ОТ АВТОРА

В большинстве древних домов, построенных во времена Тюдоров, можно обнаружить потайные двери и тайные комнаты священников.

Королева Мария, католичка по вероисповеданию, преследовала протестантов, а королева Елизавета, взойдя на престол, начала преследование иезуитов, которые всерьез начали опасаться за свои жизни.

Семьи, придерживавшиеся католического вероисповедания, предоставляли священникам убежище в своих домах в потайных комнатах, пока готовилась переправка последних на континент. СлужВы проводились в тайниках священников под страхом смертной казни через повешение.

Тайникам вновь нашлась работа, когда войска Кромвеля охотились за роялистами. Отметим, кстати, такой любопытный факт, что обычно о существовании в доме тайника было известно только главе семьи и его старшему сыну.

В большинстве старых домов, естественно, водятся привидения. В детстве я десять лет прожила в печально известном «доме с привидениями» в Сомерсете. Когда кто-нибудь поднимался по лестнице, он обязательно слышал шаги впереди себя и за спиной, что нагоняло изрядный страх.

После этого я всегда просила освятить свои собственные дома. Однажды после освящения моего дома на Кэмфилд-плейс я узнала, что Беатрис Поттер, которая жила здесь в детстве, встречала привидений в коридорах и гостиной.

В настоящее время у меня только одно привидение — мой коккер-спаниель, которого пришлось усыпить из-за раковой опухоли, появившейся у него, когда он был еще щенком. Поскольку это случилось после освящения дома, песик так и остался со мной.

Его видели многие, но никто не испугался, ведь песик остался с нами только потому, что любил нас и был счастлив в этом доме.

Он упомянут в «Великих привидениях Англии», потому что автор этой книги, нанося мне визит, рассказала, как ей надоели рассказы о призраках с головой под мышкой и какая это была радость обнаружить нечто новое!

Таким образом, мой коккер-спаниель занимает важное место не только в нашей жизни, но и в помыслах тех, кто, подобно мне, верит, что смерти нет.

Глава 1

— Теперь вам все ясно, Джина? Вы должны приехать в «Башни», как только все вещи будут собраны.

— Да… дядя Эдмунд.

— Вы сядете в дилижанс до Бедонбери, а мой экипаж встретит вас на повороте с главной дороги.

— Да, дядя Эдмунд.

— Вас, конечно, будет сопровождать ваша няня, — продолжал лорд Келборн, — но после этого ей придется уехать. В «Башнях» для нее нет места.

Джина набрала в грудь воздуха. Затем она с усилием произнесла:

— Дядя Эдмунд, может быть, можно устроить так, что нянюшка останется со мной? Она была с папой и мамой с моего рождения.

— Ей давно пора на покой, — ответил лорд Келборн, — к тому же в восемнадцать лет вам уже не требуется присмотр няни.

Он откашлялся и добавил:

— Собственно говоря, я уже решил, что вы будете делать, когда переедете к нам с тетушкой.

Последовала пауза. Дядя явно ожидал от Джины вопроса, и она спросила:

— Что… именно, дядя Эдмунд?

— Очень многое нужно сделать по дому, а когда вы с этим закончите, то будете помогать мне в организации миссионерской деятельности на Востоке. Я еще не нанял секретаря для этой цели, хотя надеюсь, что найду подходящего человека в Лондоне.

Джина пробормотала что-то, но громко говорить не осмелилась, и дядя продолжал:

— С каждым годом моя работа приносит все больше плодов, что доставляет мне большое удовольствие. Вы будете нести свет Евангелие тем, кто пребывает во тьме, и таким образом поможете и своей собственной душе.

В голосе его послышались восторженные нотки. Уловив это, Джина поняла, почему ее дядюшку называли «пэром-проповедником».

Дядя взял со стола пачку каких-то бумаг и сказал:

— Разумеется, перед отъездом из Лондона вам следует приобрести черное платье. Я был глубоко удивлен, увидев, что вы не носите траура.

