написала в письме. Значит, ее взволновало что-то другое.

Граф обычно не отличался разговорчивостью в дороге, но сегодня он даже и не пытался заговорить с Джейсоном на протяжении всего двухчасового путешествия. У других эта дорога обычно занимала больше времени, но лошади были настолько хороши, а экипаж столь легок, что граф всегда гордился тем, что может добраться до Рочестерского замка за сто двадцать минут и что до сих пор никто еще не побил его рекорда.

Он не знал, успеет ли грум доскакать туда раньше и сказать Нэнни, что он уже в пути, но подумал, что это маловероятно, даже если ехать верхом и напрямик. Кроме того, он был уверен, что человек, приехавший в Лондон, немного отдохнет в помещении для слуг и, конечно, его накормят и дадут стакан эля, прежде чем он тронется в обратный путь.

Он надеялся, что тот не очень разговорчив, но даже если бы он и сказал, что какая-то девушка живет у Нэнни Грехем, которую помнили многие из старых слуг, нет никаких причин связывать ее с дочерью лорда и леди Лангстоун.

Он просил Нэнни проследить за тем, чтобы никто в деревне не узнал имени Офелии. Только Эмили знала, кто она такая, но дочь Джема Буллита произвела на него впечатление девушки, которой можно доверять.

Граф подумал, что спланировал все с достаточной продуманностью и вниманием к деталям. Он очень гордился этой своей способностью, и она была одной из причин его блестящей репутации, когда он командовал полком.

Однако, хотя ему всегда казалось, что его трудно вывести из себя и серьезно обеспокоить, он испытал облегчение, увидев деревню и ряд домиков, крытых черной и белой соломой.

Взметая клубы пыли, фаэтон подъехал к домику Нэнни. Не успел граф выйти, как дверь распахнулась, и показалась Нэнни.

Уже издали, едва взглянув на ее лицо, граф понял, что случилось что-то серьезное.

– О мастер Джералд! – воскликнула она, как обычно забывая о более формальном обращении. – Слава Богу, что вы приехали. Я молилась, чтобы вы не задержались.

Было очевидно, что произошло что-то весьма неприятное, и граф подумал, что хорошо бы закрыть дверь, прежде чем начать разговор. Так и поступив, он спросил:

– Что случилось?

– Они забрали ее, милорд! Я этого и боялась, когда писала вам.

– Они? – спросил граф. – Кто они? Что произошло?

Нэнни перевела дыхание, и он увидел, что ее руки дрожат.

– Садитесь, Нэнни, – сказал он ласково, – и скажите мне, что случилось.

Нэнни села, словно не держалась на ногах. Чувствуя, что ее нужно успокоить, граф тоже сел.

– Начнем с самого начала, – сказал он. – Почему вы мне написали?

– Потому что какой-то человек шнырял тут по деревне, – ответила Нэнни, – и задавал вопросы. Я даже поймала его на том, что он заглядывал в мои окна.

– Что за человек?

– Очень неприятного вида, – сказала Нэнни. – Это не работающий человек, если вы понимаете, что я хочу сказать, милорд, но и, конечно, не джентльмен.

– Продолжайте, – сказал граф.

– Мне не понравилось, как он выглядит, и я подумала, что мисс Офелия испугается, если узнает, что здесь кто-то ходит.

– Вы ей ничего не сказали? – спросил граф.

– Нет, не сказала. Ей было много лучше, и она выглядела гораздо счастливей последние несколько дней. Она спала, как дитя, с вашим образком в руках.

– Вы увидели этого человека и написали мне, – продолжал граф, – и, как видите, я тут же приехал.

– Слишком поздно, милорд, слишком поздно, – простонала Нэнни, и слезы показались у нее на глазах.

– Мисс Офелию увезли? – спросил граф.

– Да, милорд, около часа назад. Я послала Эмили в замок за мистером Воганом, но она еще не вернулась.

– Как это случилось? – спросил граф.

– Я пекла в кухне пирожки, милорд, – объяснила Нэнни, – и мисс Офелия мне помогала. Она сказала, что хочет научиться готовить, как и я, и мы обе стояли у стола, смеялись над чем-то, что она сказала, как вдруг дверь распахнулась.

– Вы не слышали, как подъехал экипаж? – спросил граф.

– Мы бы услышали, если бы прислушивались, – ответила Нэнни. – Когда они ее схватили, там стоял экипаж, и дверь была открыта.

– Кто ее схватил?

– Человек, который заглядывал в окна, и еще один. Он странно выглядел.

– Как именно?

– На нем было что-то, похожее на облачение священника, но без завязок, какие бывают у священника, если вы понимаете, что я хочу сказать. Это могло быть и длинным черным пальто.

Граф подумал, что она права в том, что это походит на рясу. Теперь он точно знал, что произошло.

– Ни слова не сказав, они схватили Офелию, когда она здесь стояла, – сказала Нэнни.

– А что она сделала? – спросил граф.

– Она вскрикнула от удивления и спросила: «Что вы делаете? Кто вы?», но больше ничего не успела сказать. Они ее вытащили из дома, протащили по саду и втолкнули в экипаж.

Она замолчала.

– Я слышала ее крики, потом экипаж отъехал, и я больше ничего не слышала. О милорд, это было ужасно.

Ее голос дрогнул, и слезы покатились по щекам.

Граф взял ее за руку.

– Конечно, это ужасно, Нэнни, – сказал он, – но вы можете не беспокоиться, я привезу ее назад.

– Вы знаете, куда ее увезли? – спросила Нэнни.

– Я догадываюсь, – ответил граф. – Скажите, сколько еще человек вы видели?

Нэнни немного подумала:

– Еще один, милорд, – сказала она сквозь слезы.

– А лошадей?

– Две, милорд.

– Благодарю вас, Нэнни.

Граф вышел из домика и вскочил в фаэтон. Ему пришлось проехать немного вперед, прежде чем он смог развернуться и погнать лошадей назад по той же дороге, по которой они приехали, с такой скоростью, что Джейсон уставился на него с изумлением.

Они ехали долго, и граф поздравлял себя с тем, что, несмотря на двойную поездку, его лошади все еще были в прекрасной форме, выдерживая исключительное испытание, которому он их подверг.

Наконец он тихо произнес спокойным голосом:

– Молодая леди, которую вы отвезли к Нэнни Грехем, похищена.

– Похищена, милорд?

– Да, Джейсон. С ней трое мужчин, но думаю, что мы с ними справимся.

– Справимся, милорд.

– У нас есть пистолеты?

– Да, милорд, под сиденьем.

В экипажах графа всегда были приготовлены пистолеты на случай нападения разбойников. Хотя этого ни разу не случилось, граф предпочитал предпринимать меры предосторожности на случай возможных событий. Многие из его друзей в провинции или поздней ночью в Лондоне подвергались нападениям пеших или конных разбойников, против которых они никак не могли защититься.

Джейсон нагнулся и вынул из тайника под сиденьем пистолет – заряженный и в полной боевой готовности.

– Проверьте оружие как следует, – приказал граф, – им давно не пользовались.

– Я проверял его с месяц назад, милорд, – ответил Джейсон.

– Значит, если понадобится, то он не откажет.

– Вы думаете, что люди, похитившие юную леди, вооружены?

