В ЦЕНТРЕ СЕМЬИ

Один из пороков человеческой натуры заключается в том, что когда получаешь что-то, чего страстно желал, то теряешь к нему интерес и может настать час, когда тебя неудержимо потянет убежать от этого. Так случилось и со мной. Ребенком я отчаянно нуждалась в безопасности, очевидно, из-за всего того, что случилось со мной. Когда мне исполнилось тринадцать лет в том роковом 1715 году, я мечтала вырваться из уютного кокона, в который меня завернула моя семья, и как только представилась возможность сделать это, я ухватилась за нее.

Мне было года четыре, когда моя тетя Дамарис и дядя Джереми привезли меня в Англию. Первые четыре года моей жизни были весьма драматичными, хотя в то время я этого не осознавала. Наверное, я считала естественным, что девочку похищает ее собственный отец, везет за море, где она сначала живет в роскоши со своими родителями, а потом вдруг оказывается в нищете на задворках Парижа, откуда ее вызволяют и быстро перебрасывают через море опять в Англию. Я воспринимала все это с философским спокойствием ребенка.

Одно из событий, сохранившихся в моей памяти, — это возвращение домой. Я словно сейчас вижу, как мы вышли из лодки и стояли на берегу, покрытом галькой. Мне никогда не забыть иступленного выражения глаз тети Дамарис. Я очень ее любила с тех самых пор, как увидела ее больную, лежащую на кушетке, не способную сделать и нескольких шагов. Стоя возле нее, я чувствовала смущение. Я знала, что у меня нет мамы, потому что она таинственным образом умерла одновременно с папой, и очень беспокоилась, так как мне казалось, что у всех должны быть родители.

Я сказала:

— Тетя Дамарис, теперь ты будешь моей мамой? И она ответила:

— Да, Кларисса.

Я и сейчас помню, каким утешением были для меня ее слова.

Заметив, что дядя Джереми пристально смотрит на тетю, я решила, что, поскольку потеряла своего красивого, несравненного папу, он мог бы с успехом послужить заменой, и спросила его, будет ли он моим папой. Он сказал, что это зависит от Дамарис.

Теперь-то я знаю, что тогда произошло. Это были два несчастных человека, обиженных жизнью, относящихся ко всему настороженно, боясь, как бы им опять не причинили боль. Дамарис была мягкая, любящая, страстно желающая быть любимой. Джереми был другим: всегда настороже, подозрительно относящимся к людским побуждениям. У него был мрачный характер, Дамарис же излучала жизнерадостность.

Будучи ребенком, я этого не понимала. Я просто сознавала, что ищу безопасности, и рядом с ними мне будет спокойно. Совсем еще крошка, стоя тогда на берегу, я ощущала, что должна держаться их. Дамарис понимала мои чувства. При всей кажущейся наивности она была очень мудра — по правде говоря, гораздо мудрее, чем такие, как Карлотта, моя блестящая, любящая светские удовольствия мама.

Те дни в Англии были для меня радостным открытием. Я обрела семью, которая ждала меня, чтобы принять в свой магический круг. Я была одной из них, меня любили, и из-за трагедии, случившейся с моей мамой, стала утешением для всех. У меня было тогда ощущение, что я плыву в облаке любви, и упивалась этим. В то же время мои мысли постоянно возвращались к тому моменту, когда Дамарис пришла в подвальную комнату, где я находилась с матерью и бабушкой Жанны, в комнату, пропахшую сыростью и увядшими листьями; запах шел от банок с водой, в которых держали непроданные цветы в надежде сохранить их для продажи на следующий день. Я узнала ее голос, когда она спросила:

— Где ребенок?

Я бросилась к Дамарис, и она прижала меня к себе, шепча:

— Благодарю тебя, Боже. О, благодарю тебя.

Это произвело на меня большое впечатление и я решила, что если она так разговаривает с Богом, значит, она с ним в дружеских отношениях.

Помню, как она крепко держала меня, будто боялась, что я убегу. Но я не собиралась этого делать. Я была рада уйти из подвала, хотя Жанна была добра ко мне. Я боялась ее мать, которая всегда выхватывала жалкие несколько су, заработанные Жанной на продаже цветов, и судорожно считала их, бормоча что-то. Я знала, что ее мать недовольна моим присутствием и давно выставила бы меня на улицу, если бы не Жанна.

Но еще более ужасной, чем мать, была странная бабка, всегда одетая в прокисшую черную одежду. Из большой черной бородавки на подбородке у нее росли волосы, которые и гипнотизировали меня, и вызывали отвращение. Жанне постоянно приходилось защищать меня от своей матери и бабки.

Иногда я выходила с Жанной на улицу, но вряд ли это нравилось мне больше, чем оставаться в комнате. Хорошо было, конечно, выйти из этого подвала, уйти от этих людей, но я очень мерзла на улице, стоя возле Жанны и держа в руках букетики фиалок или других цветов, и руки мои краснели и покрывались трещинами.

Это было драматическое возвращение домой, и я помню каждое мгновение этого события. Мы проехали мимо большого дома под названием Эверсли-корт, где, как сказала Дамарис, жили мои прадед и прабабушка, и остановились у Довер-хауса, где жили Дамарис и бабушка с дедушкой. Они очень обрадовались нам. Бабушка выскочила из дома, и, увидев Дамарис, радостно крикнула что-то, подбежала к ней и прижала к себе, словно не желая отпускать. Потом она увидела меня и, взяв на руки, заплакала.

Потом к нам подошел мужчина, это был дедушка, и стал целовать Дамарис, а потом меня. После этого мы вошли в дом, и все заговорили разом. Джереми неловко стоял в стороне, и поскольку казалось, что все забыли о нем, я подошла к нему и взяла за руку, чтобы напомнить им о его присутствии. Бабушка сказала, что мы, должно быть, голодны и она распорядится об обеде.

Дамарис объявила себя слишком счастливой, чтобы думать о еде, но я сказала, что можно быть и счастливой, и голодной одновременно, и все засмеялись.

Вскоре мы сидели за столом и ели. Это была очень хорошая комната, совсем непохожая на подвал Жанны, и меня охватило тепло и счастливое блаженство. Я догадалась, что на некоторое время здесь будет мой дом. Я спросила об этом Дамарис, и она ответила:

— До тех пор, пока… — причем выглядела очень счастливой.

— Да, конечно, — сказала бабушка. — Чудесно, что ты вернулась, моя дорогая. И Кларисса тоже. Моя дорогая малышка, ты немного побудешь у нас.

— До тех пор, пока… — нерешительно пролепетала я.

Дамарис встала рядом со мной на колени и сказала:

— Твой дядя Джереми и я собираемся скоро пожениться, и после этого ты будешь жить с нами.

Это меня удовлетворило. Я знала, что все они радуются тому, что я здесь.

Джереми уехал к себе домой, а меня оставили в Довер-хаусе. У меня появилась своя маленькая комнатка рядом с комнатой Дамарис.

— Чтобы мы были вместе, — сказала она. Я была рада этому, потому что иногда мне снилось, что я опять сижу в подвале Жанны и что старая бабка превратилась в ведьму, а волосы, растущие из ее бородавки, превратились в лес, в котором я потерялась.

Тогда я бежала к Дамарис, залезала к ней в постель и рассказывала ей про лес с деревьями, у которых были лица как у старой бабки, а их ветки были грязными пальцами, пересчитывающими деньги.

— Это всего лишь сон, дорогая, — успокаивала меня Дамарис, — а сны никакого вреда тебе не причинят.

Для меня было большим облегчением юркнуть в постель к Дамарис, когда мне снились такие сны.

Меня привели в Эверсли-корт, где жили еще одни мои родственники; Они были совсем старыми, мои прабабушка Арабелла и прадедушка Карлтон, суровый старик с кустистыми бровями. Но, что ни говори, я ему понравилась. Когда он разглядывал меня, мне было немного страшно, но я твердо уперлась ногами в пол, заложила руки за спину и посмотрела ему прямо в глаза, показывая, что ему не удастся запугать меня, потому что, в конце концов, он был не таким страшным, как старая бабка Жанны, и я знала, что даже если он захочет выгнать меня, Дамарис, Джереми и другие не позволят ему этого.

— Ты похожа на свою мать, — сказал Карлтон. — Одна из воинственных Эверсли.

— Да, я такая, — ответила я, — пытаясь выглядеть так же устрашающе, как и он.

Все засмеялись, а прабабушка сказала:

— Кларисса покорила Карлтона.

Была еще одна семейная ветвь. Они приехали в Эверсли из местечка под названием Эйот Аббас. Я смутно помнила Бенджи, потому что он был моим папой прежде Хессенфилда. Это сбивало с толку, и я вообще не понимала всего этого. У меня был папа, и вдруг явился Хессенфилд и сказал, что станет моим папой, но он умер, и теперь его заменит Джереми.

Бедный Бенджи был очень печальным, но когда он увидел меня, глаза его повеселели, он подхватил меня и крепко прижал к себе.

Неясно помнила я и его мать Харриет, обладавшую самыми синими глазами, которые я когда-либо видела; был еще отец Бенджи, Грегори, спокойный, добрый человек. Это были другие мои бабушка и дедушка. Я оказалась окружена родственниками и быстро поняла, что в семье имелись разногласия по поводу меня. Бенджи хотел, чтобы я уехала с ним. Он заявил, что в некотором роде он мой отец и имеет больше прав, чем Дамарис. Бабушка Присцилла сказала, что сердце Дамарис будет разбито, если меня заберут у нее, и уж если на то пошло, это она привезла меня домой.

Я была очень довольна тем, что во мне так нуждаются, и опечалилась, когда Бенджи уехал. Перед отъездом он сказал мне:

— Дорогая Кларисса, Эйот Аббас всегда будет твоим домом, если ты этого захочешь. Ты будешь помнить об этом?

Я обещала, что буду, и Харриет сказала:

— Ты должна почаще приезжать к нам в гости, Кларисса. Это единственное, что может удовлетворить нас.

Я ответила, что приеду, и они уехали. Вскоре после этого Дамарис и Джереми поженились и Эндерби-холл стал моим домом.

Джереми жил там один, и когда Дамарис вышла за него замуж, она поставила себе цель совершенно изменить этот дом. В предсвадебные дни она приезжала туда со мной. Место меня очаровало. Там был человек, которого звали Смит, с лицом, похожим на рельефную карту с реками и горами: оно было все в морщинах и маленьких бородавках, а кожа у него была бурая, как земля. Когда он увидел меня, его лицо сморщилось и рот скривился на одну сторону. Я долго смотрела на него, а потом поняла, что Смит улыбается.

Еще там жил Демон — большой ньюфаундленд ростом с меня, у него была густая курчавая шерсть, наполовину черная, наполовину белая, и пушистый хвост, загнутый на конце. Мы с первого взгляда полюбили друг друга.

— Осторожнее, — сказала Дамарис, — он может укусить.

Да, но только не меня. Демон знал, что я сразу полюбила его. У нас не было собаки ни в отеле, ни, тем более в подвале у Жанны. И я радовалась, что поселюсь в доме, где будут жить Демон, Дамарис, Джереми и Смит.

Смит сказал:

— Я никогда не видел, чтобы он кого-нибудь так принял.

Я обняла Демона и поцеловала его в мокрый нос. Все смотрели на нас с тревогой, но мы-то с Демоном знали, какие у нас отношения.

Джереми был очень доволен, что мы полюбили друг друга. Тогда вообще все были всем довольны, за исключением, конечно, тех минут, когда думали о Карлотте. Я тоже грустила, когда думала о ней и о моем дорогом, красивом Хессенфилде. Дамарис уверяла меня, что они будут счастливы там, куда ушли, и я почувствовала, что тоже буду счастлива там, куда пришла.

Эндерби-холл сначала был несколько мрачным домом, пока не срезали часть кустарника, росшего вокруг него, и не сделали лужайки и клумбы. Дамарис велела вынести кое-какую громоздкую мебель и заменила ее более светлой. Зал со сводчатым потолком и красивыми панелями был великолепен; в одном его конце была перегородка, за которой находилась кухня, а в другом — красивая лестница, ведущая на галерею менестрелей.

— Когда к нам приедут гости, на галерее будут играть музыканты, — сказала мне Дамарис.

Я с благоговением слушала, постигая каждую деталь моей новой жизни и наслаждаясь всем этим.

В доме была одна спальня, в которую Дамарис очень не любила заходить. С детской непосредственностью я спросила ее об этом. Дамарис удивилась. Думаю, она поняла, что выдала свое настроение. Она ответила:

— Я собираюсь все там изменить, Кларисса. Я сделаю так, что эту комнату невозможно будет узнать.

— А мне она нравится, — сказала я. — Она красивая.

Я подошла к кровати и потрогала бархатный полог. Но Дамарис смотрела на него с отвращением, словно видела что-то, чего не могла видеть я. Позже, много позже, я поняла, что значила для нее эта комната.

Ну что ж, она поменяла здесь все, и комната, конечно, стала другой. Красный бархат повесили на окна. Поменяли даже ковер. Дамарис была права: комната действительно стала неузнаваемой. Но они ею не пользовались, хотя она была лучшей в доме. Дверь всегда была закрыта, и я думаю, что Дамарис редко заходила туда.

Итак, мой новый дом, Эндерби-холл, находился в десяти минутах езды от Довер-хауса и на таком же расстоянии от Эверсли-корта. Таким образом, я оказалась в окружении всех моих родных.

Без сомнения, Дамарис и Джереми были счастливы вместе; что касается меня, я была довольна тем, что мне удалось выбраться из этого парижского подвала, и в течение нескольких первых месяцев жила в состоянии радостной признательности за все. Я становилась на середину зала, смотрела на галерею менестрелей и говорила: «Я здесь». А затем пыталась вспомнить подвал с холодным каменным полом и крысами, которые приходили по ночам и смотрели на меня своими злыми глазами, казавшимися желтыми в темноте. Я делала это, чтобы лишний раз напомнить себе, что я вырвалась оттуда и больше никогда, никогда не вернусь туда.

Мне не нравилось видеть срезанные цветы в горшках, потому что они напоминали мне прошлое. Дамарис же любила цветы и набирала в саду целые корзины. У нее была специальная комната, которую она называла цветочной, и там она составляла букеты. Она говорила:

— Иди сюда, Кларисса, давай срежем несколько роз.

Но вскоре Дамарис заметила, что я сразу затихаю и мрачнею, а ночью мне снятся кошмары. И она перестала срезать цветы. Дамарис была очень чуткой, значительно более чуткой, чем Джереми. Я полагаю, что он был слишком озабочен тем, как с ним обошлась жизнь до его встречи с Дамарис, чтобы думать о том, как жизнь обходилась с другими. А Дамарис всегда думала о других и верила, что во всех ее невзгодах виновата была она сама, а не судьба.

Когда расцвели фиалки, она взяла меня с собой в поле собирать их. Она сказала:

— Если ты помнишь, нас соединили именно фиалки. Я всегда буду их любить. А ты?

Я ответила, что буду, и после этого стала чувствовать себя по-другому, собирая фиалки, а со временем вообще перестала бояться срезанных цветов. Чтобы показать это Дамарис, я пошла в сад и принесла ей несколько роз. Она сразу все поняла и крепко обняла меня, пряча лицо, чтобы я не видела ее слез.

В первые дни все постоянно говорили обо мне не только в Эндерби, но и в Довер-хаусе, а в Эверсли-корте устраивались настоящие совещания. Я часто слышала, как кто-нибудь говорил:

— Но что будет лучше для ребенка?

Они все туже и туже заворачивали меня в кокон. Начало моей жизни было необычным и они считали, что я нуждаюсь в особой заботе.

Может быть, поэтому мне было так легко со Смитом. Я любила смотреть, как он ухаживает за садом или чистит серебро. До того, как Дамарис стала хозяйкой дома, он делал все, но теперь прабабушка Арабелла посылала слуг из Эверсли-корта. Джереми это не нравилось, Смиту тоже.

Смит относился ко мне, как он сам говорил, «жестко».

— Не стой без дела, — говорил он, — в праздные руки сатана беду кладет.

И я раскладывала вилки и ножи по их «домикам» или собирала ветки и увядшие цветы и носила их к тачке. Дамарис часто разделяла нашу компанию, и втроем мы были счастливы. Со Смитом я чувствовала себя абсолютно свободно — не тем ребенком, о благополучии которого так пеклись, причем иногда, боюсь, за счет удобства других, а просто не столь уж ценным работником. Могло показаться странным, что я не хотела, чтобы мне придавали большое значение. Но это было так. Я желала, чтобы на меня обращали меньше внимания. Конечно, я начинала чувствовать, как их забота все плотнее сжимается вокруг меня.

В семье развернулась дискуссия по поводу того, нужна ли мне гувернантка. Дамарис сказала, что она сама будет учить меня.

— Возможно, ты слишком много на себя берешь, — с волнением сказала бабушка Присцилла.

— Дорогая мама, — улыбнулась Дамарис, — для меня это будет большим удовольствием, ведь я же буду все время сидеть дома.

Прабабушка Арабелла предполагала, что мне нужна гувернантка-француженка. Я умела говорить по-французски, потому что учила его параллельно с английским, живя в Париже.

— Будет жаль, если она забудет французский, — сказала Арабелла.

— Раз уж она научилась, то не забудет, — отрезал прадедушка Карлтон. — Ребенку только понадобится иногда небольшая практика. К тому же между нашими странами идет война, и мы не сможем нанять француженку.

Итак, было решено, что до поры до времени меня будет учить Дамарис, а идею нанять гувернантку пока отложили.

Весь этот разговор по поводу французского напомнил мне о Жанне. Я очень любила ее в те трудные дни. Она была бастионом, отделяющим меня от жестоких парижских улиц. Если кто и олицетворял для меня защиту, так это она. Я часто думала о ней. Мне было известно, что Дамарис предлагала ей поехать с нами в Англию, но разве она могла оставить мать и старую бабку? Они ведь умрут с голоду без нее.

Дамарис сказала тогда:

— Если когда-нибудь ты сможешь приехать к нам, мы будем рады.

Я была довольна, что она так сказала, и я знала, что она вознаградила Жанну за все, что та сделала для меня.

Итак, начался первый год моей жизни у Дамарис. У меня был пони, и Смит учил меня ездить верхом.

Я никогда не была так счастлива, как в те минуты, когда ехала верхом Смит держал пони за уздечку, а Демон с радостным лаем бежал за нами. Это было даже лучше, чем ездить на плечах Хессенфилда.

Длинными летними днями мы сидели в классной комнате и занимались с тетей Дамарис. Потом были прогулки верхом — теперь уже без страховки, игры с Демоном на траве, визиты в Эверсли-корт и Довер-хаус — полакомиться лимонадом и пирожными, если это было летом; выпить подогретого вина и поесть горячих, с пылу, с жару, пирогов зимой. Мне нравились все сезоны: Среда, с которой начинается Великий пост и начало Великого поста; бесконечные службы и печаль Великой Страстной пятницы, смягченная горячими булочками в форме креста; Пасха, когда повсюду нарциссы и вкусно пахнет кекс с корицей, посещение церкви, где я садилась рядом с Дамарис и начинала считать голубые и красные стеклышки в витражах, количество людей, которых я могла видеть, не поворачивая головы, и сколько раз во время службы пастор Рентой сказал «э-э», «а-а»и «у-у». Еще был праздник урожая, когда церковь украшали фруктами и овощами, и лучший из всех праздников — Рождество, с детской кроваткой в яслях, плющом, остролистом, омелой, рождественскими гимнами, подарками и всеобщим весельем. Все это было чудесно, и в центре всего этого была я.

Они всегда спрашивали друг друга о «ребенке». «Девочка должна больше общаться с другими детьми». Тут же приглашали детей. По соседству их было не так уж много, да они меня и не интересовали. Больше всего мне нравилось быть с Дамарис, Смитом и Демоном. Но я соглашалась быть «ребенком»— средоточием всех их забот. Подрастая, я начинала кое-что узнавать, в основном, от слуг, которые приходили из Эверсли-корта. Им не нравилось бывать в Эндерби, но это было своего рода приключением, и, вероятно, они получали от других слуг компенсацию за то, что приходили сюда: возвращаясь в Эверсли-корт, они на некоторое время становились центром внимания. Меня очень интересовали люди, и я страстно хотела узнать, что у них на уме. Я быстро обнаружила, что люди часто говорят не то, что думают, и слова порой не проясняют смысл, а затуманивают его. Я беззастенчиво подслушивала разговоры слуг. Должна сказать в свою защиту, что чувствовала что-то необычное в своем воспитании. От меня скрывали какие-то факты, и, разумеется, мне хотелось побольше узнать о самой себе.

Однажды я услышала разговор двух служанок в большом зале. Я сидела на галерее. Меня не видели, а я слышала все.

— Этот Джереми… он всегда был странный. Послышалось какое-то ворчание, выражающее согласие.

— Жил один со слугой. Только этот Смит и он… и эта собака, которая всех отпугивает.

— Ну, теперь, когда мисс Дамарис здесь, все изменилось.

— И потом эта ее поездка во Францию.

— Это был смелый поступок.

— Да, правда. Да еще с маленьким багажом, с этой мисс Клариссой.

Мое волнение росло. Итак, я была багажом!

— Я не удивилась бы, если бы она пошла по стопам своей матери. Эта мисс Карлотта была настоящей женщиной. Она была так красива, что ни один мужчина не мог устоять перед ней.

— Да уж, не говори!

— Да, и просто стыдно, как она сбежала и оставила бедного мистера Бенджи. Якобы ее похитили. Похитили, так я и поверила!

— Ну, — все это уже позади, она умерла, ведь так?

— Хм, можно сказать, это плата за грехи.

— А мадам Кларисса будет такой же, попомни мои слова.

— Говорят, грехи отцов и все такое прочее…

— Вот увидишь. Полетят искры. Подожди, когда она немного подрастет. Ты будешь убирать галерею?

— Да, наверное. Хотя у меня мурашки по коже, когда я хожу туда.

— Там бродят призраки. Можно поменять занавески и мебель, но что из этого? Новые занавески не выгоняют призраков.

— Говорят, дом с призраками всегда остается таким.

— Это правда. Этот дом приносит беду. И беда придет опять… несмотря на лужайки, клумбы, новые занавеси и ковры. Если хочешь, я пойду с тобой на галерею. Я знаю, ты не хочешь идти туда одна. Давай закончим сначала здесь.

Я воспользовалась этим и убежала.

Итак, моя красивая мама вела себя не лучшим образом. Она ушла от Бенджи к моему отцу, лорду Хессенфилду. Смутные воспоминания нахлынули на меня: ночь в зарослях кустарника, меня поднимают чьи-то сильные руки… запах моря, возбуждение от пребывания на корабле… Да, я была втянута в это постыдное приключение; фактически, я была его результатом.

Историю эту я узнала значительно позже, а в те дни лишь старалась составить общую картину из того, что могла вспомнить сама и подслушать.

В доме иногда воцарялась напряженная атмосфера. У Джереми бывали периоды дурного настроения, из которых даже Дамарис не могла его вывести. В такие дни он был очень печален, и это было как-то связано с его больной ногой, раненой в сражении, которая временами давала о себе знать. Порой и сама Дамарис чувствовала себя нехорошо. Она пыталась не подавать вида, но я-то все понимала.

Она очень хотела иметь ребенка.

Однажды, когда мы сидели рядышком, Дамарис сказала мне, что у нее будет ребенок. Я поняла, что случилось что-то потрясающее, потому что даже Джереми забыл о своих приступах меланхолии, а Смит постоянно тихонько хихикал.

Я с нетерпением ждала появления ребенка. Мне хотелось ухаживать за ним, петь ему французские песенки, которые пела мне Жанна. Домашние сбились с ног в приготовлениях. Бабушка Присцилла прямо-таки тряслась над Дамарис, а дедушка Ли вел себя так, словно она была сделана из фарфора. Прабабушка Арабелла постоянно давала советы, а прадедушка Карлтон все время ворчал: «Женщины!».

И вдруг мне пришла в голову мысль, что с появлением малыша я перестану быть «ребенком»и свой собственный ребенок будет Дамарис дороже, чем я, приемная, которая приходилась ей только племянницей. Эта мысль немного пугала, но я выбросила ее из головы и приняла участие в общей суете.

Я никогда не забуду того дня. Посреди ночи у Дамарис начались схватки. Бабушка Присцилла приехала в Эндерби, и повивальная бабка тоже. Из Эверсли-корта прислали нескольких слуг.

Я услышала какой-то шум, встала с постели и побежала в комнату Дамарис. Меня встретила обеспокоенная Присцилла.

— Иди сейчас же в свою комнату, — сказала она непривычно строго.

Так она никогда со мной не разговаривала. Я повиновалась. Когда я опять вышла, одна из служанок сказала:

— Не путайся под ногами. Здесь тебе не место. Я вернулась и стала ждать в своей комнате. Я была очень напугана, ибо чувствовала, что не все в порядке. Мне казалось, словно я опять очутилась в подвале. То, что происходило, сулило перемены. А в то время мне еще нужна была защита.

Ожидание затянулось, а когда наконец все закончилось, радостное настроение ушло из дома. Это было ужасно. Ребенок родился мертвым, Дамарис была очень плоха. Меня никто не замечал. Бабушки и дедушки о чем-то говорили, не упоминая на этот раз обо мне. Разговор шел о бедной Дамарис и о том, как это отразится на ней. А она была еле жива. Джереми впал в уныние, губы его все время дрожали. Он, казалось, думал, что Дамарис умрет, как и ребенок.

Бабушка Присцилла собиралась на некоторое время остаться в Эндерби, чтобы ухаживать за дочерью. Приехал Бенджи и сказал, что возьмет меня в Эйот Аббас. К моему сожалению, никто даже не попытался убедить его не делать этого.

Итак, я поехала в Эйот Аббас, где меня окружили такой же любовью, как и в Эндерби.

Бенджи очень любил меня. Он хотел, чтобы я осталась у него и была ему дочерью. Странно, но когда я оказалась в Эйот Аббасе, на меня нахлынули воспоминания. Я вспомнила, как была здесь раньше, как играла в саду с няней. И лучше всего я помнила тот день, когда Хессенфилд увез меня на корабле, и отель, который закончился холодным и страшным подвалом с Жанной, моей единственной защитой.

Меня чрезвычайно интересовала Харриет, а поскольку ее муж Грегори был таким добрым и заботливым, я могла бы быть очень счастлива в Эйот Аббасе, если бы это не означало расставания с Дамарис, с которой у нас сложились совершенно особые отношения.

Это произошло, кажется, в 1710 году, потому что мне было только восемь лет. Но я считаю, что все случившееся со мной сделало меня не по годам развитой. Во всяком случае, Харриет думала именно так.

Харриет и я были в какой-то степени похожи. Мы обе усиленно интересовались людьми, а значит, очень многое узнавали о них.

Харриет была поразительной женщиной и обладала неувядаемой красотой. Наверное, она была уже очень стара (она никогда не говорила нам, сколько ей лет), но годы, казалось, не тронули ее. Она не обращала на них внимания, и как они ни пытались, но не смогли повредить ей. Волосы ее оставались все такими же темными.

— Я передам тебе мой секрет, Кларисса, прежде чем умру! — сказала она с озорной улыбкой, какая была у нее, наверное, еще в моем возрасте.

В дополнение к этим темным волнистым волосам у нее были ярко-синие глаза, и хотя они были окружены морщинками, их оживлял блеск вечной юности.

Она завладела мной, и мы проводили вместе долгие часы, задавая множество вопросов, в основном, о моем прошлом.

— Ты уже достаточно большая, чтобы знать правду о себе, — сказала она. — Думаю, ты держишь свои глазки и ушки широко открытыми, чтобы побольше увидеть и услышать, не правда ли?

Я кивнула.. Можно было признаться Харриет в своих грешках, потому что я не сомневалась, что в подобном положении она тоже совершила бы их… а может быть, и более смелые. Несмотря на почтенный возраст, она отличалась от других моих родных. Когда я была с ней, у меня было такое чувство, что я нахожусь в компании столь же молодого по духу человека, как и я, но со значительным жизненным опытом, который может мне пригодиться.

— Да, — сказала она, — для тебя лучше знать всю правду. Полагаю, твоя дорогая бабушка никогда не проронит об этом ни слова. Я знаю свою Присциллу. А Дамарис добрая, хорошая девочка, будет делать так, как скажет ей мать. Даже твоя прабабушка ничего тебе не скажет. Боже мой! Остается бедная старая Харриет.

Она рассказала мне, что моя мама случайно встретилась в гостинице с какими-то якобитами, приверженцами Якова II, лидером которых был лорд Хессенфилд. Они полюбили друг друга, и я стала результатом этой любви. Но они не успели пожениться, потому что Хессенфилд вынужден был бежать во Францию. Когда я родилась, Бенджи сказал, что он будет мне отцом, и мама вышла за него замуж. Но позднее Хессенфилд приехал за моей мамой и мной и увез нас во Францию, а несчастный Бенджи, который считал себя моим отцом, остался один.

— Ты должна быть особенно добра к Бенджи, — сказала Харриет.

— Я постараюсь, — пообещала я.

— Бедный Бенджи! Ему нужно снова жениться и забыть твою маму. Но она была очень красива, Кларисса.

— Я знаю.

— Конечно, знаешь. Однако она никого не сделала счастливым — ни себя, ни других.

— Она принесла счастье Хессенфилду.

— Ах… эта пара. Твои родители, Кларисса, были необычайными людьми, редкими людьми. Тебе очень повезло, что у тебя были такие родители. Интересно, станешь ли ты похожей на них, когда вырастешь? Если да, то тебе надо быть осторожной. Ты должна обуздать свою беспечность, должна думать, прежде чем действовать. Я всегда так делала, и посмотри, чего добилась. Этот красивый дом, хороший муж, лучший из всех сыновей на земле — чего же еще желать в старости! Но все это не далось само, Кларисса. Я трудилась для этого… Я трудом отвоевывала каждый дюйм своего пути, и теперь все так прекрасно. Дорогое дитя, ты имеешь все шансы на хорошую жизнь. Ты потеряла своих родителей, но у тебя есть семья, которая любит тебя. А теперь, зная правду о себе, ты должна быть счастливой. Я была счастлива. Будь смелой, но не беспечной. Не уклоняйся от приключения, но всегда будь уверена в том, что не действуешь опрометчиво. Я-то знаю. Я прожила долгую жизнь и знаю, как быть счастливой. Счастье — это самое лучшее, что есть на земле, Кларисса.

Я любила сидеть рядом с Харриет и слушать ее восхитительные рассказы. Она многое поведала мне о своем прошлом, о жизни на сцене, о том, как она впервые встретилась с моей прабабушкой Арабеллой в те дни перед реставрацией Карла II. Она говорила так образно и столько успела рассказать мне о моей семье во время этого краткого визита, сколько я не слышала до сих пор.

Она была права: мне было полезно все узнать. Думаю, в какой-то степени это было началом ослабления моей потребности в защите. Когда я услышала, что случилось с членами моей семьи (правда, о моем отце Харриет рассказала не слишком много), мое стремление к безопасности стало покидать меня.

Теперь оно сменилось стремлением к независимости. Но ведь в то время мне было всего восемь лет.

Однажды Харриет позвала меня. В руке у нее было письмо.

— Письмо от твоей бабушки, — сказала она. — Она хочет, чтобы ты вернулась в Эндерби. Дамарис поправляется и скучает без тебя. Твой краткий визит к нам кончается. Мы не можем проигнорировать это, как бы нам ни хотелось. Твое пребывание здесь, дорогая, доставило мне и Бенджи большую радость. Он будет грустить, когда ты уедешь, но твоя бабушка, да и прабабушка тоже, не один раз напоминала мне, что Дамарис привезла тебя из Франции и поэтому имеет преимущество перед всеми. Каково тебе, Кларисса, быть нарасхват? Ну да ладно. Можешь не говорить, я знаю. Тебе не хочется уезжать от нас, но ты мечтаешь увидеть свою дорогую Дамарис… и, что важнее, Дамарис хочет видеть тебя.

Итак, визит завершился. Я, конечно, ждала встречи с Дамарис, но мне ужасно не хотелось уезжать от Харриет, Грегори и Бенджи. Мне нравился Эй от Аббас и становилось печально, когда я думала, что больше уже не будет походов на тот остров, который был виден из окна моей спальни. Я разрывалась между Эндерби и Эйот Аббасом. Я вновь почувствовала этот избыток привязанности.

Харриет сказала:

— Грегори, Бенджи и я проводим тебя. Мы возьмем карету, это даст нам возможность подольше побыть с тобой.

Мысль о путешествии в карете Грегори привела меня в восторг. Это был великолепный экипаж с четырьмя колесами и дверцами с каждой стороны. Наш багаж несли лошади в седельных сумках, потому что в карете не было для него места. Два грума сопровождали нас: один правил лошадьми, другой ехал сзади. Они то и дело менялись местами.

Путешествие было неторопливым и очень веселым, с остановками в трактирах по пути. Все это будоражило мою память. Я уже ездила в этом экипаже, когда была совсем маленькой. Тогда я впервые увидела Хессенфилда: он притворился разбойником и остановил экипаж. Пока я сидела сейчас у окна кареты, которая подпрыгивая на неровной дороге, везла нас вперед, в моей голове одна за другой проносились картины из прошлого. Вот Хессенфилд в маске останавливает карету, приказывая нам выходить, вот он целует маму, потом меня. Я не испугалась и чувствовала, что мама тоже не боится. Я дала разбойнику хвостик моей сахарной мышки. Потом он ускакал, и я не видела его до тех пор, пока он не унес меня из Эйот Аббаса на корабль.

Меня потянуло в сон. Харриет и Грегори тоже дремали. Рядом с Грегори сидел Бенджи, и каждый раз, когда наши взгляды встречались, он улыбался. Он был очень огорчен тем, что я уезжаю. Мне тогда подумалось: «Если бы ты был Хессенфилдом, то не отпустил бы меня, а унес бы на большой корабль…»

Я всех сравнивала с Хессенфилдом. Он был выше всех ростом. Впрочем, он во всем превосходил любого. Я была уверена, что, будь он жив, на троне сидел бы король Яков.

Мы передвигались медленно, потому что дороги были опасны. Недавно прошел сильный дождь, и мы то и дело проезжали по глубоким лужам. Было интересно наблюдать, как разлетаются водяные брызги, и я смеялась.

— Для бедного старого Мерри это не так приятно, — сказал Бенджи.

Мерри в этот момент как раз правил лошадьми. У него было печальное лицо, напоминавшее собаку-ищейку. Меня веселило, что у такого человека столь неподходящее имя . («Одна из шуточек природы», — сказала Харриет), и я хохотала всякий раз, как слышала его.

Вдруг мы почувствовали толчок. Экипаж остановился. Грегори с удивлением открыл глаза, а Харриет спросила:

— Что случилось?

Мужчины вышли из кареты. Я посмотрела в окно и увидела, что они осматривают колеса. Грегори заглянул внутрь кареты.

— Мы застряли в канаве на обочине, — объяснил он. — Понадобится время, чтобы вытащить карету.

— Надеюсь, это будет недолго, — сказала Харриет. — Через час-другой уже стемнеет.

— Мы постараемся побыстрее, — ответил ей Грегори. Он так гордился своей каретой, и ему было неприятно, что с ней что-то случилось. — Это все из-за погоды, — продолжал он — Дороги в ужасном состоянии.

Харриет посмотрела на меня и пожала плечами.

— Будем ждать, — сказала она. — Надеюсь, не слишком долго. Ты, наверное, уже мечтаешь об уютной, теплой гостиной в трактире? Что бы ты хотела съесть? Сначала горячего супу? Молочного поросенка? Пирог с куропаткой?

Харриет умела вызвать ощущение того, о чем говорила. Я уже чувствовала во рту вкус сладкой слоеной булочки и марципанового сердца.

Она сказала:

— Давным-давно ты уже ехала в этой карете, помнишь, Кларисса? Я кивнула.

— Появился разбойник, — продолжала она.

— Это был Хессенфилд, он шутил. На самом деле он не был разбойником.

Я почувствовала, как слезы набежали на глаза, потому что он ушел навсегда и я больше никогда не увижу его.

— Он был настоящим мужчиной, правда? — тихо сказала Харриет.

Я знала, что она имеет в виду, и подумала: «Никогда уже не будет никого похожего на Хессенфилда». И вдруг мне пришло в голову: как жаль, что на свете встречаются такие замечательные люди, потому что в сравнении с ними другие кажутся неполноценными. Конечно, лучше всего было бы, если бы они не умирали и не уходили от нас навсегда.

Харриет наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Когда люди умирают, о них иногда думаешь намного лучше, чем они были на самом деле.

Я все еще размышляла над этими словами, когда Грегори вновь заглянул в карету.

— Десять минут — и все будет в порядке, — сказал он.

— Отлична — воскликнула Харриет. — Тогда мы сможем доехать до «Медвежьей головы» до наступления темноты.

