"Общество Иисуса" Игнатий Лойола организовал на военный манер, сделавшись сам главнокомандующим - "генералом". Вскоре "Общество" имело в своем распоряжении все орудия влияния на общественное сознание: кафедру, исповедальню, учебные заведения. Где бы ни проповедовал иезуит, церковь была не в состоянии вместить желающих. Упоминание иезуитов на титульном листе гарантировало спрос на книгу. Старый Свет оказался для их деятельности слишком тесным. "Общество" посылало своих членов во все земли, которые предшествующий век великих географических открытий оставил неподнятой целиной, открытой для европейской предприимчивости. Их можно было встретить в глубинах перуанских шахт, на невольничьих рынках Африки, на берегах Островов Пряностей, в китайских обсерваториях. В Японии Франсиско Хавьер преподнес в дар микадо механические часы и музыкальную шкатулку; и знак благодарности ему позволили использовать заброшенный буддистский монастырь. Вдобавок, иезуиты обращали в христианство в таких краях, куда их земляков не могли заманить ни алчность, ни любопытство, а проповедовали и вели диспуты на наречиях, которых не понимал больше ни один уроженец Запада.
      В свое время вы узнаете о наших трудах больше, заключил отец Браун. Но сейчас уже поздно, и вам пора в постель.
      36
      БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ
      В первый вечер в "Доме Лойолы" меня с моим новым товарищем Метерлинком провели в длинный дортуар на верхнем этаже. Осенняя луна светила в высоком незанавешенном окне, отбрасывая на голые доски пола зябкие параллелограммы. Остальные ребята, человек восемнадцать-двадцать, уже, по-видимому, спали или притворялись спящими. Нам отвели две соседние кровати. Наш проводник, послушник[24], проследил, чтобы мы разделись и залезли под простыни. Затем он пожелал нам спокойной ночи и ушел. Когда его шаги затихли, Метерлинк шепотом спросил, кто я и откуда. Я представил ему краткий отчет о своей жизни до сего дня. Тогда Метерлинк рассказал мне такую историю:
      Как ты уже, наверное, догадался по имени, я фламандец. Насколько я понимаю, в "Доме Лойолы" есть и мои соотечественники, поскольку Ирландию и Фландрию, как известно, связывают многовековые отношения. Родился я в Генте. Мои родители умерли, когда я был еще маленьким; дядя по отцовской линии Морис, торговец предметами искусства, взял меня на воспитание. Самые ранние мои воспоминания - его беспорядочно заставленный дом, номер 6 по Пеперстраат, или Рю дю Пуавр[25], само имя вызывает в памяти пряные запахи, которые источала каждая комната, древнее амбре парчи и опойковых переплетов, пыльный аромат старых живописных полотен. Гент - город задумчивых каналов со стоячей водой и петляющих улочек, над которыми высятся остроконечные дома. Еще выше поднимаются угрюмые шато, гнетущего вида психиатрические лечебницы, трубы хлопкопрядильных фабрик. Повсюду колокольни, наполняющие каждый час своей меланхоличной музыкой.
      Пеперстраат выходит к Большому Бегинажу, обитательницы которого проводят жизнь в молитве и плетении кружев. Сам Бегинаж - подобие Гента, лабиринт улиц, площадей и церквей, обнесенный рвом и стеной с воротами. Нередко я, бывало, проскальзывал в этот иной мир и бродил по галереям или травяным плантациям, а мимо, по трое, по четверо, проплывали сестры в синих одеждах и головных уборах, похожих на лебедей. Когда смеркалось, я засыпал, убаюканный их монотонными вечерними молитвами, которые казались мне в дрёме далеким жужжанием пчел.
      Ведь мой опекун, надо сказать, держал пасеку в летнем доме в Оостаккере, милях в семи по каналу от Гента в сторону Тернёзена, недалеко от голландской границы. Там, в большом, сбегающем к воде цветочном саду стояло двенадцать соломенных куполов, из них одни он выкрасил в яркорозовый, другие - в светло-желтый, но большую часть - в чарующий голубой, поскольку пчелы, по его наблюдениям, питали слабость к этому цвету.
