Карточные масти. Сверху вниз: испано-итальянские; немецкие; швейцарские; французские.

– Вот веер, состоящий из карт бубновой масти – проверьте! – говорил, вероятно, Колорнус, передавая карты зрителю. – Возьмите его и держите в руках.

Затем он подходил к другому наблюдающему:

– Вытащите из моей колоды любую карту и поверните ее лицом вниз, – предлагал он. – Мне ее показывать не следует, поскольку я и так знаю. Вы достали шестерку пик! Правильно? Конечно правильно, в картах для меня секретов нет.

После этого он оборачивался к первому участнику:

– Вы, помнится, взяли веер бубновой масти, так? Вы ошиблись. Карты в вашем веере имеют другую масть – трефы! Убедитесь. Ну да, трефы, как я и говорил.

В репертуаре Колорнуса имелись трюки из группы высшей категории сложности – современные искусствоведы именуют эту группу аномально-интерактивной, что расшифровывается как "сегмент трюков, подразумевающих зрелищное взаимодействие иллюзионного предмета с исполнителем". Выглядело это, по всей вероятности, следующим образом.

Перетасовав колоду, Колорнус подходил к герцогу Альфонзо:

– Соблаговолите, ваше величество, извлечь одну из карт – любую. Теперь задумайте какую-нибудь карту – совершенно произвольную. Что возникло в вашем воображении – какая карта? Десятка червей? Она у вас в руках! Нет? Ну это не важно, я все равно заставлю волшебство проявить себя!

Колорнус отводил руку с колодой в сторону, и десятка червей выпрыгивала из нее в воздух.

Конечно, скупые фразы старинной хроники не дают возможности реконструировать всю картину показа доподлинно, однако даже из предельно сухого комментария неудержимо проступают контуры шулерских приемов. Бывших потайных махинаций, грамотно переложенных на демонстрационную зрелищность.

К сожалению, о технических деталях фокусов Колорнуса манускрипт умалчивает – никаких указаний на те или иные технологические подробности в рукописи не содержится. Зато вся тайная подноготная сходных престидижитаторских хитростей полностью вскрывается в монографии северного современника Колорнуса – англичанина Реджинальда Скотта "Разоблачение колдовства", изданной в Лондоне в 1584 году. О чем же там рассказывалось?

Книга состояла из трех частей.

В первой автор попытался дать объяснение парапсихологическим феноменам дистанционного толка: наговорам, сглазу, заклятиям и т. д. Отмечу, что строгого объяснения этим эффектам нет и по сей день – мудрено ли, что Скотт, основываясь, кстати, не на показаниях непосредственных свидетелей, а базируясь на пересказах и домыслах, сначала заявил о личном скептическом отношении к подобной аномальщине, а затем отделался заурядными теологическими рассуждениями?

Вторая часть посвящена аппаратурным иллюзиям – хитрым сундучкам с двойными стенками, потайным защелкам на веревочных торцах, позволяющим превратить два коротких отрезка в одну длинную веревку, и т. п. Рекламируя механические секреты как "тайные знания", Скотт с энтузиазмом разоблачает их и делает это довольно подробно.

Наконец, в третьем разделе исследуются трюки, построенные на ловкости рук – с шарами, монетами и игральными картами.

Кто же он, этот Реджинальд Скотт? Фокусник, ученый? Ни то, ни другое. Угадать почти невозможно – судья. Из английского города Кента. Из города, в котором он родился в 1538 году, жил и в котором умер в 1599 году.

Жизненный путь его отличался зигзагообразностью. Например, кто рискнул бы предсказать для него будущность судьи, наперед зная, что с образованиему Скотта не очень-то заладится? Но именно так и случилось. В 17-летнем возрасте он поступил в Оксфорд, однако не из желания овладеть знаниями, а по настоянию родного дяди. К учебе относился не то чтобы небрежно, но невнимательно, отчего вернулся в Кент без документа об окончании. Не исключено, что его познавательная минорность дала о себе знать и в "Разоблачении…" – Скотт, например, нередко ошибается в именах цитируемых авторов, даже (что совсем уж непростительно) современных ему.

Столь же сложно предвидеть написание "Разоблачения…", если предварительно ознакомиться с первой книгой Скотта, изданной в 1574 году – "Общие основы для сада хмеля". Название это – никакая не метафора и не иносказание, как может показаться. Просто Реджинальд Скотт, загородившийся от общественности литературным псевдонимом "Рейнгольд Скотт", действительно рассказал о принципах разведения самой настоящей культуры хмеля, и сделал это умно и толково. И второй книгой, после этой сельскохозяйственной, окажется "Разоблачение…"? Невероятно!

