1. Пятый и шестой века были золотым временем монашества. Тогда аскетический порыв творил чудеса и праздновал блестящие победы. Но долго на такой высоте аскеза держаться не могла, и главным образом аскеза в формах общежития. Аскетический идеал был противоестествен и индивидуально, и социально. Он предполагал тяжёлую борьбу с самим собою и с миром, удававшуюся не всем и не всегда. Когда формы монашества ещё не сложились, неосуществимость его идеала обнаруживалась менее. На поверхности, только и поддающейся наблюдению историка, заметны лишь энтузиасты-аскезы, создававшие строгие общежития, суровые или продуманные уставы. Слабые, отставшие на полпути и вернувшиеся назад или не пошедшие дальше, остались в безвестности, и о них доходят до нас лишь редкие и рассеянные известия, вроде рассказа о спившемся благодаря усердным приношениям мирян галльском инклузе. Первым борцам за монашескую идею и монашескую жизнь приходилось иметь дело с отрицательным отношением к ним влиятельных слоёв общества и Церкви, жить и спасаться среди лесов и болот. Много гибло, много отставало, но борьба разжигала увлечение идеалом, привлекала новые силы и новых героев. Когда победа была достигнута, положение изменилось. Вместе с распространением аскетического идеала, с признанием его совершеннейшим видом христианской жизни, увеличился приток в монастыри – эпидемия бегства от мира. Она захватывала всех, даже людей по существу к монашеской жизни негодных. Не всякий, надевавший рясу, мог носить её и сберечь в монотонной обстановке и жизни монастыря охвативший его искренний, но часто недолгий и непрочный порыв. Бенедикт предвидел это. Оттого он и рассматривал монастырь как школу, оттого и вводил год испытаний (новициат). Но года было мало, и монастырь мог ассимилировать устремляющийся в него люд только при известных условиях. Только при наличности их он мог превращать аскетический порыв в монотонное и гипнотизирующее своею монотонностью служение Богу. Для успешности воспитательской деятельности монастыря требовалось, чтобы приток подлежащей ассимиляции массы не превышал известного предела. Для успеха монашества нужно было, чтобы рост количества увлекающихся им находился в некотором соответствии с ростом числа испытанных аскетов. А этого как раз и не было, и не могло быть в силу популярности аскезы. Положение ещё ухудшалось тем, что наряду с элементами пластичными в монастыри вступали и насильственно в них заточаемые люди и руководящиеся не религиозными или главным образом не религиозными мотивами.
      Итак, успех монашеского движения уже сам по себе должен был принизить высоту и ослабить напряжённость раннего монашества. К тому же и монастыри изменяли свой облик и характер. Первым монахам приходилось тяжёлым и самоотверженным трудом отстаивать своё существование, врезаться с топором в руках в девственный лес, осушать болото, подымать новь, оберегаться от диких зверей. На окраинах христианского мира им приходилось выдерживать натиск языческих варваров и шаг за шагом нести далее колеблющийся свет христианства. Теперь сочувствие мира обогатило монастыри. Князья сумели оценить их хозяйственную, колонизаторскую роль и старались воспользоваться ими для подъёма культуры своих земель, по возможности облегчая первые шаги монахов. Теперь, даже если монастырь основывался в совершенно дикой местности, в распоряжении у него находилось достаточное количество сервов и свободных, жадно бросающихся на отдаваемые на выгодных условиях прекария или бенефиция участки земли. Поучительно посмотреть, во что превратилось детище Колумбана Боббио уже в IX веке.