      Приди же, говорил, бывало, мой опекун, в школу пчел и постигай заботу всемогущей природы, неустанную организацию жизни, урок кипучего и бескорыстного труда; слушай музыку этих мелодичных переносчиков всех сельских ароматов.
      Много счастливых часов провел я в Оостаккере. Округа сияла маленькими лакированными домиками, яркими, как новый сервиз, и в глубине их коридоров мерцали часы и буфеты. Баржи с резным ютом и пароходы назначением в Лондон или Белфаст проплывали по обсаженному вязами каналу в конце цветника. И все же порой звуки сирен западали мне в душу; сельская местность, некогда радостно развернувшаяся передо мной, становилась однообразной, унылой, безотрадной, а владения моего опекуна - белый дом с зелеными ставнями, мастерские, теплицы, цветники и ульи, башня, которую он построил для занятий, - казались тюрьмой.
      37
      ПОЗОЛОТА
      До шести лет, продолжал Метерлинк, меня воспитывала непрерывная череда ирландских гувернанток, говоривших по-английски, по мнению дяди, лучше самих англичан. С дядей и его партнерами я говорил по-французски; от слуг научился фламандскому. Так, с раннего возраста, я понял опасность категорических утверждений, поскольку существовало по меньшей мере три способа сказать о чем-то. В семь лет меня отправили в школу бенедиктинок в Нуво-Буа. Там я учил молитвы, катехизис и немножко арифметику. Классная комната была увешана изображениями святых и сцен из Библии; в особенности глубокое впечатление произвело на меня "Избиение младенцев" Брейгеля: мне часто снились кошмары, где я входил в картину, становясь одним из ее персонажей.
      Через два года я перебрался в "Энститю Сантраль", частную школу, расположенную на Рю дю Паради. После скудного обеда, состоявшего из хлеба с джемом, ученикам предоставлялся час свободы от занятий; я пользовался этим перерывом, чтобы исследовать окрестности. Неподалеку стояла главная звонница Гента.
      Смотрителем башни был часовщик, мастерская которого находилась в цоколе; когда мы познакомились, он стал пускать меня на темную, крутую лестницу башни без обычной однофранковой платы. Поднимаясь, я считал ступени - по одной на каждый день года - пока не добирался до самого верха. Оттуда открывались обширный вид на Фландрию и великолепная панорама Гента.
      Я смотрел вниз, как олимпийский бог, называя слагаемые моего города: Пляс д'Арм, Рю де Конго, Парк де ла Ситадель, Пляс дю Казино, Оспис дез Альен, Рю де ла Пэ, Оспис дез Орфелен... Когда существующие названия заканчивались, я выдумывал новые, но город был неисчерпаем, и некоторые кварталы никак не поддавались моим языковым способностям. Порой весь Гент был укрыт туманом, а флюгер на шпиле звонницы - позолоченный дракон пятнадцати футов в длину - сверкал на солнце. Тогда я воображал себя летчиком или матросом на стеньге. Там, на башне, проходил, казалось, едва ли не весь день. И все же, когда я спускался, часы в магазине чудесным образом показывали, что остается еще немало свободных минут.
      Оттуда я направлялся в собор Св. Бавона, многоячеистое пространство нефа, трансептов, хоров и приделов. Там был и сам св. Бавон в герцогских одеяниях, парящий в облаках; Моисей, высекающий воду из скалы, и вознесение медного змея; Введение во храм; царица Савская перед Соломоном; Христос среди герцогов Бургундских и многое другое. Лучшее я приберегал напоследок: большой запрестольный складень работы братьев ван Эйк, Яна и Хуберта. Это необычайно сложное произведение, выполненное в виде ширмы: при складывании ее двенадцать внешних створок изображают сцены из Благовещения; в развернутом виде она вдвое больше. Двенадцать внутренних створок образуют " Поклонение Агнцу". Святой-покровитель Кита, заметил мне как-то дядя, Иоанн Креститель; связь между его атрибутом, Агнцем Божьим, и шерстяным производством, источником некогда колоссального богатства города, очевидна.
