Кровавая комната

Помню, как в ту ночь я в восторженном и сладостном возбуждении лежала без сна в купейном вагоне, вжавшись своей пылающей щекой в безукоризненный лен подушки, и биение моего сердца вторило шуму неустанно работавших гигантских поршней, благодаря которым поезд уносил меня сквозь мглу, прочь из Парижа, прочь из моего детства, прочь из тишины и чистоты уединенного жилища моей матери — туда, в неизведанные края супружества.

Помню, как тогда мне представлялось, что в этот самый момент мать неспешно обходит мою тесную спаленку, покинутую мной навсегда, заворачивая и откладывая те немногие оставшиеся после меня вещи: измятые платья, которые никогда уже мне не понадобятся, ноты, для которых не нашлось места в моем багаже, брошенные концертные программки… Со смешанным чувством радости и печали, которое испытывает женщина в день свадьбы своей дочери, она вдруг задумчиво медлит, держа в руках то порванную ленту, то выцветшую фотографию. И в разгар свадебного ликования я внезапно почувствовала острую боль утраты, словно в тот миг, когда мой палец проделся в золотой ободок, я, став женой, каким-то образом перестала быть ее дочерью.

«Ты уверена? — спросила она, когда в дом принесли огромную коробку со свадебным платьем, которое он мне купил, завернутым в тончайшую бумагу и перевязанным красной ленточкой, словно какой-нибудь рождественский подарок или засахаренный фрукт. — Ты уверена, что любишь его?» Для нее тоже было платье, из черного, матово-блестящего шелка: самое изысканное из всего, что она — дочь богатого чайного плантатора — надевала с тех давних, лихих времен в Индокитае. Моя неукротимая мама, с ее орлиным носом… ну какая другая студентка консерватории могла бы похвастать, что ее мать когда-то дала отпор своре китайских пиратов, ухаживала за больными в деревнях во время чумного поветрия, своей рукой застрелила тигра-людоеда — и все это будучи моложе моих нынешних лет!

— Ты уверена, что любишь его?

— Я уверена, что хочу за него замуж, — ответила я.

Ничего другого я и не могла сказать. Она вздохнула, как будто испытывая облегчение от того, что наконец может прогнать обычно витавший над нашим скудным столом призрак нищеты. Ибо моя мать сама весело, скандально и дерзко обрекла себя на нищенское существование ради любви; но в один прекрасный день ее доблестный солдат так и не вернулся с войны, оставив жене и дочери в наследство лишь неиссякаемые слезы, коробку из-под сигар, где хранились медали, и допотопный армейский револьвер, который моя мать, ставшая в результате долгих лишений весьма эксцентричной особой, всегда носила в своем ридикюле, на тот случай — дразнила я ее, — если по дороге домой из бакалейной лавки на нее нападут разбойники.

Иногда по задернутым шторам пробегали яркие вспышки света, как будто в честь молодой невесты железнодорожная компания расцветила огнями все станции на нашем пути. Атласная ночная рубашка, только что вынутая из оберточной бумаги, теперь струилась вниз по моей высокой девичьей груди и плечам, обволакивая меня, словно пелена тяжелой воды, и дразняще ласкала меня — бесстыдно и вкрадчиво, — западая между бедрами, поскольку я беспрестанно вертелась на своей узкой вагонной койке. Его поцелуй — поцелуй, в котором чувствовались язык и зубы, — и жесткое прикосновение бороды напоминали мне, пусть даже с таким же изысканным тактом, что и подаренная им ночная рубашка, о первой брачной ночи, которая в сладострастном ожидании откладывалась до той поры, когда мы сможем возлечь на широком фамильном ложе в окруженном водами и увенчанном шпилями замке, который тогда я еще не в силах была себе вообразить… загадочный, волшебный замок, стены которого вставали из пены, легендарное обиталище, где он когда-то был рожден. И где однажды я должна буду родить ему наследника. Место нашего назначения, уготованное мне судьбой.

Сквозь монотонный стук колес мне слышалось его ровное, размеренное дыхание. Только узенькая дверца отделяла меня от мужа, спавшего в смежном купе, да и та оставалась открытой. Приподнявшись на локте, я могла разглядеть темный, львиный абрис его головы, а мои ноздри улавливали густой мужской запах кожи и пряностей, который сопровождал его неизменно, и иногда, во времена его ухаживания, это был единственный признак, по которому я узнавала, что он уже здесь, в гостиной моей матери, ибо, несмотря на свой высокий рост и полноту, он двигался так бесшумно, словно все его туфли были подбиты войлоком, или словно ковер под его ногами превращался в снежный покров.

Ему нравилось подкрадываться ко мне незаметно, когда я в задумчивом одиночестве сидела у рояля. Он просил не докладывать о своем визите, а затем неслышно открывал дверь и тихо прокрадывался ко мне сзади с букетом оранжерейных цветов или коробкой засахаренных каштанов, и в тот момент, когда я была полностью погружена в какой-нибудь прелюд Дебюсси, клал подарки на клавиатуру и закрывал мне ладонями глаза. Но его всегда выдавал этот пряный запах кожи; в первый раз я была поражена, но потом, чтобы не разочаровывать его, мне приходилось разыгрывать удивление.

Он был старше меня. Гораздо старше: в его черной гриве виднелись серебряные прожилки. Но на его странном, суровом, всегда неподвижном лице годы жизни не оставили следов. Напротив, казалось, годы сделали его совершенно гладким, как камешек на пляже, с которого неустанные волны стерли все трещинки и неровности. И иногда, когда я играла ему, это спокойное лицо с тяжелыми веками, нависшими над глазами, которые всегда тревожили меня абсолютным отсутствием в них света, казалось мне маской, как будто его настоящее лицо — лицо, на котором в действительности отражались следы лет, прожитых им до того, как мы встретились, и даже до того, как я родилась, — было спрятано под этой маской. Или где-то еще. Как будто ради того, чтобы моим юным глазам предстало лицо, не отмеченное годами, он оставил то, с которым он жил все это время.

Но где-то есть место, где я смогу увидеть его настоящее лицо. Где-то. Но где?

Возможно, в том замке, к которому несет нас поезд, — том чудесном замке, где он когда-то родился.

Даже когда он предложил мне стать его женой и я ответила «да», даже тогда он не утратил своего сурового и страстного спокойствия. Знаю, сравнение мужчины с цветком может показаться странным, но порой он напоминал мне лилию. Да. Лилию. Он был наделен странным, зловещим спокойствием мыслящего растения, подобного траурным змееголовым лилиям, чьи белые, тугие на ощупь, словно кожаные, лепестки источают тяжелое благоухание. Когда я сказала, что согласна выйти за него замуж, на лице его не дрогнул ни один мускул, он только испустил долгий, усталый вздох. Я подумала: о, как он, наверное, желает меня! Словно непостижимый груз его желания и был той силой, перед которой я не могла устоять, но не оттого что желание это было слишком яростным, а именно под его тяжестью.

Кольцо было у него уже наготове в кожаной коробочке, выстланной алым сафьяном: сверкающий опал размером с голубиное яйцо, оправленный в замысловатый обод из темного старинного золота. Моя старая нянька, которая все еще жила с нами, с подозрением взглянула на кольцо. «Опал приносит несчастье», — заявила она. Но этот камень когда-то принадлежал его матери, и бабке, и прабабке: Екатерина Медичи подарила опал одному из его предков… и испокон веку каждая невеста, вступавшая в замок, носила это кольцо. «Он что, дарил его всем своим женам, а потом снимал с них?» — ворчала старая няня (какой же она все-таки сноб). За всеми этими придирками скрывалась недоверчивая радость по поводу удачной женитьбы ее маленькой маркизы. Но тут она меня задела. Я пожала плечами и с обидой отвернулась от нее. Мне не хотелось слышать о том, как он любил до меня других женщин, но осознание этого факта дразнило меня в пропитанные неуверенностью предрассветные часы.

Мне было семнадцать, и я ничего не знала о жизни; мой маркиз был прежде женат, и не раз, и меня немного удивляло, что после стольких женщин он выбрал меня. И в самом деле, разве он все еще не носил траур по своей последней жене? «М-м-м», — неодобрительно покачала головой старая нянюшка. И даже моей матери не слишком нравилось, что ее девочку увозит мужчина, который так недавно овдовел. Румынская графиня, леди из высшего общества. Она умерла всего за три месяца до того, как я его встретила, это был несчастный случай, произошедший во время катания на лодке, в его поместье, в Бретани. Тело ее так и не нашли, но, порывшись в старых номерах светских журналов, которые няня хранила в сундуке под кроватью, я отыскала ее фотографию. Остренькая мордочка смазливой, умной, капризной обезьянки; властное и странное обаяние мрачной, блистательной, необузданной и все же светской дамы, которая, должно быть, чувствовала себя хозяйкой в окружении роскошных джунглей дворцовых убранств, усаженных пальмами в горшках и населенных крикливыми ручными попугаями.

А та, что до нее? Вот ее лицо стало достоянием общественности; кто только ни писал ее портретов, но мне больше всего нравится редоновская [1] гравюра «Вечерняя звезда, идущая по краю ночи». Глядя на ее худощавую, загадочную грацию, ни за что не подумаешь, что когда-то она была официанткой в кафе на Монмартре, пока ее не заметил Пюви де Шаванн [2] и не написал ее плоские груди и удлиненные бедра. И все же ее погубил абсент, по крайней мере так говорят.

А первая из его жен? Роскошная дива; я слышала, как она пела Изольду, когда меня, не по годам музыкального ребенка, взяли в оперу, сделав мне такой подарок ко дню рождения. Моя первая опера; я слышала, как она пела Изольду. С какой раскаленной страстью она отдавала себя сцене! Казалось, она непременно должна умереть молодой. Мы сидели высоко, почти в самом райке, и все равно она меня ослепила. А в последнем акте мой отец, тогда еще живой (о, как это было давно), чтобы успокоить меня, взял мою влажную руку в свою, но я слышала лишь ее великолепный голос.

В течение моей коротенькой жизни он был трижды женат на трех разных красавицах, и теперь, как будто желая продемонстрировать эклектизм своих вкусов, он предложил присоединиться к этой галерее прекрасных женщин мне — дочери бедной вдовы, с моими волосами мышиного цвета, все еще лежавшими волнами от косичек, с которыми я так недавно распрощалась, с моими костлявыми бедрами и нервными пальцами пианистки.

Он был богат, как Крез. Вечером накануне нашего бракосочетания — которое прошло в мэрии очень скромно, ведь графиня скончалась так недавно, — он, по странному совпадению, повез меня и маму на «Тристана и Изольду». И, знаете, во время арии «Liebestod» [3] у меня так ныло и замирало сердце, что я подумала, будто действительно люблю маркиза. Да, я любила его. Когда я сидела рядом с ним, все взоры были устремлены на меня. Перешептывающаяся толпа в фойе расступалась перед нами, как воды Красного моря, давая нам дорогу. От его прикосновений у меня мурашки бежали по коже.

Насколько же изменилась моя жизнь с тех пор, как я впервые услышала эти сладостные аккорды, которые несли в себе такое бремя роковой страсти! И вот теперь мы сидели в ложе, в обтянутых красным бархатом креслах, а в антракте лакей в расшитой галунами ливрее и в парике принес нам ледяное шампанское в серебряном ведерке. Пена перелилась через край бокала, омочив мои руки, и тогда я подумала: «Чаша моя преисполнена» [4]. На мне было платье от Пуаре. Он убедил мою строптивую мать позволить ему купить мне приданое; иначе в чем бы я к нему поехала? В штопаном-перештопанном нижнем белье, с выцветшим дешевым зонтиком, в саржевой юбке, поношенных тряпках? Поэтому в оперу я надела ниспадавшее волнами платье из белого муслина, подвязанное под грудью тонкой шелковой ленточкой. И все на меня смотрели. На меня и на его свадебный подарок.

Свадебный подарок, обвивший мою шею. Рубиновое ожерелье шириной в два дюйма, словно невероятная, драгоценная рана на горле.

После Террора в первые годы Директории у аристократов, избежавших гильотины, была ироничная причуда повязывать вокруг горла алую ленту в том самом месте, где его должно было разрезать лезвие гильотины, — алую ленту, словно память о ране. И его бабушка, поддавшись этой моде, заказала себе рубиновое ожерелье — роскошный вызов! Даже теперь мне вспоминается тот вечер в опере… белое платье, хрупкая девушка в этом белом платье и алые, сверкающие драгоценные камни вокруг ее шеи, яркие, как артериальная кровь.

Я видела, как он с цепким прищуром знатока, осматривающего коней, или, может, хозяйки, приценивающейся к мясной вырезке на разделочном столе, наблюдает за моим отражением в обрамленных золотом зеркалах. Раньше я никогда не видела или не замечала у него подобного взгляда, алчного и хищного, который к тому же до странности усиливался благодаря моноклю, вставленному в левый глаз. Когда я увидела, с каким вожделением он на меня смотрит, то опустила глаза, а взглянув в сторону, вдруг увидела в зеркале себя. Внезапно я увидела себя такой, какой видел меня он, увидела свое бледное лицо, и мускулы на моей шее напряглись и натянулись, как тонкие струны. Я увидела, насколько к лицу мне было это кровавое ожерелье. И в первый раз за свою жизнь, проведенную в неведении и уединении, я почувствовала в себе задатки такой развращенности, что у меня перехватило дыхание.

На следующий день мы поженились.

Поезд замедлил ход, вздрогнул и встал. Огни, лязг металла, голос, объявляющий безвестную станцию, на которой никто никогда не сходит; ночная тишина, его ритмичное дыхание, под которое теперь мне предстояло засыпать до конца своих дней. Но мне не до сна. Украдкой я села на кровати, приподняла шторку и прижалась к холодному, затуманившемуся от моего теплого дыхания стеклу, глядя на темную платформу и по-домашнему светившиеся квадраты окошек, за которыми ждали теплая комната, приятные люди, ужин на плите из скворчащих в кастрюльке сосисок, приготовленный для начальника станции, его дети, спящие в своих кроватках, подоткнув одеяльца, в кирпичном домике с выкрашенными ставнями… все атрибуты обыденной жизни, от которой я отказалась благодаря своему блистательному замужеству.

Замужество, отказ от жизни… Я чувствовала, я знала: отныне мне навеки суждено одиночество. И все ж отчасти это было уже знакомое ощущение тяжести сверкающего опала, который переливался словно волшебный шар, так что, играя на рояле, я не могла оторвать от кольца глаз. Этот камень, это кроваво-рубиновое ожерелье, эти платья от Пуаре и Уорта, этот запах юфтевой кожи — все было столь явно задумано для того, чтобы соблазнить меня, что у меня не возникало ни малейшего сожаления о том мирке с мамиными булочками, теперь удалявшемся от меня неумолимо, как детская игрушка, которую кто-то тащит за нитку, ибо поезд снова начал набирать ход, отстукивая, словно в радостном предвкушении, назначенный мне путь.

В небе уже забрезжили белесые рассветные лучи, и их призрачный свет просочился в вагон. Никаких перемен в его дыхании я не услышала, но мои обостренные чувства подсказали, что он проснулся и смотрит на меня. Большой, огромный, с глазами — темными и неподвижными, как глаза, изображенные на древнеегипетских саркофагах, — устремленными на меня. От этого взгляда, которым на меня смотрели в такой тишине, я почувствовала в животе какое-то напряжение. Чиркнула спичка. Он зажег сигару «Ромео и Джульетта» толщиной с ручонку младенца.

— Уже скоро, — сказал он своим густым голосом, похожим на гул колокола, и внезапно, в то мгновение, когда вспыхнула спичка, меня охватило острое и страшное предчувствие, я увидела его белое, широкое лицо как бы бесплотно парящим над простынями и подсвеченным снизу, словно гротескная карнавальная маска. Затем пламя погасло, сигара затлела и наполнила купе знакомым ароматом, напомнившим мне детство и отца, который окутал меня теплым дымом гаванской сигары, а потом, поцеловав, уехал и сгинул навеки.

Едва муж помог мне сойти с высокой ступеньки вагона, до меня донесся соленый океанский запах. Стоял ноябрь; низкорослые, прибитые атлантическими ветрами деревья уже обнажились, а на одиноком полустанке было совсем безлюдно, если не считать одетого в кожаные гетры личного шофера моего мужа, смиренно поджидавшего возле глянцево-черного авто. Было холодно, я поплотнее укуталась в свою меховую пелерину из черно-белых широких полос соболя и горностая, а голова моя выглядывала из воротника, словно пестик из цветочных лепестков. (Клянусь, до встречи с ним я никогда не была тщеславна.) Прозвенел колокол; поезд, в нетерпении ожидавший сигнала, сорвался с цепи и понесся прочь, оставив нас на этом безлюдном полустанке, где сошли только мы одни. Просто чудеса: неужели эта железная, объятая паром махина остановилась лишь оттого, что так угодно ему! Самый богатый человек во Франции.

— Мадам.

Шофер рассматривал меня. Может быть, он возмущенно сравнивал меня с графиней или с той, с кого писались портреты, или с оперной певицей? Я укрылась мехами, словно мягкой броней. Муж любил, чтобы я носила свой опал поверх лайковой перчатки — что за показной, театральный жест! — но едва заметив таинственно сверкающий камень, шофер улыбнулся, словно это было действительное доказательство того, что я жена его хозяина. И мы поехали навстречу разгорающейся заре, которая уже расцветила полнеба зимним букетом нежных роз и оранжевых тигровых лилий, словно муж специально для меня заказал небо в цветочном магазине. День начинался как прохладный сон.

Море, песок… небо, сливающееся с океаном, — туманно-пастельный пейзаж, как будто непрерывно готовый расплыться. Пейзаж, в котором угадывались неясные гармонии Дебюсси из тех этюдов, что я играла ему: музыкальная греза, которую я исполняла в тот вечер в салоне герцогини, где мы впервые встретились с ним среди чайных чашек и маленьких пирожных, когда меня — сироту — из милосердия наняли, чтобы за обедом я потешила их музыкой.

И вот он, его замок! В своем волшебном уединении, с теряющимися в голубом тумане башнями, просторным двором, воротами с острыми шипами, этот замок словно покоится в океанских глубинах: его чердаки усыпаны перьями морских птиц, из створчатых окон открывается вид на зеленовато-пурпурные исчезающие за горизонтом бескрайние океанские воды… этот замок, на полдня отрезаемый волной от материка, стоящий не на воде и не на суше, — таинственное, земноводное место, противоречащее обеим стихиям — земли и моря, — напоминает печальную русалку, которая сидит на камне, томясь нескончаемым ожиданием своего возлюбленного, утонувшего давным-давно далеко-далеко отсюда. Милая и печальная морская сирена здешних мест!

Был отлив; в этот ранний утренний час булыжная дорога, соединявшая замок с берегом, поднималась из моря. Как только машина свернула на влажную каменную полосу, разделявшую две водные глади, он взял мою руку с надетым на нее колдовским, сладострастным перстнем, стиснул мои пальцы и с необычайной нежностью поцеловал мою ладонь. Лицо его было недвижнее обычного, недвижным, как поверхность пруда, укрытая ледяной толщей, и только обнажавшиеся между черными локонами бороды губы, которые всегда казались мне до странности алыми, искривились в легкой усмешке. Он улыбался, он приглашал невесту в свой дом.

Каждая комната, каждый коридор были наполнены шепотом моря, а все потолки и стены, с которых смотрели бледные лица и черные глаза суровых предков, одетых в пышные сановные одежды, были покрыты меандрами отраженного блеска непрерывно движущихся волн; вот он, этот наполненный светом и шорохами замок, хозяйкой которого теперь была я — скромная студентка консерватории, чья мать продала все свои драгоценности, даже обручальное кольцо, чтобы оплатить ее учебу.

Перво-наперво мне предстояло небольшое испытание в виде знакомства с экономкой, которая содержала этот удивительный механизм, этот замок, похожий на бросивший якорь океанский лайнер, в постоянном и безупречном порядке, независимо от того, кто стоял на капитанском мостике; насколько непрочно, подумалось мне, должно быть мое здешнее положение! У нее было бледное, бесстрастное, неприятное лицо, обрамленное безукоризненно накрахмаленным белым льняным чепцом, какие носят в здешних местах. От ее приветствия — вежливого, но сухого — у меня по коже пробежал легкий холодок; но все еще пребывая в своих грезах, я осмелилась возомнить о себе чересчур много, на миг задумавшись, как бы заменить ее моей нежно любимой неумехой-няней. Происки весьма опрометчивые! Муж сказал мне, что эта женщина — его бывшая кормилица; по отношению к его семье она находится в полнейшем феодальном подчинении, «она такая же неотъемлемая часть этого дома, как и я, дорогая». Ее тонкие губы слегка скривились в гордой усмешке. Она станет моей союзницей в той мере, в какой я буду союзницей для него. Мне следует этим довольствоваться.

Но здесь, в этом замке, для недовольства не было причин. Из анфилады комнат, расположенных в башне и отданных мне в качестве личных апартаментов, я могла смотреть на беспокойные воды Атлантики и представлять себя Морской Королевой. В музыкальной комнате для меня был поставлен рояль, а стену украсил еще один свадебный подарок: полотно из ранних фламандцев, исполненное в примитивной манере и изображавшее Святую Цецилию, играющую на небесном органе. В простом и строгом очаровании этой святой с ее пухлым, бледным личиком и вьющимися каштановыми волосами я увидела саму себя такой, какой мне хотелось быть. Мне стало теплее от той нежной заботливости, которую я доселе не замечала в своем муже. Затем он повел меня вверх по изящной винтовой лестнице в мою спальню; перед тем как незаметно исчезнуть из вида, экономка напутствовала его усмешкой, сопровождавшейся каким-то, не побоюсь этого слова, непристойным благословением, сказанным на ее родном бретонском. Я ничего не поняла. А он, улыбнувшись, не стал переводить.

Я увидела огромное фамильное брачное ложе размером почти с мою маленькую комнатку в доме у матери, украшенное горгульями, вырезанными на боках из черного дерева, расписанных пунцовым лаком и золотыми листьями; и кисейный полог, колыхавшийся от морского бриза. Наша постель. Да еще и в окружении такого множества зеркал! На стенах, в причудливых и величественных золотых рамах висели зеркала, в которых отражались белые лилии — столько я не видела за всю свою жизнь. Он наполнил ими спальню, готовясь к встрече юной невесты. Юной невесты, ставшей множеством отражавшихся в зеркалах девушек, в одинаковых шикарных темно-синих женских костюмах — «для путешествий, мадам, или прогулок». Служанка взяла у меня шубу. Отныне все за меня будет делать служанка.

— Посмотри, — сказал он, указывая на этих элегантных девушек, — теперь у меня целый гарем!

Я вдруг поняла, что вся дрожу. Дыхание мое участилось. Не в силах смотреть ему в глаза, я отвернулась — из гордости, из стыда — и увидела, как дюжина мужей в дюжине зеркал подходят ко мне и медленно, методично, игриво расстегивают на мне жакет и снимают его с моих плеч. Не надо! Нет, продолжай! Падает юбка, затем приходит черед льняной блузки абрикосового оттенка, стоившей дороже, чем платье, которое я надевала в день своего первого причастия. Блики волн, играющих в лучах холодного солнца, сверкнули на его монокле; его движения казались мне нарочито грубыми, вульгарными. Краска снова прилила к моему лицу и уже не сходила.

И все же, как вы понимаете, я догадывалась, что так и должно быть, — что у нас должно состояться формальное раздевание невесты, бордельный ритуал. Сколь бы уединенным ни было мое существование, даже в мире чопорной богемы, в котором я жила, до меня не могли не доноситься отрывочные слухи и о том мире, в котором жил он.

Он раздевал меня с видом гурмана, как будто очищал артишок — но, право слово, без малейшей изысканности: этот артишок не был для него деликатесом, да и жадной торопливости отнюдь не требовал. К знакомому лакомству муж подходил с утомленною жаждой. И когда на мне не осталось ничего, кроме моего трепещущего, розовеющего естества, я увидела в зеркале ожившую гравюру Ропса [5] из коллекции, которую муж показал мне в то время, когда после помолвки мы смогли оставаться с ним наедине… юная девушка с худенькими плечиками, совершенно раздетая, если не считать туфелек на пуговичных застежках и перчаток, прикрывает лицо руками, как будто оно последнее вместилище ее скромности; и старый развратник в монокле, который рассматривает ее всю дюйм за дюймом. Он — одетый в хороший английский костюм, она — нагая, как баранья ляжка. Самая порнографическая из всех возможных ситуаций. Итак, мой покупатель развернул свою покупку. И, словно в опере, когда я впервые увидела его глазами собственную плоть, я в ужасе почувствовала свое возбуждение.

Он сразу же сомкнул мои ноги, как захлопывают книгу, и я вновь увидела столь редкое для него движение губ, обозначавшее улыбку.

— Не теперь, позже. Предвкушение — самое великое наслаждение, моя дорогая малышка.

И я начала дрожать, как скаковая лошадь перед забегом, хотя и с некоторым страхом, ибо при мысли о любви во мне — я чувствовала — поднималось какое-то странное, неведомо откуда взявшееся возбуждение и в то же время необоримое отвращение к его бледной, грузной плоти, которая так напоминала охапки белых лилий в огромных стеклянных кувшинах, что наполняли мою спальню, похоронные лилии с их удушливой пыльцой, которая липнет к пальцам, словно вы опустили их в куркуму. Лилии, которые у меня всегда ассоциировались с ним, они были белые. И они пачкали вам руки.

Внезапно сцена из жизни сластолюбца оборвалась. Оказалось, у него есть какие-то дела; его имения, его компании — неужели даже сейчас, в медовый месяц? Даже сейчас, произнесли его красные губы, целовавшие меня, а затем он оставил меня одну в полном смятении чувств; прикосновение влажных, шелковых волосков его бороды и кончика его заостренного языка. Рассерженная, я завернулась в пеньюар из старинного кружева и села пить горячий шоколад, который служанка принесла мне на завтрак. После этого, следуя голосу моей второй натуры, мне ничего другого не оставалось, как пройти в музыкальную гостиную и сесть за рояль.

Но из-под моих пальцев вылетали одни лишь диссонансы: рояль был расстроен… совсем немного, но Бог наделил меня абсолютным слухом, и я не могла дальше играть. Морские ветры губительны для роялей; если я хочу продолжать свои музыкальные занятия, нам потребуется постоянный настройщик на дому! Немного разочарованная, я в ярости захлопнула крышку рояля; чем мне теперь заняться, как я буду проводить долгие часы у моря, пока мой муж не ляжет со мной в постель?

При мысли об этом я вздрогнула.

Библиотека его казалась источником присущего ему запаха юфтевой кожи. Бесконечные ряды книг в желтовато-коричневых переплетах из телячьей кожи с золотым тиснением на корешках, тома иноктаво в алом сафьяне. Кожаная софа с высокой спинкой, на которую можно откинуться. Пюпитр, сделанный в виде расправившего крылья орла, на котором лежал раскрытый том «La bas» Гюисманса [6] в необычайно изысканном издании; он был словно молитвенник, в медном переплете, украшенном камушками из цветного стекла. На полу — бухарские и исфаханские ковры, сочетания глубокого небесно-голубого и кроваво-алого; блестящие темные книжные шкафы; убаюкивающая мелодия моря и потрескивающих яблоневых дров в камине. Язычки пламени отражались на корешках книг, стоявших в застекленном шкафу, где хранились только совсем новые, не читанные тома. Элифас Леви [7] — это имя мне ни о чем не говорило. Я взглянула на несколько названий: «Инициация», «Ключ к тайнам», «Секрет ящика Пандоры», — и зевнула. Здесь не было ничего, что могло бы привлечь внимание семнадцатилетней девушки, ожидающей своего первого поцелуя. Больше всего мне подошел бы какой-нибудь бульварный романчик; мне хотелось свернуться калачиком на ковре перед жарким огнем камина, забыться с дешевым романом в руках и жевать клейкие шоколадные конфеты с ликером. Стоило лишь позвонить в колокольчик, и служанка принесла бы мне конфеты.

Однако я лениво распахнула дверцы книжного шкафа и стала рыться в его содержимом. И мне кажется, еще прежде, чем я открыла эту тонкую книжечку без названия, по какому-то покалыванию в пальцах я уже знала, что там внутри. Когда он гордо показывал мне только что купленную гравюру Ропса — разве не намекал он тем самым, что знает толк в этих вещах? И все-таки я не ожидала увидеть такое: щеки девушки, словно жемчужными бусинами, были усыпаны слезами, ее вульва, как разрезанная пополам фига, виднелась под огромными полушариями ягодиц, покрытых мурашками в ожидании удара занесенной плетки, а мужчина в черной маске свободной рукой держал свой половой член, изогнутый вверх, подобно ятагану, который он сжимал в другой руке. Картинка называлась «Порицание любопытства». Моя мать, с ее эксцентричным пристрастием к точности, рассказывала мне, чем именно занимаются любовники; я была невинна, но не наивна. Судя по надписи на форзаце, «Приключения Эулалии в гареме турецкого султана» были опубликованы в Амстердаме в 1748 году — коллекционная редкость. Может, кто-то из его предков собственноручно привез книгу из этого северного города? Или мой муж купил ее для себя в одной из тех пыльных лавчонок на Левом берегу, где старик-букинист с вызовом смотрит на вас через дюймовой толщины линзы очков, так что не у каждого хватит духу взглянуть на его товар… В предвкушении страха я перевернула несколько страниц; буквы были выцветшими. Вот еще одна гравюра: «Принесение в жертву султанских жен». Я была достаточно сведуща, чтобы от увиденного в этой книге у меня перехватило дыхание.

Библиотеку наполнил остро усилившийся запах кожи; его тень легла поперек картины, изображавшей бойню.

— Моя маленькая монашка нашла молитвенники? — спросил он с особой смесью насмешки и удовольствия; затем, увидев мою мучительную, исступленную растерянность, он громко рассмеялся, выхватил из моих рук книгу и положил ее на софу.

— Малышка испугалась непристойных картинок? Малышка не должна трогать игрушки для взрослых, пока не научится в них играть, да?

А потом он поцеловал меня. Но на сей раз отбросил сдержанность. Он поцеловал меня и властно возложил руку мне на грудь, под покровами старинного кружева. Спотыкаясь на винтовой лестнице, которая вела в спальню, к резному позолоченному ложу, где он когда-то был зачат, я бессвязно бормотала: «Мы же еще не обедали; и, кроме того, сейчас разгар дня…»

— Чтобы лучше видеть тебя.

Он заставил меня надеть ожерелье — фамильную драгоценность, доставшуюся от женщины, которая избегла гильотины. Дрожащими пальцами я застегнула его на своей шее. Оно было холодное, как лед, и дрожь прошла по моему телу. Он свил мои волосы, как веревку, и поднял их, обнажив плечи, чтобы удобнее было целовать нежную ямочку под ухом; я вздрогнула. А затем он поцеловал пылающие рубины. Он поцеловал их прежде, чем поцеловать мои губы. И восхищенно продекламировал: «Осталось на ней из всего облаченья. Лишь ожерелье звенящее…»

Дюжина мужей пронзили дюжину невест под крики чаек, которые качались за окном в воздухе на невидимых трапециях.

Меня привел в чувство резкий и настойчивый телефонный звонок. Муж лежал подле меня, словно поваленный дуб, хрипло дыша, как будто только что боролся со мной. В течение этой односторонней схватки я увидела, как его могильное спокойствие разбилось вдребезги, будто фарфоровая ваза, с размаху брошенная в стену; я слышала, как в порыве оргазма он кричит и богохульствует; у меня потекла кровь. Может быть, я увидела его лицо без маски, а может, и нет. Во всяком случае, утрата девственности оставила меня в совершенно растерзанных чувствах.

Я собралась с силами, протянула руку к отделанному перегородчатой эмалью прикроватному шкафчику, в котором был спрятан телефон, и сняла трубку. Это был его агент из Нью-Йорка. По срочному делу.

Я разбудила его и перевернулась на бок, обхватив свое изможденное тело руками. Его голос жужжал, как далекий пчелиный рой. Мой муж. Мой муж, который с такой любовью наполнил мою спальню лилиями, что она стала похожа на зал для бальзамирования. Этими сонными лилиями, покачивающими своими тяжелыми головками, от которых исходит пышный и надменный аромат, напоминающий изнеженную плоть.

Переговорив со своим агентом, он повернулся ко мне и погладил рубиновое ожерелье, которое впивалось мне в шею, но на сей раз он сделал это с такой нежностью, что я перестала вздрагивать, и тогда он стал ласкать мою грудь. Дорогая, любовь моя, мое дитя, тебе было больно? Он так сожалеет об этом, о своей поспешности, но он не мог сдержаться; понимаешь, он так тебя любит… и слушая эти любовные слова, я вдруг разрыдалась. Я прижалась к нему так, будто только тот, кто причинил боль, мог утешить мои страдания. Какое-то время он нашептывал мне голосом, которого я никогда раньше не слышала, — голосом, похожим на ласковый и убаюкивающий шепот моря. А потом он распутал мои волосы, обвившиеся вокруг пуговиц его домашнего жакета, быстро чмокнул меня в щеку и сказал, что агент из Нью-Йорка звонил по такому неотложному делу, что ему надо будет уехать, как только наступит отлив. Уехать из замка? Уехать из Франции! Его не будет по крайней мере шесть недель.

— Но это же твой медовый месяц!

На карту поставлены несколько миллионов, ответил он; это важная сделка, рискованное предприятие. Он снова замкнулся от меня в своем восковом спокойствии; я была всего лишь маленькой девочкой и ничего не понимала. К тому же, говорило мне за него мое уколотое самолюбие, у меня было столько медовых месяцев, что я не считаю данное обстоятельство сколько-нибудь обязывающим. Мне слишком хорошо известно, что эта девочка, которую я купил за горстку разноцветных камешков и шкуры убитых зверьков, никуда от меня не убежит. Но после того, как он сделает звонок своему парижскому агенту, чтобы тот заказал билет в Штаты на следующий день — один короткий телефонный звонок, — у нас будет время пообедать вместе.

И мне придется этим довольствоваться.

Фазан по-мексикански с лесным орехом и шоколадом; салат; белый, воздушный сыр; шербет из мускатного винограда и игристое «Асти». Шикарными струями потекло в бокалы драгоценное шампанское «Круг». А затем подали терпкий черный кофе в драгоценных маленьких чашечках из такого тонкого фарфора, что нарисованные на их боках птицы просвечивали насквозь. Я заказала себе куантро, а он — коньяк. Он привел меня в библиотеку с задернутыми на ночь бархатными пурпурными шторами, и, устроившись в кожаном кресле у камина, в котором потрескивали поленья, посадил меня к себе на колени. Он заставил меня переодеться в скромную рубашку от Пуаре из белого муслина; похоже, она ему особенно нравилась: твои груди виднеются сквозь прозрачную ткань, сказал он, как нежные белые голубки, дремлющие, приоткрыв один розовый глаз. Но он не позволил мне ни снять рубиновое ожерелье, хотя оно становилось для меня все большей обузой, ни подвязать мои ниспадающие волосы — признак столь недавно утраченной девственности, которая незажившей раной присутствовала меж нами. Он запустил пальцы мне в волосы, пока я не поморщилась от боли; я сказала, что почти ничего не помню.

— Служанка, наверное, уже успела переменить постельное белье, — сказал он. — В наше цивилизованное время мы больше не вывешиваем окровавленные простыни из окна, чтобы доказать всей Бретани, что ты девственница. Но должен тебе сказать, что впервые в моей супружеской жизни я мог бы продемонстрировать всем заинтересованным окрестным жителям подобный флаг.

И тогда я с изумлением поняла, что его пленила именно моя невинность — тихая музыка, сказал он, моего неведения, словно прелюдия «Лунный свет» [8], исполняемая на пианино с воздушными клавишами. Стоит лишь вспомнить, как неловко я чувствовала себя в этом роскошном доме, какую неловкость испытывала моя верная компаньонка все время, пока за мной ухаживал этот опасный сатир, который теперь нежно теребил мои волосы. Сознание того, что моя наивность доставила ему некоторое удовольствие, придало мне мужества. Смелей! Я буду разыгрывать из себя утонченную леди с новоявленными светскими манерами, хотя бы в отсутствие каких-либо манер иных.

А затем медленно и играючи, словно желая показать ребенку некий таинственный фокус, он достал из какого-то потаенного кармана своего жакета связку ключей: ключик к ключику, сказал он, ключи от всех замков в доме. Ключи всякие: одни — огромные, старинные, железные; другие — маленькие, тонкие, почти барочные; плоские ключи к американским замкам от сейфов и кейсов. И пока его не будет дома, все эти ключи переходят в мое личное распоряжение.

Я с опаской взглянула на тяжелую связку. До сих пор я ни на миг не задумывалась о практической стороне супружеской жизни при огромном доме, при огромном богатстве, при великом человеке, у которого на связке было не меньше ключей, чем у тюремного надзирателя. Здесь были и неуклюжие допотопные ключи от подземных темниц, многочисленных темниц, которые, правда, были превращены в винные погреба; все эти выдолбленные в скале, помнящие давнюю боль норы, на которых построен замок, теперь были заполнены рядами пыльных бутылок. Вот это ключи от кухонь, а это ключ от картинной галереи, где хранятся сокровища, накопленные в доме пятью поколениями страстных коллекционеров. О! Он уже предвидит, что я буду проводить там многие часы.

Он не отказывал себе ни в чем, если дело касалось его любимых символистов, поведал он мне с алчным блеском в глазах. У него был портрет его первой жены кисти великого Моро [9], знаменитая «Жертва», где на ее прозрачной коже остался отпечаток кружевных цепей. Известна ли мне история создания этого полотна? О том, как она, только что подобранная в баре на Монмартре, впервые обнажившись перед ним, невольно залилась краской так, что покраснели ее груди, плечи, руки, все ее тело? Он думал об этой истории, когда впервые раздевал меня… Энсор, великий Энсор [10] с его монументальным полотном «Глупые девы», два или три поздних Гогена, а одна из этих картин — особенно любимая, где изображалась девушка-мулатка, сидящая в забытьи в пустом доме, — называлась «Из ночи вышли мы и в ночь уйдем». Кроме того, не считая его собственных приобретений, еще и великолепное наследие из полотен Ватто, Пуссена и пары весьма необычных картин Фрагонара [11], заказанных художнику одним из распутных предков, который, по словам мужа, собственной персоной позировал художнику вместе с двумя своими дочерьми… Вдруг он резко остановился, оборвав перечисление своих богатств.

На твоем худеньком белом личике, дорогая, произнес он так, словно увидел мое лицо впервые, на твоем худеньком белом личике читается распутство, разглядеть которое доступно только знатоку.

В камине прогорело полено, полыхнув дождем искр; опал на моем пальце вспыхнул зеленым пламенем. Я почувствовала такое головокружение, словно оказалась вдруг на краю бездны; я боялась не столько его самого, его чудовищного присутствия, тяжесть которого ощущалась так, словно земное притяжение с момента его рождения действовало на него иначе, чем на остальных людей, — присутствие, которое, несмотря на то что я думала о муже с исключительной любовью, всегда исподволь давило на меня… Нет. Я боялась не его, а себя. Мне казалось, что в его ничего не отражающих глазах я перевоплощалась, перевоплощалась в незнакомые мне формы. В том, как он меня описывал, я едва узнавала себя, и все же, все же — а вдруг в его описаниях было зерно истины? И в красных отсветах огня при мысли о том, что он мог выбрать меня потому, что в моей непорочности он почувствовал редкий талант к разврату, я снова невольно залилась краской.

Вот ключ от китайского кабинета — не смейся, дорогая; в этом кабинете хранится бесценный севрский и не менее бесценный лиможский фарфор. А это ключ от закрытой, запретной комнаты, где хранится столовое серебро, накопленное пятью поколениями.

Ключи, ключи, ключи. Он доверял мне ключи от своего рабочего кабинета, хотя я была всего лишь ребенком; и ключи от сейфов, где он хранил драгоценности, которые мне предстоит надеть — пообещал он мне, — когда мы снова поедем в Париж. И какие драгоценности! Пожалуй, я смогу менять серьги и ожерелья по три раза на дню, подобно тому, как императрица Жозефина меняла свое нижнее белье. Сомневаюсь, сказал он с тем глухим, дребезжащим звуком, который заменял ему смех, что тебе будут так уж интересны эти акционерные сертификаты, хотя они, конечно же, стоят гораздо больше.

За окнами нашего уединенного кабинета, освещаемого огнем камина, мне слышался шепот откатывающейся волны, обнажающей галечный пляж; приближается время разлуки. На связке оставался один-единственный ключ, о котором еще ничего не было сказано, и, глядя на него, муж заколебался; на мгновение мне показалось, что он вот-вот снимет его со связки, положит обратно в карман и унесет с собой.

— А что это за ключ? — спросила я, осмелев от его подшучиваний. — Ключ от твоего сердца? Отдай его мне!

Он дразняще помахал ключом у меня над головой, вне досягаемости моих протянутых рук; его обнаженные алые губы скривились в усмешке.

