НАХОДКА В ВИТРИНЕ

Только в течение следующих недель я поняла, как много значила для меня Жанна. Она казалась матерью той маленькой впечатлительной девочке, какой я была когда-то, и я не могла ее забыть. Несмотря на всю очевидность происшедшего, что-то внутри меня отказывалось принять тот факт, что она убежала, чтобы на украденные драгоценности купить цветочный магазин. Она присматривала за мной с тех пор, как я ребенком жила с родителями в Париже. И когда злая судьба обрушилась на меня, Жанна заботилась обо мне. Затем она приехала в Англию, чтобы найти меня. О нет, я не поверю, что Жанна — обычная воровка. Было какое-то объяснение. Должно было быть.

— Какое? — спрашивала Эмма.

Что касается Ланса, он пожимал плечами и не хотел вникать в это дело. Да, потеря украшения огорчительна, соглашался он, но когда его выигрыши позволяли, он покупал мне и большие ценности. Бесполезно плакать о том, что уже сделано, повторял он.

Жанна ушла, и не было никакого способа найти ее без больших хлопот и затрат. Кроме того, много ли в них прока? Стоит ли отбирать у нее цветочный магазин?

— Нет, пусть он у нее будет, — сказал Ланс. Он испытывал своего рода восхищение перед той, что смогла придумать такой план и осуществить его. Если ему улыбнется удача, он непременно купит мне гораздо лучшие и более крупные изумруды.

Ланс был готов забыть Жанну. Он почти желал ей добра с ее нечестно добытыми барышами. Он не понимал, что ее поступок ранил меня гораздо глубже, чем просто утрата драгоценностей. Его безразличие к таким жизненно важным вещам раздражала меня, особенно когда я сравнивала это с его сильной страстью к игре.

Прошло три или четыре недели после исчезновения Жанны, и мы вернулись в Лондон. Сезон начался, и хотя мы не часто посещали двор, все же это было необходимо периодически делать. Нового короля считали грубым, а именно король и королева всегда определяли настроение при дворе. Этот король не имел королевы или, точнее, она у него была, но он удалил ее несколько лет назад из-за ее предполагаемой интрижки с графом Кенигмарком. Его же немецкие любовницы царили на ее месте и в связи с недостатком шарма, а также из-за своей жадности были не очень популярны. Поэтому ни у кого не было большого желания посещать двор, который фактически не являлся центром изысканного общества. Королева Анна называла Георга «немецким грубияном», и, видимо, это соответствовало его сути.

Ланс сказал, что король выбирает друзей и приятелей из людей, которых считает ниже себя по уму, достоинству и воспитания.

— Он чувствует себя уютнее с ними, чем с английскими дворянами. Ему не хватает благородства в образе мыслей и в манерах.

Но Ланс допускал, что в некоторых отношениях Георг полезен стране, так как, будучи хорошим солдатом, он тем не менее считал, что процветание покоится на мире, и собирался делать все, чтобы его сохранить.

— Георг лучше для Англии, чем Стюарты, — подытоживал Ланс, — хотя со Стюартами мы получили кого-то, более похожего на короля. Впрочем, все это лишь досужие домыслы. Мы живем при Георге, и, по крайней мере, его любовницы доставят нам развлечение.

В этом он был прав. Они действительно забавляли.

Они обе были стары и некрасивы, что, быть может, свидетельствовало о верности короля. Тот факт, что они не говорили по-английски, не прибавлял им популярности.

— Они могли бы для приличия попытаться изучить язык страны, которая дала им так много, — заметил Ланс.

Однажды он рассказал нам, что видел мадемуазель Кильманзер, которая ехала в карете около дворца. Из толпы выкрикивали ей оскорбления, пока она не высунула голову из окошка и не спросила на искаженном английском:

— Почему вы, люди, ненавидите нас? Мы пришли только ради вашего добра.

Это развеселило толпу, особенно когда кто-то крикнул:

— Да, и ради наших пожитков тоже!

И люди следовали за каретой до дворца, крича ей вслед.

Я продолжала скорбеть по поводу исчезновения Жанны и пыталась согласовать это с тем, что я знала о ней. Но именно это было невозможно. Несмотря на все доказательства против нее, я была уверена, что однажды получу всему объяснение.

Эмма и я собрались на Грейсчерч-стрит, чтобы купить материю для детской одежды. Эмма довольно редко сопровождала меня в таких вылазках; обычно она полагалась на меня при выборе товара для Жан-Луи. Две наши няни тут же забирали у меня ткань и превращали ее в одежду, так как обе были знатными портнихами. Пока мы тряслись по мостовой, я с грустью думала о том, как часто ездила за покупками вместе с Жанной.

