Что бы ни случилось, радостное или печальное событие, особняк Баквуд был местом сбора всех Вудов, где они могли встретиться и обсудить свои дела.

Уоррен не ошибся.

Войдя в зал, он услышал их голоса, долетавшие из гостиной, и увидел ряд шляп-цилиндров, расставленных на столе, что стоял под лестницей.

Он слегка улыбнулся, подумав о необычности происходящего, открыл дверь и присоединился к родственникам.

Лишь спустя час ему удалось вырваться из душных объятий тетушек и кузин, которые были в любую минуту не прочь поцеловать столь красивого молодого человека, и освободиться из плена крепких мужских рукопожатий.

У него потеплело на сердце, когда он ощутил их неподдельную радость от того, что он займет положение главы рода.

Они любили лорда Джона, его покойного отца, достойного, благородного человека, с которым за всю его жизнь никому не довелось поссориться, и, естественно, все обожали и баловали Уоррена с момента его рождения.

Когда он направился к кабинету, где дядя Артур всегда решал дела, связанные с поместьем, он вспомнил, что они пока не ведают о его помолвке, и ему было весьма интересно, что они подумают о Наде.

Он недвусмысленно дал понять слугам леди Вуд, что не надо будить девушку, пока та сама не проснется.

Уоррен решил, что ей не следует присутствовать на похоронах, хотя она будет на завтраке и обеде вместе со всем семейством, где он представит ее как свою будущую жену.

Это, несомненно, удивит родственников, но в гораздо меньшей степени, чем это поразило бы Магнолию.

Уоррен положил перед собой список дел на завтра и уже отпечатанный экземпляр с изложением порядка будущей церковной службы с траурной каймой на обложке, а также перечень гостей, приглашенных на завтрак.

— Остальные члены семейства прибудут сегодня после полудня, — объяснил мистер Грейшотт, — и я попозже вручу вам список гостей, приглашенных на обед, с указанием места за столом.

— Вы говорили с мисс Кин?

— Да, говорил, но она отказывается съехать, не повидавшись с вами.

— У меня нет желания… — только и успел произнести Уоррен.

В этот миг отворилась дверь, и в кабинет вошла Магнолия.

Уоррену достаточно было беглого взгляда, чтобы понять? она стала еще красивее с тех пор, как он видел ее в последний раз.

Однако он ощутил, когда она устремилась к нему с чувственной грацией, загадочные образом придававшей ее черному платью до неприличия соблазнительный вид, что единственное чувство, которое он питает к ней, — это ненависть.

Пробормотав извинения, мистер Грейшотт быстро вышел из кабинета.

Как только за ним закрылась дверь, Магнолия проворковала мягким, ласкающим голосом, столь хорошо знакомым Уоррену:

— Ты вернулся! О дорогой, мне кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я видела тебя в прошлый раз!

Во время ее монолога он встал, но не вышел из-за стола и холодно ответил:

— Меня удивляет, что ты здесь!

— Если б я уехала сразу после похорон Реймонда, я бы не увиделась с тобой. Ты не получил моего письма в Париже?

— Я получил твое письмо, оно пришло в Париж за три дня до моего приезда!

Он заметил, что такого она не могла предвидеть и ее длинные ресницы дрогнули.

Тем не менее ей достало находчивости, чтобы после небольшой заминки возразить:

— Я написала письмо вскоре после твоего отъезда, но не было смысла отправлять его, пока я не узнала, что ты на обратном пути.

— И очень кстати отправился в обратный путь после несчастья с Реймондом.

Магнолия весьма выразительно развела руки, а затем спросила:

— Почему ты разговариваешь со мной в таком тоне? Я говорила, Уоррен, что люблю тебя, и я всегда тебя любила. Ты можешь простить мне минутное помешательство?

Она глубоко вдохнула.

— Когда я увидела этот дом, он показался мне таким прекрасным, что я не могла думать ни о чем другом, кроме как жить в нем и чувствовать свою принадлежность к…

Она говорила с нарочитой нежностью, как бы пытаясь окутать его сетью колдовских чар, из которой не так легко освободиться.

Однако он решительно перебил ее.