— Мы легко отделались. Дороги просто приводят в ужас, — ответил Грегори.

Немного погодя он и Бенджи сели на свои места в карете. Лошади после этого короткого отдыха резво тронулись с места, и карета на приличной скорости покатила по дороге.

Солнце садилось и уже почти исчезло. День был пасмурный и облачный, собирался дождь. Быстро темнело. Мы подъехали к лесу. У меня появилось странное чувство, что я уже была здесь, и тут я догадалась, что это то самое место, где несколько лет тому назад Хессенфилд остановил карету.

Дорога вела через лес. Едва мы немного проехали, как на дорогу выехали двое. Они держались сбоку от кареты, и в окно я четко видела одного из них. Он был в маске и вооружен.

Разбойники! Место как раз подходящее для них. У меня сразу мелькнула мысль: «Это не Хессенфилд. Это настоящий разбойник. Хессенфилд мертв».

Грегори все видел. Он потянулся за ружьем, которое лежало под сиденьем. Харриет крепко схватила меня за руку. Мерри что-то кричал. Он стал стегать лошадей, и нас бросало в карете из стороны в сторону, пока лошади галопом несли нас через лес.

Бенджи вынул шпагу, которая хранилась в карете как раз на такой случай.

— Кажется, Мерри думает, что мы можем их обскакать, — пробормотал Грегори.

— Было бы превосходно, если бы это удалось, — ответил Бенджи.

Он смотрел то на Харриет, то на меня, и я поняла, что он не хочет стычки, которая могла бы подвергнуть нас опасности.

Карета продолжала нестись, нас с остервенением кидало во все стороны — и вдруг меня подбросило вверх. Я помню, что ударилась головой в потолок кареты, которая, казалось, подскочила до верхушек деревьев.

Я услышала, как Харриет прошептала:

— Господи, помоги нам.

И потом меня окутала темнота.

Придя в себя, я увидела, что лежу в чужой кровати. С одной стороны стояла Дамарис, с другой — Джереми.

Голос Дамарис произнес:

— Кажется, она проснулась. Окончательно открыв глаза, я сказала:

— Мы были в карете… — и все вспомнила.

— Да, дорогая, теперь ты в безопасности.

— Что случилось?

— Произошел несчастный случай… но не думай об этом сейчас.

— Где я?

— В «Медвежьей голове». Мы поедем домой, как только ты сможешь ехать.

— Значит, вы останетесь здесь?

— Да, до тех пор, пока не сможем забрать тебя отсюда.

Это был как раз один из тех моментов, когда меня радовала такая забота.

Я быстро поправлялась. У меня была сломана нога и тело было покрыто кровоподтеками.

— Молодые кости быстро срастаются, — говорили мне.

Я пробыла в трактире еще два дня, и наконец мне все рассказали. Карета никогда уже больше не покатится по дорогам. Лошади так пострадали, что их пришлось пристрелить.

— Это лучшее, что мы могли сделать, — сказала Дамарис, и голос ее дрогнул. Она любила животных.

— Это были настоящие разбойники? — спросила я.

— Да, — ответила Дамарис. — Они удрали, когда это случилось. Это все из-за них, это их вина. Мерри и Келлер стегали лошадей, надеясь оторваться от грабителей, и не заметили упавшего дерева. Вот как все произошло.

— А Бенджи, Харриет и Грегори тоже здесь, в трактире?

Все замолчали, и я вдруг испугалась.

— Кларисса, — медленно сказала Дамарис. — Это был очень тяжелый несчастный случай. Тебе повезло, Бенджи тоже…

— Что ты имеешь в виду? — чуть слышно спросила я.

Дамарис взглянула на Джереми, и он кивнул, словно говоря: расскажи ей, не имеет смысла скрывать правду. Харриет и Грегори… погибли, Кларисса. Я молчала, не зная, что сказать. У меня не было слов. Опять смерть! Она появилась так внезапно и схватила людей, которые меньше всего этого ожидали. Мои прекрасные родители мертвы. Милый добрый Грегори… красавица Харриет с синими глазами и вьющимися волосами… они тоже мертвы. Я еле вымолвила:

— И я их больше никогда не увижу… Мне хотелось закрыть глаза, уснуть и все забыть. Они ушли, и я слышала, как они шептались за дверью.

— Может быть, не стоило ей говорить. Ведь она еще ребенок.

— Нет, — ответил Джереми, — она должна взрослеть. Она должна узнавать, что такое жизнь.

Я лежала, вспоминая тех, кто был так полон жизни, — мою маму, отца и Харриет… и теперь они мертвы… Горе переполняло меня. В тот день кончилось мое детство.

Оказалось, что молодые кости действительно быстро срастаются, а молодое тело способно противостоять таким ударам и быстро набирать силу.

Бедный Бенджи I Он стал похож на призрак. Как жестоко жизнь обошлась с ним! Он был таким хорошим и наверняка никогда в жизни не причинил никому вреда… а сам лишился моей мамы из-за Хессенфилда, лишился меня из-за Дамарис, а теперь потерял и родителей, которых любил той редкой, нежной, бескорыстной любовью, на которую способны только такие люди, как Бенджи.

Дамарис и Джереми настояли на том, чтобы он приехал с нами в Эверсли.

Джереми внес меня в Эндерби-холл, где уже ждали Смит и Демон. Лицо Смита сморщилось от удовольствия, когда он увидел меня, так что реки на его лице-карте стали еще глубже. Демон все время подпрыгивал и повизгивал, давая понять как он рад моему возвращению.

Каждый день Джереми носил меня на руках вверх и вниз по лестнице, пока моя нога не зажила, Арабелла, Карлтон и Ли часто приходили навестить меня.

Арабелла очень грустила о Харриет.

— Она, конечно, была искательницей приключений, — сказала она, — но таких, как Харриет, больше нет. Она вошла в мою жизнь очень давно, и сейчас я чувствую, что потеряла частицу себя.

Все хотели, чтобы Бенджи остался с нами, но ему нужно было присматривать за имением, и он ответил, что работа поможет ему пережить горе.

Он не стал просить меня, чтобы я приезжала в Эйот Аббас, наверное потому, что знал: без Харриет это место будет для меня слишком печальным.

Про себя я решила, что стану часто туда наведываться и постараюсь утешить Бенджи.

ГОСТЬ ИЗ ФРАНЦИИ

После того случая прошел почти год, и было решено, что на мое образование следует обратить внимание, а поэтому лучше всего нанять мне гувернантку. Бабушка Присцилла занялась поисками. Она считала, что самый надежный способ найти кого-то — это рекомендация, и когда приходской священник в Эверсли, которому было известно о наших затруднениях, приехал в Довер-хаус и сказал моей бабушке, что он знает подходящего человека, она пришла в восторг.

В назначенное время Анита Харли пришла для беседы и была немедленно одобрена.

Ей было около тридцати лет. Дочь обедневшего священника, которая ухаживала за своим отцом до самой его смерти, теперь она вынуждена была искать средства к существованию. У нее было хорошее образование. Ее отец давал уроки детям местных аристократов, вместе с которыми обучалась и Анита, а поскольку ее способность к учению далеко превосходила способности ее соучеников, с двадцати двух лет она стала помогать отцу в обучении детей, поэтому у нее был достаточный опыт, чтобы заниматься моим образованием.

Мне она понравилась. У нее было чувство собственного достоинства, и ученость не сделала ее синим чулком; она была не прочь повеселиться, ей очень нравилось преподавать английский и историю, в математике она была несколько слабее — одним словом, наши вкусы совпадали. Анита немного знала французский, и мы могли вместе читать рассказы на этом языке. Мое произношение было лучше, чем у нее, потому что уже в отеле я болтала со слугами как истинная француженка, а так как я училась говорить на французском, одновременно учась родному английскому, мои интонации были безупречными.

Нам было очень хорошо вместе. Мы ездили кататься верхом, играли в шахматы и постоянно разговаривали. Анита действительно очень удачно вписалась в наш домашний круг.

Дамарис была довольна.

— Анита научит тебя большему, чем смогла бы я, — сказала она.

К Аните относились как к члену семьи. Она обедала с нами и сопровождала нас, когда мы посещали Довер-хаус или Эверсли-корт.

— Весьма очаровательная девушка, — заметила Арабелла.

— И так умеет ладить с ребенком, — добавила Присцилла.

«Ребенок» тем временем подрастал, быстро приобретая знания. Мне уже было известно о моем происхождении, я знала, что меня считают не по летам развитой, и слышала, как слуги из Эверсли-корта шептались, что я буду «настоящей женщиной»и что не надо никакой цыганки-предсказательницы, чтобы понять, что я стану такой же, как моя мама.

Я не отказалась от своего намерения часто посещать Бенджи. Дамарис одобряла мою «заботу о других». Она сказала, что будет ездить со мной, иначе у нее не будет ни минуты покоя после всего, что случилось на этой дороге.

Мы ездили в Эйот Аббас, стараясь проезжать через лес, где произошло нападение, в дневное время, к тому же нас всегда сопровождала вооруженная охрана. Поездка через этот лес всегда была для меня приключением, хотя теперь воспоминания о Хессенфилде заслонялись памятью о случившемся, и я с печалью думала не только о своем волнующем воображение отце, но и о дорогой Харриет и о Грегори.

Анита сопровождала нас, поскольку Дамарис считала, что я не должна прерывать занятия. Меня это радовало, ведь мы очень подружились. Увы, Эйот Аббас казался совсем другим без Харриет, и это удручало, потому что все в доме говорило о ней.

Дамарис сказала, что Бенджи должен все в доме изменить. Это всегда следует делать, когда случается что-нибудь такое, что нужно побыстрее забыть. Она была очень серьезной, говоря об этом, и я сразу подумала о спальне в Эндерби.

— Наверно, мы сможем что-то посоветовать ему, — сказала Дамарис. — У тебя, Анита, есть какие-нибудь предложения?

У Аниты обнаружилась способность составлять букеты и подбирать цвета. Она призналась мне, что очень хотела заново обставить старый дом приходского священника, в котором она продолжала жить, но у нее не хватало для этого денег.

Итак, мы ездили в Эйот Аббас, и Бенджи был очень рад видеть нас, особенно меня. Но какой же он был печальный!

Как-то раз он сказал, что почти рад тому, что его отец погиб вместе с матушкой, иначе ему было бы очень одиноко без нее. Бенджи намекал, что ему самому очень одиноко.

— Ты должна сделать все, чтобы ободрить его, — сказала мне Дамарис. — Тебе это удастся лучше, чем другим.

— Может быть, мне пожить у него? — вслух подумала я.

Дамарис посмотрела на меня очень внимательно:

— Ты этого… хочешь? — спросила она. Я бросилась к ней на шею.

— Нет-нет, я хочу быть с тобой.

У нее как гора с плеч свалилась, и я не могла не подумать о том, какая я важная персона. Но затем меня вдруг осенило, что все эти люди хотели иметь меня всего лишь в качестве заменителя: Дамарис — вместо потерянного ребенка, Джереми — как средство против приступов меланхолии, Бенджи — потому, что он потерял Карлотту, а теперь и родителей. Я, конечно, была польщена, но мне следовало смотреть фактам в лицо: ведь я нужна им потому, что они не могут получить то, чего хотели на самом деле. Я стала заниматься самоанализом — наверное, благодаря разговорам с Анитой.

Анита, Бенджи и я очень много ездили верхом. Иногда с нами выезжала Дамарис, но она уставала, если долго находилась в седле, поэтому чаще всего мы выезжали втроем. Я думаю, для Бенджи самым лучшим лекарством были эти прогулки. Он очень любил природу и многому научил меня. Я стала разбираться в породах деревьев. С особенным восторгом Бенджи говорил о дубах, которые действительно были великолепны.

— Это истинно английское дерево, — говорил он. — Дуб рос здесь с начала самой истории. Ты знаешь, что друиды особенно почитали его? Под ним они справляли свои религиозные обряды, под его ветвями творили суд.

— Я думаю, некоторые из этих деревьев живут уже не одну тысячу лет, — сказала Анита.

— Это так, — ответил Бенджи. — Наши корабли сделаны из твердой древесины этих деревьев. Говорят, что в наших кораблях бьется сердце дуба.

Я была уверена, что во время бесед о любимых деревьях он забывал о своем горе.

Анита не знала, почему ива плачет, но она рассказала, что осина дрожит, потому что не может успокоиться с тех пор, как из нее был сделан крест Христа. Она рассказала об омеле белой, единственном дереве, которое не стало обещать, что не причинит вреда Бальдуру, самому красивому из северных богов, поэтому злобный Локи смог умертвить его с помощью этого растения.

— У вас романтическая натура, мисс Харли, — сказал Бенджи.

— Я не вижу в этом ничего плохого, — ответила Анита.

Бенджн засмеялся, наверное, впервые за это время.

Мы останавливались в трактирах, ели горячий хлеб с сыром, пироги прямо из печи. Бенджи рассказывал об имении, заботы о котором свалились на его плечи. Я понимала, что он ищет что-то, что сможет сильно заинтересовать его и помочь пережить тяжелую утрату.

Я говорила о нем с Анитой.

— Бенджи совсем не такой, как Джереми, — сказала я. — Джереми носится со своими горестями, и хоть он счастлив в браке с Дамарис, для него этого недостаточно, чтобы он смог забыть, что был ранен на войне.

— Ему не дает покоя постоянная боль, — ответила Анита.

— Да, в то время как боль Бенджи — в его памяти, в комнатах, где они жили. От всего этого можно избавиться. А Джереми некуда уйти от боли в ноге. Она всегда с ним.

И я подумала, что нам надо возвращаться, потому что бедный Джереми несчастен без Дамарис. Мне хотелось увидеть его, утешить своим присутствием. Я знаю, что это помогало, ведь я часто видела, как он смотрит на меня, вспоминая при этом, конечно, как они с Дамарис привезли меня сюда из Франции. Дамарис никогда не сумела бы сделать этого без его помощи, и каждый раз, когда Джереми вспоминал об этом, у него поднималось настроение.

— Бенджи, почему бы тебе не поехать вместе с нами в Эндерби? — спросила я.

— Я бы с удовольствием, — ответил он, — но, видишь ли, мое имение…

Я поняла, что он хочет сказать: убегать было бы бесполезно. Он должен остаться и продолжать вести свою одинокую жизнь.

Мы приехали домой в конце сентября, когда осень позолотила листья, а фрукты на деревьях в саду созрели. Мы с Анитой собирали их, стоя на лестницах, а Смит помогал нагружать ими тачку. Демон сидел, склонив голову набок, и наблюдал за всем этим. Время от времени он срывался с места и прыгал от радости, что мы наконец-то снова вместе.

Приехала Присцилла и вместе с Дамарис стала готовить джемы и всякие припасы на зиму. Это была обычная осень, если не считать владевшего всеми печального настроения. Арабелла очень скучала по Харриет, и это было странно, потому что раньше она часто бывала резка с ней при встречах, и у меня создавалось такое впечатление, что многое в Харриет возмущало ее.

Даже прадедушка Карлтон, казалось, жалел о ее потере, а он никогда не скрывал, что она ему не нравилась. А уж Присцилла совсем загрустила. Потом я узнала, как Харриет помогла ей, когда родилась Карлотта.

— Все мы уйдем со временем, рано или поздно, — сказала Арабелла. — И некоторые из нас уйдут раньше.

Дамарис не любила, когда она так говорила. Она отвечала, что это ерунда и что ее бабушка проживет долго, как Мафусаил.

Прошел еще год. Мне уже было десять лет. Вокруг шли бесконечные разговоры о перемирии, которое, может быть, положит конец войне.

Присцилла считала, что давно пора это сделать. Она не могла понять, с какой стати мы должны обременять себя заботой о том, кто сидел на испанском троне.

Прадедушка Карлтон только посмотрел на нее, качая головой, и пробормотал свое любимое ругательство:

«Женщина!»

— Если они действительно не заключат мир, — сказала Дамарис, — тогда откроется свободное сообщение между Англией и Францией. — Она посмотрела на Джереми. — Я бы хотела поехать в Париж. Хотела бы вернуться туда.

— Сентиментальное путешествие, — ответил Джереми, улыбаясь ей той улыбкой, которую я так любила у него. Когда он так смотрел, я знала, что боль в этот момент его не тревожит и сейчас он вполне доволен жизнью.

— Интересно, что стало с Жанной? — задумчиво сказала Дамарис. — Надеюсь, с ней все хорошо.

— Она сумеет позаботиться о себе, — уверил ее Джереми.

— О да. Я никогда не забуду, как она заботилась о Клариссе.

— Я тоже, — ответил Джереми. Дамарис была очень счастлива. Она опять ждала ребенка.

— На этот раз я буду очень осторожна, — сказала она.

Доктор велел ей много отдыхать и напомнил, что с тех пор, как она перенесла лихорадку, здоровье у нее не блестящее, а выносить ребенка трудно даже для здоровой женщины.

Дамарис вся сияла, Джереми тоже. Тени рассеивались. Этот ребенок чрезвычайно важен. Если у них появится ребенок, то обязательства, связывающие меня с ними, будут сняты. Странно, что я думала об этом как об обязательствах, но это так, ибо теперь я знала, что путешествие во Францию, за мной, положило начало их новым отношениям. До этого были лишь два несчастных человека. Я радовалась, что сыграла такую роль в их жизни, но моя ответственность за их счастье с каждым днем росла. Теперь же я поняла, что должна позаботиться о Бенджи, потому что много лет тому назад покинула его. Не то чтобы я сделала это по собственному желанию — у меня не было выбора, но должна признаться, что если бы нужно было выбирать, я по доброй воле ушла бы с Хессенфилдом, а значит, лишила бы Бенджи дочери.

Приближалось Рождество. Арабелла настояла, чтобы мы все приехали в Эверсли-корт. Она сказала, что Бенджи тоже должен приехать, и он обещал.

Дамарис попросила нас сделать все, чтобы поднять ему настроение, ибо Рождество — это время, когда особенно мучительно вспоминать о тех, кого потерял. Я чувствовала, что все были чуть-чуть излишне веселы, притворяясь, что это Рождество ничем не отличается от других.

Мы с Анитой пошли в лес собирать остролист и плющ. Нам удалось разыскать омелу, а Смит даже помог принести рождественское полено. Старина Демон казался веселее всех. Все дорогие ему существа — Джереми, Дамарис, Смит, я — были живы-здоровы, а раз так, он был счастлив.

Арабелла сказала, чтобы мы даже и не помышляли об отъезде из Эверсли-корта до самой Двенадцатой ночи, хотя все живут совсем рядом. Это относилось также к Присцилле и Ли.

Мы украсили Эндерби-холл, хотя знали, что нас здесь не будет. Я слышала, как одна из служанок сказала:

— Интересно, что подумают духи?

— Им это не понравится, — философски заметила другая.

Они были твердо убеждены, что в Эндерби таится что-то нехорошее.

— Обидно уезжать отсюда, — сказала я Дамарис, — все так красиво получилось.

— Твоя прабабушка и слышать не хочет, — ответила она. — Зато приятно будет вернуться домой. Да и Смиту будет весело встретить здесь Рождество.

— Смиту и Демону, — уточнила я. — Я приеду утром после Рождества, чтобы раздать им подарки.

— Дорогая Кларисса, ты добрая девочка, — сказала Дамарис.

— На самом деле это не доброта. Мне просто захочется увидеть Смита и Демона, потому что без Харриет и Грегори атмосфера в Эверсли, наверно, будет немного гнетущей.

— Ты становишься слишком самокритичной, — засмеялась Дамарис. Потрепав меня за волосы, она продолжала:

— Ты только подумай, к следующему Рождеству у меня уже будет ребенок. Мне никак не дождаться апреля.

— Надеюсь, это будет девочка, — сказала я. — Я хочу девочку.

— А Джереми хочет мальчика.

— Мужчины всегда хотят мальчиков. Они видят в них свое возрождение.

— Дорогая Кларисса, ты доставила столько радости мне и Джереми!

— Я знаю.

Она опять засмеялась и спросила;

— Ты всегда говоришь то, что думаешь? Я подумала и ответила:

— Не всегда.

Итак, мы поехали в Эверсли. Все было как и положено в Рождество. Бенджи приехал перед Рождеством и очень мне обрадовался.

Накануне Рождества, как всегда, мы пошли в церковь на всенощную. Это всегда было самой лучшей частью праздника — пение рождественских гимнов и веселых песен, а потом возвращение пешком через поля в Эверсли-корт, где нас уже ждали горячий суп, поджаренный хлеб, подогретое вино, сливовый торт. Мы стали обсуждать службу, сравнивать ее с прошлогодней, все были веселы и никто не хотел спать. Раньше мы всегда обсуждали, кто какие роли будет играть в шарадах Харриет. Она подготавливала их, раздавала всем роли и осуществляла общее руководство. Мы не забудем этого.

В наших спальнях горел огонь в каминах, кровати согревались грелками. Анита и я делили на двоих одну комнату, хотя в доме было множество комнат, все восточное крыло было заперто и покрывалось пылью.

Мы не возражали против этого. В ночь накануне Рождества мы долго лежали без сна, потому что были слишком возбуждены. Анита рассказывала мне, как отмечали рождественские праздники в доме приходского священника, ее отца, как к ним приезжала ее старая тетка, как им приходилось экономить, и поэтому она рада оказаться в семье, где всего в достатке. Она приходила в ужас от мысли, что ей придется жить с теткой, и тогда решила сама зарабатывать на жизнь.

— Дорогая Анита, здесь у тебя всегда будет дом, — сказала я.

Она ответила, что очень мило с моей стороны пытаться утешить ее, но ее положение ненадежное, потому что, если вдруг она кого-то обидит, ее тут же уволят.

Рождественское утро было ясным, на траве и ветках деревьев и кустов сверкал иней, делая все похожим на сказку. Пруды замерзли, но после восхода солнца все должно было измениться. Утром пришли певцы, и по традиции их пригласили в дом, чтобы они пели специально для нас, а потом их угощали сливовым пирогом и пуншем, приготовленным в особой большой чаше. Мы с Анитой наполняли бокалы. В общем, все было так, как и в другие праздники Рождества, которые я помню с тех пор, как приехала в Англию.

Потом был большой рождественский обед с разнообразными блюдами: индейкой, цыплятами, ветчиной, говядиной, со множеством пирогов разной формы. Стол ломился от яств. Был еще сливовый пудинг и совершенно незнакомое мне блюдо — сливовая каша, что-то вроде супа с изюмом и специями.

После обеда мы играли во всевозможные игры, включая прятки по всему дому. Играли мы и в шарады, но это было ошибкой, потому что напомнило нам о Харриет. Присцилла быстро предложила другую игру. Мы танцевали под звуки скрипки, и кто-то даже пел песни. Некоторые из наших соседей присоединились к нам, и получилась большая шумная компания, так что кое-кто из нашей семьи был рад, когда день закончился.

— Рождественские праздники после тяжелой утраты неминуемо приправлены печалью, — сказала Анита.

Когда мы лежали, так без сна, я рассказала ей кое-что о Харриет.

— Она была необычным человеком, — сказала я. — Такие люди, как она, не могут пройти по жизни, не оказав влияния на других.

Я думала о красоте своей матери и Хессенфилда, и гадала, буду ли я походить на кого-нибудь из них, когда вырасту.

Наконец мы заснули и проснулись на следующее утро довольно поздно. В доме уже все были на ногах. Когда мы спустились к завтраку, пробило девять часов.

Слуга сказал нам, что Дамарис ушла в Эндерби. Она хотела посмотреть, все ли в порядке, и сказать Смиту, что нас упросили остаться на некоторое время.

Мы с Анитой еще завтракали, когда вошел Бенджи. Мы сказали ему, что собираемся проехаться до Эндерби и что Дамарис уже ушла. Она пошла пешком, потому что больше не ездила верхом, соблюдая осторожность. Но ей нравились прогулки пешком, хотя доктор предупредил ее, что она не должна ходить на большие расстояния.

Бенджи немного поболтал с нами, а потом мы все поехали в Эндерби. Мы привязали наших лошадей и вошли в дом. Дверь была открыта. Ничего обычного в этом не было, ибо мы знали, что в доме находится Дамарис. Но меня мгновенно поразила тишина в доме. Обычно, когда я входила, ко мне с лаем бросался Демон. От этой тишины, не знаю почему, у меня мурашки по спине побежали. Казалось, дом изменился, словно я увидела его глазами слуг, — дом, в котором могут случаться нехорошие вещи, дом, который посещают души тех, кто мучился в нем и был несчастлив.

Но это было мимолетное ощущение. Очевидно, Смита нет в доме. Он часто брал с собой Демона и подолгу гулял с ним по сельским дорогам, по полям.

— Тетя Дамарис! — позвала я. Никто не ответил. Наверное, она наверху и не слышит, успокаивала я себя. Я сказала:

— Пойдемте поищем ее, — и посмотрела на своих спутников.

Было ясно, что у них не бегают по спине мурашки, как у меня. Я стала подниматься по лестнице и увидела туфлю Дамарис на верхней площадке.

— Что-то случилось, — прошептала я. Потом я увидела ее. Она лежала на галерее менестрелей; лицо у нее было совсем белое, ноги подогнуты. Анита опустилась перед ней на колени.

— Она дышит, — сказала Анита. Я тоже опустилась возле, глядя на мою любимую Дамарис, которая издала еле слышный стон. Бенджи сказал:

— Нужно вынести ее отсюда.

— Давайте перенесем ее в одну из комнат, — предложила Анита.

Бенджи поднял Дамарис. Она застонала, и я догадалась, что что-то случилось с ребенком. Ему было еще слишком рано появляться на свет. О нет, — взмолилась я, — только не это!

Бенджи шел очень осторожно. Я открыла дверь, и он положил Дамарис на кровать. Это была комната, которую она недавно обновила, заменив бархат на дамаск.

— Я сейчас же пойду за доктором… — сказала Анита.

— Нет, — перебил ее Бенджи. — Это сделаю я. Вы оставайтесь с ней… вы обе. Посмотрите за ней, пока я не вернусь с доктором.

У Аниты был опыт ухаживания за больными: несколько лет она ухаживала за своим отцом. Она накрыла Дамарис одеялами и попросила меня принести грелки. Я помчалась на кухню. Плита вовсю топилась. Ну где же Смит? Если бы он скорее пришел домой, он мог бы очень помочь. Но я знала, что он уходил с Демоном за несколько миль, и до его возвращения мог пройти еще целый час.

Я принесла грелки, и Анита обложила ими Дамарис. Она печально посмотрела на меня.

— Боюсь, твоя тетя потеряет ребенка, — сказала она. Дамарис открыла глаза. Сначала она ничего не понимала, потом увидела меня и Аниту.

— Мы пришли и обнаружили тебя на галерее, — сказала я.

— Я упала, — ответила она, потом посмотрела вверх и увидела дамасковый полог. — О нет, нет, — застонала она. — Не здесь… ни за что… ни за что…

Анита дотронулась до ее лба, и хотя Дамарис закрыла глаза, лицо у нее было встревоженным.

Наконец приехал Бенджи с доктором. Когда доктор осмотрел Дамарис, он сказал:

— Она потеряет этого ребенка.

В Эндерби наступили печальные дни. Дамарис оправилась, но была в отчаянии.

— Кажется, у меня никогда не будет детей, — говорила она.

Присцилла постоянно навещала ее, но ухаживала за ней Анита, ставшая незаменимой в доме. Бенджи остался у нас. Он сказал, что не уедет, пока не будет уверен, что Дамарис в безопасности.

Я слышала, как шептались слуги:

— А все этот дом, — говорили они. — Он полон призраков. Почему бы вдруг госпожа упала? Я считаю, что кто-то или что-то толкнуло ее.

— В этом доме никогда не будет счастья. О нем уже давно ходят всякие слухи.

Я начала задумываться, действительно ли в этом что-то есть? Когда дом затихал, я становилась под галереей и воображала, что тени наверху обретают очертания, становятся людьми, которые давным-давно жили здесь.

Бенджи часто навещал нас в ту весну и лето, и однажды во время его визита Анита вошла в классную комнату, сияя от радости.

— У меня для тебя новость, Кларисса, — сказала она. — Я выхожу замуж.

Я посмотрела на нее в изумлении, и вдруг меня осенила догадка.

— Бенджи! — воскликнула я. Анита кивнула.

— Он сделал мне предложение, и я приняла его. О, я так рада! Он самый добрый человек из всех, кого я знала. Он действительно чудесный человек, и я не могу поверить своему счастью.

Я сжала ее в объятиях.

— Я так довольна, так счастлива! Ты и Бенджи… Это же ясно… и это абсолютно правильно!

Я почувствовала, как огромная ответственность свалилась с моих плеч. Эта сосредоточенность на своих обязательствах стала какой-то навязчивой идеей. И вот Бенджи перестал быть кем-то, кому я что-то должна. Он потерял Карлотту и меня — что ж, зато теперь у него будет Анита.

Комментарий Арабеллы был таков:

— Харриет осталась бы довольна.

Все сошлись на том, что для обоих это наилучший вариант.

— Кстати, — сказала Присцилла, — нам нужно подумать о новой гувернантке для Клариссы.

— Такую, как Анита, мы уже не найдем, — вздохнула Арабелла.

Дамарис сказала, что временно учить меня будет она сама, и добавила, что Аниту следует выдать замуж из Эндерби, который, в конце концов, стал теперь ее домом.

И наконец сыграли свадьбу. Приготовления захватили Дамарис, так как она решила, что Анита должна почувствовать себя членом нашей семьи. Мы все были особенно рады за Бенджи. Он изменился: меланхолия покинула его, и было чудесно, что наконец-то к нему пришло счастливое событие.

Итак, Анита и Бенджи поженились и уехали возрождать Эйот Аббас.

Мне исполнилось одиннадцать лет, когда был подписан Утрехтский мир. Все вздохнули с облегчением, ведь это означало, что война кончилась. Прадедушка Карлтон постоянно обсуждал это событие, и за обеденным столом в Эверсли-корте ни о чем другом почти не говорили. Он стучал кулаком по столу и распространялся о порочности якобитов, о том, что подписание мира было для них решающим ударом.

— Это самое лучшее, что могло случиться, — сказал он. — Отличный урок для предателей. Луи вынужден будет теперь выгнать их из Франции. Этого не избежать. Теперь они начнут тайком пробираться в Англию.

— Каждый имеет право на собственные взгляды, отец, — напомнила ему Присцилла.

Он посмотрел на нее из-под кустистых бровей и огрызнулся:

— Нет, если это вероломные якобиты.

— Даже если это они, — настаивала Присцилла.

— Женщина, — пробормотал прадедушка Карлтон.

Мы были рады, что война закончилась, а поскольку королем Испании стал Филипп Анжуйский, вся эта война теперь казалась бессмысленной. Брат Присциллы, Карл, занимавший высокий пост в армии, должен был приехать домой, и это не могло не доставить большую радость Арабелле и Карлтону. Год прошел мирно. Летом я гостила в Эйот Аббасе и наслаждалась происшедшими в доме переменами. Без сомнения, Анита и Бенджи были счастливы. Дом стал напоминать те времена, когда там жила Харриет.

Был довольно холодный сентябрьский день; упорно не расходившийся туман скрывал солнце. Я поехала в Эверсли-корт, так как было воскресенье, а у нас вошло в обычай по воскресеньям обедать там. Бабушка Присцилла настаивала на сохранении этого обычая, чтобы подбодрить Арабеллу, которая так и не отошла после смерти Харриет и здоровье которой уже не было таким крепким.

Даже я видела перемену в обоих стариках. Арабелла временами выглядела очень печальной. Она как будто заглядывала в свое прошлое, и ее взгляд затуманивался, когда она что-то вспоминала. Прадедушка стад более раздражительным, и иногда его было трудно в чем-то убедить.

После обеда мы сидели, потягивая бузинную настойку из кладовой Арабеллы, обсуждая ее качество и сравнивая ее с вином последнего урожая. Карлтон, как всегда, сел на своего любимого конька — якобитов.

Тот факт, что мой отец был одним из их лидеров, не имел значения. Всякий раз, когда Карлтон вспоминал о них, лицо его становилось чуть краснее и брови подрагивали от возмущения.

Я всегда хотела защитить якобитов, потому что, когда он так говорил о них, передо мной как живой вставал Хессенфилд. Иногда я думала, знает ли об этом Карлтон? Он имел вредную привычку постоянно дразнить молодых людей, которые были ему интересны, и дразнить тем настойчивее, чем больше они ему нравились. Я часто видела, как эти сверкающие глаза выглядывали из-под густых бровей, которые, казалось, становились все гуще с каждым разом, что я его видела.

Даже сейчас, хотя предполагалось, что он говорит с Ли и Джереми, глаза его были устремлены на меня. Вероятно, он заметил мой румянец и блеск в глазах.

— Ха, ха! — воскликнул он. — «Вон!»— сказал король Франции. Двор Сен-Жермена! Какое право имеет Яков на свой двор, когда его изгнали из единственного, на который он мог претендовать!

— У него было на это разрешение короля Франции, — напомнил ему Джереми.

— Король Франции! Враг нашей страны! Конечно, он готов на все, чтобы досадить Англии.

— Естественно, — вставил Ли. — Ведь он был с нами в состоянии войны.

— Был! Ах, был! — воскликнул Карлтон. — Что же теперь будет с нашими маленькими якобитами, а?

Я больше не могла сдерживаться. Я подумала о Хессенфилде, храбром, сильном, высоком. С течением времени он стал даже выше в моем представлении, и я до такой степени возвысила его добродетели и свела на нет недостатки, что он превратился в какой-то идеал. Второго такого не существовало, и если он был якобитом, значит, якобиты были замечательными.

— Они не маленькие! — взорвалась я. — Они высокие… выше, чем ты.

Карлтон в изумлении уставился на меня.

— Ах вот как? Так значит, эти предатели — раса гигантов, верно?

— Да, это так! — вызывающе воскликнула я. — И они храбрые и…

— Вы только послушайте! — воскликнул Карлтон. Глаза его широко открылись, кустистые брови взметнулись вверх, а челюсть подергивалась, как обычно, когда он пытался подавить веселье. Но он все-таки сердито стукнул по столу. — Среди нас есть маленький якобит. Так, моя девочка, а знаешь ли ты, что делают с якобитами? Их вешают за шею, и они висят, пока не умрут. И они заслуживают это.

— Перестань, Карлтон, — сказала Арабелла. — Ты пугаешь ребенка.

— Нет, не пугает! — закричала я. — Он только сказал, что якобиты маленькие, а они не маленькие.

Карлтон не мог отказать себе в удовольствии поддразнить меня.

— Я вижу, нам надо быть внимательными. Надо последить, чтобы она не устроила заговора здесь, в Эверсли. Пожалуй, она поднимет восстание, вот что она сделает.

— Не говори ерунды, — сказала Арабелла — Попробуй-ка этих сладостей, Кларисса. Дженни сделала это специально для тебя. Она сказала, что ты их любишь.

— Как ты можешь говорить о сладостях, когда наша страна подвергается риску! — воскликнул Карлтон.

Но я знала, что он только забавляется по моему поводу, и была довольна, что смогла высказать свою точку зрения о росте якобитов и защитить Хессенфилда. Я повернулась к конфетам и выбрала ту, которая пахла миндалем, потому что я их особенно любила.

Внимание Карлтона отвлекли от меня, но он продолжал говорить о якобитах.

— Говорят, королева благосклонна к своему брату. Вот что получается по женской логике. Я посмотрела на него в упор и сказала:

— Это измена королеве. И это похуже, чем говорить, что якобиты высокие.

Его подбородок задрожал от смеха, но он опять свирепо посмотрел на меня.

— Вот видите, она всех нас выдаст.

— Это ты так сделаешь, — напомнила я ему, — высказываясь против королевы.

— Довольно, Кларисса, — сказала Присцилла, которая всегда нервничала, когда говорили о политике. — Я устала от этого разговора. Давай оставим мужчин одних, если им нравится вести свои глупые настольные баталии. Мне думается, недавно заключенный мир и потери, которые мы понесли на пути к нему, будут хорошим ответом на все их теории.

Иногда Присцилле, довольно кроткой по натуре, удавалось утихомирить Карлтона как никому другому, даже Арабелле.

Бабушка была необыкновенной женщиной. Она родила мою мать тайно в Венеции. В свое время я узнаю, как это произошло, потому что в обычае женщин нашей семьи было вести дневники, в которые они открыто и честно записывали все, что с ними случалось. Это было для них делом чести; и когда нам исполнялось восемнадцать лет — или раньше, по обстоятельствам, нам разрешали прочесть жизнеописание наших предшественниц.

Мы как раз собирались подняться из-за стола и оставить мужчин, когда вошел ошарашенный слуга.

Арабелла спросила:

— В чем дело, Джесс? Джесс сказал:

— О, миледи, кто-то стоит у дверей. Это иностранка… кажется, она не знает языка. Она только стоит там и все повторяет: «мисс Кларисса»и «мисс Дама-рис». Вот и все, что я мог понять, миледи. Остальное какая-то ерунда…

Дамарис поднялась.