Не слишком понятно и посвящение, предпосланное "Разоблачению…" – сэру Томасу Скотту. Да, юный Томас Скотт, сын того самого настоявшего на поступлении в Оксфорд дяди, учился вместе с Реджинальдом и помогал ему – это так. Однако ни к колдовству, ни к его разоблачениям сэр Томас Скотт никакого отношения не имел. В принципе, посвящение вполне могло быть продиктовано обычной человеческой благодарностью – но отчего бы, в таком случае, не высказать ее в более ранней монографии о культуре хмеля?

Да и сам замысел "Разоблачения…" – здесь внутренние побуждения Скотта тоже не вполне ясны. То страшное событие, послужившее исходным импульсом к созданию книги, произошло в 1582 году вблизи дома Скотта – 13 взрослых женщин сначала учинили допрос, а затем повесили на дереве человека, которого они обвинили в колдовстве. Дикая трагедия, слов нет. Но вдумаемся – разве толкает это варварское происшествие к обязательному и непременному рассекречиванию иллюзионных трюков? Скорее, в качестве ответной реакции следовало бы ожидать иных действий – например, борьбы за соблюдение законности, бичевания самоуправств, требований пересмотреть юридические нормы, усиления надзора или чего-то похожего. А Скотг (напомним – судья!) осмысливает потрясший его бесчеловечностью эпизод не впрямую, а как-то по касательной к сути. Он созерцательно задается вопросами: "А было ли вообще колдовство? А если и было, то каковы, интересно, его внутренние причины?" – и тем определяет себе линию поведения на предстоящие один-два года. Линию, которая, как ни странно, в дальнейшем приведет его к бессмертию.

Впрочем, говорить о четкой исходной постановке задачи или о стартовой продуманности вряд ли уместно. Заранее определенная стратегия – это, пожалуй, не для Реджинальда Скотта. Не в его характере. Вот решение конкретной частной проблемы – другое дело, за это Скотт возьмется. А серьезная разработка строго определенной темы – увольте. Что легко доказывается. Напомню – того несчастного вздернули за колдовство. Скотт ни на секунду об этом не забывает. И тем не менее, уже завершив гигантский исследовательский труд, набрав весьма объемный материал о фокусных секретах, делает иллюзионную подоплеку основным стержнем "Разоблачения…". А в предисловии пишет: "Мы должны все вместе помочь себе, чтобы больше не слышать криков бедных вдов, несмотря на то, что полная справедливость достигается только на небесах". Совершенно неожиданное заявление. Скотт просто-напросто говорит не о том. Какие, скажите на милость, "крики вдов" он имел в виду, разоблачая двойное дно у деревянных иллюзионных коробочек или указывая на потайные крючки для скрытного соединения веревок?

Вывод, в общем-то ясен – книга, пережившая столетия, родилась, как представляется, вовсе не по причине солидной мировоззренческой подготовленности автора или из-за его твердой запланированной решимости вывести на чистую воду всех развлекательных обманщиков, а благодаря совершенно иному – мощному силовому полю, сопровождавшему выступления фокусников. Такому полю, которое, подействовав на воображение впечатлительного и слабовольного Реджинальда Скотта, перевело судью из Кента с пути изучения подлинного колдовства и его социальных последствий на дорогу, протоптанную иллюзионной мишурой, подсунув взамен истинной загадочности колдовство миражей рукотворных. Чем он добросовестно и увлекся, не заметив, похоже, перерождения исследуемого предмета, не вникнув в существо собранной информации. Однако итог его труда отнюдь не пессимистичен, более того – заслуживает похвалы. Взяться за подобную работу в условиях, когда любой фокусный трюк мог быть запросто отнесен к черной магии, когда и сам исследователь вполне мог быть причислен к компании дьявола, означает обладать недюжинной смелостью, а если вдобавок еще оказаться при этом первым в мире – такому стоит поаплодировать.