Когда мы въехали в центр города, Эмма сказала:

— Кларисса, я хочу тебе кое-что сообщить. Я повернулась к ней, удивленная ее потупленным взглядом.

— Да? — спросила я. Эмма помедлила.

— Моя мать, — начала она. — Она… она здесь… в Англии.

— Эмма! Как это, должно быть, замечательно для тебя!

— Да, — ответила она. — Мама овдовела. Ее муж умер. А я-то думала, что она устроена на всю оставшуюся жизнь. Наши судьбы похожи. Увы, ее муж оставил долги. Моя мать очень щепетильна в таких вопросах. Она всегда говорила, что долг — дело чести, которое должно быть решено любой ценой.

— Это, конечно, верно.

— Когда ее муж умер, у нее остались средства для уплаты его долгов… и совсем немного сверх того.

— Так она очень бедна?

Эмма вздернула плечи типично французским жестом.

— У нее есть немного… очень мало. И мне грустно, что я не могу помочь ей, как хотелось бы. Мне не так повезло во времена краха «Компании», как тебе. Если бы я…

— Где остановилась твоя мать? Она в Лондоне?

— Она остановилась в гостинице «Королевская голова», близ Сент-Пола, однако не сможет оставаться там. Я не знаю, каковы ее планы. Но она так хотела повидать меня.

Я почувствовала неловкость, отчетливо сознавая, что это была любовница моего отца. Меня несколько шокировало в свое время открытие, что у меня есть единокровная сестра, но встретить женщину, которая делила моего отца с моей матерью, было для меня достаточно неприятно.

Я повернулась к Эмме. Она никогда не казалась такой обеспокоенной, и я сжала ее руку.

— Ну конечно, она должна прийти, — сказала я. — Она может остаться с нами до тех пор, пока не решит, что ей делать.

— Я решила сначала поговорить с тобой, а потом с Лансом.

— Уверена, что у Ланса не будет никаких возражений.

— Он — добрейший человек в мире, — сказала Эмма с чувством. — И иногда я думаю, Кларисса, что ты — счастливейшая из женщин.

— Да, мне повезло. Ланс очень добр ко мне.

— Он такой добродушный… всегда хочет сделать людей счастливыми. Таких мужей, как Ланс, немного, Кларисса.

— Ты, безусловно, права. А когда ты увидишься с матерью?

Эмма засмеялась.

— Ну… зная, что мы поедем за покупками нынче утром, я сказала ей об этом. Она хочет познакомиться с тобой и будет у магазина шелковых тканей. Она сказала, что если по какой-либо причине ты не захочешь встретиться с ней, я должна буду подать ей знак, и она уйдет.

— Надеюсь, ты сказала ей, что это абсурдное предположение.

— Я так и сказала, зная твою доброту ко мне.

— Я буду ждать встречи с ней. О Эмма, ты, наверно, очень счастлива, что она здесь.

— Трудно жить в разлуке с семьей.

Я еле дождалась, пока мы добрались до Грейсчерч-стрит, и как только мы вышли из экипажа, торговец шелком вышел к нам и сказал:

— Тут госпожа… мадам Легран… которая ждет вас.

Когда мы вошли в магазин, со стула поднялась женщина среднего роста, с густыми рыжими волосами, скромно, но очень элегантно одетая в синее, нежно-розовая шейная косынка смягчала строгость ее платья. При этом она носила большую голубую шляпу со страусовым пером, оттененным по краям розовым. Ее вид поражал контрастом между строгостью, граничащей с суровостью, и крайней женственностью косынки и пера на шляпе.

Женщина смотрела на меня с выражением удивления и благоговения.

— Так вы — Кларисса, — сказала она. Эмма сказала:

— Это моя мать, Кларисса. Она давно мечтала познакомиться с тобой.

Мадам Легран опустила глаза и пробормотала:

— Простите меня. Это волнующий момент. — Она очень неважно говорила по-английски и то и дело вставляла французские слова. — Вы… немного похожи на него… Я могу видеть его в Эмме. Он был незабываемым мужчиной.

— Кларисс? сказала, что ты можешь прийти и остаться с нами, — сказала Эмма.

Слезы выступили на глазах француженки.

