Мужчины наслаждались сладострастным видом ее дергающихся конечностей, неистовым вихрем ее нижних юбок, но любая порядочная женщина должна была бы чувствовать отвращение при виде непривычной, непристойной кульминации ее танца.

«Я их поймал!» — подумал герцог с радостью. Дюбушерон и его маленькая протеже были умны, но все же не настолько, чтобы обмануть его.

К тому времени, как он подъехал к улице Фобур Сент-Оноре, он был уже вполне доволен собой, но решил, что не станет немедленно разоблачать Уну. Хотя он и не был обманут ее уловкой казаться невинной, она интересовала его; к тому же она была дочерью Торо.

Вдруг герцог натянул вожжи.

«Может быть, это тоже ложь», — подумал он.

Дюбушерон мог запомнить, что он покупал картину Торо в прошлом году, и, как только он приехал в Париж, его уже ждала еще одна. Что может быть хитрее, чем предложить ему любовницу, которая так или иначе была связана с художником, которым он восхищался?

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я все разузнаю о Торо!

У него появилось чувство, словно перед ним китайская головоломка, которую многим решить не под силу, и, почти как маленький мальчик новой игрушкой, он был захвачен идеей переиграть всех и найти решение.

Спешиваясь, он понял, что очень хочет повидать Уну, но вовсе не потому, почему ему хотелось встретиться с другими женщинами — просто они были красивы и привлекали его физически.

Это был вызов! Значит, он опять должен напрячь все свои силы против мужчины и женщины, которые плетут интригу, чтобы сделать его своей жертвой. Ну хорошо же! Они получат удовольствие в полной мере! Но и он им покажет, что он не такой дурак, каким они его считают!

В холле он отдал слугам хлыст, перчатки и цилиндр и прошел в салон. Лакей открыл ему дверь, он вошел в комнату и подумал, как и Бомон, что Уны там нет.

Неожиданно для него она подбежала к нему, и он увидел сияние солнечного света на ее щеках и волосах, и оказалось, что она еще прелестнее, чем ему казалось.

— Я так рада, что вы вернулись! — воскликнула она задыхаясь. — Я нашла нечто великолепное, настолько великолепное, что мне не терпится рассказать вам об этом.

Герцог совсем не так представлял себе приветствие, но, тем не менее, он ответил:

— Вы нашли? Что это значит?

Она подняла то, что держала в руке, и он увидел, что это рисунок на старой, уже пожелтевшей бумаге.

Он взял его, а Уна, словно не в силах сдержать свой восторг, сказала:

— Я нашла его в самом низу, в ящике, где лежали другие рисунки, и поняла, что, если бы вы знали, что он там, вы бы обязательно повесили его в рамку на стену.

— И что, вы думаете, это может быть? — спросил герцог, рассматривая рисунок, изображающий какую-то богиню в окружении маленьких купидонов.

— Я почти уверена, — сказала Уна, — да и вы, наверное, знаете это лучше меня, что это эскиз Тьеполо к одной из его знаменитых картин.

Она указала на рисунок пальчиком и продолжала:

— Посмотрите, как четко прослеживается его стиль, и в том, как сидит Афродита, и как она держит руки, а купидоны вообще похожи на тех, которых я видела на других его картинах.

В ее голосе было столько энтузиазма и столько восторга, что герцог посмотрел на нее с улыбкой, которая не была ни циничной, ни насмешливой. Глядя на нее, он думал, что ее глаза вобрали в себя солнце, он любовался кожей, которая была безупречна, как жемчужина, которую только что достали из раковины.

У нее были очень мягкие светлые, золотые волосы, какие бывают у маленьких детей, а длинные загнутые ресницы, темные у корней, светлели к концам и приобретали все тот же золотистый оттенок.

Герцог подумал, что она совсем не похожа на тех женщин, которых он встречал прежде, и что он давно не слышал, чтобы кто-то с таким восторгом и энтузиазмом говорил не о нем, а о чем-то другом.