— Бесполезно, Магнолия! Я не собираюсь стоять здесь и выслушивать твои капризы. Я велел мистеру Грейшотту попросить тебя съехать, и именно это ты обязана сделать.

— Он также сказал мне, что ты привез с собой невесту, — вкрадчиво произнесла Магнолия. — Это правда?

— Грейшотт всегда говорит правду, и я тоже!

— И ты в самом деле способен жениться на ком-нибудь, кроме меня?

Она задала этот вопрос с издевкой, смешок прозвучал в ее голосе.

Потом рассчитанными движениями, дабы застать Уоррена врасплох, она незаметно обошла стол и оказалась рядом.

Откинув голову назад, посмотрела ему в глаза, приблизила губы к его губам и прошептала:

— Уоррен! Уоррен! Я люблю тебя так же, как ты меня. Возможно ли забыть то неземное блаженство, которое мы испытывали, когда ты целовал меня?

Прежде чем Уоррен успел отстраниться, она притянула его голову к себе и прильнула губами к его губам.

Он почувствовал страстность, таившуюся в ее губах, мягкое прикосновение ее тела и соблазнительный аромат духов с примесью чего-то экзотического.

Но когда она целовала его, впиваясь в его губы, он понял — ее власть над ним закончилась.

Соприкосновение с ней развеяло остатки сомнений на этот счет.

Он снял ее руки со своей шеи.

— Бесполезно, Магнолия.

Когда она осознала, что он совершенно не поддается на ее чары, в ее глазах появилось недоумение, вскоре уступившее место отчаянию и гневу.

На миг воцарилось гробовое молчание, как будто она едва могла поверить, что действительно слышала эти слова.

— Ты в самом деле гонишь меня прочь? — спросила она наконец.

— Я настаиваю, чтобы ты покинула мой дом?

Твое присутствие причиняет одни неудобства, а поскольку о твоей помолвке с Реймондом не было объявлено, у тебя нет никаких оснований находиться здесь.

— Я верила, что ты любишь меня.

— Да, я любил тебя, — ответил Уоррен. — Любил беззаветно, всем сердцем, пока не узнал, что ты всего-навсего использовала меня для удовлетворения своего тщеславия и светских амбиций, вовсе не интересуясь мною как человеком.

— Это не правда! — закричала Магнолия. — А теперь я люблю тебя, как никогда прежде!

— Только потому, что ты меня потеряла, — иронично усмехнулся Уоррен. — Просто тебе не нравится быть в проигрыше.

— Я в самом деле тебя потеряла?

Теперь ее голос звучал очень нежно, завораживающе, и он понял, что она предприняла последнюю отчаянную попытку.

— Как ты уже знаешь, я помолвлен с женщиной, которую люблю и которой могу верить!

Его голос снова обрел жесткость.

— Прощай, Магнолия! Видишь ли, у меня уйма дел. Смею надеяться, ты извинишь меня, если я не пойду тебя проводить.

Его холодная вежливость производила еще более ошеломляющий эффект, чем если бы он орал на нее.

Магнолия медленно пошла к выходу, у самой двери обернулась и сказала:

— Ты еще пожалеешь, Уоррен, что так обошелся со мной. Не думаю, что тебе удастся легко забыть меня или найти другую женщину, которая возбуждала бы тебя так, как я!

Она многозначительно помолчала, прежде чем произнести вибрирующим голосом, который, казалось, волнами катился к нему:

— Когда будешь целовать свою невесту, ты вспомнишь мои поцелуи. Когда будешь касаться ее кожи, ты ощутишь, что она не такая, как у меня. Ты будешь тосковать по биению моего сердца и звуку моего голоса, говорящего тебе о любви!

Теперь ее интонации были гипнотизирующими, но, слушая ее, Уоррен понимал: это всего лишь искусный спектакль, а аудиторией, для которой он предназначался, был не лично он сам, а новый маркиз Баквуд.

— Прощай, Магнолия! — твердо повторил он и сел за стол.

Она мгновение помедлила и удалилась.

Только убедившись, что она не вернется, он встал и прошел через комнату к открытому окну.

Он испытывал потребность в свежем воздухе.

