12. МРАЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Заработали двигатели. Тусклый, цвета охры шар Зангримара съежился, качнулся в сторону и растворился в черной бездне, заполняющей вакуум между звездами. Планета Королевы Ведьм затерялась во тьме, пропала, словно ее и не было.

Корабль опробовал свои системы и невозмутимо сообщил, что силовая ловушка, изменившая курс и затащившая их глубоко в область созвездия Дракона, не нанесла сколько-нибудь ощутимого урона. Временный захват контроля над системами управления не нарушил их работоспособности.

Выйдя за плоскость эклиптики, корабль сразу нырнул в «Бездну»— так звездолетчики окрестили состояние математического парадокса, искусственного субконтинуума, в котором законы, определяющие поведение материи и энергии, значительно отличаются от действующих в обычном космическом пространстве. В нем скорость света уже не является предельной, что, с небольшими уточнениями в теории Эйнштейна, сделало возможным осуществлять межзвездный перелет за относительно короткий срок. Так, путешествие от Зангримара до Пелизона заняло бы, при обычной скорости крейсера, не более нескольких часов.

Бесспорно, это было удобно. Но сейчас Кирин не испытывал желания подстегивать время. Он был истощен, телесно и психически, и, прежде чем браться за новую задачу — а кража «Медузы» из Железной Башни была делом далеко не заурядным, — ему требовалось основательно отдохнуть.

И не ему одному. Они все пребывали в одинаковом состоянии, и добрый отдых пошел бы только на пользу. Вот почему, передав навигационные функции в умелые, так сказать, руки корабельного мозга, они без остатка предались покою, нежась под душем и чувствуя, как шипящие мыльные струи уносят с водой из ноющих мышц боль и усталость. Затем последовал обильный завтрак; корабль явил собой щедрого хозяина, и стол ломился от вкусностей, извлеченных из вакуумных хранилищ на корме. Скворчащие бифштексы из мяса буфодона с винным соусом и зелеными фангалонийскими грибами на гарнир, горки тушеных овощей, салат из сочной свежей зелени, горшочки с чем-то горячим и черным, но удивительно вкусным — казалось, этому не будет конца.

После еды прошло всего несколько минут, а старина Темуджин уже блаженно похрапывал в одной кровати, Каола, свернувшись калачиком, забылась тяжелым сном на ругой; тогда и Кирин, с удовольствием вытянувшись на вместительном пневмокресле, наконец позволил себе соснуть.

Во сне он опять погрузился в глубины подсознания, в свой новый, необычный мир.

Кирин всегда трезво смотрел на вещи. Вот уже дважды его мозг проявлял поразительные способности, каких он прежде за собой не замечал. Случилось нечто экстраординарное, что не укладывалось в привычные рамки и причиной чего — он был уверен больше чем наполовину — послужил жестокий метод дознания, примененный нексийским колдуном.

В то время как его все дальше относило по просторам сна, он продолжал раздумывать над своими странными ощущениями. Он кое-что знал о свойствах человеческого разума и его загадках. Например, он знал, что человек использует лишь небольшую часть своего мозга. Его разум — это ажурная паутинка ячеек памяти, каждая из которых — нечто вроде набора электрических импульсов. Но сам мозг представляет собой орган, состоящий из нервов и клеток. Действуя подобно химической батарее, он накапливает и генерирует электрические импульсы, обеспечивая тем самым процесс мышления. Назначение некоторых долей этого органа известно: они действуют как нервные центры и осуществляют контроль над важнейшими функциями жизнедеятельности организма. Вместе с тем обширные зоны мозга, казалось бы, не имеют никакого назначения. Или, говоря точнее, их назначение до сих пор не выяснено.

Многие тысячелетия ученые, занятые изучением удивительного феномена под названием «мысль», бились над вопросом, для чего человеческому мозгу это обилие, на первый взгляд, совершенно бесполезных нервных клеток. Некоторые великие умы утверждали, что ответ следует искать в далеком прошлом, что якобы древний человек по сравнению с человеком современной эпохи обладал также другими или гораздо более развитыми из тех, что сейчас известны, чувствами. К «утерянным» чувствам и способностям, по их мнению, могли принадлежать такие, как психокинез — иначе говоря, перемещение материи одной силой мысли; телепатия — общение между людьми напрямую е помощью мысли; или телепортация — транспортировка объектов через огромные пространства без применения физической энергии.