Отрешимся, однако, от замеченных несоответствий. Повернемся лицом к достоинствам книги Скотта. И в глаза сразу бросится не только грамотная подробность описаний, а также ясный и энергичный язык автора. "Истинное искусство фокусников состоит в ловком обмане" – эти слова впервые написал он, Реджинальд Скотт. Не фокусник-любитель, нет. Человек со стороны. Вот и гуляет сегодня эта формулировка с его подачи. Или еще одна цитата. "Если словами вскрыть искусство, обычно присущее трюкам, то некоторые будут мне благодарны и восхитятся, другие ужаснутся и отчаются, но все окажутся в заблуждении" – обратите внимание, ведь не фокусник-любитель, а какой великолепный литературный пассаж! Сразу из обмана, да в князи! Недаром современный американский исследователь Адриан Смит заключил, что судя по стандартам елизаветинской эпохи (Скотт жил, когда на троне властвовала Елизавета I Тюдор), текст "Разоблачения…" может быть расценен "как высший образец прозы".

Сюда следует добавить и профессиональный штрих – за четыре столетия, прошедшие после публикации, мир престидижитации, по сравнению с изображенным Скоттом, изменился совсем немного! Скажем, современные мастера карточных дел время от времени включают в свои демонстрации фальшивую тасовку (когда зрителям кажется, будто колода тщательно перемешивается, а на самом деле либо карты остаются в прежнем порядке, либо одна или несколько карт находятся под контролем исполнителя), всерьез полагая, будто она изобретена недавно. А ее впервые описал еще Скотт! "В показе карточного трюка принципиально важным моментом является проворная тасовка, но с обязательным удержанием одной определенной карты либо внизу колоды, либо вверху, либо на известном месте, чаще всего 4-й или 5-й по счету, – делится Скотт собранными сведениями. – Эту карту вы всегда должны придерживать правым (Скотт писал для праворучных демонстраторов – А.К.) мизинцем впереди либо позади остальных карт, размещая его над указательным пальцем левой руки и чуть правее его. В начале тасовки перемешивайте карты так часто, как только можете. При этом левый указательный палец всегда должен быть готов принять контролируемую карту от правого мизинца в те моменты, когда колода в правой руке иссякает".

Эта длинная выдержка из "Разоблачения…" много скажет опытному глазу. В частности, то, что технология фальшивой тасовки не столь уж сильно изменилась за более чем четыре столетия. Квалифицированное изложение Скотта – иллюстрация нагляднейшая.

Другой пример. Подтверждающий, как и первый, великий парадокс престидижитации. Нынешние карточные чародеи весьма охотно обращаются к чудесам с перевоплощением карт – скажем, к трансформации 4-х шестерок в 4-х тузов. А этот фокус опять-таки из книги Скотта! Где подробно объяснено, каким образом извлечь из колоды 4-х тузов и, применяя фальшивую тасовку к пачке карт, превратить этих тузов в 4-х валетов. Ну валеты, естественно, не шестерки, но технология «перерожденческой» мистификации – та же самая.

И далее в том же духе.

Так, страница за страницей, передо мной проходили пестрые эпизоды из истории престидижи-тации, заставляя думать, удивляться, сопоставлять…

Когда я оторвал взгляд от книжных строчек и оглядел затуманенным взором уютную комнату библиотеки по искусству, народу в ней заметно прибавилось – наибольший наплыв читателей приходится, как известно, на вечерние часы. Справа и слева от меня поверхность длинного стола была заставлена книгами и художественными альбомами – одна из девушек старательно перерисовывала в тетрадь русский купеческий костюм XVIII века, другая копировала танцевальное одеяние голландских балерин, третья… Стоп! Я припомнил причину, по которой оказался в библиотеке!

"Стол – самое главное в карточных фокусах", – утверждал в полушутливой форме Иосиф Бам. Не стану придираться к формулировке – тем более, что стол участвует и в разоблачениях Реджинальда Скотта: "…Положите три карты на стол, на небольшом расстоянии друг от друга, и предложите стоящему зрителю не волноваться, а сосредоточенно думать об одной из этих карт…" Роль стола здесь очевидна – не главный участник, а главный партнер. В излагаемом трюке он, безусловно, необходим. А вот репертуар Колорнуса стола не требует! Я еще раз перелистал страницы, относящиеся к Колорнусу и убедился – ему, действительно, стол не нужен.

Разные трюки, различные сопровождающие аксессуары. Но тогда – каким же карточным фокусам отдать предпочтение? Что вообще прогрессивнее – карточное волшебство за столом или без оного?