— Мы должны узнать непременно, правы ли вы насчет этого наброска.

— Я надеюсь, что да! — сказала Уна. — Очень неприятно узнать, что ты ошибаешься.

— Это будет иметь какое-то значение?

— Мне будет тяжело думать, что я вас разочаровала, — наивно ответила Уна.

— Меня? — герцог улыбнулся. — Это же ваша находка, и, если все подтвердится, слава достанется вам.

— Может быть… мне не стоило… заглядывать в этот ящик… — вдруг сказала Уна сокрушенно. — Но это такой красивый комод, и я подумала, раз он стоит в салоне, ничего страшного, если я туда загляну.

— Я очень рад, что вы так поступили.

— Вы действительно так думаете?

— Я имею привычку говорить то, что думаю, — ответил герцог.

— Я хочу… кое-что предложить вам, — сказала Уна.

Он поднял брови.

— Когда я нашла эскиз, то подумала, что, может быть, я могла бы поработать для вас… составив каталог всех прекрасных вещей, которые здесь, в этом доме… Я уверена, что здесь должны быть кучи сокровищ, которые спрятаны и забыты, и, возможно, я смогу вновь открыть их для вас.

— Думаю, это неплохая мысль, — ответил герцог.

Говоря это, он был совершенно уверен, что Бомон, который трепетно относился к подобным вещам, проводит инвентаризации в доме на улице Фобур Сент-Оноре. Конечно же, во всех его домах в Англии и за границей были экспонаты, которые Проверялись каждый год. Хотя бы уже потому, что на этом настаивали страховые компании. Но он не был уверен, знает ли об этом Уна или просто ищет убедительную зацепку, чтобы попасть к нему в услужение.

— Вы будете моим куратором, — сказал он. — И конечно, мы должны будет решить, какую зарплату вы будете получать.

Она ничего не ответила, и через некоторое время он спросил:

— Ну, вы что-нибудь придумали?

В это время он подумал, что для нее это прекрасный повод запросить немыслимую сумму, или, скромно потупив глазки, сказать, что какое-нибудь — право, совсем маленькое! — украшение вполне подойдет.

Он наблюдал, как Уна раздумывала над его предложением. Затем она сказала:

— Мне довольно трудно ответить на этот вопрос, потому что я не жила во Франции. Но я знаю, сколько получали учительницы, которые приезжали в монастырь преподавать специальные предметы.

— И сколько? — спросил герцог.

— Во франках, — ответила Уна, — это будет около шестисот франков в год.

Ей показалось, что герцог очень удивился, и она быстро добавила:

— Конечно, я и не мечтаю столько получать, но, наверное, триста или четыреста — вполне разумно.

В переводе на английские деньги это было меньше, чем двадцать фунтов в год, и, хотя для гувернантки, присматривающей за маленькими детьми, это была вполне подходящая сумма, все же это были не те деньги, которые мог бы запросить у герцога компетентный куратор.

Вслух же он сказал:

— Может быть, пока лучше оставить вопрос о вашей зарплате. Конечно, я буду рад, если вы внесете в каталог все, что сочтете ценным.

Уна тихонько вздохнула:

— Это значит — все! Я и представить не могла, что в одной комнате может находиться так много прекрасных вещей; жаль, что папа не может увидеть ваши картины!

— Вы думаете, они бы ему понравились?

— Конечно, он писал совсем в другой манере, — ответила Уна. — Но он однажды сказал, что искусство — как женщины: среди величайших картин каждый мужчина может найти то, что более всего удовлетворяет его вкусы.

— Ваш отец писал когда-нибудь ваш портрет? — спросил герцог.

— Когда я была совсем маленькой, — ответила Уна, — но он никогда не был доволен портретами, которые писал. Мне кажется, ему больше нравилось писать пейзажи, хотя иногда он и рисовал маму на заднем плане, для гармонии, как говорил он.