— Платье, которое я надела вчера на… мамины похороны, — теплое, — объяснила Джина, — ведь… сейчас так холодно и… достать что-нибудь другое просто… не было времени и…

Она замолчала. Она собиралась сказать, что папа с мамой не любили траур, но осознала: дядя этого не поймет.

— Я полагал, — сказал дядя наставительно, — вы столь опечалены потерей матери, что вам даже в голову не может придти надеть не траурное платье!

Он подождал немного, ожидая услышать извинения Джины, но она промолчала, и он добавил:

— Мы с вашей тетушкой настаиваем, чтоВы вы проявили уважение к ушедшим, оставаясь в трауре в течение года. Впоследствии, полагаю, вы сможете перейти на серый и лиловый цвета.

— Я… я поняла, дядя Эдмунд.

Лорд Келборн посмотрел на часы.

— Я должен идти, — сказал он. — У меня встреча с епископом Лондонским, я не могу опаздывать.

— Конечно… дядя Эдмунд.

Лорд Келборн направился к выходу из комнаты. Его племянница подбежала к двери и открыла ее перед лордом.

— Мы с тетей ожидаем вас в четверг, самое позднее в пятницу. Узнайте на станции время прибытия вашего дилижанса и известите меня. Я не хотел Вы, чтобы мои лошади стояли на дороге лишнее время.

— Конечно… конечно, дядя Эдмунд.

Нянюшка, ожидавшая в холле, отворила входную дверь.

Лорд Келборн посмотрел на нее, понял, кто это, и, казалось, собрался что-то произнести.

Но передумал и, выйдя за порог, пересек тротуар и сел в ожидавший его старомодный экипаж.

Когда коляска, запряженная парой прекрасных чистокровных лошадей, тронулась, Джина вернулась в холл.

Нянюшка закрыла дверь, и тут девушка бросилась к ней с возгласом:

— О няня, я этого… не вынесу! Я не могу ехать в «Башни»… не могу… не могу!

Стоило ей заговорить, как слезы, которые она с таким достоинством сдерживала со вчерашних похорон матери, хлынули у нее из глаз.

Нянюшка обняла Джину.

— Не плачьте, милая, — проговорила она. — Вы ничего не можете с этим поделать.

— К-как мне со всем этим справиться? — спросила Джина. — Они не позволят тебе… остаться… со мной!

Ее речь звучала почти бессвязно, но она почувствовала, как напряглась няня.

— Я… не могу… потерять тебя… не могу! — рыдала Джина. — И все равно… жить в «Башнях» — это то же самое, что… жить в аду!

— Не говорите так! — возмутилась няня. — Не надо говорить такие ужасные вещи, ведь вам больше некуда податься!

Взяв себя в руки, Джина вытерла слезы тыльной стороной ладони и прошла в гостиную.

Они сняли этот дом сравнительно недорого, когда мать Джины, Элизабет Борн, была вынуждена приехать в Лондон на операцию.

Дом на тихой улице в Ислингтоне был весьма уютен и неплохо меблирован.

Семейный врач не был удовлетворён состоянием здоровья миссис Борн и посоветовал ей проконсультироваться у хирурга с Харли-стрит.

Ожидалось, что операция пройдет легко, однако Элизабет Борн умерла на операционном столе.

Для Джины это было не только огромное потрясение. Это означало конец ее счастья.

В детстве она никогда не была несчастной, ей никогда не было страшно или грустно.

Она жила с родителями в милой усадьбе, в небольшой деревушке в десяти милях от Лондона.

Они были бедны, потому что благородный Реджинальд Борн был младшим сыном второго лорда Келборна.

Его брат, который был старше на пятнадцать лет, по традиции унаследовал дом и большую часть состояния их отца.

Однако Реджи наслаждался жизнью с самого дня своего ни кем не ожидаемого рождения.

Он блистал красотой, был великолепным спортсменом, а его друзья оставались верны ему всю жизнь.