— О, это так мило, так великодушно. Я не знаю, могу ли я…

— Конечно, можете, — настаивала я. — Вы должны остаться у нас, пока находитесь в Англии. Уверена, что вы захотите быть поближе к Эмме.

— О… моя малышка. Это расставание было таким тяжелым. — Мадам Легран снова пожала плечами. — Но что поделать? Видите ли, я была замужем.

— Безусловно, — сказала я, — расставание с Эммой было грустным.

Тут она вновь пустилась говорить по-французски.

— Так было лучше для нее. Вы понимаете… материнское сердце. Мать не должна закрывать глаза, благославляя будущее своих детей. Если им лучше оставить ее, она не должна говорить: «Ах, я хочу, чтобы они были со мной». Она должна делать то, что лучше всего для них.

На своем родном языке она была склонна к болтливости, и хотя меня очень интересовало то, что она хотела сказать, я не думала, что магазин шелка — подходящее для этого место. Я предложила сделать покупки, а затем пойти в кофейню, где можно было побеседовать, и мы так и сделали.

Мадам Легран, которую звали Жизель, объяснялась со мной по-французски, потому что так я лучше понимала ее.

Ее муж умер. О, это была сущая трагедия. Она считала себя хорошо обеспеченной и собиралась вызвать к себе Эмму и малыша, своего внука. Ей было трудно думать о себе, как о бабушке, но она гордилась, что стала ею. Они могли бы все жить вместе в комфорте.

— Женщина привязана к своей семье, Кларисса. Могу ли я вас так называть? Вы и моя дочь — сестры… но, наверно, мне не следует этого говорить? Ваш отец… ваш общий отец… был мужчиной, которого обожают. Тот, кто встречал его, был очарован и, — она развела руками, — делал то, чего ему хотелось.

Пока мы потягивали шоколад в уютной атмосфере кофейного дома, мадам Легран неумолчно говорила.

Она рассказала о своем прошлом и об отношениях с моим отцом.

— Такой высокий, красивый — в общем, такой, каким должен быть мужчина. О, все говорили, что это не правильно, что это грех. Мне пришлось множество раз покаяться перед Богом. Но я могла бы повторить все это опять… Да, могла бы. Не было никого, похожего на него.

Она так живо рассказывала об отце, что заставила меня снова увидеть его. Она напомнила о его маленьких особенностях, о которых я уже и забыла: о его манере приподнимать бровь, когда он слышал нечто сомнительное; о его привычке внезапно снимать шляпу и подбрасывать ее вверх; о привычке потирать правое ухо, когда он сосредоточивался на чем-либо. Припоминая эти жесты, она оживляла мои воспоминания о нем.

— Какой мужчина! — говорила мадам Легран. — Я не встречала подобных ему. Но он никогда не был мужчиной одной женщины. Ах… если бы так… После того, как ваша мать приехала во Францию, мне не удавалось часто видеться с ним. Я хорошо помню ее приезд. Ее считали самой красивой женщиной в Париже. Неудивительно, что милорд увлекся ею. Он рассказывал мне о вас: «Это моя обожаемая дочь». О, он любил вас. Эмму он тоже любил. Он был хорошим отцом, если бы мог остановиться на ком-то одной…

Слушая ее, я начинала волноваться. Я опять оказалась в том большом отеле, который был нашим домом в Париже. Лежа в своей маленькой кроватке, я дожидалась прихода мамы в одном из ее изысканных нарядов. Я была совершенно заворожена ее прекрасной, ослепительной внешностью, а если с ней приходил и отец, это становилось большим событием.

Мадам Легран осторожно тронула меня за руку:

— О, я вижу, что напомнила вам те годы… Когда мы собрались уходить, я сказала, что она должна поехать с нами. Она возражала, Нет-нет, это было бы слишком затруднительно, с ее прошлым… хотя она вовсе и не сожалеет о нем. Всякий, кто знал милорда, понял бы, что должен удовлетворить его потребности, и было много женщин, которые не могли ему сопротивляться. Нет, ей не стоит приезжать к нам. Следует удовлетвориться тем, что она повидалась с дочерью. Ах, но ей бы хотелось взглянуть и на маленького внука. Хоть раз увидеть его и сказать: «О, это мой малыш, который сделал мою Эмму такой счастливой». Только это, а потом… прощай.

— Чем вы теперь занимаетесь? — спросила я. Мадам Легран вновь пожала плечами.

— Вернусь обратно. Есть работа, которую я могу выполнять. Может быть, домоправительницей, а? Разве я не искусна в ведении хозяйства, Эмма? Это лучший способ забыть прошлое и обеспечить себе будущее.

