Феофилакт написал «Апокризис, или Возражения на письмо Буддея». Простой и прямодушный Феофилакт, чтобы получить разрешение напечатать свой Апокризис, послал в Москву архимандрита Иоасафа (Маевского). Это был 1731 г. — разгар полицейских розысков по делам нелояльных епископов — Льва, Игнатия и др. Князь Голицын, видя всю наивность Феофилакта, советовал посланцу попросить владыку не торопиться с вопросом о печатании, но дипломатически умолчал о причине такой отсрочки. Наивный Феофилакт послал вновь Иоасафа с той же просьбой к духовнику императрицы — архимандриту Варлааму. Был вторник первой недели Великого Поста. Архимандрит Варлаам попросил Иоасафа зайти к нему, как-нибудь в другое, более удобное время. Варлаам, занимавший пост царского духовника, счел нужным немедленно сообщить «кому следует» о запросе Тверского архиепископа. Иной аппарат действовал без промедления. В тот же день от Варлаама приезжает курьер к Иоасафу и зовет последнего срочно явиться к нему. Иоасаф явился. Варлаам начал всякого рода разговоры, искусственно их затягивая за полночь. В 2 часа ночи приезжают кн. Черкасский и генерал Ушаков. Открылось заседание Тайной Канцелярии. Подавленный этим Иоасаф признался во всем начистоту. Его «милостиво» отпустили и вызвали в Москву самого Феофилакта. Простодушный Феофилакт все-таки еще ничего не понимал. Попросился лично побывать во Дворце. Его допустили, очевидно, провокационно для разведки. Он просил разрешения писать против Буддея. Ему разрешили, и он наивно уже собирался в Тверь. Вдруг новый вызов во Дворец, где Тайная Канцелярия взяла с него подписку ничего не писать по данному вопросу и даже под страхом смерти ничего не говорить. Феофилакт несколько позднее объяснял это все прямыми советами Феофана: «в бытность его (Феофилакта) во Дворце в полдень приехал друг Новгородского преосвященного кн. А. М. Черкасский и явно, что по наговору оного архиепископа, князь о том посоветовал Ее Имп. Величеству. И все это препятствие учинилось старанием преосвященного Новгородского».
      Но Феофан, закрывая рот другим, сам не собирался молчать. Он пустил в оборот, правда лишь рукописно, анонимный «Молоток на Камень Веры», где злостно утверждался миф о Стефане Яворском, как о тайном иезуите. Атмосфера церковная болезненно раздражалась. Герой последующего десятилетия, т. е. Елизаветинского времени, Арсений Мациевич, сообщает, что он немедленно взялся писать «Возражения на Молоток», где старался дать положительные черты биографии творца Камня Веры, происходившего от «благочестивых родителей». Хотя на деле это была семья униатская, но,. конечно, это не исключало ни русского патриотизма, ни даже замысла, после получения латинского богословского образования, перейти в чистое православие, что бывало нередко и что сделал и сам Стефан. Пройдя школу во Львове и Познани у иезуитов, что неизбежно требовало клятвы на верность папе до смерти, Стефан в Киевской Академии все это с себя сбросил. Арсений Мациевич, оправдывая своего героя, обличает и Феофана в той же лукавой школьной карьере, которая была общей судьбой православных киевлян того времени. Он сообщает, что Феофан ради образования хотя и не был иезуитом, но был базилианином. «При сем», говорит автор «Возражения», обращаясь к Феофану, «удивляться или посмеиваться, яко ты, не нашей веры и церкви человек, сделался церкви нашей указчик или уставщик». А в ответ на клевету, будто Стефан, как скрытый иезуит, желал достигнуть патриаршества и тогда уже обратить русскую церковь в латинство, автор «Возражения» отвергает какую-либо связь ревности о патриаршестве с латинством. Он даже и самого Петра Великого (известного всем своими протестантскими симпатиями) не выдвигает, как принципиального противника патриаршества. Он припоминает, что Петр В. распекал арх. Феодосия (Яновского) за желание убрать из Успенского собора патриаршеское место: «а место патриаршее по особенному высокомонаршему рассмотрению осталось в целости, как прежде было, и ныне настоятеля своего ожидает. А хотя и Синод вместо патриарха у нас имеется, однако, тебе врагу и сопернику церкви нашей выгода не обретается, понеже по твоему хотению несделалося, дабы как ваш регент так и пасторы ваши в Синоде присутствовали. Но как прежде патриарх Российский, так и ныне Синод в той же церкви Божиею милостию состоит, в которой четверо престольные патриархи православно-восточные начальствуют».