Она пустилась в воспоминания и тут же подумала, что это, наверное, невежливо — все время говорить только о себе. Поэтому она спросила:

— Вам понравилась прогулка?

— Очень, — ответил герцог, — в лесу было так чудесно, что я подумал: мы могли бы отправиться туда в моем фаэтоне и перекусить где-нибудь в открытом ресторане.

Уна захлопала в ладоши:

— Это правда?

— Это приглашение.

— Мы можем… поехать прямо сейчас?

— Только дайте мне время переодеться, — улыбнулся герцог, — а вам, думаю, нужна шляпа.

— Да конечно, — сказала Уна. — Я прямо сейчас буду готова.

Ее глаза сияли, когда она сказала:

— Спасибо, что пригласили меня. Мне кажется, самое прекрасное, что только можно вообразить, — это обед в Булонском лесу.

Ничего больше не говоря, она покинула комнату, а герцог в замешательстве посмотрел ей вслед.

Неужели она действительно притворяется?

Он подумал, что в жизни ему приходилось бывать в разных положениях, но, насколько он мог вспомнить, никогда, за исключением единственного случая, он не был неопытным новичком, который только смотрит и слушает, совершенно не задумываясь над тем, что он видит и слышит. Тем не менее, поднимаясь в свою комнату, он улыбался.

Лакей помог ему переодеться, думая при этом, что его светлость пребывает в гораздо лучшем настроении, чем вчера, когда приехал из Англии.

То же подумал и мистер Бомон, вышедший из своего кабинета, когда герцог снова спустился в холл.

— Насколько я понял, вам нужен фаэтон, ваша светлость?

— Я поеду на ленч, — ответил герцог.

— А на вечер у вас есть какие-нибудь планы? — спросил мистер Бомон.

— Сейчас пока нет, — ответил герцог. — Когда будут, я вам сообщу.

Мистер Бомон подумал, что герцог не стремится быть откровенным так же, как сам Бомон не стремился быть любопытным.

Им не пришлось продолжить разговор — по ступенькам в холл сбежала Уна.

Шляпка ее была такой же формы, что и та, что украшала ее голову вчера, разве что сегодняшняя была сделана из простой белой соломки. У нее и было всего две шляпы — одна, в которой она приехала, с голубыми лентами в тон костюму, и вот эта, которую она в спешке украсила лентой из розового шифона. Еще она приколола маленькую шелковую розочку, подаренную ей одной из школьных подружек. Она задержалась, укладывая волосы, но подумала, что надо же было как то соответствовать великолепию герцога.

Она не ошиблась — в узких брюках, в отлично сшитой визитке и в элегантном жилете он выглядел настолько блистательно, что Уна даже немного застеснялась своего платья. Ей, однако, все равно нечего было больше надеть, и она понадеялась, что он не обратит на нее особого внимания.

Герцог, конечно же, все заметил и подумал, до чего же продуманно кто-то снабдил ее костюмами для такой роли. Он решил, что простенькое хлопчатобумажное платье в цветочек было выкроено опытной рукой; в соломенной шляпке, сдвинутой на затылок, обрамлявшей ее детское лицо и светлые волосы, она казалась сошедшей с какой-то классической картины.

И вот Уна в холле.

— Надеюсь, я не заставила вашу светлость ждать, — сказала она запыхавшись.

— Нам некуда спешить, — ответил он, — но, раз сегодня такой чудесный день, было бы жаль тратить его впустую.

— Чудесный, чудесный день! — воскликнула Уна. — И мы поедем в Булонский лес!

Мистер Бомон подумал, что она выглядит как само воплощение молодости. Еще он подумал, что любая другая женщина из окружения герцога сказала бы, что сегодня чудесный день, потому что она едет вместе с ним. Интересно, подумал он, заметил ли его светлость эту разницу.