— Мамочка, но ведь ты только что приехала сюда, сказала Эмма.

— Побудьте с нами хотя бы недолго, — сказала я.

— Не могу. Но вы так добры. Я понимаю, что у вас есть муж, который не захочет моего вторжения. Вы были добры с Эммой, и за это я благодарю вас от всего сердца. Что касается меня… Я вернусь во Францию, найду какой-нибудь способ содержать себя. У меня хорошие руки. Я — портниха высокого класса, не так ли, Эмма? О, как бы мне было бы приятно сшить что-нибудь для моего малыша из этого красивого шелка, который вы купили. Но ничего не поделаешь.

— Я продолжаю настаивать на том, чтобы вы остались с нами на время, — сказала я. — Вы должны познакомиться с внуком. Кроме того, Эмма очень расстроиться, если вы так скоро уедете.

Эмма взяла ее за руку.

— Пожалуйста, мама, — сказала она.

Мадам Легран поколебалась, а затем согласилась:

— Ну хорошо. Только не надолго. Маленький отдых перед отъездом. Немного времени с моей дочкой и с моим внуком.

— Мы будем вам очень рады, — сказала я. Эмма нетерпеливо проговорила:

— Давай вернемся в твою гостиницу. Ты соберешь вещи и поедешь прямо к нам.

— О нет… нет… Дайте мне один день. Завтра я приеду.

— Ладно, пусть будет так, — сказала Эмма — — Кларисса, могу ли я взять завтра экипаж и приехать за мамой?

— Ну конечно. Я тоже поеду. Мы захватим с собой детей. Жан-Луи и Сабрине это понравится. Мадам Легран закрыла лицо руками.

— Вы слишком добры, — пробормотала она, — И я очень счастлива!

Все было улажено.

Итак, мать Эммы приехала погостить у нас на Альбемарл-стрит. Ланс приветствовал ее со своим обычным радушием.

— Странно, — сказал он, — мы потеряли одного нашего домочадца и приобрели нового.

— Ланс, — спросила я, — ты ничего не имеешь против ее пребывания здесь?

— Я? Конечно, нет.

— Я не могла сделать ничего иного, кроме как пригласить ее. Все же она — мать моей сестры.

— Несколько усложненные родственные связи, — пробормотал Ланс. — Все говорит о том, что твой отец был весьма яркой личностью.

— Извини, что все так произошло.

— Ну, это дело житейское, — сказал он, нежно целуя меня в щеку.

Мадам Легран показала свои достоинства в ведении хозяйства. Она была говорлива от благодарности и в то же время стремилась стать полезной. Подобно своей дочери, она была искусной портнихой и творила из тканей чудеса, так что даже самые простые из них выглядели элегантно. Она умела причесывать и укладывать волосы, умела накладывать на лицо косметику; она могла при помощи одежды подчеркнуть преимущества фигуры. Она уверенно обращалась с детьми, которые были слегка озадачены ее странным акцентом, а ее манера жестикулировать при разговоре служила для них постоянным источником удивления. Даже на Сабрину она сперва произвела сильное впечатление.

Многое мадам Легран делала для меня. Она спросила, можно ли ей укладывать мои волосы, поскольку была уверена, что в состоянии делать это лучше других, оттеняя прической красоту волос. Она узнала, что у меня была горничная-француженка, Эмма рассказала ей, что эта женщина оказалась воровкой и взбудоражила нас всех, убежав с драгоценностями.

— Я до сих пор не могу в это поверить, — сказала я. — Мне ведь казалось, что я знала Жанну.

— Эмма говорит, что она пришла из парижских трущоб.

— О, это длинная история, но я многим обязана ей. И я никогда не поверю тем, кто утверждает, что существует единственное объяснение ее исчезновению.

— Ну, люди довольно странны, — пробормотала мадам Легран. — Они хороши в одном отношении, плохи в другом, но плохое ли или хорошее рано или поздно прорывается… и тогда обнаруживается какая-то часть натуры.

Она изменила мои платья.

— Немного уберем здесь… вот видите… и подчеркнем эту хорошенькую изящную талию. Чуть пониже тут, чтобы показать белую шею и самое начало груди. И широкая юбка… плавно начинающаяся от талии. Я непременно сошью вам одежду, которая усилит вашу красоту… Да, позвольте мне сделать это для вас, дорогая Кларисса, в знак того, как я здесь счастлива.