У него было ощущение, будто он сражается с некой силой, пытающейся связать его по рукам и ногам; если он не проявит бдительность, то будет уничтожен.

Потом он поймал себя на мысли, что выглядел так же театрально, как и Магнолия, и чем скорее вернется к здравому рассудку, тем лучше.

Ему казалось, будто воротник рубашки сдавливает горло, от чего стало трудно дышать.

Надя сошла вниз в начале двенадцатого, испытывая неловкость от того, что спала так долго.

Дворецкий встретил ее в зале со словами:

— Ее светлость просила принести извинения от ее имени, ибо вчера не ложилась допоздна, и передать, что не спустится вниз до ленча.

— Я все понимаю, — ответила Надя. — Я тоже встала поздно.

— Этого следовало ожидать, миледи, — кивнул дворецкий. — Путь из Парижа был очень утомителен, понимаю.

— Да, очень, — подтвердила девушка.

Дворецкий открыл дверь в гостиную, окна ее доходили до пола и открывались в сад.

Надя увидела розарий с французской планировкой.

Стояло лето, и все розы цвели малиновым, белым, желтым, розовым, золотистым цветом, создавая восхитительное зрелище.

Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел над цветами да пением птиц, прячущихся в ветвях розовых кустов.

Девушка словно попала в волшебную сказку после вынужденного пребывания вместе с матерью в убогой комнатушке в доходном доме на левом берегу Сены.

Она невольно вспомнила о тяжелой болезни матери и содрогнулась.

Когда она открыла глаза, поднос с завтраком уже стоял возле постели.

При виде изящного фарфора, серебряной крышки судка, предохраняющей вареные яйца от остывания, и красивой полотняной салфетки с вышитой монограммой лорда Джона Наде захотелось плакать.

Как могла ее мама выносить дешевую, плохо приготовленную еду, подаваемую на растрескавшихся тарелках в их грязной, полуразвалившейся мансарде?

Ничего удивительного в том, подумала Надя, что она умерла не только от болезни, но и от недоедания.

«О мама, если б ты оказалась здесь сейчас!»

Надя мысленно представила себе эту идиллию и еще больше расстроилась от неосуществимости ее мечтаний.

Тогда она решила: бесполезно горевать о прошлом — надо думать о будущем.

«Мне очень, очень повезло», — убеждала она себя, точь-в-точь как это делал Уоррен.

Она размышляла о том, что если б он ее не спас, она бы теперь покоилась в бедняцкой могиле, похороненная как самоубийца без молитвы и отпевания.

По крайней мере у матери все это было.

Понимая, насколько она переутомилась, пока наконец приехала сюда, будучи на грани полного изнеможения, она заставила себя съесть все, что было на подносе, хотя это стоило ей больших усилий.

«Если я призвана помочь ему, как он того хочет», — рассуждала девушка, — я обязана быть сильной и, что еще важнее, способной употребить всю мою сообразительность».

Прошлой ночью, когда служанка помогала ей раздеваться, Наде показалось, будто голос этой женщины доносится откуда-то издалека, а ее собственные движения виделись как бы сквозь туман.

Теперь ее зрение прояснилось, но недели — или, может быть, месяцы — горя и лишений, омраченные к тому же страхом, подорвали ее душевные и физические силы.

Невероятное чудо, которое помогло ей оказаться в Англии, оттеснило страх на задний план, и отныне с новым именем и биографией, хотя бы и вымышленными для розыгрыша, ей не придется ни о чем заботиться, кроме как о восстановлении здоровья и наилучшем выполнении просьбы доброго мистера Вуда.

Но вот она вспомнила, что он» теперь маркиз, и ей захотелось рассмеяться, настолько все это казалось не правдоподобным Могла ли она хоть на миг вообразить, спускаясь к Сене, чтобы утопиться, что вместо этого очутится в роскоши английского дворянского особняка, окруженная предупредительными слугами, вкусит плоды той самой жизни, которая была знакома ей по воспоминаниям из собственного прошлого?

И при этом знать, что в гардеробе висят дорогие, элегантные платья, каких она уже не надеялась больше увидеть, а тем более — иметь?

«Это не может быть правдой! Я сплю?» — сердцем воскликнула Надя.

