Ни за что не женюсь, решил про себя Андре, пока не найду девушку, состояние которой не будет превышать моего.

Он все еще сидел на балконе, погруженный в свои невеселые размышления, когда Тома сообщил ему, что обед готов.

Осторожно переступив через расколотую раму и обломки каменной кладки, Андре вошел в комнату и обнаружил, что Тома соорудил стол из деревянного дорожного саквояжа и разложил на нем приготовленную еду.

Стулом служил обрубок ствола какого-то дерева, а тарелками — громадные листья, явно сорванные с веток, заглядывавших в окна комнаты.

Зато у него были нож и вилка, которые Жак положил ему в дорогу, так что Андре было чем разрезать своего цыпленка, приготовленного по-креольски и восхитительного на вкус.

К тому же Тома отыскал где-то в непроходимых зарослях сада, окружавшего дом, початок спелой кукурузы и несколько маленьких сладких помидорчиков.

Андре был голоден и с удовольствием воздал должное пище, приготовленной негром с таким искусством.

Он запивал свой обед ледяной прозрачной водой; Тома объяснил, что достал ее из колодца, который нашел в крытом дворике в центре усадьбы.

На мгновение Андре заколебался, вспомнив, что в дни войн и революций колодцы часто бывали отравлены или, что еще хуже, туда сбрасывали мертвые тела.

Однако вода оказалась кристально чистой, и в эту минуту она показалась Андре несравненно вкуснее самого тонкого французского вина.

— Завтра куплю продукты, тарелки, чашки, стаканы, — бормотал Тома, — щетки и полотенца.

Андре засмеялся.

— Давай я лучше напишу тебе список, — предложил он. Но тут же сообразил, что негр вряд ли умеет читать.

— Тома знает, что нужно! — с достоинством сказал тот, и Андре только пожал плечами, улыбаясь, довольный, что может целиком на него положиться.

Взяв с тарелки, сделанной из листа, банан и очищая с него кожуру, Андре вышел в сад.

Солнце уже садилось, и опускающиеся сумерки делали все вокруг странным и таинственным. Летучие мыши почти неслышно проносились над головой; в небе уже зажигались первые звезды.

Влажный горячий воздух напоминал о теплом, волнующем теле женщины, уставшей от любви. Андре подумал об Оркис, но тут же постарался прогнать эти мысли.

В этот момент ему показалось, что где-то далеко, на очень большом расстоянии, послышалась барабанная дробь.

Он прислушался, но больше ничего не услышал; он подумал, уж не почудилось ли ему это.

Теперь в воздухе слышен был только тонкий писк летучих мышей да время от времени в кустах бугенвиллии раздавались хриплые, пронзительные крики длиннохвостых попугаев.

Все это казалось частью той тайны, которой были окутаны Гаити и верования его жителей;

Андре попытался вспомнить все, что он знал о воду, то немногое, что он читал об этом и что успел рассказать ему Керк, пока они плыли из Америки с грузом форменной одежды для армии Дессалина.

Он припомнил, что в течение прошлого столетия около миллиона чернокожих были вывезены из-за океана и проданы на рынках Санто-Доминго.

Для них жизнь на острове начиналась свистом хлыстов надсмотрщиков и жестокими истязаниями, казавшимися Андре невероятными, так же как и большинству англичан.

Уильям Уилберфорс, ратовавший за отмену рабства, рассказывал недоверчивым членам парламента чудовищные истории о том, как на Гаити хозяин может совершенно безнаказанно застрелить своего черного раба просто потому, что ему хочется продемонстрировать точность своего нового пистолета, только что прибывшего из Европы, а некоторые закапывали своих рабов по шею в землю, выстраивая из их голов ряд для игры в шары.

Керк поведал Андре о владельце плантации Галлифе, который сначала сек своих рабов, а потом заливал в открытые раны соляной раствор и втирал перец.

Плантатор с Ла Гранд-Ривьер прибил уши одного из негров к стене гвоздями, затем отсек их лезвием бритвы, велел зажарить и заставил несчастного съесть их.

Хозяина плантации Плэн-де-Гонев прозвали Мистер Деревянная Нога за то, что всякий раз, когда ему удавалось поймать сбежавшего раба, он приказывал отрезать ему одну ногу, и если тот оставался жив, что бывало нечасто, отрезанную ногу заменяли деревянной.