— Надо посмотреть, в чем дело. Ты говоришь, она упомянула меня?

— Да, госпожа. Она сказала «мисс Дамарис», ., только это. И еще «мисс Кларисса».

Я последовала за Дама рис в зал. Арабелла и Присцилла шли за нами. Большая дубовая дверь была открыта, и на пороге стояла фигура в черном.

Это была женщина, сжимавшая в руках мешок. Она что-то быстро говорила по-французски. Слушая ее, я вдруг вспомнила язык и подбежала к ней.

Она смотрела на меня, не веря своим глазам. Я очень изменилась за эти годы, но все же узнала ее.

— Жанна! — воскликнула я.

Она очень обрадовалась, протянула ко мне руки, и я кинулась к ней.

Потом подошла к Дамарис. Жанна отпустила меня и, боязливо посмотрев на нее, начала быстро и сбивчиво говорить, однако, я легко понимала ее речь, смысл которой был таков.

Мы всегда говорили, что будем ей рады. Мы звали ее с собой, но она не могла оставить свою мать и бабушку, поэтому не поехала с нами. Но мы сказали, что она может приехать, и она запомнила это. Бабушка умерла, мать ее вышла замуж, и Жанна теперь была свободна. Поэтому она вернулась к своей маленькой Клариссе, которую спасла, когда та осталась совсем одна. И она опять хочет быть с ней… а Дамарис сказала…

Дамарис на своем ломаном французском сказала, что мы рады видеть Жанну.

Арабелла, сносно говорящая по-французски, так как до Реставрации жила в замке во Франции, ожидая, когда Карл II вновь обретет свой трон, сказала, что она уже слышала о заслугах Жанны и приглашает ее в свой дом.

Дамарис только повторяла:

— Конечно. Конечно.

Я вдруг перенеслась обратно в сырой подвал, где только Жанна могла защитить меня от жестоких улиц Парижа и от жизни. И я закричала:

— Ты понимаешь, что они говорят, Жанна? Ты остаешься с нами. Ты приехала к нам, и теперь твой дом здесь.

Жанна заплакала и снова обняла меня, глядя на меня с удивлением, словно я сделала что-то очень умное, когда так выросла.

Мы подвели ее к столу, и она в изумлении раскрыла глаза от такого обилия пищи.

Дамарис объяснила, кто такая Жанна, и прадедушка Карлтон поднялся довольно тяжело, потому что, как я уже говорила, он постарел и суставы его потеряли свою подвижность, хотя он и не признавался в этом, и сказал ей по-французски с сильным английским акцентом, что любой, кто сослужил службу члену его семьи, не будет жалеть об этом. И хотя Жанна не все поняла, что он сказал, ей стало ясно, что ее приезду рады.

Дамарис сказала, что Жанна, вероятно, голодна. Принесли горячего супа, который она с жадностью съела, потом ей дали говядины. Она рассказала нам, как ей хотелось поехать в Англию, но во время войны это было невозможно. А теперь заключен договор и война прекратилась, и Жанна наконец нашла лодку, которая перевезла ее на этот берег. Это было очень дорого, но ей удалось скопить денег, когда уже не нужно было содержать мать и бабушку. Когда мир был заключен, она уже готова была ехать.

Вот таким образом Жанна оказалась в Англии.

СЭР ЛАНСЕЛОТ

Удивительно, что великие события, которые кажутся такими далекими от нас, могут играть решающую роль в поворотах нашей жизни. Если бы не великая революция, когда католик Яков был скинут с трона и на него сели протестант Вильгельм и Мария, я никогда не родилась бы. И мои приключения во Франции — все это следствие той же ситуации. Но мирные годы, которые я провела в Эверсли, заставили меня забыть эти впечатляющие конфликты, и только когда прадедушка Карлтон так яростно заговорил о якобитах, я вспомнила, что борьба продолжается.

Благодаря заключению мира Жанна оказалась с нами, и должно было последовать что-то еще более значительное — и все из-за этого мира.

Жанна с радостью поселилась в нашем доме и постоянно пребывала в состоянии восторга. Она говорила, что ей кажется, будто она снова прислуживает в отеле лорду и леди Хессенфилд. В течение первых недель для Жанны было чудом то, что ей не нужно заботиться о еде. Она беспрестанно разговаривала, и я обнаружила, что могу свободно болтать с ней: основы французского, заложенные с малолетства, позволили мне очень быстро восстановить мои знания. Жанна имела поверхностные знания английского благодаря моей матери и мне, и так как она очень быстро все усваивала, у нас не возникало трудности в общении.

Она рассказала мне, как ей было грустно, когда я уехала, хотя она знала, что для меня так будет лучше и это большое счастье, что тетя Дамарис нашла меня. — Нам было очень трудно зимой, когда торговля шла совсем плохо, — рассказывала она мне. — Ну, я ходила мыть полы, если подворачивалась такая работа… И что это приносило? Всего лишь несколько су. Надо было содержать мать и бабушку. Весной и летом я могла как-то продержаться благодаря цветам. Мне нравилось продавать цветы. Это давало мне свободу. Но работать для торговцев… о, моя дорогая, ты этого не знаешь. Те дни в отеле, когда я работала на милорда и миледи… ах, это был рай… или почти рай. Но здесь было совсем другое…

Она рассказывала, что должна была работать и работать все время, без отдыха, иначе у нее вычитали деньги за потерянное время.

— Одну зиму я работала на аптекаря и бакалейщика. Мне нравилось, как там пахло, однако, работа была тяжелая. Но я выполняла ее, а иногда обслуживала посетителей в магазине. Я научилась взвешивать корицу, сахар, молотый перец… и мышьяк тоже. Его продавали модным дамам. Он каким-то образом улучшал цвет лица… Но их всегда предупреждали, что с ним надо обращаться очень осторожно. Чуть-чуть побольше — и, мой Бог, можно получить не только хороший цвет лица. Получишь еще гроб и шесть футов земли сверху.

Манера Жанны разговаривать, мешая французскую и английскую речь, была довольно колоритна. Разговаривая с ней, я мысленно переносилась в мою жизнь в Париже — и не только в темный сырой подвал, но и в то чудесное время, когда Жанна была нашей служанкой. Моя красивая мама наносила тогда мимолетные визиты в детскую, а мой замечательный Хессенфилд приходил еще реже.

Жанна внесла новые веяния в Эндерби. Она показала мне, как делать новую модную прическу. У нее самой были прекрасные волосы, и она иногда зарабатывала несколько су, помогая парикмахеру. Воспоминания об этом вызывали у нее веселый смех. Она появлялась, сгибаясь под тяжестью двух или трех фунтов пудры, вся напомаженная, — бедная продавщица цветов, выглядящая как великосветская леди. Это был один из способов заработать деньги, хотя потом Жанна мучилась, избавляясь от модной прически.

Но больше всего ей повезло с аптекарем. Она там хорошо себя зарекомендовала, и ей даже предложили остаться, что она и сделала; там ей удалось скопить достаточно денег, чтобы поехать в Англию.

Интересно было слушать рассказы Жанны о дамах Парижа. Она вышагивала по комнате, подражая их изысканной походке. Эти дамы пили уксус, чтобы сделаться стройнее, и принимали мышьяк в надлежащих дозах, чтобы иметь приятный оттенок кожи. Жена аптекаря тоже стремилась быть леди. У нее всегда под рукой был мышьяк, и она каждый день выпивала пинту уксуса; ее прическа была чем-то потрясающим, по ночам это изумительное сооружение заворачивалось в своеобразный футляр, что делало эту штуковину в два раза больше. Она ложилась в постель, поддерживая фальшивые волосы, пудру и помаду деревянной подушкой, в которой было вырезано углубление для шеи, и все это, несмотря на неудобства, доставляло леди огромное удовлетворение.

Радость Жанны передавалась мне, и мы с ней смеялись и болтали часами. Дамарис наслаждалась, видя нас вместе. Приезд Жанны стал очень счастливым событием.

Однажды из Эверсли-корта приехал слуга со специальным посланием от Арабеллы. Она сообщала, что к ним приехал гость из семьи Филдов, из замка Хессенфилд на севере Англии. Оказалось, что теперешний лорд Хессенфилд хотел познакомиться со своей племянницей.

Меня охватило огромное волнение. Дамарис, однако, была встревожена. Вероятно, она считала, что семья моего отца попытается забрать меня у нее.

Мы сразу поехали в Эверсли. Арабелла ждала нас, очень обеспокоенная.

— Этот человек — какой-то родственник теперешнего лорда, — шепнула она нам. — Думаю, его послали на разведку.

Сердце мое колотилось в груди, когда я вошла в дом. Арабелла взяла меня за руку.

— Он, наверно, что-то предложит, — продолжала она. — Что бы он ни сказал, мы должны это потом вместе обсудить. Не обещай ничего, не подумав.

Я едва ее слышала. Я могла думать только о том, что узнаю еще что-то о семье моего отца.

Приезжий был высок, как Хессенфилд, со светлыми рыжеватыми волосами. У него были четкие черты лица, как у отца, каким я его помнила, и пронзительные голубые глаза.

— Это Кларисса, — сказала Арабелла, выставляя меня вперед.

Он быстро подошел и взял меня за руки.

— Да, — сказал он, — я вижу сходство. Ты настоящая Филд, моя дорогая Кларисса… не так ли?

— Да, это мое имя. А ваше как?

— Ральф Филд, — ответил он. — Мой дядя, лорд Хессенфилд, знает о твоем существовании и хочет познакомиться с тобой.

— Он… брат моего отца?

— Вот именно. Он говорит, что это не правильно — иметь такую близкую родственницу и ни разу не увидеть ее.

— О-о.

Я обернулась и посмотрела на Дамарис. Она слегка нахмурилась. Ее тревожило, что этот человек приехал за мной…

— Мы считаем, что такое положение вещей надо немедленно исправить, — продолжал Ральф Филд. — Ты ведь хочешь познакомиться со своей семьей?

Я старалась не смотреть на Дамарис.

— О да, конечно.

— Я надеялся, что смогу взять тебя с собой.

— Вы имеете в виду просто визит?

— Да, именно так. Дамарис торопливо сказала:

— Нам нужно время, чтобы подготовить Клариссу к этому визиту. Север — это очень далеко.

— Можно сказать, на другом конце страны: вы — на крайнем юге, мы — на севере, почти на границе.

— Это довольно беспокойная часть страны? Ральф засмеялся.

— Не более, чем вся остальная Англия, я полагаю. Вы можете быть уверены, что Филды знают, как надо заботиться о членах своей семьи.

— Я в этом уверена. Но для ребенка… Я почувствовала легкое раздражение. До каких пор они будут относиться ко мне как к ребенку? В такие моменты я сильнее всего чувствовала, что задыхаюсь от этой любви, которой они меня окружили. Она была словно большое одеяло — теплое, мягкое и удушливое.

— Тетя Дамарис, — твердо сказала я, — я должна увидеть семью моего отца.

Я сразу пожалела, что так сказала. Эти слова причинили ей боль. Я подошла к ней и взяла ее за руку.

— Это же ненадолго, — успокоила я ее. Арабелла быстро сказала:

— Мне кажется, необходимо время, чтобы все продумать. Может быть, через год или…

— Мы все с нетерпением ждем встречи с нашей родственницей. Ее отец был главой семьи. Для нас его смерть была большим ударом, ведь он умер в расцвете сил, так внезапно.

— Это было очень давно, — сказала Дамарис.

— Но это не умаляет нашу трагедию, мадам. Мы хотим узнать его дочь. Лорд Хессенфилд мечтает, что она ненадолго приедет к нам.

Дамарис и Арабелла обменялись взглядами.

— Мы подумаем, — сказала Арабелла. — А теперь вы, наверно, устали с дороги. Для вас приготовят комнату. Вы же не собираетесь сегодня в обратный путь?

— Миледи, вы так добры. Я воспользуюсь вашим гостеприимством. Может быть, мне удастся убедить Клариссу поехать со мной; я уверен, если бы она знала, как мы хотим увидеть ее, то сразу согласилась бы. Она еще молода принимать такие решения, — сказала Арабелла.

И вновь это подчеркивание, что я еще мала. Именно в этот момент я решила, что обязательно поеду и увижусь с семьей отца.

Бедная Дамарис! Она была очень огорчена. Она, очевидно, думала, что если я поеду на север, то уже никогда не вернусь.

Начались семейные совещания. Прадедушка Карл-тон был категорически против моего отъезда.

— Проклятые якобиты! — рычал он, багровея. — Хоть уже мир, но они все не успокоятся. Они все еще пьют за короля с того берега. Нет, она никуда не поедет.

Но прадедушка Карлтон уже не обладал такой властью, как раньше, и Арабелла наконец решила, что ничего не будет плохого, если я поеду с кратким визитом.

Присцилла в сомнении твердила, что я еще слишком мала для такого путешествия.

— Но ведь она поедет не одна, — настаивала Арабелла. — У нее будет хорошая охрана. Жанна могла бы поехать с ней в качестве горничной. Это будет только способствовать усовершенствованию девочки во французском. Я всегда считала, что она не должна его забывать.

— А как же Дамарис? — не унималась Присцилла. — Она будет так несчастна без нее.

— Моя дорогая Присцилла, — сказала Арабелла, — конечно, она будет скучать без ребенка. Мы все будем скучать и будем счастливы, когда она вернется. Но не может же Дамарис вечно держать ее при себе… ради своего удобства. Ей нужно помнить, что у Клариссы есть своя собственная жизнь.

Присцилла с жаром воскликнула:

— Не хочешь ли ты сказать, что Дамарис эгоистка, мама? У Дамарис такая добрая натура…

— Знаю, знаю. Но она придает Клариссе слишком большое значение. Я знаю, что она сделала для Клариссы… и что Кларисса сделала для нее. Но все же она не может запретить девочке видеть родственников ее отца, только по той причине, что ей будет очень скучно без нее.

Присцилла замолчала. Позже дискуссия была продолжена. Ли считал, что я должна ехать. В конце концов, они были моими родственниками.

— И это всего лишь визит, — сказал он. Джереми был против, главным образом потому, что это расстраивало Дамарис.

Именно тогда я действительно почувствовала, будто я в каком-то замкнутом пространстве, куда не пропускают воздуха. И я решила, что имею право выбрать свое собственное будущее.

Я сказала:

— Тетя Дамарис, я обязательно поеду, чтобы увидеться с семьей моего отца. Я должна.

На мгновение ее глаза погрустнели. Потом она села, притянула меня к себе, очень серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Конечно, поедешь, моя дорогая. Ты права. Ты должна ехать. Просто я очень не люблю оставаться без тебя. Хочу тебе что-то сказать: я опять жду ребенка.

— О, тетя Дамарис!

— Ты будешь молиться за меня, не правда ли? Молись, чтобы на этот раз у меня было все хорошо. Вся моя воинственность покинула меня. Я обвила ее шею руками.

— Я не поеду, тетя Дамарис! Нет, я не могу ехать, иначе буду беспокоиться о тебе! Знаешь, что я сделаю?

Я подожду, пока у тебя родится малыш, а уж потом поеду к брату моего отца.

— Но, дорогая, ты не должна думать обо мне.

— Как же мне не думать! Я не смогу быть счастлива, если меня здесь не будет. Я хочу быть здесь, с тобой. Хочу сшить какую-нибудь одежду для малыша. Хочу убедиться, что с тобой все в порядке.

Так мы и решили. Я на время отложу свою поездку на север и поеду через несколько месяцев, когда все уладится.

Бабушка Присцилла была очень довольна моим решением. Она нежно поцеловала меня.

— Лучше и не могло быть, — сказала она. — Дамарис так рада, что ты останешься с ней. Надо молиться, чтобы на этот раз у нее родился здоровый ребенок.

Ральф Филд уехал, взяв с нас обещание, что через несколько месяцев я навещу своих родственников.

И мы занялись приготовлениями к появлению малыша. Сначала Дамарис очень боялась, что мы потеряем его, если будем много о нем говорить. Но я положила этому конец. Я считала, что если все время думать о худшем, то каким-то таинственным образом это худшее произойдет. Поэтому я стала требовать, чтобы все верили, что на этот раз ребенок будет жить. Я ухаживала за Дамарис с заботой и нежностью, тем более, что чувствовала себя виноватой за мою недавнюю неверность ей.

Жанна оказалась очень полезной в этот период. Я поражалась происшедшей в ней перемене. Во Франции она все время была чем-то озабочена: сначала необходимостью всем угодить в отеле, а затем — еще большей необходимостью выжить в подвале. Она была измучена заботами, и все это подавляло ее живую натуру.

А как только она поняла, что обрела безопасность и уют в этой семье, из которой ее не выгонят, если она не совершит какого-нибудь ужасного преступления, Жанна возвратилась в свое обычное состояние.

Нам было очень смешно, когда Жанна говорила на английском, да она и сама радовалась, видя наши улыбки и слыша наш смех. Иногда я думаю, что она нарочно так говорила, чтобы вызвать веселье. Она приносила много пользы. Я была уже не в том возрасте, чтобы иметь няню, поэтому Жанна стала моей горничной. Она причесывала меня, следила за моей одеждой и была постоянно при мне.

— Кларисса становится элегантной, — отмечала Арабелла.

— Мы не нуждаемся в этих дурацких французских модах! — рычал прадедушка Карлтон.

Все были довольны, что Жанна приехала к нам, так как понимали, что она для меня сделала. Семья наша не любила принимать одолжения, и поэтому, если нам оказывали услугу, делом чести для нас было отплатить сторицей.

Жанна с радостью ожидала появления ребенка. Она любила маленьких и умела с ними обращаться. К тому же она была искусной швеей и сшила несколько изящных детских вещиц.

Неудивительно, что, ожидая таких событий в нашей семье, мы не очень обращали внимание на то, что происходит в мире.

Карлтон, конечно, был в курсе всего и очень волновался. Хоть он и был стар, но интересовался политикой также, как Ли и Джереми. Меня забавляло то, как по-разному они на все реагировали. Карлтон был стойкий антикатолик, и его ненависть к якобитам была тем сильнее, что по возрасту он уже не смог бы бороться с ними, если бы они попытались захватить страну. Ли верил, что все уляжется, и готов был принять любого монарха. Джереми боялся худшего и считал, что, если якобиты попытаются посадить Якова на трон, вспыхнет война между фракцией католиков и протестантскими сторонниками курфюрстины Ганноверской.

— Королева за своего единокровного брата, — объявил Карлтон. — Ее обуревают родственные чувства. А государственные дела не должны зависеть от сентиментальности — Народ никогда не примет Якова, — сказал Джереми. — Если он высадится в Англии, будет война.

— Народ за ганноверскую ветвь, — сказал Ли. — Это потому, что она протестантская.

— Говорят, королева не будет приглашать курфюрстину в Англию, — сказал Джереми.

— Но некоторые члены правительства намерены это сделать, — возразил Ли.

И все продолжалось в таком же духе.

Год прошел в тревожном ожидании, и все эти разговоры о политике очень раздражали нас, ведь мы думали только о Дамарис. Мы не спускали с нее глаз, и когда Присцилла объявила, что Дамарис чувствует себя лучше, чем в это же время в период прежних беременностей, настроение наше несколько повысилось. Мы с трепетом ждали июля.

Нам были безразличны разговоры вокруг. Ходили какие-то неясные слухи о здоровье королевы. У нее была подагра, и она не могла ходить. Часто упоминали имена Харли и Болингброка. Я догадалась, что между ними наследственная вражда. Карлтон шумел об «этой потаскушке Абигайль Хилл», которая, похоже, правила страной, ибо королева делала все, что советовала ей эта дама.

— Она такая же скверная, как была Сара Черчилль, — сказал Карлтон. — Женщины… что тут говорить. Юбочное правительство никогда не приносило добра стране.

Арабелла напомнила нам, что под властью Елизаветы страна ни с кем не воевала и, следовательно, более преуспевала, чем в любое другое время.

— Всегда правят женщины, хотя иногда они вынуждены это делать через мужчин, но будьте уверены, у них в правительстве всегда есть рука, — продолжала Арабелла.

Тогда Карлтон стал ругать и ее и весь женский пол, но делал это так, что было ясно, как он восхищается женой. Мы знали, что он имеет особое пристрастие к женской половине общества, так что все это добавляло более светлую ноту к общим размышлениям о том, какие испытания ждут нас в будущем.

28 июня у Дамарис начались схватки. Роды были длительные и трудные; ребенок родился только 30 — го числа. Какова была наша радость, когда мы узнали, что родилась здоровенькая девочка! Дамарис была совсем без сил, и мы, конечно, беспокоились о ней, но даже это быстро прошло.

— Это пойдет ей на пользу, — сказала Приспилла.

Джереми сидел у постели Дамарис и держал ее за руку. Я тоже была там и никогда не забуду восторженного выражения глаз Дамарис, когда ей в руки дали ребенка.

Ребенок был здоровый. Наконец-то она достигла своей цели.

Начались длительные совещания в семье на тему, как назвать эту самую драгоценную, самую важную маленькую девочку. Карлтон хотел, чтобы она была Арабеллой, а Арабелла сказала, что если ее надо назвать именем члена семьи, то почему не Присциллой? Ли заметил, что это великолепная идея, но Джереми возразил, что, когда у членов семьи одинаковые имена, всегда возникает путаница, даже через несколько поколений.

Дамарис вдруг решила, что она назовет девочку Сабриной. Это имя внезапно пришло ей в голову, и Джереми сказал, что, конечно, Дамарис принадлежит здесь последнее слово, и он полностью поддерживает ее, считая это имя подходящим.

Итак, малышка стала Сабриной, и мы еще добавили имя Анна — в честь королевы.

Через несколько дней после ее рождения случилось знаменательное событие. Водянка, давно мучившая королеву, затронула ее мозг. Королева Анна умерла.

Несмотря на то, что уже некоторое время она была больна, смерть ее стала ударом. Вряд ли ее можно было считать умной женщиной, но при ее правлении значение страны возросло. Ее окружали хитрые политики и самый блистательный генерал всех времен в лице Джона Черчилля, герцога Мальборо. Никто не мог сказать, что она не выполнила свой долг, пытаясь дать стране наследника: у нее было семнадцать детей, и только один выжил в младенчестве, но и он — бедный маленький Глочестер — умер одиннадцати лет от роду. Таким образом, своей смертью она погрузила страну в кризис.

За два месяца до этого умерла курфюрстина София, дочь Елизаветы — дочери Якова I, что и было причиной притязания Софии на трон. Она упала, гуляя в саду возле своего дворца. Говорили, что ее смерть наступила в результате апоплексического удара, вызванного ее волнениями по поводу разногласий из-за состояния дел в Англии.

Однако, оставался еще ее сын Георг как наследник от протестантской ветви.

Анна не могла даже слышать о Георге и всегда называла его не иначе, как «Германский мужик». Это было одной из причин, почему она склонялась на сторону своего единокровного брата Якова Стюарта и хотела вызвать его из Франции.

Таково было состояние дел в стране, из-за которого мужчины в нашей семье все время спорили, а женщины молились, чтобы глупые мужчины опять не развязали войну, выясняя, кто доджей стать их королем — германский Георг или Яков Стюарт.

— Не понимаю, почему мы все не можем жить в мире, — сердито заявила Приспилла. — Их войны несут только страдания людям, которые согласны жить в мире друг с другом.

Карлтон восторгался таким поворотом дел. Болингброк, этот отъявленный якобит, был застигнут врасплох смертью королевы. Он надеялся, что у него еще будет время, чтобы согласовать действия со своими друзьями-якобитами. Однако, он опоздал. Партия вигов подготовилась лучше: они взяли под стражу сторонников ведущих якобитов, занимавших высокие должности, и просто провозгласили Георга Ганноверского Георгом I, королем Англии.

Сабрину-Анну крестили в сентябре, так как не хотели откладывать дольше из-за наступающей зимы. И вот в конце месяца когда погода была еще теплая и на деревьях золотились листья, церемонию совершили в церкви Эверсли в присутствии всех членов семьи.

Радостно было видеть сияющую Дамарис, у которой наконец-то появился свой собственный ребенок. Она была бледна, но счастье озаряло ее лицо, и болезненный вид не мог скрыть ее огромного удовлетворения. С тех пор как Джереми женился, я первый раз видела его таким довольным. Я сама была очень счастлива, и даже больше того, чувствовала… облегчение. Больше мне не надо было беспокоиться о них. Судьба отблагодарила их за то, что они сделали для меня.

После церемонии мы вернулись в Эверсли-корт, где, по обычаю, вся семья собиралась в таких торжественных случаях.

Я услышала, как Арабелла предостерегает Карлтона:

— Давай хоть сейчас не будем говорить о якобитах.

— Дорогая моя жена, — ответил Карлтон, — нельзя молчать о том, что собирается над нами как грозная туча, угрожая всех нас уничтожить.

— Бесполезно, — простонала Арабелла. — Я не могу оторвать его от якобитов.

Это было замечательное событие. Ребенок хорошо вел себя во время церемонии. Сабрина вообще была спокойным ребенком и плакала редко, только когда что-то ей мешало или она хотела есть, поэтому успокоить ее было очень легко. На ней была надета распашонка из белого атласа и брюссельских кружев, та самая, в которой крестились многочисленные новорожденные до нее и которая после этой церемонии будет выстирана и отложена для следующих крестин. Интересно, кто будет следующим? Может быть, мой собственный ребенок? Мне было двенадцать лет. Через четыре или даже три года я могла бы выйти замуж.

Мысли мои блуждали. Они, конечно, постараются найти мне мужа. О нет! Я не хочу этого. Я сама выберу себе мужа.

Когда мы вернулись в Эндерби, Жанна забрала ребенка в детскую, а Дамарис сказала, что приляжет, и попросила меня подняться с ней наверх, потому что она хочет что-то сказать мне.

Когда мы пришли в ее комнату, она очень серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Ты должна кое-что знать, Кларисса, и теперь, когда ты намереваешься посетить своих родственников со стороны отца, я и дядя Джереми решили, что наступило время сказать это тебе. Твоя мать была богатой женщиной, и ты ее наследница. Раньше мы не говорили тебе этого, потому что обсуждали этот вопрос в семье и пришли к выводу, что нехорошо, когда молодые люди знают, что у них есть деньги.

Я была поражена. Я богата! Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.

— Да, — продолжала Дамарис, — твоя мать унаследовала деньги от семьи своего отца. С годами, как обычно, деньги накапливались. Когда тебе будет восемнадцать лет, деньги перейдут к тебе. Мы планировали все рассказать, когда тебе исполнится семнадцать лет, но, принимая во внимание то, что произошло, посчитали лучшим, чтобы ты узнала об этом сейчас.

— Я… очень богата? Дамарис колебалась.

— Трудно сказать точно, сколько ты должна наследовать. Это будет в ценных бумагах, в облигациях и тому подобное. Брат твоего дедушки прекрасно разбирался в таких делах и был осторожным. Он обеспечил за всем этим хороший присмотр. И еще: когда твой родственник с севера приезжал сюда, он сказал, что твой отец оставил тебе деньги. Большая часть денег находилась во Франции, поскольку ему удалось перевести туда часть своего имущества, когда он жил в Париже, при дворе Сен-Жермен. Получилось так, что ты обладаешь значительным состоянием.

— Странно! — сказала я. — Я не чувствую в себе никакой перемены.

— Дорогое мое дитя, твоя бабушка и я немного волновались. Видишь ли, ты уезжаешь от нас, а ведь есть много охотников за богатыми невестами… Ты еще так молода. Но твою мать, когда она была как раз в твоем возрасте, обманул авантюрист. Мы подумали, что ты должна знать об этом. Дорогая Кларисса, не тревожься так. Большинство людей считали бы это хорошей новостью.

— Я действительно удивлена. Подумать только, я — наследница!

Дамарис обняла меня и нежно поцеловала.

— Но ведь твое отношение к нам не изменится, правда?

— Разве это возможно? — спросила я с изумлением.

— Ну вот, теперь ты все знаешь. Скоро ты уедешь. Надо уже начинать думать об этом. Кларисса, хорошо, что ты осталась, пока не родилась Сабрина.

— Я не могла иначе. Я очень волновалась бы, если бы тебя не было со мной.

Она внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Ты можешь обещать мне кое-что?

— Конечно… если это в моих силах.

— Если что-нибудь случится со мной и Джереми… ты позаботишься о Сабрине?

— Что-нибудь случится? Что ты имеешь в виду?

— Мы живем в опасном мире. Людей убивают на дорогах. Я только вчера услышала, как одна семья ехала в экипаже и на них напали разбойники. Они оказали сопротивление, и жена была убита. И еще Харриет и Грегори… Это заставляет меня задуматься. Если с нами что-нибудь случится, а за Сабриной еще нужен будет уход, ты присмотришь за ней… вместо меня?

— О, дорогая тетя Дамарис, конечно. Я внезапно ощутила душевный подъем. Впервые с тех пор, как я приехала в Англию, мне дали понять, что я уже не ребенок. Я была человеком, способным нести ответственность за кого-то, и они это понимали.

Может быть, это и заключалось в понятии «наследница»?

Мой двоюродный дедушка Карл, которого я очень редко видела, вернулся домой. Он воевал и отличился на службе у герцога Мальборо, получил награды за Бленхайм, Уденар и Малплаке. Он был настоящим героем, и прадедушка Карлтон очень гордился им.

Я слышала, как бабушка Присцилла сказала Дамарис:

— Твой дедушка всегда больше всех любил Карла. Когда я была маленькая, я всегда находилась на втором месте. Нет, даже не так: едва ли он вообще замечал, что я существую.

— Теперь-то он замечает, — сказала Дамарис, и Присцилла стала задумчивой.

Итак, приехал дядя Карл — загорелый и красивый, герой, вернувшийся с войны. Ему, наверно, было лет сорок пять; он был года на четыре моложе Присциллы.

Конечно, он до сих пор служил в армии и имел массу забот.

Он появился не один: с ним приехал сэр Ланс Клаверинг, намного моложе его, тоже вернувшийся с войны. Дядя Карл был его командиром и, по всей видимости, уважал его. По словам Арабеллы, Ланс Клаверинг был еще мальчишкой. Это для нее он был мальчишкой, а мне он казался совсем взрослым человеком. На самом деле ему было двадцать лет, почти на восемь лет старше меня, и это возвышало его в моих глазах. Он представлялся мне чрезвычайно красивым. Одет он был изысканно, а не в военную форму, как дядя Карл, потому что на войне Ланс служил простым солдатом. Дядя же Карл был генерал Эверсли, кадровый офицер.

Но мое внимание привлек Ланс. Его свежий цвет лица подчеркивала белизна парика, гладкого надо лбом и взбитого над ушами. Сзади была косичка, завязанная бантом из черной атласной ленты. Манжеты его элегантно скроенного длиннополого камзола были оторочены превосходными кружевами; камзол доходил ему до колен, скрывая штаны. Но зато мне удалось заметить красиво вышитый жилет. Ноги в белых чулках были обуты в черные туфли с серебряными пряжками. С одной из золотых пуговиц на камзоле свисала трость. Я никогда не видела такой элегантности, и это произвело на меня большое впечатление.

Дядя Карл представил меня ему. Кажется, он любил Ланса. Я узнала, что Ланс некоторое время побудет у нас, а потом вместе с Карлом поедет в Йорк. Дело у них там было секретное, и меня предупредили, чтобы я ни о чем не спрашивала.

Они остановились в Эверсли-корте.

В Эндерби мы подробно обсуждали Ланса. Джереми считал его пижоном, но Дамарис отнеслась к нему более терпимо.

— Дядя Карл, кажется, имеет о нем свое мнение, — сказала Дамарис. — В конце концов, он направляется с ним в Йорк и, кажется, по важному делу.

— Не могу этого понять, — пробормотал Джереми.

— Он еще так молод, — заметила Дамарис. — Наверно, был совсем мальчиком, когда вступил в армию. Это, конечно, говорит о твердости характера, ведь он мог оставаться дома и хорошо проводить время в Лондоне. Я думаю, он из богатой семьи.

Джереми хмыкнул. Ему не понравился Ланс Клаверинг. Они были абсолютно противоположными людьми. У Ланса всегда было хорошее настроение. Похоже, что он считал жизнь большой шуткой. Он был исключительно галантен и проявлял интерес ко всему, что интересовало других. С Присциллой он обсуждал рецепт изготовления деревенских вин; с Дамарис говорил о собаках и лошадях; с мужчинами обсуждал сражения, проявляя познания, почти равные знаниям самого дяди Карла. Даже прадедушке Карлтону он понравился. Несколько раз я с Лансом ездила верхом на прогулку. Он приложил много сил, чтобы узнать, что меня интересует, а потом стал говорить об этом с таким энтузиазмом, что можно было подумать, будто этот предмет волнует его сердце. Он обладал шармом, изяществом, элегантностью и больше всего — огромным желанием понравиться.

— Он — настоящая находка для любой компании, — констатировала Арабелла. Жанна сказала:

— О, какой милый джентльмен!

А когда я передала ему ее слова, он совсем не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что должен постараться, чтобы у Жанны сохранилось это впечатление.

Его неизменно хорошее настроение было заразительно, и когда он был с нами, мы много смеялись. Жизнь казалась ему забавой. Когда мужчины поехали на охоту, один из наших соседей — Карлтон называл его «деревенским мужиком»— нарочно проехал по луже, разбрызгивая грязь во все стороны, так что грязная вода запачкала жемчужно-серый костюм Ланса. Я потом слышала, что Ланс со свойственной ему беззаботностью не обратил на это внимания и тем самым заставил виновника так называемой шутки почувствовать себя неловко.

Он любил заключать пари. Любимой его фразой было:

— Готов спорить, что…

Однажды, когда все мы сидели за обеденным столом в Эверсли-корте, разговор зашел о прибытии нового короля, и прадедушка Карлтон сказал, что, к сожалению, мы вынуждены были призвать германца, чтобы получить такое правление, которое хотим.

Вся наша семья относилась к стойким протестантам. Одна я еще колебалась, да и то единственно потому, что Хессенфилд был якобитом. Но я понимала, что очень мало знаю о сути спора между ними, и к тому же много слышала в Эверсли об ошибках католицизма, поэтому уже была готова принять тот факт, что протестант на троне — это наилучший вариант для страны.

— Однако, новый король не популярен даже среди стойких протестантов, — сказала Арабелла.

Анна называла его «Германским мужиком», и это очень правильное определение, — сказал дядя Карл.

— Но мы не хотим возвращения якобитов, — воскликнул Карлтон, — а Георг кажется единственной альтернативой!

— По крайней мере, он законный наследник, — вставила Арабелла. — Я помню, как говорили о его бабушке… о, очень давно, когда я была девочкой. Она была сестрой короля Карла, который лишился головы, — и очень красивой принцессой, по слухам. Она вышла замуж за курфюрста Палатина. София была ее дочерью, а так как Георг — сын Софии, он имеет право на трон.

— «Джеки» так не сказали бы, пока сын Якова, пыхтя, старается заполучить корону, — сказал Ланс, смеясь, словно над удачной шуткой. — Им никогда не удастся посадить его на трон, раз народ не хочет этого. Но они обязательно попытаются.

Дядя Карл метнул на него предостерегающий взгляд. Ланс преувеличенно сосредоточенно постучал пальцем по носу, давая понять, что намек понят, и, все еще улыбаясь, продолжал:

— Старый Георг, как я слышал, вовсе не плох. Он хороший друг… для своих друзей и способен быстро забывать обиды. У него веселый нрав. Он немного скуповат, трясется над каждым грошом. Он совершенно не знает литературы и искусства, да и не желает знать. «Боэзия? — Ланс хорошо сымитировал немецкий акцент. — Боэзия не тля шентельменов». Но, конечно, его английский не так понятен, как я изобразил. Бедный старина Георг, мне кажется, он совсем не хотел приезжать сюда.

— Народу не нравится немец, — сказала Арабелла.

— Они привыкнут к нему, — возразила Присцилла.

— Я думаю, со временем народ привыкнет ко всему, — продолжал Ланс, — даже к барышням Кильмансег и Шуленберг.

— А кто это? — спросила я.

— Попробуйте немного жареного мяса, — вмешалась Присцилла.

— В нынешнем году сливовая настойка особенно хороша, — добавила Арабелла.

Это был еще один пример их защиты. Я сразу поняла, что о дамах, которых упомянул Ланс, можно узнать что-то шокирующее и меня охраняют от этих знаний. Поэтому я повторила, глядя прямо на Ланса:

— Кто они?

— Любовницы короля, — ответил он, улыбнувшись мне.

— Кларисса… э-э… — начала Дамарис, покраснев.

— Леди Кларисса разбирается в жизни лучше, чем вы думаете, — сказал Ланс, в тот же момент завоевав мое сердце. Он повернулся ко мне и продолжал:

— Это немецкие дамы… одна невероятно толстая, другая поразительно худая. Видите ли, его германское величество любит разнообразие. Как и он, они плохо говорят по-английски и являются одними из самых непривлекательных женщин в Европе. Довольно смешно, что они станут первыми представителями Германии, которых увидит страна.