      Десятилетие царствования Анны Иоанновны было временем, когда резко оформились, хотя и конспиративные, богословские лагери в церкви. Церковные круги почти целиком сложились в дружную оппозицию Феофану, который остался почти одиночной церковной фигурой среди официально правительственной онемеченной группы. Кому-то из участников латинствующего салона в 1732 г. пришла убогая мысль поиздеваться над Феофаном, пустив в оборот подметное письмо, где Феофан выставляется жалобщиком римскому папе на утеснение Российской церкви от еретиков», а папа (в 1718 г.) адресует ему ответ: «наимилшому сыну нашему» и т. д.
      Но не эта аляповатая карикатура разбудила розыскную энергию Феофана, а другой, пущенный одновременно с ней, обвинительный пасквиль на всю церковную политику Аннинского царствования и, в частности, на Феофана, как бы виновника этой политики: — российская церковь утесняется еретиками, отложены посты и введен табак, браки с иноверными, архиереи в гонении, народ разоряется непосильными сборами, гнев Божий обрушится на государыню. Феофан пустился в розыски. Сама биография Евфимия Колетти была подозрительна. Если он был и грек, то грек итальянский и католик. Евфимия арестовали, а за ним захватили и дружившего с ним архиеп. Платона (Малиновского). Евфимия допрашивали, с кем из иностранцев он знался через салон де Лирия? Все эти связи Феофан окрашивал в цвета шпионажа. А по церковной линии придирался к дружбе Евфимия с Феофилактом (Лопатинским). В переписке Евфимия нашли такие комплименты Тверскому архиепископу: «Феофилакт — премудрейший в школах и, по моему известию, преострейший богослов, в епархии пребодрейший пастырь, в Синоде правдивейший судия, во всей России из духовных властей прелюбезнейший». Евфимия заключили в крепость, Платона в монастырь. В июне 1735 г. Тайная Канцелярия предложила Синоду: «кабинетные министры и ген. Ушаков приказали: содержащегося в Тайной Канцелярии бывшего Чудова монастыря архимандрита Евфимия Колетти по касающемуся до него в Т. К. некоему важному делу священства и монашества лишить, и Т. Канц. просила прислать для этого духовную персону». Евфимий стал Елеферием Колетием.
      Не найдя ничего на этом пути следствия, потрепав еще большое количество разных церковных лиц, Феофан зацепился за иеромонаха Иосифа (Решилова). Иосиф вышел из раскола и состоял при Синоде консультантом по делам раскольников. Был назначен игуменом Клобуковского монастыря. Дружил с Тверским архиепископом Феофилактом. В этом же дружеском окружении Феофилакта состоял и архимандрит Калязинского монастыря Иоасаф (Маевский). Пройдя в Киеве риторику, он монашествовал где-то в польских епархиях; из Смоленской епархии попал в петербургский Александро-Невский монастырь, отсюда Феодосий (Яновский) перевел его к себе в Новгородский Антонов монастырь, а из Антонова монастыря он перешел к Феофилакту в Тверскую епархию. Иосиф и Иоасаф оба увлекались мечтой о будущем патриаршестве Феофилакта. И через переписку, и через устные допросы обнаружилась мечта и болтовня этой монашеской тройки. Иосиф говорил Феофилакту: «потерпи, старик, — будем оба люди». Или выпивал здравицу, возглашая: «да здравствует святейший патриарх Всероссийский!» Или, обсуждая факт подарка лошадей кн. Долгорукову, Георгием (Дашковым) митр. Ростовским, Иоасаф говорил насмешливо Иосифу Решилову: «увидим де как Георгий на лошадях въедет на патриаршество». В другой раз Иоасаф (Маевский), критикуя любовь Георгия к светским пирам, говаривал: «Быть бы ему давно патриархом, только скрипочки ему да дудочки помешали». И Д. М. Голицыну Иоасаф говорил о Георгии Ростовском: «полно, полно, я знаю, каков ваш архиерей. Не так он живет, как отец его — преосвященный Стефан митрополит». Иоасаф (Маевский) просто по карьерным соображениям соблазнился перепроситься на юг в Бизюков монастырь и обратился в Синод к всемогущему Феофану Прокоповичу. Тот, взяв под наблюдение двух друзей Феофилакта Тверского, охотно удовлетворил просьбу И. Маевского. По официальным мотивам «ради богомолья» туда поехал и Тверской приятель его, Иосиф Решилов. Бизюков монастырь был почти пограничным с