Самым распространенным орудием пытки на Гаити был длинный хлыст, сплетенный из полосок воловьей кожи, а мрачное слово «taille», что означало «сечь, резать или рубить» человека до тех пор, пока он не превращался в кровавое месиво, — стало символом всей истории острова.

Женщин-негритянок избивали хлыстом так же часто, как и мужчин, и хотя попадались и добрые господа, хорошо обращавшиеся со своими рабами, все же эти чернокожие значили для них меньше, чем любимая собака или кошка.

Единственным утешением, единственным лучом надежды для этих несчастных были их религиозные верования, ритуалы воду, которые они привезли с собой из Африки.

Это была магическая религия, поклонение многим духам, и до Андре доходили слухи, что папалои — жрецы-короли и мамалои — жрицы-королевы обладали удивительной таинственной силой и были способны возвращать к жизни умерших в облике зомби.

Андре никогда раньше этому не верил, но теперь постепенно пришел к мысли, что в этом удушающе жарком и влажном климате он начинает верить в такие вещи, над которыми только посмеялся бы, будь он в Англии.

Благодаря воду, по сути дела, и началась революция; эта религия стала сердцем тайного общества, объединившего рабов на всех плантациях Гаити.

Папалои и мамалои, естественно, стали руководителями восстания, так как они происходили из высшего класса рабов — тех, кто прислуживал в доме, а значит, стоял на более высоком уровне по сравнению с другими.

Иногда это были commandeurs, то есть надсмотрщики, следившие за тем, чтобы негры усердно работали на полях, и чуть что пускавшие в ход хлыст.

Именно один из таких надсмотрщиков. Бук-мен, британец по происхождению, возглавил первое восстание на обширной северной равнине.

Для того чтобы восставшие поднялись сразу по всему острову и чтобы согласовать их действия, Букмен использовал нити воду, связывавшие их всех воедино.

В июне — июле 1791 года то и дело вспыхивали мятежи в западных провинциях. Людей там секли, колесовали, вешали.

Плантаторы не обращали внимания на эти отдельные взрывы негодования, не придавая им никакого значения. Тогда, в конце июля, Букмен собрал заговорщиков — представителей от каждой из северных плантаций, чтобы убедить их в необходимости объединения.

Они собрались в густом лесу, подальше от человеческого жилья. В ту ночь бушевала буря-, гремел гром, и его удары, казалось им, возвещали, что боги на их стороне; Букмен сам исполнил обряды воду.

Его мамалои перерезала горло черному борову и губами, алыми от его крови, заговорщики произнесли слова клятвы; они поклялись в верности Букмену и его заместителям, а потом Букмен назначил день выступления — 22 августа.

Время пришло. В ту ночь Букмен, надсмотрщик над рабами, собрал своих подчиненных и последователей на плантации Терпина; на этот раз сигналом к сбору послужил не хлыст, а факел; по всей северной равнине рабы начали жечь, насиловать и убивать.

Горели дома, пылали плантации сахарного тростника, и в этом жарком, ослепительном свете жестоким хозяевам негде было укрыться от преследовавших их черных рабов; они настигали их повсюду, мучили и пытали, — можно понять кипевшую в них ярость, — а затем убивали.

На некоторых плантациях рабы, помня доброту своих бывших хозяев, прятали их или их детей, спасая от жестокой расправы.

На других никому не удалось избежать возмездия, ни один белый не спасся, и некому было рассказать о том, что там происходило.

Оделюк, хозяин плантации Галлифе, который известен был тем, что сек и истязал своих рабов с особой жестокостью, находился в то время в Ле-Капе. Услышав о бунте, он поспешил в свои владения.

Он прихватил с собою нескольких стражников, чтобы подавить беспорядки; но, прибыв на место, обнаружил, что его собственные рабы были среди зачинщиков и главарей мятежа, а вместо знамени они несли насаженное на кол тело ребенка — белого ребенка.

Оделюка схватили и убили. К этому времени бесполезно было уже поднимать тревогу — отряды рабов, торжествующие, опьяненные местью, подобно лесному пожару неслись по равнине, уничтожая все на своем пути.

Андре будто видел своими глазами, как все это происходило.

Удивительнее всего было то, что, захватив власть, провозгласив независимость и объявив себя императором, Дессалин — а с ним и Кристоф — запретили воду, ту самую религию, которая принесла им победу.