      2. Громадные владения Боббио в долине Треббии – лучший пример крупного землевладельческого хозяйства эпохи. В центре находится сам монастырь с 36 строениями и значительными, находящимися в непосредственном его управлении землями (terra indominicata, Salland), полями, лугами, лесами, пашнями и виноградниками. Его пашня приносит в год до 2100 модиев пшена, лес кормит около 5500 свиней, луга дают до 1600 возов сена, оливковые плантации – до 2800 фунтов масла. И в IX веке сами монахи уже не работают, ограничиваясь надзором за барщинным трудом сидящих на остальных землях монастыря свободных и зависимых людей и за трудом сервов. Но это ещё не все владения монастыря. Другие его земли разделены на участки (манзы), тянущиеся к мелким центрам (capellae), подчинённым главному. Эти участки обрабатываются или свободными (либелларии), или зависимыми (массарии) людьми. И от 300 своих либеллариев Боббио получает в год около 2200 модиев пшеницы, 300 амфор вина; от 350 массариев – 1400 модиев пшеницы и 500 амфор вина; Кроме того, и либелларии и массарии обязаны доставлять монастырю «подарки» (xenia): овец, сыр, кур, яйца, маленькие денежные суммы и помогать своим трудом в обработке земли, находящейся в непосредственном распоряжении монастыря. Если подвести итог доходам Боббио за год, мы получим, считая и то, что потребляется населением наделов (манз), около 14 000 модиев пшеницы, 2000 амфор вина, 1000 возов сена, 3000 фунтов масла, около 900 «подарков», 220 солидов деньгами и, кроме того, ещё другие не поддающиеся учёту поступления. Для своей «господской земли» монастырь располагал в год 4000–5000 рабочими днями либеллариев и массариев, не считая труда сервов.
      Боббио вовсе не самый значительный монастырь эпохи. В нём было только 650 манз. В «Святом Жермене на полях» (St. Germain des Pr?s) их было в первой четверти IX века около 3000, главным образом в руках колонов. В Прюме в эпоху Карла Великого от трёх главных центров (Pr?m, St. Goar и M?nstereifel) зависело 119 «курий» (curie, fusci), y многих из которых были ещё свои «господские участки» (manci indominicati). Под наблюдением аббата приказчики (majores, villici) руководили сложным хозяйством монастыря. Число манз доходило до 1753, но сюда следует ещё присоединить 80 бенефициев и 340 «господских земель». Всё это давало в год около 6000 модиев пшеницы (не считая остающегося на манзах), 4000 мер вина, 1500 солидов деньгами, более 2000 «подарков» и питало 1800 свиней. Число рабочих доходило до 7000. Неудивительно, что St. Gallen, располагавший 4000 гуф, считался по сравнению с другими «pauperior visu et angustior». В самом маленьком монастыре было не менее 200–300 гуф, в среднем – 1000–2000, в большом – от 3000–8000 гуф.
      Такие хозяйства требовали и немалых забот. Нужно было содействовать их организации, помогая тому, что слагалось само собой; приводить в соответствие с потребностями доходы или, скорее, наоборот, – потребности с доходами. Везде нужен был хозяйский глаз. В том же Боббио роль заместителя аббата, настоятеля (praepositus) – аббат крупного монастыря этой эпохи почти не жил в своём аббатстве, занятый церковными и политическими делами – сводилась почти целиком к хозяйственным заботам. Под его руководством различными отраслями монастырского хозяйства и жизни заведовали другие монахи: келарь, эконом, огородник (ortolanus), садовод (custos pomorum) и так далее. Монахи были подчинены декану и его помощникам. Особые лица (из монахов же) заведовали сбором милостыни, приёмом гостей и паломников, библиотекой, архивом и так далее. Разумеется, не все монастыри достигали такого хозяйственного процветания, но почти все шли к этому. Призывы к «довольству трудами рук своих» в большинстве случаев забывались. Необходимости в труде монахов не было: хозяйство монастыря и без их участия было полною чашей. Экономическая эволюция поставила монастыри в совершенно новое положение, при котором труд монахов мог быть свободным и лёгким, мог сделать только религиозным упражнением или совершенно отсутствовать. И мир со всех сторон вторгался в аббатство, которое само, как Боббио, устраивало на своих землях ярмарки. Государство возлагало на него заботы о мостах и дорогах в пределах его земель. Паломники и гости, останавливавшиеся в монастыре, говорили о мире и сами были частью постоянно бегущей через монастырь мирской волны. Аббат жил при дворе государя и менее всего был занят религиозною жизнью своего монастыря. К тому же часто аббатом бывал член белого духовенства или даже мирянин, заинтересованный только экономическим преуспеянием своего монастыря. Со времени Карла Мартелла во главе монастырей, даже женских, появляются люди, вознаграждаемые аббатствами за свои военные заслуги – аббаты-графы (abbacomites). Неудивительно, что вместе с проникновением в монастырь «заточников» – прежних сеньоров или князей – проникали в него и партийные страсти. Аббатство забывало своё религиозное назначение и, обуреваемое партийной страстью, вступало в мир в качестве не только крупного землевладельца, но и политической силы.