— О нет, — сказал он. — Этот ключ не от моего сердца, скорее ключ от моего ада.

Он оставил его на связке, застегнул кольцо и мелодично позвенел им, как колокольчиком. Потом бросил всю гремящую связку мне на колени. Сквозь тонкий муслиновый пеньюар я почувствовала ее металлический холодок. Он наклонился ко мне и запечатлел на моем лбу поцелуй через бороду.

— У каждого мужчины должна быть одна тайна, хоть одна, даже от жены, — сказал он. — Обещай мне, моя бледнолицая пианисточка, — обещай, что будешь использовать любые ключи на связке, кроме того последнего ключика, который я тебе показал. Можешь играть со всем, что только найдешь, — с драгоценностями, с серебряной посудой; если нравится, можешь делать кораблики из акционерных сертификатов и пускать их по морю ко мне в Америку. Всё в твоем распоряжении, все двери перед тобой открыты — кроме той, к которой подходит этот ключ. Впрочем, это всего лишь маленькая комнатка у подножия западной башни позади кладовой в конце тесного и темного коридора, полного ужасных пауков, которые заползут тебе в волосы и напугают тебя, если ты решишься туда забраться. Да, к тому же эта комната покажется тебе такой мрачной! Но ты должна обещать мне, если любишь меня, не входить туда никогда. Это просто личный кабинет, убежище, «нора», как говорят англичане, куда я могу пойти иногда, в тех редких, но неизбежных случаях, когда узы брака кажутся непосильной ношей для моих плеч. Я могу пойти туда, понимаешь, чтобы почувствовать редкий вкус удовольствия, представляя себя холостяком.

Звезды тихо освещали двор замка, когда я, закутавшись в меха, провожала его к машине. Напоследок он сказал, что позвонил на материк и взял на работу настройщика роялей; завтра этот человек приедет и приступит к своим обязанностям. Он один раз прижал меня к своей викуниевой груди и уехал.

Поскольку весь тот вечер я предавалась полусонным грезам, теперь мне не спалось. Я лежала, ворочаясь, на его фамильном ложе, пока в двенадцати зеркалах, в которых радужно переливались отблески моря, не забрезжило утро следующего дня. Аромат лилий угнетающе действовал на мои чувства; при мысли, что отныне мне всегда придется делить это ложе с человеком, у которого была такая по-лягушачьи липкая и влажная кожа, я испытывала смутное отчаяние от того, что теперь, когда моя женская рана затянулась, внутри меня начало подниматься какое-то тошнотворное и страстное желание, похожее на непреодолимую тягу беременных женщин лизать мел или уголь, или нюхать подгнившую пищу, желание вновь ощутить его ласки. Разве своей плотью, своими речами и взглядами он не намекнул мне о существовании тысяч и тысяч причудливых пересечений плоти с плотью? Я лежала в нашей широкой постели, и со мной был только один неусыпный спутник — мое темное, едва зародившееся любопытство.

Я лежала в постели одна. И тосковала по нему. И испытывала к нему отвращение.

Хватит ли драгоценностей во всех его сейфах, чтобы вознаградить меня за эту муку? Достанет ли во всем этом замке сокровищ, чтобы вознаградить меня за то, что я должна делить это жилище с таким либертеном? И в чем именно была причина моего желания и одновременно ужаса перед этим загадочным человеком, который ради того, чтобы продемонстрировать свою власть надо мной, бросил меня в мою первую брачную ночь?

Вдруг я, подскочив от внезапной дикой догадки, села на кровати, под масками горгулий, сардонически скалящимися на меня сверху вниз.. А вдруг он покинул меня не затем, чтобы отправиться на Уоллстрит, а ради какой-нибудь назойливой любовницы, спрятанной бог знает где, которая умеет доставить ему удовольствие гораздо лучше, чем девочка, чьи пальцы доселе упражнялись разве что в игре гамм и арпеджио? Но понемногу успокаиваясь, я снова легла на взбитые подушки; я призналась себе, что к этому ревнивому страху примешивалась некоторая толика облегчения.

Наконец, когда утренний свет наполнил комнату и прогнал прочь недобрые сны, я погрузилась в сладкие грезы. Но последнее, что я запомнила, перед тем как заснуть, был высокий кувшин с лилиями, стоявший возле кровати, и то, как его толстое стекло преломляло их сочные стебли, так что они становились похожими на руки — отрезанные руки утопленниц, плавающие в зеленоватой воде.

Чтобы утешить себя за это одинокое пробуждение новобрачной, я заказала кофе и круассаны. Изумительные. И мед в пчелиных сотах на стеклянном блюдечке. Служанка выдавливала из апельсина ароматный сок в охлажденный высокий бокал, пока я наблюдала за ней, позволяя себе роскошь в разгар дня нежиться в постели. Однако в то утро все доставляло мне лишь мимолетное удовольствие, за исключением новости о том, что настройщик роялей уже приступил к своей работе. Когда служанка сообщила мне об этом, я вскочила с кровати и натянула на себя свою старую саржевую юбку и хлопчатую блузку — студенческий наряд, в котором я чувствовала себя гораздо удобнее, чем в любом из моих прекрасных новых одеяний.

Прозанимавшись три часа, я позвала настройщика рояля, чтобы поблагодарить его. Разумеется, он был слеп; но молод, с мягко очерченными губами и серыми глазами, которые смотрели на меня, хотя и не видели. Он был сыном кузнеца, жившего в деревне напротив замка; когда он служил певчим в церковном хоре, добрый пастор научил его ремеслу, чтобы он мог самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Все идет как нельзя лучше. Да. Он думает, что здесь ему будет хорошо. И если б только ему было позволено, добавил он скромно, иногда послушать, как я играю… потому что, видите ли, он очень любит музыку. Да. Конечно, ответила я. Разумеется. Мне показалось, он понял, что я улыбаюсь.

Когда я его отпустила, несмотря на мое столь позднее пробуждение, даже для пятичасового чая было еще рановато. Экономка, предусмотрительно, предупрежденная моим мужем, не стала прерывать моих музыкальных занятий, и теперь торжественно нанесла мне визит, чтобы предложить к изучению длинный список — меню для позднего ленча. Когда я сказала ей, что мне ничего не нужно, она взглянула на меня искоса. Я сразу поняла, что одной из моих обязанностей как хозяйки дома было давать работу прислуге. Но все равно, набравшись уверенности, я сказала, что подожду ужина, хотя о предстоящем ужине в одиночестве мне думалось с некоторым трепетом. Затем я обнаружила, что мне необходимо сказать ей, что именно я желаю на ужин; мое воображение, оставшееся на уровне школьницы, разыгралось. Дичь под соусом… а может, мне следует предвосхитить Рождество, заказав глазурованную индейку? Нет, я решила: авокадо с креветками, много-много — и никаких основных блюд. А на десерт пусть будет какое-нибудь мороженое в ящичке со льдом. Она все записала, но поморщилась; наверное, я ее шокировала. Что за вкус! Но я была еще таким ребенком, что расхохоталась, когда она ушла.

А теперь… что мне делать теперь?

Я могла бы с удовольствием провести часок, распаковывая чемоданы со своим приданым, но служанка это уже сделала: платья, костюмы висели в шкафах моего гардероба, шляпы были надеты на деревянные болванки, чтобы не потерять форму, туфли — на деревянные колодки, словно все эти предметы в насмешку надо мной подражали внешней стороне жизни. Мне не хотелось сидеть без дела в гардеробной или в спальне, наполненной траурным ароматом лилий. Как же мне проводить время?

Приму-ка я ванну в своей собственной ванной комнате! В ванной я обнаружила, что краны были сделаны в виде маленьких золотых дельфинов с крапинками бирюзы вместо глаз. Кроме того, там стоял резервуар с золотыми рыбками, которые плавали туда и обратно, раздвигая водоросли: наверное, им было так же скучно, как и мне. Как бы мне хотелось, чтобы он не оставлял меня! Как бы мне хотелось иметь возможность поболтать, например, со служанкой… или с настройщиком роялей… но я уже знала, что в моем новом положении возбраняется заводить дружбу с прислугой.

Мне хотелось оттянуть этот звонок как можно дольше, чтобы было чего дожидаться, пока я буду убивать время, покончив с ужином; но без четверти семь, когда ночь сгустилась вокруг замка, я уже не могла больше сдержаться. Я позвонила матери. И сама поразилась тому, что, едва заслышав ее голос, разразилась рыданиями.

Нет, ничего не случилось, мама. У меня в ванной золотые краны.

Я сказала — золотые краны в ванной!

Нет, думаю, тут не о чем плакать, мама.

Слышно было плохо, я с трудом разобрала ее поздравления, ее вопросы, ее тревогу, но когда я положила трубку обратно на рычаг, я чувствовала себя немного спокойнее.

И все же до ужина оставался еще целый час и еще целый, невообразимо одинокий остаток вечера.

Связка ключей лежала там, где он ее оставил, — в библиотеке на ковре перед камином, от тепла которого их металл нагрелся, и теперь они казались уже не холодными на ощупь, а почти такими же теплыми, как моя кожа. Какая я беспечная; служанка, подкладывавшая дрова в камин, бросила на меня укоризненный взгляд, словно я расставила ей ловушку, а я подобрала с пола звенящую связку ключей — ключей от внутренних дверей этой прекрасной темницы, где я была одновременно и узницей, и хозяйкой, но почти ничего еще не видела. Вспомнив об этом, я почувствовала оживление, предвкушая будущие открытия.

Свет! Побольше света!

Один поворот выключателя, и погруженная в дрему библиотека ярко осветилась. Я как сумасшедшая вихрем пронеслась по замку, зажигая все лампы, какие только смогла найти, — я приказала слугам зажечь свет в их комнатах тоже, и вскоре замок сиял, как возникший посреди океана именинный пирог, украшенный тысячью свечей — по одной на каждый год его жизни, — и люди на берегу смотрели и удивлялись. Когда все было освещено так же ярко, как кафе на Северном вокзале, меня уже не пугал размах владений, доступ к которым открывала эта связка ключей, потому что теперь я твердо решила обойти их все и найти вещественные доказательства, говорящие об истинной натуре моего мужа.

Сначала, разумеется, его рабочий кабинет.

Письменный стол из красного дерева шириной чуть ли не в полмили, с безупречным пресс-папье и рядами телефонов. Я позволила себе роскошь открыть сейф, в котором хранились драгоценности, и вдосталь порылась в кожаных футлярах, чтобы увидеть воочию те сказочные богатства, которые я получила в результате своего замужества: подвески, браслеты, кольца… И пока я вот так стояла в окружении бриллиантов, в дверь постучали, и служанка вошла в комнату прежде, чем я успела что-либо сказать, — что за утонченная грубость. Надо будет поговорить об этом с мужем. Она надменно взглянула на мою саржевую юбку: не желает ли мадам переодеться к ужину?

Когда я рассмеялась, она, больше похожая на леди, нежели я, состроила презрительную гримасу. Но вообразите только — облачиться в одно из моих экстравагантных платьев от Пуаре, надеть на голову тюрбан, украшенный драгоценными камнями и плюмажем, увешаться до пупа жемчугом и усесться в полном одиночестве в баронском обеденном зале во главе массивного стола, за которым, как говорят, сам король Марк потчевал своих рыцарей… Под ее холодно-неодобрительным взглядом я притихла. Я снова взяла решительный тон офицерской дочери. Нет. Я не буду переодеваться к ужину. К тому же я не так уж голодна, чтобы ужинать. Ей следует передать экономке, что я отменяю заказанный пир горой. Не могли бы мне принести бутерброды и кофейник в музыкальную комнату? И не могли бы они все уйти на ночь?

Конечно, мадам.

По ее пренебрежительному тону я поняла, что снова разочаровала их, но мне уже было все равно; блеск его богатства служил мне оружием против них. Но вряд ли я могла отыскать среди сверкающих камней его сердце; как только она ушла, я начала методично осматривать содержимое ящиков его стола.

Все было в порядке, так что я ничего не нашла. Ни одного лишнего клочка бумажки, ни одного старого конверта, ни выцветшей женской фотографии. Только папки с деловой перепиской, счета от принадлежавших замку ферм, накладные от портных, записки от международных финансистов. Ничего. И это отсутствие вещественных доказательств его настоящей жизни начало производить на меня странное впечатление; наверное, подумала я, ему есть что скрывать, раз он прилагает такие усилия, чтобы это не обнаружилось.

Его рабочий кабинет был на удивление безликим, окна выходили во двор, как будто муж хотел повернуться спиной к морским сиренам, дабы сохранять ясность ума, разоряя мелких предпринимателей в Амстердаме, или — отметила я, с отвращением передернувшись, — затевать какие-нибудь махинации в Лаосе, связанные, судя по некоторым загадочным упоминаниям его ботанического пристрастия к редким видам мака, скорее всего, с опиумом. Неужели он недостаточно богат для того, чтобы обойти преступный мир стороной? А может, преступление как таковое и составляет его корысть? И все же увиденного было достаточно, чтобы оценить, насколько страстно он желает что-то утаить.

Перерыв вверх дном его письменный стол, мне пришлось хладнокровно потратить четверть часа, чтобы разложить все до последнего письма в точности по местам, но, заметая следы своего посещения, я дернула застрявший было небольшой ящичек и, наверное, задела какую-то скрытую пружину, потому что внутри этого ящичка открылся другой, потайной; а в потайном ящике — наконец-то! — содержалась папка с надписью «Личное».

Я была одна, если не считать моего отражения в не завешенном шторами окне.

На мгновение мне представилось, что его сердце, спрессованное, как цветок из гербария, алое и тонкое, как папиросная бумага, находится в этой папке. Папка была очень тонкой.

Возможно, было бы лучше, если бы я не наткнулась тогда на эту трогательную, не совсем грамотную записку, написанную на бумажной салфетке с вензелем кафе «La Coupole», которая начиналась словами: «Мой дорогой, я не могу дождатся того мнгновения когда стану твоею всетцело». Оперная дива послала ему страницу из партитуры «Тристана и Изольды» — Liebestod, — написав на ней единственное и загадочное слово «Пока…». Но самой странной из всех этих любовных писем была открытка с видом деревенского кладбища в горах, где какие-то упыри-мародеры в черных пальто увлеченно раскапывали могилу; эта сценка, написанная в нарочито мрачных тонах гран-гиньоля, называлась «Типичный трансильванский пейзаж — полночь накануне Дня всех святых». А на оборотной стороне — послание: «По случаю свадьбы с потомком Дракулы — помни всегда: „высшее и единственное наслаждение любви — уверенность в том, что ты несешь зло“. С дружескими пожеланиями, К.».

Шутка. Шутка самого низкого пошиба; ведь он же был женат на румынской графине. А потом я вспомнила ее красивое, умное лицо и ее имя — Камилла. Похоже, самая недавняя из моих предшественниц в этом замке была и самой непростой.

Отрезвев, я отложила папку в сторону. Ничто в моей жизни, наполненной материнской любовью и музыкой, не подготовило меня к этим взрослым играм, и все же это был ключ к его истинной сущности, который показывал мне наконец, насколько маркиз был любим, хотя и непонятно, за что. Но мне по-прежнему хотелось знать больше; и едва я закрыла за собой дверь кабинета и заперла на замок, средства к дальнейшим открытиям упали к моим ногам.

Упали в самом буквальном смысле; да еще и со звоном рассыпанного столового серебра, потому что, поворачивая ключ в скользком американском замке, я каким-то образом умудрилась расстегнуть кольцо, так что все ключи разлетелись по полу, и первый попавшийся ключ, который я подняла, как назло оказался от той самой комнаты, в которую он строго-настрого запретил мне входить, комнаты, которую он желал оставить за собой, чтобы иметь возможность пойти туда, когда захочет снова почувствовать себя холостяком.

Уже приняв твердое решение исследовать эту комнату, я почувствовала, как во мне слабо шевельнулся неясный страх перед его восковым спокойствием. Возможно, тогда мне отчасти представлялось, что в этом логове я найду его реальную сущность, которая сидит там и ждет, ослушаюсь ли я его; что вместо себя он отправил в Нью-Йорк ходячую куклу, загадочную, самостоятельную оболочку своей публичной натуры, а реальный человек, чье лицо я мельком разглядела в порыве оргазма, занимается своими личными неотложными делами, сидя в кабинете у подножия западной башни позади кладовой. Однако если это действительно так, мне во что бы то ни стало нужно найти его, узнать его; к тому же его очевидная привязанность ко мне настолько ослепила меня, что я и подумать не могла, будто мое непослушание может и в самом деле причинить ему обиду.

Я взяла запретный ключ из кучи, бросив остальные на месте.

Час был поздний, и замок дрейфовал на самом далеком расстоянии от берега, на какое был способен, плывя по моей воле посреди молчаливого океана, словно гирлянда огней. Все было тихо и спокойно, если не считать шепота волн.

Я не чувствовала страха, даже намека на испуг. Я шла уверенно, как ходила по своему родному дому.

Никакого узкого и пыльного коридора там не было и в помине; зачем он мне лгал? Просто коридор был слабо освещен; сюда по какой-то причине не дотянули электричество, поэтому я заглянула в кладовку и отыскала там в буфете пачку восковых свечей, которые лежали вместе со спичками, чтобы во время парадных обедов украшать огромный дубовый стол. Я зажгла маленькую свечку и, держа ее в руке, словно кающаяся грешница, пошла вперед по коридору, увешанному тяжелыми и, как мне показалось, венецианскими шпалерами. Из темноты пламя выхватывало то голову какого-то мужчины, то пышную женскую грудь, проглядывающую сквозь прореху на платье — может быть, здесь изображалось «Похищение сабинянок»? Обнаженные мечи и лошадиные трупы свидетельствовали о каком-то кровавом мифологическом сюжете. Коридор вел куда-то вниз: устланный толстыми коврами пол имел небольшой, почти незаметный уклон. Тяжелые шпалеры на стенах заглушали шум моих шагов и даже моего дыхания. Отчего-то стало очень жарко, и пот каплями выступил у меня на лбу. Здесь вовсе не слышала шепота моря.

Длинный, извилистый коридор, словно чрево замка; и этот коридор привел меня к источенной червями дубовой двери — низкой, скругленной и обитой железными полосами.

Но я по-прежнему не чувствовала ни страха, ни шевеления волос на затылке, ни дрожи в пальцах.

Ключ легко скользнул в новенький замок, как нож в масло.

Никакого страха; я лишь немного заколебалась, сердце забилось в груди.

Если в папке с надписью «Личное» я обнаружила следы его сердца, то, может быть, здесь, в его подземном убежище, я найду частичку его души? Именно сознание возможности подобного открытия, его вероятной странности, на миг удержало меня тогда на месте, но затем в безрассудной отваге моей уже немного подпорченной невинности я повернула ключ, и дверь медленно, со скрипом, отворилась.

«Есть поразительное сходство между актом любви и пыточными манипуляциями палача», — полагает один из любимых поэтов моего мужа; кое-что о природе этого сходства я узнала на моем супружеском ложе. И вот в свете свечи я увидела очертания дыбы. Там было еще огромное колесо, какие я видела на гравюрах, изображавших святых мучеников, на страницах молитвенных книг из небольшого собрания моей старенькой няни. И еще — прежде чем мой маленький огонек погас и я осталась в кромешной темноте — на мгновение я разглядела металлическую статую с дверцей в боку, и, насколько я знала, эта статуя должна была быть утыкана изнутри острыми шипами и зваться Железной Девой.

Кромешная тьма. А вокруг меня — орудия пытки.

До этого момента избалованная девочка не знала, что унаследовала стальные нервы и волю от матери, которая когда-то бросила вызов желтым разбойникам Индокитая. Дух моей матери заставил меня продолжать путь, в глубь этого ужасного места, в холодной, восторженной решимости узнать самое худшее. Я нашарила в кармане спички: каким тусклым, зловещим светом они вспыхивали! И все же этого света было более чем достаточно, чтобы увидеть комнату, предназначенную для осквернения, и жуткую тьму, в которой невероятные любовники сжимали друг друга в гибельных объятиях.

Стенами этой холодной пыточной комнаты служили голые камни; они влажно блестели так, будто источали страх. В каждом из четырех углов комнаты стояли очень древние погребальные урны, возможно этрусские, а на эбеновом треножнике возвышалась курильня с благовониями, которую он оставил зажженной, и она наполняла комнату жреческим смрадным чадом. Насколько я видела, колесо, дыба и Железная Дева были выставлены с таким показным размахом, словно это была скульптурная группа, и я почти успокоилась, уверив себя, что, вероятно, я попала всего лишь в небольшой музей его извращенных пристрастий и что все эти предметы были поставлены им только ради того, чтобы ими любоваться.

Однако посреди комнаты стоял катафалк: мрачный, зловещий гроб эпохи Ренессанса, окруженный длинными белыми свечами, а в ногах его, в огромном, высотой в четыре фута, кувшине, покрытом темно-красной китайской эмалью, стояла охапка тех же лилий, какими была наполнена моя спальня. Я не смела подойти к этому катафалку и поближе рассмотреть его обитателя, но я знала, что должна это сделать.

Каждый раз, когда я чиркала спичкой, чтобы зажечь свечи вокруг ее ложа, казалось, с меня слетает то облачение непорочности, которое будило в нем сладострастие.

Оперная дива лежала совершенно обнаженная под тонким покрывалом из редкого и очень дорогого льна, из которого в Италии делались саваны для людей, отравленных по государеву приказу. Я осторожно прикоснулась к ее белому запястью: она была холодна, он забальзамировал ее. На горле я разглядела синий след его пальцев душителя. Холодный, печальный отблеск пламени светился на ее бледных, закрытых веках. Но самое ужасное было то, что ее мертвые губы улыбались!

Позади катафалка во тьме поблескивало что-то перламутрово-белое; едва мои глаза привыкли к густеющему мраку, я наконец разглядела — о ужас! — это был череп. Да, череп, настолько выскобленный и отполированный, что с трудом верилось, будто эту голую кость когда-то облекала роскошная, полная жизни плоть. Череп был подвешен на растянутых невидимых нитях так, что казалось, будто он бесплотно парит в неподвижном, густом воздухе, в венке из белых роз и кружевной вуали, как последний образ маркизовой невесты.

И все же череп оставался по-прежнему прекрасен, в его прозрачных чертах так настойчиво угадывалось лицо, которое он когда-то носил, что я узнала ее тотчас же: это была вечерняя звезда, идущая по краю ночи. Один неверный шаг, моя дорогая бедная девочка, и ты присоединишься к роковой веренице своих сестер, которые раньше были его женами; один неверный шаг, и ты упадешь в объятия темной бездны.

А где же та, последняя из покойниц, румынская графиня, которая, вероятно, полагала, что ее-то кровь переживет его бесчинства? Я знала: она должна быть здесь, в том месте, которое, словно закручивающаяся воронка, тянуло меня к себе, ведя извилистыми коридорами замка. Сперва я не смогла найти от нее и следа. Но вдруг отчего-то — быть может, вследствие какого-то воздушного колебания, вызванного моим присутствием, — металлический панцирь Железной Девы издал призрачный звон; в моем воспаленном воображении пронеслась мысль, будто ее обитательница, возможно, пытается оттуда выбраться, хотя даже в приступе начинающейся истерики я понимала, что, однажды попав туда, она должна быть уже мертва.

Дрожащими пальцами я отогнула переднюю створку вертикально стоящего гроба, скульптурное изображение лица на которой было искажено страдальческой гримасой. От ужаса я выронила ключ, который все еще держала в руке. Он упал в растекающуюся лужу ее крови.

Дитя, рожденное в стране вампиров, она была пронзена не одним, а сотнями шипов, и казалось, умерла совсем недавно, в ней было столько крови… О боже! Когда же он стал вдовцом? Как долго он держал ее в этой отвратительной камере? Может быть, она сидела здесь все время, пока он ухаживал за мной в ярких огнях Парижа?

Я осторожно закрыла крышку ее гроба и вдруг разразилась горькими рыданиями, в которых кроме жалости к его жертвам присутствовало ужасное, мучительное сознание того, что я тоже из их числа.

Пламя свечей всколыхнулось, словно ветер подул откуда-то из-под двери. Их отблеск осветил огненный опал на моей руке, который мгновенно вспыхнул, загоревшись каким-то зловещим светом, как будто хотел сказать мне, что око Господне — его око — видит меня. Когда я увидела кольцо, за которое я сама же продалась, избрав эту участь, первой моей мыслью было бежать от своей судьбы.

У меня еще достало силы духа, чтобы пальцами затушить свечи вокруг гроба, подобрать свою свечку и с содроганием осмотреться вокруг, дабы удостовериться, что здесь не осталось никаких следов моего пребывания.

Я выудила ключ из кровавой лужи, обтерла его носовым платком, чтобы не запачкать руки, и вылетела из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Она захлопнулась с долгим гудением, словно врата ада.

Я не могла найти прибежище в своей спальне, ибо она хранила память о его присутствии, пойманном в ловушку бездонных посеребренных зеркал. Самым безопасным местом мне показалась музыкальная гостиная, хотя теперь я смотрела на картину, изображавшую святую Цецилию, с некоторым оттенком ужаса; в чем было ее мученичество?

Мой разум пребывал в смятении; планы побега беспорядочно роились в моей голове… как только волна схлынет с дороги, я отправлюсь на континент — пешком, бегом, спотыкаясь; я не доверяю ни шоферу в кожаной куртке, ни покладистой экономке, и я не осмелюсь довериться ни одной из бледных, как призраки, служанок, потому что все они до единой были слепыми орудиями в его руках. Едва оказавшись в деревне, я сразу же сдамся на милость полиции.

Только вот… можно ли им доверять? Его предки восемь сотен лет правили этими прибрежными землями из своего замка, окруженного вместо рва водами Атлантики. Может статься, и полиция, и адвокаты, и даже судьи были у него на службе, сообща закрывая глаза на его пороки, ибо он хозяин, чье слово — непреложный закон? Кто на этом далеком берегу поверит бледной парижаночке, которая прибежит к ним с рассказом о своих страхах, об ужасных, кровавых злодеяниях, о людоедском шепоте во тьме? Или же наоборот, они сразу признают это за правду? И сочтут своим долгом воспрепятствовать мне скрыться?

Надо позвать на помощь. Мама! Я бросилась к телефону — разумеется, в трубке была мертвая тишина.

Мертвая, как его жены.

Плотная темнота, без единой звездочки, по-прежнему заливала оконные стекла. Все лампы горели в моей комнате, прогоняя ночь, и однако тьма, казалось, все так же стремится поглотить меня, стоит за моей спиной — будто, надев маску огней, ночь, как бесплотная субстанция, способна проникнуть мне под кожу. Я посмотрела на маленькие драгоценные каминные часики с притворно-безобидными цветами, сделанные когда-то давно дрезденским мастером; с тех пор как я спустилась в его личную живодерню, их стрелки успели передвинуться всего на один час. Время тоже работало на него; оно не отпустит меня отсюда, из этой ночной ловушки, пока не наступит безнадежное утро и он не вернется ко мне, словно черное солнце.

Но может, время по-прежнему мой союзник; в этот час, в эту самую минуту он отплывает в Нью-Йорк.

Сознание того, что через несколько мгновений мой муж покинет Францию, немного успокоило мою тревогу. Мой разум говорил мне, что бояться нечего; прилив, который унесет его к Новому Свету, освободит меня из заточения в этом замке. С тем, чтобы ускользнуть от прислуги, проблем не будет. На станции любой может купить железнодорожный билет. И все же мне по-прежнему было не по себе. Я открыла крышку рояля; наверное, мне казалось тогда, что волшебство моей музыки сможет помочь мне, очертив магической фигурой, которая убережет меня от всякого зла: если один раз моя музыка уже заманила его в сети, быть может, она даст мне силы и освободиться от него?

Автоматически я начала играть, но пальцы не слушались и дрожали. Поначалу у меня не выходило ничего, кроме упражнений Черни [12], но процесс игры сам по себе подействовал на меня успокаивающе, и ради собственного утешения и гармонической рациональности возвышенной математики, порывшись в нотах моего мужа, я отыскала наконец «Хорошо темперированный клавир». В целях терапии я поставила для себя задачу сыграть все уравнения Баха до единого, решив, что если я сыграю их без единой ошибки, то наутро снова стану девственницей.

Вдруг — грохот упавшей трости.

Его трость с серебряным набалдашником! Этого еще не хватало! Хитрец, обманщик, он вернулся; он караулил меня за дверью!

Я встала; страх придал мне силы. Я с вызовом откинула назад голову.

— Войдите!

Мой голос на удивление мне самой звучал твердо и ясно.

Дверь медленно, робко приотворилась, и вместо массивной роковой фигуры мужа я увидела худенького, сутулого настройщика роялей, который, казалось, испугался меня больше, чем я — дочь своей матери — могла бы испугаться самого дьявола. В комнате пыток мне думалось, что я уже никогда больше не буду смеяться; но теперь я невольно и с облегчением расхохоталась, и через миг лицо мальчика просветлело, и он слегка, почти застенчиво, улыбнулся. Несмотря на его слепоту, глаза у него были удивительно добрые.

— Простите меня, — сказал Жан-Ив. — Я знаю, у вас полное право прогнать меня за то, что в полночь я прятался под вашей дверью… но я услышал, как вы ходите туда и обратно (моя спальня находится у подножия западной башни), и какая-то интуиция подсказала мне, что вам не спится и что вы, может быть, проведете бессонную ночь за роялем. И я не мог удержаться. Кроме того, я наткнулся вот на это…

Он протянул мне связку ключей, которую я обронила у входа в рабочий кабинет мужа, — связку, на которой не хватало одного ключа. Я взяла ключи у него из рук и, поискав глазами, куда бы их девать, остановила взгляд на вращающемся табурете, как будто мое спасение состояло лишь в том, чтобы их спрятать. А он все стоял и улыбался мне. Как трудно порой бывает поддерживать светский разговор.

— Прекрасно, — сказала я. — Я имею в виду рояль. Прекрасно настроен.

Но от смущения он стал не в меру красноречив, как будто его дерзость могла снискать мое прощение лишь при условии, что он подробно объяснит причины своего бесстыдного поведения.

— Когда прошлым вечером я услышал, как вы играете, то подумал, что никогда раньше не слыхал такого туше. Подобной техники исполнения. Для меня это такое наслаждение — услышать виртуозную игру! Поэтому я неслышно, как щенок, подкрался к вашей двери, мадам, приложил ухо к замочной скважине и стал слушать. Я слушал и слушал, пока вследствие собственной неловкости вдруг не выронил палку и не выдал себя.

На лице его светилась самая простодушная и трогательная улыбка.

— Он прекрасно настроен, — повторила я. Сказав это, к своему удивлению я обнаружила, что больше не могу сказать ни слова. И только снова и снова повторяла: «Настроен… прекрасно настроен…» Я заметила, как на лице его появляется удивление. В голове у меня помутилось. Когда я увидела его, его чистую, слепую доброту, какая-то стрела, казалось, пронзила мне самое сердце; лицо его затуманилось, и комната закружилась вокруг меня. После ужасного открытия, которое принесла мне кровавая комната, его нежный взгляд лишил меня чувств.

Придя снова в сознание, я обнаружила, что лежу в объятиях настройщика, который подсовывает мне под голову атласную подушку с табурета.

— Вы, должно быть, ужасно страдаете, — сказал он. — Невеста не должна так страдать, тем более в первые дни своего замужества.

В его речи звучали ритмы деревни, ритмы морской волны.

— Каждой невесте, прибывающей в этот замок, следовало бы заранее облачаться в саван и привозить с собой гроб и священника, — сказала я.

— О чем вы?

Поздно было хранить молчание; если он тоже принадлежал моему мужу телом и душой, то по крайней мере он был добр ко мне. Поэтому я рассказала ему все: о ключах, о запрете, о своем непослушании, о комнате, о дыбе, о черепе, о мертвых телах, о крови.

— Не могу поверить, — с изумлением произнес он. — Этот человек… он так богат, так знатен…

— Вот доказательство, — сказала я и вытряхнула проклятый ключ из своего носового платка на шелковистый ковер.

— О боже! — воскликнул он. — Я чувствую запах крови!

Он взял меня за руку и обнял. Хотя он был еще совсем мальчик, я ощутила, как от его прикосновения в меня перетекает огромная сила.

— По всему побережью рассказывают всякие истории, — сказал он.. — Когда-то жил один маркиз, который на материке охотился на молодых девушек; он гнал их собаками, как лисиц. Мой дед слыхал от своего деда о том, как маркиз вынул однажды из седельной сумки отрубленную голову и показал ее кузнецу, когда тот подковывал его лошадь. «Прекрасная особь, брюнетка… да, Гийом?» А это была голова жены того кузнеца.

Но в наши, более демократические, времена маркизу приходилось совершать путешествие в Париж, чтобы поохотиться в гостиных и салонах. Я задрожала, и Жан-Ив почувствовал это в тот же миг.

— О мадам! Я думал, это всего лишь бабушкины сказки про всякую нечисть и привидения, чтобы стращать непослушных детей! Но откуда вам, не знакомой со здешними местами, знать, что старинное название этого места — Кровавый Замок?

И действительно, откуда бы мне знать? Не считая того, что в душе я всегда знала: хозяин этого замка станет моим палачом.

— Слушайте! — внезапно произнес мой друг. — Море поменяло тональность; должно быть, скоро утро. Начинается отлив.

Он помог мне встать. Я выглянула в окно и посмотрела в сторону берега на дорогу, мокрые камни которой влажно мерцали, освещаемые неярким огоньком, показавшимся на том краю мглы, и с почти невообразимым ужасом, силу которого я не могу вам передать, я увидела вдали, далеко-далеко, неумолимо приближающиеся огни его огромной черной машины, лучи фар которой пробивались сквозь густой туман.

В самом деле, мой муж возвращался; на сей раз это уже не шутки.

— Ключ! — воскликнул Жан-Ив. — Нужно вернуть ключ на связку к остальным. Как будто ничего не произошло.

Но ключ был все еще покрыт пятнами крови, я помчалась в ванную комнату и сунула его под кран с горячей водой. В раковине забурлила алая вода, однако следы крови не смывались, как будто сам ключ кровоточил. Бирюзовые глаза дельфинов насмешливо подмигнули мне; они-то знали, что мой муж куда умнее меня! Я стала тереть пятно щеткой для ногтей, но оно все равно не смывалось. Я думала о том, что машина, наверное, уже неслышно подъезжает к закрытым воротам замка; чем больше я терла, тем ярче становилось кровавое пятно на ключе.

В сторожке привратника звякает колокольчик. Заспанный сын привратника откидывает лоскутное одеяло, зевает, натягивает через голову рубаху, просовывает ноги в сабо… не спеши, не спеши; как можно дольше не открывай двери своему хозяину…

А кровавое пятно словно издевалось над водяной струей, которая лилась из пасти хитроглазого дельфина.

— У вас больше нет времени, — сказал Жан-Ив. — Он уже здесь. Я знаю. Я останусь с вами.

— Нет! — сказала я. — Немедленно возвращайтесь в свою комнату, я прошу.

Он заколебался. Я подбавила в свой тон металла, потому что знала: я должна встретить своего хозяина одна.

— Оставьте меня!

Как только он ушел, я схватила ключи и пошла к себе в спальню. Дорога за окном была безлюдна; Жан-Ив оказался прав, мой муж уже в замке. Я плотно задвинула шторы, разделась, задернула вокруг себя полог, и в тот же миг терпкий аромат юфти возвестил о том, что мой муж снова рядом со мной.

— Дорогая!

С самой предательской и похотливой нежностью он поцеловал мои глаза, а я, изображая только что проснувшуюся новобрачную, обвила его руками, ибо от моего притворного молчаливого согласия зависело мое спасение.

— Меня обошел да Сильва из Рио, — насмешливо произнес он. — Мой нью-йоркский агент телеграфировал мне в Гавр и тем самым избавил от напрасного путешествия. Так что, любовь моя, мы можем продолжить наши прерванные утехи.

Я не поверила ни единому его слову. Я знала, что веду себя в точности согласно его желаниям; разве не для этого он купил меня? Обманным образом меня вынудили предаться этой безграничной тьме, отыскать источник которой я была призвана во время его отсутствия, и теперь, когда я столкнулась с этой потаенной стороной его существа, проявлявшейся только перед лицом его собственных ужасных пороков, я должна заплатить цену своего новоприобретенного знания. Тайна ящика Пандоры; но он сам дал мне в руки этот ящик, зная наперед, что я должна разгадать его секрет. Я играла в игру, где каждый ход был предначертан судьбой столь же всемогущей и жестокой, как и он, потому что он сам был воплощением этой судьбы. И я проиграла. Проиграла, не разгадав вовремя загадку невинности и порока, которую он мне загадал. Проиграла так, как проигрывает жертва своему палачу.

Его рука скользнула по моей груди под простынями. Мои нервы напряглись, и, не в силах удержаться, я отпрянула при его интимном прикосновении, ибо оно напомнило мне погибших жен в подвальном склепе и тернистые объятия Железной Девы. Когда он заметил мою строптивость, глаза его затуманились, но страсть не улеглась. Он облизал языком свои алые, и без того уже влажные, губы. Молчаливо, загадочно он отодвинулся от меня, чтобы снять пиджак. Он снял золотые часы и, как порядочный буржуа, положил их на прикроватный столик; выгреб из жилета звонкую мелочь и начал — о боже! — с наигранной озабоченностью похлопывать себя по карманам, недоуменно скривив губы, как будто что-то ища. Затем он поворачивается ко мне и с устрашающе-мрачной торжествующей улыбкой восклицает:

— Ну конечно же, ведь я отдал ключи тебе!

— Твои ключи? Ах, ну да. Они здесь, под подушкой… подожди-ка. Ах нет. Где же я их оставила? Помнится, без тебя я коротала время за роялем. Ну конечно! Они в музыкальной гостиной!

Внезапно он швырнул на кровать мой пеньюар из старинного кружева.

— Пойди и принеси их!

— Сейчас? Сию минуту? Это не может подождать до утра, дорогой?

Я старалась выглядеть соблазнительной, я видела себя, бледную, склонившуюся, как стебелек, попираемый безжалостной ногой, — дюжину хрупких, трогательных девушек, отражающихся в дюжине зеркал, и я видела, с каким трудом он сопротивляется мне. Если бы он подошел ко мне и присел на кровать, я бы его задушила.

Но он глухо прорычал:

— Нет, я не могу ждать. Сейчас.

Комната наполнилась неземным рассветным сиянием; не верилось, что до сих пор в этом ужасном месте я лишь однажды встречала рассвет. Но делать было нечего: пришлось идти за ключами в музыкальную гостиную, молясь о том, чтобы он не стал рассматривать их слишком пристально, умоляя Бога, чтобы глаза изменили моему мужу, чтобы его поразила внезапная слепота.

Когда я вернулась в спальню, неся связку ключей, которая позвякивала при каждом шаге, словно какой-нибудь странный музыкальный инструмент, он сидел на кровати без пиджака, в одной безукоризненно белой рубашке, обхватив голову руками.

И мне показалось, он был в отчаянии.

Странно. Невзирая на свой страх перед ним, который сделал меня белее моих одежд, я чувствовала, что в тот момент от него исходил отвратительный дух совершеннейшего отчаяния, зловонный и мрачный, словно окружавшие его лилии вдруг все разом начали загнивать или юфтевая кожа, запах которой сопровождал его повсюду, стала разлагаться на составляющие — свежесодранные шкуры и ворвань. В комнате царила гнетущая атмосфера его тяжелого, хтонического присутствия, так что кровь застучала у меня в ушах, как будто я оказалась низверженной на самое дно морской пучины, а надо мной бушевали волны, с грохотом разбивающиеся о берег.

Моя жизнь была в моих руках вместе со связкой ключей, и через мгновение мне предстояло отдать ее в эти руки с холеными ногтями. Увиденное в той кровавой комнате явственно говорило о том, что мне не следует ждать пощады. И все же, когда он поднял голову и пристально, словно не узнавая, посмотрел на меня невидящими, полуприкрытыми глазами, сквозь страх я почувствовала жалость к нему, к этому человеку, который жил настолько странно и уединенно, что, полюбив его достаточно сильно, чтобы последовать за ним, я должна была умереть.

Каким ужасно одиноким было это чудовище!

Монокль выпал из его глаза. Курчавая шевелюра была взъерошена, словно он в рассеянности теребил ее. Я видела, что налет безразличия исчез с его лица, и теперь его переполняло сдерживаемое возбуждение. Он потянулся, чтобы взять фишки, которые были ставкой в игре любви и смерти, и рука его слегка дрогнула; он обратил ко мне лицо, в котором угадывалось мрачное безумие, состоящее, как мне показалось — да, да, — из ужасающего стыда и страшного, порочного ликования, когда он постепенно удостоверился в глубине моего грехопадения.

Предательское пятно превратилось в отметину, по форме и блеску напоминавшую собой червонное сердечко на игральной карте. Он снял ключ со связки и некоторое время глядел на него в одиноком раздумье.

— Это ключ, который открывает двери в царство невообразимого, — проговорил он.

В его низком голосе слышались отзвуки великих церковных органов, которые, казалось, разговаривали с Богом.