— Все это звучит как шутка, — сказала я.

— Это верно. Я всегда считал, что в жизни слишком много забавного. Вы согласны?

Так мы добродушно шутили и болтали, а семья наблюдала за нами. Наконец-то они поняли, что я уже не тот ребенок, каким они меня представляли. Ланс заставил их увидеть, что я почти взрослая, и я полюбила его за это.

Стало известно, что дядя Карл и Ланс скоро уедут в Йорк. У них было какое-то поручение для армии.

Дамарис сказала:

— Кларисса собирается на север погостить у родственников ее отца. Она могла бы поехать с вами до Йорка. Это ведь по пути. Нам будет спокойнее, если мы будем знать, что она под вашей защитой… хотя бы до Йорка.

Ланс тут же громко объявил, что это отличная мысль, а Карл, подумав несколько секунд, сказал, что все можно организовать. Следовательно, мне нужно было выехать немного раньше, чем я намечала, но Дамарис примирилась с этим, считая, что для меня будет лучше, если я поеду с Карлом и Лансом.

Мы стали интенсивно готовиться к отъезду. Упаковывая вещи, Дамарис сказала мне:

— Ты не против, если я оставлю Жанну здесь? Кажется, она лучше других справляется с Сабриной.

Я была разочарована, потому что очень привязалась к Жанне. Мне полюбились эти англо-французские беседы, которые так всех забавляли. Но я знала, как она помогает Дамарис, и была так взволнована предстоящей поездкой, что с готовностью согласилась, чтобы Жанна осталась дома.

Был теплый день, последний день сентября, когда мы отправились в путь. Больше нельзя было откладывать. Дамарис со слезами на глазах простилась со мной. Джереми стоял рядом с ней, слегка неодобрительно глядя на меня, потому что я не могла скрыть своего желания встретиться с семьей моего отца. Жанна была слезлива и многословна. Она разрывалась между желанием остаться с малышкой и поехать со мной, потому что относилась ко мне как к родной.

Я действительно была рада уехать, хотя мне и было стыдно за это. Я пообещала себе постараться вернуться к Рождеству, так как знала, что в Эверсли не захотят встречать Рождество без меня.

Я ехала между Карлом и Лансом Клаверингом, и нам было очень весело; мы ехали по большой дороге, оставив позади грусть расставания.

Было чудесное утро. Солнце еще грело, хотя листья на дубах стали темно-бронзовыми, а клены вдоль дороги уже украсились оранжевыми и красными флагами. Запах моря чувствовался в слабом тумане, обволакивающем все и придающем лесу расплывчатую голубизну.

Нас сопровождали двое слуг и еще двое, чтобы смотреть за вьючными лошадьми. Они ехали позади нас, следя за дорогой.

Ланс сказал:

— Я очень люблю отправляться в путешествие. Это уже само по себе событие. Вы согласны, Кларисса? В любой момент может показаться солнце. Но мне нравится туман. А вам? В тумане есть что-то таинственное. Что вы скажете, Кларисса?

Вопросы его были риторическими. Он не ждал ответов.

— В такое утро надо петь, — продолжал он. — Как вы думаете? И запел:

К замку графа цыгане пришли всемером,

И запели, звеня тамбурином. О!

Так сладостен был колодовской напев,

Что графиню во двор сманил он. О!

Они угостили ее имбирем,

Дали отведать муската,

Она же с руки сняла им в дар

Семь золотых колец из чистого злата.

— Ты всех разбудишь, — сказал Карл.

— Им уже пора вставать, — ответил Ланс. — Это такая трогательная история. Вы знаете продолжение, Кларисса?

— Да. Жена графа ушла с цыганами, — ответила я.

— Значит, вам известна эта история. И он продолжил пение:

На мягкой постели с лордом моим

Спала я, честь соблюдая,

А нынче в обнимку с цыганом засну

На куче золы в сарае.

— Оставила замок ради любви к цыганам. Что вы думаете о жене графа? Была ли она умной?

— Глупой, — не задумываясь, ответила я. — Она скоро устанет и от костров и от общества цыган. Ей вновь захочется надеть испанские туфли на высоких каблуках, будьте уверены.

— Какая вы практичная девушка! Я думал, в вас больше романтики. Большинство девушек романтичны.

— Я не большинство девушек! Я — это я!

— А, среди нас появился индивидуалист.

— Мне кажется, леди была не только глупой, но и недоброй.

Я спела последний куплет песни:

Лорд Кэшем лежит на смертном одре, Я ничуть о том не жалею;

Мне медовые губы графской жены Всех сокровищ графа милее.

— И вы считаете такие чувства глупыми? — спросил Ланс.

— Чрезвычайно.

Подобная легкомысленная болтовня продолжалась, пока мы не остановились в таверне, чтобы подкрепиться и дать отдохнуть лошадям; после короткого отдыха мы опять тронулись в путь.

Мы проезжали через деревни и города, и я заметила, что Карл был весьма осторожен, словно чего-то опасался. Я знала, конечно, что они ехали в Йорк с какой-то тайной целью, и радовалась этому, потому что путешествовать в их компании — и особенно в компании Ланса — было настоящим наслаждением.

Проведя весь чудесный день в дороге, с наступлением сумерек мы подъехали к таверне, в которой заранее решили остановиться на ночь.

Нам приготовили комнаты, и мы очень сытно поели: была рыба под вкуснейшим соусом, потом жареная баранина и слоеные булочки, искусно испеченные женой трактирщика. Мне дали сидра, а мужчины потягивали портвейн. Когда мы сидели за столом, в столовую вошел мужчина. Я не знаю, почему я его заметила. Одет он был в темно-коричневое бобриковое пальто с черными пуговицами, коричневые туфли и черные чулки. На его тщательно завитый пудреный парик была надета треугольная шляпа, которую он снял, войдя в гостиную.

Он сел совсем рядом, и у меня создалось впечатление, что он интересуется нами. Может быть, виной тому была элегантность Ланса Клаверинга, которая вызывала всеобщий интерес везде, где бы он ни появлялся. Дядя Карл определенно выглядел менее впечатляюще без военной формы. Что касается меня, я была всего лишь молоденькой девушкой и поэтому решила, что все-таки его интересовали мужчины. Он тихо сидел в углу, и через некоторое время я забыла о нем.

Просидев целый день в седле, я очень устала, свежий воздух навевал на меня сон, и как только мне показали мою комнату, я легла в кровать и крепко уснула. К моему удивлению, утро наступило очень быстро. Меня разбудила обычная гостиничная суета. Я поднялась и выглянула в окно. Внизу стоял Ланс. Он посмотрел наверх и увидел меня.

— Хорошо ли вы спали, прелестная девушка? — спросил он.

— Спала как убитая, — ответила я.

— Что вас так утомило? Надеюсь, не мое общество?

— Нет, оно скорее вдохновляло. Я ушла спать с мыслью о жене графа.

— Этой дуре! Можете сейчас не торопиться: мы отправляемся попозже. Одна из лошадей потеряла подкову, и ее поведут к кузнецу.

— О-о… Когда же это случилось?

— Я только что обнаружил это. Мы уедем в одиннадцать, и теперь у нас есть возможность сходить на ярмарку.

— Ярмарку? Какую ярмарку?

— Желая вас развлечь, я ознакомился с окружающей обстановкой. Кажется, в деревню Лангторн… или Лонгхорн, не уверен… во всяком случае, в деревню дважды в год приезжает ярмарка, и так получилось, что как раз сегодня — день ее приезда. Можно сказать, случайность, но это так. Сильные мира сего считают, что это будет любопытно для всех заинтересованных лиц.

— А что говорит мой дядя?

— Он отказался идти. У него здесь есть дело. Он мне сказал: «Не присмотришь ли часик-другой за моей маленькой племянницей, Клаверинг?»И я ответил:

«Конечно, присмотрю, сэр. Ничто не доставит мне большего удовольствия, сэр. Если вы не возражаете, ваша маленькая племянница и я посетим ярмарку». Он охотно дал свое согласие на эту экскурсию.

— Вы всегда такой жизнерадостный и разговорчивый?

— Только, когда у меня благодарная аудитория!

— Вы находите меня благодарной?

— Я нахожу вас такой, какой хочу видеть в определенный момент. А сейчас я хочу, чтобы вы были моей благодарной аудиторией. И это, моя дорогая Кларисса, определение привлекательной женщины.

— Я подозреваю, что на самом деле вы вовсе не думаете всех тех лестных вещей, о которых говорите.

— Констатация факта не есть лесть, верно? Человек восхваляет, потому что душа заставляет его делать это. Говоришь то, что думаешь, и если слова свободно текут… что ж, это похвально, но это не лесть. Вам я говорю правду, но вам это кажется чрезмерным, поскольку скромность — еще одно из ваших замечательных достоинств.

— Случалось ли с вами когда-нибудь, чтобы вы теряли дар речи?

— Порой бывает. Например, за карточным столом, когда я проигрываю больше, чем могу себе позволить.

— Это должно тревожить.

— Но ведь это заложено в самой игре. Если человек все время выигрывает, тогда нет элемента волнения, не так ли? Но я не должен говорить с вами об игре. Ваша семья этого не одобрила бы. Итак, что вы скажете об экскурсии на ярмарку?

— Мне очень хотелось бы пойти.

— Тогда быстренько позавтракайте, и мы отправимся. Обещаю вам интересное утро.

— Я постараюсь побыстрее.

Я отошла от окна, дернула звонок и попросила горячей воды. Вымывшись, сошла вниз. Пока я ела горячий хрустящий бекон с черствым хлебом и пила эль, вошел мужчина в бобриковом пальто. Он был одет для дороги и стал говорить с хозяином о своей лошади. Было видно, что он очень торопится.

Ланс ждал меня на улице; он сказал, что у нас есть два часа, после чего мы должны вернуться в трактир. Войдя в деревню, мы услышали оживленные голоса. Ярмарка развернулась на поле, где стояли разноцветные будки и было столько народу, что я сразу догадалась: многие пришли из окрестных деревень.

Ланс взял меня за руку.

— Держитесь поближе ко мне, — сказал он. — На таких ярмарках грабителям раздолье. Прижмите руками кошелек; если кто-то попытается выхватить его, кричите, и я предотвращу грабеж. Самое главное, держитесь рядом и не уходите от вашего защитника.

— Вы кто… сэр Ланселот?!

— Должен признаться вам: это мое настоящее имя. Как только я понял его смысл (мне тогда исполнилось всего семь лет, ибо я был очень умным ребенком, как вы могли догадаться, и это качество осталось со мной на всю жизнь), я тут же поменял его. Ланселот! Вообразите только! Ланс намного удобнее. Есть что-то довольно агрессивное в этом имени, означающем копье, орудие войны.

— Наверно, когда-то Ланселот тоже был агрессивным. А потом случилась вся эта неприятная история с Гиневрой.

— Все равно, я очень не хотел бы прожить жизнь с ярлыком рыцаря. Я засмеялась.

— Вам смешно? — спросил он.

— Кажется, мы стали обсуждать вопросы, не имеющие большого значения.

— Мое имя имеет для меня величайшее значение… и надеюсь, для вас тоже. Что касается испанских кожаных туфель, так интересующих вас, то я кое-что узнал о вас благодаря вашему отношению к жене графа, и это то, что интересует меня, моя дорогая Кларисса.

— Думаю, вы могли бы немного походить на сэра Ланселота, в конце концов, — сказала я. — Что это за запах?

— Это бык… жарится. Обязательная черта таких праздников. Потом его будут продавать по кусочкам.

— Вряд ли мне захочется чего-нибудь подобного.

— Но ведь вы не откажетесь от ярмарочного гостинца? Я буду настаивать на этом.

— Подозреваю, что вам не придется быть слишком настойчивым.

Я была очарована ярмаркой. Мне никогда не приходилось видеть чего-либо подобного. Я чувствовала, что меня ждет приключение. Но, возможно, это было из-за присутствия Ланса Клаверинга, из-за того, что он не относился ко мне как к ребенку.

Осеннее солнце чуть грело, бросая отблески на товары, разложенные в палатках. Отдельный участок был выделен для скота. Продавали и лошадей, но самое сильное впечатление на меня произвели палатки. Ланс и я рассматривали седла, сапоги, разную одежду, горшки, кисти, украшения, картошку в мундире, печеную в жаровне; там были еще каштаны. Ланс купил их целый пакет, и мы с удовольствием их сгрызли.

Ланс сказал мне, что это необычная ярмарка. Там показывали интермедии с восковыми фигурами, гномами и фокусниками. Там была одна очень толстая женщина, а другая — очень худая, и они вызывали всеобщее оживление, потому что напоминали зрителям о любовницах короля, которых он привез с собой из Германии. Народ не очень-то почтительно относился к новому монарху.

Мы вошли в один из балаганов и посмотрели кукольное представление; мы бешено аплодировали вместе с остальными зрителями, и я заметила, что одежда Ланса привлекала внимание, но публика привыкла к тому, что на ярмарку заглядывали господа, поэтому его присутствие не было чем-то необычным.

Он подвел меня к палатке и попросил выбрать, что мне нравится. Там были украшенные лентами конфеты — большей частью в форме сердца или в виде какого-нибудь животного. Я увидела конфету в виде собаки, очень похожей на Демона, и остановилась в нерешительности, но вдруг заметила сахарную мышку: у нее были блестящие розовые глазки, длинный хвостик, вокруг шеи повязана голубая лента. Я сразу же вспомнила о той сахарной мышке, которая была у меня много лет назад, когда Хессенфилд остановил карету. Тогда я дала ему хвостик от моей мышки, потому что он мне понравился, хотя я и не знала, что он мой отец.

Ланс заметил, что я смотрю на мышку, и купил ее, а вместе с ней взял сердце из розового марципана, украшенное двойным бантом. Он настоял, чтобы купить и его, и мы отошли от ларька с мышкой и сердцем.

Он хотел знать, почему я выбрала мышку, ч я рассказала ему.

— Ах да, — сказал он. — Хессенфилд.

И я впервые увидела его посерьезневшим.

Мы пошли дальше по ярмарке. Я хотела, чтобы время остановилось. Это было волшебное утро, и я была счастлива. Я испытывала сильное волнение, у меня было такое ощущение, что может случиться все что угодно.

Но судьба словно захотела мне напомнить, что невозможно быть все время счастливой. Я увидела палатку найма рабочей силы, и этих печальных людей, желающих получить работу. Это были люди, которые уже отчаялись найти работу иным способом. Там был старик со взглядом доведенного до крайности человека и девочка моего возраста. Наверно, надо дойти до крайней степени унижения, чтобы предлагать себя таким образом. Были и другие люди — некоторые стояли с орудиями труда, чтобы показать нанимателям, что они могут делать. Я никогда не видела такого смешанного выражения надежды и отчаяния. Ланс заметил мою реакцию и, взяв меня за руку, осторожно увел оттуда.

Я шла притихшая, не видя уже палаток с горшками и сковородами, с жареными гусями; я не слышала голосов знахарей, кричащих о преимуществах своих таблеток и чудесах, творимых ими. Я могла думать только об отчаянии в глазах старика и девочки, которой могла бы быть и я.

— У вас нежное сердце, маленькая Кларисса, — сказал Ланс, — вы обладаете великим даром ставить себя на место других. Это редкое качество. Сохраните его. Это сделает вашу жизнь богаче и полнее.

Значит, все-таки была в нем эта серьезность, если он мог так говорить и думать, ибо я чувствовала, что он говорил искренне.

Мы подошли к палатке с борцами.

— Пойдем туда, — сказал Ланс, и я увидела, что вся его серьезность улетучилась и им овладело возбуждение.

Мы очутились внутри большой палатки. Внутри была арена, на которой боролись друг с другом два человека. Мы если на скамейку. В палатке было жарко. Я увидела блестящие от пота тела борцов, оголенных по пояс. Это было отвратительно, и мне захотелось уйти, но когда я повернулась к Лансу, то увидела, что он с восторгом наблюдает, как люди тузят друг друга.

Наконец один сбил с ног другого. Палатку потрясли крики, вперед вышел какой-то человек и поднял руку победителя. Победитель улыбнулся толпе, хотя с его лба стекала кровь.

Потом кто-то крикнул:

— Делайте ставки!

Ланс поднялся и присоединился к людям, окружившим человека, сидящего за столом. Начался обмен деньгами.

Вышли два человека и стали бороться. Для меня это было довольно противно, но я не могла оторвать глаз от Ланса, который был явно поглощен происходящим и совершенно забыл обо мне. Когда борьба закончилась, он пожал плечами. Я предложила уйти, он неохотно поднялся, и мы вышли.

— Вас не очень-то интересует спорт королей, — сказал он.

— Я думала, что их спорт — скачки.

— Это зависит от короля… от его предпочтений, понимаете? Я еще ничего не слышал о пристрастиях нашего замечательного Георга.

— Что вы делали у того стола? Мы ведь уже заплатили за вход.

— Я делал ставку.

— Ставку? Какую ставку?

— На победителя. Немного рискнул.

— Значит, вы делали ставку на того, кто победит?

— Да… и проиграл.

— Так вы потеряли деньги.

— Увы, да.

— О Боже! Надеюсь, не очень много?

— Пять фунтов.

Я была ошеломлена. Для меня это была огромная сумма.

— Пять фунтов! Это ужасно!

— Прелестная Кларисса, вы так близко приняли это к сердцу! Но только подумайте, что было бы, если мой человек победил.

— Думаю, вы получили бы очень много денег.

— Пятьдесят фунтов! Пятьдесят за пять! Подумайте, разве это было бы не замечательно?

— Но вы же проиграли.

— Ах, ну я мог и выиграть. Я помолчала, потом сказала:

— Это был большой риск. И вы проиграли.

— Вот это-то и увлекает. Если знать, что все время будешь выигрывать, тогда не останется этого трепетного ожидания.

— Наверно, более захватывающим была бы уверенность в выигрыше.

— Я вижу, вы не игрок по натуре.

Я не ответила. Над всей прогулкой нависло еле уловимое облачко. Сначала я чувствовала себя великолепно. Но потом я увидела, как люди предлагали себя в наем, а теперь еще Ланс проиграл пять фунтов. Эти два события омрачили чудесное утро.

Пора уже было возвращаться в трактир. Я удивилась, увидев, что человек в коричневом бобриковом пальто все еще там, ведь утром он поднял такой шум из-за того, что ему вовремя не подготовили лошадь.

Спустя немного времени мы пустились в путь.

ИНТРИГА

Дядю Карла и Ланса Клаверинга я оставила в Йорке и только потом поняла, какую радость доставляло мне общество Ланса. Его оживленные беседы так подбадривали, а больше всего мне нравилось, что он относился ко мне как к взрослому человеку.

Оставшуюся часть пути меня сопровождали только грумы, и так как погода все еще была хорошей, а мы вставали на рассвете и ехали до захода солнца, нам только два раза пришлось останавливаться на ночь в трактирах, которые нам рекомендовали.

Наш путь лежал по заболоченной местности и по берегу моря. Это было захватывающе. Эта дикая северная страна была родиной моих предков.

Наконец мы подъехали к замку Хессенфилд, расположенному недалеко от берега, примерно на расстоянии мили. Это было величественное строение из желтого камня, образующее четырехугольник, по углам которого высились квадратные башни. С углов этих башен выступали восьмиугольные башенки с навесными бойницами, предназначенными, конечно, для удобства лучников, посылающих свои стрелы в наступающего врага.

Выступающие ворота с башенкой и окруженная крепостным валом галерея производили грандиозное впечатление, а над всем этим красовался резной герб с девизом знатной семьи Филдов. Я посмотрела на эти окна в узорчатых переплетах и почувствовала прилив гордости, потому что это был дом семьи моего отца.

Как только мы проехали через ворота, к нам подбежали грумы, чтобы посмотреть, кто приехал. Увидев меня, они догадались, кто я такая, и я сразу поняла, что мне здесь будут рады.

— По приказу его светлости мы последние два дня ожидали вашего приезда, — сказал один из них. — Я немедленно отведу вас к нему.

Я соскочила с лошади, и второй грум взял у меня поводья; двое слуг должны были позаботиться о моей охране и о седельных сумках.

Войдя в замок, я сразу почувствовала его величественность. Я привыкла к Эверсли-корту, который был великолепным особняком; Эндерби был чудесным старым домом; но это был настоящий замок, своим существованием обязанный норманнам. Эверсли был построен во времена Елизаветы и потому был сравнительно современным. На меня произвели впечатления толстые каменные стены и винтовые лестницы с веревочными перилами в той части замка, которая была похожа на крепость. Мы очутились в большом зале — гораздо более просторном, чем в Эверсли; на каменных стенах висело старинное оружие; посмотрев вверх, на высокий сводчатый потолок, я увидела галерею менестрелей и сразу вспомнила Эндербн.

— Его светлость в своей гостиной, — сказал слуга. — Я сообщу ему, что вы здесь.

Вскоре меня провели по широкой лестнице и галерее, увешанной портретами. Я быстро пробежала по ним глазами. Все мужчины и женщины имели явное сходство. Я догадалась, что мой отец должен быть среди них, но у меня не было времени искать его портрет. Слуга торопил меня.

Мы прошли галерею и очутились в длинном коридоре. Здесь на полу лежали ковры, что придавало помещению более современный вид. Комфорт преобладал над стариной.

Слуга постучал в дверь, и я вошла в комнату. Она была небольшой, но чрезвычайно уютной. Тяжелые голубые портьеры на окнах гармонировали с голубым ковром; в большом камине горел огонь; в кресле сидел мужчина, колени его были укрыты пледом. В кресле напротив него сидела молодая женщина.

Мужчина заговорил, но не поднялся.

— Ты Кларисса, — сказал он. — Наконец-то ты приехала. Я думал, что этого уже никогда не произойдет.

Я быстро подошла к нему, он взял меня за руку. И тут я увидела, что он калека.

— Извини меня, что я не встал, — сказал он. — Дело в том, что я просто не могу. Я вынужден проводить жизнь в этом кресле. Эмма, дорогая, поздоровайся с Клариссой.

Молодая женщина поднялась. Она была ненамного старше меня, ей было, наверно, лет восемнадцать. Она была одета в очень красивое платье из темно-зеленого бархата, из-под которого виднелась серая шелковая нижняя юбка.

Она взяла меня за руку и улыбнулась, бросив на меня оценивающий взгляд. Я была уверена, что она сразу отметила мою небрежную прическу и красные от мороза руки.

— Ты устала и хочешь отдохнуть, — сказал мой дядя. — Тебе, наверно, нужно умыться и переодеться, а потом поесть чего-нибудь горячего, да? Я не знал, чего ты захочешь в первую очередь, но мне так хотелось увидеть тебя, как только ты приедешь. А теперь скажи… что ты хочешь сначала? Умыться? А тем временем на кухне тебе приготовят что-нибудь вкусное. И тогда за обедом мы сможем познакомиться поближе.

— Я так рада встрече с вами… — начала я.

— Дядя, — сказал он. — Я твой дядя Пол. Твой отец был моим старшим братом. Я знал о твоем существовании, но только недавно выяснил, где ты живешь. Мне так хотелось увидеть тебя. Теперь скажи, чего ты сейчас хочешь?

Так как я сразу отметила элегантность девушки по имени Эмма, то сказала, что сначала умоюсь и переоденусь. Я могу подождать, когда всем подадут обед. Мы поели холодного бекона с хлебом и сыром в трактире незадолго до приезда в замок.

— Тогда Эмма отведет в приготовленную для тебя комнату. Эмма, ты можешь объяснить Клариссе, кто ты. Вам обеим придется много времени проводить вместе. Когда ты будешь готова, нам с тобой предстоит длинный разговор. Но сначала то, что необходимо. Я знаю, как вы, женщины, чувствуете себя после длительного путешествия, к тому же наш северный климат менее благоприятен, чем у вас на юге.

Он был очень мил. Он немного напоминал моего отца, но меня всегда поражал в Хессенфилде его высокий рост. Видеть его брата, моего дядю Пола, в кресле стало для меня большим сюрпризом.

Эмма улыбнулась мне.

— Я так рада, что ты приехала, — сказала она. — Ты не можешь себе представить, как тебя ждали. Пойдем. Приведешь себя в порядок, а потом мы сможем поговорить.

Она вывела меня из комнаты, и мы пошли по настоящему лабиринту коридоров и лестниц, пока не оказались в комнате в одной из башенок. Я подошла к узкому окну, из которого видна была вересковая пустошь на несколько миль, а еще дальше — море.

Эмма встала рядом со мной. От нее исходил легкий запах духов, немного мускусный и соблазнительный. Я взглянула на нее. У нее были темные, почти черные волосы и красивые удлиненные миндалевидные глаза с черными ресницами. Кожа у нее была бледная, губы пунцовые. Я тогда еще не знала, что она немного подчеркивает свою красоту с помощью известных средств. Мне она показалась очаровательной, ее красота даже немного тревожила, и мне было очень интересно знать, кто она и приходится ли она мне родственницей.

— Дядя Пол выбрал эту комнату для тебя, — сказала она. — Он подумал, что тебе понравится вид из окна. — Я заметила ее легкий французский акцент, добавляющий ей экзотики. — Когда ветер дует с востока, он воет над болотами. Б-р-р-р, — вздрогнула она. — Он пробирается в замок, и тогда бывает трудно согреться. Здесь, на севере, очень холодно. Ее грассирование напомнило мне о Жанне.

— Скажи мне, — сказала я, — ты моя кузина или какая-нибудь другая родственница.

Она сделала еще один шаг ко мне и посмотрела, как бы забавляясь.

— Не кузина. Ближе… гораздо ближе… Не догадалась?

— Нет, — сказала я и вдруг подумала: «Может быть, дядя Пол женился на молодой женщине?»

Ее следующие слова так поразили меня, что мне показалось, будто я сплю.

— Мы родные сестры, — сказала она.

— Сестры! Но как… Она улыбнулась.

— Как это называется? Единокровная сестра. Именно это я и хотела сказать. Твой отец был и моим отцом.

— Хессенфилд!

— Ах да, — сказала она, с большим трудом произнося «х». — Да, Хессенфилд.

— Но каким образом?

— Очень просто. Обычным. Ты понимаешь? Я покраснела, а она продолжала:

— Вижу, понимаешь. Наш отец был очень любвеобильным человеком. Он любил мою мать… очень. Он и меня очень любил. Он вообще любил женщин.

— Ты хочешь сказать, что ты его незаконная дочь?

— Эту честь мы делим с тобой. Он не был женат ни на моей матери, ни на твоей. Твоя мать уже была замужем. Моя… — Она подняла плечи чисто галльским жестом. — Этот человек не был рожден для брака. Но мы с тобой все-таки появились… Мы — бастарды, которые имеют общего любящего отца.

— Моя сестра, — пробормотала я.

Эмма положила руки мне на плечи и, притянув меня к себе, поцеловала в обе щеки. Я почувствовала внезапное отвращение. Мою мать знали как леди Хессенфилд; она жила с моим отцом в его отеле, и все это время существовала эта девушка, которая, должно быть, на четыре-пять лет старше меня. Возможно, это все объясняет: он знал ее мать до того, как узнал мою.

Я постигала жизнь. Король привез своих германских любовниц с собой. Хессенфилд был как король. У него тоже были любовницы. Одна из них была моя мать, другая — мать Эммы.

— Ну, и каково же узнать, что у тебя есть сестра? — продолжала она.

— Конечно, это так неожиданно. Но волнующе.

— Ты думала, что ты единственная, да? — спросила она довольно лукаво.

— Мне так говорили.

— Только не с таким мужчиной, как милорд.

— Ты давно уже здесь?

— Около года… я не могла приехать, пока не заключили мира. Нам нелегко было в Париже. А потом я подумала, что мне надо поехать сюда, ибо, в конце концов, это мой дом. Здесь мой отец хотел воспитывать меня, когда посадил короля Якова на трон. Он всегда говорил это моей матери: «Когда все закончится, мы поедем домой в Хессенфилд».

— А вы знали обо мне?

— О да, мы знали о тебе.

— И вы знали, что тетя Дамарис привезла меня в Англию?

— Нет.

— Тогда как же мой дядя… наш дядя… узнал, куда послать за мной.

— У него есть свои способы. Может быть, он скажет тебе.

Я сказала:

— Это для меня большая неожиданность. Мне нужно время, чтобы привыкнуть.

— Привыкнешь. А я считаю это даже забавным. Нам много предстоит делить вместе.

— Я все хочу узнать. Ты просто приехала сюда и сказала дяде, кто ты?

— Кажется, ты думаешь, что я могла сказать не правду? — вдруг рассердилась Эмма. — Я такая же его дочь, как ты.

— Нет, нет. Ты не правильно поняла меня. Я просто не знаю, как ты сюда приехала и что подумал наш дядя, когда вдруг увидел тебя.

— У меня были доказательства, — резко сказала она, но потом улыбнулась. — Я могла доказать, кто я. У меня было его кольцо с печаткой. Кольцо, которое носят все обладатели этого титула. Я привезла его нашему дяде, который теперь носит его на третьем пальце правой руки. Наш отец носил его на мизинце.

Я кивнула. Я помнила это кольцо. Оно было золотое, с камнем, называемым безоаровым. Я будто вновь услышала, как Хессенфилд говорил мне это, когда я заинтересовалась кольцом.

— Наш отец был крупным человеком. Кольцо годилось ему только на мизинец. Я привезла его часы и письмо, потому что лорд Хессенфилд отдал их моей матери на случай, если с ним что-то произойдет. Наш отец очень любил своих дочерей. Он хотел, чтобы о нас позаботились. Это его слова.

Вошла служанка с горячей водой, и Эмма сказала, что оставит меня, чтобы я умылась. Потом, если я потяну за шнур звонка, и тебя проводят к дяде, мы можем продолжить разговор до того, как подадут обед.

Я все еще пребывала в растерянности, пока смывала с себя дорожную грязь. Мои дорожные сумки были принесены, и я с удовольствием переоделась в красное платье, которое мне шло. Я хотела хорошо выглядеть, чтобы не слишком проигрывать рядом с Эммой.

Закончив туалет, я позвонила, и меня провели обратно в комнату, где дядя с нетерпением ждал моего прихода.

— Ну, вот ты и готова, — сказал он. Я ожидала увидеть Эмму, но он сказал:

— Полагаю, нам сначала нужно поговорить наедине, чтобы лучше узнать друг друга. Ты удивилась, узнав, что у тебя есть единокровная сестра?

— Да, конечно.

— Мой брат всегда был крепким мужчиной. Все Хессенфилды такие… за исключением тех, кто недееспособен. — Он говорил без горечи. У него было очень славное выражение лица, и во мне появилось какое-то теплое чувство к нему. — Джон — твой отец, он всегда любил приключения. Он старший из братьев. Мы все были отчаянные. Как я уже сказал, это фамильное. Но он всегда был вожаком. Джон вел, мы шли за ним. Иногда мы принимали участие в его авантюрах. Он был замечательным человеком. Все эти годы он словно продолжает жить. И это действительно так в некотором роде: он живет в вас, своих детях. Странно, что у него — и вдруг дочери. От него можно было ожидать только сыновей.

— Вы предпочли бы их?

— Не теперь, когда я увидел вас обеих.

— Как вы узнали, где я была? Он помолчал в нерешительности.

— О, мне сказали. Друг одного друга… просто совпадение.

Впервые его взгляд стал уклончивым, и я почувствовала, что мой вопрос смутил его. Я решила больше не расспрашивать его, а попыталась позднее узнать, кто был этим другом.

— Мой брат слал письма из Франции. Ты знаешь, что он был одним из лидеров якобитов? Я кивнула.

— Если бы он был жив сегодня…

— Вы хотите сказать, что он привез бы в Англию сына Якова II?

— Я уверен в этом.

— И вы разделяете его взгляды? Он не ответил.

— Времена нынче опасные, — только и сказал он и после небольшой паузы продолжил:

— Я скажу тебе, что твой отец писал мне о тебе. Он говорил, что ты самый прелестный ребенок из всех, кого он видел, и он гордится тобой. Он очень любил тебя, ты знаешь.

— Да, знаю. Это то, что сознаешь даже в самом раннем возрасте. Я все еще помню это.

— Джон любил и твою мать. Он жалел, что не мог на ней жениться, ведь она уже была замужем. Это одно из тех безрассудств, которые он совершал.

— А что Эмма?

— Это, наверно, было раньше. Я не очень много знаю о матери Эммы, но, вероятно, он любил ее, если отдал часы и кольцо… особенно кольцо. Он, видимо, знал, что твоя мать при смерти. Видишь ли, это кольцо имеет особое значение для нашей семьи. Его всегда носит глава дома. У него особые качества.

— Оно приносит удачу?

— Это не то. Вот, посмотри.

Он снял кольцо с пальца. Я смутно помнила его. Оно показалось мне не очень красивым, это массивное золотое кольцо с камнем неопределенного цвета в искусной оправе.

— Для меня было очень важно, чтобы оно вернулось, — продолжал мой дядя. — Когда Джон узнал, что умирает от той же болезни, которая унесла твою мать, он послал за матерью Эммы и отдал ей кольцо и часы, чтобы она привезла их мне с письмом. Я думал, что мы навсегда потеряли кольцо, так как из-за болезни Джона кольцо будет похоронено вместе с ним. Но Эмма приехала и вернула фамильную ценность Хессенфилдов. Оно убедило меня, что она его дочь. Я знаю, он никогда не расстался бы с кольцом, если бы не знал, что умрет и не сможет передать его твоей матери. Конечно, из-за этой войны прошло много времени, прежде чем Эмме удалось приехать сюда.

— Когда вы услышали о его смерти?

— Через несколько месяцев после того, как это случилось. Наши друзья не могли сразу же попасть сюда, чтобы сообщить мне. Мы узнали, что твоя мать тоже умерла. Я пребывал в неведении относительно тебя, ждал известий, но не получал их. Никто не знал, где ты.

— Обо мне заботилась Жанна, горничная из отеля. Я жила у нее, пока моя тетя Дамарис, сестра моей матери, не приехала за мной.

— Да, теперь я это знаю, но тогда не знал. Как только стало известно, где ты находишься, я тут же послал своего племянника пригласить тебя сюда. Как было бы хорошо, если бы ты приехала раньше!

— Я так и сделала бы, но тетя ожидала ребенка.

— Добрая тетя Дамарис. Расскажи мне о ней. Эмма говорит, что ее мать пыталась найти тебя, но это ей не удалось. Она сказала, что после смерти твоего отца и матери в доме был полный хаос. Конечно, Эмма знает обо всем только понаслышке, из рассказов своей матери. Все это было для нее очень таинственно, пока она не приехала в Англию. Ее мать ждала, когда появится возможность приехать. Она хотела, чтобы Эмма представилась семье своего отца и привезла сюда кольцо и часы. Очевидно, она надеялась, что Эмма найдет здесь свой дом. Как рассказала мне Эмма, ее мать недавно вышла замуж и живет со своим мужем где-то в окрестностях Парижа. Могу представить, что взрослая дочь в такой семье будет, конечно, лишней. Я был тронут тем, как Эмма обрадовалась теплому приему, и когда я предложил ей остаться здесь, сколько она пожелает… собственно, чтобы она считала все это своим домом… она была вне себя от радости.

— Все это так поразительно! Я не имела понятия о том, что происходило.

— Откуда же тебе знать? Сколько лет тебе было — пять или шесть?

— Помню только, что я жила с моими родителями в том роскошном доме, а потом их не стало, и я очутилась в сыром, темном подвале, испуганная, ничего не понимающая.

— Бедное, бедное дитя! Но ты была храброй, не сомневаюсь. У тебя взгляд отца. Какое расточительство жизни! Это я должен был умереть. Но я живу, прикованный к этому креслу на всю оставшуюся жизнь… Впрочем, нельзя жалеть себя. Вместо того, чтобы вспоминать свои беды, лелеять их, надо закрыть их в темный шкаф и забыть о них — это самое мудрое решение.

Я сказала:

— Мне очень жаль. Давно это случилось?

— Четырнадцать лет назад, когда мне было двадцать пять. Меня скинула лошадь во время охоты. Я знал, что она не сможет перескочить через ту изгородь, слишком высокую для нее. Другие повернули обратно и объехали. А я должен был перепрыгнуть. Я должен был показать всем, покрасоваться… только и всего. И я упал. Лошадь подмяла меня под себя. Ее пришлось пристрелить. Иногда я думаю, что надо было пристрелить и меня. Ну вот, опять эта жалость.

— Это можно понять, — ответила я.

— Никто не думал, что я выживу. Я был помолвлен с красивой девушкой. В первые недели она ухаживала за мной. Она говорила, что свадьба все равно состоится… я не мог вынести этой жалости к себе. Я стал невыносимым, затаил обиду на жизнь. В нашей семье все были такими деятельными. Я не мог вынести этого; и потом эта боль…. возникающая время от времени боль. Все дело в том, что я никогда не знал, когда она придет. Я впадал в неистовство. В конце концов моя невеста увидела, что все бесполезно. Я тоже это понял.