Герцог, конечно, заметил, и по дороге, сидя в своем элегантном фаэтоне бок о бок с Уной, пока кучер не мог их услышать, сказал ей:

— Вы уже бывали в Булонском лесу?

— Совсем мало, — ответила Уна. — Один раз мы приезжали с мамой посмотреть Аквариум, а в другой раз зимой, когда здесь были конькобежцы.

Ее голос немного переменился:

— Я не могу вам передать, как это было прелестно. Тогда мы видели сани, в которых сидели красивые женщины, и джентльменов, которые катали их. На деревьях был иней, на земле — снег, и все вместе создавало такую картину, что я пожалела: ну почему я не художник!

— Вы могли бы попробовать выразить ваши чувства прозой, — предложил герцог.

— Вы хотите сказать, что мне надо написать книгу? — спросила Уна.

— Почему бы и нет?

— Это было бы замечательно, — ответила Уна, — и возможно, принесло бы мне немного денег.

Уголки губ герцога изогнулись.

«Ну, наконец-то», — подумал он.

Но, к его удивлению, Уна переменила тему, с восторгом указав на продавцов воздушных шариков, стоявших под каштанами, когда они повернули на Елисейские поля. Следующий случай испытать ее представился ему только когда они уже сидели за столом в одном из многолюдных, хотя и очень фешенебельных ресторанов в Булонском лесу.

У него было чувство, что ему с трудом удается привлечь ее внимание — так увлечена она была всем, что происходит вокруг.

Столики были расставлены в саду ресторана; перед ними был пруд, а над головами — цветущие деревья. Еда была превосходной, и Уна все надеялась, что ей удастся запомнить, из чего состоят эти блюда, чтобы потом самой попробовать приготовить их.

Тут она грустно подумала, что у нее нет никого, кому она могла бы приготовить такие блюда. Она была уверена, что, если бы она предложила готовить для герцога, его шеф-повар пришел бы в ужас. Он даже мог бы выразить протест, и это, решила она, наверное, очень сильно рассердило бы герцога.

— Я вот что хотел спросить у вас, — сказал герцог, заметив, что Уна смотрит на белых лебедей, величественно плывших по гладкой воде пруда.

— Что же? — спросила Уна.

— Мне стало интересно, — сказал он, — что вы подумали вчера вечером, когда увидели, как танцует Ла Гулю. Наверняка ее танец был для вас неожиданностью?

Уна не сразу ответила, и герцог решил, что ввел ее в замешательство.

«Я был прав, — решил он. — Ни Дюбушерон, ни эта девушка не подумали, что я не смогу не заметить, что она не была шокирована и она даже не стала притворяться, что не смотрит это представление».

Ему даже стало любопытно, как она выберется из ловушки, куда он загнал ее одним простым вопросом.

Рассматривая ее лицо, он не мог удержаться, чтобы не подумать опять, как же хорошо она играет свою роль.

— Папа всегда говорил мне, — наконец, сказала Уна, — что нет ничего плохого в обнаженном теле. «Это естественно, — говорил он, — и только люди, вульгарно мыслящие, могут найти что-нибудь некрасивое в изображениях Афродиты или статуях Венеры».

— Согласен, — ответил герцог, — но мне интересно, что вы думаете о Ла Гулю.

— Сначала, увидев, как она танцует, я почувствовала… смущение, — ответила Уна. — Потом я подумала, что это похоже на картинки, нарисованные первобытными людьми, — они кажутся нам жестокими и грубыми, но, без сомнения, они были нарисованы художниками, стремящимися достичь своего идеала красоты, как стремились к нему Микеланджело и Боттичелли.

Герцог слушал очень внимательно.

— Продолжайте, — попросил он.

— Те люди старались, как могли, оставив нам, например, ранние фрески в катакомбах, где рисовали так, как умели.

— То есть вы хотите сказать, что танец Ла Гулю примитивен, но, вместе с тем, — это лучшее, на что она способна? — спросил герцог.