Это было нечто загадочное, недоступное пониманию Андре, но в чем он был абсолютно уверен, так это в том, что воду, на время затаившаяся, незримая, безгласная, продолжала жить в душах, сердцах и умах верующих и в любой момент могла вспыхнуть неудержимым пламенем, вновь объединив их всех.

Сумерки постепенно перешли в ночь. Тома вышел на балкон и позвал Андре:

— Постель готова, мосье.

Улыбаясь, Андре вошел в маленькую гостиную, ожидая увидеть одеяло, расстеленное прямо на голом полу, как это было в предыдущие ночи.

Он надеялся только, что бесчисленные зеленые ящерицы, бегавшие по стенам, не слишком будут мешать ему спать.

В комнате на деревянном саквояже, служившем столом, горела свеча, которую они благоразумно прихватили с собой. В ее неверном колеблющемся свете Андре вдруг увидел кровать — самую настоящую кровать, которую Тома неизвестно где удалось раздобыть в этом пустом, заброшенном доме.

Это были просто четыре деревянных бруска, на которые была натянута плетеная сетка — нечто вроде гамака.

На таких примитивных кроватях в жарких странах спят обычно рабы и слуги, однако этой ночью она показалась Андре королевским ложем.

Теперь Андре понял, почему он слышал стук молотка, когда сидел на балконе.

Видимо, Тома нашел какую-то сломанную кровать и починил ее — будь она целой, ее, конечно, уже давно стащили бы; он вбил несколько ржавых гвоздей и привязал раму с сеткой к ножкам крепкой бечевкой.

— Мосье, осторожно! — предупредил негр. — Завтра закреплю получше.

— Спасибо, Тома, — поблагодарил его Андре. — Ты такой молодец! Как только тебе удалось отыскать это? Без сомнения, так мне будет гораздо удобнее, чем спать на голом полу, как прошлой ночью.

Негр широко улыбнулся, довольный похвалой, затем стянул с ног Андре высокие сапоги для верховой езды и сложил их имеете со всей остальной одеждой, готовясь унести из комнаты.

— Тебе, наверное, понадобится свеча? — спросил Андре.

— В кухне достаточно света, — ответил Тома. — Bon nuit7, мосье!

Андре осторожно улегся, прикрывшись легким пледом.

Он думал о том, как странно все складывается в этой жизни: вот он лежит в доме своего дяди, на загадочном, полном тайн острове, черный слуга прислуживает ему, а впереди его ждут неведомые и удивительные приключения.

«До сих пор мне везло, поразительно везло!» — подумал Андре.

Потом он вспомнил об «оуанге» Педро, обвившейся вокруг полуразрушенной колонны.

Что бы там ни говорил Тома, но Андре просто не верилось, что этот знак мог относиться к нему.

Как мог хоть кто-нибудь узнать, что он собирается остаться здесь на ночь, догадаться о том, что он направляется именно на плантацию де Вийяре и что для этого у него есть особые причины?

«Все это только страшные сказки о домовых и привидениях, чтобы пугать маленьких детей!» — промелькнуло в голове Андре, затем глаза его закрылись, и он заснул.

Андре проспал несколько часов и, открыв глаза, увидел, что свеча его совсем оплыла, от нее остался только маленький огарок; он упрекнул себя за то, что так легкомысленно забыл погасить ее перед сном.

А может, в действительности это был страх остаться одному в темноте? — спросил он самого себя, но тут же отбросил эту мысль; нет, это было просто небрежностью, ничего больше.

Через открытую балконную дверь ему виден был слабый свет звезд, лившийся с темного ночного неба; воздух был напоен чудным ароматом каких-то удивительных южных цветов; по ночам они пахли особенно сильно.

И тут Андре услышал барабаны.

Теперь они были ближе, гораздо ближе, чем вечером, когда он даже не был уверен, что ему не послышался этот звук.

«Интересно, что за весть они несут?» — сонно подумал Андре.

А если и в самом деле барабаны говорили о нем?

Мучимый любопытством, Андре поднялся и вышел на балкон.

Он старался двигаться как можно осторожнее, так как чувствовал, что пол под его ногами не слишком прочен и он может в любую минуту провалиться.

Теперь звук барабанов слышался гораздо громче. Он доносился откуда-то со стороны леса, кажется, именно с той стороны, откуда они приехали.

Сначала он хотел позвать Тома, чтобы тот тоже послушал барабаны.

Но не успел он подумать об этом, как какой-то инстинкт или интуиция подсказали ему, что негра нет в доме, что он здесь один.