Эти любопытные «таланты дикарей» встречаются и поныне, хотя и чрезвычайно редко. Поэтому постулат, что когда-то в давно забытую эпоху человек обладал такими свойствами, неизменно встречал серьезные возражения. Для подобных психических способностей человеку потребовалось бы иметь в мозгу соответствующие нервные центры, вроде тех, что отвечают за более приземленные чувства: зрение, слух, чувство координации и так далее. «Таланты дикарей» за бесчисленные тысячелетия могли полностью отмереть, но, с другой стороны, за чуждое мозговое вещество можно было бы принять нервные центры в том случае, если считать их физическими рудиментами утраченной силы. Косвенным подтверждением служило и то, что в теле среднего человека есть органы, более не используемые в процессе жизнедеятельности, — например, червеобразный отросток. Как точно отметил один древний мудрец, «органы имеют привычку переживать свое время», что, кстати, справедливо и по отношению к самим мудрецам.

Это то, что касается научных теорий. Однако оккультизм объяснял это явление иначе. По утверждениям оккультистов, события из жизни записываются в нервных клетках, и человек постоянно как бы просматривает миниатюрную запись своих жизненных воспоминаний, пока однажды не выходит на те, что достались ему в наследство от предков, иными словами, на совокупный опыт прошлых поколений или на генетическую память, размещенную в тех самых «бесполезных» зонах.

Но Кирина уже не занимали ни эта, ни какие-либо иные загадки мозга. Он глубоко спал. И во сне увидел подтверждение именно оккультной теории.

Ибо вместе со сном к нему пришли видения.

Казалось, во сне он все глубже погружается в самого себя. Неведомыми, призрачными путями входил он в ту сокровенную цитадель, которая называется подсознанием. Здесь залегал многослойный осадок мыслей, ощущений и воспоминаний, давно забытых на поверхностных уровнях разума. Воспоминания из раннего детства, из младенческого возраста, вплоть до расплывчатых импульсов, записанных в период, когда он находился в утробе матери.

Он миновал их и прошел под покрывалом тьмы. Стремительные образы вихрем закружились вокруг него, мимолетные видения картин и лиц, сопровождаемые звуками и ощущениями. Они проносились настолько быстро, что он едва успевал ухватить формы и суть.

То были записи из жизни его отца и матери там, на далекой старинной Земле.

Все дальше, все глубже…

Он перебрал воспоминания из многих жизней, сотен жизней, жизней своих прямых предков. Он разглядывал их одну за другой, поколение за поколением, столетие за столетием, точно просматривал микрофильм.

Вот позади уже тысячи. Картинки мелькали с быстротой молнии, и во всех видениях его неотступно преследовала крохотная блестящая точка — его собственное «я»…

Гигантский гриб желто-алого огня, подобно рассерженному великану, вздымается над островом Манхэттен, своей громоподобной поступью сравнивая с землей небоскребы. Воспоминание всеобщего апокалипсиса, названного «Тридцатишестиминутная война»…

Темные очертания проносящихся в небе над долиной Чонг-Ходонг вражеских МИГов… осколок с памяти далекого предка, воевавшего в Корейскую войну «.

Французская деревушка, мирно дремлющая весенним утром. В придорожной пыли о чем-то сердито кудахчут куры. А с востока из-за березового перелеска доносится слабое уханье орудий. Усталые, потрепанные легионы кайзера упорно продвигаются к Парижу…

Рев пушек и дробный топот копыт. В пыли жаркого солнечного полудня сверкают стальные сабли. За рявкающими пушками крестьянские лица русских, изумленно взирающих на эскадроны кавалеристов, несущихся прямо на огонь батарей. Раскрасневшиеся, возбужденные, орущие — лорд Кардиган ведет» Летучий отряд»в пасть смерти…

Вот темп усилился. Быстрее замелькали видения…

Небеса над Лондоном налиты красным. Ряды согбенных фигурок покидают по мостам город, унося на спине впопыхах собранные скудные пожитки. Этим утром выехал король Чарльз со всем двором. А в городе бушует Большой Пожар…

Под яростными порывами ветра бьется и жалобно скрипит размалеванная деревянная вывеска. Дождь со снегом ударяет в окна старой, приземистой харчевни. Но внутри на решетке полыхает веселый огонь, отбрасывая на стены огромные черные тени, и бородатые люди в грубых шарфах и измазанных накидках, кивая и улыбаясь, собравшись в круг, слушают Бена Джонсона. Из дальнего угла молодой Эдмунд Спенсер, бледный, с заплетающимся языком, спросил еще подогретого эля и тут же склонился над столом, спеша записать вдруг пришедшие на ум строчки…