— Может быть, я не очень понятно выражаю свои мысли, — немного беспомощно ответила Уна, — но пока я и, думаю, и вы тоже будем предпочитать такие балеты, как, например, «Сильфида», эта женщина, танцуя как вчера, будет стремиться к чему-то, чего, скорее всего, она никогда не достигнет, но зато она будет знать, что у нее есть возможность совершенствоваться в своем искусстве.

Герцог был потрясен.

Он и подумать не мог, что кто-то станет таким образом интерпретировать нарочитую чувственность танцев Ла Гулю.

Затем он резко спросил:

— Кто подсказал вам это? Дюбушерон?

Уна в изумлении смотрела на него.

— Нет… конечно нет! Мне не удалось поговорить с месье Дюбушероном, ведь мы рано уехали. Это просто то, что я думаю. Это плохо?

В последнем вопросе звучало беспокойство, и глаза Уны так пытливо посмотрели на герцога, словно она боялась прочесть на его лице неодобрение.

— Нет, не плохо, — медленно ответил герцог, — я просто удивился, что вы не были очень шокированы тем, что увидели.

— Если бы это… было так шокирующе, — сказала Уна, — разве вы повезли бы… меня туда?

Это, подумал герцог, мяч, поданный на его сторону, и он быстро ответил:

— Я решил съездить в «Мулен Руж» до того, как познакомился с вами.

— Я рада, что побывала там, — заметила Уна, — но больше я туда не поеду.

— Почему?

— Еще когда мы туда ехали, я знала, что мама бы… не одобрила. Я всегда подозревала, что это место предназначено исключительно для увеселения джентльменов.

— Боюсь, что таких мест в Париже много, — сказал герцог. — И, я надеюсь, вы не станете говорить, что не поедете туда со мной?

— Я должна быть вам… благодарна за любые приглашения… — сказала Уна, — но ведь вам не нравится танец Ла Гулю, правда?

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — поинтересовался герцог.

— Потому что я чувствую — вы умеете ценить те прекрасные вещи, которые вас окружают. Человек не может, имея у себя дома Фрагонара и Буше, и такие картины, как у вас в столовой, не сравнивать их с плакатами на стенах «Мулен Руж».

— Вы их заметили? — спросил герцог.

— Да… пока мы ждали карету.

— А вы знаете, кто их написал? Она кивнула.

— Тулуз-Лотрек, и, когда я его увидела, я поняла, почему он может рисовать только такие грубые, но очень правдивые плакаты.

— Вы думаете, человек выражает себя в том, что рисует?

Уна сразу вспомнила картину, которая стояла на мольберте в студии отца. Это и был он сам — таким он стал перед смертью.

Она отогнала подальше эту мысль как что-то дурное, подлое.

Герцог увидел ее лицо, но не понял, о чем она думает.

«Я досаждаю ей», — подумал он и удивился, насколько она умна для женщины, тем более такой юной.

Но тут же уверил себя, что за все этим стоит Дюбушерон — это он научил ее всему. Надо быть совсем дураком, чтобы хоть на минуту поверить, что с девушкой девятнадцати лет, или сколько ей там, можно беседовать так, как они только что беседовали.

И в то же время, спросил он себя, с кем еще из мужчин можно разговаривать во время ленча на такие темы? Он знал, что все его современники, приехавшие в Париж в поисках развлечений, к этому времени уже совратили бы девушку. Они бы ждали, что она станет развлекать их остроумными двусмысленностями и легким, возбуждающим смехом, который бы так шел юной даме полусвета.

Герцогу показалось, что китайская головоломка, которую он пытался разгадать, оказалась не такой легкой, как ему сначала представлялось, и он решил, что попробует иную тактику.

— Чем бы вы хотели заняться сегодня днем? — спросил он.