Это зависит, безусловно, от разных причин. Но в первую очередь – от творческих устремлений и предпочтений самого исполнителя. Одних устраивает любой стол, другим желателен специализированный, третьи мечтают вообще обойтись без стола. Случается по-всякому. Тем не менее, в любом варианте должен быть соблюден незыблемый канон показа. Обязательное условие для демонстрации искусств визуальных. Этот принцип формулируется так – артист обязан добиваться максимальной зрелищности.

Но как ее создавать, эту самую зрелищность? Как придать ей наивысшую яркость?

А как ее интенсифицировали знаменитые мастера прошлого?

Решение любой задачи обусловлено прежде всего ее постановкой. Верно сформулированная проблема – наполовину уничтоженная проблема. Я перечитал множество исторических иллюзионных статей и отчетов, большинство из которых, к моей досаде, оказывались чрезвычайно лаконичными, и пришел к ошеломительному выводу – проблема повышения зрелищности карточного трюка, по существу, в общетеоретическом плане и не ставилась. Взять рубеж XIX—XX веков. Золотое время для жанра, период выхода его на рельсы современности – когда же, спрашивается, как не в эти годы, зарождаться основополагающим идеям?! Конечно, они появлялись. Но какие? Иллюзионистов той поры волновали два кардинальных направления – трюк и образ. Каждый из волшебников прицельно определял для себя: вот круг исполняемых мною чудес, а вот в каком обличье я появляюсь перед зрителями. Фундаментальные вещи, кто спорит. А вот о зрелищности ни слова. Даже у столпов жанра. В их интервью и мемуарах.

Первым профессиональным иллюзионистом-гастролером в современном понимании этого слова стал Филадельфус Филадельфия – так роскошно-протяженно именовал себя на афишах Якоб Мей-ер (1735—1795 гг.). А трюки он преподносил в таинственном загробно-потустороннем ключе: мистика, непрестанная апелляция к ушедшим в мир иной, обращение к духам царства мертвых.

– Невидимые души наших предков, сейчас парящие в воздухе – о, вот моя стихия! – воздев вверх руки, восклицал Филадельфия. – Я чувствую их, я слышу, я могу беседовать с ними, ибо обладаю сверхъестественными способностями! – и указывал тоном, близким к обычному, деловому: – Положите даму на колоду сверху, а валета – под колоду. – Затем он снова изменял голос. – Души этих образов стремятся друг к другу, их символические воплощения желают соединиться в страстном порыве – так шепчут мне инфернальные вестники, и я не могу противостоять властности их тихих слов! Пусть же эти образы преодолеют то, что их разделяет, пусть они проникнут сквозь колоду, пусть окажутся вместе! Да будет так! Взгляните, взгляните – духи инобытия вняли моим призывам! Валет и дама уже вместе!

Понятно, о суперзрелищности трюка говорить если и возможно, то с трудом. Что до стола, то он как служебный аксессуар, безусловно, в этом фокусе использовался, но Филадельфия делал это строго умеренно и только "под трюк". Пространство над столом, конечно, живописалось динамикой, но за счет выполнения магических жестов пальцами и кистями, а никак не перемещениями карт. Так что вопрос о зрелищной поразительности собственно карточного действа здесь отпадает, даже не родившись. Хотя… Об одной удачной попытке (безусловно, стихийной) рассказать следует.

– Вы хорошо запомнили свою карту? – вопрошал Филадельфия зрителя из первого ряда. – Сейчас она внутри колоды, не правда ли? И вы, вероятно, полагаете, что она навсегда там погребена? Вы ошибаетесь. Незримый символ ее витает над нашими головами – он, мерцающий нездешним ореолом, призывает меня, указывает мне путь. Однако, опасаясь потерять ее – я вижу: вы правы, дорога к ней загромождена безумными тенями. Они мечутся, они хохочут, их ужимки омерзительны. Прочь! Не я, а мой металлический луч отыщет вашу карту. Швырните колоду к потолку!

Зритель сильно взмахивал рукой, а Филадельфия, моментально выхватив рапиру, делал длинный выпад, устремляя сверкающее острие в центр облака карт, кружащихся в воздухе. Затем он резко отшагивал назад – вблизи отточенного конца узкого длинного клинка красовалась карта зрителя. Она была наколота на рапиру! Прочие карты, падая, оседали на пол. Какая зрелищная красота!