– Не имею представления, – ответил граф, – но думаю, что, если им будет необходимо, они не остановятся перед убийством.

Он продолжал гнать лошадей, и выражение его лица было мрачным. Он хорошо знал, почему Офелию увезли люди из дома 13 по Лимбрик-лейн.

Еще до того как Генри Карлтон рассказал ему про черную мессу над телом девственницы, ему пришло в голову, что, если поклонники сатаны не остановились перед жертвоприношением ребенка, они, конечно, не откажутся от самой главной из всех церемоний черной магии.

Она заключается в мессе, которая служится таким образом, что молитвы произносятся наоборот, с конца, перед перевернутым распятием над обнаженным телом невинной девушки.

Граф знал, что в конце такой церемонии жертва либо умирает от ран, либо сходит с ума от ужасов, в которых ее вынуждают участвовать.

Мысль о том, что такой кошмар может произойти с Офелией, заставила его осознать, что он не остановится перед тем, чтобы убить любого, кто попытается помешать спасти ее.

Теперь это был не просто крестовый поход против ненавистной ему жестокости; он чувствовал себя лично вовлеченным во все происходящее. Когда он гнал лошадей так, что это требовало полного напряжения всех его сил, и огромное облако пыли разлеталось по полям от экипажа, мчавшегося по сухим дорогам, он понял, что его чувство к Офелии – совсем не то, что он испытывал к ней раньше.

Ее хрупкость, слабость, детская вера в него произвели на него неожиданное действие.

В прошлом женщины, которые его волновали, всегда были с ним на равных. Между ними возникала чисто физическая страсть, легко вспыхивавшая и, во всяком случае с его стороны, так же легко гаснущая.

Но теперь он думал, что невероятным образом за то короткое время, что он был знаком с Офелией, она проникла в его сердце.

С того момента, когда он впервые увидел ее, она заинтриговала его, как ни одна женщина прежде, и он понял, что не может ее забыть.

Он пытался уверить себя, что она просто задела его обвинением, что он оставил без средств к существованию Джема Буллита, но у него хватало честности признать, что на самом деле причина гораздо более серьезная. Ее личико с огромными испуганными глазами преследовало его, и он знал теперь, почему леди Харриет показалась ему банальной и довольно скучной.

В Офелии было нечто, что подстегивало его разум, возбуждало новые мысли, раньше не приходившие в голову. Дело было не в том, что она говорила, а в том, кем она была. И это, как сказал он себе со слегка насмешливой улыбкой, было неотвратимо.

Они мчались вперед, лошади скакали с полным напряжением своих сил, поглощая длинные мили, отделяющие их от Лондона. Наконец, когда граф в отчаянии начал уже сомневаться, по этой ли дороге направился экипаж, который они преследуют, он увидел его впереди. Тот как раз брал небольшой подъем, с двух сторон обсаженный деревьями.

– Думаю, это тот самый экипаж, за которым мы гонимся, Джейсон, – воскликнул он.

– Что ваша светлость хотела бы, чтобы я сделал?

– Давайте поменяемся местами, – предложил граф. – Затем мы их обгоним и, как только представится возможность, развернем лошадей поперек дороги, заставив их остановиться.

– Хорошо, милорд.

Не останавливая лошадей, они поменялись местами.

Джейсон положил пистолет на сиденье перед собой. Граф взял его, осмотрел и затем отложил обратно.

– Я оставлю пистолет вам, Джейсон, – сказал он. – Держите на мушке кучера и не позволяйте ему присоединиться к остальным.

– Я прослежу за ним, милорд.

– Думаю, что смогу справиться с остальными двумя, – сказал граф. – Но если мне это не удастся, то увозите отсюда мисс Офелию.

– Вам удастся, – спокойно сказал Джейсон.

Умело управляя лошадьми, он обогнал экипаж на прямом участке дороги. В окошке ничего не было видно, но граф заметил, что пара лошадей утомлена и, конечно, не может сравниться с его лучшими лошадьми. Дорога перед ними была пуста, и спустя несколько секунд граф приказал:

– Теперь поворачивайте.

Джейсон повиновался. Он остановил лошадей, фаэтон встал поперек дороги, полностью ее блокируя.

Экипаж, подъехавший сзади, тоже вынужден был остановиться. Граф вышел из фаэтона и не торопясь подошел к дверце. Он открыл ее, и человек, про которого он знал, что тот был священником, лишенным сана, нагнулся к нему с заднего сиденья и спросил:

– Что вам...

Больше он не успел ничего сказать. Граф схватил его за горло, вытащил на дорогу и ударил в челюсть. Тот взлетел в воздух, упал на спину и замер без движения.

Другой человек, сидевший в экипаже спиной к лошадям, приготовился к действиям и со свирепым выражением лица выскочил на дорогу, сжав кулаки.

Нэнни была права, описывая его, как человека неприятной внешности.

Он набросился на графа, который уклонился от удара и нанес ему ответный удар в лицо. Он был крепким парнем, и у него хватило сил попытаться ответить на удар, но все его усилия оказать сопротивление были тщетны, и вскоре он неподвижно лежал на спине, как и священник.

Граф подошел к экипажу и заглянул внутрь.

Офелия полусидела-полулежала на заднем сиденье. Рот ей заткнули платком, а щиколотки и руки были связаны веревкой.

Граф взял ее на руки, отнес в свой фаэтон и посадил на сиденье. Затем, склонившись над ней, он взял поводья у Джейсона.

– Кучер ваш, – сказал он ему. – Когда вы с ним разберетесь, отпустите лошадей.

Он заметил блеснувшую радость в глазах Джейсона; тот спрыгнул на землю, подбежал к кучеру и уложил его рядом с двумя другими так же ловко, как перед тем его хозяин.

Затем он отвел экипаж на обочину, распряг лошадей и отпустил их пастись в соседнее поле.

Тем временем граф вынул кляп изо рта Офелии.

– Все хорошо, – сказал он, – вы спасены, и я обещаю вам, что это больше не повторится.

Какое-то время она смотрела на него, словно до ее сознания не доходила реальность происходящего, а затем разразилась рыданиями.

Она уткнулась лицом в его плечо, пока он развязывал веревки на ее запястьях и щиколотках. Освободив Офелию, граф обнял ее и прижал к себе.

– Это было ужасно, но вы же знали, что я приду к вам на помощь.

– Я молилась... и молилась... – говорила Офелия сквозь рыдания, – я так испугалась, когда подумала, что вы меня не слышите.

– Я вас услышал, – сказал ей граф. – И обещаю позаботиться, чтобы в будущем такие ужасы вам никогда не угрожали.

– Это мачеха их послала, – прошептала Офелия. – Она... попытается снова.

Граф собирался что-то сказать, но появился Джейсон, выглядевший очень довольным собой.

– Мы оставим их лежать на дороге, милорд, или столкнуть в канаву?

– Оставьте их, – сказал граф, – не будем больше пачкать руки такой мразью.

Джейсон рассмеялся и прыгнул на запятки фаэтона.

Граф развернул лошадей по направлению к Лондону.

Упряжка продолжала путь с хорошей скоростью, но теперь это была не гонка; он отодвинулся от Офелии и посмотрел на нее.

Она перестала плакать и вытирала глаза маленьким платочком.