Я не могла сдержать рыданий.

— О любовь моя, моя маленькая любовь, которая преподнесла мне чистый дар музыки, — почти с горечью произнес он. — Моя маленькая любовь, ты никогда не узнаешь о том, до какой степени мне ненавистен дневной свет!

И вдруг он резко приказал:

— На колени!

Я опустилась перед ним на колени, и он на несколько мгновений приложил ключ к моему лбу. Я почувствовала на коже легкое жжение, а затем, невольно взглянув на себя в зеркало, увидела, что пятнышко в форме сердечка само собой отпечаталось на моем лбу между бровей, словно знак касты браминов у индусской женщины. Или Каинова печать. А ключ снова заблестел как новенький. Он повесил его обратно на связку, издав такой же тяжелый вздох, каким он встретил мое согласие выйти за него замуж.

— Моя девственная пианисточка, готовься к мученической смерти.

— Какие формы примет мое мученичество? — спросила я.

— Отсечение головы, — почти сладострастно прошептал он. — Пойди и прими ванну; надень белое платье, которое было на тебе в опере, когда ты слушала «Тристана и Изольду», и ожерелье, предрекающее твой конец. А я пойду в оружейную комнату, дорогая, чтобы наточить церемониальный меч моего прадеда.

— А слуги?

— Никто не помешает нам совершить наш последний обряд; я уже отпустил их. Если выглянешь в окно, ты увидишь, как они уходят на большую землю.

Небо уже полностью озарилось бледным светом, утро было серым и блеклым, а море выглядело уныло и мрачно — в такой печальный день только умирать. Я видела, как вдоль дороги протянулась вереница людей, уходили все: горничные и судомойки, официанты и чистильщики кухонных котлов, лакеи, прачки и другие вассалы, работавшие в этом огромном доме. Большинство из них шли пешком, некоторые ехали на велосипедах. Бледноликая экономка тащилась с огромной корзиной, в которую, как я догадывалась, она напихала столько, сколько смогла унести из продуктовой кладовой. Маркиз, наверное, отпустил шофера с машиной на весь день, потому что тот ехал последним неспешно и величаво, словно замыкая траурный кортеж, сопровождавший мой гроб на большую землю для похорон.

Но я знала: мне не суждено упокоиться, как последней верной супруге, в доброй бретонской земле; меня ждала иная участь.

— Я отпустил их на весь день, чтобы они могли отпраздновать нашу свадьбу, — сказал он. И улыбнулся.

Но сколько бы я ни вглядывалась в удаляющуюся процессию, я не могла разглядеть Жан-Ива, нашего последнего слугу, нанятого лишь прошлым утром.

— А теперь иди. Прими ванну, оденься. Ритуал омовения и церемониальное облачение; после этого — жертвоприношение. Жди в музыкальной гостиной: я тебе позвоню. Нет, дорогая! — улыбнулся он, увидев, как я привскочила, вспомнив о молчащем телефоне. — Внутри замка можно звонить сколько угодно, а куда-то еще — никак нельзя.

Я терла лоб щеткой для ногтей так же, как раньше терла ею ключ, но, несмотря на все мои усилия, красная отметина никак не смывалась, и я уже знала, что мне суждено носить ее до самой смерти, которая, впрочем, не заставит себя долго ждать. Затем я пошла в гардеробную и надела белое муслиновое платье — наряд для жертвы аутодафе, который он купил, чтобы я слушала в нем «Liebestod». В отражениях зеркал двенадцать молодых женщин расчесывали двенадцать безжизненных каскадов каштановых прядей: вскоре их не станет ни одной. Массы лилий вокруг меня источали теперь тяжелый запах увядания. Они были похожи на трубы ангелов смерти.

На прикроватном столике, свернувшись, как приготовившаяся к броску змея, лежало рубиновое ожерелье.

Почти без чувств, с холодом в груди я спустилась по винтовой лестнице в музыкальную гостиную, но. придя туда, обнаружила, что я не одна.

— Я буду вам утешением, — сказал юноша, — хотя мало чем могу помочь.

Мы подвинули табурет к открытому окну, чтобы я могла, покуда это возможно, чувствовать древний, умиротворяющий запах моря, которое со временем добела отполирует старые кости, смоет все пятна. Последняя служанка давно уже просеменила прочь по дороге, и теперь волны, как и я обреченные, накатывали курчавой рябью, мелкими брызгами разбиваясь о старые камни.

— Ты этого не заслуживаешь, — сказал он.

— Кто знает, чего я заслуживаю и чего — нет, — ответила я. — Я ничего не сделала, но и это может оказаться достаточной причиной, чтобы приговорить меня к смерти.

— Ты его ослушалась, — сказал он. — Для него это достаточная причина, чтобы покарать тебя.

— Я сделала только то, что, по его мнению, должна была сделать.

— Словно Ева, — произнес он. Требовательно и резко зазвенел телефон. Пусть звонит. Но мой любимый поднял меня и поставил на ноги; я должна ответить. Трубка телефона была тяжела, как могильная земля.

— Во двор. Немедленно.

Мой любимый поцеловал меня и взял за руку. Он пойдет со мной, если я стану ему поводырем. Мужайся. Вспомнив о мужестве, я подумала о своей матери. Я увидела, как дрогнули мускулы на лице моего любимого.

— Стук копыт! — произнес он.

Я бросила еще один, отчаянный взгляд из окна и — о чудо! — увидела, как по дороге, разметая поднявшуюся воду, уже скрывавшую копыта лошади, с головокружительной быстротой несется всадница. Она скакала, заткнув полы юбки за пояс, чтобы лететь во весь опор: безумная, великолепная амазонка, облаченная во вдовий траур.

Телефон снова зазвонил.

— Я что, должен ждать тебя все утро?

С каждым мгновением моя мать была все ближе.

— Она не успеет, — сказал Жан-Ив, и все же в его голосе послышалась нотка надежды, что случится то, чего быть не должно.

Третий неумолимый звонок.

— Мне что, подняться за тобой на небеса, Святая Цецилия? Ты грешница, хочешь отягчить мои преступления, заставив меня осквернить брачное ложе?

Итак, я должна выйти на двор, где возле плахи меня ожидает мой муж, облаченный в брюки, сшитые лондонским портным, и сорочку от «Тёрнбулл и Ассер», держа в руке меч, который его прадед вручил маленькому капралу в знак своей капитуляции перед Республикой, а потом застрелился. Тяжелый обнаженный меч, серый, как это ноябрьское утро, острый, как боль роженицы, смертоносный. Когда муж увидел моего спутника, он заметил:

— Слепой ведет слепого, да? [13] Но неужели ты думаешь, эта юная особа была одурманена настолько, что осталась слепа к своим собственным желаниям, приняв от меня обручальное кольцо? Отдай его мне, потаскуха!

Весь блеск опала угас. Я с радостью сняла кольцо с пальца, и, стоило избавиться от него, даже здесь, в этом печальном месте, у меня словно камень свалился с сердца. Муж любовно взял кольцо и насадил на кончик своего пальца: дальше оно не наделось.

— Оно послужит мне еще для дюжины новых невест, — сказал он. — На плаху, женщина. Нет, мальчишку оставь. Я разберусь с ним позже, и не таким благородным инструментом, как тот, которым я окажу моей жене честь, казнив ее, так что не бойтесь: даже в смерти вы не будете разлучены.

Медленно, шаг за шагом я пересекла мощеный двор. Чем больше я оттягивала свою казнь, тем больше времени я давала своему ангелу-мстителю, чтобы спуститься на землю…

— Поскорее, девочка! Неужели ты думаешь, что у меня пропадет аппетит, если ты будешь медлить с подачей блюд? Нет. С каждым мгновением я становлюсь все более голодным, более жадным, более жестоким… Беги ко мне, беги скорей! Я уже приготовил местечко для твоего прекрасного тела в моем паноптикуме человеческой плоти!

Он поднял меч и начал со свистом рассекать им воздух, но я все еще медлила, хотя недавно проснувшиеся во мне надежды стали мало-помалу угасать. Если она сейчас же не будет здесь, значит, ее лошадь споткнулась на дороге и упала в море… Единственное, что меня радовало: мой любимый не увидит, как я умру.

Муж положил мою голову на камень, свил, как уже делал раньше, из моих волос толстую веревку и убрал ее с шеи.

— Какая красивая шейка, — сказал он с неподдельной, ностальгической, как мне показалось, нежностью. — Напоминает стебелек молодого растения.

Я почувствовала шелковый волос его бороды и влажное прикосновение губ, когда он поцеловал меня в затылок. И вдруг я снова оказалась облачена лишь в рубиновое ожерелье: острое лезвие разрезало мое платье надвое, и оно упало к моим ногам. Мелкий зеленый мох, проросший сквозь трещины плахи, станет последним, что я увижу в этом мире.

Свист тяжелого меча.

И вдруг в ворота яростно застучали и заколотили, раздался резкий звон колокольчика и бешеное конское ржание! Вмиг дьявольская тишина замка разбилась вдребезги. Меч не опустился, ожерелье не лопнуло под его ударом, и моя голова не скатилась на землю. Ибо на мгновение зверь заколебался, но мне хватило той доли секунды, пока он стоял в изумленной нерешительности, чтобы вскочить на ноги и броситься на помощь моему любимому, который слепо сражался с огромными засовами, державшими ворота.

Маркиз стоял, словно пригвожденный к месту, в крайнем изумлении и растерянности. Как будто он в двенадцатый, тринадцатый раз смотрел свою излюбленную оперу «Тристан и Изольда» и вдруг в последнем акте Тристан зашевелился, восстал из гроба и весело пропел из Верди: мол, что было, то прошло, и слезами горю не поможешь, и что касается его, то лично он собирается жить счастливо до самой смерти. А кукловод, открыв рот и вытаращив глаза, в совершенном бессилии смотрел, как его куклы срываются со своих ниточек, пренебрегая ритуалами, которые он установил для них с начала времен, и начинают жить собственной жизнью; объятый ужасом король, который наблюдает восстание своих пешек.

Моя мать выглядела совершенно дико, необузданно: шляпу ее подхватило ветром и унесло в открытое море, так что голову ее украшала лишь развевающаяся седая шевелюра; черные фильдеперсовые чулки были видны до самых бедер, юбки были подоткнуты вокруг пояса, одна рука ее держала поводья поднятого на дыбы коня, другая сжимала армейский револьвер моего отца, а позади нее бурлило неукротимое, бесстрастное море — свидетель праведного гнева. И мой муж стоял как вкопанный, словно она была Медузой, и меч его все еще был занесен над головой, как в тех механических сценках о Синей Бороде, которые представлялись в стеклянных витринах на ярмарках.

А потом — будто любопытный ребенок кинул в щель автомата монетку и привел картину в движение. Огромный бородач взревел, оглашая округу истошным криком ярости, и, вращая славным мечом, словно речь шла о защите чести или жизни, атаковал нас всех троих.

В свои восемнадцать моя мать сумела справиться с тигром-людоедом, который разорял деревни в холмах к северу от Ханоя. И теперь, ни мгновения не поколебавшись, она вскинула револьвер моего отца, прицелилась и сделала один безупречный выстрел, который пробил голову моего мужа.

Мы живем тихо и мирно втроем. Разумеется, мне в наследство досталось огромное богатство, но большую его часть мы отдали на разные благотворительные нужды. Замок теперь превращен в школу для слепых, хотя я всегда молюсь о том, чтобы живущих там детей не преследовали мрачные призраки, рыщущие в поисках моего мужа, который никогда уже не вернется в кровавую комнату, чье содержимое было либо предано земле, либо сожжено, а дверь заделана.

Я чувствовала себя вправе оставить в своем распоряжении достаточно средств, чтобы открыть здесь, в окрестностях Парижа, небольшую музыкальную школу, и дела наши идут неплохо. Иногда мы даже можем позволить себе выбраться в оперу, хотя, конечно, никогда не покупаем билеты в ложу. Нам известно, что о нас много судачат и распускают слухи, но мы трое знаем правду, а обычная болтовня не в силах принести нам вреда. Я могу лишь благодарить Бога за — как бы это назвать? — материнскую телепатию, которая заставила мою мать сломя голову нестись прямо от телефона на станцию после того, как я позвонила ей в тот вечер. «Я никогда раньше не слышала, чтобы ты плакала, — сказала она в качестве объяснения. — Никогда, пока ты была счастлива. Да и кому придет в голову плакать из-за золотых кранов?»

Она ехала тем же поездом, что и я; она лежала на своей койке, так же как и я, без сна. Не найдя на безлюдном полустанке ни одного такси, она одолжила у изумленного фермера старую кобылу, ибо что-то внутри подсказывало ей, что она непременно должна добраться до меня прежде, чем прибывающая вода навсегда отрежет ей путь ко мне. Моя бедная старая няня в возмущении осталась дома: как? Прерывать милорду его медовый месяц? Вскоре она умерла. Втайне она так радовалась, что ее девочка стала маркизой; а теперь я вернулась едва ли намного богаче прежнего, семнадцатилетней вдовой, потерявшей мужа при весьма подозрительных обстоятельствах, и тут же стала налаживать свою семейную жизнь с каким-то настройщиком роялей. Бедняжка, она отошла в мир иной с горьким чувством разочарования! Но я верю, что моя мать любит Жан-Ива не меньше, чем я сама.

Никакая пудра и белила, сколь бы толстым слоем ни были они наложены, не могут скрыть красную отметину па моем лбу; я рада, что он не может ее видеть — не потому, что я боюсь стать ему противной, поскольку знаю: он ясно видит меня своим сердцем, — но потому, что так я избавлена от стыда.

Женитьба мистера Лайона

Живая изгородь за окнами ее кухни искрилась так, будто снег светился изнутри; и даже когда к вечеру небо начало темнеть, зимний пейзаж по-прежнему изливал отраженный свет, а мягкие снежные хлопья, кружась, ложились на землю. Прекрасная девушка, кожа которой тоже светится изнутри, так что можно подумать, будто она сама сделана из снега, отложив ненадолго домашние дела, выглядывает из окна своей убогой кухоньки на проселочную дорогу. За весь день здесь не появилось ни души; белая, чистая дорога расстилается, как подвенечный атлас.

Отец сказал, что вернется домой до темноты.

Снег оборвал все телефонные провода; отец не мог бы позвонить, даже чтобы сообщить о себе самые лучшие вести.

По дорогам не проехать. Надеюсь, с ним все в порядке.

Но старая машина застряла в колее — ни туда ни сюда; мотор натужно взревел, поперхнулся и заглох, а до дома еще так далеко. Когда-то он уже был разорен, а теперь, как сообщили ему в это самое утро адвокаты, он разорен дважды; в завершение долгих и мучительных попыток спасти свое состояние ему ничего не оставалось, как наскрести по карманам немного мелочи на бензин и вернуться домой. У него даже не хватило денег, чтобы купить своей Красавице, своей дочери, своей любимице одну-единственную белую розу, которую она попросила; единственный подарок, который она хотела бы получить, независимо от исхода его дел и независимо от того, станет ли он снова богат. Она просила столь немногого, а он не мог дать ей даже этого. Он проклинал никчемную машину, которая переполнила чашу терпения и сломила его дух; ему ничего не оставалось, как потеплее закутаться в овчинный тулуп, бросить груду железа на месте и отправиться по заметенной снегом дороге в поисках помощи.

За коваными железными воротами ему открылась небольшая заснеженная аллея, которая, описав скромный завиток, привела к миниатюрному, аккуратному домику в греческом стиле, словно застенчиво прячущемуся за отяжелевшими от снега ветвями древних кипарисов. Уже почти стемнело; дом в его уютной, уединенной и печальной красоте мог бы показаться безлюдным, если бы не маленький огонек, мерцавший в окне верхнего этажа таким неясным светом, что его можно было принять за отблеск какой-нибудь звезды, если бы только ее свет мог пробиться сквозь плотную снежную пелену, которая еще гуще застилала небо. Продрогший насквозь, он повернул ручку калитки, и острая боль пронзил а его сердце, ибо в призрачно-увядшем сплетении колючих ветвей кустарника он увидел блеклую, безжизненно повисшую белую розу.

Ворота с громким лязгом захлопнулись за его спиной; даже слишком громко. На мгновение в том лязге ему послышалось что-то бесповоротное, решительное и зловещее, как будто захлопнувшиеся ворота отрезали его от всего мира в этом обнесенном стенами заснеженном саду. Откуда-то издалека (откуда точно, он не знал) до него донесся звук, который не спутаешь ни с каким другим на свете: мощный рык дикого зверя.

Но нужда заставила его отбросить страхи, и он решительно подошел к двери из красного дерева. На двери висел молоточек в форме львиной головы с продетым в нос кольцом; протянув руку к кольцу, он вдруг заметил, что голова льва была не медной, как ему показалось вначале, а золотой. Однако не успел он постучать, как дверь бесшумно отворилась внутрь на хорошо смазанных петлях, и он увидел перед собой белую залу, озаренную свечами огромной люстры, которые проливали мягкий свет на бесчисленное множество цветов в больших, свободно расставленных хрустальных вазах, так что казалось, вдохнув в себя их аромат, он попал в разгар теплой весны. Тем не менее в зале не было ни одной живой души.

Дверь за ним притворилась так же бесшумно, как и открылась, но на сей раз он уже не почувствовал страха, хотя, судя по той атмосфере ирреальности, которой был напоен этот дом, он понимал, что попал в необычное место, где не все известные ему законы бытия обязательно соблюдаются, ибо очень богатые люди зачастую бывают и весьма эксцентричны, а этот дом явно принадлежал человеку невероятно богатому. Тем не менее поскольку никто не подошел, чтобы взять у него пальто, он снял его сам. Вдруг хрустальные подвески люстры тихонько зазвенели, как будто засмеявшись от удовольствия, а дверь гардеробной распахнулась сама собой. Однако во всей гардеробной не было ни одного пальто, ни даже положенного для сельской местности непромокаемого плаща, который бы мог соседствовать с его патриархальным овчинным тулупом, но когда он снова вышел в прихожую, там наконец его ожидала встреча с живым существом: это был всего лишь свернувшийся калачиком на ковровой дорожке белый, в каштановых пятнах, английский той-спаниель, который приветствовал его, приподняв ему навстречу свою умную голову. Для него это стало еще одним утешительным доказательством богатства и эксцентрической натуры незримого хозяина, поскольку вместо ошейника на псе красовалось бриллиантовое ожерелье.

Пес приветственно вскочил на ноги и заботливо сопроводил его (забавно!) в обитый кожаными панелями уютный кабинет на втором этаже, где стоял невысокий столик, придвинутый к камину с весело потрескивающими дровами. На столе — серебряный поднос; на нем — графин виски с привязанной вокруг горлышка серебряной табличкой «Выпей меня» и серебряное блюдо, на крышке которого размашистым почерком наставительно выгравировано: «Съешь меня». На блюде оказались бутерброды с толстыми ломтями еще кровавого ростбифа. Он выпил виски с содовой и закусил бутербродом, намазав его великолепной горчицей, предусмотрительно поставленной тут же в глиняном горшочке; а спаниель, увидев, что гость принимает угощение, снова потрусил куда-то по своим делам.

Единственное, что еще могло заставить отца Красавицы почувствовать себя совсем комфортно, это найти в зашторенной нише не только телефон, но и карточку с номером круглосуточной авторемонтной службы; всего пара звонков, и он убедился, что, слава богу, в его машине нет никаких серьезных поломок: виновата лишь изношенность автомобиля и плохая погода… не мог бы он забрать ее в деревне через час? Стоило ему описать дом, откуда он звонил, и на том конце провода с каким-то совершенно новым почтением ему предоставили подробные указания, как добраться до деревни, находящейся всего-то в полумиле.

Он был очень смущен, но при своих нынешних безденежных обстоятельствах с большим облегчением услышал, что счет за ремонт будет оплачен его радушным, хотя и невидимым хозяином; никаких вопросов, заверил его механик. Хозяин всегда так делает.

Выпив еще стаканчик виски, он снова тщетно попытался дозвониться до Красавицы и сказать ей, что приедет поздно; но линии по-прежнему были неисправны, хотя метель чудесным образом прекратилась, показалась луна, и сквозь бархатные шторы проглядывал белый, как слоновая кость, пейзаж, усыпанный серебряными искрами. Вновь появился спаниель, который осторожно держал в зубах его шляпу, вежливо повиливая хвостом, словно говоря, что пора домой, волшебное гостеприимство подошло к концу.

Когда дверь за ним закрылась, он увидел, что львиные глаза сделаны из агата.

Розовые кусты застыли, густо укрытые огромными снежными сугробами; проходя к воротам, он задел какую-то ветку, и ледяная горсть снега мягко свалилась на землю, открыв чудом сохранившуюся, последнюю, единственную, прекрасную розу — наверное, последнюю живую розу, уцелевшую среди зимы; она источала такой сильный и изысканный аромат, что казалось, он звенит, как струна в морозном воздухе.

Мог ли этот таинственный, великодушный хозяин отказать Красавице в таком подарке?

Мощный, яростный рев раздался вновь, но уже не вдалеке, а где-то совсем рядом, словно из-за двери красного дерева; казалось, весь сад замер, предчувствуя недоброе. И все же из любви к своей дочери отец Красавицы сорвал розу.

И тут все окна дома озарились неистовым светом, и вслед протяжному многоголосому реву — словно целый львиный прайд — показался сам хозяин.

От крупного существа всегда исходит какое-то более сильное ощущение достоинства, уверенности, присутствия, нежели свойственно большинству из нас. Отцу Красавицы от смущения показалось, что явившийся перед ним хозяин ростом даже выше своего дома: у него было массивное, но подвижное тело, лунный свет поблескивал на его огромной косматой гриве, в зеленых, как агат, глазах, на золотистой щетине тяжелых лап, которыми он схватил его за плечи так, что острые когти пронзили овчинный тулуп насквозь, и встряхнул, как рассерженный ребенок трясет свою куклу.

Хозяин в львином обличье тряс отца Красавицы до тех пор, пока у того не застучали зубы, и затем бросил наземь, на колени, а выскочивший из распахнутой двери спаниель тревожно залаял, пританцовывая вокруг, словно дамочка, на вечеринке у которой вдруг завязалась драка.

— Любезный хозяин, — заикаясь произнес отец Красавицы; но в ответ ему снова раздалось лишь грозное рычание.

— Любезный? Никакой я не любезный! Я Чудовище, и ты должен звать меня Чудовищем, а я буду звать тебя Вором!

— Прости меня, Чудовище, за то что я украл розу из твоего сада.

У него была голова льва, грива и лапы льва, он даже приседал на задних лапах, как рассерженный лев, и все же на нем был надет домашний жакет из темно-красной парчи, а сам он был владельцем этого прекрасного дома и окрестных холмов.

— Я сделал это ради дочери, — сказал отец Красавицы. — Единственное на свете, что ей хотелось получить, была всего одна прекрасная белая роза.

Чудовище грубо выхватило фотографию, которую отец достал из своего бумажника, и посмотрело на нее сперва бегло, а затем с каким-то странным удивлением, словно его посетила некая догадка. Фотограф запечатлел тот особый редкий взгляд, светившийся бесконечной добротой и серьезностью, который иногда бывал у нее, как будто глаза ее обладали способностью проникать сквозь внешние покровы и заглядывать в вашу душу. Осторожно, чтобы не повредить фотографию своими когтями, Чудовище возвратило ее обратно.

— Что ж, отдай ей розу, но взамен привези свою дочь на ужин ко мне, — проворчал хозяин.

Ничего не оставалось, как согласиться.

Хотя отец рассказал, каков из себя тот, кто ее ожидал, увидев его, она невольно вздрогнула от страха, ибо лев есть лев, а человек — это человек, и хотя львы гораздо красивее, чем мы, их красота все же совсем иная, а кроме того, они не питают к нам никакого уважения: да и откуда его взять? Тем не менее страх, который дикие звери испытывают перед нами, гораздо более рационален, нежели наш страх перед ними, и какая-то грусть в его казавшихся почти слепыми, как будто уставшими смотреть на мир, агатовых глазах тронула ее сердце.

Он сел, бесстрастный, как восковая кукла, во главе стола; столовая была обставлена в стиле эпохи королевы Анны, увешана шпалерами — настоящее загляденье. Кроме ароматного супа, подогреваемого на специальной маленькой горелке, все остальные блюда были холодными, хотя и изысканными: холодная дичь, холодное суфле, сыр. Он попросил ее отца брать блюда с сервировочного стола, сам же не ел ничего. Он нехотя признался в том, о чем она уже догадалась, а именно, что ему не нравилось присутствие в доме слуг, потому что, подумалось ей, постоянное присутствие людей слишком живо напоминало бы ему о том, что он не такой, как все; а спаниель весь ужин просидел у его ног, иногда вскакивая, чтобы посмотреть, все ли в порядке.

Какой он был странный. Его ошеломляющая несхожесть с ней самой казалась ей почти невыносимой; его присутствие шокировало ее. Ей казалось, что этот дом безмолвно давит на нее, словно они находились глубоко под водой; заметив его огромные лапы, покоившиеся на подлокотниках кресла, ей подумалось: для любого нежного травоядного это верная гибель. И сама почувствовала себя белоснежно-чистым жертвенным агнцем.

И все же она сидела и улыбалась, потому что так хотел ее отец; а когда Чудовище рассказало о том, как собирается помочь ее отцу обжаловать судебное решение, улыбка заиграла не только на ее устах, но и в глазах. Когда же они все потягивали бренди и Чудовище своим мурлыкающим говорком предложило ей остаться с ним в тепле и уюте, пока ее отец не вернется из Лондона и не уладит свои дела, она заставила себя улыбнуться. Ибо с замиравшим от страха сердцем уже знала, едва лишь он начал свою речь, что так оно и будет и что ее визит к Чудовищу по какой-то невероятной взаимной шкале станет той ценой, которую ей придется заплатить за благосостояние своего отца.

Не думайте, что у нее не было своей собственной воли; просто в ней невероятно было развито чувство ответственности, и, кроме того, ради своего нежно любимого отца она бы не задумываясь пошла хоть на край света.

В ее спальне стояла удивительная кровать из стекла; у нее была своя ванная комната, где ее ждали мягкие, как овечье руно, полотенца и флаконы с ароматными притираниями; у нее даже была своя небольшая гостиная, стены которой покрыты старинными обоями с райскими птичками и китайскими сценками, гостиная, наполненная ценными книгами, картинами и цветами, выращенными незримыми садовниками в оранжереях Чудовища. На следующее утро отец поцеловал ее на прощание и уехал, исполненный возродившихся надежд, что очень ее радовало, и все же она скучала по своему убогому жилищу и по их нищему существованию. Окружавшая ее непривычная роскошь казалась особо трогательной, потому что все это не доставляло никакой радости хозяину, которого она не видела больше весь день, как будто не он, а она его напугала, хотя спаниель приходил и сидел подле нее, чтобы составить ей компанию. В тот день на собаке было надето великолепное бирюзовое колье.

А кто же готовил ей еду? Чудовище было так одиноко; за все время своего пребывания в гостях она не заметила даже следа иного человеческого присутствия, тем не менее подносы с едой доставлялись на кухонном подъемнике прямо в буфет из красного дерева у нее в гостиной. На обед была яичница с беконом и жареная телятина; за едой она листала книгу, найденную во вращающемся книжном шкафу из розового дерева, — собрание изысканных и элегантных французских сказок о белых кошках, которые на самом деле были заколдованными принцессами, и о феях, которые летали, как птички. Она отщипнула веточку от большой грозди мускатного винограда, служившего ей десертом, и неожиданно для себя зевнула: оказывается, ей скучно. Тогда спаниель взял подол ее юбки своими бархатистыми губами и мягко, но требовательно потянул за собой. Она покорно прошла вслед за спаниелем в кабинет, где ее отцу некогда был оказан радушный прием, и, умело скрывая свое волнение, обнаружила там сидящего возле камина хозяина; рядом с ним стоял поднос с кофейным прибором, и ей было предложено налить себе кофе.

Его голос, казалось, доносился из глубоких подземелий, наполненных эхом, — глухое, нежное урчание; и как ей, проведшей весь день в окрашенном пастельными тонами ничегонеделании, как ей теперь разговаривать с обладателем голоса, который, словно музыкальный инструмент, нарочно создан, чтобы повергать в такой же трепет, в какой должны повергать звуки большого органа? В зачарованном благоговении она смотрела, как отблески огня играют на золотых прядях его гривы; та светилась вокруг его головы, как ореол, и он напомнил ей первого великого зверя Апокалипсиса — крылатого льва, положившего одну лапу на Евангелие от Марка. Светская беседа не клеилась в устах Красавицы; светские разговоры никогда, даже в лучшие времена, не были ее коньком, к тому же в этом у нее было маловато опыта.

А он несмело, словно сам робея в присутствии молодой девушки, как будто выточенной из цельной жемчужины, стал расспрашивать ее о судебной тяжбе отца и о ее покойной матери, и о том, как они, когда-то столь богатые, дошли до такой бедности. Он изо всех сил старался побороть в себе смущение, свойственное существу неприрученному, а она пыталась справиться со своей застенчивостью, так что вскоре она уже болтала с ним так, словно они были знакомы всю жизнь. Когда маленький ангелочек на позолоченных каминных часах пробил в свой миниатюрный барабан, она с изумлением обнаружила, что наступила полночь.

— Как поздно! Вам, наверное, пора спать, — сказал он.

После этих слов наступило молчание, как будто обоих странных собеседников вдруг охватила неловкость от того, что они вместе одни, в этой комнате, погруженной во мрак зимней ночи. Она уже готова была встать, но внезапно он бросился перед ней на колени и зарылся головой в ее платье. Она осталась сидеть, словно прикованная к месту; ее пальцы чувствовали его горячее дыхание, жесткая щетина царапала ей кожу, шершавый язык лизнул ее, и с нахлынувшим умилением она поняла: он просто целует ей руки.

Он отпрянул и долго смотрел на нее зелеными бездонными глазами, в которых она видела двойное отражение своего лица, маленького, словно нераскрывшийся цветочный бутон. Затем, не говоря ни слова, он выскочил прочь из комнаты, и она с неописуемым ужасом увидела, что он скачет на четырех лапах.

Весь следующий день по-прежнему заснеженные холмы оглашались раскатистым ревом Чудовища: может, хозяин вышел на охоту? Красавица спросила у спаниеля. Но спаниель сердито заворчал, как будто желая сказать, что не стал бы отвечать, даже если б мог.

Красавица проводила дни в своих покоях за чтением или, может быть, за вышиванием; для нее были приготовлены цветные шелковые нитки и пяльцы. Но она, хорошенько укутавшись, бродила внутри обнесенного стенами сада среди облетевших роз, понемногу сгребая листья и наводя порядок, а спаниель ходил за нею по пятам. Неторопливое, спокойное время, выходное. Ее захватило очарование этого прекрасного и грустного места, и она поняла, что вопреки всем ее ожиданиям, она счастлива здесь. Она уже не чувствовала ни малейшего страха во время своих ночных бесед с Чудовищем. Никакие земные законы природы не властвовали здесь: она была окружена заботами целой армии невидимых слуг, под терпеливым присмотром кареглазого пса она могла разговаривать со львом о том, откуда взялась луна и ее отраженный свет, о звездах и материи, из которой они состоят, о различных превратностях погоды. И все же его странность по-прежнему вызывала у нее дрожь; и когда он бессильно падал перед ней на колени, чтобы поцеловать ей руку, как он делал всякий раз на прощание, она инстинктивно уходила в себя, отстраняясь от его прикосновений.

Раздался телефонный звонок: это ее. Отец. Вот так новость!

Чудовище уронило голову на лапы. Ты вернешься ко мне? Без тебя здесь будет так одиноко.

Она была тронута почти до слез, узнав, что она ему так дорога. Ей так хотелось поцеловать его в косматую гриву, но, уже протянув руку, она не смогла заставить себя прикоснуться к нему по собственной воле: они ведь такие разные. Ну конечно, сказала она; я вернусь. Скоро, прежде чем окончится зима. А потом за ней приехало такси и увезло ее прочь.

В Лондоне вам не страшна стихия, потому что тепло людской толчеи растапливает снег раньше, чем он успевает выпасть; а отец ее снова разбогател, как и прежде, ибо адвокаты его косматого друга так хорошо знали свое дело, что сумели обратить его долги в чистую прибыль. Великолепный отель, опера, театры, новый гардероб для его драгоценной дочери, чтобы она могла сопровождать его на светские рауты, приемы, в рестораны; и жизнь показалась ей той стороной, какой до этого она никогда не знала, потому что отец ее разорился раньше, чем умерла родами ее мать.

И хотя источником этого новообретенного богатства было Чудовище, о котором они часто говорили, но теперь, когда они были так далеко от его застывшего вне времени дома, казалось, тот стал приобретать черты далекого лучезарного сна, и даже само Чудовище — такое ужасное и такое ласковое — превратилось в некое подобие доброго гения удачи, которая улыбнулась им однажды и отпустила с миром. Она послала ему цветы — белые розы — взамен тех, которые он подарил ей, и, выйдя из цветочного магазина, она ощутила внезапное чувство абсолютной свободы, как будто ей только что довелось избежать неизвестной опасности, как будто перед ней замаячила возможность какой-то перемены, но она в конце концов от нее отказалась. И все же к этой радости примешивалась и пустота разочарования. Но в отеле ее уже ждал отец: они наметили совершить восхитительную прогулку, чтобы купить ей меха, и она радовалась в предвкушении этого удовольствия, как радовалась бы на ее месте любая девушка. Поскольку цветы в цветочном магазине были одни и те же круглый год, то, когда она глядела на витрину, ничто не напоминало ей о том, что зима почти на исходе.

Вернувшись с позднего ужина после театра, она сняла перед зеркалом серьги: Красавица. Она с удовлетворением улыбнулась самой себе. На исходе юности она научилась быть избалованным ребенком, а ее жемчужная кожа стала немного припухлой от переполнявшей ее жизни и комплиментов. Под воздействием каких-то внутренних сил начали меняться очертания ее губ — эти признаки личности, а ее доброта и серьезность порой обращались некоторой капризностью, когда что-нибудь выходило не совсем так, как ей хотелось. Нельзя сказать, что ее свежее личико начало увядать, но в те дни она слишком часто улыбалась своему отражению в зеркалах, и лицо, которое улыбалось ей в ответ, было уже не совсем то, которое она видела в агатовых глазах Чудовища. Вместо красоты ее лицо начало приобретать налет неотразимой красивости, который характерен для избалованных, изящных и дорогих кошечек.

Теплый ветер весны дохнул из ближайшего парка через открытое окно; и неизвестно отчего у нее на глаза навернулись слезы.

Внезапно за дверью раздался настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал в нее когтями.

Красавица мгновенно очнулась от зеркального наваждения; вдруг она все ясно вспомнила. Весна пришла, а она не сдержала своего обещания. И теперь Чудовище само пришло за ней! Сперва она испугалась его гнева, но затем несказанно обрадовалась и побежала открывать дверь. Но это был всего лишь пятнистый спаниель, который бросился в объятия девушки, возбужденно лая и тихонько поскуливая от радости.

Но куда делся тот холеный, одетый в драгоценные ошейники пес, который некогда сидел подле ее вышивания в маленькой гостиной с райскими птичками, задремавшими на стенах? Мохнатые уши этой собаки были в грязи, шкурка запылилась и свалялась, бока его были впалыми, как у пса, проделавшего огромный путь, и, не будь он собакой, из его глаз, наверное, текли бы слезы.

После этого первого, восторженного приветствия пес не стал дожидаться, когда Красавица попросит принести ему еды и воды; он схватил ее за шифоновый подол вечернего платья, заскулил и потащил за собой. Потом запрокинул голову и завыл, а затем снова заскулил и опять потянул за подол.

Поздний, неторопливый поезд отвезет ее на ту станцию, откуда она уезжала в Лондон три месяца назад. Красавица наспех написала отцу записку, накинула на плечи пальто. Скорей, скорей, безмолвно торопил ее спаниель; и Красавица уже знала, что Чудовище умирает.

В густой предрассветной тьме начальник станции разбудил ради нее заспанного шофера. Гони что есть мочи.

В саду, казалось, по-прежнему властвовал декабрь. Земля была тверда как камень, ветви темных кипарисов с печальным шорохом раскачивались на холодном ветру, а на розовых кустах не было ни одного зеленого побега, словно им не хотелось распускаться в этом году. В окнах — ни огонька, лишь на самом верху под крышей сквозь оконное стекло пробивался слабый отблеск света. Бесплотный призрак едва теплящегося огня.

Спаниель немного вздремнул у нее на коленях — несчастный пес совсем ослаб. Но теперь в горестном возбуждении он снова торопил Красавицу, и, открыв входную дверь, она почувствовала острый укол совести, ибо увидела, что на золотом кольце дверного молотка висит густая вуаль траурного крепа.

Дверь открылась не бесшумно, как раньше, а с печальным скрипом, и на сей раз за ней была глухая тьма. Красавица чиркнула золотой зажигалкой: бесформенные оплывшие сталактиты холодного воска залепили люстру, а подвески были обвиты ужасными арабесками паутины. Цветы в стеклянных вазах увяли, словно после ее ухода ни у кого не было охоты поменять их на свежие. Повсюду лежала пыль; холодно. В доме царил дух смертельной усталости, отчаяния, но хуже всего было нечто вроде физического ощущения разрушенной иллюзии, как будто волшебные чары были следствием дешевого трюка заезжего факира, а ныне фокусник, которому так и не удалось привлечь внимание публики, отбыл попытать счастья в другие края.

Красавица нашла свечу и в ее колеблющемся сиянии поднялась вслед за верным спаниелем на верхний этаж, мимо кабинета, мимо своих покоев, через опустевший дом, населенный эхом, по маленькой черной лесенке, где жили одни мыши да пауки, в спешке спотыкаясь и разрывая подол своего платья.

Какая скромная спальня! Чердак с покатой крышей, где могла бы жить разве что горничная, если бы Чудовище держало прислугу. Ночная лампочка на каминной полке, окна без штор, голый пол без ковров и узкая железная кровать без матраса, на которой лежал он, трагически исхудавший: его большое тело едва проступало под выцветшим лоскутным одеялом, грива свалялась седыми колтунами, глаза — закрыты. На деревянном стуле, где были брошены его одежды, стоял простой кувшин для умывания, из которого торчали посланные ею розы, но все они были мертвы.

Спаниель вскочил на кровать и, жалобно скуля, зарылся носом под убогие покрывала.

— О Чудовище, — сказала Красавица. — Я вернулась домой.

Веки его дрогнули. Как же она раньше не заметила, что его агатовые глаза прикрывались веками, такими же, как у всех людей? Может, оттого, что в его глазах она видела только свое отражение?

— Я умираю, Красавица, — хрипло прошептал он вместо прежнего мурлыкания. — С тех пор как ты покинула меня, я заболел. Я не мог больше охотиться. Я понял, что не могу больше убивать беззащитных животных. Я не мог ничего есть. Я болен и скоро умру; но я умру счастливым, потому что ты пришла со мной попрощаться.

Она бросилась ему на грудь, так что заскрипела железная кровать, и покрыла его бедные лапы поцелуями.

— Не умирай, Чудовище! Если ты позволишь мне остаться, я никогда тебя не покину!

Когда губы ее дотронулись до его хищно изогнутых когтей, они живо спрятались в подушечки лап, и тогда она поняла, что ему приходилось все время держать их сжатыми в кулаки, но теперь робко, мучительно он начал понемногу разжимать пальцы. Ее слезы падали на его лицо, как снег, и под их каплями оно стало постепенно преображаться: сквозь шкуру проступили скулы, на широком лбу из-под рыжеватой щетины показалась кожа. И вот в ее объятиях лежал уже не лев, а человек — мужчина с непокорной гривой волос и странно сломанным, как у бывшего боксера, носом, что придавало ему отдаленное героическое сходство с красивейшим из всех чудовищ.

— Знаешь, Красавица, — сказал мистер Лайон, — мне кажется, сегодня я мог бы даже справиться с каким-никаким завтраком, если ты разделишь его со мной.

Мистер и миссис Лайон выходят погулять в сад; а старый спаниель дремлет в траве, осыпаемый медленным дождем розовых лепестков.

Невеста Тигра

Мой отец проиграл меня в карты Тигру.

Когда путешественники, приезжающие с севера, добираются до благодатных земель, где растут лимоны, их поражает какое-то странное безумие. Мы приехали из холодной страны; у себя дома мы вынуждены бороться с природой, а здесь — о! — кажется, будто наступил благословенный мир, когда лев может спокойно лежать рядом с ягненком. Все утопает в цвету; ледяной ветер не возмущает разлитой в воздухе неги. Солнце осыпает вас своими фруктовыми дарами. И смертельная, чувственная летаргия нежного Юга проникает в изголодавшийся разум, и он стонет: «Роскоши! Еще роскоши!». Но затем выпал снег, от него никуда не деться, он преследовал нас от самой России, словно летя вслед нашим саням, и в этом темном, печальном городе он наконец нагнал нас, облепив оконные стекла, как будто смеясь над отцовскими надеждами на вечное наслаждение, когда отец лихорадочно тасовал дьявольские картинки, и вены взбухали и пульсировали у него на лбу, и руки его дрожали.