Мысль эта пришла к нему неизвестно откуда, казалось бы, для нее не было никаких оснований, и все же Андре был почему-то абсолютно уверен, что звать слугу и говорить с ним о барабанах бесполезно, поэтому он просто вернулся в комнату и лег обратно в постель.

Он еще долго лежал так, глядя на меркнущий огонек свечи, прислушиваясь, размышляя, не в силах подавить свое любопытство.

Проснувшись утром, Андре тотчас же почувствовал приятный аромат кофе; через несколько минут в комнату вошел Тома, неся в руке кружку, которой они пользовались во время путешествия, полную темного, дымящегося напитка; Андре выпил его с большим удовольствием.

Тома принес его одежду, и Андре сразу заметил, что сапоги его начищены и сверкают на солнце, а все остальные вещи отлично вычищены щеткой. Кроме того, Тома приготовил для него чистую рубашку.

На завтрак были яйца и фрукты; негр сходил на кухню и принес ему еще кофе. Вся еда, как и цыпленок вчера вечером, была разложена на тарелках, сделанных из больших листьев.

Когда Андре покончил с завтраком. Тома сказал:

— Иду за продуктами; мосье остается здесь.

— Почему? — машинально спросил Андре, уже заранее зная, каким будет ответ.

— Мосье не должны видеть.

— Согласен, — не стал возражать Андре. — Вот деньги, а если понадобится больше, запиши на меня.

— Записать на вас?

Андре увидел, что Тома не понял, что он имеет в виду, и быстро проговорил:

— Нет, кредит, пожалуй, не самая подходящая вещь для этих мест. Возьми столько, сколько, по-твоему, может понадобиться, только смотри: если ты начнешь покупать слишком много, местные жители могут заподозрить, что ты ведешь чье-то хозяйство.

Тома усмехнулся, а Андре подумал, что хоть негр и считает, что лучше ему не показываться в деревне или куда он там собирается пойти, чтобы закупить все необходимое, но кто-то уже знает, что он здесь, в этом доме, так долго простоявшем пустым и заброшенным.

Однако пока что не имело смысла что-либо обсуждать и задавать вопросы; прежде нужно, чтобы негр разведал обстановку.

Как только Тома уехал, Андре вышел в сад в поисках прохлады, с непокрытой головой, закатав повыше рукава белой рубашки.

Солнце поднялось уже довольно высоко, и становилось жарко, но в саду, под деревьями, было достаточно тени; Андре решил обследовать все вокруг, насколько это возможно, не показываясь никому на глаза, как просил Тома.

Трудно было разобрать в этих зарослях, где был раньше сад, или обнаружить в переплетении сорных трав то место, где некогда находился огород, на котором выращивали овощи к столу.

Андре прошелся по саду и снова подумал, как это грустно, когда все покинуто, брошено на произвол судьбы и растет себе кое-как в той безудержной, первобытной дикости, какая свойственна только природе, не облагороженной руками человека.

Солнце стало припекать жарче, и Андре снова укрылся под прохладной сенью деревьев.

Он видел, как длиннохвостые попугаи перелетают с ветки на ветку, сверкая своими разноцветными крыльями; внизу, в зарослях, мелькали орхидеи, хоть и не в таком изобилии и пышности, как в лесу, в самой его чаще, через которую они вчера проезжали.

Он шел, чувствуя, как сказочная прелесть, очарование всего окружающего проникает ему в душу, завораживая и околдовывая, как в голове его рождаются какие-то смутные, но прекрасные мысли, как его захватывают новые, неизведанные ощущения.

Андре шел так уже некоторое время; мох, росший внизу, под деревьями, приглушал его шаги; мягкий, густой слой мха прикрывал то, что прежде, видимо, было дорожкой, ведущей куда-то от дома.

Андре раздумывал, куда она может его вывести. Пригнувшись, чтобы не задеть цветущие ветви кустарника, Андре внезапно увидел прямо перед собой невдалеке какую-то фигуру, одетую в белое.

Он замер, вспомнив предупреждение Тома о том, что никто не должен видеть его, и так стоял, размышляя, кто же это мог сюда забрести.

Потом он заметил, что фигура эта неподвижна. Это была монахиня, вся в белом; Андре вспомнил, что точно таких же монахинь в белых одеяниях он уже видел на запруженных народом улицах Порт-о-Пренса, и решил, что такова, видимо, особенность Гаити — монахини здесь одеваются во все белое.