      Сотни фигур видны на ширме: ангелы, епископы, святые, паломники - все в богатых парчовых одеждах, расшитых жемчугом и драгоценными камнями. Пейзаж в центре усыпан всевозможными цветами. Вдали сверкают башни и шпили идеального города. В этом горнем ландшафте я мог затеряться навеки, а после вернуться, как раз вовремя, в "Энститю Сантраль".
      38
      СТРАСТОЦВЕТ
      Когда мне было одиннадцать, дяде случилось взять в руки французскую грамматику, которой пользовались воспитанники "Энститю", и обнаружить, что правила сослагательного наклонения и причастия прошедшего времени изложены в ней неудовлетворительно. Сам он посещал иезуитский коллеж в Намюре, и это побудило его отдать меня в местный иезуитский коллеж св. Варвары. Ты должен знать, что к св. Варваре обращаются архитекторы и военные инженеры. Ее покровительство этому коллежу не менее обоснованно. Во время приступов меланхолии, как я уже говорил, дядин деревенский дом в Оостаккере часто казался мне тюрьмой; я не знал, что такое тюрьма, пока не попал в "Коллеж де Сент-Барб".
      Здания из серого камня смахивали на казармы; окна были зарешечены. Внутренний двор, где ученики занимались спортом, окружали высокие каменные стены. На фасаде, одиноко, большой неумолимый циферблат скупо выдавал часы и минуты. Колокольный звон, мешаясь с перезвоном невидимого, мертвого города за стеной, падал на нас, как тень. Все отмерялось часами. В шесть, как только замирал последний такт "Ангелюс", мы садились ужинать. Едва мы принимались за еду, на кафедру поднимался священник и начинал вечернее наставление.
      Как правило, это были рассуждения о житиях святых или цветах и фруктах. Гент, как утверждалось, родина оранжереи: мог ли райский плод грехопадения быть апельсином? Страстоцвет, найденный иезуитами в XVI веке в Америке, получил свое имя за сходство с орудиями Страстей Господних. Лист - это копье, усики - бичи, завязь - столб бичевания, венчик - терновый венец, тычинки - молотки, три шипа - гвозди. Не является ли страстоцвет живым доказательством того, что Господь предопределил завоевание Америки христианами?
      Время шло, и я привык к такому распорядку; но мне было трудно примириться с тем, что в коллеже св. Варвары считалось общественной жизнью. Дружба между мальчиками не поощрялась. Время от времени нас отпускали на выходные, и я проводил их с дядей Морисом, но он все чаще уезжал по делам за границу. Тогда было решено, что за мной будет присматривать его брат, мой дядя Франк, которого я в ту пору едва знал. Франк оказался родственной душой. Как и я, он был заядлый филателист, и охотно потакал моей слабости к маркам Бельгийского Конго. Была у него, однако, одна странность.
      Насколько я понял, несколько лет назад он стал жертвой безответной любви. Осознав безнадежность своей страсти, Франк приобрел попугая и научил его выговаривать имя своей любимой: Димпна. Попугая он тоже звал Димпна. Когда я приходил к нему на Рю дю Канар, он разговаривал с попугаем, как с человеком, а тот на все его слова отвечал: "Димпна, Димпна"; Франк божился, что его питомица, чуть заметно меняя высоту и интонацию своего однословного лексикона, может передать широкую гамму эмоциональных и интеллектуальных откликов. Я не верил ему, но через какое-то время мой слух приспособился к модуляциям ее речи. С тех пор мы наслаждались трехсторонними дружескими беседами.