Свечи роняли горячие, жгучие капли на мои обнаженные плечи. С яростным цинизмом, свойственным тем женщинам, кого обстоятельства жизни заставляют быть молчаливыми свидетельницами безумия, я наблюдала, как мой отец, распаленный отчаянием и огненной водой, которую здесь называют «граппа», пускает на ветер последние остатки моего наследства. Когда мы уезжали из России, мы владели тучными землями, синими лесами, где бродили медведи и дикие кабаны, крепостными крестьянами, пшеничными полями, фермами, у нас были любимые мною лошади, белые ночи прохладного лета, фейерверки северного сияния. Каким тяжким бременем, наверное, были для него все эти владения, ибо, разоряя себя, он хохотал, словно это доставляло ему неизъяснимую радость; ему так хотелось отдать все Тигру.

Каждый, кто приезжает в этот город, должен сыграть в карты с «великим сеньором»; желающих немного. Никто не предупредил нас об этом в Милане, а может, они и предупреждали, да только мы не поняли — возможно, виноват мой хромающий итальянский, а может, странный местный диалект. На самом деле я сама высказалась в пользу этого уединенного провинциального городка, который вышел из моды лет двести назад, ибо он не мог, по иронии судьбы, похвастать ни одним казино. Мне было невдомек, что ценой, которую придется платить за тихий декабрьский постой, станет игра с Милордом.

Час был поздний. Холодная сырость этого места пронизывает камни, проникает в ваши кости и губчатую сердцевину ваших легких; она дрожью прокралась в нашу маленькую гостиную, куда Милорд прибыл, чтобы поиграть в карты в столь необходимом для него уединении. Да и кто мог отказаться от такого приглашения, которое его слуга принес к нам на квартиру? Разумеется, только не мой распутный отец; в зеркале над столом я видела отражение его безумной страсти, моего безучастия, догорающих свечей, полупустых бутылок, вздымавшейся и опускавшейся волны цветных карт, неподвижной маски, полностью скрывавшей лицо Тигра, оставляя видимыми лишь его желтые глаза, взгляд которых блуждал между раскладом карт в его руке и мною.

«La Bestia!» — сказала наша хозяйка, боязливо вертя в руках конверт с его огромным гербом, изображающим вставшего на дыбы тигра; при этом лицо ее выражало то ли страх, то ли удивление. Но я не могла спросить у нее, почему они называют хозяина этих мест La Bestia — может, это как-то связано с его геральдическим символом? — поскольку говорила она на таком вязком и гнусавом местном диалекте, что в ее речи я не могла разобрать ни слова, за исключением того, когда, увидев меня впервые, она сказала: «Che bella!»

С тех пор как научилась ходить, я всегда была красоткой, с моими гладкими каштановыми локонами и розовыми щечками. К тому же я родилась в Рождество — моя английская няня называла меня своей «рождественской розой». Крестьяне же говорили: «Вылитая мать», — и крестились, отдавая дань уважения покойнице. Моей матери недолго суждено было цвести; не поскупившись на приданое, родители выдали ее замуж за такого нерадивого отпрыска русского дворянства, что вскоре она умерла, не выдержав его страсти к азартным играм, хождения по проституткам и истерических раскаяний.

Только войдя, Тигр подарил мне розу, достав ее из петлички своего безупречного, хотя и несколько старомодного фрака, в то время как лакей отряхивал снег с его черного плаща. Пока отец с величественным размахом завершал свой путь к полному разорению, мои нервные пальцы лепесток за лепестком рвали в клочья эту белую, неестественную для зимы розу.

Местность тут унылая, замкнутая в себе; пасмурный, бесцветный пейзаж, туманный пар над мрачными водами реки, куцые, приземистые ивы. И страшный город: мрачная главная площадь — пьяцца, которая идеально подходит разве что для публичных казней, и нависшая над нею неуловимая, зловещая тень церкви, смахивающей на коровник. Приговоренных к смерти здесь когда-то вывешивали в железных клетках на городских стенах; здешним людям легко дается жестокость, у них у всех близко посаженные глаза и тонкие губы. Скудная еда: политые оливковым маслом макароны, вареная говядина с соусом из горьких трав. Везде царит гробовая тишина, жители кутаются от холода, так что их лица невозможно разглядеть. Кроме того, все вам лгут, все вас обманывают: владельцы гостиниц, извозчики — все до единого. Боже, как они нас обирали!

Предательский юг: вам кажется, здесь никогда не бывает зимы, но вы забываете, что приносите зиму с собой.

Мои ноздри все более раздражал дурманящий запах, который исходил от Милорда, это был чересчур сильный для столь небольшой квартиры и такой маленькой комнаты аромат багряной виверры. Наверное, он купается в благовониях, пропитывает ими рубашки и исподнее белье; каков же должен быть его собственный запах, если он так усиленно его скрывает?

Я никогда не видела, чтобы такой большой человек был в то же время таким плоским, несмотря на необычную элегантность Тигра, одетого в старомодный фрак, который, судя по виду, был куплен в те далекие годы, когда Тигр еще не стал добровольным затворником; он не стремится угнаться за временем. В его фигуре чувствуется грубая нескладность, происходящая от его неповоротливости и громадного роста; в его внешности есть какая-то странная сдержанность — как будто он борется с самим собой, чтобы стоять прямо, хотя гораздо охотнее ходил бы на всех четырех. Он опровергает наши жалкие человеческие потуги к достижению богоподобного, хотя и искаженного образа; только издали вы не заметите существенного отличия Тигра от обычного человека, хотя он скрывается под маской с искусно нарисованным красивым человеческим лицом. О да, красивым лицом; но черты его слишком правильны и симметричны, чтобы быть совершенно человеческими: одна половина этой маски является зеркальным отражением другой ее половины, чересчур совершенным, сверхъестественным. Кроме того, он носит парик, фальшивые волосы, перевязанные на затылке лентой, какие можно видеть на старинных портретах. Строгий широкий галстук, заколотый жемчужной булавкой, прячет его шею. А бежевые лайковые перчатки, казалось, с трудом прикрывают огромные и нескладные руки.

Он похож на балаганную куклу, сделанную из папье-маше, с волосами из пакли; и однако в картах он обладает дьявольской ловкостью.

Когда он склоняется над своими картами, его голос из-под маски разносится далеким эхом, к тому же в разговоре он так ужасно заикается, что только понимающий его лакей может перевести эту речь, словно хозяин — всего лишь неуклюжая кукла, а лакей — чревовещатель.

Фитиль упал в растопленный воск, свечи оплыли. К этому времени моя роза уже растеряла все свои лепестки, а отец тоже растерял всё до последнего.

— Всё, кроме девушки.

Азартные игры — это болезнь. Отец сказал, что любит меня, и тем не менее поставил свою дочь на карту. Он развернул их веером; в зеркале я увидела загоревшуюся в его глазах безумную надежду. Ворот его рубашки был расстегнут, волосы — всклокочены и стояли дыбом, у него был страдальческий вид человека, опустившегося до последней ступени разврата. От старых стен веяло резкими сквозняками, мне было так холодно, как никогда не бывало даже в России самой холодной русской ночью.

Дама, король, туз. Я видела их в зеркале. О, я знала: он был уверен, что не может меня проиграть; кроме того, вместе со мной он отыграл бы все, что до этого потерял: одним махом вернул бы все растраченные семейные богатства. К тому же, почему бы не выиграть в придачу и загородный фамильный палаццо Тигра, и его огромные доходы, и его земли по берегам реки, и его ренты, и сундуки с сокровищами, и полотна Мантеньи, Джулио Романо, солонки работы Бенвенуто Челлини, титулы… сам город.

Не думайте, что отец оценил меня меньше, чем в королевское состояние; но стоила я для него не больше, чем это королевское состояние.

В гостиной стоял адский холод. И мне — уроженке сурового севера — показалось, что на карту поставлена не моя плоть, а душа моего отца.

Мой отец, конечно же, верил в чудеса; а какой азартный игрок в них не верит? Разве не в погоне за таким чудом приехали мы сюда из страны медведей и звездопадов?

И мы балансировали на грани.

Тигр зевнул и выложил три оставшихся туза.

Равнодушные слуги неслышно, словно на колесах, проскользнули в комнату и одну за другой погасили свечи. При взгляде на слуг казалось, будто ровным счетом ничего не произошло. Они слегка недовольно зевали: ночь была на исходе. Мы не дали им спать. Слуга Тигра принес его плащ. Посреди всех этих приготовлений к отъезду мой отец сидел за столом, недвижно глядя на разложенные перед ним предательские карты.

Слуга Тигра твердо сообщил мне, что лакей заедет за мной и моими вещами завтра в десять, дабы препроводить меня в палаццо Тигра. Capisco? [14] Я была настолько поражена, что едва ли мне было вполне capisco; он терпеливо повторил мне приказ. Это был странный, худой, юркий человечек, который шагал, неровно подпрыгивая на косолапых ногах, обутых в смешные остроносые туфли.

Если раньше лицо отца было огненно-красным, то теперь он стал бледен как снег, залепивший оконное стекло. В глазах его стояли слезы: еще немного, и он расплачется.

— «Как дикарь», — сказал он; ему всегда нравились красивые слова. — «Который поднял собственной рукою И выбросил жемчужину, ценней, Чем край его…» [15] Я потерял мою жемчужину, мою бесценную жемчужину.

При этих словах Тигр издал вдруг ужасный рев — что-то среднее между ворчанием и рыком; свечи всколыхнулись. Расторопный слуга со строгим лицемерием, не моргнув глазом, перевел: «Мой хозяин говорит: если вы так беззаботно относитесь к своим сокровищам, будьте готовы расстаться с ними».

Когда они уходили, слуга одарил нас поклоном и улыбкой, которыми не мог нас наградить его хозяин.

Я смотрела на падающий снег, пока перед самым рассветом он не перестал; установились крепкие морозы, и следующее утро было ослепительным, как сверкающий клинок.

Элегантная, хотя и несколько старомодная карета Тигра была черной, как катафалк, с запряженным в нее лихим вороным мерином, который выпускал пар из ноздрей и переминался на утоптанном снегу с такой живой горячностью, что у меня проснулась надежда на то, что еще не весь мир, подобно мне, закован в лед. Я всегда немного склонялась во мнении в пользу Гулливера, который считал, что лошади лучше, чем мы, люди, и в тот день, представься мне такая возможность, я была бы рада отправиться с ним в страну гуигнгнмов.

Лакей восседал на козлах в изящной, расшитой золотом черной ливрее, сжимая в руке — вот неожиданность! — букет проклятых хозяйских белых роз, как будто подаренные цветы могли примирить женщину с любым унижением. С невероятной легкостью он спрыгнул на землю и церемонно передал их в мою неохотно протянутую руку. Распустивший нюни отец просит у меня розу в знак того, что я простила его. Ломая стебель, я укалываю палец, и отец получает от меня розу, испачканную в крови.

С до странности нескрываемым подобострастием лакей присел на корточки, чтобы подоткнуть под меня покрывало, настолько забыв при этом приличия, что озабоченно почесал своим неимоверно гибким указательным пальцем голову под напудренным париком, наградив меня при этом, как говаривала моя старая няня, «насмешливым взглядом», в котором сквозила ирония, лукавство и капелька презрения. А жалость? Никакой жалости. Глаза у него были влажно-карие, лицо изрезано морщинами, а в глазах — невинное лукавство постаревшего младенца. У него была несносная привычка все время бормотать себе под нос, укладывая принадлежащие хозяйскому трофею чемоданы. Я задернула шторки, чтобы не видеть отцовского прощания; моя злоба была острой, как осколок стекла.

Проиграть меня Тигру! Но в чем именно, задавала я себе вопрос, состоит его звериная сущность? Моя английская няня однажды рассказывала мне о человеке-тигре, которого она видела в Лондоне, когда была еще маленькой; она хотела напугать меня, чтобы я стала вести себя хорошо, потому что я росла маленькой дикаркой, и усмирить меня она не могла никакими кнутами и пряниками. Если ты не перестанешь докучать служанкам, моя красавица, человек-тигр придет и заберет тебя. Она говорила, что его привезли с Суматры, из Индии; его нижние конечности были целиком покрыты шерстью, и только голова и плечи его были человеческими.

И все же Тигр всегда носит маску; не может быть, чтобы его лицо выглядело так же, как мое.

Однако человек-тигр, несмотря на свою волосатость, мог держать в руке стакан с элем и выпить его, как добрый христианин. Она сама видела, как он это делал в таверне «Георгий» у Аппер-Мурфилдз, когда была такой же маленькой, как я, и так же шепелявила и ковыляла. Потом она начинала тосковать о Лондоне, который находился где-то далеко-далеко за Северным морем. Но если эта маленькая леди не будет хорошей девочкой и не станет есть борщ, то человек-тигр наденет свой широкий черный дорожный плащ, подбитый мехом, такой, как у твоего папы, одолжит у Лесного Царя его быстрого как ветер коня и примчится сквозь тьму прямо в детскую комнату, и…

Верно, моя красавица! И проглотит тебя, не жуя!

Как я тогда кричала от радостного ужаса, наполовину веря в ее историю, наполовину зная, что няня просто меня дразнит. И еще я знала нечто такое, чего не могла ей сказать. В нашей глухой деревне, где девушки-служанки с хихиканьем посвящали меня в тайны того, что делает бык с коровами, я слышала рассказы о дочери извозчика. Только тс-с-с, не проговорись своей няньке, что мы тебе про это рассказали; ну кому могла понадобиться эта дочка извозчика: с заячьей губой, косоглазая, страшная как смертный грех! Однако, к ее стыду, живот у нее стал набухать, так что все конюхи вокруг жестоко над нею подсмеивались, и поговаривали, что это ее медведь обрюхатил: сын родился в шерсти и со всеми зубами — верный признак. Но когда он вырос, то стал хорошим пастухом, хотя и жил бобылем в избушке на краю деревни; он умел заставить ветер дуть, куда он захочет, и распознавал, из каких яиц вылупятся курочки, а из каких — петушки.

Однажды удивленные крестьяне притащили моему отцу череп с двухвершковыми рогами на макушке и ни за что не желали возвращаться на поле к своим плугам, пока с ними не пошел священник; потому что челюсть у этого черепа была человечьей!

Бабушкины сказки, детские страхи! Вспоминая в последний день своего детства былые суеверные чудеса, я прекрасно понимала, почему так уютно лелеяла это беспокойное возбуждение. Ибо теперь я знала, что единственным моим капиталом была моя собственная шкура, и сегодня мне предстоит сделать первое деловое вложение.

Город остался уже далеко позади, и теперь мы ехали по широкой и плоской заснеженной пустыне, где попадались лишь изуродованные куцые ивы, низко склонявшие свои пушистые кроны над застывшими канавами; горизонт растворялся в тумане, и от этого небо казалось таким низким, что мы едва не касались его головами. И насколько хватало глаз — ни одной живой души. Каким скудным и сиротливым выглядел зимой этот иллюзорный рай, когда холод погубил все его плоды! И мои нежные розы тоже успели завять. Я открыла дверь кареты и швырнула мертвый букет в морщинистую и заледенелую дорожную грязь. Внезапно налетел резкий, пронизывающий ветер и засыпал мое лицо сухим, колючим снегом. Туман немного рассеялся, так что я уже могла разглядеть впереди скопление полузаброшенных домов из простого красного кирпича, складывающихся в нечеловеческих размеров цитадель его палаццо, похожую на гигантскую ловушку.

Это был целый мир без единого признака жизни, как выжженная планета. Я поняла, что за деньги Тигр покупал не роскошь, а уединение.

Маленькая вороная лошадка послушно протрусила через фигурные бронзовые ворота, которые были открыты нараспашку, словно двери какого-нибудь сарая, лакей помог мне выйти из кареты, и я ступила на потрескавшиеся каменные плиты огромного зала, где пахло душистым теплом конюшен, сладким ароматом сена и резким духом конского навоза. Под высокой крышей, на стропилах которой еще остались струпья прошлогодних ласточкиных гнезд, раздалось нестройное ржание и мягкий топот копыт; дюжина изящных конских морд оторвались от своих кормушек и, насторожив уши, повернулись в нашу сторону. Тигр приучил своих лошадей обедать в настоящей столовой. Стены весьма уместно были расписаны фресками, на которых изображались кони, собаки и люди в лесу, где на ветвях одновременно росли и плоды, и цветы.

Лакей вежливо тронул меня за рукав. Милорд ожидает.

Повсюду через разбитые окна и настежь распахнутые двери проникал ветер. Мы поднимались по лестницам все выше и выше, и наши шаги гулко отдавались на мраморном полу. Через арки и распахнутые двери я видела под сводчатыми потолками анфилады комнат, которые, как вереница китайских шкатулок, переходили одна в другую в бесконечных закоулках этого замка. Единственными, кто находился в движении, были он, я да ветер; вся мебель была укрыта пыльными покрывалами, канделябры — окутаны кисеей, картины — сняты со своих крюков и прислонены лицевой стороной к стене, как будто хозяин не мог выносить их вида. Дворец выглядел так, словно бы владелец собирался съезжать или, наоборот, так и не смог толком здесь обосноваться; Тигр предпочел жить в необитаемом месте.

Лакей бросил на меня успокаивающий красноречивый взгляд своих карих глаз, однако в этом взгляде было столько странной надменности, что он меня ничуть не успокоил, и поковылял впереди на своих кривых ногах, тихо бормоча что-то себе под нос. Высоко подняв голову, я последовала за ним; но, несмотря на всю мою гордость, на сердце у меня лежал камень.

Милорд живет в самой высокой башне на вершине дома, в маленькой, душной и темной каморке; днем ставни в ней всегда закрыты. Когда мы добрались до этой каморки, я едва могла перевести дух и ответила на его молчаливое приветствие таким же молчанием. Улыбаться я не хочу. А он — не может.

В своем редко нарушаемом уединении Тигр носит одежды турецкого покроя: просторный темно-пурпурный, с золотым шитьем по вороту халат, ниспадающий до самого пола и скрывающий его ноги. Ножки кресла, на котором он восседает, украшены когтями. Руки он прячет в широких рукавах. Совершенство его искусственного лица наводит на меня ужас. В небольшом камине горит неяркий огонь. Порывистый ветер колотится в ставни.

Лакей негромко кашлянул. На него возложена деликатная обязанность передавать мне пожелания своего хозяина.

— У моего хозяина…

В камине прогорело полено. В этой жуткой тишине треск прозвучал настолько громко, что лакей осекся, потерял нить своей речи и начал заново.

— У моего хозяина желание лишь одно.

Густой, тяжелый, дикий аромат, которым Милорд насквозь пропитал себя прошлым вечером, окутывал нас со всех сторон, витиеватым голубым дымком поднимаясь над драгоценной китайской курильницей.

— Он только желает, чтобы…

Но, видя мое равнодушие, лакей заторопился, его ироническое хладнокровие куда-то улетучилось, ибо желание хозяина, каким бы тривиальным оно ни было, все же должно звучать непомерно дерзко в устах слуги, и его роль посредника явно доставляла ему немало смущения. Он запнулся, сглотнул и наконец исхитрился вьщать бессвязную словесную тираду:

— Единственное желание моего хозяина — узреть молодую красивую леди в обнаженном виде, без платья, и то всего лишь один раз, после чего ее вернут отцу целой и невредимой вместе с банковскими поручениями на сумму, которую он проиграл моему хозяину в карты, а также многочисленными приятными подарками, такими как меха, драгоценности и лошади…

Я осталась стоять. В течение всей беседы я смотрела в глаза, прятавшиеся под маской, которые теперь избегали моего взгляда, словно — к его чести — ему и самому было стыдно собственной просьбы, хотя она была произнесена вместо него его глашатаем. Agitato, molto agitato [16], лакей стал заламывать свои руки в белых перчатках.

— Desnuda [17]…

Я не верила собственным ушам. У меня вырвался какой-то пронзительный, грубый хохот; ни одна юная госпожа так не смеется! — с упреком говаривала мне моя старая нянька. Но я смеялась. И смеюсь. Услыхав раскатистый хохот моего безжалостного веселья, лакей, смятенно пританцовывая, попятился назад, в безмолвной, укоряющей мольбе перебирая пальцами, как будто пытаясь выкрутить их совсем.

Я почувствовала, что должна ответить ему на таком изысканном тосканском диалекте, на какой только способна.

— Вы можете поместить меня в комнате без окон, сэр, и обещаю — ради вас я задеру юбку до самой талии. Но мое лицо при этом должно быть закрыто покрывалом, чтобы его не было видно; только покрывало должно быть достаточно легким, чтобы я не задохнулась. Таким образом от макушки до талии я буду полностью закрыта, и никакого света. Вы сможете посетить меня один раз, сэр, и только один. После этого меня должны отвезти прямо в город и оставить на центральной площади, напротив церкви. Если хотите дать мне денег, я с радостью их приму. Но я настаиваю, чтобы вы дали мне ровно столько, сколько при данных обстоятельствах вы дали бы любой другой женщине. Однако если вы не пожелаете делать мне подарков, это ваше личное право.

И какое же я испытала удовлетворение, увидев, что все же задела Тигра за живое! Ибо едва лишь сердце успело стукнуть чертову дюжину раз, как в уголке его спрятанного под маской глаза блеснула и набухла одна-единственная слеза. Слеза! Слеза, как я надеялась, стыда. Какое-то мгновение она дрожала на краешке нарисованной щеки, а потом скатилась вниз и звонко упала на плиточный пол.

Лакей, вереща и кудахча себе под нос, поспешно вывел меня из комнаты. Вслед за нами в холодный коридор клубами выплыло сизое облако из курильницы его хозяина и растаяло, подхваченное ветром.

Для меня была приготовлена камера, настоящая тюремная камера — без окон, без воздуха, без света, в самом чреве дворца. Лакей зажег для меня лампу; из темноты проступили очертания узкой кровати, черного буфета, украшенного резными фруктами и цветами.

— Я совью из простыни петлю и повешусь, — произнесла я.

— О нет, — сказал лакей, глядя на меня своими огромными глазами, в которых вдруг засветилась грусть. — Нет, не повеситесь. Вы ведь честная женщина.

А он-то что делает в моей комнате, эта дерганая карикатура на человека? Он что, будет моим надсмотрщиком, пока я не покорюсь капризам Тигра или пока Тигр не исполнит моей прихоти? Неужели я до такой степени опустилась, что не могу даже иметь служанку? Словно в ответ на мой невысказанный вопрос лакей хлопнул в ладоши.

— Это чтобы скрасить вам одиночество, мадам… За дверью буфета — стук и щелканье; дверь отворяется, и из буфета выкатывается опереточная субретка с гладкими завитками каштановых локонов, розовыми щечками, голубыми вращающимися глазами; я не сразу узнаю ее в этой маленькой шапочке, белых носочках, шуршащих нижних юбках. В одной руке у нее зеркальце, в другой — пудреница, а вместо сердца вставлена музыкальная шкатулка; субретка со звоном подкатывается ко мне на своих маленьких колесиках.

— В этом доме нет ничего живого, — сказал лакей.

Моя служанка остановилась, поклонилась; из небольшой прорези в ее корсаже торчала ручка ключа. Это чудо-машина, самый тонкий в мире механизм, замысловатая система веревочек и блоков.

— Мы отказались от слуг, — сказал лакей. — Вместо этого ради пользы и удовольствия мы окружили себя их подобиями и нашли это не менее удобным, чем прочие любезные господа.

Мой заводной двойник остановился передо мной, зубчатые колесики в ее чреве исполняли при этом старинный менуэт XVII века, а рот был раздвинут в ярко-розовой нахальной улыбке. Клик, клик — она поднимает руку и деловито обсыпает мои щеки розовой меловой пудрой, от которой у меня начинается кашель, и тычет в меня своим зеркальцем.

Но в этом зеркале я вдруг увидела не себя, а своего отца, как будто, приехав во дворец Тигра в уплату отцовских долгов, я надела его лицо. О чем же ты все еще плачешь, самообольщающийся осел? И к тому же пьяный. Он залпом осушил стакан граппы и швырнул им в стенку.

Увидев мой изумленный испуг, лакей отобрал у меня зеркало, подышал на него, протер своим кулаком, затянутым в лайковую перчатку, и вернул мне. На сей раз я увидела только себя, изможденную после бессонной ночи и настолько бледную, что румяна моей служанки пришлись мне весьма кстати.

Я услышала звук поворачиваемого в тяжелой двери ключа и топот шагов лакея, сбегающего по каменным ступеням лестницы. Тем временем мой двойник продолжала пудрить воздух, исполняя все ту же тренькающую мелодию, однако, как оказалось, ее неутомимости тоже был предел. Вскоре ее пудрящие движения стали более вялыми, стук железного сердца начал устало затихать, музыкальная шкатулка все сбавляла и сбавляла обороты, пока мелодия не стала совсем неразборчивой, ноты падали уже как отдельные капли дождя, и наконец она застыла на месте, словно внезапно ее одолел сон. Когда она заснула, мне ничего не оставалось делать, как последовать ее примеру. Я повалилась на узкую кровать как подкошенная.

Прошло какое-то время, но сколько, я не могла сказать; затем меня разбудил лакей, который принес рогалики с медом. Я оттолкнула от себя поднос, но лакей решительно поставил его рядом с ночной лампой, взял с него небольшую шагреневую коробочку и протянул мне.

Я отвернулась.

— О миледи!

В его надтреснутом писклявом голосе звучала такая боль! Он ловко открыл золотую застежку: на алом бархате лежала одна-единственная бриллиантовая серьга, чистая как слеза.

Я захлопнула коробочку и швырнула ее в угол. Это внезапное и резкое движение, наверное, потревожило механизм куклы; словно бросая мне упрек, она вскинула руку, испустив при этом в непристойном тембре пару тактов какого-то гавота. И снова застыла.

— Отлично, — произнес потерявший терпение лакей. И сообщил, что мне снова настало время повидаться с моим хозяином. Он не позволил мне. даже одеться и причесаться. Во дворце было так мало естественного света, что я никак не могла взять в толк, ночь сейчас или день.

Казалось, с тех пор, когда я в последний раз видела Тигра, он не сдвинулся с места ни на дюйм; он восседал в своем огромном кресле, спрятав руки в рукава, а воздух был таким же тяжелым, как и прежде. Спала ли я час, ночь или месяц, его каменное спокойствие и этот спертый воздух оставались неизменными. Благовонный дымок поднимался из курильницы, рисуя в воздухе все тот же замысловатый росчерк. В камине горел все тот же огонь.

Обнажиться перед тобой, как какая-нибудь балерина? И это все, чего ты от меня добиваешься?

— Вид обнаженной молодой девушки, которую не видел еще ни один мужчина… — запинаясь, ответил лакей.

Какая жалость, что я не валялась на сеновале с каждым парнем из отцовского поместья — уж это избавило бы меня от унизительной сделки! Он хотел столь немного, и потому-то я не могла ему этого дать; и Тигр понимал меня без всяких слов.

Из его второго глаза показалась слеза. И вдруг он зашевелился; он обхватил карнавально-картонную голову с копной фальшивых волос, перевязанных ленточкой, своими так называемыми руками; он выпростал эти, скажем так, руки из рукавов, и я увидела мохнатые лапы и когти, острые как ножи.

Скатившаяся слеза упала на шерстистую лапу и заблестела. И еще долгие часы я слушала в своей комнате, как он ходит туда и обратно за дверью.

Когда лакей снова явился с маленьким подносом для писем, я получила пару бриллиантовых серег чистейшей воды; я зашвырнула коробочку в тот же угол, где уже валялась первая серьга. Лакей огорченно запричитал, но больше не предлагал мне снова отправиться к Тигру. Вместо этого он чарующе улыбнулся и доверительно сообщил:

— Мой хозяин сказал: пригласи молодую леди прогуляться верхом.

— Как это?

Он живо изобразил конский галоп и, к моему изумлению, фальшиво пропел своим надтреснутым голосом:

— Скорей, скорей, мы едем на охоту!

— Но я убегу и поскачу в город.

— О нет, — сказал он. — Вы ведь честная женщина.

Он хлопнул в ладоши, и моя служанка защелкала и зазвенела, изображая подобие жизни. Она подкатилась к шкафу, из которого сама вышла, и, запустив в него свою синтетическую руку, достала оттуда мой наряд для верховой езды. Ну надо же! Мой собственный костюм для верховой езды, который я оставила в сундуке, стоящем на чердаке загородного дома неподалеку от Санкт-Петербурга, дома, который мы потеряли давным-давно, еще раньше, чем отправились в это безумное странствие к берегам жестокого Юга. Либо это действительно был тот самый костюм, который сшила для меня моя старая няня, либо его безупречно точная копия, воспроизводившая все вплоть до оторванной пуговицы на правом рукаве и рваного подола, прихваченного булавкой. Я вертела этот заношенный костюм в руках, пытаясь найти разгадку. Дверь комнаты задрожала от ветра, гулявшего по всему дворцу; может, северный ветер подхватил мою одежду и принес сюда, через всю Европу? У меня дома сын медведя мог управлять ветрами по собственному хотению; какое чудо могло сравнять между собой этот дворец и дремучие леса? Или же мне следовало принять это как доказательство того, о чем постоянно твердил мой отец: если у тебя есть деньги, возможно все?

— Скорей, — уже подмигивая, торопил лакей, вероятно очарованный моим видом, в котором смешивалось удовольствие и удивление.

Механическая служанка протянула мне жакет, и я словно нехотя позволила надеть его себе на плечи, хотя мне безумно не терпелось выйти на свежий воздух, оказаться подальше от этого мрачного места, пусть даже и в такой компании.

Яркий солнечный свет проник через двери зала; я увидела, что наступило утро. Наши лошади, оседланные и взнузданные, смирные как овечки, уже ждали нас, нетерпеливо выбивая копытами искры из брусчатой мостовой, пока их сородичи в стойле лениво бродили между кормушками, переговариваясь на своем беззвучном лошадином языке. Пара голубей, нахохлившихся от холода, с важным видом расхаживала по двору, склевывая кукурузные зерна. Вороной меринок, доставивший меня сюда, приветствовал меня заливистым ржанием, которое гулким эхом разнеслось под туманными сводами крыши, и я поняла, что этот конь предназначался мне для прогулки.

Я всегда обожала лошадей, этих благороднейших животных: сколько нежной ранимости в их умных глазах, сколько сдержанной мощи в их напряженных крупах. Я нежно потрепала своего вороного друга по холке, и в ответ на мое приветствие он благодарно чмокнул меня в лоб мягкими губами. Маленький лохматый пони, которого с цирковой лихостью оседлал лакей, тыкался носом в нарисованную траву под копытами нарисованных на стене лошадей. И наконец сам Тигр, закутавшийся в черный, подбитый мехом плащ, вскочил на величавую серую кобылу. Он явно не привык к верховой езде: в лошадиную гриву он вцепился, как хватается за любое бревнышко моряк, потерпевший кораблекрушение.

Утро было холодное, но ослепительно яркий свет зимнего солнца резал глаза. Вокруг нас стелилась поземка, как будто мой огромный неразговорчивый спутник в маске держал ветер под своим плащом и выпускал наружу по собственной прихоти: ветер трепал конские гривы, но не мог рассеять туманов в низинах.

Вокруг нас простирался унылый пейзаж, окрашенный в печальные, серовато-коричневые зимние тона, а до самой реки тянулись мрачные болота. И те же обезглавленные ивы. Порой с безутешным криком заложит вираж какая-нибудь хищная птица.

Понемногу мной начало овладевать глубокое ощущение странности. Я знала, что оба моих спутника — и лакей с обезьяньими ужимками, и его хозяин, чьим голосом он служил, этот обладатель когтистых передних лап, который был в сговоре с ведьмами, жившими где-то на финской границе и выпускавшими ветра из своих платков, развязывая узелки, — оба моих спутника были совсем не похожи на остальных людей. Я знала, что они живут сообразно иной логике, нежели та, которой руководствовалась я до тех пор, пока отец благодаря своей человеческой беспечности не отдал меня диким зверям. Мысль об этом все еще пугала меня, но, скажем так, уже не слишком… Я была молодой девушкой, девственницей, и поэтому мужчины не считали меня разумной так же, как они неразумно отказывали в рациональности всем, кто не мыслит в точности как они сами. И если в окружавшей меня дикости и запустении я не видела ни одной живой души, то и среди нас шестерых — коней и всадников — никто не мог бы похвастать наличием у него души, ибо все лучшие религии на земле категорически утверждают, что ни животным, ни женщинам Бог не дал той хрупкой и эфемерной субстанции, когда открыл врата рая и вышвырнул оттуда Еву со всеми ее присными. Так что хотя я и не стану утверждать, будто, пробираясь через тростниковые заросли вдоль реки, была погружена в метафизические рассуждения, однако я несомненно размышляла о своем положении, о том, как меня продают и покупают, передают из одних рук в другие. А та механическая девушка, которая пудрила . мне щеки: разве я, живя среди людей, не была наделена той же искусственностью, какой наделил ее кукольный мастер?

И все же, что касается истинной сущности того когтистого чародея, который скакал на своей бледно-серой лошади, напоминая мне своей посадкой леопардов Кубла-хана, умевших охотиться верхом, — об этой сущности я не имела ни малейшего представления.

Мы подъехали к реке, разливавшейся так широко, что не видно было другого берега, и такой студеной, что воды ее казались совсем недвижными. Кони опустили морды попить воды. Лакей прочистил горло, приготовившись говорить; мы находились в совершенно уединенном месте, окруженные голыми зарослями камыша, тростниковыми стенами.

— Если ты не позволишь ему посмотреть на тебя обнаженной…

Я отрицательно покачала головой…

— … тогда готовься увидеть обнаженным моего хозяина.

Волна с замирающим вздохом набегала на прибрежную гальку. Мое самообладание вдруг покинуло меня; я очутилась на грани паники. Мне казалось, я не вынесу его вида, кем бы он ни был. Кобыла подняла мокрую морду и пристально посмотрела на меня, словно подбадривая. У моих ног снова разбилась о берег волна. Я была далеко от дома.

— Ты, — сказал лакей, должна.

Увидев, как страшится он моего возможного отказа, я кивнула.

Тростник склонился до земли от внезапного рыкающего порыва ветра, который принес с собой тяжелый запах, служивший хозяину камуфляжем. Пока Тигр снимал маску, лакей заслонял его от меня плащом. Лошади встревожились.

Тигр никогда не ляжет рядом с ягненком; он не признает никаких договоров, кроме обоюдных. Ягненок должен научиться охотиться вместе с тиграми.

Огромная дикая кошка, чья рыжевато-желтая шкура была разрисована буйными полосами цвета жженого дерева. Его выпуклая, тяжелая голова так ужасна, что ее нельзя не прятать. Какие великолепные мускулы, какая мягкая походка. И испепеляющая страстность его глаз, похожих на два солнца.

Я почувствовала, как в груди моей все разрывается, словно в какой-то чудесной муке.

Лакей сделал движение вперед, собираясь снова прикрыть наготу своего хозяина, ведь девушка уже достаточно насмотрелась, — но я сказала: «Нет». Тигр сидел спокойно, как геральдический зверь, связанный договором, который он заключил со своей свирепой натурой, о том, что не причинит мне никакого вреда. Он был гораздо крупнее, чем я могла себе вообразить. По сравнению с теми бедными несчастными тварями, которых я видела однажды в царском зверинце в Санкт-Петербурге: золотой огонь в их глазах угас и зачах в плену далекого Севера. Ничто в его облике не напоминало мне о человеке.

И тогда, дрожа, я расстегнула свой жакет, дабы показать, что не причиню ему вреда. Я делала это немного неловко и краснела, потому что еще ни один мужчина не видел меня обнаженной, а я была гордой девушкой. Только гордость, а не стыд мешали моим пальцам, и некоторый трепет: а вдруг эта хрупкая, ничтожная человеческая оболочка не сможет сама по себе удовлетворить его ожидания относительно нас, ибо эти ожидания, насколько я знала, должны были стать непомерно огромными за все бесконечные годы, пока он ждал. Ветер гудел в камышах, журчал и клубился на поверхности реки.

Он сидел в суровом молчании, пока я показывала ему свою белую кожу, красные соски, и лошади учтиво повернули головы в мою сторону, как будто им тоже было интересно взглянуть на плотскую суть женщины. Потом Тигр опустил свою огромную голову. «Хватит!» — жестом показал лакей. Ветер стих. И все снова стало спокойно.

Вместе они двинулись прочь: лакей на своем пони и тигр, бежавший впереди него, как охотничья собака, — а я некоторое время бродила по берегу реки. Я чувствовала, что впервые в жизни обрела свободу. Зимнее солнце начало постепенно тускнеть, в вечереющем небе медленно закружились снежные хлопья. Вернувшись к лошадям, я увидела, что Тигр вновь оседлал свою пегую кобылу, закутался в плащ и надел маску, став во всем похожим на человека; у лакея в руке болталась роскошная связка уток, а через седло была перекинута туша молодой косули. Я молча взобралась на своего вороного мерина, и мы отправились обратно во дворец, а снег падал все гуще и гуще, заметая за нами следы.

Вместо того чтобы снова отвести меня в камеру, лакей проводил меня в элегантный старинный будуар, обставленный софами в поблекших вышитых розовых обивках, украшенный драгоценными восточными коврами и наполненный перезвонами хрустальных люстр. Свечи, зажженные в раскидистых канделябрах, высекали радужные искры из граненых сердечек моих бриллиантовых серег, лежавших на туалетном столике, возле которого стояла моя заботливая служанка с пудреницей и зеркальцем наготове. Намереваясь вдеть в уши эти украшения, я взяла из ее руки зеркало, но оно снова было в волшебном настроении, и вместо себя я увидела своего отца. Сперва мне показалось, что он мне улыбается. Но потом я поняла: он улыбается от удовольствия.

Он сидел в маленькой гостиной нашей квартиры за тем же самым столом, за которым меня проиграл, но на сей раз он был занят тем, что деловито пересчитывал огромную пачку банкнотов. Положение моего отца успело измениться: он был чисто выбрит, аккуратно пострижен, с иголочки одет. Рядом с его рукой стоял запотевший бокал игристого вина, тут же в ведерке со льдом лежала початая бутыль. За недолгий взгляд, брошенный на мою грудь, Тигр явно заплатил наличными, и притом без промедления, как будто от этого взгляда я не могла умереть. И тут я увидела, что багаж моего отца уже упакован и ждет отправки. Неужели он так легко покинет меня здесь?

Вместе с деньгами на столе лежала записка, написанная красивым почерком. Я достаточно четко могла разобрать слова: «Молодая леди приедет незамедлительно». Быть может, речь шла о какой-нибудь шлюхе, с которой он успел сговориться, получив в руки всю эту добычу? Вовсе нет. Ибо в то же мгновение в дверь постучал лакей и объявил, что отныне я могу покинуть дворец в любое время, а через руку его была перекинута прекрасная соболиная шуба, которую Тигр преподнес мне сегодня утром, — шикарная посылочная обертка на обратный путь.

Когда я снова взглянула в зеркало, отец мой уже исчез, и я увидела лишь бледную девушку с ввалившимися глазами, в которой я едва распознала себя. Лакей вежливо осведомился, когда подавать карету, словно не сомневаясь в том, что при первой же возможности я удеру со своей добычей, служанка, чье лицо уже нельзя было назвать точной копией моего, продолжала приветливо улыбаться. Одену-ка я ее в свое платье, заведу механизм и отправлю домой играть роль дочери моего отца.

— Оставьте меня одну, — сказала я лакею.

На сей раз ему не пришлось запирать дверь. Я продела серьги себе в уши. Серьги были очень тяжелые. Потом сняла костюм для верховой езды и оставила лежать прямо на полу. Но когда я дошла до нижней рубашки, мои руки опустились. Я не привыкла к наготе. Мне была так непривычна моя собственная нагота, что раздеться донага для меня было все равно что живьем содрать с себя кожу. Я думала, Тигру хотелось чего-то незначительного по сравнению с тем, что я была готова ему дать; но для людей неестественно ходить раздетыми, неестественно с тех пор, как мы стали прикрывать свои чресла фиговыми листками. Он требовал чего-то отвратительного. Я почувствовала такую острую боль, словно сдирала с себя подкожную плоть, а улыбающаяся девушка-служанка застыла, покачиваясь, в забытьи своего искусственного существования, глядя, как я снимаю с себя все вплоть до холодного, белого, оговоренного контрактом мяса, и от ее слепого взора еще разительнее было сходство с рыночной площадью, где глядящие на вас глаза не замечают вашего существования.

Казалось, вся моя жизнь с тех пор, как я покинула Север, проплыла перед равнодушным взором ее пустых глаз.

И если бы не его безукоризненные слезы, я задрожала бы от собственной наготы.

Чтобы спастись от воющих во всех коридорах ветров, пронизывающих меня до костей, я закуталась в меха, которые мне предстояло вернуть ему. Мне не нужен был лакей: я и без него знала дорогу к Тигриному логову.