На той, что была сейчас перед ним, тоже было длинное белое платье, но вместо обычного плата и покрывала на голове у нее был повязан высокий белый тюрбан, полностью скрывавший ее волосы и уши.

Донельзя изумленный, Андре заметил, что монахиня, сидящая на стволе поваленного дерева, не одна здесь.

Вокруг нее, на ее вытянутых руках, на плечах, примостились птицы.

Она, видимо, кормила их; те, что сидели у нее на руках, клевали корм прямо из ее раскрытых ладоней; другие, слетая с плеч, порхали над самой ее головой, очевидно, нисколько не боясь ее.

Зрелище было столь прекрасно, столь необычно, что Андре мог только стоять, не в силах произнести ни слова, глядя на удивительную монахиню, сидевшую перед ним.

Потом очень медленно и осторожно, так, чтобы она не услышала и не испугалась, он подошел чуть поближе.

Скрытый ветвями кустов и деревьев, он был теперь достаточно близко, чтобы разглядеть ее.

Взглянув на ее лицо, обращенное вверх, к птицам, которых за это время слетелось еще больше, Андре был восхищен ее красотой.

И что еще удивительнее — она была белая!

Возможно ли это, воскликнул он про себя, чтобы белая женщина жила здесь, на землях де Вийяре?

Он попытался объяснить это тем, что она — монахиня, а потому никто и не тронул ее.

Но даже и в этом случае казалось совершенно невероятным, чтобы император и солдаты его армии сочли неприкосновенной белую женщину, какова бы ни была ее религия.

И все же сомнений быть не могло: перед ним была монахиня, и притом необычайной красоты.

Вероятно, она еще совсем юная, подумал Андре. Это было самое прелестное создание, какое он когда-либо видел в своей жизни.

Ее глаза, устремленные на птиц, заполонили, казалось, все ее нежное личико; маленький прямой носик, округлый подбородок и прекрасный изгиб губ говорили о том, что эта девушка благородного происхождения.

Во всем ее облике было нечто столь изящное и утонченное, что Андре ни минуты не сомневался в том, что в тоненьких голубых прожилках, бьющихся под нежной, почти прозрачной кожей, течет кровь аристократов.

Внезапно опомнившись, он чуть не расхохотался.

Какие аристократы могли остаться на Гаити после революции, откуда им тут быть? Да и вообще, кто из белых людей выжил, за исключением тех, кто сражался сейчас на севере, осаждаемый армией императора, или рабочих, которые, как он слышал, ковали оружие для войск Дессалина в Порто-Пренсе?

Андре жалел сейчас, что он не художник — тогда он мог бы запечатлеть на холсте прекрасную картину, открывшуюся перед ним.

Два пестрых длиннохвостых попугая подлетели к маленьким птичкам, сияющим золотисто-желтым оперением.

Сначала они порхали над головой у монахини, а потом опустились прямо к ней на руки, отталкивая сидевших там птичек, пытаясь склевать кукурузные зерна или другой корм, который был у нее в ладонях.

Девушка звонко и весело рассмеялась.

— Вы слишком жадные и невоспитанные! — воскликнула она. — Вы должны добывать себе пищу на земле.

Она рассыпала у своих ног зерно, которое достала из сумочки, стоявшей рядом, и оба попугая тут же, нисколько не боясь, слетели вниз и принялись клевать; к ним присоединилось несколько других птичек поменьше.

Услышав ее речь, Андре удивился. Монахиня говорила на прекрасном, чистейшем французском языке; в словах, которые она произнесла тихим, ласковым голосом, не было ни малейшего акцента.

Она насыпала в ладони еще немножко зерна и протянула их перед собой; маленькие птички, на мгновение вспугнутые нахальными попугаями, тут же вернулись.

Три уселись на одну ее руку и четыре — на другую.

Она смотрела на них с улыбкой, придававшей еще большую прелесть ее очаровательному личику.

Андре чувствовал непреодолимое желание заговорить с ней, расспросить, узнать, кто она, он не мог больше оставаться в своем укрытии и, забыв об осторожности, вышел из-за кустов.

Он не успел сделать и двух шагов, как птицы, первыми заметившие его присутствие, разом вспорхнули с ладоней девушки и, словно светлое облачко, поднялись вверх, исчезнув в ветвях деревьев.

Какое-то мгновение юная монахиня с удивлением смотрела им вслед, не понимая, что произошло.