Я не мог обречь ее на подобную жизнь. Через какое-то время она вышла замуж.

— Я вам очень сочувствую. Но теперь вы кажетесь таким спокойным, кротким… примирившимся.

— Все это сделало время, Кларисса. Время — великий учитель и целитель. Я говорю себе, что это трагедия, когда Джон умирает от неизвестной болезни в Париже, а я, его преемник, становлюсь калекой, проводящим дни без движения. Можно подумать, что это проклятье дому Филдов, если верить в такие вещи.

— А вдруг это действительно проклятье?

— Нет. Столетиями наш род был сильным и энергичным, мы защищали наши земли и имущество от мародеров-шотландцев, когда они совершали набеги через границу. Это просто несчастье, которое может постигнуть любую семью в любое время. Теперь я хочу послушать тебя, Я рассказала ему о жизни в Эндерби, о том, что мы поддерживаем очень хорошие отношения с Довер-хаусом, где живет моя бабушка Присцилла, и с Эверсли-кортом, где живут прадед и прабабушка.

— У тебя ведь есть еще дядя, военный?

— Вообще-то, он мой двоюродный дедушка. На самом деле его зовут Карлтон, но мы зовем его Карл, чтобы отличить от прадедушки.

— У тебя семья долгожителей.

— Моя бабушка была очень молода, когда родилась моя мама, а мама была молода, когда родилась я.

— Понимаю. Разрыв между поколениями получается небольшим. Ты часто видишь дядю Карла?

— До недавнего времени видела очень редко. Он ехал со мной до Йорка.

Дядя кивнул. Наступила тишина; потом в дверь постучали и вошла Эмма. Она сменила свое бархатное платье на парчовое с голубоватым оттенком. Лиф был низко вырезан, и ее кожа казалась перламутровой. На шее и в ушах были гранатовые украшения, очень шедшие ей. Позже я узнала, что это был подарок дяди Пола его невесте, которая, разорвав помолвку, возвратила ему все подарки. И я подумала, что, наверно, ему очень понравилась Эмма, если он отдал ей подарки своей невесты.

Еще до обеда в замке появились гости. Племянник, который навещал нас в Эндерби, приехал со своим отцом. Мэтью Филд был очень похож на моего отца — высокий, внушительный. Он обрадовался, увидев меня.

— Ты действительно такая хорошенькая, как описал мне мой сын Ральф! — воскликнул он. Ральф встретил меня, как старую знакомую.

— Хорошо, что ты приехала, не побоявшись длинного пути, — сказал он. — Надеюсь, новорожденный в добром здравии?

— Роды прошли хорошо. Девочка набирает силу. Я должна была остаться до ее рождения. Надеюсь, вы понимаете.

— Ну конечно.

Обед был обильный и проходил неторопливо. Некоторые из подаваемых блюд были мне незнакомы.

— Здесь, на севере, мы едим больше, чем вы, южане, — объяснил дядя Пол.

— Это из-за климата, — подхватил Ральф. — Здесь бывают сильные морозы, и чтобы не поддаться холоду, мы едим горячие супы, кровяную колбасу и горячее жареное мясо.

Меня совсем разморило от обильной еды и непривычного вина, не говоря уже о проделанном пути и открытии того факта, что у меня есть сестра. Наверно, по мне это было заметно, потому что дядя Пол сказал:

— Клариссе сейчас необходим хороший крепкий сон. Эмма, проводи ее в комнату. Она может заблудиться в замке. — Он повернулся ко мне. — Здесь действительно трудно ориентироваться, пока не узнаешь все как следует. Сначала замок был крепостью, но за прошедшие столетия столько было пристроено, что он напоминает скорее лабиринт, чем жилище.

Эмма послушно поднялась и, улыбнувшись мне, спросила, готова ли я пойти. Я ответила утвердительно, поскольку испытывала большее желание побыть одной и еще раз обдумать то, что я услышала. Она взяла свечу с комода и посветила мне на лестнице.

Пока мы поднимались, она поводила свечой из стороны в сторону и обернулась ко мне с улыбкой.

— Всегда немного… как это говорят? Жутко при свете свечи.

Как и Жанна, Эмма иногда вставляла в свою речь французские слова. Это придавало разговору определенный шарм.

— Да, — согласилась я. — Наш дом немного похож на этот.

Она кивнула.

— Но ты не боишься теней… ты не боязливая.

— Стараюсь.

— Стараться — это все, что нам остается. Подойдя к моей комнате, она распахнула дверь, и мы вошли. В камине горел огонь, что делало комнату уютной.

— Я предложила затопить камин в твоей комнате, — сказала она. — Очень холодно, когда дует ветер.

Тяжелые занавеси были задернуты. Одеяло было отогнуто. Кровать манила ко сну.

— В постель положили грелку… ты увидишь.

— Все хотят, чтобы я чувствовала себя уютно.

— Мы с дядей Полом хотим, чтобы ты чувствовала себя как дома.

— Я чувствую это.

— Тебе что-нибудь еще надо… на ночь?

— Не думаю, спасибо.

— Если тебе что-нибудь потребуется, — она сделала широкий жест, — позвони. — Она показала на шнур от звонка. — А если что-нибудь понадобится от меня, то я недалеко, в этой же башенке. Мои окна выходят на запад, на село, а твои — на море.

— Спасибо. Я запомню.

— Спокойной ночи, сестричка. Спи спокойно.

Она тихо закрыла дверь и ушла. Несколько секунд я стояла, глядя на дверь. Это была толстая дубовая дверь со щеколдой, которой можно запереть дверь. Повинуясь внезапному импульсу, я подошла к двери и задвинула засов.

Почти сразу же я удивилась своему поступку. Зачем я это делаю? Словно боюсь чего-то. А что если Эмма вернется за чем-нибудь и услышит, как я открываю дверь? Будет очень неудобно. Я отодвинула засов и разделась. Огонь из камина отбрасывал длинные тени по комнате. Было тепло, уютно и все же… здесь было что-то чужое, что-то настораживающее, и я поняла, что, несмотря на усталость, мне трудно будет заснуть в этой комнате.

Я отодвинула занавеси, словно впустив внешний мир. В небе светила луна, ночь была светлой. Вдалеке ясно виднелось море. Было тихо, ни одна травинка не шевелилась. Я увидела ворота замка, величественные при лунном свете.

Вернувшись в уютное тепло, я легла в постель. Заснуть было и впрямь трудно. Я знала, что в старых домах, когда наступает темнота, можно услышать разные необычные шумы. Словно те, кто раньше жил в этих стенах и не может найти покоя, возвращаются опять сюда. Также было в Эндерби, но там я привыкла к треску дерева. Я знала, какая ступенька громко протестовала, когда на нее наступали. Но здешние звуки мне были незнакомы.

Я лежала уже, наверное, полчаса. Сон не приходил. Один раз я задремала, и мне приснилось, что дверь открылась и вошла Эмма. Улыбаясь, она говорила, что я не такая элегантная как она. Она говорила: «Я твоя сестра… моя сестричка… моя маленькая сестричка».

Я в страхе проснулась, хотя сон не содержал ничего страшного. Я ожидала увидеть Эмму, стоящую у кровати и смеющуюся надо мной. Но в комнате никого не было. Я встала с кровати и закрыла дверь на засов в надежде, что это поможет мне уснуть.

Усталость наконец победила, и я уснула, но внезапно меня разбудил звук голосов, доносящихся снизу. Испугавшись, я села в кровати.

Мне показалось, что послышался звук лошадиных копыт. Я вслушалась, потом подошла к окну. Луна невозмутимо освещала болота, и хотя внизу ничего не было видно, оттуда доносились звуки активной деятельности.

Я вернулась в кровать. Огонь уже погас, и холод опять пробрался в комнату. Ноги у меня замерзли. Я завернула их в ночную рубашку, и увидела, что мои часы, лежащие на прикроватном столике, показывают три часа ночи. Я попыталась уснуть, но опять напрасно. Сна не было.

Ноги мои согрелись, и я стала вспоминать подробности моего прибытия в замок, особенно мои беседы с дядей Полом и Эммой. Таких откровений, которые сделала она, достаточно было, чтобы любого довести до бессонницы, а поскольку я обычно спала хорошо, для меня ничего не значила одна бессонная ночь.

Я размышляла над тем, какая сложная вещь жизнь и как события прошлого влияют на будущее, даже через несколько поколений.

Внезапно я услышала голоса… тихие, приглушенные голоса. Я встала с кровати и подошла к окну. Из замка выходили люди, они прошли через привратницкую. Я увидела дядю Мэтью и Ральфа, с ними были еще три человека. Один из этих троих показался мне знакомым. На нем было коричневое бобриковое пальто и черные чулки, на голове — треугольная шляпа. Я попыталась вспомнить, где видела его раньше. Люди скрылись из виду, и я догадалась, что они пошли в конюшню, где оставили своих лошадей. Так оно и было: спустя некоторое время они появились верхом. Человек в коричневом пальто был с ними.

Они уехали, а я стояла у окна, пока они не скрылись из виду. Потом, дрожа от холода, вернулась в постель и долго лежала, думая, почему мне кажется, что в замке происходит что-то странное. Почему мой дядя и кузен с друзьями, которые приехали после того, как я покинула общество, не могут уехать рано утром? У них нет причин уходить так же рано, как я. Но были еще три посетителя. Наверно, они приехали очень поздно. А почему бы и нет?

Мне мерещилась всякая всячина. Почему? Да потому, что у меня появилась сестра, потому что я покинула тихий мир семьи моей матери. Я вырвалась из кокона и, наверно, жаждала приключений. Я попала в круг храбрых Хессенфилдов. Мне уже стало кое-что известно о моем отце и еще много предстояло узнать.

Наступил рассвет. Я опять встала с кровати и открыла дверь. Мне не хотелось, чтобы тот, кто принесет горячую воду, нашел дверь запертой. Я не хотела выдавать свою тревогу.

Я лежала, ожидая утра, и внезапно меня осенило: человек, которого я заметила внизу, был тем самым, кого я видела в трактире.

Как странно! Тогда он явно проявлял к нам интерес, а теперь очутился в замке. Что бы это значило?

Успокаивающий дневной свет проникал в комнату, рассеивая ночные фантазии.

Сколько мужчин в Англии носят коричневые бобриковые пальто, черные чулки и треугольные шляпы? — Тысячи.

Утром я посмеюсь над собой.

Долго я буду помнить те первые дни в замке Хессенфилд. Были беседы с Эммой — беспечная, легкомысленная болтовня, которая очаровывала меня, потому что с этими разговорами приходило ощущение прошлого и приносила давно забытые воспоминания.

Потом были целые заседания с дядей Полом, мое знакомство с замком и странная атмосфера напряженности, которой я не понимала в то время. Это с трудом сдерживаемые волнение и беспокойство охватывали, казалось, всех, кроме Эммы.

Она вела себя как хозяйка замка, и было совершенно ясно, что дядя Пол любит ее. Она заставляла его улыбаться, а я уверена, что любой, кому это удалось бы, стал бы его любимцем.

Мы с дядей разговаривали об Эмме.

— Она обладает истинно французским обаянием, — сказал он. — Это у нее от матери. Должен признать, что атмосфера в замке стала более оживленной с тех пор, как она приехала.

Я попросила его рассказать мне о ее приезде.

— Когда война кончилась и установилось свободное сообщение между двумя странами, она и приехала. Эта весьма находчивая молодая леди. Однажды летним утром она очутилась в замке и объявила, кто она такая. Она отдала мне кольцо, часы и письмо от моего брата.

— Когда он написал его? — спросила я.

— Наверно, перед смертью. Должно быть, он отдал его матери Эммы как гарантию, что о ребенке позаботятся. Он умер внезапно, но и жил он рискованно. Он никогда не знал, где его ждет ловушка. Представляешь, за его голову было назначено вознаграждение.

— Можно мне посмотреть письмо отца? Я никогда не видела его почерка.

— Конечно, можно. Там ясно сказано, что его дочь будет иметь долю его состояния.

— Упоминает ли он обо мне?

— В этом письме — нет. Он уже писал мне о тебе, когда твоя мама приехала с ним во Францию. Он сказал тогда, что ты должна быть его наследницей.

— А потом он написал об Эмме?

— Очевидно, Джон отдал письмо матери Эммы, чтобы его доставили мне в случае его смерти.

Дядя Пол вынул ключи из кармана и дал их мне.

— Открой, пожалуйста, вон тот ящик, — сказал он. — Внутри ты увидишь бумаги. Принеси их, пожалуйста, мне.

Я сделала, как он просил, и вернулась с бумагами. Он просмотрел их и нашел письмо, которое протянул мне. В правом верхнем углу листка был адрес отеля.

Я прочла:

«Дорогой Пол,

Сегодня с нами произошло неприятное событие, которое заставило меня осознать, что в любое время я могу умереть. Я знаю, это относится ко всем нам, но к некоторым особенно — и я один из тех, с кем это может произойти внезапно.

К тому же я осложнил свою жизнь некоторой ответственностью и хочу, чтобы дочь имела долю моего имущества. Ее мать как-нибудь найдет способ передать это письмо тебе. Потом я напишу поподробнее, но в случае, если что-нибудь случится, прежде чем мне удастся это сделать, я хочу быть уверенным, что об этой девочке позаботятся.

Позднее я все ясно изложу. Этот ребенок — один из нас, и я знаю, Пол, что могу положиться на тебя. Я перешлю это, когда смогу организовать дело с деньгами.

Твой любящий брат Джон».

— И он дал это письмо матери Эммы? — спросила я.

— Да. Думаю, так все и было.

— На нем нет даты, — обратила я внимание.

— Эмма сказала, что оно было написано за несколько дней до его смерти, словно у него было предчувствие… или, может быть, он уже тогда чувствовал себя плохо.

— Значит, он видел мать Эммы непосредственно перед смертью.

— Дорогая моя, — сказал дядя Пол, — не надо так переживать. Джон был такой… любвеобильный. У него всегда были женщины… хотя к твоей матери он относился по-особому и к тебе, своей дочери, тоже. Но ясно, что он любил и мать Эммы и, конечно, Эмму. Он был донжуан, но очень сентиментальный. У него было сильно развито чувство чести, и он никогда не уклонялся от ответственности.

Я посмотрела на письмо, написанное рукой отца. Почерк был четкий и плавный, типичный для мужчины.

— Можешь себе представить, как я был тронут, когда приехала Эмма, — продолжал дядя Пол. — Она рассказала мне, что ее мать хранила это письмо, кольцо и часы, собираясь сама приехать в Англию, как только будет возможно. Но когда представилась возможность, Эмма стала достаточно взрослой, чтобы путешествовать одной, а ее мать вышла замуж. Вполне естественно, что она не захотела посвящать мужа в свои прошлые любовные дела, поэтому Эмма поехала одна. Я надеюсь, ты довольна, что у тебя есть сестра. Она прелестная девушка, полная жизни. Дочь моего брата и не может быть иной. Ты тоже такая же, дорогая моя, и постарайся сохранить это качество. Надеюсь, вы подружитесь, как и должно быть между сестрами.

Мне все больше нравился мой дядя.

Эмма и я много ездили верхом. Она хотела показать мне всю местность.

Дядя Пол настаивал, чтобы мы брали с собой грума, поскольку времена были тревожные. Но Эмма ухитрялась сделать так, что мы ехали впереди грума и постоянно пытались оторваться от него. Я отказывалась следовать за ней, потому что грум мог получить выговор, если бы отпустил нас одних, но старалась сохранять между нами и им достаточное расстояние, чтобы мы могли свободно предаваться той болтовне, которая так нравилась мне.

Разговор шел то на французском, то на английском. Я узнала многое о жизни в Париже и чуть-чуть о семье, в которой я жила в те ранние годы. Эмма пробудила во мне воспоминания. Казалось, я чувствую запах парижских улиц.

— Горячий хлеб, — говорила она. — Это самый вкусный запах на земле. Он заполнял улицы, когда булочники приходили на улицу Гонес с корзинами, полными горячего хлеба. Потом приходили крестьяне со своим товаром: цыплятами, яйцами, фруктами, цветами.

Я вспомнила брадобреев, покрытых мукой с головы до ног, с париками и щипцами в руках… ларьки с рыбой и яблоками на базаре.

— Я ходила на крытый рынок с корзиной в руке, — вспоминала Эмма. — Мама говорила, что я лучше ее умею торговаться. Я была проворная, я была… как это сказать?..

— Безжалостная? — предложила я.

— Безжалостная, — повторила она. — Я умела купить подешевле и сэкономить деньги.

— Могу себе представить.

— Значит, ты считаешь меня… ловкой, сестричка?

— Не просто считаю. Я это знаю.

— Почему ты так говоришь? — довольно резко спросила она.

— Это как раз то, что я поняла.

Эмма легко обижалась, вероятно потому, что плохо понимала английские выражения. Я думала, ей понравится, что я отметила ее ловкость и умение.

— Мы были бедны, — сказала она, оправдываясь, — Нам надо было беречь каждое су. Когда наш отец умер, все изменилось.

— Его смерть повлияла на всех нас, — напомнила я ей.

Мне было кое-что известно о бедности на улицах Парижа. Я рассказала сестре о подвале, и ужас пережитого снова нахлынул на меня.

— Однако, у тебя была добрая тетя Дамарис, которая спасла тебя.

— А у тебя была мать.

— Но нам трудно жилось. Не очень-то утешает жизнь в богатой семье, если когда-то ты была так бедна, что не знала, где достать еды. Подобная бедность не забывается.

— Это верно, — ответила я.

— Ты ценишь это… находишь это хорошим… Деньги приносят комфорт. Ты сделаешь все, чтобы получить их… и удержать…

— Меня приводит в ужас одна мысль о возвращении в тот подвал.

— Жанна позаботилась о тебе, да?

— Что бы я делала без нее, не могу представить. Я оставалась бы там… Или, может быть, умерла бы от голода или еще чего-нибудь.

— Это научило тебя, что такое бедность… и это хороший урок, который заставит тебя понимать тех, кто страдал.

— О да, я согласна. Расскажи мне об отце. Ты часто его видела?

— Да. Он часто приходил к нам.

— Моя мать не знала об этом…

— Дорогая моя сестра, мужчина не сообщает одной любовнице, когда он идет к другой.

— Я уверена, что моя мать даже не представляла себе ничего подобного.

— Это так. Но мы знали, что он жил с ней. Мы не могли не знать. Она занимала положение госпожи. Видишь ли, Хессенфилд был как король. Он делал то, что хотел.

Я попыталась вспомнить маму, и хотя воспоминания были туманными, мне трудно было поверить, что она сознательно могла находиться в такой ситуации.

Эмма же воспринимала это как шутку.

— Я на четыре года старше тебя, — сказала она, — и многое могу вспомнить. Она выглядела несколько… как это сказать… неуместным в наших комнатах на улице Сен-Жак. Мы много лет жили там над книжной лавкой. — Она сморщила нос. — И я до сих пор чувствую запах книг. Некоторые из них не очень хорошие… не очень хорошо пахнут. Отец заполнял собой всю нашу комнату, когда находился там. Он был такой импозантный; глядя на него, мы чувствовали себя жалкими нищими… но он, казалось, не замечал этого, потому что был так счастлив видеть нас. Он брал меня на колени и называл маленькой красавицей. Я почувствовала себя такой одинокой, когда он умер. Это были несчастные годы. Мы стали жить бедно. Правда, продавец книг был добр к нам. Мама работала у него в лавке, я помогала. Мы могли бы продать кольцо и часы, но мама сказала: «Нет, никогда. Придет день, и ты поедешь в Англию. Когда война кончится…» Потом она вышла замуж, а я поехала в Англию. Я стала не нужна ей, ведь у нее теперь новая семья. А я нашла свою, не правда ли? Дядя Пол хорошо относится ко мне. Если бы я не была его племянницей, то вышла бы за него замуж. А потом я нашла и сестру.

Ей нравилось раздражать меня, постоянно напоминая о том, что я незаконнорожденная. Но ведь она тоже была такой.

— Внебрачные дети — дети любви, — сказала Эмма однажды. — Это звучит романтично, правда? Я ничего не имею против того, что я незаконнорожденная… пока моя семья заботится обо мне.

Она призналась, что вид господ, разъезжающих в своих экипажах, вызывал у нее жгучую зависть. Еще она видела, как титулованные вдовы в портшезах отправлялись на утреннюю мессу. И она не слишком завидовала, ибо они были старые, а стать старой — это страшно. Эмма всегда хотела быть леди в экипаже, с наклеенными мушками, в парике, напудренной и надушенной; хотела ехать по улицам, разбрызгивая парижскую грязь на прохожих и привлекая внимание таких же элегантных молодых людей в экипажах, останавливаться, с лукавым видом назначать свидания, посещать театры, вызывать восхищение мужчин и зависть женщин. Жизнь в Париже была куда более интересной, чем в Хессенфилде, но Париж означал нищету, а Хессенфилд — богатство.

Хотя прошла всего одна неделя, я чувствовала себя так, будто уже давно живу в Хессенфилде. Мои беседы с дядей Полом и Эммой способствовали тому, что я осознала себя частью этого места. Нередко приезжали дядя Мэтью и Ральф, а также другие люди, в основном мужчины. Иногда они обедали с нами, причем я замечала, как они осторожны в разговорах. Я поняла, что напряжение, замеченное мною по прибытии, скорее возросло, чем ослабилось.

Однажды я вошла в комнату дяди. Он сидел в кресле, его колени были укрыты клетчатым пледом. Я увидела бумаги, соскользнувшие на пол. Он уснул и уронил их. Листочков было, кажется, шесть, некоторые лежали немного в стороне от кресла. Я в нерешительности остановилась, затем тихо подошла и подняла один из них.

Меня охватило изумление. Это был портрет очень красивого мужчины. Наверху было написано: «Яков III, король Британии». Внизу перечислялись достоинства этого, истинного короля и объявлялось о том, что скоро он вернется и предъявит права на королевство. Когда он это сделает, его народ должен быть готов выразить свою лояльность к нему. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову. Это же измена нашему королю Георгу! Я подняла глаза. Дядя Пол смотрел на меня.

— Ты, кажется, озадачена тем, что прочитала, Кларисса, — сказал он.

— Я их нашла на полу…

Я начала собирать листочки и при этом не могла не заметить, что они все совершенно одинаковые.

— Они соскользнули с колен, когда я задремал, — сказал дядя.

— Это же… измена, — прошептала я.

— Да, верно, можно назвать это и так. Тем не менее, в определенных местах эти листки имеют хождение.

Я содрогнулась.

— Если о них узнают… Он медленно сказал:

— В Шотландии много сторонников Якова. Некоторые члены парламента, люди, занимающие высокие посты, поддерживают его.

— Да, я знаю. Мой прадедушка много говорил о Болингброке и Ормонде… и о других подобных.

— Дай мне листы. Думаю, их надо закрыть в ящик, не правда ли? Положи их туда, пожалуйста. Благодарю.

Он стал говорить о других вещах, но я поняла, что происходит что-то очень опасное. Конечно, в Хессенфилде все якобиты. Мой отец был лидером якобитов. Поэтому он и оказался во Франции… он делал все, чтобы вернуть короля Якова на трон. Этот Яков теперь умер, но есть еще один Яков — его сын.

Я хотела поговорить об этом с дядей, но он явно не желал продолжать разговор на эту тему. Интересно, что сказал бы мой прадедушка Карлтон, если бы узнал, что замок Хессенфилд является, как он назвал бы, «рассадником изменников»? Он был совершенно непримирим. Он никогда не признавал, что есть другая сторона вопроса, отличная от той, которой он придерживался. Я, как и бабушка Присцилла, чувствовала, что ни одна сторона не была абсолютно права. Мне хотелось только, чтобы у них были дружеские отношения.

Дядя вдруг сказал:

— Приглашая тебя приехать сюда, я планировал для тебя разнообразные удовольствия.

— Удовольствия? — спросила я.

— Да. Я хотел познакомить тебя с местными жителями, может быть устроить бал. Но, вероятно, ты еще слишком мала для этого. Однако мы попытаемся показать тебе, что жизнь здесь, на севере, не такая уж скучная, как ты могла бы подумать.

— Но мне она не кажется скучной. Я очень интересно провожу время.

— Удачно, что здесь твоя сестра. Она составляет тебе компанию. Я уверен, без нее тебе было бы скучно. Но здесь не всегда так. Мои младшие братья сейчас в Шотландии, и здесь только Мэтью.

— Что-то происходит, — выпалила я. — Вы к чему-то готовитесь.

Я думала о бумагах, найденных на полу, и о прадедушке Карлтоне, стучащем кулаком по столу и твердящим о заговорах якобитов.

Дядя не ответил мне. Он просто сказал:

— Может быть, позднее… если ты останешься у нас… мы будем праздновать одно событие. Тогда мы покажем тебе, как в замке умеют веселиться. Но сейчас…

— Понимаю. Вы не можете праздновать того, что еще не случилось.

— Увидим. А теперь, пожалуйста, найди Харпер и скажи ему, что я готов выпить бульон.

В задумчивости я пошла в буфетную и там нашла Харпера, который уже подогревал питье для дяди. Теперь я понимала, что означало напряжение, царившее в доме. Они готовились к перевороту, в результате которого намеревались привезти Якова в Англию, и было вполне естественно, что замок Хессенфилд — дом сторонников претендента — стал сердцем заговора.

Я подумала о прадедушке, о дяде Карле и Лансе Клаверинге. Я не верила в победу заговорщиков и знала, что не миновать войны.

Мне нужно было побыть одной и подумать о том, что все это значило. Как говорила Присцилла, какая разница, какой король сидит на троне? Но это имело большое значение для неистовых протестантов и, может быть, для еще более неистовых католиков. Кажется, в основе войн всегда была религия. Почему люди, считающие что-то правильным, обязательно хотят навязать свое мнение другим?

Дядя Пол, обычно мягкий, спокойный, становился неистовым, когда говорил о возвращении Якова.

Я не знала, что сделает семья в Эверсли, если разразится война, а я буду здесь, на севере, который, конечно, будет считаться якобитским, так как шотландцы скорее поддержат линию Стюартов, чем ганноверскую ветвь, хотя они вовсе не являются убежденными католиками, кроме разве что севера и северо-запада Шотландии.

Позднее днем, я пошла в комнату дяди. Я решила попросить его рассказать мне побольше о том, что происходит. Я знала, что существовала группа якобитов, целью которых было посадить Якова на трон, хотя во время правления Анны мы очень мало слышали о них. Но, может быть, я недостаточно интересовалась этим и не замечала. Правда, иногда о них говорили, на континенте всегда существовала их колония, но я знала, что теперь новая ветвь королевской фамилии находится в Англии, и они могли решить, что настало время восстать.

Я пришла в комнату, но кресла дяди там не было. Я уже хотела уходить, но услышала какое-то движение в прихожей рядом с комнатой и пошла к двери. Звук моих шагов заглушал толстый ковер. Вдруг я услышала, как кто-то — я не узнала голоса — назвал мое имя, и застыла, прислушиваясь.

— Но это неспроста, что она здесь и как раз сейчас.

Держу пари, что она шпионит. Я подозревал это с того самого момента, как увидел их на дороге. Она была с Эверсли, генералом Эверсли, хотя он был одет как простой житель, и еще с ним был пижон (а может быть, и не пижон) Клаверинг. Они были с девочкой… инструктировали девочку. Вот почему она здесь. Кто заподозрит девочку в таком возрасте, почти еще ребенка?

— Нет, нет. — Это был голос моего дяди. — Она приехала, потому что я пригласил ее.

— Почему вы пригласили ее в такое время?

— Это было сделано раньше. Ее приезд был отложен.

— Отложен! Конечно, он был отложен. Говорю вам, они почуяли. Вот почему она здесь… именно сейчас. Она будет подглядывать и совать во все нос. Говорю вам, она опасна. Мы очень многим рискуем из-за нее.

Я была ошеломлена, чтобы как-то действовать, хотя знала, что в любой момент дверь может открыться, кто-нибудь войдет и найдет меня здесь.

И все же я должна была остаться и дослушать. В то же время я не знала, что они сделают, если найдут меня.

— Не делайте из мухи слона, Френшоу, — услышала я голос дяди. — Она молода, невинна, она ничего не понимает в таких делах. Ее интересует верховая езда и какого цвета шарф она наденет, она просто приехала в семью, которую обрела…

— Они сделали из нее ганноверку, Хессенфилд. Разве вы не видите? Она здесь, чтобы шпионить. Кстати, я не удивляюсь, если…

Я хотела уйти, но было уже поздно. Дверь, соединяющая обе комнаты, вдруг открылась. Я резко повернулась. На меня смотрел человек в коричневом бобриковом пальто и черных чулках. Его лицо, выражавшее триумф и злорадство, было страшным. Он доказал свою правоту, но в то же время оказался лицом к лицу с тем, кого он считал шпионом из вражеского лагеря.

— Я пришла к дяде, — сказала я как можно тверже, — и удивилась, не застав его здесь.

— Он с друзьями, — сказал человек, подходя ко мне.

Сердце мое билось так сильно, что я боялась, что оно вот-вот выскочит. Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел, как они дрожат.

— Тогда я не буду его сейчас беспокоить, — сказала я.

— Ты давно ждешь?

Глаза у него были серые, пронзительные. Я чувствовала, что он пытается заглянуть мне прямо в душу и убедиться, что там именно то, о чем он подозревал.

— Нет… я только что вошла.

— Наверно, ты слышала, как мы разговаривали, и поняла, что у него гости.

— Я об этом догадалась только сейчас. Он помолчал в нерешительности, и я уже подумала, что сейчас он схватит меня и сделает своей пленницей.

Это был настоящий фанатик. Дядя крикнул:

— Кто там?

— Это ваша племянница, — сказал человек.

— Скажите, что я увижусь с ней через полчаса. Человек посмотрел на меня. Я кивнула и поспешила уйти в свою комнату. Я все еще дрожала. Не очень-то приятно, когда тебя ловят на подслушивании, но услышать то, что представляет для тебя опасность, это ужасно.

Теперь я не сомневалась, что вовлечена в интригу. Я выбрала для приезда такое время, когда должно случиться что-то важное, и теперь я знала, что они намереваются привезти Якова в Англию и короновать его. Но Георг Ганноверский не позволит этому случиться. Начнется война; в Эверсли будут за Георга, а здесь, в семье моего отца, центр заговора, чтобы вернуть Якова.

Эмма вошла в мою комнату. Я лежала на кровати, все еще не в состоянии успокоиться после той встречи.

— Тебе нехорошо? — спросила она удивленно.

— Голова болит, — ответила я. Я не хотела говорить ей о том, что услышала, пока не разберусь в своих мыслях.

— Я собиралась покататься верхом и думала, что ты поедешь со мной.

— Спасибо, Эмма, но сегодня я не поеду.

— Ну что ж, до встречи. Увидимся позже. Я была рада, что она не осталась поговорить. Прошел, наверно, час, когда я услышала внизу голоса. Я подошла к окну и увидела, как отъезжает группа мужчин.

После этого дядя прислал за мной. Когда я вошла в его комнату, он сидел в кресле на обычным месте.

— Кларисса, — сказал он, когда я вошла, и протянул ко мне руку.

Я подошла к нему, взяла его руку и опустилась около кресла на колени.

— Дорогое дитя, — продолжал он, — мне трудно говорить. Я был так рад, что ты здесь… но время сейчас опасное.

— Я знаю, — ответила я. — Я догадалась, что существует заговор с целью посадить на трон Якова.

— Это всегда было нашим желанием. Все эти годы мы обещали себе, что выполним это. Твой отец, как ты знаешь, был предан нашему делу. Можно сказать, он отдал жизнь за это. Если бы он не был в Париже, по поручению короля, то не умер бы. Да, мы никогда не забывали своего обещания и на этот раз выполним это. Очень жаль, что ты сейчас здесь. Было бы намного лучше, если бы ты приехала, когда я тебя просил. Тогда опасности не было. Сейчас она есть.

— Дядя Пол, — сказала я, — когда я была в вашей комнате, а вы — в прихожей, я невольно подслушала, что говорил обо мне этот человек… Френшоу. Он думает, что я здесь, чтобы шпионить. Вы же не думаете так, дядя?

— Конечно, нет.

— Я ничего не знала обо всем этом до того, как приехала. Я действительно ехала до Йорка с моим дядей Карлом и сэром Лансом Клаверингом, но только потому, что нам было по пути и тетя Дамарис хотела, чтобы было кому защищать меня на дорогах. Вы мне верите?

— Да, верю. Я верю тебе так, что готов довериться тебе. Грядет восстание якобитов. Многие шотландцы поддерживают нас. Вот почему оно начнется в Шотландии. Лорд Кенмур уже провозгласил Якова королем в Моффате. Лорд Map объезжает армию. Лорды Нитсдейл, Уинтон и Карнвот спешат ему на помощь. Они уже готовятся пересечь границу, а Яков сейчас на пути в Англию.

— Дядя! — вскрикнула я. — Будет война… гражданская война!

— Послушай меня. Ты должна вернуться в Эверсли. Мои друзья подозревают тебя в шпионаже. Если у нас возникнут трудности, они будут беспощадны. Я хочу, чтобы ты уехала завтра утром на рассвете. Я пошлю за твоими грумами и подготовлю их. Собери свои вещи, но чтобы никто не знал. Утром я скажу всем, что тебя срочно вызвали домой.

— И даже с Эммой нельзя попрощаться? Помедлив, он сказал:

— Думаю, ей можно доверять, но попрощайся перед самым отходом ко сну.

Я взяла его руку и поцеловала.

— Мне так жаль уезжать. У нас совсем не было времени побыть вместе. Я о многом хотела поговорить.

— Еще будет время. Когда все это закончится, в стране наступит мир, и поскольку истинный король будет здесь, германскому придется отправляться обратно в Ганновер. Во всяком случае, я слышал, что он предпочитает его Англии.

— Вы думаете, все так и получится?

— Я уверен. Подумай, Кларисса, ведь когда это произойдет, сбудется все, за что мы боролись. Твой отец жил и умер ради этого. Ради него ты должна быть с нами, понимаешь?

Я вспомнила об Эверсли, о теплой, охраняющей любви моих родственников с материнской стороны, и меня вдруг охватил гнев: зачем все эти беды, почему люди должны умирать только ради того, чтобы вместо одного человека посадить на трон другого? Теперь я полностью была согласна с бабушкой Присциллой, которая яростней всех проклинала войну.

— Ты опять приедешь в более счастливое время, — продолжал дядя. — Дорогое дитя, с моей стороны нелюбезно отсылать тебя, но я знаю этих людей. Я не могу удержать их в повиновении, как это удавалось твоему отцу. Понимаешь?

Я нежно поцеловала его и сказала, что рада была познакомиться с ним и приеду опять как только будет можно.

Он нахмурился.

— Тебе нужно быть осторожной, — сказал он. — Мы не знаем, в каком состоянии будет страна потом, но эти несколько дней для тебя безопасны. Постарайся как можно скорее доехать до юга. Грумы у тебя хорошие, и я внушил им, что необходимо соблюдать величайшую осторожность. Я хорошо заплачу им, и еще я обещал, от имени твоей семьи в Эверсли, что они получат хорошее вознаграждение, когда благополучно доставят тебя домой. Ты проследишь, чтобы мое обещание было выполнено?

— Конечно, дядя.

— Тогда приготовься покинуть замок на рассвете. — Он помолчал и сказал:

— Прежде чем ты уедешь, я хочу кое-что дать тебе. Свези меня в прихожую.

Я выполнила его просьбу и подкатила его к бюро, на которое он указал. Дядя открыл его и вынул коробочку. Некоторое время он задумчиво сидел, держа коробочку в руках.

Это кольцо, — сказал он. — Оно было в нашей семье со времен Елизаветы. Оно очень ценное, потому что королева дала его одному из наших предков… одному из ее свиты, которого она любила. Понимаешь… — Он вынул кольцо, и я увидела, что оно похоже на то, которое было надето на его палец. — Оно не так красиво, как бриллианты, сапфиры или изумруды, но ввиду его древности и того, что стоит за ним, оно более ценно, чем эти камни. Примерь его.

Я надела кольцо на средний палец правой руки. Оно было очень велико.

— Ты должна немного подрасти, — сказал он с улыбкой. — Но на один палец он все-таки подойдет. Такой палец нашелся. Это был указательный палец.

— Вот, — сказал он. — Оно твое. Ты передашь его твоей старшей дочери. Старшие дочери в семье всегда носят его.

Я внимательно посмотрела на него и сказала:

— Но Эмма…

Он опять нахмурился.