— А мы могли бы… еще покататься в вашем фаэтоне? — спросила она. — Замечательно прокатиться на таких великолепных лошадях и увидеть Париж таким, каким я и не мечтала его увидеть.

— Вы упустили нечто очень важное, — заметил герцог.

— Что же? — спросила она.

— Вы не упомянули человека, который будет править лошадьми.

— Вы хотите сказать… вас?

— Вы обращаете на меня мало внимания. Она засмеялась.

— Что ваша светлость хочет, чтобы я ответила? Что вы правите лошадьми лучше всех, кого я знаю? Вы так любезны ко мне, что я молюсь, как бы я не наскучила вам слишком быстро.

— Я боялся, что это я вам наскучил. Она опять рассмеялась.

— Как я могу? Я все время думаю — это так невероятно, что боюсь проснуться и обнаружить себя снова в монастырской школе.

Глаза герцога блеснули.

— Не нравится мне эта ваша школа.

— Не нравится? — спросила Уна.

— Мне всегда казалось, что девушки, только что закончившие монастырскую школу, бывают слишком застенчивы, чтобы сказать что-нибудь, а еще они толстые, пышные от изобилия здоровой пищи, которую они там едят.

— Я стеснялась, когда впервые увидела вас, — сказала Уна порывисто.

— Почему?

— Я не знаю, — ответила она. — Вообще-то я не застенчива. Может быть оттого, что я не встречала знаменитых людей… но, может быть, и не только поэтому.

— А почему же? — поинтересовался герцог.

— Наверное потому, что вы были таким… величественным, — медленно ответила Уна, — но, наверное, и еще почему-то…

— Ну скажите же мне, — настаивал герцог.

— От каждого человека исходят… какие-то лучи, — объяснила Уна, — и я сразу чувствую, хорошие ли они… Но некоторых бывает трудно понять… а некоторым… ничего не интересно.

— А… мои лучи? — спросил герцог.

— Мне показалось… что они… ни на чьи не похожи…

Она взглянула ему в глаза и с отчаянием воскликнула:

— Я знаю, вы думаете, что я говорю много ерунды! Почему вы заставляете меня говорить о себе, хотя я хочу говорить о вас и о Париже?

— О чем сначала? — спросил герцог.

— Будет очень невежливо сказать, что о Париже!

Он рассмеялся.

— Я никак не могу составить мнение о вас, — сказал он. — Меня не покидает чувство, что вы слишком хороши, чтобы быть настоящей.

Он увидел, что она его не поняла, и, не желая показывать ей своих чувств, сказал:

— Поехали, я покажу вам Париж! И, по правде говоря, мне больше нравится править этими лошадьми, взятыми на время у друга, чем своими. Мои прибудут только завтра или даже послезавтра.

— Вы привезете своих лошадей в Париж?

— Я редко езжу куда-нибудь без них.

— Удивительно! — воскликнула Уна и добавила: — Наверное, это и есть… признак настоящего богатства.

Она немного подумала и продолжала:

— Наверное, это ни с чем не сравнимое ощущение — иметь так много всего, но, мне кажется, и этого не может быть достаточно?

— Что вы хотите этим сказать?

— Может быть, я неправа во многом из того, что говорю, — ответила Уна, — но я много читала, и мне всегда казалось, что людям необходимо чувствовать вызов.

В глазах герцога можно было прочесть удивление, но он промолчал.

— Мужчине нужно что-то делать, чего-то достигать, быть победителем, завоевателем. Тогда он становится героем, которого другие мужчины хотят превзойти.

Уна говорила так, словно обращалась к самой себе, а герцог подумал, в своей всегдашней, немного циничной манере, что сейчас он ей задаст тот же вопрос, который он задавал мистеру Бомону.

— И что вы предлагаете мне делать?

— Я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы ответить на этот вопрос, — сказала Уна, — но, раз вы такой сильный и у вас такая сильная аура, мне кажется, вы могли бы, как Язон, пуститься на поиски Золотого Руна, или, как Геркулес, совершить двенадцать подвигов, или, как сэр Галахад, искать Чашу Святого Грааля.