Жаль, что другие карточные фокусы Филадельфии отстояли от этой шикарности неизмеримо далеко. Пожалуй, он и не возражал бы столь же эффектно использовать окружающее пространство еще раз, но он не был мастак придумывать оригинальные трюки, а рядом с ним не оказалось ценителя с тонким вкусом, который подсказал бы их ему.

Зато невиданных карточных зрелищ можно было ожидать от исполнителя, великолепно умеющего мыслить по-своему, а сверх того человека начитанного и изобретательного – от Каттерфельто, чьи просветительские лекции-представления пользовались в Лондоне такой популярностью, что шли без перерывов четыре года кряду, с 1780 по 1784. Безусловно, можно было ожидать, тем более, что в своих афишах он недвусмысленно обещал показать публике "силу грома, молнии, землетрясения, ветра и огня". Кому же карты в руки, как не ему?! А взять его выход! Необыкновенный, ударный, сразу покорявший публику: в темноте притихшего зала ослепительно вспыхивал светящийся изломанный разряд, взвивались клубы дыма – и из них перед аудиторией возникал Каттерфельто.

– Я не фокусник, я – философ, – обращался он к замершей аудитории. – Я изучил законы действия стихий, я познал принципы многих искусств, а именно: математического, оптического, магнетического, электрического, физического, химического, стеганографического (шифровального – А.К.), проекционно-технического, каптромантического (предсказания будущего по форме световых пятен, образующихся на полированной металлической пластинке, уложенной на дне стакана с водой – А.К), пневматического и гидравлического. Сегодня я расскажу вам о власти четырех элементов, раскрою секреты небесной механики, продемонстрирую работу вечного двигателя, созданного лично мною. Я покажу вам все. Эксперимент – это я!

Увы… Из этих слов становилось очевидным, что афишные посулы относились вовсе не к иллюзионной эстетике и далеко не к фокусам с картами. Впечатление волшебности, произведенное фантастическим появлением Катгерфельто, довольно быстро испарялось, так как вскоре выяснялось, что размашистые фразы предваряли собой развлекательный показ исключительно технических новинок – хитрых опытов с магнитами, трюков с полупрозрачными зеркалами, демонстрационных действий "механических людей", будущих предшественников нынешних роботов. Катгерфельто проявил себя как умелый популяризатор, его слушали охотно, с удовольствием, впитывая новые научно-технические знания. Собственно говоря, такой стиль общения и обусловил четырехлетнюю протяженность гастролей. Что же касается карточных трюков, то Катгерфельто использовал их не по прямому назначению, а в прикладном аспекте – как средство для оживления лекции, как вынужденную, но необходимую развлекательную поддержку. Вот тут-то судьба-индейка одарила попупяризатора-просветигеля неожиданной улыбкой огромной яркости – казалось бы, вспомогательная роль, навязанная карточным чудесам, должна привести к демонстрационной бедности, даже к вымученности, но все случилось совершенно иначе: фокусно-карточная нагрузка обернулась мировым приоритетом! Благодаря изобретательской находчивости Катгерфельто раньше прочих волшебников принялся разоблачать шулерские проделки. Потрясающе интригующий демонстрационный прием!

– Необходимо отличать карточных фокусников от карточных мошенников, – поучал Катгер-фельто. – Ни один карточный жулик, оказавшись в компании даже джентльменов, не станет представляться: "Добрый вечер, я – шулер. Да-да, самый настоящий. Кто не верит, пусть садится за стол. Кстати, не раскинуть ли нам партию?" – такого нет и быть не может в принципе. Зато карточный чародей никогда не станет скрывать себя – даже оказавшись в обществе не джентльменов. Наоборот: скорее всего он заявит о себе тотчас же. Или почти тотчас же. Потому что реклама – это его мотор. А вот технические приемы – да, у тех и других они удивительно похожи. Искусство, как известно, призвано отражать жизнь. Шулеров – в том числе.

После этих слов Катгерфельто подробно разъяснял механику нескольких карточных правонарушений и, будучи по натуре экспериментатором, тут же ее демонстрировал.