К неудовольствию отца и старшего брата, он женился на девушке, в которую был влюблен.

Она происходила из одной из лучших семей графства, но за ней давали очень маленькое приданое.

Все считали, что Реджи женится на богатой наследнице или на дочери знатного вельможи, ведь он был так красив.

Тем не менее он был безумно счастлив со своей избранницей.

Они были весьма привлекательной парой и, по общему мнению, «душой общества», поэтому друзья давали им то, чего сами они не могли себе позволить.

Их приглашали охотиться с лучшими сворами английских гончих.

Реджи был превосходным стрелком. Он также был членом команды по игре в поло. Капитан команды предоставлял ему своих пони, так как Реджи был незаменим.

Джина не могла припомнить ни дня, когда их усадьбу не навещали Вы лондонские друзья родителей.

Часто за супругами Борн присылали экипаж с приглашением прибыть в Лондон на бал, прием или другое мероприятие, на котором они обязательно должны были присутствовать. Год назад на скачках с препятствиями отец Джины упал с лошади. Лошадь рухнула на него сверху, и он погиб.

С этого момента все изменилось. Сначала просто невозможно было поверить, что столь жизнелюбивый человек мертв.

Джина очень быстро поняла, что ей придется заботиться о матери, так как после случившегося та была абсолютно неспособна заботиться о себе сама.

Потеря мужа не только добела Элизабет Борн до полного отчаяния.

Теперь она желала только одного — как можно скорее воссоединиться с ним. У нее не было сил продолжать жить без него.

Поначалу Джина весьма разумно говорила себе, что время — лучший доктор. Она надеялась, что мать справится с потрясением и сноба станет самой собой.

По Элизабет Борн начала медленно угасать.

Она не жаловалась, не смущала тех, кто приходил навестить ее, стонами и жалобами.

Она просто не замечала собеседника, словно была далеко-далеко.

Даже наедине с дочерью Элизабет Борн становилась, казалось, бесплотной и только отчасти воспринимала обращенные к ней слова.

В конце концов Джина обратилась к врачу, старому другу семьи, и тот осмотрел ее мать.

После осмотра он очень серьезно поговорил с Джиной.

— Как вы знаете, — сказал он, — ваша мать никогда не жалуется и думает только о вашем отце. Полагаю, периодически ее мучают сильные боли, и, откровенно говоря, мне это совсем не нравится. Джина встревожилась.

— Что вы предлагаете, доктор Эмерсон? — спросила она.

— Я назначу ей лекарство, — ответил врач, — но если ее состояние не улучшится, необходимо проконсультироваться у одного из моих коллег.

Элизабет Борн, однако, не согласилась с его мнением, и Джина с доктором Эмерсоном смогли настоять на своем лишь некоторое время спустя, когда — как впоследствии думала Джина — было уже поздно.

В конце концов ее мать вынуждена была признать, что боли заметно усилились, и семья переехала в Лондон, сняв дом в Ислингтоне, рекомендованный им друзьями.

Тем не менее Джина не осознавала, насколько серьезным было положение дел.

Па следующий день после проведения операции в частной клинике пришло известие о смерти Элизабет Борн. Получив его, Джина почувствовала, что закончилась не только жизнь ее матери, но и ее собственная.

Она написала дяде и сообщила ему дату похорон. Она понимала, что теперь он стал ее опекуном и непременно продаст усадьбу ее отца.

О том, чтобы жить там одной, не могло быть и речи: дядя никогда Вы не разрешил ей этого, к тому же Джина не могла этого себе позволить. Ее отец тратил все содержание, которое выделял ему старший брат, до последнего пенни и вдобавок наделал немало долгов.

«Что мне делать, о Господи, что мне делать?» — молилась Джина.

Она знала ответ задолго до того, как дядя сообщил ей о своих намерениях относительно ее будущего.

В «Башнях» Джина была всего дважды в жизни, но эти поездки она вспоминала с ужасом, несмотря на то что тогда ее сопровождали родители.