В ее голосе было что-то, что не позволило герцогу засмеяться. Он сказал:

— Вы меня очень удивляете. В то же время мне льстит, что вы считаете меня способным на подобные подвиги. А теперь, я думаю, нам пора.

Она огляделась и заметила, что почти все, занимавшие столики вокруг них, уже ушли.

Дамы в шляпах с перьями, в драгоценностях и джентльмены, которые разговаривали с ними так же серьезно, как она разговаривала с герцогом, — все уехали.

Она быстро встала.

— Это… я должна была… предложить уйти? — чувствуя, что совершила серьезную ошибку, спросила Уна.

— В таких случаях это решается по взаимному согласию.

Он увидел на лице Уны облегчение, и ничего не говорил до тех пор, пока они, снова сев в фаэтон, не отправились дальше по Булонскому лесу, по тем чудесным местам, которые были благоустроены бароном Османом.

Сначала заговорила Уна:

— Вы так любезны, что везде меня приглашаете, ваша светлость. Может быть, вы скажете мне, как я должна себя вести? Я боюсь совершить какой-нибудь неправильный шаг.

— Пока еще вы ни одного не сделали, — заверил ее герцог.

— Я никогда еще не была в таких фешенебельных местах, да еще с мужчиной… с таким, как вы…

— С какими же мужчинами вы были? — быстро спросил он.

— Боюсь, я особо ни с кем не была знакома, — ответила Уна. — Конечно, был папа и джентльмены, которые заходили к нам, когда мы жили за городом. А еще в монастырской школе у нас был священник, исповедовавший девочек и произносивший проповедь каждую субботу!

Она немного помолчала и затем продолжила:

— Еще был доктор, итальянец, который притворялся, что бранит меня, потому что я никогда не болела, и еще был учитель музыки.

— Каков он был? — спросил герцог. — Я много слышал об учителях музыки.

— Он был очень, очень старый, — ответила Уна, — но когда-то давно он играл в очень известном оркестре.

Она улыбнулась и продолжала:

— Девочки, которые не хотели учиться, потому что им было скучно, провоцировали его на разговоры о старых днях, и так проходил целый урок, за который им не приходилось сыграть ни одной ноты.

— А вы? — спросил герцог.

— Я нет. Я всегда хотела учиться, хоть и знала, что из меня никогда не получится хорошей пианистки.

— Мы говорили о мужчинах, которых вы знали, — напомнил ей герцог.

— Боюсь, что это и все, — ответила Уна, — если не считать месье Дюбушерона и вас.

— И вы думаете, я в это поверю? — спросил герцог.

— Я думаю… что никого не забыла, — ответила Уна. — Конечно, в школе был почтальон и жандармы, которые обычно регулировали движение, когда мы переходили улицу, чтобы посетить галерею. Они любили подмигивать старшим девочкам, а монахини очень сердились.

— Это все слишком хорошо, чтобы быть правдой, — прошептал герцог.

У него появилось чувство, словно Уна его загипнотизировала.

«Если так пойдет и дальше, — решил он, — скоро я поверю в эту сказку».

Некоторое время он правил лошадьми молча, затем посмотрел на Уну — ожидает ли она продолжения начатого разговора.

К его изумлению, она с восторгом разглядывала улицы, по которым они проезжали, и казалась ничуть не обеспокоенной тем, что он не обращает па нее внимания.

Он удивился, поняв, что это его задевает.

— Где бы вы хотели пообедать сегодня? — спросил он, и Уна обернула к нему лицо.

— Обедать? — спросила она. — Вы хотите сказать — в ресторане?

— Почему бы и нет? Мне кажется, это будет вам интересно, и к тому же у меня будет возможность показать всем очень красивую даму, которая меня сопровождает.