– Куда мы направляемся? – спросила она через минуту. Голос ее был все еще тихим и испуганным.

– Я хочу, чтобы вы провели ночь у моей двоюродной бабушки, Аделаиды. Это графиня Довейджер Тьюксбери, устрашающая старая дама, которую все боятся, и совершенно заслуженно. Но я думаю, что вы ей понравитесь, а она вам.

– Нэнни будет беспокоиться, если я не вернусь.

– Я дам знать Нэнни, что вы в безопасности. Но мои лошади уже проделали длинный путь, а Лондон отсюда ближе, чем замок.

– Вы... спасли меня, – сказала Офелия, – но я не понимаю, зачем мачеха послала таких странных и ужасных людей, чтобы меня похитить?

– Вероятно, другие люди и не взялись бы за такую задачу, – с улыбкой сказал граф.

Он вовсе не собирался без необходимости открывать Офелии истинную причину похищения, но оценил ее ум.

– Может быть... я ошибаюсь, но они, наверное, имеют отношение к черной магии, – сказала она через минуту.

– Почему вы так подумали?

– Я чувствовала зло, исходящее от них. Такое же, что я ощущала, видя перед собой лицо мачехи... еще до того, как вы дали мне образ. – Граф не ответил, и, помолчав, она сказала: – Они... принесли бы меня в жертву?

– Что бы они ни собирались с вами сделать, – сказал он твердо, – теперь этого уже не произойдет, вы и сами знаете. Забудьте их, Офелия. Я думаю, даже позволять себе задерживаться мыслями на том, что есть зло, – это ошибка.

– Конечно... не надо так делать, – согласилась Офелия, – потому что постепенно так можно оказаться во власти зла.

Она вздрогнула, и граф сказал:

– Я сказал вам, что вы в безопасности. Никто и ничто, будь то человеческие и сверхъестественные силы, не сможет больше причинить вам вред. Я позабочусь об этом.

– Как вы можете так быть в этом уверены? – поинтересовалась Офелия.

– Я скажу вам попозже, – пообещал граф.

Она подумала, что, вероятно, дело в Джейсоне, который может услышать, о чем они разговаривают.

Она вздохнула, но это был вздох облегчения и счастья, и безотчетно придвинулась ближе к графу. Он посмотрел на нее с улыбкой, и она сказала:

– Это очень... неосторожно так мчаться... Мне хочется... потрогать вас и быть действительно уверенной, что вы реальный... и здесь.

– Я в самом деле здесь, с вами, – сказал граф, – и вы можете сказать за это спасибо Нэнни.

– Нэнни? – переспросила Офелия.

– Она послала мне записку, что я ей нужен, а поскольку я знал, что Нэнни никогда не заставила бы меня приехать без действительной необходимости, то выехал из Лондона немедленно, как только получил ее призыв о помощи. Но, как вы знаете, я немного опоздал.

– Нэнни была сильно встревожена?

– Ну конечно, она же вас любит.

– И я ее люблю, – ответила Офелия. – Я была так счастлива в этом милом маленьком домике, слушая рассказы о вас и вашем детстве. Я бы хотела прожить там остаток жизни.

– Думаю, что очень скоро вы нашли бы этот домик маленьким и тесным, – сказал граф.

– Может быть, он и маленький, – сказала Офелия, – но любовь, которую он вмещает, делает его просторным.

Граф снова улыбнулся. Он подумал, что никто не смог бы лучше выразить то, что много раз он думал об этом домике и о любом месте, где жила Нэнни.

Когда он был ребенком, вся любовь, приходившаяся на его долю, исходила от нее; это она защищала его от матери, постоянно его в чем-то обвинявшей. Детская в замке тоже была местом, наполненным любовью, и хотя он и не сознавал этого и не смог бы выразить так, как сейчас сделала Офелия, но всегда это чувствовал, навещая Нэнни в ее маленьком домике, крытом соломой.

Какое-то время они продолжали путь молча. Затем, когда впереди показались очертания первых лондонских домов, граф свернул на боковую дорогу. Проехав каменные ворота, они оказались перед приятного вида домом времен королевы Анны, – из красного кирпича, с длинными окнами и изысканной каменной резьбой над парадной дверью.

– Здесь живет ваша двоюродная бабушка? – спросила Офелия. В ее голосе звучало беспокойство.

– Да. Я хочу, чтобы она позаботилась о вас, пока я займусь некоторыми вещами. Я должен быть уверен в вашей безопасности, – ответил граф.

Джейсон подошел и взял лошадей под уздцы; граф вышел из фаэтона и затем помог выйти Офелии.

– Без шляпки я, наверное, произведу странное впечатление на вашу двоюродную бабушку, – сказала она с беспокойством в голосе.

– Вы выглядите очаровательно, – ответил граф, и она бросила на него удивленный взгляд.

Действительно, она прелестно выглядела в одном из тех платьев, которые он послал ей из Лондона, – цвета перванш, отделанном английской вышивкой с вплетенными узкими бархотками.

Понимая ее волнение, граф взял Офелию за руку, и, когда дверь открыл пожилой седой дворецкий, они вошли в прохладный холл, наполненный запахом воска и сухих цветов.

– Как поживаете, Доус? – спросил его граф.

– Благодарю вас, милорд, все в порядке. Вы найдете ее светлость в оранжерее.

Граф в нерешительности остановился:

– Я думаю, Доус, что мисс Лангстоун, приехавшей со мной, наверное, хотелось бы привести себя в порядок. Не могли бы вы отвести ее наверх и попросить вашу супругу помочь ей, пока я разыщу ее светлость.

– Я это сделаю, милорд, – сказал Доус и с отцовскими интонациями добавил, обращаясь к Офелии. – Не угодно ли последовать за мной, мисс, я покажу вам дорогу.

Он стал подниматься по лестнице; Офелия последовала за ним, но до этого оглянулась на графа с таким выражением в глазах, что тому захотелось броситься за ней, схватить ее в объятья, прижать к себе.

– Ей пришлось выдержать очень неприятное приключение, – сказал он себе, – но держится она молодцом.

Он знал, что если бы что-либо подобное случилось с леди Харриет или с кем-нибудь из его других подруг, они бы падали в обморок, истерически визжали и снова и снова кричали бы о том, что они только что пережили.

Граф знал, куда ему идти. Он прошел через холл и салон в задней части дома, выходившей в сад и розарий. Там, в солнечном сиянии, он увидел свою двоюродную бабушку. Как он и предполагал, она была в парике, цвет волос которого напоминал ей далекие годы девичества, и на ней красовались драгоценности, равные по стоимости сказочных кладов Востока, без которых она никогда не показывалась.

Как только граф открыл дверь, три спаниеля короля Чарльза подняли голову, а затем с лаем и визгом радостно бросились к нему.

– Добрый день, бабушка Аделаида, – сказал он, пересекая комнату.

– Рейк! – воскликнула его бабушка. – Это в самом деле ты, или я вижу призрак? Я не видела тебя столько времени, что думала, что ты уже умер.

Граф улыбнулся:

– Нет, я жив, – ответил он, – и приехал попросить вас об услуге.

– Я должна была догадаться, что ты не приедешь, если тебе ничего не нужно, – едко сказала графиня.