Быстрей, еще быстрей! Словно большие крылья бьют по воздуху — вверх, вниз, во тьму, на свет…

Серое дождливое утро. Рыцари в забрызганных слякотью плащах и кольчугах, покрытых пятнами ржавчины. Под нечесаными бородами и, слоем грязи смотрят бледные напряженные лица. В глазах застыл ужас, губы шепчут слова страшных проклятий, а перед ними на земле не человек, а рыжеволосый лев, неподвижный, из правого глаза зловеще торчит стрела. Гарольд Годвинссон мертв… саксонское дело проиграно… и королем будет Вильгельм-нормандец. Стоя коленями в жидкой грязи, они беззвучно рыдают над телом своего повелителя…

Завывая как сумасшедшие, с сухопарыми жилистыми телами, вымазанными чем-то голубым, пикты волнами накатываются на мощные стены, ползут, карабкаются вверх, навстречу остриям римских мечей. Люций Альбионский смачно выругался и рыкающим голосом отдал приказ. В ясном холодном воздухе прозвучал рог, и войска подкрепления на сырой глинистой дороге прибавили шаг. «Эта битва обещает быть длинной и кровавой, — думал пожилой усталый римлянин, — но и она когда-нибудь кончится. Только что толку? Рано или поздно стена Гадриана падет, падет и империя… тогда во имя чего мы сражаемся и умираем на этих туманных равнинах варварской Каледонии?..»

Полыхание золотого шлема в первых лучах солнца! Легионеры в красных плащах идут сомкнутыми колоннами, покачиваясь в такт и бряцая доспехами, чтобы сразиться с бородатыми дикарями. Сидя на вороном жеребце, патриций Сципион Африканский холодно улыбнулся. Он доволен. Ненавистный правитель Карфагена побежден; все, что они могут выставить против железной силы непобедимого Рима, — это кучка местных дикарей. Скоро блистающая африканская столица падет, и это будет величайшим триумфом молодого Рима. Тогда откроется прямой путь к основанию империи, и ничто не сможет помешать ему установить господство над миром…

Непроглядная ночь, черные крылья легли на хмурые улицы древнего Вавилона. Все спят: и побежденные персы, и их неустрашимые завоеватели македонцы, до отвала наевшиеся на пиру в честь победы. Только в одном дворцовом окне горит масляная лампа — там над древними рукописями склонился, что-то нашептывая сам себе, время от времени шурша листами, молодой воин, едва переступивший порог юности. Вот он отхлебнул красного вина и, придвинув ближе к огню рисованную на пергаменте карту, снова принялся ее тщательно рассматривать; язычок пламени золотом играл нашего рыжих волосах… Ага, это путь в земли индусов… и когда гордые гангариды падут перед ним на колени… потом дальше в сказочный Катай до самого края земли… и тогда Зевс, его отец, отведет ему место в сонме бессмертных богов, ибо своими подвигами он превзошел всех, когда-либо живших в этом мире… пламя задрожало и ослабло, но он этого уже не видит, ибо юное тело слабо и быстро устает. Спит юный Александр; утомленный днем, он мечтает во сне об ослепительной славе, не подозревая, как не подозревают его друзья и враги, что он уже обречен…

Еще быстрей! Так быстро, что не поспевает мысль, тысячи жизней в мгновение ока…

В полной тайне его выносят из дворца, сложенного из обожженного кирпича, и по реке с густо поросшими тростником берегами везут к скрытому склепу. Там уже все готово. Его несут вдоль рядов низкорослых смуглых людей, одетых в полотняные юбки, и те склоняют перед ним свои бритые головы, как склоняет под ветром налитые колосья пшеница. Высокими в унисон голосами они начинают читать нараспев вечные священные слова:

«Да упокоится он в Западной Горе, чтобы свободно выходить на землю и смотреть на Солнце, и пусть будут открыты все дороги праведной душе, что пребывает сейчас в царстве Мрака! Да будет одарен он милостью входить в наш мир, чтобы, вселяясь в душу человека, нести дары Тому-кто-из-потустороннего-предела и жертвы приносить Ре-Гору, Некбет и Гатору, Богине Воздуха, Принцессе Злых Пустынь, Озирису, Большому богу, Анубию и Господину Алых стран, за что да одарят они его блаженством, вдыхать прохладу Северного ветра!»

Так мумия Нармера Льва, того, кто силой своего меча воссоединил Верховья и Низовья, нашла последнее убежище в потайном склепе. Первый фараон Египта, пройдя сквозь тени, вступил в солнечный свет богов.