— Вы хотите пригласить мадемуазель Жуан? — спросила Уна.

Герцог бросил на нее быстрый взгляд и ответил:

— Нет, я бы хотел, чтобы мы пообедали вдвоем.

Наступило молчание, потом Уна сказала:

— Мне бы очень этого хотелось, но, боюсь, вы не сможете гордиться мной сегодня вечером, потому что у меня только одно вечернее платье — то, которое я надевала вчера.

Глаза герцога блеснули. Ну наконец-то! Вот и та промашка, которой он так долго ждал.

— Ну, это легко исправить, — ответил он. — Если ваш гардероб так скуден, то мы можем что-нибудь придумать.

— Что… вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, — ответил он, — что, конечно же, вы можете выбрать несколько платьев — любых, каких захотите, а я оплачу счет.

Он говорил откровенно, так как решил, что все игры между ними кончены. Чем быстрее они вернутся к сути, тем лучше.

Молчание затянулось, и герцог еще раз повернулся, чтобы заглянуть в маленькое личико, обращенное к нему.

— Что такое? — спросил он.

— Мне… кажется… я не поняла… — ответила Уна. — Вы… предлагаете мне вечернее платье?

— Столько платьев, сколько захотите, — беззаботно ответил герцог. — Не бойтесь меня разорить.

— Я уверена… вы хотите показать свою любезность… — запинаясь, произнесла Уна. — И с вашей стороны это очень великодушно… но я не могу принять платье в подарок, а… заработать достаточно денег, чтобы заплатить за них, я смогу не скоро.

Герцог раздумывал, не пришло ли время сказать ей: «Бросьте притворяться!», — но потом решил, что она вполне может пока продолжать обманывать его. При этом он все же не удержался и подумал, что, наверное, она предполагает получить большее вознаграждение, чем то, которое досталось бы ей, если бы она сразу согласилась. Вместо этого он только сказал:

— Вы не очень благодарны за подарок, который я хочу вам сделать.

— Я не хотела… быть неблагодарной, — ответила Уна. — Я уже говорила вам, что вы очень, очень любезны… но это будет нехорошо… так что я только могу еще раз поблагодарить вас… и отказаться.

— Почему? — спросил герцог. — Я не понимаю.

— Мама всегда говорила мне, — сказала Уна, — что дама ни в коем случае не должна принимать подарков от джентльмена.

Герцог подумал о десятках женщин, которые с жадностью принимали от него все, что он рад был подарить им. Всегда начиналось с маленького самоцвета, с брошки, браслета, пары сережек, затем появлялись жемчуга, которые стоили немыслимых денег, потом платья, меха, зонтики от солнца и тысячи разных вещей.

Он ни на секунду не поверил, что Уна отказалась от его предложения — она просто ожидала, что он начнет уговаривать ее.

— Я думаю, самым разумным будет послать за каким-нибудь известным портным с улицы де ля Пэ и попросить, чтобы он скроил вам платья, которые подчеркивали бы ваши достоинства. А пока они не будут готовы, он мог бы предложить вам какие-нибудь другие платья.

Уна всплеснула руками:

— Я смогу сама купить… платье, когда месье Дюбушерон заплатит мне за папину картину.

Герцог рассмеялся.

— Совершенно непрактичное решение, да и вы не настолько глупы, чтобы всерьез об этом говорить.

— Глупа?

— Вы не хуже меня знаете, что все деньги, которые вы получите за картину вашего отца, должны быть отложены про черный день. Рано или поздно он придет! А пока я готов побыть вашим банкиром, и не нужно отказываться от моего предложения.

— Я же пыталась… вам все объяснить, — сказала Уна. — Это было бы нехорошо. Мама говорила, что если девушка помолвлена с джентльменом, ему позволительно подарить своей невесте веер или даже пару перчаток на Рождество, по все прочее будет неправильно истолковано любым человеком, который об этом узнает.