Граф поднес ее руку, тяжелую от драгоценностей, к губам и затем поцеловал в щеку.

– Не спрашиваю вас, бабушка Аделаида, как вы живете, – сказал он, – я никогда не видел, чтобы вы выглядели лучше, чем сейчас.

– Лесть вас никуда не приведет, молодой человек. Я сердита, и для этого есть все основания.

– Я был очень занят, – сказал граф, – и поэтому вы должны простить мою невнимательность.

– Не понимаю, почему бы я должна тебя прощать?

– Только потому, что вы единственный человек в мире, которому я могу довериться в этот момент. Вот почему я приехал к вам с просьбой.

– Что же на сей раз? – спросила графиня недовольным голосом. – Если это опять эмигранты, то я их больше не желаю. Последние, которых вы привезли, были совершенно невыносимы. Они жаловались на все на свете, а дети разбили два моих лучших блюда с короной Дерби.

Эту старую историю граф слышал уже много раз. На самом деле он возместил стоимость этих блюд, но об этом факте его двоюродная бабушка регулярно забывала.

– Французская революция некоторое время назад окончилась.

– Но теперь во Франции этот монстр Наполеон, – фыркнула старушка. – Он способен на все.

– Не монстр Наполеон занимает меня в данный момент, – сказал граф, – а Цирцея Лангстоун.

– Цирцея Лангстоун?

Голос графини прозвучал громче, чем раньше, а ее глаза зажглись от любопытства.

Она сочла бы жизнь невыносимой, если бы не могла быть в курсе всех скандалов и сплетен высшего общества, и каким-то непонятным образом ей это удавалось.

Граф вкратце рассказал ей, что произошло, понимая, что графиня наслаждается каждым словом его рассказа.

– Конечно, я слышала об этой женщине, – сказала она. – Я даже знаю, что ты называешь ее Змеей Сатаны; по-видимому, это очень точное определение.

– Я тоже так думаю, – сказал граф. – Но теперь я хотел бы просить вас позаботиться об Офелии какое-то короткое время, пока я смогу убедиться, что подобные вещи снова не произойдут.

– Каким образом ты собираешься это сделать? – спросила графиня.

– Я скажу вам позже, – ответил граф, вставая, потому что услышал шаги за дверью.

– Мисс Лангстоун, миледи, – объявил Доус, и Офелия вошла в комнату.

Она слегка нервничала, но граф увидел, что она привела в порядок свои прекрасные волосы и смыла с лица дорожную пыль. Она выглядела очень юной, совершенно весенней и в то же время немного испуганной и встревоженной.

Спаниели короля Чарльза бросились к ней, и она нагнулась, чтобы их погладить; граф подошел, встал с ней рядом и взял ее за руку.

Он подвел ее к окну через всю комнату, и когда они остановились перед графиней, сказал спокойным голосом:

– Могу ли я, бабушка Аделаида, представить вам Офелию Лангстоун, мою будущую супругу.

Некоторое время спустя, оставив Офелию с двоюродной бабушкой, граф направлялся в сторону Беркли-сквер.

На его губах играла улыбка, по которой Джейсон понял, что он доволен собой, но разговаривать ему, очевидно, не хотелось, и они ехали молча.

Граф вспоминал удивление в глазах двоюродной бабушки, когда он представил ей Офелию, и изумление в глазах Офелии.

Затем оно сменилось сиянием счастья, преобразившим ее лицо. Страх, беспокойство, напряжение – все исчезло, словно бы сметенное солнечным лучом. И когда она посмотрела на него, он подумал, что ни одна другая женщина не может быть столь прелестной.

– Мой дорогой мальчик! – воскликнула графиня. – Почему же ты не сказал мне об этом! Я и не подозревала! Боже, как я рада!

– Я счастлив, что доставил вам удовольствие, – сказал граф.

– Удовольствие! – повторила графиня. – Последние десять лет мы не могли дождаться, чтобы ты наконец женился!

Она протянула руки к Офелии:

– Подойдите ко мне, дитя мое, и расскажите, как это вы оказались такой умной, что заполучили этого самого неуловимого и самодовольного холостяка во всей стране?

– Не нужно смущать Офелию, – вмешался граф, чтобы избавить ее от необходимости отвечать. – Она жила у Нэнни, и Нэнни наговорила ей столько всего, что сейчас я, может быть, герой всех ее снов и мечтаний. Мне не хотелось бы ее разочаровывать.

– Ну, я думаю, что только ты один можешь это сделать, – ответила графиня.

Граф легкой улыбкой и поклоном дал ей понять, что ценит остроту ее языка.

Во время небольшого ленча, поданного только для него и Офелии, потому что графиня уже поела раньше, Офелия все время посматривала на него с недоверием, как будто бы весь мир перевернулся у нее перед глазами, и она не понимала, что теперь ей делать. И одновременно в ее глазах читалось, что это чувство было для нее невыносимо волшебным.

Перед самым отъездом, когда графиня в сопровождении Доуса отправилась на свое обычное место в салоне, они остались вдвоем.

Он ничего не говорил, стоял и смотрел на нее, а она спросила неуверенным голосом:

– Вы действительно... подразумеваете именно то, что сказали, или... это для того, чтобы я выглядела более респектабельно?

Он подумал, что это было бы вполне разумным объяснением того, что здесь произошло. Через минуту он сказал ей очень спокойно:

– А вы хотели бы, чтобы это так и было?

– Я думаю о вас...

– А я прошу вас подумать о себе, – сказал граф. – Это то, что вы, в отличие от большинства женщин, постоянно забываете делать.

– Но вы же не можете... действительно хотеть... жениться на мне...

– Почему же?

– Потому что вы такая важная персона... так великолепны... и знаете, что я совершенно не гожусь в жены для такого человека, как вы.

– Думаю, что это я решаю, – ответил граф. – Вы должны простить меня, дорогая, за то, что я не спросил сначала вас, как следовало бы, а сразу сказал двоюродной бабушке, потому что знал, что она позаботится о вас так, как мне бы того хотелось.

– Вы действительно... хотите сказать... что так и есть? – неуверенно спросила Офелия.

– Именно это я и хотел сказать, – ответил граф, – что больше всего в жизни я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Ему показалось, что комната внезапно осветилась светом тысячи свечей, когда он встретил взгляд Офелии. Затем, пробормотав что-то неразборчивое, она приблизилась к нему и спрятала лицо у него на плече.

– Я... мне снится сон, – прошептала она. – Я даже не осмеливалась молиться, чтобы вы когда-нибудь полюбили меня...

– А вы хотели этого?

– Я вас любила... я думаю, уже миллион лет, – ответила она. – В вас есть все, что должно быть в настоящем мужчине... Мне ни на секунду и в голову не могло прийти, что я могу что-то для вас значить.

Граф повернул ее лицо к себе.

– Когда у нас будет немного больше времени, – сказал он, – я расскажу вам, что вы значите для меня и как я вас люблю.

С этими словами он наклонил голову, и его губы коснулись ее губ. Он не мог вообразить, что губы женщины могут быть такими нежными, покорными и в то же время такими волнующими.