      Как-то в очередной раз, придя к дяде, я заметил, что Димпна выглядит довольно вялой. Ее обычно возбужденные интонации перешли в монотонные. Франк был подавлен. Через несколько минут он подошел к письменному столу, достал маленькую коробочку для пилюль и протянул ее мне. Здесь особый чай, сказал он, который я всячески рекомендую. Но принимай его лишь в случае крайней необходимости. И не беспокойся, ты сам поймешь, когда придет время.
      Вскоре после этого я оставил их вдвоем в непривычной тишине. Димпна даже не крикнула ничего на прощание. Больше я никогда не видел ни ее, ни дядю Франка.
      39
      ПОПУГАИЧЬЯ ЗЕЛЕНЬ
      Прошла неделя, другая, третья. Ректор коллежа сообщил мне, что дядя Франк изолирован от общества. Через месяц меня навестил дядя Морис. Ради этого визита ректор прервал работу, так что я понял, что дело серьезно. Морис рассказал мне вкратце следующее.
      Вскоре после того, как я в последний раз побывал у дяди Франка, Димпна умерла. Франк был безутешен. Неделю он молчал, а заговорив, попросил у соседа конопляных зерен. Тогда же сосед отметил странные интонации в его речи, и лишь потом осознал, что это было неплохое подражание попугаю. С тех пор, по всей видимости, Франк считал себя попугаем. Он стал носить цветастые жилеты. Часто повторял сказанное. Во время редких вылазок во внешний мир он вышагивал птичьей походкой и пронзительно кричал на прохожих. Такое поведение, пусть и неуместное, было безобидным; кроме того, вид он всегда имел опрятный.
      Примерно с неделю его видели восседающим на перилах лестничной площадки перед своей квартирой, а однажды обнаружили распростертым на дне лестничного колодца. Он почти не пострадал, но дядя Морис, за которым тут же послали, решил, что с этой растущей страстью к полетам лучше справятся профессионалы, уполномоченные забрать его в Гельский maison de sante[26]. Ночью по дороге туда он сбежал, а наутро его нашли на дереве. Уговорить его слезть оказалось очень сложно, пока одному из санитаров не пришло в голову поставить под деревом огромную птичью клетку. Увидев ее, он мирно спустился, был пойман и доставлен в Гел, где, по словам моего опекуна, выглядел совершенно довольным.
      В тот день я выпил чай, который дал мне дядя Франк. В три часа нам обычно подавали жиденький кофе, кое-как помогавший продержаться до ужина; я высыпал содержимое коробочки в чашку, выпил и стал ждать, что будет. Какоето время ничего не происходило. Мы вернулись в класс. Было 18 октября, праздник св. Луки, покровителя художников и гентских кружевниц, и отец Алоизий, наш классный руководитель, построил урок на первой главе Евангелия от Луки, которая начинается так:
      "Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях,
      Как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова..."
      Лука, говорил отец Алоизий, начинает свое изложение с непосредственной связи зрения и речи, словно желая сказать, что видевшие чудесные события должны свидетельствовать о них словами своими. Далее следует заметить, что Лука, единственный из четырех евангелистов, упоминает об архангеле Гаврииле: ангел, чистый дух, по определению бесплотный, является, однако, Марии, в видимом обличье, так как сказано: "увидевши его". И он послан Господом говорить от Его имени. Воистину это великая тайна. Однако, как возвещает архангел Гавриил: "У Бога не останется бессильным никакое слово", и Мария отвечает: "Да будет Мне по слову твоему".
      И пока отец Алоизий развивал свою экзегезу, перед моим внутренним взором явился Ангел Благовещения, такой, каким изображен он на алтаре св. Бавона. Я видел рельефные складки и изгибы его одежд, приоткрытый рот и полуразведенные крылья, верхние кончики которых были яркого попугаичьезеленого цвета.