— Боюсь, на Рождество нам придется уехать, дорогая, — сказал однажды за завтраком ее отец, распечатав письмо.

— О нет! Мы не можем! — воскликнула мать.

Тогда отец ответил:

— Матушка пишет, что мой отец очень болен. Врачи говорят, что он не протянет больше двух месяцев.

Миссис Борн вздохнула.

— В таком случае нам придется выполнить свой долг, но Джине это будет тяжело.

Девочке тогда было только десять лет, но она хорошо запомнила и унылые окрестности поместья, и холод взаимоотношений его обитателей.

По утрам и вечерам вся семья собиралась на молитву.

Разговор редко отклонялся от главной темы — занятий дядюшки, или, как выражался отец Джины, его усилий «помешать туземцам где-нибудь на островах наслаждаться жизнью».

Во второй раз Джина побывала в поместье в четырнадцать лет. На сей раз ей вместе с матерью пришлось помогать тетушке, новой леди Келборн.

Они шили платья, известные под названием «Матушка Хаббардс», предназначенные для того, чтобы прикрывать наготу чернокожих красавиц из далекой восточной страны.

Молитвы звучали не только утром и вечером, но и перед едой, и продолжались они так долго, что блюда успевали остыть прежде, чем лорд Келборн приступал к трапезе, возблагодарив за нее Господа.

Семья Борн пробыла в «Башнях» только три дня, но Джина помнила, как ее отец говорил, что эти три дня были подобны трем векам непрерывной скуки, и надеялся больше никогда не возвращаться в поместье.

«Я не смогу вести такую жизнь год за годом», — говорила себе Джина.

Ей хотелось умереть и соединиться с родителями. Она не сомневалась, что, где Вы они ни были, они были счастливы и веселы.

Девушка подумала, что от дяди с его отношением к смерти только и можно было ожидать требования носить траур целый год.

Отец и мать всегда говорили, что для христианина, верующего в бессмертие души, соблюдать траур — чистое лицемерие.

— Когда пойдешь на мои похороны, дорогая, — шутил Реджи Борн, обращаясь к жене, — ты просто обязана будешь украсить прическу розовыми розами, как в первый раз, когда я увидел тебя и понял, что нет на земле существа прекраснее тебя!

Мать Джины засмеялась.

— Только представь себе, как все будут шокированы! По не говори о смерти, я не хочу и слышать об этом!

— Где Вы я ни был, — ответил отец, и Джина запомнила его слова, — я никогда не расстанусь с тобой, и даже в нашем следующем воплощении мы будем вместе.

Вспоминая об этом разговоре, Джина подумала, как шокирован был Вы ее дядюшка, услышав слова ее родителей.

Она знала: дядя твердо верил в то, что за грехи, совершенные на земле, неизбежно следует наказание в геенне огненной, и лишь безгрешные души после смерти воспаряют к вратам рая.

Сам дядюшка был абсолютно уверен в том, что будет желанным гостем на небесах, и не скрывал своего раздражения по поводу отношения своего брата и невестки к смерти.

Во время похорон он, судя по выражению его лица, несколько уныло молился за душу своего брата. Джина со страхом думала, что дяде доставит немалое удовольствие «спасение» ее от того, что он считал «проклятием».

«Лучше мне уйти в монастырь», — сказала она себе.

Но тут же она вспомнила, что люди набожные осуждают любое наслаждение жизнью.

Джине хотелось прожить жизнь так же весело, как это сделали ее родители.

Она сидела в гостиной и вытирала слезы.

— Я пойду и приготовлю вам чашечку чаю, — сказал няня. — Вы не хуже меня знаете, что слезами горю не поможешь!

Джина не ответила, но она знала, как сильно няня переживает за нее и за их будущее.

Няне совсем недавно исполнилось пятьдесят лет. У нее не было ни малейшего желания отправляться на покой.