Сначала он целовал ее очень нежно, почти как ребенка, которым он ее и считал. Затем, чувствуя, как она всем телом прижимается к нему, ощутив, что внезапный порыв страсти заставляет ее ответить на его поцелуй, он понял, насколько это отличается от всего, что было когда-либо ранее. В нем пробуждались чувства, доселе незнакомые ему, в которых было нечто священное и вместе с тем гораздо более волнующее и чудесное, чем все, что может испытывать человек.

Офелии казалось, что он наполняет собою мир, землю и небо и что это и есть то, чего она всегда хотела, – это любовь, являющаяся частью Бога.

Объятия графа приносили ей чувство безопасности и надежности, присутствие его рядом отгоняло прочь все страхи и даже воспоминания о том, что когда-либо заставляло ее бояться.

Ей чудилось, что он возносит ее на небеса, что она не стоит больше ногами на земле, а слышит музыку сфер, и все темное и угрожающее осталось позади.

– Я люблю вас... я люблю вас, – прошептала она, когда наконец он поднял голову и, глядя в ее лицо, сказал:

– Я люблю вас, моя дорогая.

Его голос прозвучал необычно, слегка хрипло и неровно. Затем он снова привлек ее к себе и целовал до тех пор, пока она не подумала, что невозможно чувствовать то, что чувствует, и не умереть от счастья.

Она не знала, что в этот момент граф вспомнил, как чуть не потерял ее.

Он отпустил ее и сказал:

– Я должен кое-что сделать, дорогая. То, что необходимо сделать. Но вы останетесь в безопасности с бабушкой Аделаидой. И если я не вернусь сегодня вечером, то вернусь завтра утром. И тогда мы решим, как скоро мы поженимся.

– А может это быть... очень скоро? – спросила Офелия.

– Как только вы позволите это сделать, – ответил граф. – На самом деле, как только вы будете готовы.

– Я готова сейчас, – ответила Офелия.

Он засмеялся:

– Вы должны дать мне время получить специальное разрешение, если хотите, чтобы нас обвенчали со всей полагающейся помпой на Сент-Джордж-Ганновер-сквер.

Офелия слегка вскрикнула:

– Нет... пожалуйста, только не торжественная свадьба! И... – Она остановилась.

– Что вы хотели сказать? – спросил он.

– Я не могу вынести... что мачеха будет там и будет... ненавидеть меня.

– Ее там не будет, – твердо сказал граф. – Предоставьте это мне.

Он поцеловал ее снова, еще более нежно, и затем, обняв за плечи, привел в салон.

– Присмотрите за ней, бабушка Аделаида, – попросил он. – Это драгоценная личность, и я не могу теперь представить себе жизни без нее.

Он говорил с искренностью, заставившей графиню бросить на него быстрый взгляд.

– Ты удивляешь меня, Рейк, – сказала она, – и в то же время я тебе верю.

– Вы должны мне верить. Помните, вы единственный человек, которому мы доверяем наш секрет в надежде, что вы его сохраните.

– Вы доверяли мне и в прошлом, – сухо заметила графиня.

– И вы никогда меня не подводили, – подтвердил граф, – но происходящее сейчас для меня гораздо важнее всего, что со мной когда-либо случалось.

Он поцеловал руку графине и затем Офелии.

Они посмотрели друг другу в глаза и замерли в неподвижности.

Когда граф закрыл за собой дверь, графиня обратилась к Офелии:

– Я вижу, что вы совершенно необыкновенная молодая женщина, и именно та, которая нужна моему непредсказуемому и невозможному внуку, чье поведение в прошлом зачастую было предосудительным.

Глава 7

В наступивших сумерках на Лимбрик-лейн появилась высокая женщина. Нервная походка выделяла ее среди прохожих, хотя на этой грязной улице не было ничего, что могло бы ее испугать, если не считать старика-старьевщика, собиравшего мусор в свой грязный мешок. Длинные седые волосы спутанными космами свисали на плечи, неприглядная черная шляпа была низко надвинута на лоб, прохудившиеся сапоги и драная куртка делали его похожим на пугало. Его двухколесная тележка, в которой не хватало половины спиц, стояла на углу улицы, уже нагруженная тремя наполненными мешками.

Однако женщина, шедшая посередине улицы, была озабочена только тем, чтобы найти нужный дом. Отыскав его и зайдя в парадное, она постучала, и дверь немедленно отворилась. Сумерки осветились светом изнутри, и улица наполнилась острым и сладковато-терпким запахом ладана.

Дверь не успела закрыться, когда еще один человек показался на улице. На этот раз это был пожилой мужчина, хорошо одетый, с бородой и с длинными волосами, уже вышедшими из моды. Через некоторое время за ним последовал еще один человек – бледный, утонченного вида; его руки были глубоко засунуты в карманы плаща, и видно было, что ему не по себе. Он постоянно озирался по сторонам, подходя к дому, и прежде, чем постучать в дверь, оглянулся через плечо.

Старьевщик продолжал наполнять свой мешок.

Номер 13 по Лимбрик-лейн примыкал вплотную к дому 14, но между номерами 12 и 13 был проход, благодаря которому обитатели обоих домов могли пользоваться и черным и парадным ходом.

Дорожка вдоль боковой стены дома заросла бурьяном. Старьевщик и туда заглянул в поисках тряпок или бумаг, которые стоило бы подобрать. Он посмотрел на черный ход, потом вернулся, так же как и пришел, отметив, что окна дома темны и в них не заметно никакого проблеска света.

Еще несколько человек зашли в дом через парадное. Среди них – женщина средних лет, с припухшими глазами и расслабленным ртом, что выдавало в ней пьянчужку, и мужчина с военной выправкой, придававшей ему такой повелительный вид, словно он хотел править всем миром.

Какое-то время посетителей больше не было, а потом в конце улицы показался экипаж.

Он подъехал к дому, и лакей с кокардой спрыгнул с запяток, чтобы открыть дверцу экипажа.

Из экипажа грациозной походкой вышла дама в черной бархатной накидке с собольим мехом и капюшоном, закрывавшим лицо. Когда дверца открылась, можно было заметить ее рыжие волосы и зеленые глаза.

Экипаж немного отъехал по улице, и в это время дверь дома 13 открылась, и женщина с беспокойством выглянула наружу. Она была немолода и одета во что-то яркое на цыганский манер; с повязки на голове свисали золотые монеты и ожерелья, блеснувшие в свете, падавшем из двери.

Она оглядела оба конца улицы и, видимо не увидев того, что хотела, разочарованно вернулась в дом и закрыла за собой дверь.

Старьевщик, словно очнувшись, внезапно преобразился и начал энергично действовать.

Он подхватил два мешка со своей повозки, направился с ними к дорожке вдоль боковой стены, поставил один мешок у двери, а другой под окном с задней стороны. Он покрутился около этих мешков, затем вернулся за третьим, плотно прислонил его к стене у парадного и что-то сделал у основания мешка. После этого он вернулся к опустевшей тележке и медленно поволок ее по улице.

Он не успел уйти далеко, когда у задней стены дома 13 прогремел взрыв. Через мгновение под окном прозвучал другой взрыв. Третий – у парадного – был громче, чем два других; казалось, что отголосками эха он разнесся по всей улице. В то же мгновение появились языки пламени, заплясавшие в темноте.