Я робко постучала в дверь — никакого ответа.

И вдруг в вихре налетевшего ветра явился лакей. Должно быть, он решил, что раз кто-то один ходит голым, то и все должны ходить голыми; как я и думала, его ливрея скрывала изящное существо, покрытое шелковым коричневатым мехом, с гибкими, как тростник, темными пальцами, шоколадной мордочкой — приятнейший на свете зверек. Увидев мои прекрасные меха и драгоценности, как будто я разоделась для похода в оперу, он что-то быстро затараторил, а затем с величайшей нежностью церемонно снял с моих плеч собольи шубы. Упав наземь, соболя вдруг обернулись стайкой черных, пищащих крыс, которые немедленно бросились вниз по лестнице и с цокотом коготков пропали из виду.

Лакей с поклоном сопроводил меня в комнату Тигра.

Пурпурный халат, маска и парик лежали в кресле; на подлокотниках висело по перчатке. Опустевшая оболочка ждала его возвращения, но он покинул ее навсегда. В комнате смердело шерстью и мочой; горшочек курильницы лежал на полу, разбитый вдребезги. Полуобгоревшие поленья вывалились из потухшего очага. Оплывшая свеча, прикрепленная своим собственным воском к каминной полке, горела, отражаясь в тигриных зрачках узкими огоньками пламени.

Он бродил по комнате туда и обратно, туда и обратно, раскачивая тяжелым хвостом в такт своим шагам, как по клетке, между обглоданными кровавыми костями.

Он же проглотит тебя, не жуя.

Детские страхи, облекшиеся в плоть и кровь; доисторический, самый древний из страхов — страх быть пожранным. Вот он, зверь с его хищным ложем из костей, и я — белая, дрожащая и нагая, подхожу к нему, будто предлагаю в своем лице ключ от мирного царства, где он сможет удовлетворить свой аппетит, не поедая меня.

Он замер как вкопанный. Он боялся меня гораздо больше, чем я его.

Я присела на влажную солому и протянула руку. Теперь я находилась в гипнотическом поле его золотых глаз. Он глухо поворчал, опустил голову, положил ее на передние лапы и зарычал, показав мне свою красную пасть и желтые зубы. Я не пошевельнулась. Он втянул носом воздух, как будто хотел почувствовать мой страх; но ничего не почуял.

Медленно, постепенно он начал подтягивать свою тяжелую, лоснящуюся тушу ко мне, волоча ее по полу.

Маленькая комната наполнилась ужасным рокочущим звуком, словно включился какой-то механизм, который вращает землю: он заурчал.

Старые стены содрогнулись от этого мягкого, рокочущего урчания, ставни захлопали в окнах, так что полопались стекла, и в комнату проник белый свет заснеженной луны. С крыши посыпалась черепица; я слушала, как она падает вниз, на каменный двор. Отзвуки его урчания потрясли сами основы здания, стены закачались. Я подумала: «Сейчас все рухнет, все развалится».

Он подползал ко мне все ближе и ближе, пока я не почувствовала, как моя рука коснулась жесткого бархата его головы, а затем шершавого, как наждак, языка.

— Так он слижет с меня всю кожу!

И каждый взмах его языка слой за слоем сдирал с меня кожу — все наслоения, которые накопились за мою жизнь в том мире, — оставляя лишь нарождающуюся патину золотистых шерстинок. Мои серьги снова обратились в капли воды и скатились вниз по моим плечам; и я стряхнула их со своей великолепной шкуры.

Кот в сапогах

Фигаро здесь, Фигаро там, говорю вам! Фигаро вверх, Фигаро вниз — господи боже ты мой! — да этот проныра Фигаро ловко пробирается к миледи в спальню в любое время суток, когда ему заблагорассудится, потому что, сами понимаете, это светский, дипломатичный, утонченный кот; он всегда знает, когда миссис желает провести время в компании своего пушистого друга. Ибо какая леди на всем белом свете не ответит на столь страстные, хотя и всегда скромные (toujoursdiscret), заигрывания со стороны очаровательного рыжего кота? (Если только при попадании в нос малейшей шерстинки глаза ее не переполняются слезами, однажды так и было, и скоро вы об этом услышите.)

Я самец, господа, настоящий рыжий самец и горжусь этим. Горжусь своей великолепной, ослепительно белой манишкой, которая замечательно гармонирует с мандариново-оранжевой мозаикой (о, в какие огненные цвета раскрашена моя шкура!); горжусь своими по-военному роскошными усами, но еще более — своим чарующим взглядом, способным околдовывать птичек; горжусь — и даже, как говорят некоторые, чрезмерно — своим мягким, напевным голоском. Стоит мне при виде луны над Бергамо затянуть какую-нибудь импровизированную песню, и все окна на площади открываются настежь. И если этим беднягам-музыкантам, этому жалкому сборищу оборванцев, обивающих пороги в захолустьях, бросают в награду лишь горсть мелких монет, когда они кое-как разбираются по инструментам и начинают выводить хриплые рулады своими нестройными голосами, — то насколько щедрее граждане осыпают меня наградами, выливая на меня ушаты свежайшей воды, кидая едва подгнившие овощи, а иногда даже тапочки, туфли и сапоги.

Вы видите на мне эти прекрасные, высокие, блестящие кожаные сапоги? Этот подарок сделал мне молодой офицер кавалерии, бросив сначала один; а потом, когда я, исполненный самых возвышенных чувств, возблагодарил его за щедрость новой руладой — и хоп! — я едва успел увернуться, как вслед тому полетел и второй. Их высокие каблучки щелкают, как кастаньеты, когда Кот совершает прогулку по мостовым, ведь песня моя напоминает фламенко, что-то испанское есть в каждом представителе кошачьего рода, хотя сам Кот элегантно смягчает свой мужественный и крепкий родной бергамский диалект французским, ибо это единственный язык, на котором можно мурлыкать.

— Мерррррррррси!

В мгновение ока я натягиваю новые сапоги на свои опрятные беленькие носочки, которые украшают кончики моих задних лапок. А молодой человек, с любопытством наблюдающий в лунном свете за тем, какое применение я нашел его обувке, кричит мне:

— Эй, Кот! Котик!

— К вашим услугам, сэр!

— Поднимайся на мой балкон, Кот!

Прямо в ночной рубашке он высовывается из окна и протягивает мне руку, а я быстро взбираюсь на фасад, передними лапами опираясь на курчавую головку херувима, задними отталкиваюсь от лепного венка, подтягиваю их к передним, затем одной лапой встаю на сосок грудастой каменной нимфы — оп! — левой лапой чуть ниже: думаю, задница сатира вполне подойдет. Ничего сложного, если есть навык, и никакое рококо тебе не помеха! Акробатические трюки? Да я прирожденный акробат. Кот может сделать сальто назад, держа на отлете в правой лапе бокал вина, и не пролить при этом ни капли.

Однако что касается знаменитого тройного сальто-мортале en plein air, то есть в воздухе, то есть без всякой поддержки и страховочных канатов, то даже я, Кот, к своему стыду, ни разу такого не проделывал, хотя двойные кульбиты мне удавались частенько, под общие аплодисменты.

— А ты поразительно способный кот, — сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.

Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать меня под подбородком; и, конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.

Ибо у всех без исключения котов — начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой, которая когда-либо украшала собой подушку римского понтифика, — у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками. Но этот молодой человек, насколько я заметил, и сам был весельчак.

— Сандвич, — предложил он, — а может, глоточек бренди?

Жилище у него бедное, хотя он достаточно хорош собой, и даже en deshabille, то есть в ночном колпаке и всякое такое, скорее смахивает на ловкого и стройного денди. Этот человек не промах — знает что почем, подумал я; тот, кто способен блюсти себя даже в спальне, никогда не даст тебе пропасть. А сандвичи с телятиной — просто объеденье; я с наслаждением отправляю в рот тоненький ломтик ростбифа и смакую вино, к которому пристрастился с младых когтей, ведь в юности я начинал свою карьеру в винной лавке, пробавляясь ловлей мышей в погребах, пока не отточил свой ум настолько, чтобы им жить.

И что же в итоге этого полуночного разговора? Я принят на работу, вот так с ходу, в качестве слуги — камердинера (valet de chambre), а иногда и денщика, ибо когда финансы иссякают — а так всегда и происходит с любым галантным офицером, когда падают его доходы, — он же закладывает все, даже собственное одеяло. И вот тогда его верный Кот сворачивается клубочком на груди у Господина, чтобы он не замерз ночью. И если ему не нравится, когда я начинаю мять его грудь (при этом он болезненно вскрикивает) — делая это исключительно из чистой любви к нему и желания проверить, насколько мои коготки способны втягиваться, да и то лишь в минуты задумчивости, — то какой другой слуга способен проникнуть в святая святых молодой девицы и передать ей любовную записочку в тот самый момент, когда она читает молитвенник вместе со своей набожной матушкой? А я проделывал такое пару раз, за что хозяин был мне безмерно благодарен.

И в конце концов, как вы сами вскоре услышите, я добыл ему то, что осчастливило нас всех.

Итак, Кот получил свое место вместе с сапогами, и, осмелюсь заметить, у нас с Хозяином оказалось много общего, потому что он был горд, как дьявол, задирист, как петух, распутен, как лис, и — хотя я говорю об этом любя — он был самым остроумным из всех негодников, когда-либо носивших чистые воротнички.

Когда наступали тяжелые времена, я подворовывал на рынке, чтобы принести что-нибудь на завтрак — селедку, апельсин, пирожок; мы никогда не голодали. Я верно служил ему и в игральных салонах, ведь Кот может безнаказанно переходить с одних коленей на другие, заглядывая в карты к любому! Кот может прыгнуть на брошенные кости — он же не в силах спокойно смотреть, как они катятся! Глупенький зверек, он принял их за птичек; а после того как я со своей мягкой спинкой и упругими лапками вдоволь наиграюсь с этим дурачьем и меня сгребут в охапку, чтобы примерно наказать, кто тогда вспомнит, как изначально легли кости?

Кроме того, у нас были и другие… не столь благородные способы зарабатывать на жизнь, когда нам неприветливо отказывали во всех гостиных, как порой бывало. Я исполнял свой испанский танец, а он обходил толпу с шляпой в руке: оле! Но такому унижению он подвергал мою верность и привязанность лишь тогда, когда наш кухонный шкаф делался так же гол, как и его зад; это после того, как мой хозяин, совсем обнищав, заложил даже подштанники.

В общем, все шло как по маслу, свет не видывал еще таких закадычных друзей, как Кот и его Хозяин, пока человеку не приспичило влюбиться.

— У меня все с ног на голову, Кот.

Я как раз приступил к омовению, вылизывая собственную задницу со свойственной котам безупречной гигиенической аккуратностью, задрав кверху лапу, которая торчала, как свиная ляжка; я почел за лучшее промолчать. Любовь? Что общего у моего лихого хозяина, ради которого я прыгал в окна всех борделей в городе, пробирался в укромный сад женского монастыря и выполнял еще бог знает какие поручения, дабы удовлетворить его похоть, — ну что у него общего с нежной страстью?

— А она… Принцесса, заточенная в башне. Далекая и сияющая, как звезда Альдебаран. Прикованная цепью к какому-то дурню и охраняемая драконом.

Я поднял голову, оторвавшись от мытья своих половых органов, и пристально посмотрел на него, изобразив самую саркастическую улыбку; и продолжаю сверлить его, покуда он не напоется вдоволь.

— Все коты — циники, — заключает он, не выдержав пристального взгляда моих желтых глаз.

Понимаете, его привлек азарт.

В самое темное время предзакатных сумерек в окне появляется женщина и проводит у окна всего один-единственный час. Лица ее почти не видно, оно практически скрыто за занавесками; укрытая от взоров, словно какая-нибудь святыня, она смотрит на площадь внизу, наблюдая, как закрываются лавки, убираются лотки и наступает вечер. И это все, что она может видеть в этом мире. Во всем Бергамо не найти другой девушки, которая вела бы столь уединенный образ жизни, не считая того, что по воскресеньям ее отпускают к мессе, закутанную во все черное и с вуалью на лице. Но и тогда она выходит в сопровождении старой матроны, ее дуэньи, которая всю дорогу ворчит и вообще сурова, как тюремная баланда.

И как ему удалось разглядеть ее лицо? Ну кто ж еще, как не Кот, открыл ее лицо перед ним?

От зеленого сукна мы возвращаемся так поздно, что вдруг с удивлением обнаруживаем, что уже почти утро. В тот раз карманы его были нагружены серебром, а в горле у нас обоих еще журчало шампанское; Госпожа Удача была нынче с нами заодно, и мы пребывали в прекрасном расположении духа. Стояла зима, было холодно. Но верующие, фонариками освещая себе путь сквозь промозглый туман, уже потянулись к церкви, тогда как мы, безбожники, только-только возвращались домой.

Глядь — выплывает она, вся в черном, словно катафалк; и уже ничего не соображающему от выпитого шампанского Коту взбредает в голову подкатиться к ней. Приблизившись сбоку, я трусь своей мармеладной мордочкой о ее ножку; ну есть ли на свете такая дуэнья, будь она хоть трижды сурова, которая обидится на нежные знаки внимания со стороны скромного кота? (Как оказалось, есть такая: эта немедля трубит «а-а-апчхи!») И вдруг из-под черного плаща показалась белая ручка, душистая, как все пряности Аравии, и так же нежно почесывает мне между ушами, в самом приятном месте. Кот издает от удовольствия громкое урчание, отскакивает назад на своих высоких каблуках; он приплясывает от радости и, веселясь, выделывает всякие кульбиты — она смеется и приподнимает с лица вуаль. Кот бросает взгляд наверх, а там — как алебастровый фонарик, подсвеченный первыми лучами зари, — ее лицо.

Она улыбается.

И в этот миг, всего лишь один миг, казалось, наступило майское утро.

— Пойдем, пойдем! Не стой возле этого грязного зверя! — рычит старая карга, однозубая и вся в бородавках; она чихает.

Вуаль опускается; и снова становится холодно и темно.

Но не один я успел ее увидеть; он клянется, что своей улыбкой она похитила его сердце.

Любовь.

Раньше я с загадочным видом просто сидел, аккуратно намывая лапкой мордочку и ослепительно белую манишку, и ни во что не вмешивался, пока он вовсю развратничал, путаясь с каждой шлюхой в городе, не говоря уже о бесчисленных честных женах, примерных дочерях, цветущих деревенских девушках, которые торговали на углу сельдереем и петрушкой, а также горничной, которая перестилает постель, — чего ж ему еще? Даже супруга мэра рассталась ради него со своими бриллиантовыми серьгами, а жена нотариуса сняла с себя шуршащие нижние юбки, и если бы я мог, то покраснел бы при воспоминании о том, как ее дочь, тряхнув своими льняными косами, прыгнула между ними в постель, хотя ей не было еще и шестнадцати! Но никогда слово «любовь» не слетало с его уст, даже в порыве страсти, до тех пор, пока мой хозяин не увидел жену синьора Пантелеоне, направляющуюся к утренней мессе, когда она приподняла, хоть и не ради него, свою вуаль.

И вот теперь он чахнет от этой любви и больше не ходит в игорные дома, потому что ему не хочется, и даже не цапает горничную за ее суетливые бока, проливая слезы в своем новообретенном целибате; и теперь у нас по нескольку дней в комнате гниют помои, простыни грязные, и чертова девка в раздражении грохочет метлой, сбивая со стен штукатурку.

Могу поклясться, он живет лишь ради воскресного утра, хотя никогда прежде не был религиозен. Субботними вечерами он тщательно умывается, и даже — как я с удовольствием замечаю — моет за ушами, поливает себя духами, утюжит форменный мундир, так что можно даже подумать, будто он носит его по праву. Он так влюблен, что чрезвычайно редко потакает себе в удовольствиях, даже в грехе Онана, когда ворочается на своей постели, ибо не может уснуть из страха проспать колокол к молитве. А потом выходит в холодное утро и во вес глаза смотрит на эту темную, расплывчатую тень, словно несчастный ловец, пытающийся открыть запечатанную раковину с великолепной жемчужиной внутри. Он крадется за ней через площадь; и как может столь влюбленный человек оставаться столь незаметным? И тем не менее ему приходится; хотя иногда старая карга чихает и говорит, что может поклясться: кот где-то рядом.

В церкви он незаметно садится на скамью позади миледи, и порой ему даже удается прикоснуться к краю ее одежды, когда все преклоняют колено, но ему и в голову не приходит молиться: он поклоняется только ее божеству. А потом молча сидит и грезит до самой ночи; ну и какая мне радость сидеть в его компании?

Кроме того, он перестал есть. Я принес ему из гостиничной кухни прекрасную голубку, только что с вертела, приправленную душистым тархуном, но он даже не притронулся к еде, так что пришлось мне ее умять — целиком, со всеми костями, — а потом, как всегда после трапезы, в задумчивости совершая свой туалет, я размышлял вот как: во-первых, забросив все дела, он находится на верном пути к нашему разорению; во-вторых, любовь есть желание, которое подогревается за счет своей невыполнимости. Если я приведу его в ее спальню и он сполна вкусит ее невинной чистоты, он мгновенно излечится от своего недуга и уже на следующий день будет куролесить как прежде.

И вскоре Хозяин и его Кот снова будут платежеспособны.

Чего в данный момент о них совсем не скажешь, господа.

Помимо старой карги, синьор Пантелеоне держит в доме лишь кошку, живущую при кухне, — холеная, проворная полосатая киска, к которой я и подкатился. Крепко ухватив зубами ее загривок, я заплатил обычную в таких случаях дань — несколько мощных толчков своих напряженных чресел, и, когда к ней вернулось дыхание, она в самых дружеских тонах заверила меня, что старик — дурак и скряга, который даже ее держит на голодном пайке, чтобы заставить ловить мышей, а молодая госпожа — сердобольная душа, тайком приносит ей куриные грудки, и иногда, когда в полдень старая ведьма, она же дракон и надзиратель, засыпает, госпожа забирает свою киску от кухонной плиты и уносит к себе в спальню, чтобы та могла поиграть с клубочками шелковых нитей и побегать за платком, который тянут на веревочке, и в такие минуты они веселятся вместе, как две Золушки на балу невест.

Бедная, одинокая девушка, столь рано выданная замуж за этого старикана — лысого и пучеглазого, хромого, жадного, дряблого и ревматичного, да к тому же флаг его все время висит приспущенный; вдобавок, заявляет полосатая кошечка, он столь же ревнив, сколь бессилен, — дай ему волю, он бы вообще запретил всякую случку, лишь бы быть уверенным, что жена не получает от другого то, чего не может получить от него.

— Так может, нам сговориться и наставить ему рога, мое золотце?

С превеликим удовольствием. Она рассказывает мне, что самое удобное время для осуществления нашего плана — это единственный день, когда он покидает свою жену и контору и отправляется в деревню, дабы выжать еще более непомерную арендную плату из фермеров, которые и так уже изнемогают. И тогда она остается совсем одна — правда, ты не поверишь, за сколькими засовами и решетками, — совсем одна, не считая старой карги.

Ага! Похоже, именно эта ведьма будет для нас главным препятствием; закованная в железную броню, с обшитым медью днищем, непотопляемая мужененавистница, разменявшая горький шестой десяток своих суровых зим, которая — как назло, — едва завидев кошачий ус, начинает шуметь, греметь и безудержно чихать. Так что ни у Кота, ни даже у полосатой кошечки нет ни малейшего шанса подольститься к ней, чтобы завоевать ее привязанность. Но, дорогая, говорю ей я, скоро ты увидишь, как моя изобретательность бросит вызов судьбе… Итак, в завершение, забравшись в уютный угольный погреб, мы приступаем к самой приятной части нашего разговора, после чего она обещает мне: самое малое, что она может сделать, — проследить, чтобы доселе недоступная красавица получила письмо, если только я подсуечусь, чем я и занимаюсь, не сходя с места, хотя мне немного мешают сапоги.

Мой хозяин, он же три часа корпел над этим письмом, пока я слизывал угольную пыль со своей манишки. Он извел полдести бумаги и сломал пяток железных перьев от избытка нежных чувств: «Сердце мое, нет тебе больше покоя; я стал рабом во власти этой красоты, ослепленный лучами этого солнца, и страдания мои неутолимы». Это явно не самая короткая дорога, чтобы забраться в ее постель, ведь в ее постели уже есть один такой простофиля.

— Говори то, что у тебя на душе, — наставительно произнес я наконец. — Во всех порядочных женщинах есть что-то миссионерское, сэр; убедите ее в том, что только через ее отверстие вы можете обрести спасение, и она ваша!

— Когда мне понадобится твой совет, Кот, я у тебя его попрошу, — бросил он с внезапной надменностью.

Наконец ему удается написать десяток страниц; повеса, распутник, карточный шулер, разжалованный офицер, неуклонно скатывающийся к разврату и разорению, вдруг, как в проблеске небесной благодати, увидел ее лицо… лицо ангела, своего доброго ангела, который отведет его от погибели.

О, то, что он написал, было шедевром!

— Сколько слез она утерла, читая его послание! — сказала моя полосатая подружка. — «Ох, Полосатик, — рыдала госпожа (она зовет меня „Полосатик“), — я никогда не думала, что от чистого сердца могу заварить такую кашу, когда улыбнулась, увидев кота, обутого в сапоги!» И она положила листок письма поближе к сердцу и клятвенно заявила, что эти обеты посланы ей человеком с доброй душой, а она слишком любит добродетель, чтобы ему противиться. Если только, добавила она, будучи девушкой чувствительной, если только он не стар, как пень, и не уродлив, как смертный грех, вот.

В ответ госпожа послала ему восхитительное короткое письмецо, передав его через Фигаро-там-Фигаро-здесь, выбрав для послания отзывчивый, хотя и не компрометирующий ее тон. Ибо, заметила она, что пользы далее обсуждать его страсть, если она ни разу не видела его лица?

Он покрыл ее письмо тысячей поцелуев; она должна меня увидеть и увидит! Нынче же вечером я спою под ее окнами серенаду!

Итак, с наступлением сумерек мы выходим на площадь: он — со старой гитарой, ради покупки которой заложил свою шпагу, и облаченный в совершенно фиглярский наряд, который он выменял за свой расшитый золотом жилет, — и этот, с позволения сказать, Пьеро начинает оглашать площадь истошным ором, ведь сохнущий от любви клоун, оглашенный оболтус, мало того что весь вырядился в белое, так еще посыпал лицо мукой, чтобы дама его сердца, видя столь бледный лик, немедленно осознала, как он тоскует.

И вот показалась она — вечерняя звезда в окружении облаков; но на площади стоит такой шум от скрипящих повозок, такой грохот и стук от разбираемых торговых лотков, такой гвалт от завывающих музыкантов, криков бродячих лекарей и бездомных мальчишек, что, несмотря на его отчаянные вопли — «О, моя любимая!», — она, прекрасная, как на картинке, по-прежнему сидит, мечтательно глядя куда-то вдаль, где на небе светит восходящая из-за церкви луна.

Слышит ли она его?

Не слышит ни звука.

Видит ли она его? Даже взгляда не бросит.

— Давай, Кот, заберись к ней и скажи, чтобы посмотрела в мою сторону!

Но если рококо — это раз плюнуть, то строгое, изящное здание в ранисафинском стиле отвергло в свое время поползновения и не таких котов, как я. Когда речь идет о греческом стиле в архитектуре, ловкость тут ни при чем, для победы здесь нужна лишь отвага, и хотя второй этаж здания украшен здоровенной кариатидой, чьи выпуклые бедра и непомерно развитые груди упрощают подъем на первых порах, дорическая колонна у нее на голове — это уже совсем другое дело, уж поверьте. И если бы я не видел, что на водосточном желобе карниза над моей головой сидит моя ненаглядная Полосаточка и подбадривает меня, то я — даже я — никогда бы не осмелился совершить такой головокружительный прыжок, что, словно дергающийся на нитках Арлекин, я вмиг долетел до подоконника.

— Господи боже! — подскакивает госпожа. Я смотрю, она — ах! — тоже натура сентиментальная, теребит в руках уже весьма захватанный конверт. — Кот в сапогах!

Я отвешиваю ей учтивый поклон. Какая удача, что я не слышу ни сопенья, ни чиханья; а где же старая карга? Внезапно ее пробрал понос, и она опрометью кинулась в уборную — нельзя терять ни минуты.

— Бросьте взгляд вниз, — прошипел я. — Известный вам человек таится внизу, весь в белом и в большой шляпе, и он желает усладить ваш слух вечерней песенкой.

Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется и — вжик! — Кот испаряется в воздухе, ибо осторожность превыше всего. Я сделал это ради сладкой парочки, их ясные глаза вдохновили меня на небывалое, смертельное тройное сальто, которое не проделывал доселе ни я, ни один другой кот — в сапогах или без оных.

И шлепнулся на землю с высоты третьего этажа, чего же больше — головокружительный спуск.

Только немного запыхался. С гордостью могу сказать: я приземляюсь на все четыре лапы, и Полосаточка совсем теряет голову — ура! А мой хозяин, видел ли он мое триумфальное падение? Куда ему, дураку! В тот самый момент, когда я приземляюсь, он настраивает свою бандуру и снова разражается песней.

В нормальных обстоятельствах я бы ни за что не сказал, будто его голос, подобно моему, настолько чарующ, что птички падают с веток; и однако, когда он запел, весь гомон затих, собирающиеся по домам торговцы замерли, заслушавшись, прихорашивающиеся уличные красотки позабыли о своих грубо намалеванных улыбках и повернулись в его сторону, а некоторые дамы постарше даже всплакнули.

Эй, Полосаточка, там наверху, навостри ушки! Ведь, судя по мощному эффекту, в его голосе звучит и моя душа!

И вот госпожа опускает глаза, смотрит на него и улыбается так же, как однажды улыбнулась мне.

И вдруг — бац! — чья-то суровая рука захлопывает ставни. Казалось, все фиалки в корзинках всех цветочниц разом поникли и завяли; и весна замерла в полете и словно на сей раз уже никогда больше не наступит; а весь шум и деловитый гам, которые недавно умолкли, как по волшебству, заслышав его песню, теперь вновь поднялись, как будто ропща по утраченной любви.

И мы понуро потащились к своим немытым простыням и скудному ужину из хлеба и сыра — это все, что я смог стащить для него, — но теперь, когда она знает, что он есть в этом мире, да к тому же не самый уродливый из смертных, его исстрадавшаяся душа наконец-то начинает проявлять здоровый аппетит. И впервые с того злополучного утра он засыпает глубоким сном. Но Коту этой ночью не спится. Он выходит на ночную прогулку, пересекает площадь и вскоре уже со вкусом обсуждает тот отборный кусочек соленой трески, который его полосатая подружка нашла в печной золе, пока наконец наш разговор не поворачивает в сторону иных материй.

— Крысы! — говорит она. — — И сними ты эти сапоги, шельмец неотесанный; ты мне все подбрюшье оттоптал своими каблуками трехдюймовыми!

Когда мы немного пришли в себя, я спросил, что она имела в виду, говоря «крысы», и она изложила мне свой план. Мой хозяин должен представиться крысоловом, а я — его рыжей передвижной крысоловкой. А потом мы пойдем уничтожать крыс, которые наводнят собой спальню миледи как раз в тот день, когда старый болван уедет собирать дань, и тогда она сможет вдоволь насладиться обществом парня, потому что единственное, чего старая карга боится даже больше, чем котов, — это крысы, и она будет прятаться в шкафу до тех пор, пока в доме есть хоть одна крыса, и выйдет, лишь когда не останется ни одной. А она чертовски хитра, эта полосатая киска; я похвалил ее за изобретательность, нежно покусывая ее загривок, — и живо вернулся восвояси, чтобы поспеть к завтраку: вездесущий Кот — он и здесь, и там, и повсюду, ну чем не Фигаро?

Хозяин в восторге от выдумки с крысами; но откуда взять самих крыс? Перво-наперво, как они попадут в дом? — спрашивает он.

— Нет ничего проще, сэр. Моя сообщница, смышленая субретка, которая живет среди печной золы, всецело преданная молодой леди и от всего сердца желающая ей счастья, лично разбросает в спальне вышеназванной дуэньи юной особы огромное количество дохлых и умирающих крыс, которых она сама же наловит, и в особенности в спальне самой вышеназванной особы. Это будет сделано завтра утром, как только синьор Панталоне уедет собирать ренту. К счастью, на площади в тот момент случайно окажется крысолов, ищущий работу. Поскольку наша старая карга не выносит ни котов, ни крыс, то миледи ничего не останется, как самой проводить крысолова, которым будете не кто иной, как вы, сэр, и его бесстрашного охотника — то есть меня — в зараженное помещение. Если, сэр, оказавшись в ее спальне, вы не будете знать, что делать, то тут я бессилен вам помочь.

— Держи свои грязные мыслишки при себе, Кот!

Насколько я понимаю, некоторые вещи для юмора священны и неприкосновенны.

На следующий день холодным утром ровно в пять я с удовлетворением наблюдаю собственными глазами, как глупый муженек нашей красотки взбирается на лошадь и неуклюже, словно мешок картошки, едет выбивать долги. А мы уже тут как тут со своей табличкой: «Синьор Фуриозо, гроза крыс»; и когда он показывается в кожаном костюме, позаимствованном у привратника, я сам едва могу его узнать — с фальшивыми-то усами. Он улещивает горничную несколькими поцелуями — бедная, обманутая девушка! любовь не знает стыда, — а потом мы встаем под тем самым запертым ставнями окном, с огромной кучей взятых у нее напрокат мышеловок — неотъемлемым знаком нашей профессии, — на вершине которой со смиренным, но решительным видом непримиримого врага грызунов восседает Кот.

Ждали мы не более четверти часа — но этого хватило, чтобы к нам начали подходить страдающие от нашествия крыс жители Бергамо, которых было не так-то просто отговорить нанимать нас, — и наконец под истошные крики входная дверь распахивается настежь. Старуха в ужасе обвивает руками отпрянувшего от нее Фуриозо; какое счастье, что она его встретила! Но, почуяв меня, она разражается мощным чихом, глаза ее наполняются слезами, а из ее крючковатого носа потоком текут сопли, так что она едва может описать то, что творится в доме — мертвых rattus domesticus в ее постели и все такое; и самое ужасное — в спальне госпожи!

Итак, синьор Фуриозо и его охотничий Кот препровождаются в святая святых богини, о нашем приходе возвещают фанфары в исполнении носа неусыпной надсмотрщицы: а-а-апчхи!! !

На барабанный стук моих каблуков выскакивает наша юная девица, вся свежая и пленительная в своем утреннем просторном халатике, но тут же спохватывается, а старуха, чихая и кашляя, не в состоянии выдавить из себя ничего, кроме:

— Где-то я уже видела этого кота!

— Не может этого быть, — говорит мой хозяин. — Он ведь только вчера пришел вместе со мной из Милана.

Так что ей приходится удовольствоваться этим ответом.

Моя Полосаточка усыпала крысами даже лестницы; в комнате старухи она устроила настоящий мортуарий, а в спальне госпожи оставила несколько крыс в живых. Ибо она, весьма мудро рассудив, не стала убивать всех своих жертв — некоторых она просто покалечила; по турецким коврам прямо на нас ползло огромное черное чудище — действуй, Кот! Могу сказать, что старуха уже дошла до нужной кондиции, то чихая, то вскрикивая, тогда как миледи демонстрирует достойные всяческих похвал собранность и присутствие духа, будучи, насколько я догадываюсь, весьма сообразительной молодой особой, так что она, вероятно, уже раскусила всю нашу затею.

Мой хозяин встает на четвереньки и заглядывает под кровать.

— Господи! — восклицает он. — Да здесь под обоями огромная дыра, за всю мою карьеру я не видел ничего подобного! А в ней кишмя кишат черные крысы, они вот-вот вырвутся наружу! К бою!

Но, несмотря на весь свой ужас, старуха ни за что не хочет оставлять нас с Хозяином одних воевать с крысами; она бросает взгляды на посеребренную щетку для волос и коралловые четки, она причитает, топчется на месте, визгливо вскрикивает и ворчит, пока в этой жуткой кутерьме госпожа наконец не успокаивает ее, говоря:

— Я сама останусь здесь и присмотрю, чтобы синьор Фуриозо не позарился на мои безделушки. Идите и примите для успокоения настойку монастырского бальзама и не возвращайтесь, пока я не позову.

Старуха уходит; красавица мгновенно запирает за ней дверь на ключ и тихо улыбается — шалунья.

Отряхивая пыль с коленей, синьор Фуриозо неторопливо встает; он живо срывает фальшивые усики, ибо никакая шутовская деталь не должна испортить это первое, исступленное свидание двух влюбленных. (Бедняга, как дрожат его руки!)

Поскольку я привык к роскошной наготе моих сородичей, которая не препятствует влюбленным душам проявляться в пушистой плоти, меня всегда немного трогает эта мучительная сдержанность, с которой люди стыдливо колеблются, прежде чем, уступив силе желания, скинуть эти никчемные лохмотья, скрывающие их тела. Так что сначала они оба немного постояли, улыбаясь и как будто говоря: «Как странно встретиться с вами здесь!» — все еще не уверенные в том, что они друг другу по-прежнему желанны. И, может, у меня обман зрения, но в уголке его глаза я увидел слезу! Но кто сделает первый шаг навстречу другому? Ну конечно она; из двух полов именно женщины, я думаю, более тонко прислушиваются к мелодичному зову своего тела. (Ну что за грязные мысли, в самом деле! Неужели она — эта умная, серьезная девушка, стоящая перед тобой в неглиже, может подумать, что ты разыграл весь этот спектакль только ради того, чтобы поцеловать ее руку?) Но вдруг она снова отступает — ах, как ей идет этот яркий румянец! — теперь его очередь сделать два шага вперед в этом эротическом танце.

Только мне бы хотелось, чтоб они танцевали его чуть побыстрее; старуха скоро очухается от своего приступа, и что, если она поймает их с поличным?

И вот дрожащей рукой он дотрагивается до ее груди; ее рука, поначалу нерешительная, все уверенней ложится на его штаны. И внезапно они выходят из своего странного транса; после всех этих глупых прелюдий они набрасываются друг на друга с таким аппетитом, коего я доселе не видывал. В мгновение ока они раздевают друг друга догола, словно в их пальцы вселился вихрь, она падает навзничь на кровать, показывает ему мишень, он прицеливается и попадает прямо в яблочко. Браво! Никогда еще эта старая кровать не тряслась от такого натиска. Слышалось лишь их нежное, приглушенное бормотание: «Я никогда…», «Дорогая…», «Еще…», и т. д. и т. п. Ну какое железное сердце не растает от этого!

Один раз, приподнявшись на локтях, он задыхающимся голосом говорит мне:

— Кот, сделай вид, будто душишь крыс! Заглуши музыку Венеры громом Дианы!

Вперед, в атаку! Преданный моему хозяину до конца, я, как могу, играю с мертвыми крысами, разбросанными моей Полосаточкой, одним ударом приканчивая умирающих и грозно завывая, чтобы заглушить странные всхлипывания, издаваемые столь (кто бы мог подумать?) страстной юной госпожой, которая проявила себя в этом деле как нельзя лучше. (Сто очков, Хозяин!)

И тут в дверь ломится старая карга. Что происходит? К чему весь этот шум? И дверь содрогается от ее ударов.

— Спокойно! — кричит синьор Фуриозо. — Я ведь только что заделал огромную крысиную нору!

Но миледи не спешит облачаться снова в свой халатик, она с наслаждением медлит; ее усталые члены исполнены такой благодати, что, кажется, даже ее пупок расплывается в счастливой улыбке. Она с благодарностью чмокает моего хозяина в щечку и, лизнув своим клубнично-розовым язычком клейкую сторону его фальшивых усов, снова пристраивает их на его верхней губе, а потом с самым невинным и безупречным видом впускает свою надзирательницу в спальню, где только что имела место шутовская баталия.

— Посмотри-ка, Кот передушил всех крыс!

Мурлыча от гордости, я приветственно бросаюсь к старухе; ее глаза до краев наполняются слезами.

— А почему постель в таком беспорядке? — вскрикивает она, еще не совсем ослепнув от сырости. И в силу своего подозрительного характера, даже несмотря на grande peur des rats [18], — какое чувство ответственности! — не покидает свой пост.

— Вот тут произошло небывалое сражение Кота с самой огромной крысой, какую ты когда-либо видела, прямо на этой кровати; вон какие на простынях следы крови! Итак, синьор Фуриозо, сколько мы вам должны за эту неоценимую услугу?

— Сотню дукатов, — не задумываясь, говорю я, потому что знаю: мой хозяин, если предоставить его самому себе, как честный дурак не возьмет ничего.

— Да это же хозяйственные расходы за целый месяц! — запричитала верная служительница скупости.

— И вы не зря потратите каждый пенни! Потому что эти крысы могли бы совсем выжить вас из дома.

Я вижу в юной госпоже проблески твердого характера.

— Пойди и заплати им из своих личных сбережений — я знаю, что они у тебя есть: то, что ты утаивала из денег на хозяйственные расходы.

Старуха постонала, поворчала, но делать нечего; и мы с господином Фуриозо уходим, прихватив на память бельевую корзину, полную дохлых крыс, которых мы сваливаем — хоп! — в ближайшую канаву. И как ни странно, в тот вечер мы садимся за свой честно заработанный обед.

Но молодой дурачок снова лишился аппетита. Он отодвигает от себя тарелку, смеется, плачет, закрывает лицо руками и снова и снова подходит к окну, чтобы посмотреть на закрытые ставни, за которыми его возлюбленная оттирает кровавые пятна, а моя дорогая Полосаточка отдыхает после своих беспримерных трудов. Затем он садится и пишет, потом рвет страницу вчетверо и швыряет в сторону. Я когтем подцепляю упавший обрывок. Боже правый, да он стишки принялся кропать!

— Я должен и буду обладать ею вечно! — восклицает он.

Я вижу, что все мои планы рухнули. Удовлетворение не удовлетворило его; эти души, которые они разглядели в телах друг друга, столь ненасытны, что никакие яства не могут утолить этот голод. Я приступаю к туалету нижней части своего тела, это моя излюбленная поза для размышлений о судьбах мира.

— Как мне жить без нее?

Вы жили без нее двадцать семь лет, сэр, и ни разу по ней не скучали.

— Я сгораю от любви!

Значит, нам не придется платить за дрова.

— Я украду ее у мужа, и она будет жить со мной.

— А чем, позвольте, вы будете жить, сэр?

— Поцелуями, — рассеянно отвечает он. — Объятиями.

— Ну что ж, вы от этого не растолстеете, а вот она — пожалуй. И у вас появятся лишние рты, которых надо кормить.

— Мне противно слушать, я устал от твоих грязных ехидных намеков, Кот, — отрезал он.

И все же сердце мое растаяло, потому что теперь он говорил на простом, чистом и бездумном языке любви, а у кого еще достанет хитрости помочь ему достичь счастья, кроме меня? Придумай же что-нибудь, верный Кот!

Умывшись, я вышел на площадь и отправился к той прекрасной чаровнице, которой удалось своим острым умом и приятным обхождением найти ключи к моему доселе никем не занятому сердцу. Завидев меня, она горячо выказывает свое удовольствие; а какие у нее для меня новости! Эта восторженная и независимая особа делится со мной своей новостью, и мысли мои обращаются к будущему, к мечтам о собственном доме — да, да! — и о семье. Она припрятала для меня свиную ножку, целую свиную ножку, которую тайком принесла ей Госпожа, да еще подмигнула. Настоящий пир! Жуя ножку, я размышляю.

— Перечисли-ка, — попросил я, — все перемещения синьора Панталоне за день, когда он дома.

Привычки его столь тверды и неизменны, что по нему сверяют часы на церковной колокольне. Поднимаясь с рассветом, он завтракает скудными остатками вчерашнего ужина, запивая их стаканом холодной воды, чтобы не тратиться на ее подогрев. Затем отправляется в контору пересчитывать деньги, после чего в полдень съедает тарелку водянистой овсянки. Послеполуденное время он посвящает ростовщичеству, ради собственного удовольствия и выгоды разоряя то какого-нибудь мелкого торговца, то плачущую вдову. В четыре — роскошный обед: суп с кусочком протухшей телятины или жесткой курицы. У него договор с мясником: тот сдает ему нераспроданный товар, а взамен мистер Панталоне держит рот на замке насчет обнаруженного в пироге человеческого пальца. С половины пятого до половины шестого он отпирает ставни и разрешает своей жене поглядеть в окно — о, мне ли этого не знать! — под присмотром старухи, которая сидит рядом и следит, чтобы она не улыбалась. (О, благословенен тот понос и те драгоценные минуты, которые позволили нам начать игру!)