      40
      ФЛАНДРСКАЯ СИНЬ
      Утро, продолжал Метерлинк, было холодное и туманное; пока тянулся день, дым из заводских труб скапливался в воздухе, и ближе к вечеру мир за окнами классной комнаты закрылся сплошной пеленой. Даже в помещении звук был глухим, а голос учителя - едва различимым гулом. Маятник стенных часов завис без движения. Тогда я увидел, что время остановилось. Отец Алоизий замер в патетической позе: в одной руке Евангелие, а другая воздета, как у дирижера, завершающего большую симфонию.
      Мой взгляд скользнул к одному из готических окон. В трилистнике рамы парил архангел Гавриил, прижав рот к стеклу в приветственном "О". Я поднялся из-за парты, поначалу медленно, потом все уверенней, понемногу привыкая к левитации. Когда наши глаза поравнялись, я спланировал к нему и очутился по ту сторону окна, при этом по стеклу прошла лишь легкая зыбь.
      Он обнял меня, и так мы спустились почти до самой земли. Держась за руки, мы быстро заскользили, не касаясь мостовой. Даже в этот час на улицах были толпы мужчин и женщин, их фигуры неясно рисовались в оазисах тусклого света под фонарями - рты укутаны шарфами, шляпы надвинуты на глаза. Никто не видел, как мы приближаемся или удаляемся. По мере нашего продвижения туман рассеивался; тело архангела тоже начало растворяться, словно его существование в оформленном виде было ограничено туманом. Белое одеяние замерцало и исчезло. Исчезли ноги, руки, голова. Оставались лишь улыбка и крылья, затем и они растаяли в воздухе.
      Ярко светило солнце, я был один в Генте XV века. Видения в темных одеждах пропали, теперь улицу - я понял, что это Рю Лонг де ла Винь, переполняли яркие краски: шафранный, цвет бронзовой зелени, фландрская синь. Мимо проезжали дамы в паланкинах с шелковыми занавесками и их вооруженные спутники. Бряцали латы, звонко стучали деревянные башмаки о замерзшую мостовую. Воздух заливали навязчивые ароматы: амбра, мускус, древесный дым, конский навоз, запах крашеной шерсти и накрахмаленных головных уборов дам, аммиачная вонь из ближайшего канала. Столь же настойчиво благоухали специи, и была еще легкая, резкая апельсиновая нотка. Народ, толкаясь, шел мимо и не обращал на меня ни малейшего внимания.
      К площади св. Бавона я подошел в разгар шумной церемонии. Под звуки фанфар со шпиля собора опустили грифона. Он так бил крыльями и разевал пасть, что живые птицы разлетелись. Достигнув земли, чудище вспыхнуло, и появилась труппа актеров, один из которых нес на серебряном блюде человеческую голову. Перед ним стала танцевать девушка.
      Глядя на нее, я почувствовал, что тело мое раскачивается в такт ее движениям. Четверо участников труппы зажгли жаровни, из которых клубами повалил фимиам. Девушка вертелась все быстрее и быстрее. Я почувствовал, что все глаза в толпе устремлены на нее, затем они обратились на меня. Закружившись в танце, я потерял сознание. Следующее, что вспоминается: я лежу в лазарете коллежа св. Варвары, придавленный холодными льняными простынями.
      Добавить к этому особенно нечего, закончил Метерлинк. По словам моих одноклассников, я упал в обморок. Врачи определили у меня нервное истощение. Через несколько дней меня навестил дядя Морис и сообщил, что перемена климата пойдет мне только на пользу. Вскоре меня отправили в "Дом Лойолы" в графстве Даун в Ирландии, где ты меня и встретил.
      Вот моя история.
      41
      УГОЛЬНО-ЧЕРНЫЙ
      В последующие несколько недель мы с Метерлинком крепко подружились. Иезуиты в "Доме Лойолы", как и в коллеже св. Варвары, не одобряли близких связей между мальчиками. Но в Ирландии, если верить Метерлинку, порядки были сравнительно либеральные, да и в любом случае, устройство заведения было столь запутанным, что избежать догляда не составляло труда.