Польшей. В этой добровольной мобилизации двух друзей Феофилакта ближе к польской границе, Феофан усмотрел материал для обвинения в шпионаже по совокупности не только Иоасафа и Иосифа, но и их высокого друга, Феофилакта Тверского. Даже такая ничтожная мелочь, как шутливое употребление Иосифом (Решиловым) польских слов, напр., «динкую» вместо спасибо и другие выражения «на польском наречии» — все это вплетено в дело, как обвинительный материал. Иосиф и Иоасаф играли роль ступеней к захвату личности Феофилакта (Лопатинского). Чтобы придать вид основательности для ареста Иосифа (Решилова), откопали ряд мелочей, например, в виде долга его монастырской казне в 60 руб. Арестовали, привезли сначала в Москву под караулом, а потом в Петербург. Изучали автографы писем Иосифа, сравнивали с почерком пасквиля, особенно взорвавшего Феофана, и сделали вывод о тождестве почерка с Решиловским. По предложению Феофана организована особая следственная комиссия. Привезли Иоасафа (Маевского) и ряд других лиц. Выплыли на сцену все разговоры этих лиц в период их дружбы с Феофилактом, что «Феофан — защитник лютеранский», а «Феофилакт — столп церковный непоколебимый» и т. п., и Решилов лишен сана и отдан Тайной Канцелярии. Об его показаниях сохранился отзыв: «Решилов как мельница на весь свет мелет». Феофан признал автором пасквиля Решилова, «кроме неких немногих частей, которые кажутся выше ума его». Намек на Ф. Лопатинского.
      Притянули Феофилакта. 10-го апреля 1735 г. к нему прибыл курьер с пакетом. В пакете вопрос за подписями Кабинет министров Остермана, Ягужинского, Черкасского: «Ведаете ли вы такого человека, который бы таковых речей: наимилший, коханный, благословеньство, динькую и проч., якобы на образец польского языка устроенных, употреблять приобыкл?» На ответ дано три часа сроку, на той же бумаге, курьер ждет тут. Феофилакт ответил: «Отнюдь не ведаю». 22-го апреля прибывает второй курьер. Бумажный допрос звучал: «не так ли иногда с вами разговаривал бывший иеромонах, что ныне расстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам письмах таковых, будто бы польских наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и насмешкою, не произносили ли? На сие вам ответствовать, как и прежде при вручителе сего, в три часа». Феофилакт ответил: может быть и говорил, но не помнит, потому что Решилов жил не при нем, а на дальнем расстоянии. Кабинет, признав ответы неудовлетворительными, потребовал Феофилакта в СПБ. Здесь на подворье Феофилакта арестовали, начали новые допросы и под присягой, обращаясь с грубостью на ты, как к заранее уже осужденному. «Понеже ты на посланные к тебе четыре допроса ответствовал весьма не прямо… И потому показал ты сам себя к подозрению известного следуемого злого умысла близким. Того ради, по именному Ее Имп. В-ва указу, высоко учрежденные кабинетные министры и синодальные члены согласно приговорили: привести тебя при знатных духовного и мирского чина особах к присяге по приложенной при сем форме. И дабы ты впредь не отговаривался малым к рассуждению данным тебе временем… Дается тебе на рассуждение, идти ли тебе к присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до 10-го числа сего июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты, не вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным тебе допросам ведаешь: то, как бы ни был виноват, по благоутробному Ее Им. В-ва милосердию получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после окажется, что присягал ты ложно, то, не льстя себе, ведай несомненно, что какого суда и осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога Свидетеля, таковой суд и осуждение с тобою будут». Предписанная присяга была исполнена в церкви, при законных свидетелях под крестом и евангелием. Вот текст, произнесенный Феофилактом: «Я, нижеподписавшийся клянусь Богом Живым, что на поданные мне, по именному Ее Им. Вел-ва указу, допросы: первый — апреля 10-го дня, другой — апр. 22-го, третий Мая 30-го, четвертый — июня 29-го дня 1735 г. писанные, ответствовал по сущей истине, ничего не утаивая, но столько, сколько знал я и знаю, произнося, и что с