Доносились еще более слабые отзвуки взрывов, раздавались треск горящего дерева и пронзительные крики. Не дожидаясь развития событий, тряпичник, ускорив шаги, удалялся с перекрестка, растворившись в сбегавшейся толпе.

Граф переоделся, сменив костюм для верховой езды на более элегантный, и завязывал накрахмаленный белый галстук новым, сложным образом: камердинер восхищенно наблюдал за ним.

Раздался стук в дверь спальни.

– Войдите! – сказал граф, и майор Мазгров появился в комнате.

– Доброе утро, Мазгров, – сказал граф, – как вы доехали?

– Отлично, милорд, – ответил майор Мазгров, – не могу представить себе, чтобы какие-нибудь лошади могли скакать быстрей ваших.

– Меня бы очень раздосадовало, если бы такие лошади нашлись, – ответил граф.

Он взглянул на камердинера, и тот немедленно исчез.

Когда дверь за ним закрылась, граф спросил:

– Вы получили специальное разрешение?

– Оно у меня с собой, милорд. Я захватил также коробки с одеждой для домика в деревне, как вы мне приказали.

– Спасибо.

Они замолчали, затем майор Мазгров сказал:

– Я принес утренние газеты – в них есть кое-что, что может вас заинтересовать.

– Что это? – спросил граф.

– Леди Лангстоун умерла.

Помолчав, граф спросил:

– Отчего?

Майор Мазгров открыл газету, которую держал под мышкой, и ответил:

– Здесь говорится, что она умерла от передозировки опиума. Горничная сказала репортеру, что леди Лангстоун страдала от сильной боли, когда легла в постель, и что она может только предположить, что ее хозяйка приняла слишком много опиума по ошибке.

Граф молчал какое-то время, затем обернулся и спросил:

– Можно посмотреть газету?

– Это «Морнинг пост», милорд. То же сообщение появилось и в «Таймс».

Граф взял газету у управляющего и, не обратив внимания на первую полосу, листал страницы, пока не нашел то, что искал.

Это была маленькая заметка, гласившая:

«Пожар в Челси.

Пожар вспыхнул в среду вечером в доме на Лимбрик-лейн, где собрались несколько человек. Пожарная команда не сразу могла добраться до дома, и поскольку среди находившихся в доме поднялась паника, то большинство из них было доставлено в больницу с ожогами.

Единственное лицо, серьезно пострадавшее, —хозяйка дома, мадам Зенобия, иностранного происхождения. Ее оставили в госпитале, в то время как большинство других лиц были отпущены домой после оказания первой помощи.

Как сообщает наблюдатель, дама, лицо которой было сильно обожжено, уехала в экипаже, прежде чем ее смогли опознать.

Дом сгорел до основания, и невозможно распознать ничего, что в нем находилось».

На лице графа появилась улыбка. Он отбросил газету.

– Вы намерены сообщить мисс Лангстоун, что ее мачеха умерла? – спросил майор Мазгров с некоторым сомнением в голосе.

– Во всяком случае, не сегодня, – ответил граф, – так что спрячьте газеты, чтобы они не попались на глаза.

– Да, я это сейчас сделаю, – ответил майор Мазгров. – Могу я еще что-нибудь для вас сделать?

– Вы можете передать специальное разрешение священнику, который придет в капеллу примерно через десять минут, – сказал граф. – Как я уже говорил, вы будете единственным свидетелем этого бракосочетания, которое должно сохраняться в полном секрете.

– Я понимаю, милорд.

– Поскольку моя будущая жена будет в трауре, это послужит отличным предлогом, чтобы позже объяснить, почему свадьба была такой скромной. Вы можете послать заметку в «Лондон газетт» через две недели, но не раньше.

– Прекрасно, милорд.

Майор Мазгров вышел из комнаты графа, а камердинер вернулся. Он помог графу надеть прекрасно сшитый облегающий фрак, не скрывавший ширину и мощь его плеч и вместе с тем придающий ему атлетическую элегантность, выделявшую его среди ровесников.

Граф привел в порядок воротник фрака и вышел из комнаты, но не в коридор, куда перед тем вышел майор Мазгров, а через боковую дверь, ведущую в соседнюю спальню.

Это была изящная комната с большой кроватью под бледно-голубым балдахином. Его голубизна перекликалась с голубым цветастым ковром на полу и с небом на плафоне, в котором резвились богини и купидоны.

Внимание графа, однако, было обращено не на всю эту обстановку, но только на цветы, заказанные им и расставленные теперь на всех столах и столиках комнаты. Все они были белыми, благоухали, и в каждой вазе стоял букет из особого сорта лилий.

Он подумал, что в них есть что-то символическое и что они не только напоминают ему Офелию, но и должны ей понравиться.

Он спустился вниз, чтобы проверить цветы, украсившие другие комнаты, превратившиеся – особенно салон – в беседку, утопающую в благоухании и красоте.

Стоя у окна, он смотрел в сад и думал, что любой мужчина, будь у него возможность выбора, выбрал бы именно такую свадьбу: тихую, интимную, когда ничто не отвлекает от торжественности самой церемонии.

Он понимал, что от него меньше всего ожидали такой свадьбы. При его положении в свете любая женщина, выходящая за него замуж, непременно захотела бы устроить огромный прием для всех друзей и пышное бракосочетание в какой-нибудь очень модной церкви, на котором принц Уэльский был бы почетным гостем.

Теперь же граф знал, что не хочет ничего, кроме того, чтобы Офелия принадлежала ему, и кроме уверенности в том, что ее любовь к нему не будет больше смешана со страхом и беспокойством, но будет окрашена удивлением и восхищением, какие он вызывал в ней всякий раз, когда они были вместе.

Раньше он и не предполагал, что какая-либо женщина может излучать любовь с такой силой, как ее глаза, нежные и сияющие. Это был не огонь страсти, который граф так часто возбуждал в других женщинах, но нечто божественное и святое, что никогда до сих пор не являлось в его жизни.

Это совсем что-то новое, что-то иное, не то, что раньше, думал он уже в тысячный раз.

Когда вчера вечером он отвез Офелию от своей двоюродной бабушки в деревню и передал ее Нэнни, он знал, что оба они с одинаковым нетерпением думают, что теперь лишь двадцать четыре часа отделяют их от того мгновения, начиная с которого они навсегда будут вместе.

– Сегодня ночью вы будете в полной безопасности, мое сокровище, – сказал он, – ничего не бойтесь.

– Я ничего не боюсь... только одного... что вы когда-нибудь перестанете любить меня, – ответила Офелия.

– Это невозможно, – ответил граф. – Я не только люблю вас, но с каждой минутой, проведенной вместе, я люблю вас все больше и больше.

– Я тоже это чувствую, – сказала она просто.

Граф обнял ее, поцеловал и целовал до тех пор, пока у них не перехватило дыхание, и им не показалось мукой расстаться даже на одну ночь.

– Нэнни говорит, что считается плохой приметой, если я вас увижу раньше, чем мы встретимся у алтаря, – сказал граф. – Поэтому Нэнни привезет вас в замок, а майор Мазгров приедет рано утром из Лондона и доставит вас в капеллу.

– Вы уверены, что тоже туда приедете? – спросила Офелия.

– Совершенно уверен, – сказал граф с улыбкой.