Потом она повернулась и увидела Андре. Она замерла, не в силах пошевельнуться, точно окаменев. Затем Андре увидел, как на лице ее появилось выражение ужаса, и с легким криком, выдавшим ее страх, она вскочила на ноги.

— О нет, мадемуазель, пожалуйста, не уходите! — воскликнул Андре, но было поздно.

Юная монахиня бежала от него прочь; она мчалась удивительно легко и быстро — Андре даже представить себе не мог, что она способна так быстро бегать; фигура ее уже исчезала между деревьями.

Ее белое платье мелькало в просветах между ветвями все дальше и дальше, и наконец, когда Андре подошел к тому месту, где сидела девушка, след ее простыл.

— Проклятье! — выругался Андре. — Я вовсе не хотел напугать ее.

Проклиная себя, крайне раздосадованный тем, что упустил возможность поговорить с монахиней, Андре понимал в то же время, что в ее испуге и неожиданном бегстве не было ничего удивительного.

Для нее ведь он был не белым мужчиной, который хочет подойти, чтобы побеседовать с белой женщиной, а мулатом, да к тому же еще и довольно темным.

«Я совершенно забыл об этом, — печально размышлял он. — Конечно, она ведь сидела здесь совсем одна, и ей, должно быть, известно, как обращались с белыми женщинами на Гаити во время революции, так что она не могла не испугаться, она должна была просто прийти в ужас, увидев меня!»

Андре вспомнил, какой неподдельный страх был написан на ее нежном, почти детском личике; и все же даже в тот момент девушка была несказанно прекрасна.

«Я должен найти ее», — сказал себе Андре. Тут его осенило: если он видел одну монахиню, значит, должны быть и другие, а раз здесь есть монахини, то, очевидно, где-то поблизости должна быть церковь или монастырь.

Это было именно то, что он искал. Он сделал еще один шаг на пути к сокровищу, которое его дядя спрятал в доме Божьем, доверив покровительству Господа.

Было бы ошибкой, решил Андре, немедленно следовать за монахиней; он подумал также, что неплохо бы сообщить Тома о том, что он собирается делать.

Андре вернулся в дом. Не прошло и получаса, как появился Тома.

И сам негр, и его лошадь были нагружены покупками, среди которых самыми неожиданными были четыре живых курицы и петух.

При виде их Андре улыбнулся.

— Полагаю, ты приобрел их, надеясь, что они будут нести нам яйца.

— Не будут нестись — съедим, — логично и кратко ответил Тома.

На поразительно малую сумму денег ему удалось купить не только все необходимые продукты, но и бечевку, молоток и гвозди, а кроме того, различные кухонные принадлежности и посуду: тарелки, чашки, кофейник и большой нож.

Такие ножи гаитяне используют для рубки сахарного тростника; это было острое, опасное оружие.

Видно было, что негр очень доволен своими приобретениями, и Андре, радуясь тому, что не стал вмешиваться и оставил все хозяйственные дела на его усмотрение, улыбнулся:

— Если мы задержимся здесь на некоторое время, думаю, тебе понадобится еще немало вещей.

— Начинают с малого, — ответил Тома. На это нечего было возразить, и Андре, горевший нетерпением задать ряд вопросов, начал:

— Ты не знаешь, здесь есть поблизости какой-нибудь монастырь? — Сообразив, что негр может его не понять, он продолжал:

— Монахини. Я видел в лесу монахиню.

— Пришла из церкви, — сказал Тома, указывая в том направлении, куда убежала девушка, затем добавил:

— Церковь — там.

— Тогда я поеду, взгляну на нее, — предупредил Андре. — Ты оседлаешь мне лошадь?

Он почувствовал, что Тома хочет что-то возразить, удержать его, уговаривая, что не стоит этого делать, но Андре твердо решил ехать, и негр, будто догадавшись об этом, не сказал ни слова.

Он просто вывел из конюшни оседланную лошадь, и Андре, повязав галстук и опустив рукава рубашки, вскочил на нее.

Солнце жгло уже немилосердно, поэтому Андре надел шляпу, но пиджак надевать не стал.

Он поехал по заросшей травой и мхом дорожке, направляясь в ту сторону, куда убежала от него прелестная монахиня.

Далее нужно было подняться на небольшой холм, а затем шла тропинка, которую Андре обнаружил еще раньше.

Ехать приходилось медленно, так как длинные ветки нависали над дорогой, угрожая сорвать шляпу с головы всадника.