бывшим иером. Иосифом, что ныне расстрига Ив. Решилов, и с кем другим, в словесных и письменных на Ее Имп. Вел-во нареканиях не имел согласия и сообщества и никаких от него Решилова или от другого кого ни есть говоренных на Ее Имп. Вел-во нареканий и поношений никогда не слыхал и не видал и никаким другим способом не ведал и ныне не ведаю. Такоже, что писанные от меня на вышеупомянутые вопросы ответы, без всякого тайного в сердце моем толку и подложного другого образа, прямые и истинные суть, в такой силе и разуме, в каковой силе и разуме писанными мной речами показуются и как от чтущих, так и от слышащих оные разумеются, тоже сказую по сих клятвенных словах моих. И все то сею моею присягою пред Всеведающим Богом нелестно и нелицемерно, и не за страх какой, но христианскою совестию утверждаю. Буди мне Единый Он Сердцеведец Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей. А если лгал или лгу, Той же Бог, яко Праведный Судья, да будет мне отмститель». И протокол записывает, что к концу произносимого текста архиеп. Феофилакт «дважды плакал». Мука этой клятвы не помогла Феофилакту. Он был все равно посажен в заключение на своем подворье, как арестант с неоконченным делом. Сидя в заключении, он пережил своего мучителя Феофана, скончавшегося в 1738 г. Это обстоятельство не принесло облегчения Феофилакту, потому что немецкое правительство в декабре 1738 г. вновь пришло в ожесточение под влиянием открывшегося заговора Долгоруких и Артемия Волынского. Начали снова трепать уже осужденных и заключенных. Вынули из архива вновь дело Феофилакта и поставили себе задачей доконать его. Протокол Тайной Канцелярии вновь исходит из положения, «что помянутый архиерей Феофилакт, по обстоятельству производимого с прочими о нем дела явился в важных винах, …что «не принес чистой повинной, но коварно в том себя закрывал»; что с расстригой Иваном Решиловым имел «персонально неприличные речи, каковы в тех их пасквилях явствуют… На посланные к нему именные указы с явною бессовестностною лжею объявлял, что того будто бы не бывало. Но когда те его бессовестные ответы письмами Решилова явно были обличены, тогда никакого уже оправдания он не принес кроме отговорки, что прежде не объявил он якобы от беспамятства; когда и потом в ответах вину свою скрывал, паче же присягою пред Всемогущим Богом с клятвою себя в оном утверждал и ни о чем на себя и на других не показал и в том под присягою своеручно подписался… Но после того по ответу его явно означилось, что оную присягу учинил он умышленно ложно… и потому думал, что оною учиненною им присягою дело о нем кончилось. Но по следствию Тайной Канцелярии он явно явился в злоумышленных, непристойных и предерзостных рассуждениях и нареканиях, в чем сам винился в расспросе. За оные важные вины подлежит лишить его архиерейства и всего священного и монашеского чина и за надлежащим караулом послать его в Выборг и содержать там в замке, называемом Герман, до смерти его, никуда неисходно, под крепким караулом, не допуская к нему никого, також бумаг и чернил ни для чего ему отнюдь дано бы не было». Потрясенного физически Феофилакта полуживым дотащили до Выборга. Комендант крепости немедленно запросил инструкций, как ему поступать в случае смерти ослабевшего узника. Тайная Канцелярия отвечала: «Для исповеди оного Лопатинского и по достоинству для сообщения Св. Тайн священника к нему допустить. Токмо оному священнику, прежде допущения его к Лопатинскому, объявить, дабы он, кроме надлежащей исповеди, других посторонних ни каковых разговоров отнюдь не имел, и о деле его, по которому он сослан, у него не спрашивал. А если, паче чаяния, оный Лопатинский умрет, то мертвое его тело похоронить в городе при церкви по обыкновению, как мирским людям погребение бывает, без всякой церемонии». Так как Феофилакт выжил, то его еще раз таскали в СПБ для каких-то якобы разъяснений по доносам. Бироновщина кончилась. Наряду с другими, затравленными немецким правительством духовными персонами, и Феофилакт в 1741 г. восстановлен был правительством Анны Леопольдовны и в сане и в звании, но, обессиленный, через четыре месяца уже угас.