Но поскольку то, что ее окружало, было так пленительно, ей захотелось все осмотреть, пока сон не кончился…

Солнечный свет в саду, розы на фоне стены из красного кирпича, обветшавшей под натиском веков, — все это казалось девушке воскресшими сновидениями.

Мать часто рассказывала ей, как выглядит английский сад.

Теперь она убедилась, он именно такой, каким и ожидала его увидеть.

Все вокруг радовало глаз, и не нужно было оглядываться в страхе, что кто-нибудь может подкрасться, и понижать голос, чтобы не подслушали.

— Я в Англии, и мне ничто не грозит! — сказала она вслух.

Солнце сильно палило, и она вошла через французское окно обратно в гостиную.

Гостиная тоже была точно такая, какой ее описывала мать: удобные диваны и кресла, столы и полки с безделушками, табакерками, фигурками из дрезденского фарфора, фотографиями красивых женщин в серебряных рамках, на которых стояли размашистые автографы.

На стенах висели портреты — видимо, предков маркиза, подумала Надя.

Над мраморной каминной полкой красовалось превосходное полотно сэра Джошуа Рейнолдса, а на стене — сентиментальная картина кисти Греза.

Был еще семейный портрет на фоне великолепного дома.

Судя по одежде изображенных на портрете людей, он относится к середине прошлого века.

Надя уже знала, как много значит этот дом для Уоррена, и надеялась, что он покажет ей его сегодня.

Когда он говорил о доме, его голос звучал мягче, и у нее создавалось впечатление, что он ему так же дорог, как была дорога та женщина, которую он раньше любил.

Как могла эта особа столь жестоко отвергнуть его, невероятно красивого и обаятельного, а также, вне всякого сомнения, доброго и чуткого, довести его до такого состояния, чтобы он захотел взять реванш?

Конечно, думала Надя, эта женщина, бросив Уоррена, заставила его сильно страдать и жаждать мести.

Тем не менее эта озлобленность портит Уоррена, придает некую ущербность, недостойную его.

Все обстояло так, как если бы кто-нибудь намеренно повредил семейный портрет, написанный, как она догадалась, самим Гейнсборо.

Она сидела, глядя на это полотно, и размышляла о том, что в один прекрасный день Уоррена вот так же нарисуют в кругу своей семьи на фоне дома, который он очень любит, как вдруг дверь гостиной открылась.

Надя повернула голову, ожидая увидеть Уоррена.

Но вместо него появилась женщина, ослепительно красивая и совсем не похожая на других, когда-либо виденных ею раньше.

Девушка замерла, не в силах отвести от нее глаз.

Женщина была в черном платье; оно четко обрисовывало каждый изгиб ее груди и бедер и при этом придавало ей какой-то театральный вид.

Ее шею обвивали две длинные нитки жемчуга, на черной шляпе покачивались черные страусовые перья.

По контрасту с черным цветом одежды кожа казалась не правдоподобно белой и полупрозрачной, точь-в-точь как украшающие ее жемчужины.

Большие, темные, влажные глаза оттенялись длинными ресницами.

Она грациозно прошла через всю комнату, гипнотизируя Надю своей внешностью.

Приблизившись к ней, женщина воскликнула:

— Насколько я понимаю, ты добиваешься, чтобы Уоррен на тебе женился!

Грубость ее неожиданных слов так поразила Надю, что она лишилась дара речи.

Однако тут же опомнилась и, решив, что промедление с ответом может быть расценено как слабохарактерность, ответила:

— Мы… помолвлены.

— Тогда позволь довести до Твоего сведения: тебе не удастся выйти за него! А если и попытаешься — пожалеешь!

Она говорила тихим голосом, полным яда.

Неистовая ярость сверкала в ее глазах, и Наде стало страшно.

— Я… я не понимаю, — запинаясь, молвила она.

— Если тебе это пока неизвестно, то знай: я — Магнолия Кин, и Уоррен мой и всегда был моим. Пусть не думает, что может избавиться от меня, — это глубокое заблуждение!

А что касается тебя…

Магнолия смерила ее с ног до головы презрительным взглядом, и договорила:

— ..убирайся, откуда приехала, и найди себе другого мужчину. Моего ты не получишь!