      3. Увлечение аскезою широких слоёв общества, проводя в монастырь случайных и невольных монахов, ставило перед ним неосуществимую задачу ассимиляции чуждых по существу монашеству, но подавляющих своею численностью элементов. С другой стороны, экономическое развитие монастырей, вызванное и естественными следствиями труда первых монахов, и популярностью монашеского идеала, и колонизационной политикой государей, изменило их облик, превратив их в земельных магнатов, а следовательно, и в социально-политическую силу. Политические отношения эпохи увлекали монастыри, и не могли, как мы видели, их не увлекать. Всё это лишало монастырь его ассимилирующей силы, ослабляя плодовитость аскетического идеала и давая перевес средней серой массе людей, не холодных и не горячих. И такой, становившийся частью мира, монастырь миру уподоблялся. Ещё во время Карла Великого мы узнаем об охоте монахов на диких зверей, о их весёлых празднествах и пирушках. Позднее, когда франкское государство распалось, когда норманны, венгры и сарацины совершали свои набеги, можно найти ещё более яркие примеры «обмирщения». В реймском диоцезе в X веке монахи носили шитые золотом шапочки. «Они стремятся к дорогим туникам. Их они стягивают на бёдрах и, распустив рукава и волнующиеся складки, обтянув и выпятив задницы, сзади больше похожи на блудных девок, чем на монахов». У турских монахов сапоги «блестят, как стекло». Нередко какой-нибудь граф-аббат селился около монастыря, иногда даже в нём самом, и вокруг развёртывалась пышная жизнь маленького двора. Кельи отводились семейным людям. Монахи женились, прокармливая монастырскими доходами своих детей и родственников. Пение псалмов если не умолкало, то заглушалось шумом оружия или ткацкого станка, приводимого в движение женщинами.
      Но подобные явления, описываемые моралистами эпохи и, во всяком случае, источниками односторонними, не были уже столь распространёнными. Большинство монастырей держалось на уровне золотой середины. Устав в них исполнялся, и исполнение его было привычным моментом повседневной жизни. Действительно, думали не о буквальном его соблюдении, не об усилении, а об ослаблении строгости его требований, и в самой Фульде вино заменило прежнюю «tenuis cervisia» (лёгкое пиво). Но смягчение жизни не уничтожало её религиозной ценности. По сравнению с нравами светского общества, даже сильно обмирщённые монастыри обладали ею, и только чувство аскетов и идеалистов возмущалось падением монашества. Не в вопиющих отклонениях от идеала суть обмирщения. Эти отклонения не столь часты и не столь резки, особенно если исходить из воззрений эпохи, а в сильном понижении среднего уровня жизни в монастыре, неизбежного при соприкосновении его с миром, при возвращении его в мир. Религиозный подъём может дать исключительный расцвет, и чем сильнее его влияние, тем скорее он спадет. Такова судьба раннего монашества, таковы неизбежные и однообразные судьбы всех реформ его. Мир знает только средний идеал, и история жёстоко смеётся над энтузиастами идеи.