      В самом деле, нелегко было сказать, на каком этаже "Дома Лойолы" в определенный момент времени находится тот или иной человек: коридоры изобиловали неожиданными лестничными площадками, а сами лестницы поворотами и изгибами. Одни помещения въезжали в другие. Альковы вели во флигели, и даже чуланы умудрялись обзавестись небольшим окошком, через которое можно было заглянуть в преподавательскую кухню, где послушники готовили обед или чистили ботинки святых отцов.
      "Дом Лойолы" раньше назывался Каслморн и был родовым гнездом лорда Морна, который в 1776 году решил обновить крепость XV века, обиталище не одного поколения его предков. Он остановился на неоклассическом стиле, но леди Морн, ярая поклонница модных тогда готических романов, неумолимо стояла на том, чтобы здание отвечало и ее вкусам. Наконец, стороны пришли к соглашению: восточную половину исполнить по классическому образцу, западную - по готическому. Однако проблему внутренней границы между этими противоречащими стилями внятно решить не удалось. Многие комнаты вызывали споры; одни остались незаконченными, другие вышли фантастическими компромиссами, где горгульи сражались с изображениями греческих божеств. При этом многоуровневые подземные погреба, хранилища и кладовые остались нетронутыми.
      Лорд Морн умер в 1801 году, когда был заключен Акт об Унии между Великобританией и Ирландией. Потомства он не оставил. Леди Морн, невзирая на многочисленные предложения, повторно замуж не вышла и мирно скончалась в 1829-м, в год Католической Эмансипации. И лишь тогда выяснилось, что несколькими годами ранее она тайно перешла в католичество. Каслморн она завещала иезуитам, но те, осознавая политическую деликатность ситуации, не спешили вступать в права владения. Был учрежден номинально независимый фонд по превращению этой недвижимости в центр культивации и изучения редких видов растений; уже имеющуюся оранжерею существенно расширили и снабдили самой современной из доступных тогда систем отопления. Помещения внутри здания переоборудовали в лаборатории и гербарии. Немалую часть библиотеки лорда и леди Морн переместили в одну из пристроек, чтобы освободить место под собрание литературы по ботанике и связанным с нею разделам богословия.
      Окончательно Каслморн превратился в "Дом Лойолы" 31 июля 1854 года, в день памяти св. Игнатия. Абитуриенты и их родители, представлявшие в основном средний класс ирландских католиков, прибыли в изрядном количестве. После освятительной мессы в особом приделе был торжественно установлен портрет св. Игнатия, написанный, как утверждают, перед его смертью, там он по сей день и остается. Это очень жизненный образ: глаза его, как неоднократно подмечалось, неотступно следуют за зрителем, а нарисованная свеча, озаряющая черты св. Игнатия, горит прямо-таки настоящим пламенем. В руке он держит раскрытую книгу, на которой начертан девиз иезуитов: "Ad majorem Dei gloriam", - хотя слова эти едва читаются, зачерненные многовековым чадом реальных свечей[27].
      42
      МУСКУСНАЯ РОЗА
      По установившейся в "Доме Лойолы" традиции на избранные церковные праздники ректор водил ребят на экскурсию в оранжерею, исходя из иезуитской концепции, что спланированный порядок высадки и разведения растений наглядно свидетельствует о существовании Бога. По этой причине в День поминовения усопших[28] 1959 года мы с Метерлинком оказались в парной цепочке, петлявшей среди изобилия бамбуков, древовидных папоротников, пальм, бананов, саговников, орхидей, висячих мхов (Muscus) и насекомоядных растений. Субтропическая атмосфера так и сочилась заморскими ароматами, а снаружи, за стеклянными сводами, стоял жуткий холод. Когда отец Браун остановился на развилке дорожки, пошел снег. Искусство делать выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой области, сказал отец Браун. Не мои слова, мальчики, а Шерлока Холмса. Неожиданная цитата в устах иезуита, скажете вы, но не будем забывать, что Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, получил образование в одном из наших лучших колледжей, Стоунихёрсте, что в Ланкашире. Известно, что во время учебы - в начале 1870-х - он свел знакомство с отцом Хопкинсом, поэтом-иезуитом, который жил совсем неподалеку, в нашей семинарии св. Марии. Надеюсь, не будет натяжкой сказать, что в поэзии отца Хопкинса просматриваются черты будущего детектива, который, исходя из красоты цветка колокольчика, мог сделать заключение о существовании Бога. Ведь подсказками Его завалена вся вселенная.