— Я не понимаю… о чем вы… говорите! — вскрикнула Надя.

Но Магнолия, бросив последние слова ей в лицо, уже повернулась к выходу.

Она прошла к двери медленно, с чувственной грацией, так что Наде показалось, будто тело ее слегка извивается по-змеиному.

Потом дверь закрылась, и девушка осталась одна.

Какое-то, время она пребывала в оцепенении, не в силах поверить, что все это произошло на самом деле.

Потом она решила, что может понять Уоррена, который так сильно любил эту женщину, что пожелал лишить себя жизни, когда они расстались.

Она сознавала, что любовь к подобной даме означает не спокойное, тихое счастье, а жгучую, пламенную страсть, без остатка испепеляющую того, кто ее испытывает.

Лишившись этой любви, Уоррен почувствовал, что в его душе все умерло, осталась только пустыня, где царило одно отчаяние.

— Теперь я поняла, — еле слышно произнесла Надя. — Но если он все еще нужен ей, зачем ему я?

Все это представлялось непостижимым.

Она помнила, как Уоррен говорил ей в Париже об утрате иллюзий.

Тогда она поверила, что он навеки потерял женщину, которую любил.

Надя совсем не ожидала увидеть ее здесь и уж тем более не предполагала, что та будет заявлять свои права на него.

Девушка села в кресло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, и попыталась все это обдумать.

После некоторого размышления кое-что начало проясняться.

Магнолия, как рассказывал Уоррен, отказалась выйти за него, потому что у нее появился шанс связать судьбу с человеком, обладающим дворянским титулом.

Вероятно, это был двоюродный брат Уоррена, погибший в результате несчастного случая.

Теперь, когда кузен мертв, она хочет вернуть Уоррена, но оказалась ему более не нужной.

И это вполне естественно: его гордость не допустит, чтобы какая-либо женщина с презрением отвергла его, а потом заполучила снова — даже такая красивая женщина, как Магнолия Кин.

— Она красива, но опасна! — пробормотала девушка.

Вспомнив выражение глаз Магнолии, она вдруг почувствовала, что страх, оставшийся, как она полагала, в Париже, снова охватывает ее, тот самый страх, в котором она жила так долго.

Ей показалось несправедливым, что она вынуждена снова испытывать его, когда, казалось бы, уже от него избавилась.

Но тут отворилась дверь, и вошел Уоррен.

Он выглядел таким красивым, элегантным в костюме для верховой езды, с курткой из габардина и в сверкающих сапогах; во всем его облике сквозила мощь, внушающая окружающим чувство уверенности и безопасности.

У Нади невольно вырвался громкий крик восторга.

— Я думала о вас!

Уоррен закрыл за собой дверь и подошел к ней.

— Что делала здесь эта женщина? Она вас огорчила?

— Как могли вы… знать… что она здесь?

— Я видел, как отъехала ее карета, — ответил он, — и мог предположить, что целью ее визита было расстроить мою матушку или вас.

— Ваша матушка еще не спускалась вниз.

— Значит, она хотела огорчить вас. Что она вам сказала?

Так как его голос по-прежнему звучал резко и твердо, Надя ощутила дрожь во всем теле, лицо ее было очень бледным.

Поняв ее состояние, Уоррен сказал уже совсем другим тоном:

— Вы расстроены, а этого мне бы меньше всего хотелось. Я должен был с самого начала предвидеть возможность этого.

— Но… откуда вам было знать?

— Я велел ей покинуть мой дом, и она очень рассердилась. Поскольку ей говорили, что мы помолвлены, она явилась сюда, дабы излить свой гнев на вас!

— Она… очень красива!

— Когда-то я тоже так думал.

— А теперь?

Надя посмотрела на него и удивилась, заметив, что он улыбается.

— Теперь она больше не в состоянии огорчить меня.

— Я… я так рада!

— Но она расстроила вас, а ЭТО непростительно!

— Не говорите так. Со мной уже все в порядке. Все это было… просто от того, что она… выглядела довольно грозной и сказала, что вы принадлежите ей.

— В этом она ошибается.