      4. Обмирщается всякое дело человеческое. Но, если в массе монастыри обмирщались, не иссякали и носители строгого идеала. Во все времена существования монашества заметны обе тенденции. Монахи Виковаро хотели отравить Бенедикта: их монастырь «обмирщился». И таких обмирщенных общежитии было много в эпоху «отца монашества», только внимание источников и историков сосредоточено не на них, а на представителях строгого идеала. В последних улавливаются нити развития. И Бенедикта можно с известной точки зрения считать «реформатором», возродителем монашества, как такими же следует считать Кассиана, ирландских монахов, Колумбана и Бонифация. В том же ряду стоят и «реформаторы» IX–XI веков. И их как-то неловко называть реформаторами и объяснять их деятельность реакцией против обмирщения монашества, потому что не излишества обмирщения создают их, а крайний аскетический идеал не мирится с золотою серединой и не мирился бы с нею даже при отсутствии отрицательных явлений. Исходный пункт движений, создающих новые монастыри, которые потом становятся центрами реформы старых, не в протесте против обмирщения последних, а в подъёме аскетизма, в стремлении к собственному спасению путём крайнего самоотречения, в мечтах об уединении анахорета. Благодаря успехам аскетизма известный идеал монашества, известный образ этого монашества жил и в среде белого духовенства, и среди знати, и государей. Белое духовенство, частью тоже подвергшееся обмирщению, в лице иерархии своей, надзирало за жизнью всей Церкви и монашества, старалось удержать её на известной морально-религиозной высоте. Ему в эпоху распада власти приходилось сталкиваться с отрицательными явлениями, с уклонениями от среднего уровня во имя своей идеи Церкви и монашества бороться с этими уклонениями, стремясь к лучшему. Поместные Соборы на каждом шагу встречались с несоответствием между своими идеалами и действительностью и всеми мерами старались его устранить. Рядом с иерархией стояла государственная власть, центральная и местная. Она была солидарна с идеалами духовенства и давно уже приняла участие в жизни Церкви, осуществляя планы духовенства. В этой-то среде духовной и светской иерархии хранится монашеский идеал. Она одна способна выйти за пределы интересов данного монастыря и данного местечка, понимая универсальность монашеского идеала. Его она и стремится удержать от понижения мерами сверху – соборными постановлениями и капитуляриями, мерами снизу – поисками опоры себе в самом монашестве, в уцелевших центрах строгой жизни, в возникающих новых монастырях, в отдельных славных аскетах.
      Первые планомерные попытки реформы монашества относятся к эпохе каролингского ренессанса, ренессанса не менее религиозного чем культурного и политического. Они совпадают внутренне и внешне с распространением бенедиктинского устава. Рядом мер Карл Великий стремится к религиозно-нравственному подъёму клира и монашества, угрожая крупными штрафами за нарушение целомудрия, пытаясь пресечь бродячесть монахов, запрещая духовным лицам держать охотничьих собак и соколов, желая искоренить воинский дух в аббатах и положить пределы увеличению ими собственности своих аббатств. Карл посылает монахов из Монте-Кассино в школу бенедиктинской жизни (Ахенский капитулярий 802 г.). Пипин в Италии принимает ряд подобных же мер. Церковные Соборы поддерживают государей; вернее, хотят того же. Стремление к организации и реформе монашества продолжается и при Людовике Благочестивом. На этот раз правящие сферы находят деятельного помощника в Бенедикте Аньянском.