      Более того, Артур Конан Дойл родился 22 мая 1859 года, в день св. Риты Каскийской, покровительницы попавших в безнадежное положение, к которой мы взываем, когда все прочие средства бессильны. Нетрудно увидеть здесь параллель с великим сыщиком-консультантом. Отметим также, что св. Рита ассоциируется с чувством обоняния. Как свидетельствуют очевидцы, ее размышления о Страстях Господних были столь интенсивными, что с 1441 по 1457 год, то есть до самой смерти, на лбу у нее была гноящаяся рана, как бы от шипов тернового венца. В день ее поминовения по традиции освящают розы; тело ее, сохраняющееся нетленным в стеклянном саркофаге в городе Каския, по сей день испускает благоухание роз.
      Сколько раз мы наблюдали, как Холмс, словно ищейка, нюхает воздух, улавливая послевкусие табачного дыма убийцы? Давайте на минуту задержимся на самом знаменитом эпизоде из рассказа "Морской, договор", когда Холмс, приподняв опустившийся стебель мускусной розы, погружается в задумчивость и произносит следующие слова:
      "Нигде так не нужна дедукция, как в религии. Логик может поднять ее до уровня точной науки. Мне кажется, что своей верой в Божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное - наши способности, наши желания, наша пища - необходимо нам в первую очередь для существования. Но роза дана нам сверх всего. Запах и цвет розы украшают жизнь, а не являются условием ее существования. Только Божественное провидение может быть источником прекрасного. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек может надеяться".
      Здесь отец Браун снова остановился. Мы проследовали за его взглядом туда, где огромная крона пальмы терлась о стеклянный свод крыши, на которую падали снежинки и в ту же секунду пропадали.
      43
      МЕДОВЫЙ
      В "Собаке Баскервилей", продолжал отец Браун, Холмс постулирует, что существует семьдесят пять запахов, которые настоящий эксперт обязан отличать один от другого и быстро определять. Возможно и так, но великий пчеловод фон Фриш показал, что легендарные обонятельные способности пчел фактически эквивалентны восприятию квалифицированного парфюмера, который в состоянии различать более семисот ароматов. Однако в другом месте доктор Уотсон указывает, что мистер Холмс посвятил свой заслуженный отдых пасечному хозяйству и написал на эту тему научный труд "Практическое
      руководство по разведению пчел", так что не исключено, что по результатам исследований он повысил свою оценку количества запахов. Заметим мимоходом, что Наполеон избрал пчелу в качестве своей личной эмблемы и что когда св. Амвросий был еще младенец, на губы ему уселся пчелиный рой, показывая, что он прославится своими сладкими, как мед, речами.
      Но стоит ли дальше углубляться в символику пчелы? Вдохнем на мгновение благоухание окружающих нас цветов. Из всех чувств обоняние самое нематериальное, и все же самое укорененное, быстрее других пробуждающее давно дремавшие воспоминания. Стоит мне почувствовать запах торфяного дыма, как я тут же переношусь обратно в детство, в Донегал. Я снова слышу дикий рев Атлантики, снова вижу ослепительно выбеленные дома и вымытое дождем синее небо, ощущаю соленый вкус на губах. Аромат способен вызвать видения. Поэт Камоэнс, воспевая славу Васко да Гама, воскрешает его странствия посредством запахов: вот Сокотра, знаменитая своими горькими алоэ; Суматра, родина странного дерева, плачущего бензоином, более пахучим, чем вся мирра Аравии; острова моря Банда, разукрашенные пестрыми цветками мускатного ореха; Тернате, напоённый пикантной одурью гвоздики; Тимор, где добывают благовонную сандаловую древесину.