После пребывания у одних хозяев в течение двадцати лет найти новое место в таком возрасте непросто.

«Я не могу… потерять ее… не могу!» — в отчаянии подумала Джина.

Вернулась няня с чашкой чая. Джина выпила чай, чтобы сделать няне приятное, а та сказала:

— Я знаю, милая, вам тяжело придется! Но ваши папа с мамой будут вам помогать, где Вы они ни были, и, думаю, все сложится не так уж плохо!

— Будет еще хуже! — воскликнула Джина. — Если Вы ты осталась со мной, мне по крайней мере было Вы с кем поговорить. Может быть, мы даже смогли Вы веселиться потихоньку, когда никто не слышит. Но без тебя…

Она всплеснула руками, и это было красноречивее любых слов.

Больше ей нечего было сказать. Она подошла к окну и посмотрела на узкую улочку и ровные ряды маленьких аккуратных домиков.

— Если Вы бы смогли остаться в Лондоне, — произнесла няня у нее за спиной, — друзья хозяина позаботились Вы о вас, я-то точно знаю.

— Вместо этого мне придется отправиться в Глостершир, в самую глушь, — ответила Джина, — где не встретишь никого моложе восьмидесяти!

Ее отец часто шутил, что его брат родился стариком, и в благочестии с ним могли сравниться только люди гораздо старше него.

— Почему ты совсем не похож на своих родственников? — однажды спросила мужа Элизабет.

— Думаю, я подменыш! — ответил он. — Мы с Эдмундом совсем разные. Моя матушка клянется, что я появился на свет, смеясь!

— Уверена, что она права, — сказала Элизабет. — И что Вы с нами ни случилось, дорогой, мы над этим только посмеемся.

Так они и поступали, подумала Джина. Они смеялись, когда приходили счета на сумму большую, чем ожидалось.

Они смеялись, когда протекала крыша, когда подгорал обед, когда случались тысячи мелких неприятностей, которые разозлили Вы любого.

Для Реджи и Элизабет жизнь была шуткой, и Джина смеялась вместе с ними. Но теперь она осталась одна.

Няня отнесла пустую чашку на кухню. Когда она ушла, Джина окинула взглядом комнату, размышляя, что она должна взять с собой.

Увидев у камина мамину корзиночку для шитья, Джина чуть не расплакалась.

Слезы навернулись у нее на глаза и при виде миниатюры с изображением отца, стоявшей на письменном столе, с которой Элизабет Борн никогда не расставалась.

На диване лежала вышитая китайская шаль. Ею укрывалась мама, отдыхая после обеда.

Рядом — кружевная подушечка, которую Джина подкладывала ей под голову.

Наверху хранилась одежда Джины.

Платья, хоть и были поношенными и стоили недорого, все же выглядели нарядно.

По Джина знала, что ей не позволят их носить — среди них не было ни одного черного.

Теперь счастья не было и в помине.

Все в усадьбе родителей — занавеси, кобры, подушки, покрывала — переливалось самыми яркими красками.

Любимые цвета ее матери: голубой, розовый, нежно-зеленый, как весенние почки, — словно отвечали цветам в саду, которые так любила мать Джины.

Джина подумала, будет ли новый владелец усадьбы так же счастлив, как и они.

Ей казалось, что усадьбу купил кто-то из местных. Собственно говоря, она думала об одном человеке средних лет с молоденькой женой, который всегда поглядывал на дом семейства Борн с завистью.

Кто Вы ни был новым владельцем усадьбы, все деньги, полученные за нее, пойдут на уплату огромных долгов отца Джины и тех, что наделали они с матерью с легким чувством вины.

Лорд Келборн дал ясно понять, что его поверенные получили соответствующие наставления.

Не спросив Джину, он приказал собрать все ее вещи и отослать их в «Башни».

Джине хотелось протестовать против того, что дядя ни о чем ее не спросил и даже не дал ей возможности поехать домой и самой со всем разобраться.