      Бенедикт (род. в 750 г.), принадлежавший к графскому роду и проведший юность при дворе Пипина, 23-х лет вступил монахом в бургундский монастырь святого Стефана, аббатом которого и сделался в 779 году. Но аскетический идеал Бенедикта оказался неосуществимым в этом монастыре и, влекомый своим аскетическим порывом, он оставил его для нового, основанного им в Аньяне (на севере от Нар-бонны). Фанатик аскезы, отказывавший себе во всякой радости, в питьё и пище, Бенедикт ввёл строгую жизнь и в своём монастыре, скоро обратившем на себя внимание видных представителей Церкви. Такой влиятельный епископ, как Теодульф Орлеанский, призвал монахов Аньяна реформировать монастырь святого Месмина; герцог Вильгельм Аквитанский заселил аньянскими монахами один из монастырей Лангедока. Даже Сен-Дени было поставлено под надзор Бенедикта. Он сам, лично известный Людовику Благочестивому, стал казаться реформаторам удобным человеком. Бенедикта призвали на Франкфуртский Собор 794 года, занимавшийся вопросом о монашестве. Бенедикт же принимал деятельное участие в имперском Ахенском Соборе 817 года, слившим в один «монастырский капитулярий» (Capitulare monasticum) идеи предшествовавшего законодательства с личными идеями самого Бенедикта, уже увлечённого навязанною ему извне реформаторской деятельностью. Основною мыслью ахенского капитулярия было единообразное и строгое соблюдение всеми монастырями устава Бенедикта Нурсийского, комментированного, видоизмененного и дополненного на Соборе. В целях более лёгкого проведения реформы многие постановления бенедиктинского устава (одежда, пища, отношение к своему телу и дисциплина) были смягчены, но зато другие, как «бессловесный труд», развиты и усилены. Несмотря на старания Людовика и Бенедикта, реформа далеко не разошлась, ограничась только югом и юго-западом Франции; для успеха её не было ещё достаточного количества опорных пунктов в самом монашестве; к тому же и многие из новых монастырей вскоре уподобились прежним. Не лишено, однако, значения, что реформирован был монастырь святого Савина, около Пуатье, откуда реформированный бенедиктинский устав был перенесён в Отен, а из Отена в Жиньи и Бом (Baume les Messieurs), то есть в колыбель клюнизма.

      1. При последних Меровингах обнаруживаются первые признаки религиозного подъёма, вызванного влияниями Италии и ирландских монахов, обостренного внутренними неурядицами, подъёма, подготовившего каролингский ренессанс. Но идеи реформы Церкви и, в частности, монашества не получили осуществления ни при Меровингах, ни при Каролингах, померкнув при первых же преемниках Карла Великого. Власть и Церковь были бессильны что-нибудь сделать посреди всеобщей разрухи, постоянных войн и варварских набегов.
      На северо-западе франкского государства грабили даны. В 841 г. они сожгли Руан; долины Луары и Сены лежали перед ними беззащитною добычей, Нижняя Аквитания была целью их набегов. Опустошая всё, проходили их толпы по Фрисландии, Голландии и Фландрии и владениям бриттов на северо-западе Франции. На юго-западе падали под их напором стены Бордо. Они разрушали Периге и не раз подымались вплоть до самого Парижа. В Сицилии прочно засели сарацины, устремляясь оттуда на Корсику и Сардинию, опустошая провансальское и итальянское побережья. Сарацины посягали на сам Рим (841 и 846 гг.), выжигали Дофинэ и Прованс, взбирались на Альпы, переходили Мон-Сенис и, заняв западные проходы Альп, держали в трепете Пьемонт и Монферрат, подстерегали идущих к «дому апостолов» пилигримов. Между тем с Востока надвинулись «новые Гог и Магог» – мадьяры, приводившие в ужас своею кровожадностью и Северную Италию, и долину Рейна, и нынешнюю Францию. Одни варвары сменяли других; и пылали деревянные стены укреплённых городов, рушились монастырские постройки, и монахи со своими реликвиями бежали в крепкие замки.