Он взглянул на девушку.

— Полагаю, мне не следовало бы говорить вам об этом, но раз уж вы взялись помочь, вам надо знать всю правду. Я не хотел признаваться в этом даже себе — я втайне опасался, что, когда увижу ее опять, она так или иначе сумеет вновь прибрать меня к рукам.

— А теперь… вы не испытываете такого чувства?

Уоррен вспомнил, что прикосновение губ Магнолии ни в коей мере не оказало на него прежнего воздействия, и ответил:

— Я свободен. Абсолютно и полностью свободен!

С этими словами он подошел к окну и, глядя на освещенный солнцем сад, подумал, что его красота принадлежит ему, равно как и красота дома, озера, огромных дубов, в тени которых расположились на отдых олени.

Теперь он чувствовал, что может наслаждаться всей этой прелестью и никакая тень не омрачит его счастья.

Позади него мягкий голос произнес:

— Н-наверное, вам… я больше… не нужна… и мне… надо уехать.

Он обернулся и встретился взглядом с глазами Нади, которые умоляюще смотрели на него.

Он понял: девушка боится, как бы он не потребовал от нее немедленно покинуть его дом.

— Конечно же, вы мне нужны, — ободрил он ее. — Было бы катастрофой, если б Магнолия хоть на миг предположила, будто я привез вас сюда только затем, чтобы вы один раз увиделись с ней, и узнала бы, что сразу после ее отъезда вы тоже уехали.

— Вы… хотите, чтобы я осталась?

— Я настаиваю на этом! Таково было наше соглашение. Как вы помните, я говорил, вы пробудете здесь столько, сколько я сочту необходимым.

— А это… действительно необходимо? Вы говорите это… не только для того, чтобы помочь мне?

— Вы мне нужны, — ответил он, — и я исхожу исключительно из моей личной выгоды, когда говорю об этом.

Облегчение, промелькнувшее на ее лице, было чрезвычайно трогательным, и он добавил:

— За время службы в армии я убедился, что никогда не следует недооценивать противника; у меня такое предчувствие, хочу надеяться — ошибочное, что Магнолия легко не сдастся.

— Это как раз то, о чем я… тоже подумала, — сказала Надя. — Но… вы уверены, что она больше не сможет… причинить вам боль от утраты?

— Нет, конечно, нет! — воскликнул Уоррен. — Единственное, что она могла бы сделать, — это причинить боль моему сердцу, как это было раньше.

— А теперь?

— Я буду наслаждаться жизнью, ни на минуту больше не вспомню о Магнолии.

— Тем не менее, — промолвила Надя не без некоторого колебания, — хоть я не могу предположить, на что она способна, все-таки думаю, она еще может представлять опасность для вас.

— Вздор! — возразил Уоррен. — Мы попросту изображаем из себя буку, как это было в детстве.

Надя засмеялась.

— Я тоже боялась буки, когда была маленькая.

По ее лицу пробежала тень, и Уоррен догадался, что она испытывала страх не только в детстве, но и когда стала старше.

Он хотел расспросить ее об этом, подстегиваемый любопытством, но понимал, что это слишком преждевременно.

Возможно, когда-нибудь она доверится ему, но сейчас следует уважать ее желание сохранять в тайне свое прошлое.

Поэтому он сказал:

— Я прошу вас присутствовать на завтраке, там вы встретитесь с моими родственниками.

Многие уже прибыли, а с остальными познакомитесь во время обеда. Ну а сейчас, поскольку у. нас много свободного времени, я подумал, что вам должна понравиться прогулка в экипаже по поместью, во время которой вы сможете полюбоваться моим большим домом.

Надя стиснула свои ладони.

— Мне… в самом деле можно?

— Приглашаю вас поехать со мной.

Она слегка вскрикнула от радости.

— Я задержу вас не больше чем на минуту, мне надо сходить за шляпой.

— Я готов подождать, — ответил он, — но не задерживайтесь слишком.

Она не ответила, а стремглав бросилась из комнаты, и он услышал звук ее шагов в большом зале.

Уоррен улыбнулся: хотя завершившийся разговор велся на серьезные темы, по временам она вела себя непосредственно и озорно, как ребенок.