Но она ничего не сказала — по сравнению со смертью матери все казалось несущественным.

Теперь у нее не было выбора — она должна была поехать в «Башни», как ей и было сказано, и похоронить себя там до второго пришествия. Все ее будущее представлялось одной сплошной серой, безотрадной массой, и не было надежды, что какое-нибудь чудо нарушит эту убийственную монотонность.

Оглядев комнату, Джина вдруг заметила на софе, рядом с китайской шалью, свежий номер «Таймс». Она внезапно осознала, что уже дня три не читала газет, и, подойдя к софе, взяла «Таймс» в руки. Это напомнило ей об отце, который всегда настаивал, чтобы она была в курсе политической ситуации. Она всегда читана редакторскую статью в «Морнинг пост» и вместе с отцом просматривала спортивные страницы, чтобы узнать, кто победил на скачках. Большинство владельцев этой газеты были приятелями ее отца.

Взяв «Таймс» в руки, Джина обнаружила, что газета открыта на странице «Работа для вас». Это напомнило ей, как ее дядя, будучи в Лондоне, искал себе новую секретаршу.

Она вздрогнула, осознав, что теперь ей придется помогать дяде в его миссионерской деятельности, скучной и неприятной до ужаса. Джина знала, что ей придется иметь дело с множествами жалобных писем от всяких губернаторов и прочих официальных лиц, которым ее дядя старался навязать дополнительных миссионеров, считая, что нынешнего их количества маловато для безупречного исполнения миссии.

Во время последнего визита в «Башни» Джина видела там кипы религиозных трактатов и инструкций к молитвам, которые рассылались лично миссионерам. Каждое такое послание дядя сопровождал письмом с вопросами насчет того, сколько насчитывается новообращенных, сколько проводится богослужений, сколько человек их посещает и сколько младенцев окрещено за последнее время. Вопросник казался бесконечным и, как подумала тогда Джина, требовался дяде для демонстрирования своей власти. Он вмешивался в дела людей, которых ни разу в жизни не видел, и инструктировал их, как правильно вести миссионерскую деятельность. «Вряд ли он имеет право делать это», — подумала она вслух. Но дяде она этого не могла сказать, боясь его гнева.

Просматривая колонки «Работы для вас», Джина наткнулась на нечто ее заинтересовавшее. Она внимательно прочла это объявление: «Требуется молодая леди в компаньонки семнадцатилетней девушке. Удобное и приятное проживание в деревне. Обращаться к секретарю, Инглтон-Хаус, Парк-Лейн, Лондон».

Джина прочла объявление еще раз, и еще — казалось, это был ответ на ее отчаянный крик о помощи. Впервые с того времени как уехал ее дядя, Джина ощутила робкую надежду. Уставившись в газету невидящим взглядом, она спрашивала себя, зачем ей насиловать себя и ехать в «Башни», сама мысль о чем ей противна, если вполне можно найти работу.

Прошлой ночью, утопая в слезах и безуспешно пытаясь заснуть, она уже подумывала о том, не стать ли ей учительницей. Но, даже не наводя справок, Джина понимала, что для подобной работы она не только слишком молода, но и слишком привлекательна. К тому же она прекрасно помнила, на что была похожа ее гувернантка. Кроме того, образование Джина получила от двух местных учительниц, каждая из которых по полгода жила в имении. Ее отец в конце концов не вынес их устрашающего вида и заявил, что хочет любоваться своей дочерью, не отягощенной парочкой «старых вешалок».

— Ты не должен так говорить, дорогой, — возразила мужу мать Джины. — Ведь мисс Доусон обладает умом.

— Но она такая зануда! — ответил отец. — Я пытаюсь быть с ней обходительным, но всякий раз, когда она входит в комнату, мне кажется, что уже месяц, как идет дождь.

Его жена засмеялась, а мисс Доусон отказали от места.

Другая гувернантка была поприличнее, но она сама не захотела оставаться — ей было слишком скучно в деревне.