      Во всей империи лежали невозделанные поля, стояли, зарастая лесом, руины когда-то цветущих монастырей. «И церкви были без крыш и частью разрушены, и среди стен поднялись вековые деревья и закрыли вход». В церквах вили себе гнёзда птицы и выбирали логовища голодные волки. Все попытки обессиленной феодализующими процессами власти отразить врагов приводили лишь к новым угнетениям и без того исстрадавшегося населения. В 858 г. Карл Лысый обращается за денежной помощью к епископам, аббатам и знати. Через два года – новая подать в 3000 фунтов серебра. За нею следует ещё – в 5000 фунтов, и натуральные повинности, и ещё – в 4000 фунтов и так далее. А вместе с этим некому уже было обуздать феодальных хищников, «не умевших щадить пола, возраста и бедности». В эту эпоху пала даже помощь бедным со стороны Церкви и монастырей; и Соборы, епископы и капитулярии тщётно призывают Церковь к выполнению одной из её задач.
      Не будем преувеличивать бедствий и преуменьшать упругости социальной жизни, умеющей бесконечное число раз возобновлять прерванное движение. Внутренние неурядицы и набеги варваров не могли уничтожить всего, и отчаянные войны современников, как и всякие войны, заставляют предполагать больше, чем за ними скрывается на самом деле. Но великая разруха всё же заставляла отчаиваться в земных силах и ждать спасения не от них, а от сил небесных. Воспринятое христианство учило во всём видеть всемогущую руку Всевышнего и объяснять бедствия как кару за великие грехи. Нельзя было быть уверенным за целость своего имущества, за свою жизнь, мир «преходил», и оставалась одна надежда прилепиться к «непреходящему», спасти свою душу. А эта надежда казалась осуществимой только в признанной совершеннейшею формою христианской жизни аскезе. Не так много монастырей погибло – больше уцелело, и наряду с уцелевшими продолжали появляться новые, выносимые аскетической волной, благоприятствуемой тяжёлыми условиями жизни. Аскетизм вновь расцветает везде: от прирейнских стран до гор и лесов Южной Италии; трепетная мысль о судьбе своей души рвёт непрочные узы социальной жизни, ведёт опять в неприступную пещеру или в девственный лес.
      2. В Италии, особенно на юге, не забывались традиции восточного еремитизма. Армянский анахорет Симеон покинул святые места и переселился в Италию. Везде толпы народа окружали этого неслыханного аскета, на своём ослике странствовавшего по Италии. Весть о творимых им чудесах неслась перед ним, пилигримы примыкали к нему. Симеон был в Риме, откуда через Пизу и Лукку пробрался в Северную Италию. Через Верчеллы и Турин и через долину Сузы достиг он Франции, молился у тела апостола Иакова в Испании, был в Англии и кончил жизнь в Мантуанском монастыре. В Великую Пятницу, вспоминая Христа, пил Симеон уксус и в печали и в слезах бодрствовал до Великого Воскресенья. Доминик из Фолиньо (†1031) жил анахоретом в пещере. По настоянию тосканского маркграфа он основал монастырь Спасителя (St. Salvator in Scandrilia), но в поисках уединения оставил его и предался аскезе и созерцанию на полуразвалившейся башне. Однако снова ему пришлось уступить зову мира. Кампанская и сполетская знать принудили его основать целый ряд монастырей. Симеон и Доминик отнюдь не редкое явление: в Италии X–XI вв. много анахоретов. Им не приходится пользоваться долгим покоем в своём уединении. Около них собираются ученики, знать побуждает их основывать общежития. Анахореты бегут от мира, скрываются, но мир находит их везде. Часто они и сами не ограничиваются только спасением своей души, проповедуя и борясь с язычеством. Среди них, вероятно, есть люди всяких классов общества, но только вышедшие из относительно образованных слоёв выдвигаются на первое место, обращают на себя внимание аскетически настроенной знати и могут с её помощью положить начало жизнеспособным общежитиям. Руководство аскетическим движением по-прежнему находится в руках высших классов общества.