А пока она дышит вечерним воздухом, он, разумеется, проверяет содержимое своих сундуков с драгоценными камнями и грудами шелка — все эти сокровища, которые настолько ему дороги, что он не желает ими делиться даже с дневным светом, и если порой ему случается извести целую свечку, пока он предается своим утехам, ну что ж, у каждого есть право на свои маленькие причуды. Еще один стакан воды (очень полезно для здоровья) завершает его день; он пробирается к Госпоже под бочок и, поскольку она является его полноправной собственностью, соглашается ее немного потискать. Он ощупывает ее зад и похлопывает по бокам: «Отличная сделка!». Увы, на большее он не способен, ибо не желает расточать свои жизненные соки. А потом он засыпает непорочным сном, мечтая о том, сколько золота принесет ему день грядущий.

— Он очень богат?

— Как Крез.

— Достаточно, чтобы прокормить две влюбленные пары?

— С лихвой.

Рано утром, не зажигая свечей, заспанный старик ощупью пробирается в уборную и под покровом ночи наступает на что-то темное, неуловимое и мохнатое, которое оказывается полосатой кошечкой…

— Ты читаешь мои мысли, любимая. Я говорю своему хозяину:

— А теперь раздобудьте себе халат и все лекарские принадлежности, иначе больше я с вами не буду иметь дел.

— Зачем это, Кот?

— Делайте, как я говорю, и не спрашивайте зачем! Чем меньше вы знаете, тем лучше.

И тогда, потратив несколько старухиных дукатов на черный балахон с белым воротничком, докторскую шапочку и черную сумку, он пишет затем под моим руководством еще одну табличку, которая с надлежащей в таком деле важностью гласит, что он Famed Dottore: «Исцеляю от хворей, избавляю от болей, вправляю кости, выпускник университета Болоньи, необычайный целитель». Он спрашивает меня, не собирается ли его возлюбленная разыгрывать из себя больную, чтобы он снова имел предлог пройти в ее спальню.

— Тогда я схвачу ее на руки и выпрыгну в окно; и мы вдвоем тогда тоже совершим головокружительный прыжок с высоты.

— Делайте свое дело, сэр, и предоставьте мне делать для вас то, что я считаю нужным.

И вот наступило еще одно мрачное и туманное утро. Будет ли когда-нибудь другая погода на этих холмах? На улице уныло и холодно, но мой хозяин стоит, суровый, как пастор, в своем черном балахоне, а люди со всей рыночной площади подходят к нему с бронхитами, нарывами и проломленными головами, а я раздаю им пластыри и флакончики с подкрашенной водой, которые я загодя приготовил и сунул ему в сумку, сам же он слишком agitato, чтобы заниматься торговлей. (И кто знает, а вдруг мы напали на золотую жилу, которую можно было бы разрабатывать в дальнейшем, если мои нынешние планы не выгорят.)

Наконец первый тонкий, но уже огненно-яркий луч зари упал на циферблат церковных часов, которые начали бить шесть. С последним ударом пресловутая дверь снова отворяется настежь, и оттуда выскакивает старуха: «И-и-и-и-и-и-и!»

— О, доктор, доктор, скорее: с нашим добрым господином случилось ужасное падение!

От слез и насморка у нее заложило нос, так что она даже не замечает того, что ученик лекаря чересчур полосат, шерстист и усат.

Старый болван лежит распростертый у подножия лестницы, голова его свернута на сторону под острым углом, каковое заболевание может перейти в хроническую форму, а рука его по-прежнему сжимает большую связку ключей, словно это ключи от рая с ярлычком «Взять с собой в дорогу». А Госпожа, одетая в свою мантилью, с прекрасно разыгранным участливым видом склоняется над ним.

— Он упал… — начала было она, увидев лекаря, но осеклась, заметив вашего покорного слугу, Кота, который, как заправский костоправ, взвалил на спину весь хозяйский запас товара, пытаясь, насколько позволяла хроническая улыбка, изобразить на морде приличествующую случаю скорбь.

— Это опять ты, — говорит она, не в силах сдержать смех.

Но дракон слишком зареван, чтобы это услышать.

Мой хозяин прикладывает ухо к груди старика и скорбно качает головой, затем достает зеркальце и подносит к его губам. Ни один вздох не затуманивает стекло. Ах, какое горе! Ах, какая жалость!

— Неужели он умер? — рыдает старуха. — Неужели он сломал себе шею?

И, несмотря на свое прекрасно разыгранное отчаяние, исподволь подбирается к ключам; но Госпожа хлопает ее по руке, и та отступает.

— Давайте перенесем его на более мягкое ложе, — говорит мой Хозяин.

Он поднимает тело, тащит его в уже хорошо нам знакомую комнату, швыряет Панталоне на кровать, оттягивает ему веки, стучит молоточком по коленке, щупает пульс.

— Никаких признаков жизни, — произносит он. — Вам нужен не доктор, а гробовщик.

Госпожа, как полагается верной жене, прикладывает к глазам носовой платочек.

— Беги скорей, приведи сюда гробовщика, — говорит она старухе. — А потом я вскрою завещание. Думаю, там он не забыл упомянуть и тебя, служившую ему верой и правдой. О боже мой, конечно же нет.

И старуху как ветром сдуло: вряд ли вам доводилось наблюдать такую прыть у женщины, за плечами которой столько прожитых зим. Оставшись одни, Хозяин и Госпожа зря времени не теряют — причем прямо на ковре, поскольку кровать некоторым образом оссире [19]. Да еще с таким шумом! Только зад его мелькает — вверх-вниз, вверх-вниз; туда-сюда, туда-сюда меж ее ног. Потом, сбросив его с себя, она укладывает его на спину: теперь ее очередь быть сверху, и, казалось, она никогда не остановится.

Toujoursdiscret, Кот тем временем занят тем, что открывает ставни и распахивает окна навстречу прекрасному утру, в прохладном, но уже напоенном запахами воздухе которого его чувствительные ноздри улавливают первые веяния наступающей весны. Вскоре ко мне присоединяется и моя дорогая подруга. И я уже замечаю — а может, это только воображение моего любящего сердца? — чарующую величавость ее доселе столь грациозной и упругой походки. И мы сидим на подоконнике, как два добрых гения-хранителя этого дома; ах, Кот, кончилась твоя бродячая жизнь! Скоро я стану домашним, толстым котом, уютно свернусь на подушке и больше уж не буду петь при луне, очарованный наконец тихими домашними радостями, которые мы с моей подругой заслужили с лихвой.

Крики восторга пробуждают меня от сладких грез.

Naturellement [20], именно в этот момент их наивысшего наслаждения возвращается старуха, ведя за собой похоронного агента в шифоновом цилиндре и пару гробовщиков, черных, как вороны, и угрюмых, как судебные приставы, с ящиком из вязового дерева, чтобы унести тело. Однако они несколько оживились, когда их взорам предстала неожиданная картина, и акт любви был завершен под одобрительные крики и гром аплодисментов.

Зато какой шум подняла старуха! Полиция, убийство, грабеж! Пока Хозяин не кинул ей набитый золотом кошель как безвозмездный дар. (Тем временем я замечаю, что у этой здравомыслящей молодой особы, по-прежнему одетой в чем мать родила, достало ума завладеть связкой мужниных ключей, разжав его сухие, холодные пальцы. Как только ключи оказываются у нее, она становится полноправной хозяйкой.)

— Хватит, довольно твоих бредней! — обрывает она старуху. — Я сию минуту увольняю тебя и делаю тебе на дорогу неплохой подарок, ибо теперь, — сказала она, помахивая ключами, — я богатая вдова, а это, — указывая на моего голого, но счастливого хозяина, — тот молодой человек, который станет моим вторым мужем.

Когда надзирательница узнала, что синьор Пантелеоне действительно упомянул ее в завещании, оставив ей на намять о себе чашку, из которой пил по утрам воду, она без единого крика с благодарностью взяла увесистый кошелек и, чихая, убралась из дома, и об убийстве больше не голосила. После того как старого шута наскоро положили в гроб и похоронили. Хозяин стал владельцем огромного состояния, а животик Госпожи уже начат округляться, и теперь они счастливы, как два голубка.

Но в этом моя Полосаточка ее переплюнула, потому что кошки плодятся гораздо быстрее: три прелестных рыжих котенка, недавно появившихся на свет — все с белоснежными носочками и манишками, — лакают сливки и путают пряжу Госпожи, и у каждого — тоже улыбка на лице, а не только у их мамаши и гордого папаши, потому что мы с Полосаточкой улыбаемся теперь весь день напролет, вкладывая в эти улыбки всю свою душу.

Так пусть ваши жены, если они вам нужны, будут богатыми и красивыми; а ваши мужья, если они вам желанны, будут молодыми и сильными; а все ваши коты — такими же хитрыми, проницательными и находчивыми, как

КОТ В САПОГАХ.

Лесной царь

Вечер был пронизан самодостаточным в своей ясности и лучезарности светом; его безупречная прозрачность была непроницаема, этот свет медно-желтыми вертикальными полосами просачивался сквозь бледно-охристые просветы в набухших от дождя серых тучах. Весь лес, словно пожелтевшие от никотина пальцы, был обсыпан яркими пятнами, листья влажно блестели. Это был холодный день в конце октября, и увядшие ягоды ежевики, словно печальные призраки, уныло качались на безжизненных ветках. Под ногами в рыжеватой тине мертвых папоротников, где земля так набухла от пролившихся в дни осеннего равноденствия дождей, что холод — пронзительный холод приближающейся зимы, своей мертвой хваткой сжимающий все внутренности, — просачивался даже сквозь подошвы, шуршали хрупкие скорлупки буковых орешков и шляпки желудей. Вяло покачивалась окоченевшая бузина; в осеннем лесу мало что вызывает радостную улыбку, и все же это еще не самое грустное время года. Вас лишь преследует ощущение неумолимо приближающегося замирания жизни; совершая свой оборот, год словно погружается в себя. Все обращено вовнутрь, стоит тишина, как в комнате умирающего.

Лес обступает со всех сторон. Вы шагаете меж елей, и вот уж больше не видно неба — лес поглотил вас. Из этого леса уже нет выхода, он вернулся в свое изначальное герметичное состояние. Как только вы оказались внутри, вам оттуда не выбраться до тех пор, пока он снова не позволит вам выйти, ибо нет такой ниточки, держась за которую вы могли бы выйти из леса живым и невредимым; тропинка давным-давно заросла травой, и ныне только зайцы да лисицы искусно рисуют здесь лабиринты своих следов, и не ступает сюда нога человека. Деревья покачиваются и шелестят, как тафтяные нижние юбки женщин, потерявшихся в чаще и отчаянно блуждающих в поисках выхода. Вороны падают камнем вниз, играя в салочки среди ветвей вязов, в которых они свили себе гнезда, и то тут, то там слышится их хриплое карканье. По лесу бежит небольшой ручей с размытыми, болотистыми берегами, но с приходом осени он погрузился в печаль; тихие, темные воды его уже схвачены первым ледком. Все замирает, все уходит в небытие.

Юная девушка зашла бы в этот лес так же доверчиво, как Красная Шапочка шагала к своей бабушке, но здешний свет однозначно свидетельствует о том, что она будет поймана в сети своих иллюзий, как в ловушку, ибо все в этом лесу именно таково, каким оно кажется.

Лес обступает снова и снова, смыкаясь за ее спиной, словно китайские коробочки, вставленные одна в другую; убегающие в глубь леса перспективы бесконечно меняются вокруг незваного гостя — воображаемого странника, шагающего впереди меня к некоей выдуманной и постоянно удаляющейся цели. Нет ничего проще, чем затеряться в этих лесах.

В неподвижном воздухе раздались две-три ноты, пропетые птицей, как будто мое томное девичье одиночество воплотилось вдруг в звуке. Легкий туман запутался в густых зарослях, похожих на клочковатую стариковскую бородку, и окутал нижние ветви деревьев и кустарников; тяжелые гроздья красных ягод, спелых и сладких, как колдовские плоды, свисают с кустов боярышника, но старая трава уже увяла и поникла. Один за другим свернули свои стоглазые листья папоротники и склонились к земле. Деревья плели надо мной замысловатое кружево полуобнаженных веток, и мне казалось, будто я попала в дом, сотканный из нитей, а холодный ветер — всегдашний глашатай вашего прихода (хоть я тогда о том и не догадывалась), мягко кружил вокруг, и мне думалось, будто в лесу нет никого, кроме меня.

Лесной Царь тебя изувечит.

И вновь пронзительно вскрикнула птица, так отчаянно, словно этот вырвавшийся из горла крик был криком последней птицы, оставшейся в живых. Этот крик, в котором слышалась вся печаль умирающего года, проник прямо в мое сердце.

Я шла через лес, пока убегающие вдаль линии перспективы не привели меня к сумеречной поляне; едва завидев ее обитателей, я сразу же поняла, что все они с бесконечным терпением диких созданий, для которых время не имеет никакого значения, ждали меня с той самой минуты, когда я вступила в лес.

Это был сад, в котором вместо цветов были звери и птицы: пепельно-нежные голубки, крохотные вьюрки, крапчатые дрозды, малиновки в своих рыжеватых нагрудничках, огромные вороны, чьи головы напоминали шлемы, а крылья блестели, как лакированная кожа, черный дрозд с желтым клювом, полевки, землеройки, дрозды-рябинники, сидящие на задних лапках маленькие серые кролики, прижавшие вдоль спины свои длинные, похожие на ложки, уши. Худой, высокий рыжеватый заяц приподнялся на своих сильных задних лапах, двигая носом, принюхиваясь. Ржавая лисица положила свою востроносую мордочку на колени Лесного Царя. Белка смотрит на него, забравшись на ствол ярко-красной рябины; фазан осторожно вытягивает трепещущую шею над зарослями колючего кустарника, чтобы украдкой поглядеть на него. Ослепительно белая, сверкающая как снег, козочка посмотрела на меня своими нежными глазами и тихонько заблеяла, чтобы возвестить ему о моем приходе.

Он улыбается. Откладывает в сторону свирель — свой старый птичий манок. И властно кладет руку мне на плечо.

Глаза его почти зеленые, как будто он слишком долго смотрел на лес.

Бывают такие глаза, которые могут тебя съесть.

Лесной Царь живет совсем один в самом сердце леса, в домике, состоящем всего из одной комнаты. Дом его построен из веток и камня, поросшего густым желтоватым мхом. На замшелой крыше растут травы и сорняки. Он рубит опавшие ветви для растопки очага, а воду черпает жестяным ведерком из ручья.

А чем же он питается? Ну разумеется, дарами леса! Тушеной крапивой, ароматным варевом из дикой гвоздики, приправленным мускатным орехом; он варит листья пастушьей сумки, как капусту. Он знает, какие из оборчатых, пятнистых, пахнущих гнилью древесных грибов годятся в пищу; ему ведомы их загадочные тропы, по которым они ночами лезут вверх в темных уголках леса, разрастаясь на всем, что отмерло. Даже хорошо знакомые лесные грибы-рядовки, которые вы жарите, как требуху, с молоком и луком, и оранжевые, как яичный желток, лисички с ребристыми подбоями шляпок и слабым запахом абрикосов — все вырастают за ночь, как мыльные пузыри на поверхности земли, выталкиваемые самой природой и существующие в пустоте. И мне казалось, что таков был и он; он вышел живым из страстных объятий леса.

По утрам он выходит собирать свои странные сокровища, он берет их осторожно, словно голубиные яйца, и складывает в одну из корзин, собственноручно сплетенных из ивовых прутьев. Он готовит салат из одуванчиков, которым дает грубые имена: «клистирные дудки», «обмочи-кровать», — и приправляет его несколькими листиками дикой земляники, но ни в коем случае не ежевики, потому что, говорит он, на Михайлов день Дьявол поплевал на нее.

Его козочка цвета млечной сыворотки дает ему жирное молоко, из которого он делает мягкий сыр, обладающий неповторимым густым и водянистым вкусом. Иногда ему случается поймать кролика в сплетенный из нитей силок и сварить из него суп или потушить с приправой из дикого чеснока. Он знает все о лесе и его обитателях. Он рассказывал мне об ужах, о том, как старые ужи, почуяв опасность, широко открывают пасть, а ужата заползают им в глотку и сидят там, пока страх не минует, и тогда выползают снова и резвятся, как прежде. Он поведал о мудрой жабе, что летом сидит у ручья в зарослях калужниц, а в голове у нее — необычайно драгоценный камень. Он сказал, что сова когда-то была дочерью булочника, а потом улыбнулся мне. Он показал мне, как плести циновки из камыша и свивать ивовые прутья в корзины и небольшие клетки, в каких он держит своих певчих птиц.

Его кухня вся качается и дрожит от птичьих трелей, разносящихся от клетки к клетке, в которых сидят его певчие птички — жаворонки и коноплянки, — клетки, громоздящиеся одна над другой вдоль стен — стен из пойманных птичек. Как это жестоко — держать диких птиц в клетках! Но когда я сказала ему это, он лишь рассмеялся; смеясь, он показывает свои белые, заостренные зубы, на которых блестит слюна.

Он прекрасный хозяин. В его доме царит безупречная чистота. Он аккуратно ставит на очаг надраенную до блеска кастрюлю бок о бок со сковородой, словно пару начищенных туфель. Над очагом висят низки тонких, с завитыми шляпками сушеных грибов, которые в народе именуются «иудиными ушами» и которые растут на бузине с тех самых пор, как на одном из этих деревьев повесился Иуда; это древняя наука, сказал он мне, искушая мое недоверчивое любопытство. Травы он тоже сушит, связывая в пучки и подвешивая, — тимьян, майоран, шалфей, вербену, кустарниковую полынь, тысячелистник. Комната наполнена музыкой и ароматами, к тому же в камине всегда потрескивают дрова, слышен сладкий и едковатый запах дыма, ярко и весело горит огонь. Вот только скрипка, которая висит на стене рядом с птицами, не может издать ни единого звука — у нее порваны все струны.

Порой по утрам, когда мороз уже наложил свою сверкающую печать на травы и кустарники, а иногда и по вечерам, что бывает гораздо реже, хотя и выглядит более заманчиво, когда спускается холодная мгла, я иду прогуляться и всегда прихожу к Лесному Царю, и он укладывает меня на свою кровать из шуршащего тростника, на которой я лежу, отдавшись на милость его громадных рук.

Нежный мясник, показавший мне, что ценность плоти — в любви; сдери шкурку с кролика, приказывает он. И с меня слетают все одежды.

Когда он расчесывает свои волосы цвета увядших листьев, из них выпадают увядшие листья. Они с шелестом опускаются на землю, словно облетая с дерева, и он действительно может стоять неподвижно, как дерево, когда хочет, чтобы голуби — эти глупые, толстые, доверчивые лесные создания с красивыми обручальными кольцами вокруг шеи, — мягко хлопая крыльями и воркуя, уселись к нему на плечи. Он делает дудочки из бузинных веток и приманивает летающих в небе птиц — все птицы прилетают на его зов; и самых голосистых сладкопевцев ждет клетка.

В темном лесу буянит ветер, завывая в кустарниках. Лесного Царя всегда сопровождает тот легкий холодок, который веет над погостом, и от этого у меня мурашки бегут по затылку, но я уже не боюсь его; я боюсь того головокружения, в которое он затягивает меня. Мне страшно упасть.

Упасть, как, наверное, упала бы с небес птица, если б Лесной Царь поймал все ветры в свой платок и связал бы его узелком, чтобы они не могли вылететь вновь. И тогда движущиеся потоки воздуха уже не будут поддерживать птиц, и все птицы упадут, повинуясь закону земного притяжения так же, как я пала ради него, и я знаю: лишь благодаря его доброте я не пала еще ниже. И земля, одетая в тончайшее руно умирающих листьев прошедшего лета, еще носит меня лишь из соучастия к нему, ибо его тело — плоть от плоти этих листьев, медленно превращающихся в земной прах.

Он мог бы воткнуть меня в грядку рассады вместе с поколениями грядущего года, и тогда мне пришлось бы ждать, пока его свирель не призовет меня из тьмы снова на бренную землю.

И все же, когда он вытряхивает из своего птичьего манка ту самую пару чистых нот, я иду к нему, как каждое из тех доверчивых созданий, что усаживаются на сгибы его запястий.

Я нашла Лесного Царя сидящим на увитом плющом пне, он созывал к себе всех птичек в лесной округе, попеременно выдувая из своей свирели две ноты — одну высокую и одну низкую; и этот пронзительный зов был так сладок, что на него слетелась целая стайка щебечущих птах. Поляна была усыпана опавшими листьями — одни были медовыми, другие серыми, как зола, а иные черными, как земля. Он настолько казался душой этого места, что я без удивления заметила, как лиса доверчиво положила мордочку к нему на колени. Бурый предзакатный свет, просачиваясь, уходил во влажную, тяжелую землю; все было тихо, все было неподвижно, и уже веяло ночной прохладой. На землю упали первые капли дождя. Во всем лесу нет другого убежища, кроме его хижины.

Вот так я и вошла в наполненную птицами уединенную келью Лесного Царя, который держит своих пернатых в тесных клетках, свитых им самим из ивовых прутьев, и пташки сидят в этих клетках и поют для него.

Козье молоко в кружке с щербатыми краями, на ужин — овсяные лепешки, которые он испек на каменной плите. Дождь барабанит по крыше. Лязг дверного засова: мы заперты наедине в темной комнате, наполненной запахом потрескивающих в очаге поленьев, на которых дрожат мелкие язычки пламени, и я ложусь на скрипящий соломенный матрас Лесного Царя. Цветом и фактурой кожа его напоминает сметану, у него упругие, коричневатые соски, похожие на спелые ягоды. Он словно дерево, которое и цветет, и плодоносит одновременно, — так мил, так очарователен.

И вдруг — ах! — в подводных глубинах твоих поцелуев я чувствую прикосновение острых зубов. Равноденственные шторма налетают на обнаженные вязы, заставляя их вертеться и кружиться, как дервишей; ты вонзаешь свои зубы в мою шею, и я кричу.

Бледная луна над поляной проливает холодный свет на неподвижную картину наших объятий. Как хорошо мне было бродить, или, скорее, как хорошо я бродила когда-то; прежде я была настоящей дочерью летних лугов, но год совершил свой поворот, вокруг просветлело, и я увидела сухощавого Лесного Царя, высокого, как дерево, на ветви которого уселись птицы, и он потянул меня к себе, заарканив своей нечеловеческой музыкой. Если я сделаю из твоих волос струны для старой скрипки, то под эту музыку мы сможем, как утомленные творцы мира, вместе танцевать вальс среди деревьев; эта музыка будет лучше визгливых свадебных песен жаворонков, сидящих в своих прекрасных клетках, нагроможденных друг на друга, и крыша будет трещать от налетевших птиц, которых ты приманил, а мы тем временем предадимся твоим языческим обрядам под сенью листвы.

Он раздевает меня донага, до той самой розовато-лиловой, атласной, усыпанной жемчужными каплями кожицы освежеванного кролика; а затем одевает меня столь прозрачными и окутывающими объятиями, словно омывая водой. И стряхивает в меня опавшие листья, как будто я стала ручьем.

Иногда птичьи трели случайно сливаются в какой-нибудь аккорд.

Его тело окутывает меня полностью; мы как две половинки зерна, заключенные в одной скорлупке. Мне хотелось бы стать маленькой-маленькой, чтобы ты мог проглотить меня, как королевы из волшебных сказок, которые беременели, проглотив зернышко кукурузы или кунжута. И тогда я смогу устроиться внутри тебя, и ты будешь носить меня в себе.

Свеча мигнула и потухла. Его прикосновение и утешает, и опустошает меня; я чувствую, как сердце мое стучит, а потом замирает, пока я лежу голая, как камешек, на ворчливом матрасе, а нежная, лунная ночь просачивается сквозь оконное стекло, бросая пятна на бока этого невинного простачка, который делает клетки и сажает в них певчих птичек. Съешь меня, выпей меня; томимая жаждой, осаждаемая лесными духами, загубленная душа, я вновь и вновь возвращаюсь к нему, чтобы его пальцы сорвали с меня разодранную в клочья кожу и облачили меня в водяной наряд, в то платье, что пропитывает меня насквозь, в его ускользающий аромат, в его топкость.

И вот уж вороны приносят на крыльях зиму, своими криками призывая самое суровое из времен года.

Становится холоднее. На деревьях уже почти не осталось листьев, и все больше птиц слетаются к нему, потому что в такое тяжкое время им почти нечего поклевать. Дроздам пришлось бы высматривать под живыми изгородями улиток и затем разбивать их раковины о камни. Но Лесной Царь дает им кукурузные зерна, и стоит ему засвистеть, как птицы тут же облепляют его со всех сторон, падая на него словно мягкий перистый снежный сугроб, и он скрывается из вида. Он накрывает для меня колдовской фруктовый стол — ах, что за сочные плоды, что за тошная роскошь; я ложусь на него сверху и смотрю, как отсвет огня затягивается в черный водоворот его глаза, и это отсутствие света в его зрачке давит на меня с такой чудовищной силой, увлекает меня внутрь.

Глаза зеленые, как яблоки. Зеленые, как мертвые дары моря.

Поднимается ветер; у него странный, дикий, негромкий, шелестящий звук.

Какие у тебя большие глаза. В них такой ни с чем не сравнимый блеск, магическое фосфоресцирующее свечение глаз оборотня. В холодном свете твоих зеленых глаз застывает отражение моего задумчивого лица. Они предохраняюще обволакивают меня, словно жидкий зеленый янтарь; они поймали меня в свои сети. Я боюсь навсегда остаться в их ловушке, как те несчастные муравьи и мухи, которые увязли лапками в смоле, прежде чем море накрыло волной балтийский берег. Он все дальше заманивает меня в глубь своего зрачка, ведя по ниточке птичьей песни. В каждом из твоих глаз посередке есть черная дырочка; и когда я гляжу в эту неподвижную точку, у меня кружится голова, как будто я могу свалиться в нее.

Твой зеленый глаз словно камера, в которой все уменьшается в размерах. Если я буду смотреть в него достаточно долго, то стану такой же маленькой, как и мое отражение, я уменьшусь до такой степени, что исчезну совсем. Меня затянет в этот черный водоворот, и ты поглотишь меня. Я стану такой маленькой, что ты сможешь посадить меня в одну из своих плетеных клеток и потешаться над моей несвободой. Я видела, как ты плел для меня клетку: она очень красивая, и отныне я буду сидеть в ней среди других певчих птичек, только я… я буду молчать, назло.

Когда я поняла, что собирается сделать со мной Лесной Царь, меня охватил неимоверный ужас, я не знала, что предпринять, ведь я любила его всем сердцем, и все же мне не хотелось примыкать к этому щебечущему сообществу птиц, которых он держал в клетках, пусть даже он и ухаживал за ними с любовью, каждый день давал им свежую воду и хорошо кормил. Его объятия были лишь приманкой, и все же — все же! — они же были теми ветвями, из которых сплетена сама ловушка. Но в своем неведении он не мог знать о том, что сам может стать моей смертью, хотя с первого же момента, когда я увидела Лесного Царя, я уже знала: он меня изувечит.

Хоть смычок висит на стене рядом со старой скрипкой, все ее струны порваны и на ней нельзя играть. Не знаю, какие мелодии можно было бы из нее извлечь, если натянуть новые струны; быть может, колыбельные для глупеньких девственниц, но теперь я знаю: птицы не поют, они плачут, потому что не могут выбраться из этого леса, ибо, погрузившись в губительные воды его глаз, они потеряли свой прежний облик и отныне могут жить только в клетках.

Иногда он кладет голову мне на колени и позволяет расчесывать свои прекрасные волосы; я выбираю из них листья всех лесных деревьев, которые сухо шелестят у меня под ногами. Волосы его ниспадают с моих колен. Тишина, как сон, опускается перед потрескивающим очагом, когда он лежит у моих ног, а я вычесываю опавшие листья из его томно поникших волос. В этом году малиновка снова свила себе гнездышко в соломенной крыше; она садится на несгоревшее полено, чистит клюв, ерошит перышки. В ее песне звучит тихая жалоба и какая-то грусть, потому что год подошел к завершению — малиновка остается подругой для человека, несмотря на рану в груди, из которой Лесной Царь вырвал ее сердце.

Положи голову мне на колени, чтобы я не могла больше видеть зеленые солнца твоих глаз, затягивающих меня внутрь.

Руки мои дрожат.

Пока он будет лежать в полудреме, я возьму две большие охапки его шелестящих волос и очень тихо совью их в косы, так что он не проснется, и так же тихо, руками нежными, как дождь, я удавлю его этими косами.

А потом она откроет все клетки и выпустит птиц на волю; и они снова превратятся в девушек, все до единой, и у каждой на шее будет багровый след его любовного укуса. Она срежет его огромную шевелюру ножом, которым он обычно свежевал кроликов; она натянет на старую скрипку пять струн, пять его седых волосин.

И скрипка сама заиграет нестройную мелодию. Смычок сам запляшет по новым струнам, выпевая: «Мама, мама, ты меня убила!»

Снегурочка

Середина зимы — необоримая, нетронутая. Граф и его жена отправляются на верховую прогулку: он на серой кобыле, а она, закутанная в блестящие меха черно-бурых лисиц, — на вороной; она одета в высокие черные лаковые сапоги с багровыми каблуками и шпорами. Свежий снег заметает тот, что выпал раньше; и теперь, когда снегопад прекратился, все вокруг белым-бело.

— Я хотел бы девушку белую, как снег, — сказал граф.

И они поехали дальше. Им встретилась яма в снегу — яма, наполненная кровью. Граф сказал:

— Я хотел бы девушку красную, как кровь.

И они Снова поехали дальше. И повстречали ворона, сидящего на голой ветке.

— Я хотел бы девушку черную, как перья этой птицы.

Едва он успел закончить свое описание, как на обочине дороги появилась девушка, у которой были белая кожа, красные губы и черные волосы, к тому же она стояла совершенно нагая; это был плод его желания, и графиня возненавидела ее. Граф поднял девушку и посадил перед собой на коня, а графиня думала об одном: как бы мне от нее избавиться?

Графиня уронила в снег перчатку и приказала девушке спуститься с коня и подать ей уроненное; она хотела пустить свою лошадь в галоп и оставить девушку здесь, но граф сказал:

— Я куплю тебе новые перчатки.

При этих словах меха соскочили с плеч графини и обвились вокруг обнаженной девушки. Тогда графиня кинула свою бриллиантовую брошь сквозь лед в замерзший пруд:

— Нырни и принеси мне ее, — сказала она; ей хотелось, чтобы девушка утонула.

Но граф сказал:

— Она же не рыба, чтобы плавать в такой холодной воде.

И тогда сапоги соскользнули с ног графини и наделись на ноги девушки. Теперь графиня оказалась нагой, как кость, а девушка — одетой в меха и сапоги; графу стало жаль свою жену. И вот они увидели розовый куст, который был весь в цвету.

— Сорви мне одну розу, — попросила графиня девушку.

— В этом я не могу тебе отказать, — сказал граф.

И вот девушка срывает розу и укалывает пальчик об острый шип; рана кровоточит; девушка вскрикивает и падает замертво.

Граф, рыдая, слез с коня, расстегнул штаны и всадил свой мужской член в мертвую девушку. Графиня осадила бьющую копытом вороную лошадь и пристально смотрела на него. Вскоре он кончил.

И тогда девушка начала таять. И скоро от нее совсем ничего не осталось, кроме перышка, оброненного какой-то птицей, кровавого пятна на снегу, похожего на след лисьей жертвы, и розы, сорванной с куста. А к графине вновь вернулись ее одежды. Длинной рукой она огладила меха. Граф поднял розу и с поклоном подал ее своей жене; но, едва коснувшись ее, графиня бросила розу:

— Она колется! — сказала она.

Хозяйка дома любви

Наконец призраки с того света стали настолько досаждать крестьянам, что они оставили свою деревню, и та перешла в безраздельное владение неуловимых и мстительных обитателей, которые проявляли свое присутствие, отбрасывая едва заметные косые тени, множество теней, даже в полдень, тени, не имеющие никакого видимого источника; их присутствие проявлялось порой звуком рыданий в какой-нибудь заброшенной спальне, где на стене висело треснувшее зеркало, в котором ничего не отражалось; и в ощущении тревоги, что охватывает путника, по неосторожности остановившегося на площади, чтобы попить из фонтана, в котором все еще есть вода, брызжущая из раструба, вставленного в пасть каменного льва. По заросшему саду пробегает кот; он скалится, шипит, выгибая дугой спину, и отпрыгивает на всех четырех упругих лапах от чего-то неосязаемого. Ныне все сторонятся деревни, стоящей у замка, в котором отчаянно хранит преступное наследие своих предков прекрасная сомнамбула.

Одетая в старинный венчальный наряд, прекрасная королева вампиров в полном одиночестве восседает в своем темном, огромном доме под присмотром безумных и ужасных предков, глядящих на нее с портретов, и каждый из них продлевает через нее свое мрачное посмертное существование; она раскладывает карты Таро, неустанно выстраивая созвездия возможностей, как будто случайное выпадение карт на красной плюшевой скатерти может разом вырвать ее из этой холодной комнаты с наглухо закрытыми ставнями и перенести в страну вечного лета, стереть вековую печаль той, которая воплощает в себе одновременно смерть и деву.

Голос ее полон далеких отзвуков, словно эхо в подземелье; ты попал туда, откуда нет возврата, ты попал туда, откуда нет возврата. И сама она словно подземелье, наполненное эхом, система повторений, замкнутый круг. «Может ли птица петь только одну песню или ее можно научить и другим?» Она проводит своим длинным, острым ногтем по прутьям клетки, в которой поет ее любимый жаворонок, и пальцы ее извлекают заунывный звук, похожий на звон струн сердца железной дамы. Волосы ее ниспадают, как слезы.

Большая часть замка отдана на откуп привидениям, но у нее самой есть собственные покои, состоящие из гостиной и спальни. Плотно закрытые ставни и тяжелые бархатные шторы не дают проникнуть ни малейшему лучику солнечного света. В комнате стоит круглый столик на одной ножке, покрытый красной плюшевой скатертью, на которой она неизменно раскладывает свои карты Таро; единственный скудный источник света в этой комнате — лампа с темно-зеленым, почти черным абажуром, стоящая на каминной полке, а на побуревших красных узорчатых обоях проступают унылые пятна от дождя, который сочится сквозь прохудившуюся крышу, то тут то там оставляя после себя потускневшие, зловещие следы вроде тех, что остаются на простынях мертвых любовников. Повсюду гниение и плесень. Незажженная люстра настолько отяжелела от пыли, что хрустальные подвески совершенно утратили свою форму, а старательные пауки обвили углы этой богато украшенной и прогнившей комнаты своими балдахинами, опутали фарфоровые вазы на каминной полке своими мягкими, серыми сетями. Но хозяйка всего этого запустения ничего не замечает.

Она сидит в кресле, обтянутом темно-бордовым, изъеденным молью бархатом, у приземистого круглого стола и раскладывает карты; иногда жаворонок вдруг запоет, но чаще всего он сидит, тоскливо нахохлившись, словно могильный холмик из грязноватых перьев. Порой графиня, бренча по прутьям решетки, заставляет его проснуться и спеть несколько музыкальных фраз: ей нравится слушать, как он поет о том, что не в силах покинуть свой плен.

Едва лишь заходит солнце, она встает и идет к столу, и, сидя за этим столом, она играет в свою терпеливую игру, пока в ней не проснется голод, ненасытный голод. Она так красива, что красота ее кажется неестественной; ее красота — аномалия, изъян, ибо ни в одной из ее черт нет и намека на трогательное несовершенство, которое примиряет нас с несовершенством нашего человеческого бытия. Ее красота — признак ее болезни, отсутствия в ней души.

Белые руки прекрасной обитательницы тьмы направляют руку судьбы. Ногти на ее руках длиннее, чем ногти древнекитайских мандаринов, и заточены остро, как кинжалы. Эти ногти и зубы — прекрасные, белые как сахар — видимые знаки ее судьбы, которую она мечтает обмануть, прибегая к магическим силам; ее когти и зубы отточены веками на людских телах, она последний отпрыск ядовитого древа, пустившего побеги из чресел Влада Цепеша, который пировал на трупах в лесах Трансильвании.

Стены ее спальни завешены черным атласом, расшитым жемчужными слезами. В четырех углах комнаты стоят погребальные урны и чаши, из которых поднимается дремотный и едкий дымок благовонных курений. Посредине — изящный катафалк из черного дерева в окружении длинных свечей, вставленных в огромные серебряные подсвечники. Каждое утро на рассвете графиня, одетая в белый кружевной пеньюар, чуть запятнанный кровью, забирается в свой катафалк и ложится в открытый гроб.

Раньше, чем у нее выросли молочные зубы, какой-то православный священник с волосами, собранными на затылке в пучок, всадил кол в ее кровожадного отца на одном из перекрестков в Карпатских горах. Когда в него вонзился кол, зловещий граф прокричал: «Носферату умер — да здравствует Носферату!» И теперь ей принадлежат все населенные призраками леса и таинственные жилища в его обширном поместье; по наследству к ней перешло командование армией теней, которые населяют деревню у подножия ее замка, проскальзывают в леса под видом сов, летучих мышей и лисиц, заставляют сворачиваться молоко и не дают сбиваться маслу, ночь напролет гонят лошадей на дикой охоте, так что к утру от тех остаются лишь кожа да кости, досуха выдаивают коров, а главное, мучают созревающих дев приступами слабости, брожением в крови и расстройствами воображения.

Но сама графиня равнодушна к своей потусторонней власти, словно та ей лишь пригрезилась. В своих грезах она желала бы стать человеком, но не знает, возможно ли такое. Карты Таро всегда ложатся одинаково, неизменно открывая тот же расклад: Верховная Жрица, Смерть, Башня, разбитая молнией — мудрость, гибель, разрушение.

В безлунные ночи ее надзирательница позволяет ей прогуляться по саду. Этот сад, место чрезвычайно мрачное, невероятно похож на погост, а розы, посаженные когда-то ее покойной матерью, выросли теперь в огромную колючую стену, за которой она заточена в своем родовом замке. Дверь черного хода открывается, и графиня, принюхиваясь к воздуху, начинает выть. Затем она встает на четыре лапы. Припадая к земле и дрожа, она берет след своей жертвы. Какое наслаждение слышать хруст нежных косточек кроликов и других пушистых мелких зверюшек, которых она молниеносно настигает на своих четырех; тихо поскуливая, она крадучись вернется домой, и на щеках ее будут пятна крови. В спальне она наливает воду из кувшина в таз и с капризной брезгливостью кошки умывает лицо.

Ненасытный образ ночной охотницы в зловещем саду, то припадающей к земле, то прыгающей, является обрамлением ее обычных тревожных ночных хождений и жизни, подражающей настоящей жизни. Глаза этого ночного существа расширяются и вспыхивают. Работая когтями и зубами, она набрасывается и вгрызается, но ничто не может утешить ее в ее призрачном существовании, ничто. И тогда она вновь прибегает к убаюкивающей магии Таро, тасует карты, раскладывает их, читает по ним судьбу, затем со вздохом собирает вновь и снова тасует, выстраивая бесконечные догадки о будущем, которое неотвратимо грядет.

Немая старуха присматривает, чтобы она ни в коем случае не видела солнечного света, чтобы весь день она лежала в своем гробу, чтобы на ее пути не попадались никакие зеркала и другие отражающие поверхности — короче говоря, старуха исполняет все, что полагается делать вампирской прислуге. И все в этой прекрасной и призрачной деве оправдывает ее роль королевы ночи, королевы ужаса — все, если не считать того, что сама она играет эту роль с большой неохотой.

Тем не менее, если какому-нибудь неосторожному путнику случается остановиться на площади среди безлюдной деревни, чтобы освежиться у фонтана, из дома вскоре появляется старуха в черном платье и белом переднике. Жестами и улыбками она приглашает вас в дом, и вы идете за ней. Графиня жаждет свежего мяса. Когда она была маленькой, она была похожа на лисичку и вполне довольствовалась крольчатами, которые жалобно пищали, когда с тошнотворным сладострастием она вгрызалась в их шейки; ей хватало мышей-полевок, их мимолетного трепетанья меж тонких пальчиков рукодельницы. Но теперь она стала женщиной, и ей нужны мужчины. Стоит немного задержаться у журчащего фонтана, и вас за руку отведут в кладовые графини.

Целый день она лежит в своем гробу, в запятнанном кровью кружевном неглиже. Когда солнце исчезает за горой, она зевает, поднимается и надевает свое единственное платье — свадебный наряд матери, — а затем садится и раскладывает карты, пока в ней не проснется голод. Она ненавидит еду, которой питается; ей хотелось бы взять этих кроликов к себе домой, кормить их салатными листьями, гладить их, устроить для них гнездышко в черно-красном китайском секретере, но голод всегда одолевает ее. Она вонзает зубы в шею, на которой пульсирует от страха артерия; с тихим вскриком боли и отвращения она роняет обмякшую шкурку, из которой уже высосаны все питательные соки. И то же самое происходит с подпасками и цыганятами, которые по незнанию или отчаянному безрассудству подходят к фонтану, чтобы омыть грязь со своих ног; гувернантка графини приводит их в гостиную, где разложенные на столе карты неизменно показывают Костлявую с косой. Графиня сама подает им кофе в тонких, с прожилками, драгоценных чашечках и маленькое сахарное печенье. Эти нескладехи сидят, одной рукой расплескивая кофе из чашки, а другой держа печенье, и, открыв рот, наблюдают, как графиня в своем атласном уборе наливает кофе из серебряного кофейника и рассеянно о чем-то болтает, чтобы привести их в состояние роковой расслабленности. Лишь какая-то печальная неподвижность глаз выдает ее безутешность. Ей хотелось бы гладить их загорелые щеки и взъерошенные волосы. Когда она берет их за руку и ведет в спальню, они с трудом верят своему счастью.