И наконец, в однообразной череде воспоминаний из доисторических эпох он вдруг увидел Его, сверкающего и величественного. Словно Дух Пылающего Золота высился Он среди мрака.

Он заговорил, тихо, спокойно, как говорят шепотом, но в его голосе наряду с миром слышались мощь, непобедимая молодость и пыл, перед которыми оказались бессильны все немыслимые тысячелетия его призрачного существования.

— Я Валькирий, — тихо заговорил он. — Властители Жизни и Смерти изгнали меня из Вечности в мир Времени за преступление, о котором тебе ведомо. Я прожил десять тысяч раз по миллиону жизней, переходя из мира в мир, из тела в тело; мне предстоит еще пережить бессчетное количество перевоплощений, и так будет до тех пор, пока я не выполню поставленной передо мной задачи. С твоей поддержкой, о Кирин, я искуплю свой давний грех…

Казалось, что в окружении расплывчатых теней подсознания, среди обломков и обрывков навсегда забытых жизней, в глубинах странных, не очерченных во времени видений, не могло остаться места удивлению. Но Кирин, напротив, был поражен. Подумать только, он стал хозяином у бога! До чего нелепая мысль, и в то же время — до чего точная! И разве этот бог — не тот же вор?

— Уже давно меня гнетет усталость от этой серой и однообразной жизни смертных, — тихо продолжал голос. — Одна жизнь сменяется другой, и каждый раз один и тот же скупой набор эмоций, немногих и ущербных чувств и ограниченных возможностей. Человеческое тело для бессмертного — не более чем ветхая, грязная тюрьма. Поэтому я уходил в глубины, разума моих хозяев и там мечтал о былой славе… и о славе грядущей.

Взметнулись ли на миг чуть выше тусклые огни? Или же то был блеск ушедшего величия, вспыхнувший в призраке изгнанного божества? Кирин не мог сказать наверняка.

— Скоро ми войдем в Башню, ты и я. Я помогу, но многого не жди, ибо за вечность заточения моя сила вытекла по капле, к тому же я истощен потерей энергии, что вложил в тебя, хотя о том и не жалею. А потому, Кирин, будь начеку и ступай осторожно: отныне я смогу прийти на помощь только раз.

В душе его нарастал смутный протест. Как объяснить этому доброму, скорбному, усталому созданию, что он вовсе не собирается расставаться с «Медузой»? Как обнажить перед увечным ангелом свой стыд, название которому — алчность? Он мучительно подбирал нужные слова, как вдруг почувствовал, что сон оставляет его. Нет, не сейчас…

Он вдруг почувствовал, как кто-то осторожно трясет его за плечо, открыл глаза и увидел старину Темуджина, с улыбкой щурившегося на него сверху вниз. Вместе со зрением вернулся слух.

— Просыпайся, парень, — сказал маг. — Приехали! В телескопе — Пелизон!

13. ЗАРЛАК ВСТУПАЕТ В ИГРУ

Глубоко под землей, в мрачной, вырубленной в скале комнате, освещенной холодным сиянием немеркнущих ламп, за огромным столом из черного дерева сидел в одиночестве сухопарый человек.

Он был одет во все черное. Черный переливчатый шелк рукавов легким шуршанием отвечал на каждое движение руки, листающей страницы древней книги, которая лежала перед ним на столе. Вспыхивали и гасли блестки драгоценных камней, вшитых по складкам просторной сутаны, скрывавшей человека от чужого глаза.

Вместо лица — темный овал маски под выступающим далеко вперед капюшоном. Остались одни глаза — серые, со взглядом холодным, точно лед, и в то же время жарким, как огонь. Неподвижной тенью он навис над испещренным рунами листом старинной рукописной книги, и казалось, во всей этой зловещей фигуре остались жить одни глаза. В них полыхал яростный огонь неукротимой энергии. В пристальном взгляде угадывалась бесчеловечная жестокость, которая, однако, не могла затмить безудержную жажду власти.

Книга, над которой склонился этот закутанный в черное человек, пережила многое и многих. Тысяча веков миновала с тех дней, когда рука неведомого переписчика покрывала витиеватыми иероглифами эти пожелтевшие, в паутинке тончайших морщинок кожаные листы. Книга, лежавшая перед ним на массивном столе, была старше, чем летопись человечества. Речная глина, из которой люди однажды слепили кирпичи, чтобы потом возвести из них стены Ура в Чалдизе, еще пребывала в первозданном состоянии, когда на эти высохшие, ломающиеся от неосторожного прикосновения листы ложились первые значки.