      В 952 году в герцогской семье Онести, в Равенне родился святой Ромуальд. Желая замолить сорокадневным покаянием грех отца, убившего на поединке своего родственника, двадцатилетний Ромуальд удалился в монастырь святого Аполлинария (Sant'Apollinare in Classe). Здесь, охваченный атмосферою монашеской жизни, уже с ранних лет задетый тоской по уединению, он решил навсегда покинуть мир. Три года провёл святой в монастыре Аполлинария, но наконец, неудовлетворённый, покинул его и присоединился к известному своею святой жизнью отшельнику Марину. Однообразно протекала их общая жизнь, заполненная бесконечным распеванием псалмов. Скоро слухи о новом аскете дошли до императора Оттона III, настоявшего на том, чтобы Ромуальд стал во главе покинутого им монастыря: император надеялся воспользоваться святым для реформы монастырей. Водворить желаемую строгость жизни в монастыре святого Аполлинария Ромуальд не мог. Он боролся со своими монахами, реформировал другие монастыри, основывал новые, бродя по Италии, но мечтал об уединении. В 999 году святой сложил с себя сан аббата и с несколькими учениками поселился в равеннских болотах – в Перее. Этим блуждания Ромуальда не кончились. Вечно ищущий и вечно беспокойный, пугающий своим бледным, «зелёным» лицом, отталкивающий своею резкостью и крайней неуживчивостью характера, он в 1012 году основал на одной из гор Казентино (в Тоскане) «пустыню» Камальдоли. В основу нового общежития был положен устав Бенедикта, соблюдаемый во всей его строгости и ещё усиленный новыми постановлениями, навеянными еремитизмом. Братья жили в отдельных кельях, иные запирались навсегда; все ходили босиком, не прикасались к вину, подвергали себя «еремитскому покаянию» – самобичеваниям; читали Священное Писание, «созерцали» страдания Христа.
      Основанные Ромуальдом еремитории большею частью расположены в Средней Италии: в Тоскане, Сполето, Камерино, в равеннской области. Подобные же общежития шли им навстречу с самого юга. Много из них было основано святым Нилом, происхождение большинства темно. Везде еремиты встречали сочувственный приём. Знать давала земли и часто сама вступала в ряды новых монахов. Мало-помалу выработался относительно прочный тип еремитского общежития, окончательно сложившийся к концу XII века в Уставе Радульфа (1080 г.) и ярче всего отражённый в сочинениях Петра Дамьяни.
      2. Несовместимы служение Христу и жизнь в миру, и требуется всё напряжение воли, чтобы избежать сетей коварного врага. Есть один только путь спасения – отречься от себя и следовать за Христом, возложив на себя «сладкое иго Господне». Спастись можно, но для этого надо быть «бестрепетным воителем», «евнухом, оскопившим себя самого ради царства небесного». «Постоянным размышлением надо вызывать перед глазами ужасающий образ грядущего суда». И, как ни хороша монастырская жизнь, она недостаточна и кажется распущенною по сравнению с жизнью еремита. Истинный воин Христов бежит в келью. Однако и здесь ожидают его искушения, с которыми, это говорил ещё Бенедикт, не справиться единичными усилиями. Для успеха борьбы нужен накопленный веками опыт, закреплённый в писаниях святых Отцов, в житиях древних пустынников. Отшельник хочет молиться, а перед ним встают образы мира, и тщётны усилия прогнать их: «…как неотвязные мухи, они неизбежно возвращаются назад». Только продуманные «установления» могут облегчить тяжёлую дорогу к спасению.
      Еремит отрекается от мира. «Не может монах в кошельке своём носить Христа». «Отказавшись от мира, собственностью своею избрали мы Бога». Но принцип общежития требовал некоторого смягчения идеала абсолютной бедности: чтобы служить Богу, надо было обладать источниками существования, чтобы быть еремитом, надо было не зависеть от труда рук своих.