– Помещаю на колоду девятку червей, – произносил он. – Предположим, что по ходу игры мне нужно взять верхнюю карту. Если я не шулер, то я и беру именно девятку червей – вот, видите? Теперь я перевоплощаюсь в карточного жулика – не дай Бог, конечно, сыграть такую роль в жизни. Впрочем, чем черт не шутит… Однако, я продолжаю. И вновь тянусь к верхней карте. Окружающим кажется, будто я снимаю одну карту, но на самом деле я, как криминальный элемент, захватываю две – можете убедиться. А вышло совсем незаметно, правда? Оптический обман, господа. Ловкость рук, так сказать. Потому призываю: будьте осторожны, джентльмены, и не садитесь играть с кем попало. Вот так. А теперь вернемся к нашим машинам, производящим электричество…

По-видимому, не стоит говорить о степени зрелищности каттерфельтовых разоблачений – она была минимальной. Вполне очевидно, что демонстратор почти не выходил из-за стола, уж конечно, не насыщал воздушного объема карточной игрой и явно не старался поразить публику эстетикой карточной пластики. Жаль. С его мозгами он мог бы изменить даже ход фокусно-карточной истории – если бы применил собственные афишные лозунги к карточной практике. Правда, то был человек, увлеченный натурфилософским, а не эстетическим познанием, стремящимся воплотить научно-технические новации в реальные действующие аппараты, требовать от него суперпрофессионализма в принципиально иной области, конечно, не следует. Тем более, что внимание к внешней визуальности должны выказывать представители отнюдь ненаучно-технического изобретательства, а совсем другого направления – престидижитации. Вот к ним и обратимся, к профессионалам ловкости рук – ведь среди них наверняка имелись великаны. А они, эти колоссы – что?

Гиганты, разумеется, имелись. Ни один исследователь, перелиставший страницы истории пре-стидижитации даже мельком, не сможет пройти мимо "феномена Боско". Этот плотный, невысокого роста человек, весивший около 120 килограммов и оставивший после себя 12 детей (многие из которых избрали его стезю, оказавшись весьма неплохими, но все же не дотянувшими до его уровня фокусниками), этот неподражаемый мастер, после смерти которого в залы Европы ринулась лавина лже-Боско, и доныне заставляет относиться к себе с глубоким почтением, ибо его полуторачасовая программа" в которой почти не нашлось места иллюзионным механическим аппаратам, строилась на неслыханной технике рук.

Сей феноменальный человек, итальянец по происхождению, имел полное имя Джованни Бар-толомео Боско (1793—1863) и обожал все черное. Боковые кулисы – черные. Задняя стенка – черная. Обтяжка сцены – черная. Концертный костюм – тоже черный. Мрачновато, но мелодия дьявольщины подчеркивалась специально: Боско и во внешности придерживался мефистофельского шарма – длинные усы в стороны, острая бородка клинышком. И на сцене он появлялся в адском сопровождении – при ударе грома и сверкании молнии. Первоклассный престидижитатор, он не только работал со щегольской сноровкой, но и не лишал себя удовольствия лишний раз явить престидижитаторский шик – напрочь отказывался от карманов и злился, когда сочувствующие поклонники советовали ему не терзать себя и вернуть карманы на место, презирал рукава и всегда обрезал их выше локтя. Так и выступал – с оголенными предплечьями и в гладком сюртуке. "Колоритная личность", – неизменно отзывались о нем искусствоведы, подразумевая его сценический облик.

– Буря! Она может разгореться и среди карт! – с пафосом восклицал Боско, лихо производя тасовочные движения. – Взгляните, как бушует стихия, ворвавшаяся в колоду! Она сметает первоначальный порядок, принося с собой хаос – желанный, уравнивающий всех и вся хаос! Но гений восстает против стихии и укрощает ее. Вытащите, пожалуйста, любую карту.

– Вот вы! Да-да, вы! – указывал он на кого-то из зрителей. – Во внутреннем кармане вашего сюртука лежат часы. Я провидец, и я знаю – они неисправны. На каком часе остановилась стрелка? Взгляните на циферблат. На цифре 6? Это поразительно – из колоды была извлечена также шестерка! Поднимите ее и покажите всем. Шестерка черного цвета, пиковая! О, черный цвет! Он олицетворяет искренность души и непрестанную самоотдачу, по нему узнается мастер, берущий в расчет только свое умение, а потому неподкупный и неодолимый! Мой любимый цвет! Дайте мне вашу карту. Я передам ее зрителю с часами. Возьмите, пожалуйста.

– Если вы очень захотите, карта исчезнет в ваших руках – напрягитесь же! – обращался он к зрителю, стоя среди публики. – Желание всесильно! Оно управляет человеческими судьбами, оно может изменить лицо истории! И, конечно, лицо карты. Страсть, которая истекает из ваших пальцев, сейчас смоет, нет, уже смыла шестерку пик – следовательно, карта исчезла! Поверните ее – да, так и есть! Поздравляю вас, вы умеете сильно желать, ваша душа – подлинно романтическая.