— Да, полагается дать его ей. Но у меня есть сомнения. Твой отец хотел жениться на твоей матери, и он сделал бы это, если бы она не была уже замужем. Он относился к ней как к своей законной жене, а к тебе — как к законной дочери. Он не мог испытывать таких же чувств к Эмме и ее матери, потому что никогда не говорил мне о ней… кроме этого последнего письма. Я думаю, в его жизни было много женщин, которые значили для него то же, что и она. Мною движет инстинкт. Сохрани его. Оно стоит состояния. Посмотри на оправу. Она сделана по рисунку любимого ювелира Елизаветы, и эксперты признают это. Сама королева носила его.

— Я никогда раньше не видела такого камня…

— Сейчас он довольно редко встречается, но в свое время его очень любили монархи. Они носили такие кольца, потому что им постоянно грозила опасность быть отравленными. Говорят, эти камни поглощают мышьяк из любой жидкости, и обычно их носили люди, которые боялись, что кто-нибудь может попытаться убить их.

— Все это очень интересно, но я не думаю, что кто-нибудь захочет положить мышьяк в мой бокал. Дядя улыбнулся.

— Кольцо — это что-то вроде талисмана… такими становятся вещи, передаваемые из поколения в поколение.

— Весьма необычный камень, — сказала я.

— Да. Он образуется в органах пищеварения персидского горного козла.

Я невольно выдала возникшее у меня отвращение.

— Все нормально! — засмеялся дядя. — Камень очищен, но что есть, то есть! Он образуется из переваренной шерсти животного, и это делает его хорошим противоядием. На персидском языке слово «безоар» означает «против яда». Таково название камня.

— Очень интересно.

Я вытянула руку и внимательно посмотрела на кольцо. Дядя взял мою руку и крепко сжал ее.

— Теперь ты выглядишь как истинный Хессенфилд. Я горячо поблагодарила его, и так как я стояла перед ним на коленях, он взял в руки мое лицо и поцеловал меня.

— Удачи тебе, маленькая Кларисса. Возвращайся к нам скорее.

Когда мы уже собирались ложиться спать, я сказала Эмме, что хочу поговорить с ней. Она предложила:

— Пойдем в мою комнату. И я пошла к ней.

Она легла на кровать, красивые темные волосы обрамляли ее лицо, в глазах застыл настороженный интерес. Я села на стул возле кровати, глядя на нее и думая, какая она все-таки привлекательная, не будучи по-настоящему красивой.

— Я пришла попрощаться, — сказала я. — Рано утром я уезжаю.

Эмма недоверчиво смотрела на меня.

— Дядя Пол считает, что так лучше, — продолжала я, — Скоро начнутся волнения.

— О, эти несчастные! Якобиты и ганноверцы, кажется?

— Да.

— Дядя, наверно, огорчен, что ты не маленькая якобитка.

— Дядя слишком умен для этого. Он не станет пытаться убедить кого-нибудь быть тем, кем они не хотят быть.

— А ты против якобитов? Я пожала плечами:

— У нас есть король, которого мы короновали. Будут только неприятности, если попытаться силой посадить на трон другого.

— Здесь, в Хессенфилде, думают, что для народа будет лучше, если вернется Яков.

— Неразумно решать, что хорошо для других, и пытаться навязать это им только потому, что это хорошо для нас. В любом случае, народ сам решит, чего он хочет.

— Я вижу, ты маленький политик.

— Если ты под этим подразумеваешь, что у меня есть немного здравого смысла, я согласна с тобой.

— Но все-таки почему ты уезжаешь?

— Наш дядя думает, что лучше мне уехать сейчас, до начала серьезных волнений. Он считает, что я должна вернуться домой в Эверсли.

Эмма медленно кивнула.

— Они поддерживают другую сторону, да? Значит, ты с нами прощаешься?

— Только на время. Я снова увижусь с тобой, Эмма. Ты должна приехать к нам в Эверсли. Я знаю, что моя тетя Дамарис будет рада видеть тебя…

Я замолчала. Будет ли? А Джереми, а Присцилла и Арабелла? Им не понравится, что у Хессенфилда была любовница, когда он был почти женат на их дорогой Карлотте. Но Эмма — моя сестра. У них сильно развито чувство семьи, и они будут помнить об этом.

Эмма заметила мои колебания и улыбнулась. Иногда мне казалось, что она читает мои самые сокровенные мысли. Эмма была умна и проницательна, но, может быть, я была чуть похитрее, чем она думала. Она выразила сожаление по поводу моего отъезда, но мне почудилась в ее интонациях затаенная радость. Очевидно, она немного ревниво относилась к моей дружбе с дядей Полом и была рада, что я оставляю ей поле деятельности.

Я попрощалась, заверив ее, что мы с ней встретимся, как только представится случай. Потом я пошла в свою комнату и завершила последние приготовления к отъезду. Когда все было готово, я легла, но заснуть не могла, боясь проспать, хотя дядя сказал, что меня разбудят за полчаса до рассвета и принесут холодный бекон, хлеб и эль.

Продукты на первую часть пути были уложены в седельные сумки, чтобы нам не нужно было останавливаться в трактирах, пока мы не отъедем подальше.

Все шло по плану, и когда забрезжил рассвет, я попрощалась с моим вновь обретенным дядей. Меня тронуло, что Эмма спустилась вниз, чтобы проводить меня.

Итак, в рассветный час я отъехала от замка Хессенфилд и в сопровождении моих грумов направилась на юг.

В ПЛЕНУ

Направив лошадь на юг, я не могла не почувствовать радости, предвкушая встречу с семьей. Они, конечно, знали, что происходит на севере, и беспокоились обо мне.

Сельская природа в это утро была красива. На болотах, над которыми повис густой туман, цвел дрок; тут и там деревья поднимали к небу свои оголенные ветви. Мы оставили позади открытую местность и поехали по тропинкам мимо леса, где переплетающиеся ветви деревьев образовывали красивое кружево на фоне неба. Зима здесь наступала раньше, чем на юге, но мы должны были успеть в Эверсли до того, как придут снежные бураны.

Мы остановились перекусить под прикрытием кустарника, отдав должное всем вкусным вещам, которыми нас снабдили в Хессенфилде. Там были свежий хлеб, каплун и эль, чтобы запить все это. Грумы сказали, что пища превосходная и что самое лучшее в северянах — это их умение поесть.

Грумов звали Джим, Джек, Фред и Гарри; как я догадалась, им понравилось в Хессенфилде главным образом из-за изобилия еды. Не то чтобы их плохо кормили в Эверсли, но в Хессенфилде, по выражению одного из них, была «гора еды».

Однако, они с удовольствием возвращались домой, считая эту увеселительную прогулку приключением.

Подкрепившись, мы продолжали наш путь и как раз до наступления сумерек подъехали к трактиру, который нам рекомендовал дядя Пол. Первая часть путешествия была успешно завершена. Мы все устали, хотели есть и готовы были проглотить все, что хозяин мог нам предложить: горячий суп, жареную говядину, телятину, пирог с ветчиной и сыром и фрукты на десерт. К счастью, для нас были комнаты, и мы решили рано лечь спать, чтобы на рассвете отправиться в путь.

После обильного ужина я пошла в свою комнату, которая окнами выходила на двор трактира, с удовольствием сняла одежду, легла и тут же уснула, поскольку почти не спала в предыдущую ночь.

Я проснулась от цокота копыт внизу. Еще кто-то приехал, догадалась я, вслушиваясь в голоса грумов и хозяина. Похоже было на какие-то препирательства, но я подумала, что это обычное явление в придорожных трактирах. Кто-то приехал слишком поздно, а комнат уже нет. Я знала, что я и мои грумы заняли достаточно много места, но ведь это были всего лишь две комнаты — одна комната для четырех грумов и одна для меня. Как бы то ни было, перебранка продолжалась так долго, что я встала с кровати и выглянула в окно.

Лучше бы я этого не делала, потому что надежду на отдых пришлось оставить. Один из всадников был Френшоу, которого я по-прежнему называла человеком в коричневом бобриковом пальто. Что он делает в трактире? Меня охватил ужас при мысли, что он ищет меня.

Я ждала у окна, стараясь держаться в тени. Хозяин заламывал руки. Его трактир полон, что довольно необычно. «Восходящее солнце»— небольшой трактир, и милорд должен понять. Здесь можно устроить только троих, если они согласны спать в одной комнате; остальные должны будут поехать в другое место. Всего в двух милях по этой дороге есть «Олень и охотник». Очень много путников… что странно в это время года.

Кажется, они поладили. Френшоу и еще один останутся, остальные поедут в «Олень и охотник».

Я больше не ложилась. Мы должны уехать очень рано. Утром, может быть, даже до рассвета. Я догадывалась, что Френшоу будет искать нас, и очень возможно, что искать он будет и здесь.

Торопливо одевшись, я пошла в комнату, где спали грумы. Нужно было уезжать без промедления — украдкой, пока все спят.

Я постучала в дверь. Потребовалось время, чтобы разбудить их, так крепко они спали. Когда я сказала, что мы сейчас же должны уехать, грумы расстроились.

— Лошадям нужен отдых, госпожа, — сказал Джим.

— Я знаю, и нам тоже, но надо бежать из этого трактира. Мы уехали так поспешно, потому что дядя боялся за нас. Теперь я знаю, что нас выследили, и нам нужно немедленно и тихо уйти. Я рассчиталась вечером с хозяином, так что мы можем быстро уехать.

Я не сразу смогла убедить их в опасности, но наконец мне это удалось. До них доходили слухи о всяких неприятностях на севере, так как они разговаривали с другими конюхами в Хессенфилде. Окончательно проснувшись, они сказали, что сейчас же пойдут в конюшню и подготовят лошадей.

Я вернулась в свою комнату, собрала вещи и приготовилась к отъезду.

Ночь была звездная; в два часа ночи мы покинули трактир «Восходящее солнце», и я вздохнула с облегчением, когда он остался далеко позади нас. Мы проехали мимо «Оленя и охотника», и я подумала, сколько же там людей Френшоу.

С наступлением рассвета настроение мое улучшилось, и я с радостью продолжала путешествие. По пути в Йорк мы должны были проехать через маленькую деревню Лангторн. Наша увеселительная прогулка на тамошнюю ярмарку осталась далеко в прошлом, и я уже почти забыла Ланса Клаверинга, которого заслонили последующие впечатления; но будет замечательно, если он еще в Йорке.

Приближался полдень. Я намеревалась запастись едой в трактире, но у нас не было для этого времени. Осталось лишь немного каплуна и хлеба и капелька эля, но все это было уже несвежее, и еда не казалась такой вкусной, как накануне.

Мы подъехали к лесу. Все очень устали, лошадям тоже надо было отдохнуть. Поблизости протекал ручей, и Гарри повел к нему лошадей. Мы растянулись под деревом и вскоре уснули.

Внезапно я проснулась, дрожа от холода. Через час солнце должно было зайти. Это было бледное зимнее солнце, но все-таки оно светило, и мне стало досадно, что мы так долго спали. Нам уже следовало позаботиться о ночлеге.

Грумы крепко спали, лошади были привязаны к деревьям. Мне захотелось размять ноги, прежде чем будить грумов, и я пошла к ручью. Во рту у меня пересохло, а вода наверняка будет свежей и холодной.

Я знала, что ручей недалеко, потому что Гарри водил туда лошадей, и знала, в каком направлении идти. Вот и она, прозрачная чистая вода.

Я оглянулась. Грумы и лошади скрылись за деревьями. Мне нельзя было задерживаться: мои люди встревожатся, если проснутся и увидят, что меня нет. Кроме того, нам уже пора отправляться в путь, чтобы до наступления ночи найти трактир.

Едва я наклонилась к ручью, как услышала движение за спиной. Я обернулась. Внезапно меня обхватили чьи-то сильные руки. Я вскрикнула, и мне мгновенно закрыли рот, а на голову накинули что-то вроде капюшона, так что я не могла кричать.

— Хорошая работа, — сказал кто-то. — Теперь к лошадям.

Я попыталась бороться, но это было бесполезно.

Я очень испугалась. Мне было неизвестно, кто захватил меня, но я боялась, что это имеет отношение к Френшоу. Они гнались за мной до «Восходящего солнца», а утром обнаружили, что мы уехали. Дорога шла на юг, и мои преследователи знали, что я поеду по этой дороге, поэтому им не составило труда найти меня.

Я не знала, что делать. Нечего было и пытаться на такой скорости вывернуться из рук моего захватчика. Мне оставалось одно: ждать, чтобы узнать, чего они хотят от меня.

Казалось, прошло несколько часов скачки; темп начал сбавляться, и я догадалась, что мы прибыли на место назначения. Затем мы въехали во двор.

— Браво! — услышала я голос Френшоу. Меня сняли с лошади и сорвали с головы капюшон. Несколько мгновений я ничего не видела, потом разглядела дом. По обе стороны от входа горели факелы, в дверях стоял человек. Это был Френшоу.

— Введите ее, — сказал он.

Меня схватили за руку и потащили в дом вслед за Френшоу. Мы оказались в зале — небольшом сравнительно с Эндерби; по потолку были проложены тяжелые балки, в большом камине горел огонь. У меня кружилась голова, ноги не гнулись. Меня слегка покачивало.

— Дайте ей стул, — сказал Френшоу. Приказ был выполнен, и я села.

— А теперь я хочу, чтобы вы немедленно рассказали нам, что вы узнали в Хессенфилде и кому послали свое сообщение.

Я была поражена тем, что меня схватили и привезли сюда таким образом. Я боялась этого человека с того самого момента, как увидела его в замке; но и до этого мной владело жуткое предчувствие, что в его руках ничего хорошего мне ждать не придется.

Я сказала, заикаясь:

— Вы ошибаетесь. Я ничего не знаю и ничего никому не посылала. Я не разбираюсь в ваших делах. Они меня не касаются. Я не интересуюсь…

— Ваш дядя поступил не правильно, отослав вас, — сказал Френшоу. — Он ответит за это. Я сам застал вас подслушивающей у двери. Совершенно ясно, что вы были посланы шпионить за нами. Генерал Эверсли проинструктировал вас, что надо делать. Ему казалось гениальной хитростью послать молодую девушку в лагерь врага. Для него счастливой случайностью стало ваше родство с Хессенфилдом.

— Вы совершенно не правы. Никто даже не говорил о том, что я должна что-то разведать. Про эту попытку посадить другого короля на трон я узнала только приехав в замок.

— Не думайте обмануть нас детским лепетом. Вы знаете, что мы уже много лет пытаемся вернуть трон истинному королю.

— Я не думала об этом.

— Как же, как же… находясь в самом рассаднике приверженцев ганноверца! Все мы знаем, что генерал Эверсли — один из командующих Георга. Скажите нам, что вы обнаружили. Нам известно, что вы послали какие-то сведения генералу в Йорк.

— Ничего подобного я не делала. Я не имела с ним никакой связи с тех пор, как оставила его в Йорке.

— Думаете, мы поверим вам?

— Не имею ни малейшего понятия. Один из охранников ударил меня по лицу. Я вскрикнула от боли, и Френшоу сказал:

— В этом нет необходимости… пока.

— Она была груба с вами, сэр.

— Со временем она все скажет нам.

— Когда же? — спросил человек, которого я только сейчас заметила.

Я безумно устала, и только схвативший меня ужас не давал мне уснуть. Прошлую ночь я совсем не спала, мне удалось только часок вздремнуть в лесу, как раз перед моим пленением. Я была голодна, но больше всего хотела спать.

— Мы узнаем от нее все, что хотим, — сказал Френшоу. — Сейчас она ничего не соображает.

— Она же прошлую ночь не спала, поскольку посреди ночи покинула «Восходящее солнце». Посмотри, она совсем без сил.

Я поняла, что лучше всего притвориться уснувшей. Это даст мне время подумать, что делать и можно ли отсюда убежать.

Когда Френшоу поднялся и подошел к моему стулу, я закрыла глаза и уронила голову набок. Он наклонился и встряхнул меня. Я сонно открыв глаза, спросила:

— Где… я? — и вновь закрыла глаза.

— Ты прав, — сказал Френшоу. — Запри ее на ночь. Мы поговорим с ней утром. Время еще есть.

Меня растолкали и поставили на ноги. Я стояла, зевая, пока меня не потащили через зал к лестнице. Сквозь полуприкрытые веки я попыталась заметить, куда меня ведут. Когда мы вышли из зала, двое людей, сопровождавших меня, взяли свечи с полки у лестницы и стали освещать дорогу. Мы поднялись на площадку, на которую выходили несколько дверей. Меня подтолкнули к другой лестнице; мы поднялись по ней; она вела на длинную галерею. Мы пошли по этой галерее, дошли до деревянной двери, за которой находился коридор со множеством комнат. Потом мы поднялись на несколько ступеней в своего рода мансарду. Мансарда была большая, с крутой крышей, в которой было два окна. Я увидела кровать, стул и стол. Меня толкнули внутрь, захлопнули дверь, и я услышала, как в замке повернулся ключ.

Я стояла в центре комнаты; сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Мне совершенно не хотелось спать, несмотря на усталость. Как же выйти отсюда? Окна расположены на крыше. Чтобы выглянуть из них, надо встать на стул, и все равно я увижу только небо. В одном конце комнаты висел занавес. Я подошла и отдернула его, обнаружив за ним крохотную ванну и маленький стол. Я повернулась, подошла к кровати и села на нее.

Как бы мне убежать? Если я скажу им все, что знаю, это их не удовлетворит, потому что я не знаю ничего такого, что имело бы большое значение. Общеизвестно, что якобиты всегда представляли собой угрозу. Это длится уже много лет. Что сказать?

Они не поверят мне.

Я легла на кровать и, несмотря на мое замешательство и страх, несмотря на растущее предчувствие чего-то ужасного, быстро уснула.

Когда я проснулась, мансарда была залита светом, проникавшим в окна на крыше. Меня сковал холод. Сначала я не могла вспомнить, где нахожусь, но потом, к своему ужасу, все поняла.

Встав с кровати, я подошла к двери и попыталась ее открыть, что было, конечно, глупо, ведь она была дубовой и я слышала, как меня запирали на ключ. Интересно, что собираются сделать со мной мои похитители? В голову полезли всякие ужасные мысли. Я вспомнила слухи о заключенных, которых пытают в лондонском Тауэре. Мне ясно представились клещи для пальцев, дыба и тиски, этот страшный железный ящик в форме женщины, утыканный гвоздями: жертв помещали в этот ящик, и под шутки мучителей он сжимал жертву в «объятиях», пока гвозди не вонзались в тело.

Они не посмеют такого сделать, уверяла я себя. Но ведь есть и другие пытки, без столь изощренных инструментов.

С каждой минутой во мне рос страх. Раньше я мечтала о приключениях. Теперь мне хотелось только одного: оказаться опять в моем уютном коконе.

Я вздрогнула, так как послышались шаги. Я посмотрела на свои часы, все еще висящие на цепочке, и удивилась, увидев, что было уже девять часов.

Да, кто-то подошел к моей двери. В замке повернулся ключ, дверь с трудом открылась. Позднее мне стало известно, что мансардой пользовались редко.

Я ожидала увидеть гнусного Френшоу, но вместо него там стоял юноша. Я удивилась, потому что он был примерно одного со мной возраста, и это успокоило меня. Более того, по сравнению с ожидаемым Френшоу или одним из его людей этот мальчик казался красивым. Он был без парика, и его вьющиеся волосы образовывали сияющий ореол вокруг лица. Кожа у него была гладкая и бледная, глаза синие. Я решила, что это мне снится или, может быть, меня убили и я попала на небо. Лицо мальчика поражало такой чистотой выражения, что его можно было принять за ангела.

Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Вы готовы сказать нам, что вы передали врагу? Значит, все-таки он один из них. Странно, что он был так молод и выглядел таким невинным.

— Я уже сказала, что ничего не знаю, — резко ответила я. — Больше мне нечего сказать. Лучше отпустите меня. Когда моя семья узнает, как со мной обращались..

Он поднял руку, останавливая меня.

— Я не выпущу вас отсюда, пока вы не откроете нам все, что знаете.

Я в отчаянии закричала.

— Что я могу сказать, когда я ничего не знаю! Если даже вы будете держать меня здесь, пока я не умру от холода и голода, я все равно ничего не смогу вам сообщить, потому что ничего не знаю.

— Вы голодны? — спросил он.

— Я уже давно не ела.

— Подождите, — сказал он и вышел, заперев за собой дверь.

Настроение мое немного улучшилось. Он был очень молод и, может быть, обратит внимание на мои слова, и тогда мне удастся убедить его, что я говорю правду. Но как быть с другими?

Прошли долгих десять минут, прежде чем юноша вернулся. Я слышала, как он шел по галерее, поднимался по ступенькам в мансарду. Он открыл дверь и вошел с подносом, на котором стояла чашка с овсяной кашей.

— Вот, съешьте это, — сказал он. Я взяла поднос. Меня мучил зверский голод, и еда никогда не пахла так вкусно.

Когда я все съела, юноша сказал:

— Теперь, когда вам лучше… теперь вы будете говорить?

— Я чувствую себя лучше, — ответила я, — и хочу говорить, но не могу сказать вам того, что вы хотите услышать просто потому, что я не знаю этого.

— Вы хорошая шпионка, — сказал он почти восхищенно, — но в конце концов сдадитесь.

— Сколько вы собираетесь держать меня здесь? Он пожал плечами.

— Это зависит от многого.

Я сидела на кровати; он сел в кресло и стал внимательно изучать меня.

— Когда вы родились? — спросил он.

— В феврале тысяча семьсот второго года.

— Я родился в ноябре тысяча семьсот первого года, то есть я чуть старше вас.

— Всего на три месяца.

— Три месяца могут значить очень много. Теперь я ваш тюремщик до тех пор, пока не вернутся мужчины.

— Вернутся? Откуда?

Сердце мое забилось. Все казалось светлее с приходом в мансарду этого симпатичного юноши.

— Вы слышали ночью шум?

— Нет.

— Вероятно, здесь, наверху, не было слышно. Все спешно уехали. Скоро дело будет сделано. Верные горцы маршируют в Англию. Они призывают всех присоединиться к победной армии шотландцев. Они идут на Престон.

— Вы хотите сказать, что они вторглись в Англию? Значит, будет война?

— Все скоро кончится. Англичане отступают перед храбрыми горцами. Яков скоро будет здесь, чтобы предъявить свои права на трон.

— Вы преданный якобит?

— Конечно. Вас не правильно воспитали. Я все о вас знаю. Кое-что мне рассказали, об остальном я догадался. Они не знали, что с вами делать. Некоторые хотели убить вас.

— Убить меня! Они, наверно, с ума сошли.

— Они говорили, что это мой дядя сошел с ума, оставив вас в живых.

— Кто ваш дядя?

— Сэр Томас Френшоу.

— О, значит, вы его племянник. Он кивнул.

— Я живу здесь с ним. Он меня вырастил. К сожалению, я очень мало его вижу. Он храбрый и добрый человек.

— Вряд ли он был добр ко мне. Что касается его храбрости, то, чтобы запугивать невиновную девушку, требуется не много храбрости.

— У вас острый язык.

— Острые языки часто бывают хорошим оружием. Не таким эффективным как шпага, но тоже вполне пригодным.

— Вы необычная девушка. Вы кажетесь намного старше своего возраста.

— Этого потому, что вы слишком юны для вашего возраста.

— Нет. Я могу обскакать многих грумов, и мой учитель фехтования говорит, что я хоть завтра могу выиграть дуэль.

— Большие достижения! — насмешливо сказала я. — Еще вы можете быть тюремщиком девушки, которая не в состоянии напасть на вас… разве что своим острым языком.

Юноша засмеялся.

— Вы не похожи ни на кого из тех, с кем я был знаком раньше.

— Конечно, ведь я шпионка.

— Значит, вы признаете это, — быстро сказал он.

— Вы совсем еще мальчик, — надменно сказала я. — Вы даже не понимаете, что я смеюсь над вами.

— Помните, что вы моя пленница. Пока не вернутся люди, я полностью за вас отвечаю.

— Тогда берегитесь… я могу убежать.

— Не сможете. Здесь полно слуг. Все они знают, что вас надо сторожить. Мой дядя и его друзья скоро вернутся.

— Если они вернутся с победой и бедного Георга отправят в Ганновер, а святого Якова коронуют, тогда мои маленькие грешки уже не будут иметь никакого значения.

Он задумался.

— Верно. Это может быть вашим спасением. Значит, вы надеетесь, что Яков победит?

— Нет! — воскликнула я. — Только Георг!

— Это измена.

— Наоборот, это вы виновны в измене.

— Вы действительно шпионка.

Я иронически засмеялась. Как ни странно, все это начинало мне нравится. Я была пленницей, это так, но моим тюремщиком был мальчик, и я надеялась, что перехитрю его.

Он рассердился на меня. Взял поднос и вышел, тщательно заперев за собой дверь. Я поступила глупо. Надо было подольше поиграть с ним, узнать побольше об устройстве дома. И тогда я могла бы спланировать побег.

Я села на кровать. Спустя совсем немного времени опять послышались шаги. Мой страж вернулся, ведя за собой испуганную девушку.

— Это Дженет, — сказал он. — Она покажет вам, где можно умыться. Я буду начеку, так что не пытайтесь убежать.

Я обрадовалась и вышла вслед за Дженет из мансарды. Мы спустились вниз по лестнице в небольшое помещение, где я могла помыться и привести себя в порядок. Там стояли баки с горячей водой, кувшин и таз. Дженет сказала, что будет ждать меня снаружи, и закрыла за собой дверь.

Через некоторое время я вышла, и меня опять провели туда, где ждал мой маленький тюремщик. Мы вернулись в мансарду, и по его молчанию я поняла, что он все еще дуется на меня. Тем не менее я поблагодарила его:

— С вашей стороны это было очень любезно. Шпионка даже не могла предполагать такого обращения.

— Мы не дикари, — сказал он и ушел, заперев дверь. Теперь я почувствовала себя лучше и даже ощутила некоторый душевный подъем. Я была пленницей в этом доме; мои похитители спешно уехали, чтобы принять, как они ожидали, участие в победе; мой надзиратель был мальчиком примерно моего возраста. Ситуация не казалась такой безвыходной, как в начале, когда меня привезли сюда.

В полдень юноша опять пришел. На этот раз он принес мне суп и куриную ножку. Это было вкуснее амброзии.

— Вы едите с удовольствием, — заметил он.

— Разве вы не слышали, что голод придает вкус любому блюду?

— Не слишком оригинальное замечание, — сказал он.

— Но это не делает его менее правдивым. Однако, благодарю за превосходную еду.

Юноша улыбнулся и повторил, что они не дикари.

— Разве? Благодарю за информацию. Я и не догадалась бы… если бы вы не сказали.

— Вы очень глупы, — сказал он мне. — Вам следовало бы снискать мое расположение.

Он был, конечно, прав. Мои насмешки приносили мне только вред.

— Понимаю, — кивнула я. — Хороший, добрый сэр, благодарю вас за блага, которыми вы меня одарили. Накормить человека в моем положении очень милостиво с вашей стороны. Я склоняюсь перед вашим великодушием.

— А это уже совсем плохо, — строго сказал он.

Я засмеялась, и, к моему изумлению, он засмеялся вместе со мной.

Я подумала: ему это тоже нравится. Конечно, ему нравится, что он несет за меня ответственность. Но мне кажется, что я ему нравлюсь больше.

С этого момента наши отношения начали меняться. Иногда мне казалось, что мы с ним как два ребенка, увлеченные игрой, в которой я играла роль похищенной девочки, а он — ее стражника. В нашей ситуации было что-то нереальное, и мы оба радовались этому.

Он сел в кресло и взглянул на меня.

— Расскажите мне о себе, — попросил он. Я стала рассказывать ему о том, как приехала к дяде Хессенфилду, с юга, где я живу, но он перебил:

— Не это. Все это я знаю. Я слышал, как они говорили, что вы приехали в Йорк с вашим дядей, генералом Эверсли, а потом в Хессенфилд. Они подумали, что вам представился удобный случай пошпионить и…

— Что касается шпионажа, вы не правы, в остальном все верно.

Я рассказала ему свою историю. Она оказалась очень романтичной: моя красавица мать… мой несравненный отец, великий Хессенфилд…

— Великий Хессенфилд, — повторил юноша, и его глаза заблестели. — Он всегда был героем для нас.

Меня всегда учили, что я должен вырасти таким, как он.

— Он был чудесный. Он катал меня на своих плечах.

— Вы катались на плечах великого Хессенфилда!

— Я была его дочерью.

— И вы способны шпионить для другой стороны!

— Но я все время твержу, что я вовсе не шпионила.

— На самом деле вы приехали сюда, чтобы помогать нам?

— Нет, нет. Я не хочу ваших войн. Я хочу, чтобы остался старый Георг.

— И это говорит дочь Хессенфилда?

— Вот именно.

Я рассказала ему, о смерти моих родителей, как меня взяла к себе наша преданная служанка, и о тете Дамарис, которая приехала в Париж и нашла меня.

— Да, — сказал мой страж, глядя на меня с восхищением. — Могу представить, что все это случилось с вами.

Потом он рассказал о себе. Его история была обыкновенной по сравнению с моими приключениями. Когда мальчику было пять лет, отец его умер в битве при Бленхайме.

— Не за якобитов? — спросила я.

— Нет. Отец не был якобитом. Меня послали к дяде вскоре после смерти моей матери; я узнал все об их деле и стал якобитом, и вы можете сколько угодно насмехаться надо мной, но я говорю вам: король Яков возвращается, чтобы править нами.

— Не стоит быть чересчур уверенным в благополучном исходе. Ведь вы можете ошибаться.

— Скоро дядя вернется из Престона с хорошими вестями.

— И что тогда будет со мной?

— Многое зависит от того, что будет необходимо делать.

Я содрогнулась.

— По крайней мере, их пока здесь нет. Мы поговорили о других вещах, в том числе о лошадях и собаках. Я рассказала о Демоне, а он признался, что у него есть мастиф. Он мне покажет… Внезапно он запнулся.

— Но ведь вы пленница, — сказал он.

— Вы могли бы освободить меня… только чтобы посмотреть собак.

— А если вы убежите?

— Вы поймаете меня и привезете обратно.

— Вам опять смешно.

— Извините, я не хотела.

Итак, день прошел неплохо, а когда стемнело, он принес мне меховой плед и две свечи.

Вспоминая все это, я поняла, что это был очень счастливый день.

Даже теперь мне трудно осознать, что же именно случилось со мной в те дни, которые я провела в мансарде. Казалось, они были озарены каким-то мистическим светом. Каждое утро юноша приносил мне овсяную кашу и оставался со мной, потом уходил и возвращался с обедом. Уже к концу второго дня мы перестали делать вид, что принадлежим к разным лагерям. Я откровенно радовалась его приходу, да и он не притворялся, что не хочет быть со мной.

Его звали Ричард Френшоу, но он сказал, что близкие ему люди зовут его Дикон. Я тоже стала звать его Дикон. Иногда мы просто молча смотрели друг на друга. Мне казалось, что он самый красивый человек из всех, кого я видела, — красивый совсем другой красотой, чем мои родители. Наверно, это можно было назвать влюбленностью, но никто из нас сначала не понимал этого, вероятно потому, что ни с кем из нас подобного раньше не случалось.

Мы все время спорили. Дикон с жаром защищал якобитов. Я смеялась над ним и дразнила его, говоря, что мне все равно, какой король сидит на троне, и я только хочу, чтобы люди вокруг меня жили счастливо, не ссорились и не сердились из-за того, что у кого-то другая точка зрения.

Думаю, мне легко удалось бы убедить его отпустить меня. Я могла бы попроситься посмотреть лошадей, вскочила бы на какую-нибудь из них и ускакала; могла бы взять у него ключ от мансарды. Но я не стала этого делать, потому что не могла допустить, чтобы он обманул доверие своего дяди. В Диконе была какая-то внутренняя честность.

Он привел своего мастифа, чтобы показать мне. Пса звали Шевалье, в честь будущего короля. Я ему понравилась, и это еще больше сблизило нас с Диконом. Служанка, которая приносила мне горячую воду в первый день, понимала, что происходит между мной и Диконом. У нее было романтическое сердце, и она, кажется, с удовольствием наблюдала, как между нами возникает любовь. Мне стали приносите из кухни всякие деликатесы, и я хотела, чтобы это продолжалось и продолжалось… Казалось, я провела в мансарде больше трех дней. Это было как сон. Как сказал мне потом Дикон, он чувствовал то же самое.

Мы жаждали узнать друг о друге все. Малейшая деталь казалась нам чрезвычайно важной Со мной происходило что-то самое необычное и самое красивое в жизни.

На четвертый день, когда Дикон переступил порог моей комнаты, я сразу поняла, что что-то случилось. Он был очень бледен, и волосы у него были растрепаны. Я знала, что он обычно проводил рукой по волосам в минуты волнения.

Я быстро подошла к нему и положила руки ему на плечи, впервые дотронувшись до него. Его реакция была мгновенной. Он обнял меня и крепко прижал к груди. Несколько секунд он молчал, а я ни о чем его не спрашивала, наслаждаясь этим чудом близости к нему.

Наконец Дикон оторвался от меня, и я увидела, как он напуган. Он сказал:

— Тебе нужно бежать. Они возвращаются. Сейчас они всего в нескольких милях отсюда. Один из группы опередил всех, чтобы сообщить новость. В Престоне потерпели поражение. Большая часть горцев сдалась, остальные отступают. Мой дядя скоро вернется… и я боюсь, он убьет тебя.

Это вернуло меня с небес на землю. Я должна была знать, что наша идиллия долго не продлится. Дикон изменился. Он тоже все помнил.

Пристально глядя на меня, он сказал:

— Тебе нельзя здесь оставаться. Ты должна уйти.

— Нам придется расстаться, — прошептала я. Он отвернулся и кивнул. Меня охватило ужасное чувство одиночества.

— Я больше никогда тебя не увижу, — сказала я.

— Нет… нет… Этого не может быть. Кларисса! — Он притянул меня к себе и поцеловал, вновь и вновь повторяя мое имя.

Вдруг он встрепенулся.

— Нельзя терять времени. Тебе нужно уехать отсюда.

— Ты… меня отпускаешь? Он кивнул.

— Твой дядя…

— Если тебя здесь найдут, то могут убить.

— Но ведь все поймут, что ты отпустил меня.

— Я что-нибудь придумаю… — пробормотал он. — Пойдем… сейчас же. Они могут появиться в любой момент. Тебе надо соблюдать осторожность. Иди за мной… тихо.

Дикон закрыл за нами дверь и тщательно запер ее. Я последовала за ним вниз по лестнице, по галерее. Он шел впереди, кивая мне, когда путь был чист. Мы благополучно дошли до зала и вышли к конюшням. Он быстро оседлал лошадь.

— Вот, тебе это пригодится. Поезжай в Йорк. Оттуда пошли известие своей семье. Может быть, твой дядя все еще там. Из Йорка в Лондон ходит карета. Каждый понедельник, среду и пятницу она отправляется от «Черного лебедя» на Коуни-стрит. Обычно дорога занимает четыре дня, если все обходится благополучно. Не думаю, что они последуют за тобой на юг. Им надо будет ехать в Шотландию, чтобы присоединиться к своим единомышленникам.

— О, Дикон, ты сделал это для меня. Я никогда не забуду…

Обычно я не слезлива, но на этот раз слезы стояли у меня в глазах. Я видела, что и он с трудом справляется со своими чувствами.

— На дорогах опасно, — сказал он. — Одинокая девушка… — И он начал седлать другую лошадь.

— Дикон… что ты делаешь?

— Поедем вместе. Как же я отпущу тебя одну? Мы окунулись в морозный утренний воздух.

— О, Дикон, ты не должен! Подумай, что ты делаешь…

— Некогда разговаривать. Поехали… галопом… Надо как можно скорее отъехать отсюда.

Я знала, что нахожусь в опасности. Якобиты могли меня убить, если бы, вернувшись, нашли меня там. Действительно, нельзя было задерживаться. Они отступили и должны немедленно выехать в Шотландию. Им не захотелось бы тратить на меня времени, но, с другой стороны, вряд ли бы они меня отпустили. Да, мне грозила опасность. Но я еще никогда в жизни не была так счастлива.

Подковы наших лошадей звенели на морозной дороге; было весело скакать рядом с Диконом. Сельская местность была даже красивее, чем весной. Черные кружева ветвей сплетались на фоне неба, серые кисточки орешника дрожали на ветру, жасмин у дверей коттеджа уже пускал желтые ростки — все это завораживало меня. Я слышала песню жаворонка, парящего над полями. Странно, что в такой момент я замечала подобные детали. Может быть, это потому, что Дама-рис научила меня ценить красоту природы.

Так или иначе, я была счастлива, и мне не хотелось заглядывать вперед. Дикон и я уехали вместе, он спас меня, но какой ценой для себя — я могла только догадываться.

Днем он предложил сделать остановку:

— Надо не только нам самим отдохнуть, но и лошадям дать отдых.

Мы вошли в трактир под названием «Рыжая корова», согласно вывеске, скрипевшей над дверью.