— Хорошо, что я привез ее сюда, — пробормотал он. — Так гораздо легче избавиться от Магнолии, в противном случае возникли бы трудности.

Потом он стал размышлять, как воспримут Надю его родственники, и пришел к убеждению, что они сочтут ее гораздо более достойной титула маркизы Баквуд, нежели Магнолию.

Для него не было секретом, что женщины взирают на Магнолию с подозрением, если не с явной неприязнью.

Слишком эффектная и красивая, она кажется дамам несколько фривольной и театральной.

Маркиза Баквуд, согласно традиции, должна быть красавицей и при этом держаться с неоспоримым достоинством, что дается отменным воспитанием, то есть отвечать тому образу, который среди слуг называется «истинная леди».

Как ни странно, Надя вела себя именно так, и Уоррен вдруг задумался всерьез: интересно было бы узнать, кто такие эти Черингтоны и почему так случилось, что она и ее мать оказались покинутыми и обреченными на голодную смерть.

Фамилия Черингтон была довольно распространенной, но Уоррен не мог припомнить какого-нибудь конкретного человека с такой фамилией.

«Надо поспрашивать друзей, — решил он, — а когда поеду в Лондон, следует переговорить с секретарем Уайт-клуба. Пребывая в этой должности много лет, он наперечет знает всех предков каждого члена клуба».

Услышав, как девушка сбегает по ступенькам, Уоррен напомнил себе, что она — графиня Надя Ферраш, происходящая из древнего и всеми почитаемого венгерского рода.

Только сейчас он спохватился: если она венгерка, то ей полагается прекрасно ездить верхом, в противном случае у многих насчет нее может возникнуть подозрение.

Он помог ей сесть в фаэтон, запряженный парой превосходных лошадей.

— Мне было некогда спросить вас раньше: любите ли вы верховую езду? — сказал Уоррен, когда они тронулись.

Она взглянула на него — искорки плясали в ее глазах.

— Я понимаю, — усмехнулась она, — на самом деле вы хотите спросить, умею ли я ездить верхом достаточно хорошо, чтобы всякий, кто увидит меня, убедился, что я венгерка!

— Вы читаете мои мысли!

— Безусловно! Точно так же, как и вы иногда читаете мои.

— Тогда ответьте на мой вопрос.

— Я с большой легкостью езжу верхом. И вообще я лажу с лошадьми, но уже давно не садилась на них Хотя такие навыки обычно не забываются, мне наверняка придется поднапрячься, чтобы поездить на одном из ваших норовистых коней.

— Это как раз то, что вам непременно придется сделать по окончании похорон.

Недолгое молчание прервала Надя.

— Наверное, вы осудите меня за некоторую… экстравагантность, но я настояла, чтобы мадам Блан купила мне амазонку, просто на тот случай, если вы попросите меня отправиться на верховую прогулку вместе с вами.

Уоррена совершенно искренне позабавили эти слова девушки, и он рассмеялся.

— Суть в том, Надя, что вы заставляете меня всегда быть начеку не только из-за непредсказуемости. Вы, как правило, опережаете меня на один ход. Стоило мне только подумать, что от вас будут ожидать умения хорошо держаться в седле, как вы тут же говорите мне точно о таком предвидении.

— Когда мы были в Париже, подобные заявления с моей стороны показались бы слишком самонадеянными, но, возможно, еще настанет день, когда я смогу возместить вам деньги, потраченные на меня.

Она беспомощно развела руки и добавила:

— Но в настоящий момент… не могу придумать, как мне добиться этого.

— Вы забываете, что не вы передо мной в долгу, а я перед вами, — ответил Уоррен, — И я так благодарен вам, что готов снова и снова повторять «спасибо», ибо не нахожу других слов, чтобы объяснить, как много значит для меня ваше присутствие здесь.

Она подняла глаза, и их взгляды встретились.

У него мелькнула мысль, что он мог бы доказать свою благодарность поцелуем.

Ему было очень трудно вынудить себя отвести взгляд от нее.

Стряхнув наконец наваждение, Уоррен сказал:

— Сейчас вы впервые увидите Баквуд, и я уверен, он вас не разочарует.