Иногда она заговаривала об отъезде. Мы убеждали ее подождать немного. Прошел целый месяц, а она все еще оставалась у нас.

Я знала, что она хочет остаться и придет в отчаянье, если должна будет нас покинуть. Она была предана своему внуку, и он, бывало, сидел у нее на коленях и слушал истории о Франции: о том, как дети после дождливого дня собирали улиток и клали их в корзину, а потом несли их на кухню, чтобы готовить с чесноком; о том, как они собирали виноград и плясали на нем в большой лохани; о том, как они ставили тапочки у камина в ночь на Рождество, а утром обнаруживали в них подарки.

Сабрина тоже слушала; она была явно увлечена мадам Легран.

Затем пришел день, когда я убедилась, что беременна. Я была счастлива и впервые перестала думать о Жанне. Тот случай теперь принадлежал прошлому, но я все еще не верила в то, что казавшееся таким очевидным было правдой.

В основном я думала о том, как разволновалась бы Жанна, узнав о моем будущем материнстве. Этого она всегда хотела.

Ланс был восхищен. Я редко видела его таким воодушевленным чем-либо, за исключением карточной игры. Наконец-то ребенок! Это была удивительная новость. Я видела, что он надеется на появление мальчика. Я хотела бы знать, не играет ли он на это; и меня бы вовсе не удивило, если бы он играл. Что до меня, я была бы довольна ребенком любого пола, лишь бы это был мой собственный ребенок.

Эмма сказала:

— Моя мать так рада. Она любит малышей. Единственная вещь, которая огорчает ее, — это то, что ее не будет здесь при рождении ребенка.

— Возможно, мы убедим ее остаться до тех пор.

— Кларисса, это было бы славно! Но тебе придется потрудиться, чтобы убедить ее, так как она чувствует себя обузой.

— О, что за чепуха! У нас большое хозяйство. Кроме того, посмотри, что она делает для меня. Она никогда не сидит без дела, а теперь, когда Жанна ушла…

— Ты все еще думаешь о ней, не так ли, Кларисса?

— Она была настоящим другом… так я всегда считала.

— Увы, можно сильно ошибаться в людях. В конце концов договорились, что мать Эммы останется до рождения ребенка.

— Думаю, что вы будете нам полезны, — говорила я ей, чтобы заставить ее почувствовать себя более уверенно.

— Ну, если я чем-либо смогу помочь, то сделаю это с радостью.

Моим самым большим удовольствием было планирование и обсуждение с Лансом будущего нашего ребенка. Мне казалось, что он даже чуть-чуть остыл к игре в предвкушении появления ребенка.

— Возможно, у нас будет со временем большая семья, а, Кларисса? — спрашивал он.

— Мне бы хотелось иметь десять детей, — отвечала я.

— Давай-ка начнем с одного, — смеялся Ланс.

Это были счастливые дни. Часто я ловила себя на мысли о том, как бы радовалась этому Жанна. Но потом я все вспоминала, и неверие вновь охватывало меня.

Я постоянно занималась покупками в течение первых двух месяцев после радостного открытия. Было накупленно множество кружев, лент и мягкой белой материи. Обычно я брала экипаж и ехала в центр города. Там я выходила из кареты и делала покупки, назначая кучеру место, где меня нужно ждать. Иногда меня сопровождала Эмма или ее мать. Изредка я брала Сабрину. Она радовалась этому, но я всегда беспокоилась, что под влиянием какой-нибудь фантазии она ускользнет от меня. Мне было страшно подумать, что могло бы с ней тогда случиться. Поэтому я брала ее только в тех случаях, когда со мной ехал кто-то еще.

Я обнаружила, что мне очень хорошо одной: так я могла ходить где хочу и сколько угодно, пока не вспоминала, что меня ждет карета.

Мне нравилось бродить среди уличных продавцов — мимо ларьков, полных яблок и пирожков, мимо людей, продающих горячие имбирные пряники, или лимонад, или половики, мимо мебельщиков, чинящих стулья прямо на мостовой.

Как правило, различные группы торговцев держались определенных улиц. Торговцы рыбой собирались на Фиш-стрит-хилл, книготорговцы — на Литтл-Бритэн, а парикмахеры — всюду, так как парики постоянно изнашивались и часто нуждались в завивке и опудривании. Мне нравилось наблюдать за человеком, которого называли Летучим Брадобреем и который сновал по улицам, сзывая тех, кто хотел бы побриться. Он носил с собой горячую воду и бритвы и выполнял работу прямо на улице, на глазах у прохожих.