      И по пятам этих первопроходцев, влекомых возможностью до отказа набить трюмы пряностями, навстречу неизведанному устремились наши братья-иезуиты. Мы находимся, дорогие ребята, в микрокосме того некогда дивного нового мира. В этом зимнем саду воспроизведены цветы и плоды, урожаи которых они снимали - вкупе с бесчисленными душами обращенных. Вдохните эту атмосферу, и вы вдохнете историю Церкви, которая беспрерывно возрождается, как сказано в книге Бытия: "И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое древо, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу". То есть не только на поддержание плоти, но и в пищу для размышлений, и для души. Таково семя веры, что посажено в каждом из вас. "Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его..."
      Завороженный словами отца Брауна, я поймал себя на том, что снова взираю на могучие ветви пальмы. Сжег за стеклянной крышей прекратился; небо было лазурно-голубым, и можно было подумать, что сейчас разгар лета. Мне представилось, что я летаю, свободный, как птица.
      Двое в конце колонны, произнес отец Браун, меня не слушают. По всей видимости, их мысли - о более высоких материях.
      Я обернулся; ректор указывал на нас с Метерлинком. Я начал возражать, что, напротив, весь поглощен его речью.
      Хватит! оборвал отец Браун. Жду вас в моем кабинете после вечерней молитвы. Засим занятие окончено.
      44
      УЛЬТРАФИОЛЕТОВЫЙ
      После ужина мы с Метерлинком обменялись впечатлениями. На мой вопрос, что было у него на уме, когда нас одернул ректор, он ответил, что мысленно перенесся в летний дом своего дяди Мориса в Оостаккере. За окном спальни, где он лежал, слышалось жужжание пчел, занятых своей работой, и он представил себе стеклянный улей в кабинете дяди.
      Копошение сотов из черно-янтарных тел казалось бесцельным, но он знал, что это далеко не так: танцем, касанием, запахом, дрожанием крылышек пчелы составляли коллективную карту ближайшей нектароносной местности. Метерлинк вообразил, что видит мир ячеистыми глазами пчелы - зернистый мир, где красный неразличим, но всюду разлит ультрафиолетовый, вне диапазона человеческого зрения. Более того, зрительная система пчелы функционирует на высокой частоте слияния мельканий, поэтому, если бы пчеле пришлось смотреть кинофильм, она бы видела разрозненные кадры, соединенные моментами темноты, и не поддалась бы иллюзии движения картинки.
      Разумеется, продолжал Метерлинк, о том, что именно воспринимает пчела, мы не имеем ни малейшего понятия; однако можем ли мы знать хоть что-нибудь о внутренних переживаниях наших собственных собратьев, когда они называют цвета теми же именами, что и мы сами? Еще ни одному человеку не удалось заглянуть в помыслы другого.
      В окно вплывал аромат цветущей сливы, а со стороны тернёзенского канала донесся вой туманного горна, перекрыв на мгновение гудение пчел. Метерлинк выглянул наружу: за дальним краем цветника скользил паровой пакетбот с облепленным пассажирами фальшбортом и чайками по кильватеру. Ему захотелось обрести крылья, чтобы улететь в необъятный мир, и тут его вернул к действительности голос отца Брауна.
      Греза Метерлинка воодушевила меня. Мне пришло тогда в голову, что он может стать мне братом, которого у меня никогда не было. Я рассказал ему, как, разглядывая стеклянную крышу оранжереи, заметил, до чего ее чугунный каркас напоминает трущиеся о нее пальмовые ветви с листьями, и представил его устройством живого организма, в который некий бог вдохнул жизнь, попрежнему трепещущую под зимним солнцем.