Нужно было то и дело объезжать или перескакивать через стволы деревьев, поваленных бурей или отживших свой век и упавших поперек тропинки.

Вскоре, даже раньше, чем он ожидал, Андре увидел то, ради чего приехал сюда: строение, которое не могло быть ничем иным, как только церковью.

Она стояла на небольшом возвышении среди деревьев, окруженная скоплением полуразвалившихся земляных хижин, с которых уже давным-давно слетели их тростниковые крыши.

Старая каменная церковь была построена, как решил Андре, гораздо раньше, чем дом его дяди; ее стены были сплошь увиты стеблями вьющихся растений, чья зелень сливалась с зеленью росших вокруг деревьев.

Однако на крыше ясно просматривался остроконечный шпиль, может быть, не такой высокий, как раньше; сама же крыша, прохудившаяся во многих местах, была залатана неровными кусками дерева, прижатыми для прочности большими камнями.

Все это, конечно, лишало церковь некоторого необходимого ей ореола святости, однако сомневаться было нельзя — это было именно то, что искал Андре.

Вероятно, именно потому, что церковь такая старая, что она простояла здесь, должно быть, лет сто, если не больше, его дядя выбрал место для собственного дома неподалеку от нее.

Он жалел теперь, как уже не раз жалел за время своего путешествия в Америку, а оттуда — на Гаити, что не читал тех писем, которые так часто приходили от его дяди, еще когда они жили во Франции.

Естественно, все они там и остались, когда их семье пришлось во время революции эмигрировать в Англию.

После того как его отец написал о постигшем их несчастье, они получили в ответ только несколько писем. Затем воцарилось зловещее молчание.

Сейчас уже не столь важно, каковы были мотивы действий дяди в то время, когда он еще только поселился на Гаити, размышлял Андре, подъезжая к старинному строению; главное — он нашел церковь, в которой тот, по всей вероятности, спрятал свои деньги.

Одно обескураживало: какой бы церковь ни была десять лет тому назад, сейчас она казалась частью самого леса, как, впрочем, и другие постройки в округе, благодаря буйной растительности.

Трудно, пожалуй, будет определить, как должна тень этого здания падать на землю, если вся земля вокруг него густо поросла кустарником и маленькими деревцами.

Андре представил себе, в какие, должно быть, запутанные клубки сплелись под землей их корни и как тяжело — если только это вообще осуществимо — будет копать; в таком случае придется сначала очистить все вокруг от этой пышной растительности. Разумеется, пока рано было об этом думать. Андре подъехал к церкви и, увидев, что дверь открыта, соскочил с лошади.

Он привязал поводья к столбику, который, кажется, именно для этой цели и был здесь когда-то вкопан.

Еще раз оглядевшись вокруг, Андре заметил, что полуразвалившиеся кайе, которые, как ему сначала показалось, находились совсем рядом, на самом деле стояли довольно далеко от церкви.

Возможно, первоначально церковь построили в центре какой-то туземной деревушки, но если это и было так, значит, все ее обитатели разошлись куда-то, покинув свои дома.

Теперь оставалась только церковь.

Взглянув на восток, Андре увидел длинное низкое строение, которое прежде было скрыто от него громадным миндальным деревом.

Стены его были белые, оштукатуренные, такие же, как в доме его дяди, но здесь они были в довольно хорошем состоянии. Ставни, закрывавшие окна, были целы.

Посреди здания виднелась дверь, и медный колокольчик, висевший у входа, был начищен до блеска, он так и сверкал на солнце.

По-видимому, здесь-то и живут монахини, подумал Андре.

Однако он решил, что визит к ним — даже к той прелестной юной монахине, которая кормила в лесу птиц, — можно отложить; сначала он хотел осмотреть церковь.

Андре вошел внутрь и понял, что он был прав, предполагая, что церковь эта очень старая.

Стены ее были сложены из грубого камня, но в алтаре Андре заметил росписи, которые привели его в восторг и одновременно заинтересовали.

Еще в доме Жака он увидел несколько подобных картин. Рассматривая их, он удивлялся, как сильно они отличаются от всего, что ему приходилось видеть до сих пор.

Рисунок был довольно грубый, примитивный; цвета локальные, яркие, брызжущие светом краски слепили глаза, но было в них в то же время что-то глубоко проникавшее в душу, нечто такое, что было в картинах ранних итальянцев.