— Если кто-нибудь спросит тебя, — предупредил он меня, — мы брат и сестра, живем в Торли Мэйнор. Никто никогда не усомнится в этом, так как, насколько мне известно, Торли Мэйнор не существует. Мы едем к нашему дяде в Йорк. Наши грумы с вещами едут впереди нас Мы — Клара и Джек Торли.

Я кивнула. С каждым моментом приключение становилось интереснее.

Властным тоном Дикон приказал накормить и напоить лошадей. Потом мы вошли в трактир. Час, который я провела в гостиной трактира, был самым счастливым. Огонь в большом камине давал тепло и уют; жена трактирщика принесла нам чашки с гороховым супом, горячий ячменный хлеб с беконом и сыром и две больших кружки с элем. Никогда, даже в голодные дни в Париже, еда не была такой вкусной. В гостиной трактира «Рыжая корова», что на пути в Йорк, был рай, и мне не хотелось покидать его.

Я смотрела на Дикона с откровенным восхищением. Мы были счастливы, что мы вместе, и нам не хотелось думать о том, что может принести нам этот импульсивный поступок. Для Дикона это, скорее всего, означало катастрофу. Он предал своего дядю, который был его опекуном; он изменил делу якобитов; и все это он сделал ради меня.

Древние часы в гостиной шумно отсчитывали минуты. Они постоянно напоминали, что время бежит. Хотелось бы мне остановить их!

Я сказала:

— Я бы осталась здесь до конца жизни.

— Я тоже, — откликнулся Дикон.

Мы молчали, думая об этом блаженном моменте.

— Скоро надо выезжать, — сказал наконец Дикон. — Нам нельзя так долго оставаться.

— Ты думаешь, они будут преследовать нас? Он покачал головой.

— Нет. Им надо ехать на север… в армию. Вторжение в Англию будет позднее.

— А ты, Дикон?

— Мне нужно быть с ними.

— Давай еще немного побудем здесь.

Он покачал головой, однако не сделал попытки встать. Я смотрела на пламя в камине, рисующее фантастические картины замков и всадников — такие же красивые и волшебные, как и вся эта гостиная.

Вдруг я заметила, что небо потемнело и за окном летят снежинки. Я промолчала об этом, потому что Дикон сразу же сказал бы, что надо немедленно ехать.

Вошла жена трактирщика, полная, краснолицая, улыбающаяся женщина в домашнем чепце на растрепанных волосах.

— Ветер поднялся, — сказала она. — Дует с севера. «Дует ветер с севера — будет много снега», — так говорят. Вам далеко ехать?

— До Йорка, — ответил Дикон.

— Господи помилуй! Вы не попадете туда до темноты. Вас застанет снегопад, если попытаетесь сегодня добраться туда.

Дикон подошел к окну: снег был очень густым. Он в отчаянии повернулся ко мне.

Я сказала:

— Может быть, нам остаться здесь на ночь? Мы можем заплатить? Дикон кивнул.

— Ну что ж, ваш отец, наверно, предусмотрел это. Вы живете поблизости?

— В Торли Мэйнор, — храбро сказал Дикон.

— Не слышала о таком. Издалека приехали?

— Около двадцати миль.

— Тогда понятно. Господин Торли, если вы заплатите мне сейчас, я приготовлю вам комнату. Никаких затруднений.

— Моя сестра и я подумаем, что лучше сделать, — сказал Дикон.

— Думайте быстрее, молодой джентльмен, а то, я слышу, лошади въехали во двор. В такую ночь путники будут искать ночлега.

Когда она ушла, мы со страхом посмотрели друг на друга. Кто эти новые посетители? Что если, обнаружив наше исчезновение, сэр Томас Френшоу послал кого-нибудь за нами, чтобы привезти обратно, а может быть даже приехал сам?

Я протянула руку, и Дикон взял ее, пытаясь меня успокоить.

— Тебе не надо было ехать со мной, — сказала я. — Ты мог бы отпустить меня, а им сказать, что это не твоя вина.

— Нет, я должен был поехать с тобой. Как бы ты справилась одна?

Мы стояли, глядя друг на друга, и в тот момент опасности не сомневались, что любим друг друга, и что жизнь будет пуста, если нас разлучат.

Наши страхи моментально улеглись, ибо вновь прибывшие были обыкновенными путниками, которые при такой резкой перемене погоды решили не продолжать путь, а провести ночь в трактире «Рыжая корова».

Они вошли в гостиную с шумом и криком, нарушив наше уединение и эту чудесную близость с Диконом. Мы сели рядом на деревянной скамье в углу, в то время как трое мужчин и три женщины заняли стол и им подали горячий гороховый суп.

Женщины смотрели на нас с любопытством и дружески улыбались нам. Мы готовы были к вопросам, и когда они стали задавать их, мы рассказали, что являемся братом и сестрой, едем в Йорк и что наши грумы с багажом следуют за нами.

— Двое таких молоденьких на дороге! — воскликнула старшая из них. — Господи! Я бы не хотела, чтобы мои дети так путешествовали.

— У моего брата сильная рука, — сказала я.

— Я вижу, вы гордитесь им. Мы тоже едем в Йорк. Пусть они едут с нами, а, Гарри? — обратилась она к одному из мужчин.

Человек по имени Гарри добродушно посмотрел на нас и кивнул.

— Чем нас больше, тем безопаснее, — сказал он, подмигнув.

Жена трактирщика суетливо вошла в гостиную.

— Хотите остаться на ночь?

— Думаем, придется остаться, хозяйка.

— Трактир битком набит, — ответила она, обвела всех взглядом, почесала голову, сдвинув для этого чепец, затем тщательно вернула его на место. — Все, что я могу сделать, это дать вам постели в галерее. Мы называем ее «Ночлег на одну ночь». — Она хихикнула. — В такие ночи желающих всегда больше, чем кроватей.

Женщина, которая разговаривала с нами, сказала, что она рада в такую погоду иметь крышу над головой.

Жена трактирщика посмотрела на нас.

— Двое молодых гусят тоже будут спать на галерее. Это все, что мы можем предложить.

Сердце мое упало. Я видела, что эти добрые, сердечные люди вторглись в нашу сказку. Теперь мы были только членами группы.

— Могло быть хуже, — шепнул мне Дикон. — Мог приехать мой дядя, чтобы вернуть нас… кто знает, для чего.

Весь вечер снег валил так, что совершенно укрыл дорогу и засыпал подоконники. Наши попутчики не волновались. Это было для них веселым приключением. Та же женщина подошла к нам и стала задавать вопросы. А как же наша бедная матушка? Она станет беспокоиться о нас, верно? Но она будет думать, что с нами грумы. Неужели мы сыграли с ними злую шутку и нарочно потерялись?

Я решила, что это удачно, если они будут так считать, и постаралась выглядеть застенчиво-лукавой.

— Ну и плуты! — сказала самая молодая из женщин, грозя нам пальцем.

И мы едем из Торли Мэйнор? Господа, значит? Да, она понимает. Это написано у нас на лицах… Ну ничего, они присмотрят за нами. Они тоже едут в Йорк, и нам лучше поехать с ними. На дорогах могут встретиться грубияны, которые не раздумывая перережут горло за кружку эля. Ну, ничего. Нам повезло. Мы стали попутчиками Мэксонов и Фрили, занимающихся изготовлением шерсти. Они — партнеры и едут в Йорк со своими семьями, чтобы продать шерсть.

Они были добрые, хорошо к нам отнеслись и понравились нам.

Потом они запели. Их пронзительные голоса заполнили гостиную, а трактирщик и его жена приходили время от времени, чтобы выполнить их просьбы. С таинственным видом нам было сказано, что на ужин подадут молочного поросенка; все одобрительно закричали, а один из мужчин добавил:

— И побольше начинки, хозяйка!

— И-и-и, я позабочусь об этом, — был ответ хозяйки.

Снег продолжал падать; свечи оплывали; компания пела. У самого молодого мужчины был хороший голос. Он пел:

Вы, джентльмены Англии!

Ваша жизнь весела и легка.

Вам нет дела до лишений и бед —

Суровой судьбы моряка.

В конце каждого куплета все подхватывали:

Когда ветры бушуют над морем, о-о!

Когда ветры над морем бушуют!

И я знала, что всякий раз, когда вновь услышу эту песню, я опять буду вспоминать эту гостиную с горящим камином и снег, падающий за окном.

В надлежащее время появился молочный поросенок, и вся наша веселая компания вместе с другими путниками, остановившимися в «Рыжей корове», отдала ему должное. Мужчины говорили о волнениях.

— Говорят, претендент идет сюда… может быть, даже уже высадился на берег.

— Он должен оставаться там, где находится сейчас. Я быстро взяла Дикона за руку и предупреждающе сжала ее, испугавшись, что он выдаст себя. Компании не понравится, что среди них есть якобит.

— Они дошли до Престона, — сказал один из путников. — Но мы были уже готовы к встрече и разбили их наголову, этих горных шотландцев. Зачем они пришли в нашу страну? Ничего в этом хорошего не было, это ясно.

— Мы быстро отправили их назад.

— Как вы думаете, будет война? — спросила одна из женщин. — Никакой войны мы не хотим. Я помню, как дедушка говорил мне, что это такое, когда в стране война.

— Ведь совсем недавно была война, — заметила одна женщина.

— О, это происходило не здесь. Не называй это войной. Я имею в виду такую войну, когда англичанин против англичанина сражаются здесь, на английской земле, так что твой сегодняшний друг завтра оказывается врагом… и кто знает, что еще. Вот что я имею в виду. Такой войны нам не надо.

— Такой войны и не будет. Не успели якобиты начать, как их уже побили. Спой-ка нам лучше песню, Бесс.

Они опять запели, а Дикон и я сидели и слушали; наконец, мы все поднялись на галерею и улеглись на постели. Дикон и я лежали рядом. Мы держались за руки, но молчали, боясь разбудить других. Впрочем, слова были не нужны. Я лежала, думая о чудовищности того, что он сделал ради меня. Он отрекся от своего дяди, от своей убежденности в правильности своего выбора, и все это из любви ко мне. Я не знала, как смогу отплатить ему.

Сон не шел ко мне. Я чувствовала, что и Дикон не спит. Ночью полил дождь и к утру смыл весь снег.

Мы поднялись рано и выехали в компании наших попутчиков. К наступлению темноты перед нами возникли башни Минстера и древние стены города.

— Ваши друзья здесь? — спросил Дикона торговец шерстью.

— Да, — ответил он. — Благодарю вас за то, что позволили ехать с вами.

— Э-э, не стоит, парень. Так просто приличнее. Двое таких молодых птенцов, как вы, не должны путешествовать одни. Куда направитесь?

— К дому мэра, — сказал Дикон.

Я затаила дыхание. Я рассказывала ему, что, когда мы были в Йорке, мой дядя, Ланс Клаверинг и я останавливались в доме мэра.

На компанию это произвело впечатление.

— Разве я не говорила вам, что это благородные люди? — прошептала старшая из женщин.

Мы проехали через Бараньи ворота, добрались до бойни и там попрощались с нашими попутчиками. Я уже ездила по этой дороге и знала, как попасть к дому мэра. Вот и он — внушительная резиденция в стороне от маленьких домов на узких улочках.

Когда мы подъехали к дому, сердце мое забилось: из дома выходил Ланс Клаверинг.

Увидев меня, он остолбенел от изумления.

— Кларисса! — воскликнул он.

Я уже и забыла, какой он красивый. Он великолепно выглядел в своем вышитом мундире с обшлагами, отделанными розовато-лиловым и голубым самых нежных оттенков. Его жилет был сплошь в рюшах; бледно-голубые чулки кончались чуть выше колен, что, как я узнала, соответствовало последней моде. Сверкающие черные башмаки на высоких каблуках были украшены пряжками. Широким жестом сняв свою треуголку, он низко поклонился.

— О, Ланс! — воскликнула я. Ланс взял мою руку и поцеловал.

— Как?.. Что это значит?

Он посмотрел на Дикона, который уставился на него как на чудо, словно не веря, что это сверкающее видение действительно существует.

— Это, э-э… — я помедлила, испугавшись. Опасность еще существовала, и я должна была соблюдать осторожность, чтобы не выдать Дикона. — Это Джек Торли, — выпалила я. — Он привез меня сюда.

— Добрый день, Джек Торли.

— Это сэр Ланс Клаверинг, — сказала я. — Друг моей семьи.

Не было необходимости что-то объяснять. Я уже говорила Дикону, что мой дядя Карл и Ланс Клаверинг сопровождали меня до Йорка. Ведь именно по этой причине меня держали в плену.

— Вам лучше войти в дом, — сказал Ланс. — Тогда вы все нам и расскажете. Мы думали, что вы в Хессенфилде. Должен вам сказать, мы очень беспокоились из-за того, как обернулись дела. Давайте сведем ваших лошадей на конюшню. — Он шел рядом со мной. — Я удивлен, что ваш дядя позволил вам уехать из Хессенфилда.

— Надо многое рассказать вам, Ланс. Дядя Карл здесь?

— Он будет сегодня вечером. У него полно дел. С тех пор, как мы расстались, кое-что произошло.

— Я знаю.

Дикон все это время молчал. Я догадалась, что он не знает, как ему теперь поступить, после того как он благополучно доставил меня и сдал на попечение Ланса Клаверинга. Наверно, он прикидывал, разумно ли будет покинуть нас немедленно.

— Вы приехали одни? — спросил Ланс. — Только вдвоем?

— Ну… мы путешествовали с попутчиками, — уклончиво ответила я.

Ланс взглянул в сторону Дикона:

— Надеюсь, прогулка была неплохая.

— Да, благодарю, — сказал Дикон. — Все благополучно.

— Вы, вероятно, утомились. Вам дадут еды и постель на ночь. Думаю, вы хотите вернуться в Хессенфилд как можно раньше.

— Я должен вернуться, — ответил Дикон.

— С вами ничего не случится. Мы выгнали этих проклятых шотландцев. Какая наглость! Представляете, они дошли до Престона. Теперь они по ту сторону границы — те, которые успели.

Я увидела, как Дикон поморщился.

— Безнадежно! — продолжал Ланс. — Не могу понять, о чем они думали. Что же случилось, Кларисса? Вам так захотелось домой?

— Пора было возвращаться. Ланс громко рассмеялся.

— Это решительная молодая леди! — сказал он Дикону. — Думаю, в Хессенфилде это заметили!

Дикон кивнул.

Когда мы вошли в дом, Лаура Гарстон, жена мэра, тепло встретила нас, выразив свое удивление при виде меня.

— Молодые люди совсем выбились из сил, — сказал Ланс. — Кларисса потом все нам расскажет. А пока им надо помыться, поесть и отдохнуть. Это Джек Торли, молодой человек из Хессенфилда.

Ланс сразу отметил благородство манер Дикона. Сначала он принял его за грума, но уже спустя несколько секунд, будучи светским человеком, стал относиться к Дикону как к равному. Я была благодарна ему за это, и несмотря на то, что я беспокоилась о Диконе, для меня было огромным удовольствием опять находиться в веселом обществе Ланса.

В доме нам приготовили комнаты, и мы смыли с себя дорожную грязь.

Как только мы справились с этим нам подали обед, во время которого я и Дикон имели возможность обменяться несколькими словами.

— Я не могу здесь остаться, — сказал он. — Мне надо ехать.

— Мы еще увидимся?

— Обязательно. Мы не можем не увидеться. Я что-нибудь придумаю.

— Они отошлют меня домой. Нас будут разделять мили.

— Я сказал тебе, что найду способ. Если я останусь здесь… если они узнают, кто я…

— Да, да. Ты здесь в такой же опасности, в какой я была в Хессенфилде. Эти глупые, глупые люди! Я так сердита на них.

— Сейчас не время для гнева. Я немедленно должен уехать.

— Да, я понимаю. Когда дядя вернется, когда начнут задавать вопросы…

— Тогда они не будут столь дружелюбны ко мне. О, Кларисса, почему ты должна быть с ними? Ты же наша.

— Я принадлежу сама себе и держусь в стороне от этих дурацких свар. Мне все равно, за кого ты — за Георга или за Якова. Ты знаешь это.

— Я люблю тебя, — сказал Дикон.

— Я люблю тебя, — ответила я. Мы улыбнулись друг другу.

— Эти дни в мансарде… Я никогда не забуду их, — сказал он.

— Я тоже. Я бы хотела вернуться туда. Хотела бы быть еще в пути, очутиться на галерее «Ночлег на одну ночь».

— О, Кларисса, Кларисса… — повторял он мое имя, заставляя меня трепетать. — Я вернусь за тобой. Что бы ни случилось, клянусь, я приду.

— Да, знаю. А теперь ты должен ехать, Дикон. Ты очень рискуешь, и чем дольше ты здесь, тем опаснее это для тебя. Я буду думать о тебе, пока ты будешь в пути и вернешься домой… Ты поедешь в Шотландию? О, Дикон, не надо! Пусть они ведут свои глупые войны, если это им нужно, но ты… только не ты… Давай подумаем, как нам соединиться!

— Когда все кончится, и истинный король будет на троне я приеду за тобой и буду просить твоей руки. Я увезу тебя к себе… и мы заживем счастливо.

Мы посидели молча, держась за руки. Потом Дикон поднялся и сказал:

— Теперь я пойду к нашей хозяйке. Я скажу ей, что должен уехать рано утром. Так лучше. Когда я уеду, ты можешь сказать им правду о том, кто я… Так будет проще.

Я потерянно кивнула.

Эту печальную ночь мы провели каждый в своей комнате. Он делил комнату с одним из старших слуг, потому что других не было. У меня была своя маленькая комнатка. Я лежала, думая о нем и знала, наверняка, что и он думал обо мне.

На рассвете я спустилась в конюшню. Мы бросились друг к другу и несколько мгновений стояли, не в силах разжать объятия. Его последние слова были:

— Я вернусь. Помни об этом. Я вернусь за тобой, Кларисса!

Я стояла и смотрела, как он удалялся в свете раннего утра.

Надо было очень многое объяснить, и когда дядя Карл и Ланс услышали мою историю, они пришли в ужас.

— Как лорду Хессенфилду пришло в голову отправить тебя таким образом! — воскликнул дядя Карл.

— Разве он мог держать ее там? — спросил Ланс. — Он правильно сделал. Господи! Что было бы с ней, окажись она сейчас в руках Френшоу!

— Они считали, что я шпионка, — объяснила я.

— Хорошенькое дело! — сказал дядя Карл. — Теперь надо решить, что делать с тобой. Ты же знаешь, что происходит. Страна в состоянии напряжения. Тот факт, что эти горцы дошли до самого Престона, всех нас потряс. Кто бы мог поверить, что это возможно? Север — это рассадник измены.

— То же самое они говорят о юге!

— А! — воскликнул Ланс. — Они сделали из вас маленькую якобитку?

— Конечно, нет! Я вообще думаю, что все это глупости. Какая разница?..

Ланс взял мою руку и поцеловал ее.

— Ваша женская точка зрения, несомненно, мудра, — сказал он, — но мужчины никогда этого не поймут. Они будут продолжать вести войну, и с этим ничего не поделаешь, Кларисса. Кроме того, Яков не годится. Он не сможет объединить народ. Он ханжа.

Он принесет в страну католицизм, а из-за костров Кровавой Марии и поскольку наши моряки познакомились с испанской инквизицией, англичане этого не потерпят. Может быть, Георг не совсем то, что нам нужно, но он мирный человек и не слишком вмешивается в дела своего народа. При нем будет процветать торговля, вот увидите. Вот чего мы хотим — славного «Германского мужика», а не безудержно романтичного ханжу Шевалье.

— Сейчас нам прежде всего нужно решить, что делать с Клариссой, — прервал его дядя Карл.

— Я знаю, что по понедельникам, средам и пятницам от Йорка отправляется дилижанс до Лондона.

— Ты хорошо информирована, — ответил дядя, — но я не позволю тебе путешествовать одной в таком дилижансе.

— Почему? Ведь люди ездят.

— Но не дамы нашей семьи. Ланс… Ланс улыбнулся, словно заранее знал, что собирается предложить ему дядя.

— Через несколько дней ты собираешься в Лондон.

— Да, это так, — сказал Ланс.

— Если бы ты смог взять Клариссу с собой… Может быть, нам удастся договориться, чтобы кто-нибудь приехал в Лондон и отвез ее в Эндерби. Я уверен, это смогли бы сделать Джереми или Ли.

Ланс сказал:

— Я с большим удовольствием сам провожу леди Клариссу не только до Лондона, но и до Эндерби.

Я слабо улыбнулась. Все мои мысли были с Диконом.

Все последующие дни я думала о Диконе, но мне приходилось довольствоваться обществом Ланса Клаверинга. Его живые беседы, наблюдения над жизнью и происходящие события отвлекли мои мысли от недавнего расставания, тем более что ничего другого, конечно, нельзя было сделать.

Более того, я думаю, Ланс понял, что произошло. Он был добр со мной и слегка задумчив; но на протяжении всего пути его красноречие било ключом, и его веселые шутки приносили мне какое-то утешение.

С погодой нам повезло, причем по мере продвижения к югу она становилась мягче. Небо было голубое, ветер слабый. Рано утром, когда мы уезжали, на ветках деревьев и на дорогах лежал иней, но когда взошло солнце, иней исчез, и хотя воздух был морозный, ехать было приятно.

Ланс пел, смеялся, много говорил, стараясь успокоить меня, и побыв несколько часов в его обществе, я действительно почувствовала себя лучше. Он относился к жизни с неистребимым оптимизмом, которым легко было заразиться и поверить, что однажды эти глупые неприятности исчезнут и Дикон приедет к нам. Я была уверена, что он понравится Дамарис и Джереми и что они хорошо его примут, когда поймут, что я люблю его.

Вот какое воздействие оказал на меня Ланс. Жизнь создана для того, чтобы радоваться, и всегда можно найти что-то, над чем можно посмеяться. По его настоянию я даже стала подпевать ему.

Мы ехали в сопровождении двух грумов, так что нас было четверо. Любой разбойник дважды подумает, прежде чем напасть на троих сильных мужчин.

В первый день с наступлением сумерек мы достигли таверны, которую знал Ланс и где, по его словам, было хорошее обслуживание.

Он оказался прав. Хозяин встретил нас радушно и дал нам две комнаты для гостей; грумов устроили в отдельной комнате. Все было вполне удовлетворительно. Смыв с лица и рук дорожную грязь, мы спустились в гостиную, чтобы поужинать. Еда была очень вкусная, как и обещал Ланс. Толстые куски сочного мяса были поданы с клецками; еще был пирог с голубятиной, потом сладости. Специально принесли вино из подвала, чтобы удовлетворить тонкий вкус Ланса; и если бы меня не занимали мысли о том, что происходит с Диконом, я была бы вполне довольна обществом Ланса.

Мы все время говорили о его приключениях в армии, специально избегая разговоров о нынешних волнениях, так как он чувствовал, что это усилит мое беспокойство. Я действительно была ему Очень признательна за его доброту ко мне во время нашего путешествия.

Когда мы заканчивали ужинать, вошла жена трактирщика, чтобы спросить Ланса, не хочет ли он портвейна. Он сказал, что не откажется, и она добавила, что с минуты на минуту ожидает прибытия дилижанса, поскольку это был его день по расписанию.

— Все приедут голодные, — продолжала она, — но мы готовы к этому. Дилижансы приносят нам хороший доход. Они всегда приходят приблизительно в одно и то же время. У меня достаточно мяса для всех пассажиров, оно горячее, и его можно подавать, как только они появятся.

Принесли портвейн, и Ланс, не торопясь, стал потягивать его. В этот момент во двор трактира с грохотом въехал дилижанс, из него стали выходить уставшие пассажиры — замерзшие, голодные, с измученными, бледными лицами.

— Входите, — сказал хозяин. — Здесь можно согреться у огня, и вас немедленно накормят. Хозяйка вбежала в гостиную.

— Приехали, — объявила она. — Сомневаюсь, что такие господа, как вы, захотят находиться с ними в одной комнате. Я их задержу, пока вы допьете свой портвейн, милорд.

Мне понравилось, что Ланс сразу поднялся.

— Нет, — сказал он, — пусть они войдут. Я могу взять портвейн к себе в комнату. Бедняги! Мало радости путешествовать в таких дилижансах. Я слышал, их называют «костоломками». Пойдемте, Кларисса, пусть они поедят.

— Благодарю вас, сэр, — сказала женщина. — Очень мило с вашей стороны проявлять заботу о других.

Я улыбнулась Лансу, подумав, что, несмотря на все свои наряды и щегольство, он был истинным джентльменом.

Выходя из гостиной, мы услышали, что кто-то еще подъехал к трактиру, и только мы собрались подняться по лестнице в наши комнаты, как в гостиную торопливо вошли три человека. Они были модно одеты, и один из них, учуяв запах еды, которую готовились внести в комнату для пассажиров дилижанса, воскликнул:

— Господи! Какой аппетитный запах! Что это, женщина?

Жена трактирщика с безошибочным инстинктом узнав в вошедших господ, сделала книксен и сказала:

— Это ужин, которым мы собираемся кормить прибывших пассажиров дилижанса, милорд.

— Тогда подай нам этой аппетитной еды, прежде чем займешься пассажирами.

Хозяин вышел, подобострастно потирая руки, но не скрывая тревоги.

— Любезные милорды, — сказал он, — эта еда только для пассажиров дилижанса. Ее заказывают заранее. Дилижанс ходит по расписанию, и мы обязаны быть готовы к его прибытию. Другой горячей пищи у нас нет. Но я могу предложить вам прекрасный сыр и свежий ячменный хлеб с хорошим вином…

— Прекрасный сыр! Любезнейший, мы хотим горячего! Пусть эта компания поделит между собой то, что останется, когда мы насытимся. Или дай им своего прекрасного сыра. Не сомневаюсь, они будут удовлетворены. А нам подай горячее… и не мешкай. Мы едем издалека и проголодались.

Одна из пассажирок дилижанса услышала разговор. Это была крупная, краснолицая женщина с решительным подбородком; сразу было видно, что она привыкла поступать по-своему.

— О нет, этого не будет! — воскликнула она. — Этот ужин для нас. Он заранее заказан для пассажиров. Так что оставьте эти ваши штучки, мой высокомерный лорд, ибо я и мои спутники не потерпим этого.

Прибывший господин с удивлением осмотрел женщину через монокль, свисающий с его элегантного камзола.

— Хозяин, — сказал он, — это существо оскорбляет меня. Удалите ее.

Женщина подбоченилась и в упор посмотрела на него.

— Поосторожнее, петушок задиристый! — заорала она. — Иначе выводить будут не меня.

— Да эта тварь еще дерзит.

Господин сделал несколько шагов, и она пошла ему навстречу. Он выставил вперед руки, словно желая отстранить ее, но на самом деле нанес ей удар, от которого она отлетела к лестнице.

Тогда вперед выступил Ланс.

— Так не обращаются с дамой, сэр, — сказал он. Человек удивленно посмотрел на него и, казалось, был поражен, столкнувшись лицом к лицу с равным ему.

— Вы сказали — с дамой, сэр? — спросил он, ухмыляясь.

— Да, я так сказал. Я слышал ваш спор. Горячая пища была приготовлена ко времени прибытия дилижанса. Неожиданные гости не могут рассчитывать на то, что предназначено для других.

— Разве, сэр? Разрешите спросить, а вы готовы довольствоваться хлебом и сыром?

— Нет, я только что поужинал замечательной говядиной. Но я приехал вовремя и не взял ничего, что предназначалось не мне.

— Вы вмешиваетесь не в свое дело.

— Наоборот, это очень даже мое дело. Я не собираюсь стоять в стороне и наблюдать, как хороших людей лишают того, что принадлежит им по праву.

— Вы не собираетесь стоять в стороне? Ланс вынул шпагу и стоял, улыбаясь. Я сильно испугалась за него. Нападающих было трое против одного. Но все равно я гордилась Лансом.

— Будь я проклят, если это не Клаверинг, — сказал один из них.

— А, так это ты, Тимперли, — резко ответил Ланс. — Удивлен, увидев тебя в подобной компании.

— Успокойся, Клаверинг, что тебе за дело до этой черни, путешествующей в дилижансе?

— Люди заслуживают того, чтобы их права уважали, путешествуют ли они в дилижансе или в своей карете. Я говорю, что они получат полагающийся обед, а вы, я уверен, отлично утолите свой голод горячим хлебом и вкусным сыром. «Откормленная куропатка»— отличный трактир. Портвейн тоже хорош. Вам он понравится, Тимперли.

— Послушайте, Клаверинг, — сказал первый человек, — стоит ли беспокоиться из-за этого?

— Все равно, — ответил Ланс. — Просто я беспокоюсь, и все. Я вызываю любого из вас на дуэль. Пусть она и решит этот вопрос.

— Идет, — сказал первый.

— Осторожнее! — предупредил Тимперли. — Ты же знаешь репутацию Клаверинга!

— Боитесь? — спросил Ланс. — Ну же, давайте. Который из вас? Ставим горячую говядину с клецками против хлеба с сыром.

— Я принимаю вызов, — ответил первый из них и выхватил шпагу.

— Джентльмены! — воскликнул Ланс. — Давайте заключим пари. Каковы ваши предложения? Скажем, вы даете мне двадцать фунтов, если я выиграю. Если же нет… но, черт Я так уверен в победе, что даю по двадцать каждому, если он проткнет меня первым.

— Спор решит первый удар? — спросил просиявший Тимперли.

— Пусть будет так, — сказал Ланс.

— Когда начнем?

— Здесь и сейчас.

Хозяин и хозяйка стояли в испуге, несколько пассажиров с изумлением следили за спором Они шепотом обсуждали причину дуэли, глядя на Ланса почти с обожанием. Я гордилась им и в то же время боялась за него, но в глубине души знала, что он победит. Другого исхода я просто не могла представить, и с первым ударом шпаг меня охватило общее возбуждение. Я молилась за успех Ланса.

— Ланс… ну же, Ланс! — шептала я. Пассажиры дилижанса подняли шум, орали и свистели, а хозяин стоял, сжимая и разжимая кулаки.

Через несколько мгновений все было кончено. Ланс победил. Он проткнул своего соперника, забрызгав кровью его элегантные манжеты, издал победный возглас, поднял шпагу и застыл на несколько секунд, словно средневековый рыцарь, победивший в борьбе добра со злом.

— Двадцать фунтов мне и обед для пассажиров! — воскликнул он. — Какая замечательная схватка!

Трое господ опечалились, но смирились со своей судьбой. Деньги перешли из рук в руки, и господа удалились в гостиную, а пассажиры дилижанса толпой повалили в столовую, болтая о приключении, с которым они встретились.

Ланс коснулся моей руки:

— Пора на покой. Нам надо встать рано утром. Он взял меня под руку, и мы стали подниматься по лестнице. Когда мы подошли к моей комнате, он спросил:

— Что вы думаете о нашем маленьком скандале?

— Я гордилась вами, — сказала я.

— О, благодарю вас.

— Но мне жаль, что в это дело вмешались деньги. Они все испортили.

— Если пассажиры получили свой обед, должен же я тоже что-то получить?

— Это досадно. До того момента казалось, что вы совершаете благородный поступок, защищая людей из дилижанса. А потом получилось, что все это вы затеяли ради денег.

— Я никогда не упускаю случая рискнуть.

— Да, знаю. Но насколько было бы лучше без этого.

Ланс взял меня за подбородок и посмотрел мне в лицо.

— Ваша беда в том, Кларисса, что вы всегда ищете совершенство. Не надо. Понимаете, вы никогда не найдете его.

— Почему?

— Потому что его нет в мире.

Я подумала о Диконе. Разве это не было совершенством? Да, пока мы не расстались. Возможно, Ланс прав и в жизни нет совершенства. Надо быть готовой к этому, не искать его и не надеяться, а просто принимать все как есть.

Ланс задумчиво улыбался мне. Потом он наклонился и легонько поцеловал меня.

— Как следует выспитесь, моя дорогая, и вставайте пораньше. На рассвете мы должны выехать.

ПРИГОВОР

Когда мы отъехали от трактира, на небе появились первые лучи солнца. На самом деле было не так уж и рано, ведь в это время года дни короткие. Ланс сказал, что мы прибудем домой к Рождеству и моя семья, конечно, будет рада этому.

Мы больше не видели ни Тимперли, ни его друзей.

Но нескольких пассажиров мы встретили, потому что дилижанс тоже должен был рано отправляться. Одна из пассажирок сказала мне о Лансе:

— У вас превосходный кавалер.

Я засияла от гордости и согласилась с ней. И мы уехали.

Ланс, казалось, забыл о вчерашнем инциденте. Наверно, в той волнующей жизни, которую он вел, это было обычным явлением. Он пел и то и дело заставлял меня подпевать ему. Когда я начинала петь, мое настроение поднималось. Такое воздействие оказывала на меня его компания.

В положенное время мы подъехали к трактиру «Бочка и виноград», где, как сказал Ланс, о нас хорошо позаботятся. Я заметила, что он настоящий знаток трактиров.

— Да, я бывалый путешественник, — ответил он.

Мы вошли, и нам опять подали очень хороший ужин. Мы познакомились с другими гостями, на этот раз настроенными дружелюбно.

Двое мужчин путешествовали со своими женами, и по всему было видно, что это благородные люди. Из дружеской беседы с ними мы узнали, что они направляются домой, в Лондон. Они знали Ланса понаслышке, и им было приятно оказаться в его обществе.

Во время совместного ужина выяснилось, что у них с Лансом были общие знакомые.

— Я помню старого Черрингтона, — сказал один из них, — За одну ночь он потерял двадцать тысяч в этом… как его… «Кокосовом дереве».

— Там целые состояния переходили из рук в руки, — сказал Ланс, сверкая глазами. — Одно время это был самый многолюдный игорный притон в Лондоне.

— Послушайте, — сказал один из мужчин, — а не встряхнуться ли нам прямо сейчас?

— Меня это вполне устраивает! — воскликнул Ланс.

Сердце у меня упало. Я надеялась, что мы посидим и поболтаем всласть. Но Ланса уже охватила лихорадка азарта, и он не мог отказать себе в удовольствии.

Как только ужин был закончен, они сразу же начали играть. Ланс повернулся ко мне и предложил пораньше лечь спать, так как мы должны отправляться на рассвете, если хотим завтра же попасть в Лондон.

Я поняла, что от меня отделываются, и, приняв равнодушный вид, пожелала компании спокойной ночи.

Хотя я не переставала думать о Диконе и волновалась за него, меня несколько уязвило то, что Ланс предпочел меня компании этих незнакомцев. Почему он хватается за малейшую возможность потерять свои деньги? Более того, он оставил меня одну, объяснив нашим попутчикам, что я племянница генерала Эверсли и что ему поручили сопровождать меня до Лондона, причем поспешил добавить, что это для него самое приятное поручение.

На меня не подействовали эти льстивые речи, и все равно я сердилась, потому что он так легко отпустил меня, чтобы насладиться игрой со своими новыми друзьями.

Я разделась, легла, но заснуть не могла. Я вновь переживала дни, проведенные с Диконом, вспоминала все его слова и чудесное зарождение любви между нами. Это можно было сравнить с восходом солнца: сначала появляются первые проблески света на небе, потом вдруг выплывает солнце во всей своей красе, чтобы коснуться всего живого каким-то мистическим волшебством.

Чем больше я сердилась на Ланса, тем поэтичнее мне казались наши отношения с Диконом; но, что удивительно, даже в разгар своих мечтаний я чувствовала глубокую обиду на Ланса.

«Он заядлый игрок, — говорила я себе. — Это большой изъян в его характере. Да, он был достаточно благороден, когда вступился за пассажиров дилижанса, но, вероятно, только потому, что для него это была игра».

Ночь проходила, а я еще не слышала его шагов на лестнице. Подойдя к двери, я выглянула. Все было тихо. Я на цыпочках дошла по коридору до комнаты Ланса и осторожно открыла дверь. Он сюда и не поднимался: комната была пуста, кровать не тронута. Значит, он все еще был внизу, играл с теми людьми. Часы показывали два часа ночи. Я снова легла, думая, сколько же он проиграл… или выиграл.

Был уже четвертый час, когда я услышала, как Ланс на цыпочках поднимается по лестнице.

Я вскочила с кровати и открыла дверь, оказавшись лицом к лицу с ним.

— Кларисса! — воскликнул он.

— Вы знаете который час? Он засмеялся.

— Четвертый?

— И все это время вы были там… играли. Ланс подошел ко мне.

— Вы не могли уснуть? — спросил он.

— Конечно! Я беспокоилась.

— Обо мне?

— Я думала о Диконе.

— Ах, да. Ну, это довольно глупо с вашей стороны. Вам следовало бы крепко спать. Вы понимаете, что через несколько часов мы должны быть в пути?

— А вы понимаете это?

— Я могу спать очень мало.

— Вы… выиграли?

Он печально посмотрел на меня и покачал головой.

— Тем не менее это была славная игра.