Джина помнила, что обеим женщинам было где-то около сорока. Глянув на себя в зеркало, она поняла, что никто не доверит ей детей по причине ее исключительной молодости. Вот почему от мысли стать гувернанткой Джине пришлось отказаться. Но это было нечто иное.

С газетой в руке Джина побежала на кухню.

— Смотри, нянюшка, посмотри на это! Я хочу взяться за эту работу, и, может, мы туда поедем.

— Зря только время теряете, мисс Джина!

— Ну откуда ты знаешь? — возразила Джина. — Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Нет уж, нянюшка, мы туда поедем. По крайней мере узнаем, как выглядят дома на Парк Лейн. Мне всегда хотелось посмотреть. Заставить нянюшку сделать так, как ей хотелось, не заняло у Джины больше десяти минут.

— Я не позволю вам ввязываться в неприятности, мисс Джина, чтоб вы там себе не думали, — сказала нянюшка напоследок.

— Ну какие могут быть неприятности, если я собираюсь приглядывать за девушкой всего на год моложе меня?

Нянюшка сдалась. Джина подозревала, что наиболее веским аргументом стало то, что в объявлении требовали «леди».

Одевшись не в черное (Боже, что стал Вы говорить дядя?!), а в синее платье и шляпку с ленточками того же цвета. Джина, а с ней и нянюшка доехали до Парк Лейн. Инглтон-Хаус представлял собой большое внушительное здание, с отдельными воротами для въезда и выезда и портиком у главного входа.

— Если вас мое мнение интересует, — ворчала нянюшка, пока экипаж подъезжал к дому, — это просто трата времени. И, что важнее, трата денег.

— По крайней мере этот домик симпатичнее, чем «Башни», — возразила Джина.

— В объявлении говориться, что жить-то придется в деревне. — Нянюшка предпочитала, чтоб последнее слово оставалось за ней.

Открыв дверцу, лакей вопросительно посмотрел на вышедшую Джину, которая сказала:

— Я по объявлению в «Таймс».

Теперь в его взгляде, как ей показалось, появилась некоторая доля удивления. Наконец он проговорил:

— Значит, вы приехали к мистеру Уодкинсу, мисс.

Он пробел Джину через холл, по коридору, открыл дверь и пропустил девушку в кабинет, который, как она поняла, занимал секретарь. В кабинете стоял большой письменный стол и множество шкафов.

— К вам тут леди, сэр, — сказал лакей, — по объявлению.

Лакей слегка тянул слова, и Джине показалось, что даже он не считал, что она подходит для этого места.

Она приблизилась к стопу, из-за которого встал мужчина. Джине подумалось, что он выглядит именно так, как и должен выглядеть секретарь. Легкий налет седины на висках, на носу очки, обеспокоенное выражение лица, свойственное человеку, в чьи обязанности входит решать множество проблем. Секретарь с удивлением посмотрел сначала на Джину, затем на нянюшку, которая стояла чуть позади Джины. На нянюшке было скромное серое платье и черная шляпка под цвет перчаток.

— Вы по объявлению? — вопросил мистер Уодкинс с явно заметным удивлением.

— Я прочла его в «Таймс» примерно час назад, — ответила Джина, — и сразу же приехала узнать, не подойду ли я на это место.

Говоря это, она подумала, что лучше было Вы сказать: «Приехала узнать, не подойдет ли мне эта работа». Но было уже поздно… и Джина робко добавила:

— Это моя… э-э-э… няня… Она со мной.

Мистер Уодкинс указал Джине на стул перед столом, и на другой чуть поодаль для нянюшки.

— Почему Вы вам обеим не присесть? — вежливо предложил он и сам сел на стул.

— Моя фамилия — Уодкинс, — сообщил он, садясь, — и я надеюсь, вам известно, что я являюсь секретарем графа Инглтона.

Джина широко раскрыла глаза: хоть она и не слышала никогда о графе Инглтоне, но подумала, что если граф — владелец скаковых лошадей, то она могла читать о нем в спортивных страницах.