– Но куда же делась шестерка пик? – оглядывался Боско, озирая аудиторию, и вдруг, вперив огненный взгляд в одного и присутствующих, указывал на него пальцем. – Встаньте! Вытащите карту – она находится в вашем кармане. А-а, так-так… Когда же вы успели ее спрятать? Вы, вероятно, тоже маг? О, я узнаю собрата по искусству! Незаметно перенести в свой карман мою карту – разве это не волшебство?

Несомненно, волшебство. Правда, особого рода – фокус, но какой! Сильнейший трюк, под-стать именно такому уникуму, как Бартоломее Боско – наблюдательному, ловкому, проворному, тонкому знатоку человеческой психологии, а потому – в меру наглому. Да, он создал запоминающийся и волнующий образ. Да, он работал на лезвии ножа, доверяя только быстродействию своих пальцев. Но зрелищные возможности, таящиеся в карточных манипуляциях, Боско раскрывал далеко не всегда и далеко не исчерпывающе. Судите сами. Конечно, зажатая в руке колода перемещалась вместе с ним – от стола к первому зрительскому ряду, а оттуда в глубину рядов, и казалось бы, можно было радоваться его чуть ли не стопроцентной динамике. Но… Вдумаемся. Что она, эта формальная динамика, эти сугубо механические переносы колоды, утонувшей в громадной ладони, что они значили для публики, если аудитория во все глаза смотрела на курсирующее по залу 120-килограммовое туловище артиста, внимала его взволнованным речам, направляла взоры туда, куда устремлялся его острый, как шпага, взгляд? Ответ очевиден – любая карточная престидижитация, выполненная им на ходу, во время движения, оставалась незамеченной, и эффект от трюка фактически отменял собою такое дополнительное качество, как зрелищность, низводил ее до столь обидного уровня, когда о ней можно заботиться, а можно и пренебречь, ибо престидижитаторские трюки Боско уже сами по себе обладали поистине убойной силой.

Подведем черту. Обязательны два момента: взрывной трюк и действующий на воображение зрителей образ – этого, в первую очередь требовали иллюзионисты прошлого от самих себя, прежде чем выйти на суд публики. Тенденции верные, сомнений нет, не утратившие актуальности и сегодня, но как раз сегодня-то опираться только на них недостаточно.

Недостаточно потому, что обстановка в иллюзионном мире меняется.

В 1915 году англичанин Ричард Кардини (артистический псевдоним Роберта Питчфорда) вышел на пустую сцену, протянул в сторону руку и – вынул из воздуха карту! Коллеги-волшебники, сидевшие тогда в зале, ахнули от удивления и восторга, а буквально через полгода эффектнейший трюк заполонил все сцены – его не показывал разве только ленивый.

В июле 1997 года я побывал на Конгрессе ФИСМ в Дрездене. Двадцатом по счету. И что же я увидел? Манипуляторы из разных стран, словно сговорившись, выдергивали карты из окружающего их пространства. Сначала по одной, а затем веерами. И это – через восемьдесят лет после Кардини! Да, Великий парадокс престидижитации работал впрямую!

Правда, усовершенствования были. В 1985 году свежую ноту внес Японский мастер Махка Тевдо – на кончиках его пальцев возникали не обычные, небольшого (привычного) размера, а крупные карты, гигантских габаритов. Специалисты бешено аплодировали – от сценических действий Тендо веяло какой-то ирреальностью, техника рук посланца "Страны восходящего солнца" казалась чудовищно сложной. Так оно, в общем-то, и было. Зато суть сценического чуда осталась прежней: появление карты из пустоты. Известный, много лет эксплуатировавшийся эффект. И все-таки обстановка менялась. Парадокс не становился законом. Он продолжал оставаться всего лишь парадоксом.

Вынужденность перемен в мире развлекательных мистификаций обусловлена весьма горькой новацией – принципиально новые трюки появляются катастрофически редко. Кардинальность, к сожалению, истощилась в наше время почти до нуля. Публике давно уже предъявляются не оригинальные открытия, а перепевы известного – разные там модификации, модернизации, компоновки и сочетания. Тут и ругать-то некого – все первоначально независимые cенсации выбраны, использованы, освоены ранними поколениями иллюзионистов.