      Наряду с первенствующими в духовенстве персонами, терзались в Аннинское время по связи с ними десятки и других лиц. Например, за то только, что монах Алипий по просьбе Феофилакта переписывал набело Феофилактовы возражения Буддею (т. е. в сущности Феофану), Тайная Канцелярия потребовала лишить его монашества и допрашивала его «с дыбы». Несчастный висел со сломанными руками, пока не ответил на задаваемые ему 76 вопросов. После пытки почти целого дня ему дано еще 12 ударов и в декабре 1738 г. постановлен приговор: «расстригу Александра Давыдова, который по приказу помянутого Феофилакта переписывал у него набело сочиненное им возражение (против Буддея) и пострижен в монахи в противность свв. правил, Духовного Регламента и Указов, сослать в Сибирь на житье вечное, за надлежащим караулом».
      Характерны протокольные записи о физических мучениях, которые сознательно принимал на свою ответственность, конечно, и Феофан. Вот деталь из допросов Иоасафа Маевского. Ушаков объявил ему ультиматум, чтобы принес чистую повинную. Маевский упирался. «После того, по прошествии четверти часа, Маевский поднят на дыбу и вожен по спицам три четверти часа. А с подъему на дыбу и с вождения по спицам говорил тоже, как выше показано, и в том утвердился. И по прошествии трех четвертей часа усмотрено по состоянию его, Маевского, что в себе слаб стал и более по спицам не вожен и с дыбы спущен». (1.ХI 1736 г.).
      Как старообрядец по рождению и чиновник по этой специальности в Синоде, Иоасаф естественно имел друзей среди канцеляристов Синода. Всех их потом перетаскали в Тайную Канцелярию. Особенно поплатился канцелярист Яким Филиппов. В протоколах записано, что И. Маевский спрашивал у Филиппова: «умилосердись, скажи Бога ради, о каком это папином письме часто спрашивает меня Новгородский архиепископ?» (т. е. Феофан). «Не знаю, отвечал Филиппов, у нас такого письма в комиссии не имеется. Не хранится ли оно у секретаря Муринова? Да они спрашивают, сами не знают чего». Лишь за эту откровенную простоту общения с колодником И. Маевским, Филиппов попал в застенок, висел на дыбе и претерпел десятки ударов. Наконец 9-го, VII, 1738 г. Кабинет решил: «бить его кнутом нещадно и сослать с женой в Иркутск на житье вечно».
      Феофан напрасно подливал масла в огонь и непоправимо грязнил свою историческую репутацию. И без его услуг кровавая машина Тайной Канцелярии делала бы свое беспощадное дело. Так, например, еще в 1735 г. Псковский архиепископ Варлаам приказом Синода вдруг высылается на несколько недель в ссылку в свой же Святогорский монастырь. Мера не грозная, но колеблющая авторитет епископа в глазах епархии. Сделано это в угоду Тайной Канцелярии, которая возмутилась, что архиепископ в одном, ставшем ей известным частном письме, сообщил своему корреспонденту о словах государыни, сменившей воеводу. При этом архиепископ назвал государыню просто Ее Величество, а не Ее Императорское В-во.