Мистер Уодкинс взял в руки перо, и Джина поняла, что он жаждет услышать ее имя.

— Джина Борн, — представилась она. И тут же девушке пришло в голову, что если она получит это место, сообщать об этом дяде будет большой ошибкой. Дядя придет в ужас при одной только мысли, что она работает на кого-то, а не на него, и будет настаивать на немедленном увольнении.

Пока мистер Уодкинс записывал, Джина успокоила себя тем, что Борн — фамилия распространенная.

— Каким Вы бестактным вам не показался мой вопрос, — поднял глаза секретарь, — но тем не менее, не соблаговолите ли вы сообщить, сколько вам лет?

— Восемнадцать, — ответила Джина. Это мистер Уодкинс тоже записал и сказал:

— Я думаю, что пока его сиятельство дома, мне будет всего лучше сказать ему, что вы здесь. Я не знаю, намерен ли он выезжать сегодня, и если намерен, то я заодно справлюсь, примет ли он вас сегодня или перенесет встречу на завтра.

— Да, так будет лучше, — согласилась Джина.

Захватив свою записную книжку, мистер Уодкинс вышел из кабинета. Джина с улыбкой обернулась к нянюшке, подумав, что если из этой затеи ничего не выйдет, то будет хотя Вы о чем вспомнить, особенно имея неприглядную перспективу обитания в «Башнях». И она сказала себе: «Если меня не возьмут сюда, я постараюсь найти другое место. Уж лучше мыть посуду или полы натирать, чем жить под одной крышей с дядей Эдмундом!»

Мистер Уодкинс быстро миновал коридор, холл и, открыв дверь, вошел в кабинет графа. Это была уютная комната с застекленными книжными полками и картинами Стаббса на стенах.

Граф сидел в кресле, вытянув ноги к камину. Он просматривал спортивные страницы в «Монинг пост». Увидев вошедшего секретаря, граф произнес:

— Вчера Фавершем выиграл два к тридцати в Сандауне. Я здорово сглупил, не дав моим лошадям участвовать в забеге.

— Раз вы так говорите, милорд, — начал Уодкинс, — то как вы, несомненно, помните, Хьюлитт настоятельно советовал вам придержать Мэглай до скачек в Эскоте.

— Что мне не нравится в Хьюлитте, так это его осторожность, — заметил граф, с раздражением отбросив газету. — Уодкинс, вы подготовили мои письма для подписи? Я еду в город.

— Я предполагал, что вы захотите ехать, милорд. Однако причина моего прихода в том, что вас дожидается соискательница на место по объявлению в «Таймс».

— Так скоро?! — удивился его сиятельство.

— Объявление напечатали в сегодняшнем номере, милорд.

— А я и забыл проверить, — признался граф. — Ну, какова она из себя?

Вопрос застал Уодкинса врасплох. А его сиятельство быстро добавил:

— Если она страшна как черт и говорит на кокни, то я слишком занят и не смогу ее принять.

— Напротив, милорд, она молода и симпатична. Я даже позволю себе сказать, красива.

— А она тянет на леди?

— Несомненно.

Граф убрал ноги с каминной решетки и встал:

— Чего же мы ждем? Я хочу посмотреть на нее!

— Она пришла в сопровождении няни.

— Няни?! — поперхнулся граф.

— Наверное, мне следовало сказать, «в сопровождении старой доброй нянюшки»? — Уодкинс позволил себе улыбнуться.

— Боже мой! — Граф расхохотался. — Вам не слишком-то понравилось мое решение, а я докажу, что оно не так уж плохо. Если конечно это создание, описанное вами как «красавица», не собирается сыграть с нами какую-нибудь шутку.

Уодкинс мгновенно посерьезнел:

— Милорд, мне и в голову не могло такое прийти. Предполагая, что ваше сиятельство собирается уходить, я спросил только ее имя и возраст.