А потом гувернантка собирает останки в аккуратную кучку и заворачивает их в обрывки одежды. Этот погребальный пакет она затем потихоньку закапывает в саду. Щеки графини мокры от крови и слез; надзирательница сама с помощью серебряной зубочистки вычищает из-под ее ногтей застрявшие там кусочки кожи и косточек.

Эни-бени, лук-морковь,

Человечью чую кровь…

Однажды на исходе жаркого лета на заре нынешнего столетия один молодой офицер Британской армии — сильный голубоглазый блондин, — который гостил у друзей в Вене, решил провести остаток своего армейского отпуска, исследуя нехоженую местность в горах Румынии. Приняв донкихотское решение путешествовать по разбитым колеям дорог на велосипеде, он сразу же оценил всю комичность такой ситуации: «на двух колесах в край вампиров». Итак, смеясь, он отправляется на поиски приключений.

Его девственность была особой — состояние невероятно двусмысленное и в то же время совершенно конкретное: это была непорочность вкупе с потенциальной мощью, и помимо того — неведение, которое вовсе не то же самое, что невинность. Он и сам не знал, что из себя представляет, и вдобавок у него был тот особый блеск, свойственный поколению, для которого история уже уготовила особую, героическую участь в окопах Франции. И этому созданию, выросшему в эпоху перемен, в ритме времени, предстояло столкнуться с готическим безвременьем, в котором вечно живут вампиры, а для них все остается таким, каким было всегда, и карты всегда ложатся одинаковым образом.

Несмотря на свою молодость, он обладает здравым умом. Он выбрал самый рациональный в мире способ путешествовать по Карпатам. Езда на велосипеде сама по себе в некотором роде предохраняет от суеверных страхов, поскольку велосипед — это продукт чистого разума применительно к движению. Геометрия на службе человека! Дайте мне два колеса и прямую палку, и я покажу вам, как далеко я могу на этом уехать. Сам Вольтер мог бы стать изобретателем велосипеда, поскольку оный весьма способствует здоровью человека, а отнюдь не его погибели. Благотворно действуя на здоровье, он в то же время не испускает вредных газов, да к тому же позволяет ездить лишь на умеренной скорости. Может ли велосипед стать вредоносным орудием?

Один-единственный поцелуй разбудил Спящую Красавицу.

Восковые пальцы графини, словно сошедшей с иконы, переворачивают карту, называемую «Влюбленные». Никогда, никогда еще прежде… никогда прежде графиня не предрекала себе любви. Она вздрагивает, дрожит, ее огромные глаза закрываются нервно трепещущими, пронизанными тонкими прожилками веками; на этот раз впервые прекрасная гадательница нагадала себе любовь и смерть.

Мертвый ты или живой,

Я полакомлюсь тобой.

В лиловатых сумерках наступающего вечера мсье англичанин взобрался на холм, где стояла деревня, которую он заметил еще издали; поскольку склон был слишком крут, ему пришлось спешиться и толкать велосипед перед собой. Он надеялся найти в этой деревне приятную гостиницу, чтобы остановиться на ночь и передохнуть; он страдал от жары, голода, жажды, усталости и пыли… Поначалу его постигло ужасное разочарование, когда он увидел, что крыши всех домов давно провалились и сквозь груды осыпавшейся черепицы проросли высокие сорняки, ставни уныло повисли на своих петлях, все вокруг пусто и безжизненно. Густо разросшиеся травы шелестят, словно нашептывая страшные тайны, здесь достаточно малой толики воображения, чтобы представить себе искаженные мукой лица, на мгновение появляющиеся и исчезающие под обвалившимися карнизами домов… но дух приключенческой романтики, кричаще-яркие штокрозы, которые по-прежнему отважно цвели в запущенных садах и действовали на него успокоительно, и красота пылающего заката — все эти соображения вскоре помогли ему преодолеть разочарование и даже умерили в нем ощущение некоторой неловкости. А из фонтана, в котором деревенские женщины обычно стирали одежду, все так же били веселые и чистые струи воды; он с наслаждением вымыл ноги и руки, приложился губами к крану, а затем подставил лицо под ледяную струю.

Когда он поднял мокрое, блаженное лицо от львиной пасти фонтана, то на площади увидел старуху, которая неслышно подошла к нему сзади и весело, почти примирительно улыбалась. На ней было черное платье и белый передник, а на поясе побрякивала увесистая связка ключницы; ее седые волосы были аккуратно собраны в пучок под белым льняным чепцом, какие носят в этих краях пожилые женщины. Она сделала книксен молодому человеку и кивком пригласила следовать за ней. Он заколебался, но она указала в сторону громадного дворца на холме, фасад которого хмурой тучей нависал над деревней, погладила живот, указала на свой рот, снова погладила живот, ясно давая понять, что он приглашен на ужин. Затем она снова призывно кивнула ему и на сей раз решительно повернулась на каблуках, словно говоря, что она не потерпит возражений.

Как только они вышли из деревни, его захлестнула чудовищная, ядовитая волна тяжелого аромата красных роз, сладостно вскружившего ему голову; поток густого, гниловато-сладкого запаха, настолько сильного, что едва не свалил его с ног. Сколько роз! Огромные заросли цветущих роз вдоль тропинки, ощетинившиеся колючими шипами, да и сами цветы были чрезмерно пышными, в роскоши их огромных соцветий из бархатистых лепестков было что-то почти непристойное, извивы их тугих завязей словно таили в себе какой-то оскорбительный смысл. Из этих джунглей несмело проступали очертания дворца.

В тонком и призрачном свете закатного солнца, в этих золотистых лучах, исполненных ностальгией по уходящему дню, темный лик здания, похожего то ли на замок, то ли на укрепленную ферму, — огромного, раскинувшегося во все стороны, полуразвалившегося орлиного гнезда на вершине скалы, от которого извивами тянулась вниз вассальная деревня, — напомнил ему сказки, которые он слушал в детстве зимними вечерами, когда с братьями и сестрами они пугали друг друга до полусмерти рассказами о привидениях, живущих в подобных местах, а потом зажигали свечи, чтобы осветить себе путь, поднимаясь по ставшей такой незнакомой и пугающей лестнице к себе в спальню. Он едва не пожалел о том, что принял молчаливое приглашение старой ведьмы; однако теперь, стоя перед дубовой, обветшалой от времени дверью, пока старуха снимала с бренчащей связки огромный железный ключ, он понимал, что уже слишком поздно поворачивать назад, и сердито напомнил себе, что он уже не мальчик, чтобы пугаться собственных фантазий.

Старуха отперла дверь, которая отворилась с жалобным скрипом, и, несмотря на его протесты, суетливо взяла на себя заботу о его велосипеде. С невольным замиранием сердца он смотрел, как его прекрасный двухколесный символ рациональности исчезает в темных недрах замка, чтобы, несомненно, быть поставленным в каком-нибудь отсыревшем сарае, где никто его не смажет и не проверит шины. Но раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж, — и этот исполненный юной силы и белокурой красоты молодой человек, который незримо и даже неосознанно нес на своем челе магическую печать девственности, перешагнул порог замка Носферату, даже не вздрогнув от дохнувшего на него, словно из разверстой могилы, холода, который исходил из темных, подвальных покоев.

Старуха провела его в небольшую комнату, где стоял черный дубовый стол с чистой белой скатертью, на которой был аккуратно накрыт столовый прибор из массивного, слегка потемневшего серебра, словно затуманенного чьим-то несвежим дыханием, однако этот прибор был всего один. Все страньше и страньше; его пригласили в замок на обед, а теперь, стало быть, он должен обедать в одиночестве. Ну и ладно. Он сел, как того просила старуха. Хотя на улице еще не совсем стемнело, шторы были плотно задернуты, и лишь в скупом луче света, который проливала единственная масляная лампа, он смог разглядеть, насколько зловеще-мрачными были очертания этой комнаты. Старуха, засуетившись, подала ему бутылку вина и бокал, достав тот из старинного, источенного червями дубового посудного шкафа; пока он в задумчивости пил вино, она исчезла, а затем возвратилась, неся на подносе дымящееся тушеное мясо, приправленное местными специями и запеченное с яблоками, а также краюху черного хлеба. Проездив весь день, он был голоден, поэтому с жаром набросился на еду и корочкой хлеба начисто подобрал с тарелки остатки, но эта грубая пища едва ли могла оправдать его ожидания относительно увеселений дворянской знати, к тому же его приводил в некоторое замешательство тот оценивающий блеск в глазах немой женщины, когда она наблюдала за тем, как он ест.

Но едва лишь он закончил со своей порцией, как старуха опрометью бросилась подавать ему добавку и, кроме того, вела себя с ним так предупредительно и любезно, что он с уверенностью мог уже рассчитывать не только на ужин, но и на ночлег в замке, так что он живо упрекнул себя в собственных детских страхах по поводу царившей здесь жуткой тишины и неприветливого холода.

Когда он покончил и с добавкой, старуха подошла к нему и жестами показала, что ему надлежит выйти из-за стола и снова следовать за ней. Она изобразила, будто что-то пьет, из чего он сделал вывод, что его приглашают в другую комнату выпить чашечку кофе в обществе кого-нибудь более высокопоставленного, не пожелавшего разделить с ним трапезу, но желающего познакомиться. Без сомнения, ему оказывали честь; чтобы не ударить в грязь лицом перед хозяином, он поправил галстук и смахнул крошки со своей твидовой куртки.

Он был очень удивлен, когда обнаружил, какая разруха царит внутри дома — повсюду паутина, прогнившие балки, осыпавшаяся штукатурка; но немая старуха, освещая дорогу своим путеводным фонарем, решительно вела его бесконечными петляющими коридорами и винтовыми лестницами, вдоль галерей, где, проходя мимо семейных портретов, он видел, как на мгновение вспыхивают и гаснут нарисованные глаза, принадлежащие, как он заметил, лицам, каждое из которых несло на себе отпечаток чего-то звериного. Наконец она остановилась перед какой-то дверью, за которой он различил негромкий металлический перезвон, как будто кто-то брал аккорды на клавесине. А затем — о чудо! — он услышал певучую трель жаворонка, донесшую до него, в самом сердце (хоть он об этом и не догадывался) могилы Джульетты, всю свежесть утра.

Старуха постучала костяшками пальцев по дверной панели; самый нежный, самый чарующий голос, какой он когда-либо слышал в своей жизни, тихо отозвался из-за двери, с сильным акцентом произнеся на излюбленном румынской аристократией французском:

— Entrez [21].

Первое, что он увидел, был расплывчатый полутемный силуэт, желтовато отражавший толику слабого света, рассеянного в воздухе тускло освещенной комнаты; и надо же, затем этот силуэт обернулся платьем с кринолином — платьем, сшитым из белого атласа и украшенным кружевами, платьем, вышедшим из моды лет пятьдесят или шестьдесят назад, но когда-то, безусловно, предназначенным для свадьбы. И наконец он разглядел девушку, одетую в это платье, хрупкую, как крылья мотылька, настолько тонкую и бесплотную, что, казалось, платье само висит в промозглом от сырости воздухе, как предмет из сказки, как самодвижущийся костюм, в котором она жила, словно привидение внутри механизма. Единственный в комнате свет исходил от тускло горящей лампы под толстым зеленоватым абажуром, стоящей на каминной полке в дальнем углу; сопровождавшая его старуха заслонила рукой свой фонарь, как будто оберегая хозяйку, чтобы она не сразу его увидела, или же чтобы он не сразу разглядел ее.

Однако мало-помалу глаза его привыкли к полумраку, и он увидел, как прекрасна и как молода эта выряженная словно пугало девушка, и подумал, что перед ним дитя, напялившее платье матери; быть может, эта девочка надела платье покойной матери, чтобы хоть ненадолго вернуть ее к жизни.

Графиня стояла позади низкого столика рядом с глуповато-красивой раззолоченной птичьей клеткой, отчаянно раскинув в воздухе руки, словно стремясь взлететь, и, казалось, была поражена его приходом, как будто не сама пригласила его сюда. Ее неподвижное белое лицо и изящная мертвая головка в обрамлении темных волос, которые ниспадали абсолютно вертикально, будто совсем мокрые, напоминали невесту, пережившую кораблекрушение. Когда он увидел потерянный, как у брошенного ребенка, взгляд ее огромных темных глаз, у него защемило сердце; и вместе с тем его тревожил, почти отталкивал вид ее необычайно чувственного рта с большими, пухлыми, выпуклыми, пурпурно-красными яркими губами, это был отвратительный рот. И даже — он тотчас же прогнал эту мысль от себя — рот уличной девки. Ее непрестанно била дрожь, холодный озноб, малярийная лихорадка, пронизывающая до костей. Он подумал, что ей, должно быть, не больше шестнадцати-семнадцати лет, а ее болезненная красота — это красота чахоточной. И она была хозяйкой всего этого гниения.

С нежностью соблюдая все предосторожности, старуха подняла повыше свой фонарь, чтобы показать хозяйке лицо ее гостя. И вдруг графиня издала слабый стон и, словно в ужасе, невольно заслонилась руками, как будто желая оттолкнуть его, но ударилась о стол, и пестрый веер карт разлетелся по полу. Рот ее округлился в горестном «о!», она слегка покачнулась и, как подкошенная, рухнула в кресло, словно не в силах больше пошевелиться.

Странная манера принимать гостей. Бормоча что-то себе под нос, старуха деловито зашарила по столу, пока наконец не отыскала пару очков с темно-зелеными стеклами, какие носят слепые бродяги, и напялила их на нос графини.

Он подошел, чтобы собрать карты с ковра, и с удивлением обнаружил, что этот ковер наполовину истлел, а наполовину покрыт ядовитой плесенью. Он собрал карты и тщательно перемешал их, поскольку для него они не значили ничего, хотя казались ему странной игрушкой в руках молодой девушки. Что за жуткая картинка с дрыгающимся скелетом! Он накрыл ее картой повеселее — с двумя молодыми любовниками, улыбающимися друг другу, — и вложил игрушку обратно в ее руку, такую тонкую, что под прозрачной кожей можно было разглядеть хрупкую паутину косточек, в эту руку с длинными и остро заточенными, как плектры для банджо, ногтями.

При его прикосновении она, казалось, немного ожила и, поднимаясь, изобразила на лице подобие улыбки.

— Кофе? — предложила она. — Вам надо выпить кофе.

Она сгребла оставшиеся карты в кучку, освобождая старухе место, чтобы та могла поставить перед ней серебряную спиртовку, серебряный кофейник, кувшинчик со сливками, сахарницу и чашки, которые уже были приготовлены на серебряном подносе — странный налет изящества, пусть и поблекшего, посреди этого запустения, хозяйка которого блистала нездешним светом, словно сама излучала меркнущее, подводное свечение.

Старуха отыскала для него стул и, беззвучно хихикая, ушла, после чего в комнате стало немного темнее.

Пока девушка разливала кофе, у него было время рассмотреть с некоторым отвращением остальные семейные портреты, которые украшали запятнанные и облупившиеся стены комнаты; казалось, все эти бледные лица были искажены каким-то лихорадочным безумием, а их одинаково распухшие губы и огромные, безумные глаза обладали тревожащим сходством с губами и глазами несчастной жертвы близкородственных браков, которая в это время терпеливо процеживала ароматный напиток, хотя в ее случае эти черты сделались несколько более утонченными благодаря ее редкостному изяществу. Исполнив свою песню, жаворонок давно умолк; вокруг ни звука, кроме звенящего постукиванья серебра о фарфор. Вскоре она подала ему миниатюрную чашечку из китайского розового фарфора.

— Прошу вас, — сказала она своим голосом, в котором слышались отзвуки океанского ветра, голосом, словно исходящим откуда-то со стороны, а не из ее белого, неподвижного горлышка. — Добро пожаловать в мой замок. Я редко принимаю гостей и сожалею об этом, ибо ничто не может развлечь меня больше, чем присутствие кого-либо постороннего… Здесь стало так одиноко после того, как опустела деревня, а моя единственная компаньонка — увы! — не может говорить. Зачастую мне приходится так долго молчать, что кажется, будто я тоже скоро разучусь говорить и больше уже никто не обмолвится со мною ни словом.

Она предложила ему сахарное печенье на тарелочке из лиможского фарфора; старинный фарфор мелодично зазвенел под ее ногтями. Ее голос, исходящий от этих красных губ, похожих на жирные розы в ее саду, губ неподвижных, — ее голос был до странности бесплотным; она словно кукла, думал он, кукла чревовещателя или, скорее, словно необычайно хитроумный механизм. Казалось, какая-то скрытая энергия придавала ей несоразмерную силу, над которой она сама была не властна; как будто ее механизм был заведен много лет назад, при ее рождении, но теперь его завод неумолимо кончается и вскоре механизм совсем остановится. Мысль о том, что она может быть всего лишь механической куклой, сделанной из белого бархата и черного меха, которая не способна действовать по собственной воле, нисколько не повергла его в разочарование; напротив, она глубоко взволновала его сердце. Карнавальный облик ее белого платья только усиливал впечатление ее нереальности, она была похожа на печальную Коломбину, давным-давно заблудившуюся в лесу, которая так и не смогла попасть на ярмарку.

— А свет… Я должна извиниться за то, что здесь так мало света… это наследственная болезнь глаз…

Стекла ее слепых очков возвращали ему двойное отражение его красивого мужского лица; если бы она могла увидеть его лицо без очков, оно бы ослепило ее, как солнце, на которое ей запрещено смотреть, потому что оно тут же иссушило бы ее, бедную ночную пташку, кровожадную пташку.

Vous serez та proie [22].

У вас такая прекрасная шея, мсье, словно колонна из мрамора. Когда вы вошли в эту дверь, принеся с собой золотистый свет летнего дня, о котором я не имею никакого понятия, никакого, из хаоса упавшей передо мной колоды показалась карта, называемая «Влюбленные»; и мне показалось, что вы шагнули с этой карты ко мне во тьму, и на миг мне почудилось, будто вы можете пролить в нее свет.

Я не хочу причинять вам зла. Я буду ждать вас во тьме в моем подвенечном уборе.

Жених уже здесь, он сейчас войдет в спальню, которую я для него приготовила.

Я осуждена на одиночество и тьму; я не хочу причинять вам зла.

Я буду очень ласкова.

(Но может ли любовь избавить меня от тьмы? Может ли птица петь лишь ту песню, которая ей знакома, или же она способна научиться петь новые песни?)

Гляди, я готова к встрече с тобой. Я всегда была готова к встрече с тобой; я ждала тебя в своем подвенечном наряде, отчего же ты медлил… очень скоро все будет кончено.

Ты не почувствуешь боли, мой милый.

Она сама — словно дом, населенный призраками. Она сама не властна над собой; иногда ее предки являются и выглядывают из ее глаз, как из окон, и это выглядит очень пугающе. Она пребывает в таинственном одиночестве, которое присуще пограничным состояниям; она парит посреди безлюдной пустыни между жизнью и смертью, между сном и бодрствованием, за забором из колючих цветов, кровавых розовых бутонов Носферату. Ее звероподобные предки, глядящие со стен, приговорили ее к неустанному повторению их собственных страстей.

(Однако всего лишь один поцелуй, один-единственный, разбудил Спящую Красавицу.)

Чтобы подавить в себе внутренние голоса, она нервно пытается поддерживать ничего не значащую светскую беседу по-французски, в то время как ее предки злобно гримасничают и косятся на нее со стен; как бы она ни старалась думать о чем-то другом, она не знает иного завершения.

И снова его поразил вид ее птичьих, хищных когтей на концах ее очаровательных пальчиков; странное чувство, которое росло в нем с того момента, как он подставил голову под струи деревенского фонтана, с тех пор как он вошел под своды рокового замка, вновь овладело им. Будь он кошкой, он в ужасе отпрыгнул бы от ее рук на всех своих четырех упругих лапах, но он ведь не кошка; он герой.

Врожденная привычка не доверять собственным глазам удерживает его даже здесь, в будуаре самой графини-носферату; возможно, по его мнению, бывает нечто такое, во что ни в коем случае не следует верить, даже если это правда. Он мог бы сказать: глупо верить собственным глазам. Не то чтобы он не верил в ее существование; он видит ее, она реальна. Если она снимет свои темные очки, из глаз ее потечет поток образов, которые населяют эти вампирские края, но поскольку сам он не подвластен тьме благодаря своей девственности — ибо не ведает еще, чего надо бояться, — и благодаря своей отваге, которая превращает его в подобие солнца, он видит перед собой в первую очередь чрезвычайно возбудимого ребенка, девочку — отпрыска кровосмесительного брака, оставшуюся без отца, без матери, слишком долго державшуюся в темноте и потому бледную, как растение, никогда не видевшее света, к тому же полуслепую из-за наследственной болезни глаз. И хотя он чувствует себя несколько неловко, он не испытывает ни малейшего испуга; а значит, он как тот сказочный молодец, не ведающий страха, и никакие привидения, вурдалаки, демоны и даже сам Дьявол со всей его адской свитой не в силах его поколебать.

Именно это отсутствие воображения дает герою его отвагу.

Бояться он научится в окопах. Но эта девочка не может заставить его испугаться.

Спустилась тьма. За плотно закрытыми окнами с пронзительными криками носятся летучие мыши. Весь кофе выпит, сахарное печенье съедено. Ее неловкая болтовня медленно иссякает, затем угасает совсем; она нервно сцепляет пальцы, теребит кружева на платье, беспокойно ерзает в кресле. Раздается крик совы; вокруг нас пронзительно кричат и бормочут неизбежные спутники ее темного бытия. Ты попал туда, откуда нет возврата, ты попал туда, откуда нет возврата. Она отворачивается, чтобы не видеть голубых лучей его глаз; она не знает иного завершения кроме того, которое она может ему предложить. Она не ела три дня. Пора обедать. Пора ложиться в постель.

Suivez-moi.

Je vous attendais [23].

Vouse serez ma proie.

На крыше проклятого замка прокаркал ворон.

— Пора обедать, пора обедать, — зазвенели портреты на стенах.

Жуткий голод гложет ее изнутри; сама того не ведая, она ждала его — именно его — всю свою жизнь.

Красавец-велосипедист, с трудом веря собственному счастью, вот-вот последует за ней в ее спальню; свечи вокруг ее жертвенного алтаря горят тихим, ясным пламенем, их свет вспыхивает на серебряных слезках, которыми расшиты стены. Она станет уверять его самым что ни на есть соблазнительным голосом:

— Едва лишь упадут мои одежды, и пред тобой откроются многие тайны.

Но ее рот не приспособлен к поцелуям, ее руки не умеют ласкать, у нее — лишь клыки и когти хищного зверя. Стоит только прикоснуться к матовому сиянию ее плоти, проступающей из тьмы в холодном свете свечи, и она заключит тебя в свои роковые объятия; услышь ее тихий, сладкий голос — она споет тебе колыбельную дома Носферату.

Объятия, поцелуи; твои золотые волосы, они как грива льва, хотя я никогда не видела льва, только в своем воображении, они как лучи солнца, хотя я никогда не видела солнца, только картинку на карте Таро — однажды твоя золотая голова, голова любовника, о котором я мечтала, даст мне свободу, она откинется назад, глаза закатятся в припадке, который ты по ошибке примешь за любовь, а не за смерть. Молодой жених истекает кровью вместо меня на моей брачной постели. Недвижим и мертв, бедный велосипедист; он заплатил за ночь с графиней цену, которую некоторые сочтут непомерно высокой, а некоторые — нет.

На следующий день ее надзирательница закопает его кости под розовыми кустами. Такая пища придает ее розам яркий цвет и дурманящий аромат, который дышит сладострастием запретных наслаждений.

Suivez-moi.

— Suivez-moi!

Красавец-велосипедист, опасаясь за здоровье и рассудок своей истерически властной хозяйки, осторожно следует за ней в другую комнату; ему хотелось бы взять ее на руки и защитить от предков, которые искоса смотрят на них со стен. Что за мрачная спальня! Его полковник — старый пресыщенный развратник — дал ему визитную карточку одного из парижских борделей, в котором, как уверял этот сатир, за десять луидоров можно купить точно такую же траурно обставленную комнату с обнаженной девушкой, лежащей в гробу; за сценой местный пианист играет на фисгармонии «Dies Irae», и среди всех этих ароматов бальзамирования клиент получает некрофилическое удовольствие, наслаждаясь телом якобы мертвой девушки. Молодой человек добродушно отказался от такого посвящения в таинства; ну как он может теперь преступно воспользоваться предложением полупомешанной девушки с лихорадочно горящими, иссушенными, когтистыми руками и с глазами, в которых просматривались страх, печаль и ужасная, сдержанная нежность, напрочь отметающие любые эротические посулы ее тела?

Такая хрупкая и обреченная, бедное создание. Безвозвратно обреченная.

И все же мне кажется, она вряд ли осознает, что делает.

Она дрожит так, словно члены ее тела плохо скреплены между собой, словно она может вот-вот рассыпаться на части. Она поднимает руки, чтобы расстегнуть воротник своего платья, и глаза ее наполняются слезами, эти слезы текут из-под темных очков. Она не может снять с себя платье матери, не сняв при этом темных очков; ритуал оказывается скомканным, он утратил свою неумолимую обязательность. Ее внутренний механизм дал осечку именно сейчас, когда он так ей необходим. Когда она снимает темные очки, они тут же выскальзывают из ее руки и, падая, разбиваются вдребезги на каменном полу. В ее спектакле нет места импровизации; и этот неожиданный, обыденный звук бьющегося стекла полностью разрушает зловещие чары этой комнаты. Она подслеповато вглядывается в осколки, тщетно размазывая кулаком по щекам потоки слез. Что ей теперь делать?

Она приседает, чтобы попытаться собрать разбитые стеклышки, но острый осколок глубоко вонзается ей в палец; она вскрикивает — пронзительно, искренне. Она стоит на коленях среди разбитого стекла и смотрит, как яркая бусина крови перерастает в каплю. Раньше она никогда не видела собственной крови, своей крови. Это зрелище пугает и завораживает ее.

И вот посреди этой ужасной, кровавой комнаты прекрасный велосипедист невинно оказывает девушке первую помощь; одним своим присутствием он исполняет обряд экзорцизма. Он нежно отводит ее руку и прикладывает к ране собственный платок; но кровь все течет. И тогда он прикладывает к ране свои губы. Он лучше вылечит ее поцелуем, как сделала бы ее мама, если бы была жива.

Все серебряные слезы с хрупким звоном падают со стен. Нарисованные предки отводят глаза и скрежещут клыками.

Как она может снести боль, став человеком?

Конец изгнания есть конец всему ее существованию.

Его разбудила песня жаворонка. Ставни, шторы и даже наглухо запечатанные окна ужасной спальни были распахнуты, и через них внутрь вливались потоки света и воздуха; и теперь стало видно, насколько вопиюще безвкусно она была обставлена, каким тонким и дешевым был атлас, а катафалк оказался вовсе не из черного дерева, а просто обернут выкрашенной в черный цвет бумагой, натянутой на деревянные распорки, как в театре. Ветер принес из сада стаю розовых лепестков, и их алый ароматный осадок кружил по полу. Свечи догорели, а своего любимого жаворонка она, наверное, выпустила на волю, потому что он сидел теперь на краю дурацкого гроба и с наслаждением распевал свою утреннюю песню. Все кости молодого человека затекли и болели: уложив девушку на кровать, он заснул на полу, подложив под голову свернутую куртку вместо подушки.

Но ее и след простыл, осталась лишь накинутая на истлевшее черное атласное покрывало кружевная ночная рубашка, чуть запятнанная кровью, как будто от женских менструаций, и роза — должно быть, с неистовых кустов, качающихся за окном. Воздух был тяжел от благовоний и аромата роз, и молодой человек закашлялся. Наверное, графиня встала пораньше, чтобы насладиться лучами солнца, незаметно проскользнула в сад, чтобы сорвать для него розу. Он встал, ласково посадил жаворонка себе на запястье и поднес его к окну. Поначалу жаворонок, подобно всем птичкам, которые слишком долго сидели в клетке, никак не хотел улетать, но когда молодой человек подбросил его в воздух, он расправил крылья и взмыл к голубому небесному куполу; молодой человек с радостью в сердце проводил его взглядом.

Потом он неслышно вернулся в спальню, и в голове у него роились самые разные планы. Мы отвезем ее в Цюрих, в клинику; там ее вылечат от нервной истерии. Потом покажем ее специалисту-глазнику, чтобы исцелить ее от светобоязни; а затем отведем к дантисту, чтобы исправить форму зубов. С ее когтями может справиться любая опытная маникюрша. Мы сделаем из нее прекрасную девушку, какова она по сути и есть; я избавлю ее от всех этих ночных кошмаров.

Тяжелые шторы раздвинуты, впустить в комнату искрометный огонь первых утренних лучей; она сидит в запустении своего будуара за круглым столом, облаченная в то же белое платье, а перед ней раскинуты карты. Она заснула над картами судьбы, такими истертыми, засаленными и истрепанными от непрестанного перетасовывания, что ни на одной из них уже невозможно разобрать рисунок.

Она не спит.

В смерти она выглядела гораздо старше, менее красивой и оттого — впервые — совершенно человечной.

Я исчезну с первым лучом солнца; я всего лишь порождение тьмы.

И оставлю на память о себе темную розу с острыми, как клыки, шипами, которую я вырвала из своего лона, словно цветок на могильном камне. На могильном камне.

Моя надзирательница позаботится обо всем.

Носферату всегда заботятся о собственных похоронах; кто-то непременно проводит ее в последний путь. Тут же откуда ни возьмись появилась плачущая старуха и довольно грубо указала ему на дверь. После некоторых поисков в вонючих сараях он отыскал наконец свой велосипед и, прервав отпуск, поехал прямиком в Бухарест, где на почте его ждала телеграмма до востребования с приказом немедленно явиться в полк. Потом, вновь уже облачившись в форму своего полка, он обнаружил, что роза графини по-прежнему у него: наверное, он засунул ее в нагрудный карман велосипедной куртки после того, как нашел ее тело. Любопытно, что, хотя этот цветок был привезен из далекой Румынии, казалось, в нем еще теплилась жизнь. И тогда, поддавшись порыву — ибо девушка была так хороша, а ее смерть столь неожиданна и трагична, — молодой человек решил попытаться воскресить ее розу. Он наполнил водой из графина стакан для полоскания рта, поставил тот на свой шкафчик и сунул в него розу так, чтобы ее увядшая головка плавала на поверхности.

В тот же вечер, вернувшись с церковной мессы, он почувствовал тяжелое благоухание розы графа-носферату, которое плыло ему навстречу вдоль каменного коридора казармы, а его спартанская каморка была наполнена головокружительным запахом великолепного, бархатистого, чудовищного цветка, чьи лепестки вновь обрели всю свою прежнюю пышность и упругость, свое порочное, блистательное и пагубное великолепие.

На следующий день его полк был отправлен во Францию.

Оборотень

Северный край — холод на улице, холод в сердцах.

Стужа, метель, дикие звери в лесу. Выжить непросто. Дома построены из бревен, внутри — темно и чадно. В доме — грубая иконка Богоматери, перед ней закапанная свечка, висит заготовленный впрок свиной окорок, низка сушеных грибов. Кровать, скамья, стол. Жизнь здесь груба, коротка, бедна.

Для этих горных охотников и лесорубов Дьявол так же реален, как вы или я. Более того: нас они никогда не видели и никогда даже не слыхивали о нашем существовании , а Дьявола им частенько приходилось видать на погостах — простых и трогательных селениях мертвецов, где на могилах бесхитростно изображены сами умершие и нет цветов, чтобы положить их к портретам, здесь не растут цветы, поэтому люди кладут на могилки небольшие гостинцы — пирожки, иногда какую-нибудь булочку, — которые потом уносят медведи, неуклюже пробирающиеся сюда с лесных окраин. В полночь, особенно в Вальпургиеву ночь, Дьявол устраивает пир на кладбище и приглашает ведьм; и тогда они выкапывают свежие трупы и съедают их. Это вам каждый может подтвердить.

Связки чеснока на дверях отпугивают вампиров. Голубоглазый ребенок, рожденный ногами вперед в ночь на Ивана Купалу, будет наделен даром ясновидения. Когда жители находят ведьму — какую-нибудь старушку, у которой сыр поспевает, в то время как у ее соседей нет, или же старушку, чей черный кот (исчадье ада!) постоянно ходит за ней по пятам, — они раздевают старую каргу донага, выискивая на ней дьявольские метки, лишние соски на теле, которыми она кормила своего адского наперсника. И вскоре находят. И тогда ее забивают камнями насмерть.

Зима и стужа.

Пойди навести бабушку, она больна. Отнеси ей овсяные лепешки, которые я испекла для нее на каменном очаге, и горшочек масла.

Хорошая девочка поступает так, как велит ей мама — пять миль трудного пути через лес; не сворачивай с тропинки — в лесу медведи, дикие кабаны, голодные волки. Вот, возьми охотничий нож своего отца; ты знаешь, как с ним обращаться.

На девочке дрянной овчинный тулуп для тепла, она слишком хорошо знает лес, чтобы его бояться, но всегда надо быть начеку. Заслышав этот леденящий душу волчий вой, она бросила свои гостинцы, схватила нож и повернулась лицом к зверю.

Это была огромная волчица с красными глазами и седой исхудалой мордой; на месте дочери гор любой при виде нее умер бы от страха. Зверь хотел вцепиться ей в горло, как делают все волки, но девочка с размаху ударила отцовским ножом и отрубила ей правую переднюю лапу.

Увидев, что произошло, волчица зашлась воем, почти плачем: волки не столь храбры, как кажется. Безутешно хромая, она как смогла поковыляла на трех лапах прочь среди деревьев, оставляя за собой кровавый след. Девочка начисто обтерла лезвие своего ножа о передник, завернула волчью лапу в тряпочку, в которую ее мать положила овсяные лепешки, и отправилась дальше в сторону бабушкиного дома. Вскоре повалил такой густой снег, что тропинка и все следы людей и зверей, какие могли бы на ней остаться, оказались заметены.

Бабушка оказалась очень больна, она лежала в кровати, забывшись беспокойным сном, стонала и дрожала от озноба, так что девочка решила, что у нее лихорадка. Она пощупала бабушкин лоб: он был горяч. Она вытряхнула из своей корзинки тряпочку, чтобы соорудить из нее старушке холодный компресс, и на пол вывалилась волчья лапа.

Но теперь это была уже не лапа волка. Это была рука, отрубленная у запястья — загрубевшая от работы и покрытая старческими пятнами рука. На безымянном пальце ее было обручальное кольцо, а на указательном — бородавка. По этой-то бородавке девочка и признала руку своей бабушки.

Она сдернула одеяло, но при этом старуха проснулась и начала биться, пронзительно кричать и визжать, как одержимая бесом. Но девочка была сильна, да к тому же вооружена охотничьим ножом отца; ей удалось достаточно долго удержать свою бабушку в кровати, чтобы увидеть истинную причину ее лихорадки. На месте ее правой руки был кровавый обрубок, уже начавший гноиться.

Девочка осенила себя крестом и закричала так громко, что ее услышали соседи и прибежали на зов. Они сразу же признали в бородавке ведьмин сосок; они палками выгнали старуху, как была в ночной сорочке, на снег, и, охаживая ее по немощным бокам, гнали через весь лес, а потом забросали камнями, пока она не упала замертво.

И теперь девочка живет припеваючи в доме своей бабушки.

Волчье братство

Только один-единственный зверь воет в лесу по ночам.

Волк — воплощение хищника, он хитер и беспощаден, стоит ему почуять добычу, и ничто уже его не остановит.

По ночам волчьи глаза горят, как пламя свечи, желтовато-красным светом, но лишь тогда, когда зрачки их расширяются в темноте и в них отражается отблеск вашего фонаря — красный сигнал опасности; если же волчьи глаза отражают лишь лунный свет, то они переливаются холодным, нездешним, ледяным, пронзительно-зеленым цветом. Если заплутавший в ночи путник вдруг заметит эти светящиеся, ужасные проблески, внезапно мелькнувшие среди чернеющих зарослей, он знает: надо бежать — если только страх не пригвоздит его к месту.

Но эти глаза — единственное, что вы увидите, когда лесные убийцы незаметно окружат вас, привлеченные запахом вашей плоти, если вы поздней ночью неосмотрительно пойдете через лес. Они будут как тени, как привидения — серые братья сообщества ночных кошмаров; чу! — слышите этот протяжный, колеблющийся вой… воплотившуюся в звуке арию страха.

Песнь волка — звук вашей раздираемой плоти — сама по себе убийство.

Зима, стужа. В такую пору здесь, в этом краю гор и лесов, волку нечем прокормиться. Козы и овцы заперты в хлевах, олени ушли на зеленые пастбища южных склонов — волки становятся тощими и голодными. Бока у них такие ввалившиеся, что сквозь шкуру можно пересчитать волчьи ребра, если, конечно, перед тем как наброситься на вас, они дадут время себя рассмотреть. С их челюстей стекает голодная слюна; язык свисает набок; влажный иней на седых мордах; из всех опасностей, которыми кишит ночной лес — призраков, леших, людоедов, поджаривающих малых деток на железной решетке, ведьм, откармливающих своих пленников в клетках для каннибальского пиршества, — волк страшнее всех, потому что он не слушает разумных доводов.

В лесу, вдали от людей, вы всегда подвергаетесь опасности. Шагните сквозь врата гигантских сосен, под сень сплетающихся над вами раскидистых ветвей, заманивающих незадачливых путников в свои сети, будто сами растения состоят в заговоре с живущими здесь волками, словно злые деревья помогают охотиться своим друзьям, — перешагните лесной порог с величайшим трепетом и необычайными предосторожностями, ибо стоит вам на миг сойти с тропинки, и волки вас сожрут. Серые, как голод, безжалостные, как чума.

Хмурые дети из разрозненных деревень всегда берут с собой ножи, когда отправляются пасти козьи стада, которые дают резко пахнущее молоко и вонючий, червивый сыр. Ножи эти длиной в половину их роста, лезвия затачиваются ежедневно.

Но волки могут прийти прямо к вам в дом. Как бы мы ни старались, иногда нам не удается их отпугнуть. Зимой не проходит ни одной ночи, чтобы деревенский житель не боялся появления у дверей своего дома исхудалой, серой, голодной морды волка, рыщущего в поисках добычи, а как-то раз одна женщина была укушена волком в собственной кухне, когда процеживала макароны.

Страшитесь и избегайте волков; ибо, что самое худшее, волк может оказаться не просто волком.

Неподалеку отсюда жил когда-то охотник, который однажды поймал волка в западню. Этот волк убил множество овец и коз; съел безумного старика, который жил один в хижине на склоне горы и целыми днями распевал хвалы Иисусу; набросился на девушку, которая пасла овец, но она подняла такой шум, что прибежали мужчины с ружьями, так что он в страхе удрал, а они пытались его нагнать в лесу, но он оказался хитер и легко от них ускользнул. И тогда этот охотник выкопал яму и положил туда в качестве приманки живую утку; затем прикрыл яму соломой, жирно смазанной волчьим пометом. Кря-кря, закрякала утка, и из леса крадучись показался волк: огромный, тяжелый — весом со взрослого человека, так что солома провалилась под ним и он угодил в яму. Охотник набросился на него, перерезал ему глотку и отрезал лапы в качестве трофея.

И вдруг уже не волк лежал перед охотником, а кровавый человечий обрубок — без головы, без ног, умирающий, мертвый.

Однажды какая-то ведьма из долины превратила в волков целую свадьбу — жениха, невесту, всех их гостей, — потому что жених предпочел ей другую девушку. По ночам она из вредности созывала их, и они сидели вокруг ее дома и выли под ее окном, оплакивая свой незавидный удел.

Не так давно одна молодая женщина в нашей деревне вышла замуж за человека, который пропал в первую же брачную ночь. Кровать была застелена новыми простынями, и невеста уже возлегла; жених сказал, что ему надо выйти облегчиться, мол, при ней он стесняется, и тогда она осталась ждать его, натянув одеяло до самого подбородка. Она ждала и ждала — куда он мог запропаститься? И вдруг, услышав принесенный ветром вой, выскочила из кровати и завизжала.

В этом протяжном, незатихающем вое, разносящемся страшным эхом, слышна какая-то внутренняя печаль, словно звери желают стать чуть менее зверьми — знать бы только, как это сделать, и непрестанно оплакивают свою несчастную долю. В волчьих песнях сквозит огромная грусть, бесконечная, как лесные просторы, бескрайняя, как долгие зимние ночи, и все же эта призрачная грусть, этот плач по собственному неутолимому аппетиту никогда не тронут сердце, ибо в них нет ни малейшего намека на возможность искупления; волк не может обрести благодать через свое отчаяние, но лишь через какое-либо внешнее посредство, так что порой зверь словно сам просит прикончить его ударом смертоносного ножа.