Он поцеловал ее снова и вернулся в замок, чувствуя, что весь мир перевернулся, сделав тысячу оборотов, и он совсем не знает, встанет ли все на свои места. За все годы распутства и насмешек над тем, что люди называют любовью, он никогда не мог вообразить, что когда-нибудь почувствует себя захваченным и завороженным, столь всецело, до нелепости счастливым, что ему будет трудно узнать самого себя.

Он с трудом мог поверить, что любовь пришла к нему так стремительно, и до сих пор не верил до конца, что это на самом деле случилось.

Никогда он не мечтал о том, что сможет влюбиться с такой силой, что чувства захватят его, как семнадцатилетнего мальчика.

Однако это произошло, и в силу своего возраста он смог понять и оценить, каким это было чудом после стольких лет пресытившей его имитации любви.

Прежде чем лечь спать, он постоял у открытого окна, глядя в сторону деревни, думая об Офелии, лежащей в крошечной комнатке под соломенной крышей.

Завтра она станет хозяйкой полудюжины замков, наполненных сокровищами, скапливающимися столетиями. Однако он знал, что по сути дела, она не изменится.

Она обладала инстинктом, подсказывавшим ей, что в жизни важно и правильно, и благодаря ему ни богатство, ни что-либо другое не сможет ее испортить.

– Я люблю ее! Боже, как я люблю ее! – говорил себе граф, ловя себя на мысли о том, что ему не терпится дождаться, чтобы прошла ночь и он снова ее увидел.

Для Офелии мир внезапно превратился в зачарованное место, волшебную страну, которую она воображала себе ребенком. Она все еще не могла поверить, что граф выбрал и полюбил именно ее, и одновременно она знала, что существует некая связь между ними, и не просто человеческая связь, но нечто духовное, часть некоего таинства, часть ее молитв.

– Если я принадлежу ему, то ничто больше не сможет меня испугать, – говорила она себе, зная, что принадлежать друг другу означает нечто большее, чем простое исчезновение страха.

Она знала, что граф, с его опытом, его мужеством и его ненавистью к жестокости, сможет многому ее научить.

Она обещала себе, что будет молиться каждую ночь о том, чтобы принести добро, а не зло в замок и во все другие места, где они будут жить.

Когда она проснулась, солнечный свет, пробивающийся в окно, попал ей в глаза, и она почувствовала, что с этого момента все начинает блестеть и сверкать.

Нэнни распаковывала коробки, которые майор Мазгров привез из Лондона и оставил по дороге в замок. Она вскрикнула от восторга, увидев свадебное платье. Оно было очень простым, из тонкого муслина, с мягкими кружевами и усиливало впечатление от красоты Офелии. Фаты не было, потому что никто не должен был знать о предстоящей свадьбе, а ее могли увидеть одетой невестой, когда она поедет из деревни.

Вместо фаты был венок из настоящих ландышей. Офелия выглядела в нем как богиня весны, особенно, когда у входа в замок майор Мазгров вручил ей букет тех же цветов. Он подумал при этом, что она самая красивая девушка, какую он видел в жизни, и что граф, по какому-то невероятно счастливому стечению обстоятельств, нашел такое дополнение себе. Если, несмотря на свою скандальную репутацию, он был великолепен и выделялся своей внешностью среди других мужчин, то Офелия была необыкновенно обаятельна, ее очарование было чистым и духовным, и это обеспечивало равновесие между ними, способное создать, когда они поженятся, единое совершенное существо.

Майор Мазгров провел Офелию по длинным коридорам замка в капеллу, которая находилась в, центре замка и была самой старой его частью. Они шли молча, и когда она смотрела на картины, доспехи, старинные знамена, украшавшие стены, она чувствовала, что не может думать ни о чем, кроме как о том человеке, который ждет ее и к которому сердце ее летело, как птица по небу.

Когда она вошла в капеллу, граф, стоявший в дальнем конце, почувствовал, что все словно осветилось утренним светом, исходившим из ее души. Потом он увидел выражение ее глаз, заполнявших все ее лицо, и понял, что ее любовь устремлена к нему, и почувствовал, что его сердце бьется вместе с ее сердцем.

Священник, пожилой человек, прочел текст брачного обряда с глубокой искренностью, и каждое слово звучало истинным и личным для тех двух, что стояли перед ним. Когда он благословил их в конце обряда, Офелия почувствовала, словно ее мать тоже благословляет ее, счастливая, что дочь обрела безопасность и любовь.

Бокалы шампанского для священника, майора Мазгрова и Нэнни.

Затем граф отвел Офелию в оранжерею, где для них был накрыт стол. Это было очень романтическое место. Цвели апельсиновые деревья, выращиваемые там несколько столетий, а кроме того, были другие экзотические деревья, как раз в эту пору расцветавшие.

– Как здесь прелестно! – воскликнула Офелия, сжимая руки.

– Так же, как и вы, – сказал граф. – Здесь мы начнем наш медовый месяц, путешествуя к звездам, и никто не потревожит нас, пока мы не будем готовы снова спуститься на землю.

Она улыбнулась, как ребенок, слушающий волшебную сказку. Затем он сказал:

– Я подумал, что у вас не будет достаточно сил отправиться в путешествие так скоро после тяжелой болезни, и решил, что мы останемся в замке около недели, а потом, когда вы совсем поправитесь, мы отправимся в один из других моих домов и посмотрим, может быть, там вам понравится больше.

Офелия засмеялась:

– Я буду счастлива, где угодно, если вы будете там же. Но я не могу представить себе ничего более привлекательного и великолепного.

– У нас огромное количество сокровищ, которые мне хочется вам показать, – сказал граф. – Но для этого у нас будет много времени. Что нужно сделать немедленно, так это начать узнавать друг друга. Я чувствую, что вы знаете очень мало обо мне, а я знаю так мало о вас. Кроме того, конечно, что люблю вас так, что ничто другое не имеет значения.

– Я хотела первой это сказать! – воскликнула Офелия.

С этими словами она протянула руку, чтобы дотронуться до него, словно желая убедиться в его реальности.

Из оранжереи они вышли в сад и там, под цветущими деревьями, граф поцеловал Офелию опять и целовал до тех пор, пока ей не стало казаться, что все вокруг зачаровано, как в сказочной стране.

И в самом деле, слишком многое они должны были сказать друг другу, и часы, проведенные вместе, летели, как минуты. Прежде чем они поняли, что происходит, они уже успели поужинать и перейти из маленькой столовой в салон, заполненный цветами.

Граф вместе с Офелией подошел к открытому окну и, глядя на закат, спросил:

– Вы не устали, мое сокровище?

– Я чувствую, что никогда больше не устану, – ответила она. – Благодаря вам мне хочется летать в небе, нырять в озере и танцевать на лужайке! – Она вздохнула и воскликнула, растрогав его: – Я так счастлива... так невероятно счастлива!

Граф обнял ее.

– Это я тоже хотел вам сказать, но мне хотелось бы сказать вам кое-что еще.

Она посмотрела на него вопросительно:

– Что... это?

– Ничего, что могло бы вас испугать, но что-то, что я хотел бы, чтобы вы знали.

– Что же это? – спросила она снова.