      Низшая консисторская братия, почуяв возможность выслужиться на доносах, послала в Синод донос на Варлаама в 13-ти пунктах. Обвинения крайне мелочные. Например: на Великом выходе на литургии, при архиерейском служении, начиная с протодиакона и кончая последним священником, сначала всеми ими поминается царская фамилия, церковные власти и все христианство. А затем епископ, принимая дискос и потир, повторяет все эти возношения от начала до конца снова. Варлаам иногда этих возглашений полностью не повторял, а возглашал только конец формулы: «вас и всех православных христиан да помянет». Синод сразу отправил Варлаама на покой в Печерский монастырь той же Псковской епархии. Но и доносчики также были вызваны в Тайную Канцелярию. Этого показалось кому-то недостаточно. 29-го Х. 1737 г. получился Высочайший Указ о новом расследовании той же мелочи. Варлаам был снова вызван в СПБ. Варлаам объяснял Синоду, что он, когда бывало мало народа, для сокращения не повторял возношения Высочайших Имен, ибо подражал в том самому митрополиту Феофану (Прокоповичу), который так делал, даже в присутствии Их Величеств: в 1719 г. в присутствии Петра Великого, в 1726 г. Имп. Екатерины в СПБ, в 1733 г. в СПБ при поминании царевны Екатерины Иоанновны, и никто тогда не возражал. Другой мелочный пункт доноса консисторцев касался выключения, по распоряжению архиепископа Варлаама, из списка панихид, служимых обязательно лично архиереем, имени покойной царицы монахини Елены (Евдокии Федоровны Лопухиной). В августе 1737 г., когда Варлаам жил на даче, не без заднего умысла, консистория затеяла парад архиерейской панихиды с протодиаконом и певчими. Варлаам отслужил, но впредь велел вычеркнуть из списка панихид, лично им служимых, панихиду по монахине Елене. Полгода тянулось это бессодержательное дело. Против исторических фактов, на которые ссылался Варлаам, трудно было возражать, но резолюция Синода была такова: «Хотя бы вышепоказанные образцы и были, однако ж того, а наипаче как при присутствии Их Имп. Вел. случалось, во образец, когда его — архиерея служение было вне Их Им. Вел. присутствия, принимать не следует». О распоряжении Варлаама относительно панихиды по монахине Елене, по словам синодского постановления, «он — архиерей, учинил неосмотрительно». «Да и сумнительства и рассуждения употреблять ему не надлежало». Предложенное Синодом наказание не было крайним. Синод предложил послать Варлаама на полгода в Новгородский Староладожский монастырь с лишением на это время архиерейского посоха и мантии. Но судебная волокита еще затянулась, и лишь в январе 1739 г. последовала Высочайшая резолюция: — отрешить Варлаама от епархии и отпустить его по его просьбе на обещание жить в Киево-Печерской Лавре.
      Теперь этого рода дела покажутся анекдотичными и непонятными. Но вот еще на моей памяти в 1902 г., когда ректор СПБ Дух. Академии епископ Сергий (Страгородский, будущий патриарх) в дружеской беседе у него со студентами за стаканом чая, согласился с ними, что двукратное поминание на Великом Выходе царских имен излишне, имеет привкус мирской лести, и начал в Академическом храме ограничиваться только однократным возношением имен, немедленно какие-то «ревнители» осведомили митр. Антония. И тот, зная, температуру «общей атмосферы», приказал Сергию вновь держаться заведенного порядка. Явно, что ткань связи церкви и государства всего Синодального периода требовала основательной переделки.
      К концу мрачной Бироновщины пришел конец жизни и ее знаменитого соучастника — Феофана. Он был еще не стар. Ему исполнилось всего 55 лет (1681-1736 гг.) Но, сделавшись фатально соучастником мрачной головки ненавистного всем государственного террора, вырождающегося обычно в адскую безвыходность: «кто-кого?», Феофан и при жизни унизил себя до понятного оттолкновения от него ведущего слоя людей церкви и общества и по смерти не оставил личных друзей. Он сознавал это свое моральное падение на путях блестяще начавшейся его карьеры и в предсмертные минуты, по преданию, воздыхал: «О главо, главо! Разуму упившись, куда ся преклонишь?»

Воцарение Иоанна IV Антоновича (1740-1741 гг.)

Царствование Елизаветы Петровны
(25.ХІ. 1741-1760 гг.)