Братья молодой женщины обыскали все сараи и сенные стога, но не нашли там никаких останков, поэтому чувствительная девушка утерла слезы и нашла себе другого мужа, который не стеснялся пописать в горшок и проводил ночи дома. Она подарила ему пару очаровательных детишек, и жили они припеваючи, пока в одну студеную ночь, ночь зимнего солнцестояния, когда год поворачивается на своих петлях и все идет немного не так, как надо, в самую длинную ночь в году, ее первый муж вернулся домой.

Он возвестил о своем приходе глухим ударом в дверь, когда она варила суп для отца семейства и детей, и, едва отодвинув дверной засов, она вмиг узнала его, хотя с тех пор, как она надела по нему траур, прошло немало лет, а теперь он явился в лохмотьях, а его ниспадавшие на спину, давным-давно нечесаные волосы кишели вшами.

— Ну, вот я и вернулся, женушка, — сказал он. — Принеси-ка мне тарелку щей да поторапливайся.

И тут в дом вошел ее второй муж с охапкой дров, и когда первый увидел, что она спит с другим мужчиной, и — что еще хуже — уставился своими красными глазами на маленьких ребятишек, которые незаметно прокрались в кухню, чтобы посмотреть, что за шум, он закричал:

— Хотелось бы мне снова стать волком, чтобы преподать этой шлюхе хороший урок!

И в тот же миг обернулся волком и оторвал старшему мальчику левую ногу прежде, чем его самого ударили топором-колуном. Но когда волк уже лежал, истекая кровью и испуская последний вздох, с него сошла мохнатая шкура, и он снова стал таким же, каким был много лет назад, прежде чем сбежал с брачного ложа, и женщина заплакала, и второй муж ее побил.

Говорят, у Дьявола есть зелье, которое он дает людям: стоит им натереться, как тут же превратишься в волка. Говорят еще, что был такой человек, который родился ногами вперед, а отец у него был волк, и туловище у него было человечье, а ноги и чресла — волчьи. И сердце тоже волчье.

Семь лет — обычный век оборотня, но если сжечь его человеческую одежду, ты обречешь его быть волком по гроб жизни, поэтому пожилые окрестные жительницы считают, что можно как-то защититься от оборотня, если бросить ему шляпу или передник, как будто одежда способна превратить его в человека. Но по глазам, по этим горящим во тьме глазам ты узнаешь его в любых обличьях; только глаза не меняются во время превращения.

Прежде чем превратиться в волка, оборотень снимает с себя всю одежду. Если вы заметите среди сосен голого человека, бегите прочь что есть духу.

Стоит глубокая зима, и дрозд, друг человека, сидит на черенке садовничьей лопаты и распевает. Для волков это самое тяжкое время в году, но упрямая девчонка все равно хочет идти через лес. Она совершенно уверена, что дикие звери не могут причинить ей вреда, хотя из предосторожности кладет в корзинку, куда мама положила несколько головок сыра, большой разделочный нож. Там же — бутылка крепкой ежевичной настойки, кучка овсяных лепешек, испеченных в каменной печке, пара баночек с вареньем. Девочка хочет отнести эти вкусные дары бабушке, которая живет на отшибе и так стара, что тяжесть лет уже склонила ее почти к самой могиле. До бабули два часа трудного пути через заснеженный лес; девочка закутывается в теплый платок, натягивает его на голову. Она надевает свои крепкие деревянные башмаки; и вот она уже одета и готова в дорогу, а было это в Сочельник. Зловещие врата солнцестояния еще раскачиваются на своих петлях, но девочку все слишком любили, и потому она ничего не боится.

В этой дикой стране дети рано взрослеют. Игрушек у них нет, поэтому они рано начинают трудиться и рано становятся мудрыми, но этой девчушке — такой хорошенькой, к тому же младшей в семье, последнему ребенку — потакали мама и бабушка, связавшая для нее красный платок, который в тот день казался зловеще ярким, как кровь на снегу. Грудь ее только-только начала округляться; волосы у нее были точно лен — такие светлые, что почти не отбрасывали тени на ее бледный лобик; щечки у нее были, что символично, кровь с молоком, к тому же совсем недавно у нее начались женские кровотечения, и отныне раз в месяц эти внутренние часы отмеряли ее срок.

Она живет и двигается внутри магического круга собственной девственности. Она словно неразбитое яйцо — запечатанный сосуд, внутри нее — волшебный мир, вход в который накрепко закупорен тонкой мембраной; она как замкнутая система, ей неведом страх. У нее есть нож, и она ничего не страшится.

Если бы отец был дома, он бы запретил ей выходить, но он ушел в лес за дровами, а мать не смеет ей перечить.

Лес сомкнулся за ее спиной, словно пара челюстей.

В лесу всегда есть на что посмотреть, даже среди зимы — стайки прижавшихся друг к другу птичек, погруженных в сезонную апатию, которые сидят на скрипучих ветках такие несчастные, что не могут даже петь; яркая бахрома зимних древесных грибов на пятнистых стволах деревьев; клинопись заячьих и оленьих следов, похожие на рыбные косточки отпечатки птичьих лапок, заяц, худой, как ломтик бекона, стрелой проносящийся поперек тропинки, где тонкие лучи солнца пятнами ложатся на рыжеватые заросли прошлогоднего папоротника.

Едва она заслышала вдалеке леденящий душу волчий вой, как рука ее привычно дернулась к рукояти ножа, но ни волка, ни голого человека не было и в помине, и вдруг она услыхала шорох в кустах, и оттуда на тропинку выскочил молодой красавец в полной экипировке: зеленой куртке, широкополой охотничьей шляпе, с полным ягдташем стреляной птицы. При первом шорохе ветвей она положила руку на нож, но, завидев ее, он улыбнулся ослепительно белозубой улыбкой и почтительно отвесил ей шутливый поклон; никогда раньше не видела она такого красивого парня, уж во всяком случае не среди этих неотесанных шутов из ее родной деревни. И так они продолжили путь вдвоем, сквозь сгущающиеся сумерки уходящего дня.

Вскоре они уже смеялись и веселились, словно старые друзья. Когда он предложил нести ее корзинку, она согласилась, хотя в корзинке остался нож, но он заявил, что его ружье защитит их обоих. Смеркалось, и снова повалил снег; она почувствовала, как первые хлопья легли на ее ресницы, но идти оставалось всего полмили, а там ее ждал очаг, горячий чай и, несомненно, радушный и теплый прием для нее и для отважного охотника.

У молодого человека в кармане был один замечательный предмет. Компас. Она взглянула на маленькую круглую, стеклянную коробочку в его ладони и увидела, как в ней плавно вращается стрелка. Он заверил ее, что, когда он ходит на охоту, компас всегда выводит его из леса целым и невредимым, потому что стрелка всегда точно показывает, где находится север. Девочка не поверила; она твердо знала, что нельзя сворачивать с тропинки, когда идешь по лесу, иначе сразу заблудишься. Он снова засмеялся над ней; на его зубах блеснули следы прилипшей слюны. Он сказал, что если он свернет с тропинки и углубится в прилегающий лес, то непременно явится к дому ее бабушки на добрых четверть часа раньше девочки, пройдя со своим компасом через подлесок, в то время как она будет долго пробираться по извилистой тропинке.

Не верю. К тому же разве ты не боишься волков?

Он лишь похлопал по блестящему прикладу своего ружья и улыбнулся.

Поспорим, предложил он ей. Давай поиграем. Что ты мне дашь, если я доберусь до дома твоей бабушки раньше тебя?

А чего бы ты хотел, уклончиво спросила она.

Поцелуй.

Как и полагается деревенской чаровнице, она опустила глазки и покраснела.

Он отправился через подлесок, прихватив с собой ее корзинку, но, несмотря на то что уже всходила луна, девочка и думать забыла о страхе перед волками: ей хотелось идти подольше, чтобы красивый господин непременно выиграл свое пари.

Домик бабушки стоял один в небольшом отдалении от деревни. Свежевыпавший снег кружился в танце вокруг небольшого садика за кухней; помахивая связкой трофеев и корзинкой девочки, напевая про себя какой-то мотивчик, молодой человек неслышно, как будто боясь замочить ноги, подошел по заснеженной дорожке к дверям.

На его подбородке виднеется тонкая струйка крови: он, наверное, перекусил своей добычей.

Он постучался в дверь костяшками пальцев.

Старенькая, дряхлая бабуля одной ногой давно стоит в могиле, а ломота в костях возвещает о том, что вскоре она перенесет туда и вторую. Час назад из деревни приходил мальчишка, чтобы развести ей на ночь очаг, и теперь в кухне весело потрескивает огонь. При ней всегда ее верная спутница Библия, ведь она набожная старушка. Она восседает, обложенная со всех сторон подушками, на кровати, встроенной на деревенский манер в стену, завернувшись в лоскутное одеяло, которое она сшила еще до свадьбы, так давно, что она уж и не помнит. По обеим сторонам от камина сидят два фарфоровых спаниеля с черными носами и горчично-пятнистыми спинами. На плитки пола наброшен яркий лоскутный коврик. Дедушкины часы отмеряют оставшееся ей время.

Волки обходят наш дом стороной, потому что мы живем в благочестии.

Он постучался в дверь костяшками своих волосатых пальцев.

Это я, твоя внученька, тоненько изобразил он.

Сними засов и войди, дорогая.

Вы узнаете их по глазам — глазам хищного зверя, способным видеть в темноте, ужасающим, красным, как свежая рана; вы можете швырнуть в него своей Библией, а потом вдогонку еще и передником, бабуля, вы думали, что это верный способ профилактики против этой адской заразы… призывайте себе на подмогу хоть Христа, хоть Богоматерь, хоть всех ангелов небесных — ничто вам уже не поможет.

Его роковой оскал остр, как нож; он бросает на стол золотую ношу, состоящую из обглоданных фазанов, и ставит туда же корзинку вашей дорогой внученьки. Господи! Что вы с ней сделали?

Прочь фальшивые наряды — и куртку лесного цвета, и шляпу с воткнутым за ленту пером; спутанные волосы волнами рассыпались по белой рубашке, и старушка увидела, как в них копошатся вши. Поленья в очаге тревожно шипят: лесная мгла вошла в кухню вместе с тьмой, запутавшейся в его волосах.

Он скидывает с себя рубашку. И на вид, и на ощупь кожа его словно пергамент. Полоска курчавых волос струится вниз по его животу, соски у него спелые и темные, как ядовитые плоды, но сам он так худ, что можно пересчитать под его кожей ребра, если он даст вам на это время. Он снимает штаны, и она видит, какие у него волосатые ноги. И огромные гениталии! До чего же огромные!

Последнее, что старушка видела в этой жизни, был молодой человек с горящими как уголья глазами, раздетый донага, подходящий к ее кровати.

Волк — воплощенный хищник.

Расправившись с ней, он облизал пальцы, и быстренько оделся снова, и вскоре стал в точности таким, каким вошел в этот дом. Он сжег несъедобные волосы в очаге, а кости завернул в салфетку и спрятал под кровать в деревянный сундук, в котором он отыскал пару чистых простыней. Он аккуратно постелил их на кровать взамен предательски заляпанных кровью, а те засунул в корзину для грязного белья. Он взбил подушки и вытряхнул лоскутное одеяло, затем подобрал с пола Библию, закрыл ее и положил на стол. Все стало по-прежнему, не было только бабушки. Дрова потрескивали в камине, тикали часы, а молодой человек терпеливо и обманчиво сидел возле кровати, надев бабушкин ночной чепец.

Тук-тук-тук.

Кто там, проскрипел он старушечьим фальцетом.

Это я, твоя внучка.

Она вошла, и за ней в дом ворвался вихрь снега, который каплями растаял на каменных плитах пола, и, быть может, она была немного разочарована, увидев лишь свою бабушку, сидящую у камина. Но тут он сорвал с себя одеяло и, одним прыжком достигнув двери, прижался к ней спиной, чтобы девочка не могла выбежать наружу.

Девочка оглядела комнату и заметила, что на гладкой подушке нет даже вмятины от головы, и впервые в жизни увидела, что Библия лежит на столе нераскрытая. Тиканье часов ударило ее, словно хлыстом. Она хотела достать из корзины свой нож, но не посмела протянуть за ним руку, потому что на нее были пристально устремлены его глаза — огромные глаза, и теперь они, казалось, светятся неповторимым внутренним светом, глаза размером с блюдца — блюдца, наполненные греческим огнем, дьявольским сиянием.

Какие у тебя большие глаза.

Это чтобы лучше видеть тебя.

Старушки и след простыл, если не считать клочка седых волос, застрявшего в коре недогоревшего полена. Увидев это, девочка поняла, что подвергается смертельной опасности.

Где моя бабушка?

Здесь никого нет, кроме нас с тобой, моя дорогая.

Вдруг со всех сторон поднялся громкий вой, где-то близко, совсем близко, где-то в саду за кухней — вой множества волков; она знала, что хуже всего те волки, что волосаты внутри, и она задрожала, хотя и закуталась поплотнее в свой алый платок, словно бы он мог защитить ее, пусть даже его красный цвет был схож с цветом крови, которую ей суждено пролить.

Кто это поет под нашими окнами рождественские гимны, спросила она.

Это голоса моих братьев, дорогая; я люблю волчье братство. Выгляни в окно, и ты их увидишь.

Снег наполовину залепил оконный переплет, но она открыла окно и выглянула в сад. Стояла белая, лунная, снежная ночь; вьюга кружила вокруг тощих, серых волков, которые сидели меж грядок зимней капусты, задрав свои острые морды к луне, и выли так, словно сердца их разрывались на части. Десять волков, двадцать — их было так много, что и не сосчитать; они сидели и выли хором, будто в каком-то помешательстве или безумии. В их глазах отражался свет кухни, горя сотнями огней.

Бедняжки, на дворе так холодно, сказала она. Неудивительно, что они так воют.

Она закрыла окно, чтобы не слышать поминального плача волков, и сняла свой алый платок — цвета маков, кровавой жертвы, цвета ее менструаций, — и поскольку все равно от страха никакого проку, она перестала бояться.

Что мне делать с этим платком?

Брось его в огонь, дорогая. Он тебе больше не понадобится.

Она свернула платок и бросила его в огонь, который тут же поглотил его. Затем она сняла через голову сорочку; ее маленькие груди засияли так, словно в комнату ворвался снежный вихрь.

Что мне делать с этой сорочкой?

И ее тоже — в огонь, дорогая.

Тонкий муслин вспыхнул в каминной трубе, взлетев, словно сказочная птица, а за ним последовали юбка, и шерстяные чулки, и башмаки, и все это было брошено в огонь и исчезло навеки. Пламя камина подсвечивало очертания ее тела; теперь она была одета лишь в нетронутую оболочку плоти. И в этой ослепительной наготе она пальцами расчесала волосы; волосы ее были белы, как снег за окном. А затем она прямиком направилась к человеку с красными глазами, в чьих косматых волосах шевелились вши; она встала на цыпочки и расстегнула ворот его рубашки.

Какие у тебя большие руки.

Это чтобы крепче обнять тебя.

И когда она сама подарила ему поцелуй, который была ему должна, за окнами волки со всего света завыли свадебную песнь.

Какие у тебя большие зубы!

Она увидела, как с его нижней челюсти начинает сочиться слюна, а комната наполнилась шумами лесной Liebestod, но умное дитя и не вздрогнуло, даже когда он ответил:

Это чтобы съесть тебя.

Девочка рассмеялась; она знала, что не может стать ничьей пищей. Она расхохоталась ему в лицо, сорвала с него рубашку и швырнула ее в огонь вслед за собственной разрозненной одеждой. Языки пламени заплясали, как в Вальпургиеву ночь души умерших, а старые кости ужасно загрохотали из-под кровати, но девочка не обратила на это никакого внимания.

Воплощенный хищник — его может усмирить только непорочная плоть.

Она положит его ужасную голову к себе на колени и станет выбирать из его шкуры вшей, а может, даже будет класть этих вшей себе в рот и есть их, как он попросит, так она и сделает, исполняя их дикий свадебный ритуал.

И стихнет метель.

Метель стихла, оставив на склонах гор редкие участки снега, будто какая-то слепая женщина накинула на них простыни; верхушки лесных сосен, припорошенные снегом, скрипели, прогибаясь под тяжестью снежных шапок.

Снежный свет, лунный свет, переплетение волчьих следов.

Все тихо, тихо.

Полночь, бьют часы. Настало Рождество, день рождения всех оборотней, врата солнцестояния открылись настежь; так пускай все они уйдут на ту сторону.

А девочка — глядите! — спит глубоким, сладким сном на бабушкиной постели в объятиях нежного волка.

Волчица Алиса

Если бы эта одетая в лохмотья девушка с пятнистыми обвислыми ушами могла говорить так же, как мы, она бы сказала о себе, что она — волк, но говорить она не может и только воет от одиночества — хотя глагол «воет» не совсем уместен, поскольку она еще слишком молода и издает лишь эти журчащие, забавные щенячьи звуки, похожие на скворчащий в сковородке жир. Иногда через отчаянно-бескрайние поля одиночества ее вой достигает заостренных ушей ее приемных сородичей; они отвечают ей из далеких сосновых лесов и со склонов пустынных гор. Их голоса сливаются и перекликаются в ночном небе; они пытаются разговаривать с ней, но не могут, потому что она не понимает их языка, хотя знает, как им пользоваться, ибо сама она не волк, но вскормлена волками.

Ее болтающийся язык свисает наружу; красные губы — полны и свежи. Ноги у нее длинные, тонкие и мускулистые. На локтях, руках и коленях у нее толстые мозоли, потому что передвигается она только на четвереньках. Она никогда не ходит шагом — только рысью или галопом. Походка ее не похожа на нашу.

Глаза у нее как у двуногих, но нюх как у четвероногих. Она всегда держит свой длинный нос по ветру, принюхиваясь к каждому встречающемуся ей запаху. С помощью этого необходимого инструмента она подолгу изучает все, что попадается ей на глаза. Своими тонкими, волосистыми, чувствительными ноздревыми фильтрами она способна уловить гораздо больше оттенков этого мира, нежели мы, так что недостаток зрения ей ничуть не мешает. Ночью ее нос чувствует острее, чем глаза днем, поэтому она предпочитает ночное время, когда холодный, отраженный свет луны не раздражает ее глаз, подчеркивая при этом разнообразные запахи леса, где она бродит, когда у нее появляется такая возможность. Но волки нынче держатся подальше от крестьянских ружей, и ей уж больше не встретиться с ними вновь.

У нее широкие плечи, длинные руки, спит она, свернувшись в тугой клубочек, словно обвивая хребет собственным хвостом. В ней нет ничего человеческого, кроме того, что она не волк; как будто мохнатая шкура, которую, как ей казалось, она носит, переплавилась в кожу и стала ее частью, хотя шкуры никогда и не было. Как и все дикие звери, она не думает о будущем. Она живет лишь в настоящем времени, бесконечно длящемся, в мире непосредственных ощущений, где нет ни надежды, ни отчаяния.

Когда ее нашли в волчьем логове рядом с изрешеченным пулями телом ее приемной матери, она была всего лишь жалким бурым комочком, завернутым в собственные волосы, так что поначалу все приняли ее не за ребенка, а за волчонка; она так вцепилась острыми клыками в своих «спасителей», что они еле-еле ее оттащили. Первые дни, проведенные среди людей, она сидела на корточках неподвижно, устремив немигающий взгляд на белую стену кельи монастыря, куда ее привезли. Монахини обливали ее холодной водой и пытались заставить ее подняться, тыча в нее палками. Потом она выучилась хватать хлеб из их рук и, отбежав в угол, с урчанием поедала его, повернувшись к нам спиной; для послушниц настал великий день, когда она научилась садиться на задние лапы, выпрашивая у них кусок хлеба.

Они обнаружили, что если с ней обращаться поласковее, то она не так уж и невменяема. Она научилась узнавать свою тарелку; потом — пить из чашки. Монашки обнаружили, что ее довольно легко можно научить каким-нибудь нехитрым трюкам, но она была нечувствительна к холоду, и понадобилось немало времени, чтобы уговорить ее продеть голову в ворот рубашки, дабы прикрыть наготу. И все же нрав ее так и остался диким, необузданным, капризным; когда матушка настоятельница попыталась научить ее благодарственной молитве за свое спасение от волков, она задрожала, выгнула спину дугой, заскребла лапой землю и, удалившись в самый дальний угол часовни, присела там на корточки, помочилась и испражнилась — в общем, казалось бы, полностью вернулась в свое исходное состояние. После чего это нашумевшее чудо-дитя, которое доставило всем столько хлопот, было без всяких сомнений отправлено в заброшенное и не освященное церковью поместье герцога.

Когда ее привезли в замок, она запыхтела и засопела, учуяв лишь смрадный дух мяса — и ни малейшего дуновения серы, ни единого знакомого запаха. Она уселась на ягодицы, издав при этом тот собачий вздох, который не означает ни облегчения, ни смирения — ничего кроме простого выдыхания воздуха.

Герцог сух, как старый лист бумаги; его высохшая кожа шуршит о простыни, когда он откидывает их, чтобы размять свои тощие ноги, покрытые застарелыми рубцами в тех местах, где кожа была разодрана колючками. Он живет в мрачном доме совершенно один, если не считать этой девочки, которая, так же как и он, имеет мало общего с остальными людьми. Спальня его выкрашена в терракотовые тона, омытые страданием, ржавые, как чрево какой-нибудь мясной лавки на Иберийском полуострове, однако с тех пор, как сам он перестал отражаться в зеркалах, ему уже ничто не может причинить страдание.

Он спит на украшенной оленьими рогами кровати, обитой мрачным, темным железом, пока луна — властительница превращений и покровительница сомнамбул — не воткнет свой непререкаемый перст сквозь створки узкого окна и не коснется его лица: и тогда он открывает глаза.

По ночам эти огромные, неутешные, жадные глаза полностью поглощает расширившийся, сверкающий зрачок. Его глаза ненасытны. Они открываются для того, чтобы поглотить тот мир, в котором он никогда не видит собственного отражения; он прошел сквозь зеркало и отныне живет по ту сторону вещей.

Луна разливает свой мерцающий млечный свет на заиндевелую траву; говорят, что в такие лунные ночи, когда погода способствует превращениям, вам — если вы настолько безрассудны, что отважились выйти в такой поздний час, — будет нетрудно отыскать его, быстро крадущегося вдоль церковной стены, закинув на спину половинку сочного трупа. Бледный свет раз за разом омывает поля, пока все не начинает блестеть, и, когда во время своего волчьего пиршества он с воем носится вокруг могил, следы его лап остаются на покрытой инеем земле.

В кроваво-красный час раннего зимнего заката все двери домов на много миль вокруг запираются на засовы. Когда он проходит мимо, коровы беспокойно мычат в своем хлеву, а собаки, скуля, прячут нос между лап. На своих хрупких плечах он несет таинственное и тяжкое бремя страха; ему уготована роль пожирателя тел, похитителя трупов, который опустошает последние пристанища мертвецов. Кожа у него белая, словно у прокаженного, ногти острые, нестриженые, и ничто не может его остановить. Даже если набить тело мертвеца чесноком, ну что ж, у него только слюнки потекут от наслаждения — «труп по-провансальски». Он не прочь почесать спину о святое распятие и присесть у церковной купели, чтобы вдосталь налакаться святой воды.

Она спит в мягкой и теплой золе очага; все кровати — ловушки, она не будет в них спать. Она может выполнять несколько простых действий, которым ее обучили монахини: заметает волосы, хребты и суставы, разбросанные по всей его комнате, в совок для мусора; на закате, когда он встает, она застилает его кровать, а серые волки за окном воют, словно зная, что его превращение — лишь пародия на их облик. Безжалостные к своим жертвам, они нежны в обращении друг с другом; будь герцог волком, его бы с гневом изгнали из стаи и ему пришлось бы многие мили бежать за ними вслед, униженно припадая брюхом к земле, подползать к добыче только после того, как все остальные насытились и заснули, глодать уже хорошо обглоданные кости и жевать огузки. Но для нее, вскормленной волками в тех горных краях, где ее родила и бросила мать, для нее — простой кухарки, ни волчицы, ни женщины — нет лучшей доли, чем делать за него всю поденную работу.

Она выросла с дикими зверьми. Если бы ее — грязную, оборванную и дикую — можно было перенести в рай, откуда пошел весь наш род, где Ева и ворчащий Адам сидят на корточках среди ромашек и выискивают друг у друга вшей, то оказалось бы, что она-то и есть то мудрое дитя, которое ведет их всех за собой, а ее молчание и завывания представляют собой настоящий язык, такой же, как и любой другой язык природы. В мире, где цветы и животные умеют говорить, она была бы нераспустившимся бутоном плоти в пасти какого-нибудь льва; но может ли надкусанное яблоко вновь обрасти плотью, зарубцевав след зубов?

Ее удел — немота; но порой у нее все же невольно вырывается какое-то шипение, словно ее бездействующие голосовые связки — это струны эоловой арфы, дрожащие от случайных порывов ветра; ее шепот менее внятен, чем голоса немых.

На деревенском кладбище — знакомые следы оскверненных могил. Гроб был растерзан с той же беспечностью, с какой в рождественское утро ребенок разворачивает подарок, а от его содержимого не осталось и следа, кроме обрывка свадебной фаты, в которую было завернуто тело, повисшего на ветвях ежевики у кладбищенских ворот, так что всем стало понятно, куда он потащил тело, — в свой мрачный замок.

Шло время, девочка росла в этом гипнотическом, уединенном месте, среди вещей, которые она не могла ни назвать, ни даже воспринять. Как она мыслила, как она чувствовала, эта вечно чужая девочка со своими дремуче-лохматыми мыслями и примитивным сознанием, которое существовало как поток меняющихся впечатлений; нет таких слов, которые бы могли описать, каким образом она находила контакт с этой бездной между своими грезами — такими же странными наяву, как и во сне. Волки заботились о ней, потому что знали: она не совсем волк; мы сами заточили ее в животном состоянии из страха перед ее неполноценностью, потому что она демонстрировала нам, какими мы были когда-то, и так шло время, хотя она едва ли замечала его бег. И вдруг у нее пошла кровь.

В первый раз это ее ошеломило. Она не знала, что это значит, и первые мысли, которые начали в ней шевелиться, были догадками относительно возможной причины случившегося. Луна светила в окно кухни, когда она проснулась, почувствовав, как жидкость струится меж ее бедер, и ей подумалось, что это какой-нибудь волк, быть может, неравнодушный к ней, как это обычно бывает у волков, и который — кто знает? — живет где-нибудь на луне, укусил ее в промежность, пока она спала, и несколько раз покусывал ее столь нежно, что она даже не проснулась, но достаточно сильно, чтобы прокусить кожу. Теория эта была предельно расплывчатой, однако вскоре из нее начало расти некое дикое рассуждение, словно какая-нибудь пролетавшая мимо птичка обронила зернышко в ее разум.

Кровь продолжала идти несколько дней, которые показались ей целой вечностью. До той поры у нее не было четкого понятия ни о прошлом, ни о будущем, ни о длительности времени — только о беспредельном настоящем моменте. Ночью она украдкой пробралась в пустой дом в поисках тряпок, чтобы остановить кровь; в монастыре ее немного научили элементарной гигиене, достаточно, чтобы уметь закапывать собственные экскременты и смывать с себя естественные выделения, и хотя монахини не могли объяснить ей, как все должно быть, она сделала все как надо, но не из брезгливости, а из стыда.

В комнатах, которые не открывались с того дня, когда герцог, родившийся со всеми зубами, с криком появился на свет, откусил материнский сосок и заплакал, она нашла полотенца, простыни и наволочки. В заросших паутиной платяных шкафах она отыскала лишь однажды надеванные бальные платья, а в углу его кровавой комнаты — сваленные грудой саваны, ночные рубашки и погребальные костюмы, в которые были завернуты лакомые кусочки из герцогского рациона. Она разорвала на полоски самые впитывающие ткани и неуклюже запеленала себя. В процессе всех этих поисков она наткнулась на зеркало, над поверхностью которого герцог проходил, как ветер над куском льда.

Сперва она попыталась обнюхать свое отражение; затем, тщательно все исследовав, она вскоре поняла, что оно ничем не пахнет. Она потерлась мордой о холодное стекло и обломала когти, пытаясь схватиться с этой незнакомкой в борьбе. Подняв переднюю лапу, чтобы почесаться, а затем потеревшись задом о пыльный ковер, чтобы избавиться от неприятного зуда в анальном отверстии, она сперва с раздражением, а потом с любопытством заметила, что отражение передразнивает каждый ее жест. Она потерлась лицом о лицо отражения, демонстрируя тому свое дружелюбие, и почувствовала, что между ними какая-то холодная, твердая, неподвижная поверхность — может, что-то вроде невидимой клетки? Невзирая на это препятствие, она была так одинока, что, обнажив зубы и слегка оскалившись, попросила это существо поиграть с ней — и немедленно получила взаимное приглашение. Она обрадовалась и начала, поскуливая от возбуждения, вертеться волчком, но, едва отойдя от зеркала, она в замешательстве прервала свой экстатический танец, увидев, что ее новая подружка уменьшилась в размерах.

Из-за туч выглянула луна, осветив безжизненную комнату герцога, и она увидела, какой бледной была та волчица или неволчица, с которой она играла. Луна и зеркала имеют одно общее свойство: нельзя увидеть их обратную сторону. Освещенная лунным светом, белая волчица Алиса посмотрела на себя в зеркало и подумала, а не тот ли это волк, который укусил ее ночью. Вдруг ее чувствительные уши насторожились, уловив звук шагов в зале; она тут же затрусила обратно на кухню и по дороге встретила герцога, который нес через плечо человеческую ногу. Когти ее скрипнули о ступени лестницы, когда она — безмятежная, непоколебимая в своей совершенной и отвратительной непорочности — с безразличным видом неслышно пробиралась мимо него.

Вскоре кровотечение прекратилось. И она о нем забыла. Луна сошла на убыль, а затем мало-помалу стала появляться опять. Когда полная луна снова посетила ее кухоньку, волчица Алиса с удивлением обнаружила, что у нее опять пошла кровь, и так стало повторяться с такой точной периодичностью, которая наконец изменила ее расплывчатое понятие о времени. Она научилась ожидать эти кровотечения, готовить чистые тряпки, а затем аккуратно сжигать испачканные. Эта периодичность сама собой вошла у нее в привычку, после чего она до конца осознала принцип кругового вращения часовых стрелок, хотя в этом логове, где она и герцог жили каждый в своем одиночестве, никаких часов не было и в помине, так что можно сказать, через посредство этого повторяющегося цикла она открыла для себя ход времени как таковой.

Когда она, свернувшись калачиком, устраивалась среди погасших углей, то цвет, мягкое прикосновение и тепло золы напоминали ей живот приемной матери, запечатлевали эту память на ее теле; это было ее первое осознанное воспоминание, столь же мучительное, как тот первый раз, когда монахини расчесали ей волосы. Она повыла, и в этом вое чувствовался уже более уверенный, более глубокий посыл, ибо отныне окружающий мир стал приобретать для нее некие формы, и она получила от волков все тот же непостижимый ответ. Она ощутила, что между ней и окружающим миром, который находится, сказали бы мы, вне ее непосредственной досягаемости, существует некая принципиальная разница — деревья и луговые травы за окном уже не казались ей порождением ее собственного обостренного обоняния и настороженного слуха, которые в то же время были самодостаточны, но теперь они стали для нее чем-то вроде фоновой декорации, которая только и ждет ее появления, чтобы наполниться смыслом. На этом фоне она увидела себя, а глаза с угрюмой ясностью обрели некое расплывчатое видение ее внутреннего мира.

Теперь она могла часами рассматривать свой новый облик, возникший, как ей казалось, благодаря ее кровотечениям; она могла вылизывать свою мягкую кожу длинным языком и расчесывать волосы ногтями. Она с любопытством разглядывала свои новые груди; эти белые бугорки напоминали ей не более чем грибы-дождевики, выскакивающие за одну ночь, которые она порой находила во время своих вечерних прогулок по лесам, — естественное, хотя и несколько смущающее явление, — но затем, к своему удивлению, она обнаружила между ног небольшой венчик прорастающих кустистых волос. Она показала его своей зеркальной сестре, и та успокоила ее, показав то же самое.

Проклятый герцог рыщет по погосту; он считает себя одновременно и недочеловеком, и сверхчеловеком, как будто его постыдное отличие от других является знаком Божьей милости. Днем он спит. В зеркале неизменно отражается его кровать, но никогда — его сухощавая фигура на разбросанных простынях.

Иногда, в те бессонные ночи, когда Алиса оставалась в доме одна, она вытаскивала бальное платье его бабушки и облачалась в нежный бархат и жесткое кружево, потому что это было так приятно ее юной коже. Ее зеркальная подружка натягивала на себя древнюю одежду, с наслаждением вдыхая застарелые, но все еще стойкие запахи мускуса и виверры, исходившие от рукавов и корсажей. Это привычное и в конце концов наскучившее повторение каждого ее движения наконец заставило ее прийти к неутешительному выводу о том, что ее приятельница, возможно, была всего-навсего особо изощренной разновидностью тени, вроде той, которую она в солнечные дни отбрасывала на траву. Разве она и ее волчьи сородичи не играли издавна со своими тенями? Ткнувшись подвижным носом за зеркало, она нашла там лишь пыль, паука, сидящего в своей паутине, и кучу лохмотьев. Немного влаги вытекло из уголков ее глаз, однако теперь ее связь с зеркалом стала гораздо более интимной, поскольку она знала, что видит в нем саму себя. Некоторое время она трогала лапой и теребила платье, которое герцог сунул когда-то за зеркало. Вскоре она отряхнула с него всю пыль; ради эксперимента просунула в рукава передние лапы. И, хотя мятое и рваное, платье было таким белым и струящимся, что ей пришло в голову, прежде чем надеть его, хорошенько отмыть свою шкуру от пепла под струей воды из стоящего во дворе насосного колодца, которым она умела пользоваться, ловко управляясь передней лапой. Посмотрев в зеркало, Алиса увидела, как засветилась она в этом платье.

Хотя нижние юбки мешали ей быстро бегать на двух ногах, надев новое платье, она потрусила на улицу, чтобы обнюхать живые изгороди, источающие запахи октября, словно девушка из замка, впервые выехавшая в свет, упоенная собой, и все же время от времени она по-прежнему подавала голос, обращенный к волкам, в котором слышалось что-то тоскливое и победное, ибо теперь, научившись носить одежду, она обрела явный знак своего отличия от них.

Следы ее ног на влажной земле исполнены красоты и угрозы, как следы робинзоновского Пятницы.

Молодой муж умершей новобрачной долго вынашивал план мести. Он наполнил церковь целым арсеналом из колоколов, книг и свечей; выставил батарею серебряных пуль; в специальном вагоне из города ему доставили бочку с десятью галлонами святой воды, освященной самим архиепископом, чтобы утопить в ней герцога, если его не возьмут пули. Все собрались в церкви, спели литанию и стали ждать того, кто придет навестить первых умерших этой зимой.

Теперь она чаще выходит из дома по ночам; вокруг нее сам собой складывается пейзаж, и она заявляет ему о своем присутствии. Она становится его смыслом.

Ей показалось, что собравшиеся в церкви люди тщетно пытаются изобразить волчью песнь. Некоторое время она вторила им своим хорошо поставленным голосом, задумчиво балансируя на задних лапах неподалеку от кладбищенских ворот; вдруг ее ноздри дрогнули, уловив гнусное зловоние мертвечины, и она поняла, что герцог где-то рядом; она подняла голову — и кого она увидела своими новыми, зоркими глазами, как не хозяина заросшего паутиной замка, намеренного совершить свой каннибальский ритуал?

И если ее ноздри подозрительно дрогнули, уловив удушающую вонь ладана, а он ничего не почуял, то лишь потому, что ее обоняние гораздо острее. А значит, ей надо бежать, бежать! — заслышав свист пуль, ведь люди когда-то убили ее приемную мать; и тогда он тоже, насквозь промокший от святой воды, все теми же размеренными скачками побежит прочь, пока молодой вдовец не выстрелит в него серебряной пулей, которая вонзится ему в плечо, сорвав половину его фальшивой шкуры, и тут уж ему придется встать, как обычному двуногому, и отчаянно ковылять что есть сил.

Заметив, как одетая в белое невеста скачет через могилы, стремглав несясь в сторону замка, а за ней, прихрамывая, трусит оборотень, крестьяне решили, что любимая жертва герцога вернулась с того света, чтобы взять дело в свои руки. При виде призрака мести они с криками разбежались.

Несчастный, раненый зверь… вынужденный существовать одновременно в двух странных состояниях, как неудавшееся превращение, как незавершенная тайна, — вот он, корчась, лежит на своей черной кровати в комнате, похожей на критскую гробницу, и, истекая кровью, воет, словно волк, попавший в капкан, или женщина в родовых муках.

Сначала, услышав его страдальческие стоны, она испугалась — вдруг эти звуки принесут ей боль, как уже бывало раньше. Ворча, она подкралась к кровати и принюхалась к его ране, которая пахла совсем не так, как ее рана. А потом ей стало жаль его, как было жаль свою исхудалую, серую мать; она вскочила на его постель и без колебаний, без отвращения, но с какой-то спорой и нежной серьезностью стала слизывать кровь и грязь с его щек и со лба. Ясный лунный свет упал на зеркало, прислоненное к красной стене; бесстрастное стекло, властитель всего видимого, бесстрастно отразило девушку, которая что-то напевала вполголоса.

По мере того, как она продолжала свои манипуляции, зеркало с бесконечной медлительностью сдавалось перед отражающей силой собственного материала. Мало-помалу в нем стали проступать, как на фотобумаге, где сперва, словно добыча, пойманная в собственные сети, возникает бесформенная путина очертаний, затем более четкий, но еще неясный абрис, и вот живое, как будто реальное, изображение, — наконец, словно вызванные к жизни ее мягким, влажным, ласковым языком, в зеркале стали проступать черты лица герцога.

1

Редон, Одилон (1840—1916) — французский художник и график, близкий к символистам и «набистам». Создавал мир фантастических существ и, вводя в него реальные детали, добивался эффекта смешения сна с явью, мистической недосказанности

2

Пюви де Шаванн (1824 — 1898) — французский художник, работавший преимущественно в области монументально-декоративной живописи. Его вариант символизма сочетал элементы романтизма и классицизма, отчасти предвосхищая модерн

3

Liebestod (нем.) — смерть от любви

4

Псалтирь 22:5

5

Ропс, Фелисьен (1804—1898) бельгийский художник и гравер, друг Шарля Бодлера. Иллюстрировал «Фламандские сказки» Шарля де Костера, произведения Теофиля Готье и Стефана Малларме, однако наиболее прославился гравюрами эротического и порнографического содержания

6

Гюисманс, Жорис-Карл (наст. имя Шарль-Мари-Жорж Гюисманс, 1848—1907) — французский писатель-декадент. Его роман «Labas» — «Там, внизу» (1891) — посвящен оккультному возрождению 1880-х гг., причем в числе действующих лиц не только современные сатанисты, но и сатанист средневековый — бретонский барон Жиль де Ре (1404—1440), маршал Франции и прообраз Синей Бороды

7

Элифас Леви (наст, имя Альфонс-Луи Констан, 1810—1875) — французский автор, отец-основатель популярного оккультизма в нынешнем понимании; стоял у истоков оккультного возрождения XIX в

8

«Лунный свет» — фортепианная прелюдия Клода Дебюсси (1862—1918)

9

Моро, Гюстав (1826—1898) — французский художник, одна из самых ярких фигур символизма. Предпочитал мистико-мифо-логические сюжеты

10

Энсор, Джеймс (1860—1949) — бельгийский художник-символист, автор картин преимущественно на мистические сюжеты, исследовал смешение повседневно-бытового плана и священного, ужасного. Его наиболее известная картина — «Въезд Христа в Брюссель» (1888) — вызвала большой скандал и много лет не экспонировалась, однако именно за нее он был удостоен в 1929 г. баронского титула

11

Ватто, Жан-Антуан (1684—1721) и Фрагонар, Жан-Оноре (1732 — 1806) — французские художники эпохи рококо. Пуссен, Никола (1594 — 1665) — французский художник-классицист

12

Черни, Карл (1791—1857) — австрийский композитор, пианист и педагог, автор многочисленных фортепианных этюдов

13

Ср.: «… они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф 15:14)

14

Понятно? (ит.)

15

В. Шекспир. «Отелло». Акт V, сц. 2. Пер. Б. Пастернака

16

Взволнованно, крайне взволнованно (ит.)

17

Обнаженная (искаж. ит. , правильно — denuda)

18

Ужасный страх перед крысами (фр.)

19

Занята (фр.).

20

Естественно (фр.)

21

Войдите (фр.)

22

Вы будете моей добычей (фр.)

23

Следуйте за мной. Я вас ждала (фр.)