– Вы прошли через такие ужасные испытания, моя дорогая, и были так больны, что если вы устали и хотите отдохнуть сегодня ночью, то я смогу это понять. – Казалось, она не понимает, и он продолжал: – Я хочу сказать вам, моя радость, что это наша брачная ночь, и я хочу, чтобы мы любили друг друга и чтобы вы стали моей женой не только по названию, но и на самом деле, чтобы наши тела стали одним существом так же, как наши души составляют одно существо. – Граф помолчал и продолжал: – Но если Богу будет угодно, то перед нами много-много лет, и самым разумным будет, если вы сейчас отправитесь в постель и мирно заснете.

Говоря это, он понимал, насколько будет трудно, зная, что Офелия спит в соседней комнате, удержаться от того, чтобы не открыть дверь, соединяющую две комнаты.

Но он так ее любил, что, может быть, впервые за всю свою жизнь граф мог забыть о своих собственных желаниях, потому что любил кого-то больше, чем самого себя.

Он подождал ее ответа, и наконец Офелия сказала очень тихо:

– Я думаю... да... я действительно хотела бы пойти и лечь в постель, как вы советуете... Но, пожалуйста, я бы очень хотела... чтобы вы тоже пошли со мной.

– Вы уверены? – спросил граф. – Вы действительно уверены, любовь моя?

– Прошлой ночью, когда я была одна, – ответила Офелия, – я думала, какое волшебство быть рядом с вами. – Она слегка покраснела и прильнула к нему. – Я не совсем понимаю... не совсем уверена... что мужчина и женщина делают, когда они любят друг друга... но что бы вы ни сделали, все это будет совершенно, это будет частью Бога.

Граф на секунду закрыл глаза, и его губы коснулись ее волос. Затем он сказал:

– Я хотел бы, чтобы вы чувствовали именно это, моя дорогая. – Говоря, он повернул к себе ее лицо, и когда ее губы ожидали прикосновения его губ, он посмотрел на нее: – Как вы красивы, моя прелестная жена, – сказал он. – Но этого мало. Вы такая добрая и чистая. Я не находил до сих пор ни в ком такой доброты и чистоты, мне всегда этого недоставало, хотя я сам того не понимал.

– Я хочу быть доброй для вас, – ответила Офелия, – и потому что нам так хорошо вместе, я знаю, что зло будет не в состоянии коснуться нас. – Он услышал легкую дрожь в ее голосе. Она продолжала: – Когда я держала в руке образ святой Вероники, я почувствовала, добро струится оттуда, как солнечные лучи, и теперь чувствую, что такие же лучи исходят от вас.

Граф сначала хотел ответить, что это невозможно – он столько делал в своей жизни неверного, достойного порицания и, может быть, даже злого.

Но мог ли он казаться Офелии не тем, чем был на самом деле? И вдруг он понял – это была его любовь. Она чувствовала его любовь, и эта любовь, какую он испытывал к ней, была столь чистой, поскольку исходила из тех уголков его души, о существовании которых он и не догадывался, пока не увидел ее.

Когда-то она просила его, чтобы он молился за нее. И, как это ни странно, он действительно молился. Хотя, может быть, это не было самым подходящим словом. И уже тогда он любил ее.

Теперь он знал, что даже если бы Цирцея Лангстоун не умерла, они все равно победили бы зло, направляемое ею в их сторону. Та любовь, какая была частью Офелии и которая теперь составляла часть его самого, исходила от Бога и была сильнее всего, что мог произвести Сатана.

Его руки сжались вокруг Офелии, и, приблизив губы вплотную к ее губам, он сказал нежно:

– Я люблю вас, моя дорогая, и сейчас собираюсь отнести вас в спальню, и если вы хотите, то мы будем вместе сегодня ночью и всю нашу оставшуюся жизнь.

Его губы коснулись ее губ, руки Офелии обвились вокруг его шеи и притянули еще ближе.

Он почувствовал, как экстаз поднимается в них обоих, и понял, что это – то самое, чистое и совершенное, чего он искал много лет, сам того не сознавая.

Он поднял голову и сказал:

– Я люблю вас, я обожаю вас, я боготворю вас!

Он взял ее на руки и понес наверх по широкой лестнице с резными перилами к комнате, ожидавшей их.

Прошло много времени, прежде чем Офелия прошептала среди ночи:

– Я не знала, что возможно быть столь счастливой, не будучи при этом на небесах.

– Я хочу, чтобы вы были счастливы, мое сокровище, моя совершенная маленькая жена.

– И я сделала вас... счастливым?

– Как и вы, я тоже не знал, что такое счастье возможно в этом мире.

– Вы так чудесны... и я люблю вас...

– И я люблю вас, я обожаю вас.

Голова Офелии лежала на плече графа, и его руки обнимали ее. Он подумал, что ни одна другая женщина не могла бы быть столь нежна, откликаясь на все его желания.

Он обращался с ней очень нежно и бережно; его богатый опыт говорил, что ее нужно постепенно пробудить к чудесному экстазу любви и что если он испугает ее, то может потерять ее доверие. Но любовь Офелии превращала все, что она делала, в нечто божественное, небесное, и он понимал, что никогда раньше ему не было знакомо то ощущение полного самозабвенья, какое они испытали вместе. И теперь, когда он чувствовал, что она навсегда в безопасности в его объятиях, он сказал:

– Я должен вам кое-что сказать, моя дорогая.

– Что же это?

– Ваша мачеха умерла.

Наступило молчание, и затем Офелия спросила:

– Вы не... убили ее?

– Нет, она умерла, потому что приняла слишком много опиума. Это было в газетах сегодня утром.

– Наверное, я очень злая, потому что радуюсь этому?

– Я думаю, что мир стал лучше и чище, когда в нем ее больше нет.

– И отец... теперь будет свободнее!.. – Офелия глубоко вздохнула: – Может быть, теперь он станет таким же, каким был при жизни мамы... добрым, внимательным, и я снова буду его интересовать. Это только мачеха его так изменила!

– Когда вы этого захотите, мы скажем ему, что поженились.

Офелия подумала немного, прежде чем спросить его тихим голосом:

– Я могу попросить вас о чем-то?

– Конечно, мое сокровище. О чем?

– Мы могли бы хранить все в секрете и оставаться одни еще долго? Конечно, это эгоистично с моей стороны, но я хочу, чтобы вы принадлежали только мне и больше никому!

Граф засмеялся:

– Но это будет продолжаться вечно, моя любовь, – я буду принадлежать только вам.

– О!

Это был возглас неподдельного счастья.

Офелия прикоснулась губами к плечу графа, словно это был единственный способ выразить свои чувства. Она целовала его плечо, приговаривая после каждого поцелуя:

– Я люблю вас... я люблю вас... я люблю вас!

Страсть в ее нежном голосе и прикосновение ее нежных губ заставили зажечься его глаза. Он повернул ее лицо к себе:

– Я боготворю вас, – сказал он, как говорил внизу раньше.

Затем он поцеловал ее губы, и ее сердце билось вместе с его сердцем, как если бы крылья любви окутали их божественным покровом, ниспосланным им Богом.

1

Реставрация династии Стюартов в 1660-1688 годах во время правления королей Карла ІІ и Якова ІІ

2

Прозвище распутного, аморального человека

3

Нет, нет (фр.)

4

Увы (фр.)

5

Это невозможно (фр.)