— Значит, вы проиграли!

— В этом и состоит риск.

— Сколько?

— Не очень много.

— Сколько? — повторила я. Ланс засмеялся.

— Вы такая строгая! Ну ладно, пятьдесят фунтов!

— Пятьдесят фунтов!

— Это была длинная партия.

— Я думаю, это глупо. Спокойной ночи.

— Кларисса… — Он шагнул ко мне и положил руки мне на плечи. — Благодарю за вашу заботу, — сказал он, притянул меня к себе и поцеловал.

Я в смятении отпрянула.

— Спокойно ночи, — тихо сказал Ланс. — Теперь идите спать. Помните, мы рано отправляемся.

Он пошел в свою комнату, а я вернулась в свою. Он взволновал меня и даже напугал своим поцелуем. Я очень хорошо осознавала, что едва одета, и может быть, мои чувства как-то перемешались с тем, что я чувствовала к Дикону.

Я сказала себе, что Ланс меня раздражает и что с его стороны не очень-то галантно было отослать меня в постель, словно я ребенок.

Я легла на кровать. Мне было холодно, и сон не шел, но наконец я уснула. Как мне показалось, почти сразу же, меня разбудил стук в дверь, давая мне знать, что пора подниматься.

Мы уехали рано, как и планировали. На Лансе никак не отразилась кратковременность ночного отдыха. Он был так же весел и готов развлекать меня всякими историями о своих приключениях.

Я не могла не думать о прошлой ночи и вновь высказала свое неодобрение по поводу его большого проигрыша.

— Вы только позапрошлым вечером выиграли двадцать фунтов и тут же проиграли их… и даже больше.

— С игроками всегда так, — сказал он. — Выигрыши как бы пришпоривают нас играть дальше… чтобы проиграть еще больше.

— Значит, это очень глупая привычка.

— Вы правы. Но со временем вы удивите, что существует много глупых вещей, которым нельзя противостоять. В этом вся трагедия.

— Я думаю, небольшое усилие воли…

— И опять вы правы… только не не большое в данном случае, а очень значительное.

— Я была так рада, что вы выиграли, и притом столь благородным образом.

— Бесполезно думать о таких делах, дорогая Кларисса. Выигранное в «Откормленной куропатке» благополучно перекочевало в другой карман, а пассажиры дилижанса давно уже забыли о своем хорошем ужине.

— Мне кажется, они долго будут вас помнить и рассказывать об этом своим детям.

— Это похоже на свет свечи в темном мире. Свечи чадят, Кларисса, и быстро сгорают. Какая унылая беседа! Скоро мы будем в Лондоне. Там мы проведем ночь в моей резиденции, а на следующий день отправимся в Эндерби. Ваше приключение почти закончилось. Благодарю вас, что позволили мне принять в нем участие.

— Это я должна вас благодарить.

— Путешествие было чудесным. Дуэль манер в «Откормленной куропатке», потеря пятидесяти фунтов прошлым вечером, лекция о моих порочных привычках, но самым лучшим, моя дорогая, милая Кларисса, было ваше общество.

Я смягчилась. Его манеры были очаровательны, и, возможно, он нравился мне именно из-за его очевидных недостатков.

Мы продолжали наш путь. Увидев большие каменные стены могучего Тауэра и реку, бегущую, как лента, среди полей и домов, я вдруг разволновалась. Уже темнело, когда мы проехали через город и добрались до Альбемарл-стрит, где находилась лондонская резиденция Ланса.

Наш приезд вызвал всеобщую суматоху. Казалось, слугам не было числа. Ланс объяснил им, что следует приготовить комнату для племянницы генерала Эверсли, которую он завтра должен доставить к ее семье за городом. А пока нашим главным желанием было поесть и отдохнуть после такого длительного путешествия.

Это был очень красивый дом, и при этом отнюдь не старый. Потом я узнала, что он был построен по проекту Кристофера Рена вскоре после большого лондонского пожара, когда знаменитый архитектор вновь отстраивал большую часть города. Дом был небольшой, по меркам Эверсли, но он обладал элегантностью, которой недостает большим домам. Великолепные панели, резная лестница изысканного рисунка и все остальное вовсе не отличалось пышностью, как можно было ожидать, зная Ланса; наоборот, все было в наилучшем вкусе и производило впечатление даже на таких как я.

Хозяйство велось безупречно, если судить по той скорости, с какой были приготовлены наши комнаты и подана еда.

Мы сидели в комнате с окнами от пола до потолка, обеспечивающими максимум света. На столе стоял серебряный канделябр, и при этом мягком освещении все окружающее казалось чрезвычайно приятным.

— Ваш дом очень красив, — сказала я Лансу.

— Благодарю вас, Кларисса. Я сам его очень люблю и много времени провожу здесь… больше, чем за городом. Как вы могли догадаться, я — городской человек.

— Ну, естественно, ведь игорные дома находятся здесь, — ответила я.

— О, в сельской местности с этим тоже неплохо. Там есть много способов, чтобы потерять деньги, уверяю вас.

— Накопление их, вероятно, не приносят такого удовольствия.

— Разумеется.

— А мне это было бы приятно. Я бы радовалась, глядя, как их становится все больше, — сказала я.

— Дорогая безгрешная Кларисса, пример для всех нас… и в особенности для глупых игроков! Попробуйте супа. Это гордость моего повара. Мне кажется, у него на кухне всегда кипит котел с этим супом.

— Вам здесь очень хорошо прислуживают.

— Я слежу за этим. Мне нравится, чтобы мне хорошо служили… после игры, конечно.

— Я уже многое о вас знаю.

— О, это звучит угрожающе. Но я тоже понемногу вас узнаю.

— Я часто думаю, что человек совершает ошибку, пытаясь узнать слишком много о других людях.

— Это очень глубокомысленное высказывание! — заметил Ланс.

Так мы подшучивали друг над другом.

Я провела ночь в восхитительной комнате. В камине горел огонь, и, едва коснувшись мягкой постели, я провалилась в глубокий сон.

Меня разбудила служанка, которая принесла горячей воды. Было еще темно, но она сказала, что сэр Ланс просил меня быть готовой к отъезду, как только станет светлее.

Странно, но я почувствовала сожаление, что мое приключение почти закончилось. Я все еще находилась под впечатлением всего происшедшего и только-только начинала понимать, как меня радуют дни, проведенные с Лансом.

Мы оставили уютный дом на Альбемарл-стрит и двинулись на юго-восток. По пути были две остановки, причем последняя — в историческом городке Кентербери. До Эверсли оставался день пути.

Везде, где бы мы ни проезжали, любой завязываемый нами с кем-либо разговор, обязательно сводился к теме восстания шевалье Святого Георга, или Претендента, как его чаще называли.

В воздухе носился страх перед новой войной. Мне было очень тревожно, когда я думала, что если дело действительно кончится войной, то Дикон будет по одну сторону, а моя семья — по другую.

Ланс выглядел немного подавленным, когда мы выехали из Кентербери.

Я спросила его: не думает ли он о том мученике, который был умерщвлен в соборе? Или это судьба святого Томаса занимает его ум и насылает меланхолию?

— Нет! — воскликнул он. — Должен признаться, я о нем почти не думал. Вы, разумеется, знаете, что есть только одна причина моей грусти — скорая разлука с вами.

Я так счастлива была услышать это от него, что засмеялась от удовольствия; но потом я вспомнила Дикона, и мне стало стыдно.

— Вы привыкли говорить то, что люди хотят от вас услышать, — сказала я.

— Неплохая привычка, согласитесь.

— Если вы действительно так считаете…

— Уверяю вас, я говорю сущую правду, когда утверждаю, что редко радовался чему-нибудь в своей жизни больше, чем нашей маленькой прогулке. Благодарю вас, дорогая Кларисса, что удостоился такого счастья.

— Чепуха! Вы же знаете, что это я должна вас благодарить, — ответила я. — Боюсь, я была скучной компанией.

— Конечно, нет. Несмотря на все, что случилось, я надеялся, что вы получили удовольствие от нашей поездки.

— Я была счастлива, насколько это возможно, принимая во внимание все происходящее и то, как я беспокоюсь.

Дальше мы ехали молча. Думаю, мы оба были немного взволнованы.

В тот же день мы приехали в Эндерби.

Дамарис удивилась, когда поняла, кто приехал. Она затискала меня, а потом я попала в руки Джереми.

— О, Кларисса… мы так волновались… так тревожились… вся эта ситуация!

Демон прыгал вокруг, и меня радовало, что Ланс ему сразу понравился.

Я должна была увидеть Сабрину, которая подросла, пока я отсутствовала; в Эверсли-корт и в Довер-хаус были посланы письма, и мы ожидали приезда всех родственников в Эндерби. Это было целое событие.

Ланс остался на ночь; все члены семьи благодарили его за то, что он благополучно доставил меня домой. Они были потрясены моей историей, которую я подробно им рассказала, умолчав, конечно, о нашей с Диконом любви.

— Бога надо благодарить за этого Дикона, — сказала Дамарис. — О, дорогая моя, какой опасности ты подвергалась!

— Проклятые якобиты, — ворчал прадедушка Карлтон. — Я бы всех их перевешал. А этого Претендента… веревка — это для него слишком хорошо.

Итак, я опять очутилась в своей семье, и казалось даже странным, что я вновь сплю в своей кровати.

Наступило Рождество. Дамарис постоянно повторяла, как она рада, что я успела приехать к празднику. Кроме того, не то сейчас время, чтобы путешествовать по стране. Могла бы начаться гражданская война, которая обернулась бы настоящим бедствием, и все из-за того, что какие-то люди хотят посадить этого Претендента на трон.

Дамарис не сомневалась, что преданная королю армия, которой командовал дядя Карл, скоро положит конец всей этой чепухе — но сначала все-таки будут неприятности.

Жанна была счастлива, что я вернулась. Она плакала и приговаривала надо мной:

— О, Кларисса, с тобой все время что-нибудь случается; такая уж у тебя судьба! Тебя тайком увозят из Англии и привозят во Францию; ты живешь в великолепном доме, потом в подвале. Оттуда тебя увозят домой… О, как я счастлива, что ты опять с нами! «Рождество! — говорила я. — Что за Рождество без маленькой Клариссы!»У меня есть малютка Сабрина… да, у меня есть маленькая. Но к тебе у меня какое-то особое чувство… Понимаешь, — она показала на сердце, — что-то здесь есть, .

— Жанна, я всегда буду любить тебя! — торжественно пообещала я.

И мы обе заплакали.

Я не могла всем сердцем отдаться праздничному веселью, потому что постоянно думала о том, где Дикон и услышу ли я что-нибудь о нем. Кое-какие новости доходили до нас о Претенденте. Он покинул Барле-Дюк, где жил в последнее время, ибо его уже не принимали при французском дворе, и, переодевшись слугой, поехал в Сен-Мало, где пытался сесть на корабль, отплывающий в Шотландию. Это ему не удалось, и в середине декабря он направился в Дюнкерк. С помощью сопровождавших его членов свиты ему удалось найти корабль, который согласился доставить его в Шотландию, и за три дня до Рождества он высадился в Питерхезе.

Эти новости наполнили меня тревогой: я не сомневалась, что произойдет жестокая схватка, а значит, Дикон будет в самой гуще ее.

Дни проходили, не принося новостей. Семья была поражена, узнав, что у меня есть единокровная сестра. Эту тему они не хотели обсуждать открыто; они сожалели о том, что мои родители не были женаты, и считали позором то, что у Хессенфилда была еще одна незаконная дочь.

Я очень много думала о тех днях в Париже, когда Эмма, наверно, жила недалеко от меня, и самым лучшим способом вспомнить их были разговоры с Жанной. Естественно, о нашей жизни там она помнила значительно больше, чем я. Я задавала ей множество вопросов и почувствовала, будто снова вернулась туда.

Я заставила ее рассказать о нашей жизни в отеле.

— Ты слышала когда-нибудь об Эмме и ее матери?

— Никогда, — твердо ответила она. — Никогда… никогда. Милорд всегда был с твоей матерью, когда находился в Париже. То и дело он уезжал куда-то, и все это в страшной тайне. Он ездил из Парижа ко двору в Сен-Жермен и обратно в Париж. Но я никогда не слышала о других женщинах.

— Ты уверена, Жанна? Жанна энергично закивала. Вспоминая, она закрыла глаза и подняла голову к потолку.

— Я все очень хорошо помню, — сказала она. — Я помню Ивонн, Софи, Армана… это кучер. Была еще Жермен… уж больно она нос задирала, важничала. Жермен считала, что ей там не место, что она должна быть госпожой в карете, а не служанкой в таком доме. Потом был Кло, он чистил ботинки и каминные решетки, когда ему приказывали. Славный мальчик, всегда улыбался. Потом там была Клодин, такая же, как Жермен, только менее кичливая. О, я их всех хорошо помню. Однажды, когда милорд и леди Хессенфилд уехали в Сен-Жермен, Жермен оделась в платье миледи. Мы очень смеялись. Она так хорошо представляла. Одно только плохо: ей не хотелось его снимать… не хотелось снова идти работать.

— Я в то время была там?

— Ты могла быть с милордом и миледи или в детской.

— Я никого не помню, кроме тебя, Жанна.

— Мой Бог! Ты же была совсем младенцем. Я брала тебя с собой иногда… в аптеку, например, купить что-нибудь для миледи, что-нибудь с нежным запахом… или к перчаточникам за новыми перчатками. Небольшие поручения, вроде этих. Я помню, однажды утром мимо нас проехала карета — какой-то молодой любовник, преследующий карету своей любовницы, — и тебя забрызгало грязью. Мне пришлось пойти к чистильщику на углу улицы, чтобы он почистил тебя щеткой. Не могла же я привести тебя домой в таком виде, и надо было немедленно счистить грязь, иначе она въелась бы в твою одежду…

— Когда ты рассказываешь, Жанна, я все так ясно вижу.

— Очень многое лучше бы забыть. Мы через все это прошли, правда? Я часто думаю: что стало с Жермен? У нее был любовник, которым она гордилась. Он жил где-то на Левом берегу. Я помню, однажды она осталась с ним на ночь. Кло впустил ее рано утром. Монсеньор Бонтон ничего не узнал. Ты помнишь монсеньера Бонтона? Можно сказать, он руководил нами всеми. Он считался одним из лучших поваров в Париже. Говорили, что сам король хотел бы взять его к себе на кухню. Вероятно, это была пустая болтовня. Но мы все его боялись. Он имел над нами власть. Одно его слово — и нас могли уволить…

— Жанна, мне кажется диким, что существовала эта женщина, мать Эммы.

— Наверно, к тому времени он уже порвал с ней.

— Нет, вряд ли. У нее было его письмо, в котором он писал, что хотел бы, чтобы об Эмме позаботились. Очевидно, он виделся с ней.

— Кто знает этих мужчин? У самых лучших из них есть свои тайны, и часто эта тайна — женщина. Это ведь мужчины, моя маленькая! Не надо удивляться тому, что они делают.

Думаю, Жанна была права, но мне трудно было с этим смириться.

С приходом Нового года начали очень много говорить о Претенденте. Он должен был короноваться в Скоуне, и якобиты уговаривали своих женщин пожертвовать драгоценности, чтобы сделать для него корону.

Но это были только слухи. В распространяемых памфлетах Яков изображался подобным Богу — высокий, красивый, благородный, энергичный, готовый завоевать то, что по поводу принадлежало ему. Но в действительности все было по-другому. В нем не было обаяния; он не умел привлечь на свою сторону простого человека; он не умел вести беседу; более того, он был меланхоликом, более готовым принять поражение, чем вдохновить на победу.

Правда заключалась в том, что он не обладал качествами лидера. Граф Map, являвшийся истинным вдохновителем этого восстания, напрасно старался пробудить в нем способности, необходимые для успеха предприятия. Но это было безнадежно, и даже Map понял, что он втянут в гиблое дело. Единственными, кто был готов поддержать Якова, оставались шотландские горцы. Вскоре стало ясно, что разумнее всего было отступить, пока возможно, и ждать удобного случая, чтобы вновь подняться.

Верные королю Георгу войска были на марше, и Якову оставалось одно — возвращаться во Францию.

В Монтрозе он и граф Map сели на судно и поплыли в Нормандию, прижимаясь к берегу, пока не дошли до Грейвлайнс где сошли на берег. Это было десятого февраля. Все было кончено.

— Слава Богу, — сказала Присцилла. — Будем надеяться, что они больше никогда не предпримут такую безрассудную экспедицию.

— Теперь все позади, — откликнулась Дамарис.

Увы, это было еще не все. Имелось много пленных, и вряд ли они могли рассчитывать на снисхождение. Надо было дать всем хороший урок.

Много пленных привезли в Лондон для вынесения приговора. Я места себе не находила от тревоги.

Вернулся домой дядя Карл. Он сказал, что немного побудет здесь, раз эта небольшая неприятность на севере кончилась.

— Твой приятель Френшоу среди пленников, — сообщил он мне. — Казни ему не избежать. У Хессенфилда тоже неприятности. Господи, Кларисса, ты ведь была в самом сердце заговора.

— Слава Богу, она уехала оттуда, — сказала Дама-рис.

Я очень хотела знать, что случилось с Диконом, а также тревожилась и о дяде Хессенфилде, которого успела полюбить.

Приехал Ланс. Он сказал, что хочет встретиться со мной.

Они долго разговаривали с дядей Карлом, и именно Лансу пришлось сообщить мне ужасную новость.

Он пригласил меня прогуляться с ним по саду. Для февраля погода была необычно теплая, в воздухе уже пахло весной.

Скоро я узнала, почему он приехал.

— Кларисса, — сказал Ланс, — это печальные новости, но я думаю, вы должны знать. Я прошептала:

— Это о Диконе, да?

— Он здесь, в Лондоне. Я затаила дыхание.

— Можно мне… Ланс покачал головой.

— Он один из пленных. Его взяли вместе с его дядей. Им не на что надеяться. Все они будут осуждены как изменники.

— Но ведь он молод и…

— Он был достаточно взрослым, чтобы бороться с войском короля.

Я схватила его за руку и умоляюще посмотрела на него.

— Что-то можно… и нужно сделать. Вспомните, он спас мне жизнь.

— Я помню это. Если бы я мог помочь чем-то, то сделал бы. Но все они обречены. Нельзя, чтобы люди, совершившие преступление против короля, избежали наказания.

— Но Дикон совсем не такой!

— Я знаю, что для вас, Кларисса, Дикон не такой. Но не для судей Его Величества. Я колебался, говорить ли вам о том, что произошло… или ничего не говорить.

— Нет, нет! Я хочу все знать о нем! Ланс, вы можете отвезти меня к нему?

— Это абсолютно невозможно.

— Но вы можете что-нибудь сделать? Ланс закусил губу, словно в раздумье, и надежды мои воскресли.

— Ланс! — воскликнула я. — Вы можете помочь! Я это знаю. Если кто и может что-нибудь сделать, так это вы.

— Не переоценивайте моих возможностей. Я ничего не могу сделать. Ваш дядя Карл занимает высокое положение в армии…

— Я попрошу его! — закричала я, — Он сейчас здесь.

— Но пусть он не подумает…

— Что вы имеете в виду?

— Было бы хорошо, если бы вы дали понять, что хотите спасти жизнь этого молодого человека из благодарности, за то, что он спас вашу. Если ваш дядя Карл поймет, что в этом присутствует, как он выражается, «романтическая чепуха», ему не очень-то захочется спасать Дикона. Самое последнее, чего может желать Карл или любой из вашей семьи, — это союз с семьей опальных якобитов. Может быть, лучше мне одному поговорить с ним?

— Нет, я хочу быть там.

— Хорошо, — сказал Ланс, — но будьте осторожны. Дядя Карл внимательно выслушал меня.

— Понимаешь, дядя, — сказала я, обуздывая свои эмоции, — он спас мне жизнь. Поэтому мы должны что-то сделать для него.

— Это истинная правда, — присоединился ко мне Ланс. — Вы можете что-нибудь сделать?

— В данный момент вряд ли, — ответил дядя.

— Но стоит попытаться, — настаивал Ланс.

— Для этого надо ехать в Лондон.

— Я поеду с вами, — сказал Ланс.

В тот момент я любила Ланса. Мое дело он сделал своим. Он понимал, что я чувствую, и был на моей стороне. Его поддержка наполнила меня оптимизмом.

— Мы могли бы отправиться завтра же. Их еще ждет справедливый суд.

— Ваше слово может иметь большой вес. В конце концов, он же всего лишь мальчик.

— Сомневаюсь, что это примут во внимание, — сказал дядя Карл. — Кто достаточно взрослый, чтобы сражаться, тот достаточно взрослый, чтобы понести наказание за измену королю.

— Но можно ведь попытаться, — сказал Ланс. Я видела, что дядя Карл считал наше дело безнадежным, и хотя Дикон спас меня, он не хотел ехать в Лондон ради него. Но Ланс убедил дядю. В Лансе было что-то хорошее и доброе. Я поняла это, когда он заступился за пассажиров дилижанса, которым грозили отказать в ужине. Он мог поставить себя на место других и принять их точку зрения. Это редкий дар, и большинство людей, обладающих им, слишком эгоистичны, чтобы что-то с этим делать.

На следующее утро Ланс и дядя Карл уехали в Лондон. Я очень хотела поехать с ними, но Ланс сказал, что без меня они доберутся быстрее, а им нужно попасть в Лондон до суда.

Мне хотелось бы забыть дни после их отъезда — самые несчастные дни в моей жизни.

Меня мучил страх, потому что по виду Ланса я понимала, что надежды почти не было. Каждый день я ожидала новостей. Я не могла есть, не могла спать. Дамарис беспокоилась обо мне.

— Дорогая, Кларисса, — сказала она, — ты не должна так изводить себя. Да, он спас тебя, но ведь потом вернулся обратно, чтобы сражаться вместе с теми…

— Он считал это правильным! — закричала я. — Неужели ты не понимаешь, что значит верить во что-нибудь?

Я нигде не находила покоя и целую неделю была в отчаянии.

— Ты заболеешь, если будешь так вести себя, — сказала Дамарис.

Наконец приехал Ланс; дядю Карла задержали в Лондоне неотложные дела. Я сразу увидела по лицу Ланса, что дела плохи.

— Ланс! — воскликнула я, бросившись к нему. Несколько мгновений Ланс крепко обнимал меня. Потом я высвободилась и посмотрела ему в глаза.

— Скажите мне, — умоляла я. — Скажите правду.

— Его не казнят. Нам удалось избежать этого.

— О, Ланс, благодарю вас… благодарю вас!

— Но… — он помедлил, и я почувствовала, что сойду с ума от ожидания. — Его отправляют в Вирджинию.

— Отправляют! Ланс кивнул.

— Сейчас он уже на пути в колонию, которая находится там. С ним еще несколько человек. Его молодость и то, что удалось сделать Карлу, спасли ему жизнь.

— Но он уехал… в Вирджинию. Это же многие мили по морю!

— Да, далеко, — согласился Ланс.

— И надолго?

— На четырнадцать лет.

— Четырнадцать лет! Я буду уже старухой…

— О нет, нет, — успокоил Ланс.

— Боюсь, я его больше никогда не увижу, — тихо сказала я.

Ланс печально смотрел на меня.

— Но зато мы спасли ему жизнь, — сказал он.

СВАДЬБА

Стоял жаркий июньский день. Завтра утром моя свадьба. Я пыталась заглянуть в будущее и повторяла себе: все будет хорошо. Это лучшее, что могло случиться. Все довольны. Все уверены, что я буду счастлива. Наверно, они правы.

Прошло уже больше трех лет, как Дикона сослали в Вирджинию, но иногда я ощущала, что он все еще со мной. В эти недели перед свадьбой он мне снился. Я ясно видела его, помнила каждую черточку его лица, когда он прощался со мной; мне казалось, что его глаза были полны упрека.

Мы были детьми, говорила я себе, и встретились при таких странных обстоятельствах. Вполне естественно, что между нами возникли такие отношения. Собственно говоря, мы знали друг друга — совсем не так, как я знала Ланса.

За последние три года Ланс часто приезжал в Эверсли, и когда мне стало ясно, что он приезжал, чтобы увидеть меня, не скрою, я была польщена. Я ожидала его визитов. Он привозил небольшие подарки из Лондона или из другой части страны, в которой ему приходилось бывать. Мы очень много смеялись, ездили верхом, и семья смотрела на нас с растущим одобрением. И наконец это наступило — он сделал мне предложение.

Я отказала ему. Разве я могла выйти за кого-то замуж, если я ждала Дикона? Он приедет за мной, говорила я себе, и когда он приедет, я должна быть готова.

Семья была разочарована. Все уже решили, что Ланс — идеальная партия для меня. Он был старше меня, но, по мнению Дамарис, мне и нужен был зрелый мужчина. Его материальное положение было превосходным; он обладал приятным нравом и был прекрасным собеседником; его одобрял сам дядя Карл, и поэтому ему всегда были рады в Эверсли.

Дамарис пыталась убедить меня еще раз обдумать его предложение. Арабелла намекнула, что было бы хорошо, если бы мы поженились; дядя Карл заметил, что мы будем идеальной парой; и даже прадедушка Карлтон сказал, что не видит ничего плохого в молодом человеке.

Ланс, казалось, спокойнее всех принял мой отказ. Он продолжал приезжать и дал понять, что ему все равно доставляет удовольствие мое общество. Это меня устраивало, потому что теперь я знала, как было бы мне плохо, если бы его дружба и визиты прекратились.

Он сказал мне, что понимает мое отношение к Дикону. Это почти сверхъестественное проникновение в мысли других людей было самой привлекательной гранью характера Ланса. Он был терпелив, мягок, нежен, и создавалось впечатление, что хоть он и не собирается беспокоить меня своими домогательствами, но все же уверен, что в конце концов все будет хорошо.

Однажды я поехала в Лондон вместе с Дамарис и Джереми. Это получилось случайно. Джереми нужно было по делам в Лондон, и Дамарис предложила, а почему бы нам не сопровождать его? Мы приехали к вечеру и сразу же отправились в наш фамильный дом.

На следующее утро я встала рано и вдруг решила, что было бы забавно нанести ранний визит Лансу. Он, конечно, рад будет увидеть меня и узнать, что мы несколько дней пробудем в Лондоне…

Я наняла портшез, чтобы добраться до дома на Альбемарл-стрит. Было только десять часов утра. Я любила лондонские улицы; мне доставляло удовольствие путешествовать по ним в портшезе. Все было так красочно. Я восхищалась портшезами наподобие моего, в которых несли даже в этот ранний час элегантно одетых леди и джентльменов. Можно было познакомиться с последними модами, которые демонстрировали эти накрашенные и напудренные леди и джентльмены в париках. Один-два раза встречные господа в своих креслах пристально посмотрели на меня, и я отпрянула, стараясь спрятаться от них вглубь портшеза, потому что ощущала себя провинциалкой. Яркий контраст с этими блестящими пассажирами составляли нищие и уличные торговцы. Все это меня завораживало; шум стоял невообразимый. Продавцы газет дули в свои жестяные трубы, чтобы известить о том, что у них в продаже есть «Газетт» или какая-нибудь другая газета; мастера по ремонту кузнечных мехов и точильщики ножей сидели на корточках на булыжной мостовой, занимаясь своим делом и то и дело криком зазывая клиентов; булочник продавал свои пироги, стоя рядом с молочницей.

Я улыбалась, думая о том, как обрадуется Ланс, когда увидит меня. Добравшись до его двери, я попросила носильщика подождать, чтобы он доставил меня домой в том случае: если Ланса нет дома.

Я постучала в дверь, и лощеный лакей Ланса открыл ее.

— Здравствуй, Томас, — сказала я. — Это визит без предупреждения.

Он смотрел на меня, словно не веря своим глазам. Первый раз я видела его в замешательстве. Конечно, он хорошо знал меня, потому что мы часто навещали дом на Альбемарл-стрит.

— Сэр Ланс дома? — спросила я. Томас замешкался с ответом, что было странно, так как такого с ним прежде не случалось.

— О да, госпожа Кларисса, но… Я вошла внутрь.

— Я рада, что он дома. Я была бы разочарована, если бы его не оказалось. Пойду и найду его. Это будет сюрприз.

Томас вытянул вперед руки, словно пытаясь удержать меня, но я прошла мимо него, посмеиваясь и представляя лицо Ланса, когда он увидит меня.

Я открыла дверь столовой, ожидая увидеть его за завтраком, но его там не было.

— Госпожа… нельзя! — Томас стоял за моей спиной.

Я не обратила на него внимания и быстро поднялась по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.

Наверно, он еще спит. Я его поддразню, лентяя эдакого. Конечно, мне не стоит идти в его спальню:

Дамарис не одобрила бы этого, но ведь между нами особые отношения. Я не соблюдаю условностей, но Ланс сам часто говорил, что условности предназначаются для прозаичных людей, а индивидуальности отбрасывают их, когда это целесообразно. И вот сейчас я их отбрасывала.

Я подошла к двери его спальни. Томас тяжело дышал позади меня. Я постучалась в дверь.

— Войдите, — откликнулся женский голос. Я открыла дверь. За туалетным столиком сидела дама в пеньюаре, расчесывая длинные черные волосы.

— Поставь поднос там, — сказала она, не поворачивая головы.

Я стояла как вкопанная. Что делает эта женщина в спальне Ланса?

Потом появился и сам Ланс. Я смотрела на него в изумлении. На нем были светлые бриджи, и он был по пояс голый.

— Я уже готов к завтраку, дорогая, а ты? — сказал он и вдруг застыл, увидев меня.

Залившись краской, я повернулась и выбежала из комнаты, чуть не сбив Томаса, который стоял, замерев от ужаса. Спускаясь по лестнице, я слышала как Ланс звал меня:

— Кларисса, Кларисса, вернитесь.

Я ничего не хотела слышать, выбежала из дому и бросилась к портшезу, который, слава Богу, ждал меня.

Теперь я уже не замечала ярких улиц и не слышала хриплых выкриков уличных продавцов. Я видела только Ланса и женщину в его спальне. Ланса… который просил моей руки.

«Больше не хочу его видеть», — с жаром говорила я себе, чувствуя себя очень несчастной.

Ланс, конечно, не оставил дела так. Он пришел ко мне днем. Я сказала, что у меня болит голова, и отказалась выйти из комнаты. Но он настаивал, пока я не вышла к нему.

— Я хочу объясниться, — сказал он.

— Все и так ясно, — резко ответила я.

— Да, конечно, — уныло согласился он.

— Эта женщина… кто она?

— Мой очень близкий друг.

— О, как вы бесстыдны!

— Дорогая Кларисса, вы очень молоды. Да, вы сделали правильный вывод. Эльвира Верной моя любовница и является таковой уже некоторое время.

— Ваша любовница! Но вы же просили моей руки.

— А вы отвергли меня. Неужели вы отказываете мне в праве утешиться?

— Я не понимаю вас.

— В мире есть еще очень много такого, что вам предстоит узнать, Кларисса.

— Мне уже очень многое о вас известно! Что если люди узнают…

— Дорогая моя, очень многие знают. В такой ситуации нет ничего ужасного или необычного. Это дружеское соглашение. Эльвира и я хорошо подходим друг к другу.

— Тогда почему вы не женитесь на ней?

— Это не тот род отношений.

— А мне показалось, именно тот… О, как я хорошо сделала, что отказала вам. Если бы…

— Если бы вы согласились выйти за меня замуж? Тогда я прекратил бы всякие отношения с Эльвирой и начал свою жизнь как респектабельный женатый человек.

— Вы такой… находчивый.

— Послушайте, Кларисса, в какой-то мере мне нравится Эльвира, но я хочу жениться на ней не более, чем она выйти за меня. Мы просто нравимся друг другу. Но вас я люблю и хочу жениться на вас. Вы должны мне поверить.

— Я не верю вам и не желаю вас больше видеть.

Я считаю это… ужасным и думаю, у вас уже было множество любовниц.

— Некоторое количество, — согласился Ланс.

— Тогда возвращайтесь к ним и оставьте меня в покое. Как хорошо, что я избежала всего этого.

— Значит, все-таки вы думали обо мне?

— Я говорила вам, что люблю другого и жду его. Но это вас не касается, потому что больше я вас никогда не увижу.

Он смотрел на меня с улыбкой, полунежной, полунасмешливой. Одной из черт, которая меня в нем раздражала, была его неспособность сохранять серьезность в любой ситуации; в то же время это и восхищало меня, придавало ему еще больше достоинства, словно он чувствовал себя компетентным в любом вопросе.

После ухода Ланса я поняла, как я рассержена, как уязвлена и унижена. Но с какой стати? Меня совершенно не касается, что он делает. Пусть у него будет целый дом любовниц, если ему хочется.

Ланс продолжал наносить нам визиты. Встречая меня, он вел себя так, словно ничего не случилось. Я не понимала его. У меня перед глазами все еще стояла Эльвира Верной в его спальне. Я почти не знала, что такое заниматься любовью, и меня это очень увлекало. Иногда я видела Эльвиру Верной. Она казалась уверенной в себе и искушенной. «Совсем старуха», — думала я, слегка злорадствуя.

Я стала ревновать, если Ланс не уделял мне достаточно внимания. Я не понимала себя. О нем я думала больше, чем о Диконе. Казалось, Ланса лишь слегка развлек тот инцидент и ему ни капельки не было стыдно.

Однажды он сказал мне:

— Я не святой. Я даже не монах. Эльвира и я подходим друг другу… в данный момент.

— Наверно, можно сказать, что любовницы занимают в вашей жизни такое же место, как игра, — резко ответила я.

— Наверно, можно, — согласился он. — Какой же я беспутный! Но и привлекательный к тому же, а, Кларисса?

Он обнял меня, крепко прижал к груди и вдруг поцеловал.

Я вырвалась, задыхаясь и изображая гнев, которого вовсе не чувствовала. На самом деле я трепетала от возбуждения.

После этого я стала ощущать, что жизнь скучна, если его нет рядом. Я очень много думала о нас. Ланс со своими любовницами и игрой, будет далеко не идеальным мужем. А какой я буду женой для него — влюбленная в другого, который для меня потерян? Я часто рассказывала Лансу о Диконе, о его чистоте, храбрости, целомудрии.

— Он сослан за море на много-много лет, — сказал Ланс. — Мало кто возвращается обратно. И вы собираетесь провести всю свою жизнь в одиночестве, ожидая чего-то, что никогда не случится? Люди с годами меняются. Ваш Дикон, даже если и вернется, уже не будет тем честным и храбрым мальчиком, который уезжал отсюда. А что сделают эти годы с вами, моя милая Кларисса? Берите то, что вам предлагают сейчас. Подумайте, что мы сможем сделать друг для друга: вы отвлечете меня от моих пороков, а я заставлю вас забыть о несбыточной мечте.

Я много думала о том, что он сказал. Наши отношения изменились. При встрече Ланс обнимал меня и целовал каким-то странно волнующим образом. Иногда мне казалось, что он смеется надо мной, поскольку я так неопытна, что думаю, будто для мужчины ужасно иметь любовницу.

— Если я соглашусь выйти за вас, вы должны будете в тот же момент распрощаться со своей любовницей.

— Идет, — сказал он.

— Вы должны пообещать быть верным мужем.

— Обещаю.

Он поднял меня и прижал к себе, а когда Дамарис вошла в комнату, он сказал:

— Наконец-то это произошло. Кларисса согласна выйти за меня замуж.

Я говорила себе, что должна перестать думать о Диконе. Встреча с ним была лишь маленьким эпизодом в моей жизни. Мой будущий муж — Ланс, добрый, практичный, нежный, принимающий жизнь такой как она есть, радующийся жизни, но никогда не позволяющий ей подчинить его. Я тоже хотела так жить. Он был игрок. Он играл с жизнью. Он играл при каждом удобном случае, и если проигрывал, то пожимал плечами и уверял, что следующий раз выиграет.

Я узнала, что в семье Ланс был единственным ребенком. Его отец умер, когда он был еще мальчиком, а его мать пережила отца только на несколько лет. Он унаследовал имения на границах Кента и Сассекса и мог бы быть очень богатым, если бы не жил так широко и не проигрывал так много за карточным столом. Моя семья, конечно, интересовалась его финансовым положением. Теперь я знаю, что бабушка Присцилла всегда боялась, как бы на мне не женились только из-за моих денег, поскольку я была богатой наследницей.

Моей матери было оставлено наследство, и оно перешло ко мне, ее ближайшей родственнице. За ним присматривал Ли, у которого были к этому способности. Во время пребывания моей матери во Франции наследство увеличилось, и я должна была получить его, когда достигну совершеннолетия. Деньги будут моими, когда мне исполнится восемнадцать лет или когда я выйду замуж.

Было еще наследство от моего отца, которое, по решению лорда Хессенфилда, ответственного за это наследство, должно быть поделено между мной и Эммой. Он выставил условие, что деньги мы не получим до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать, и это было странно, потому что Эмма была на несколько лет старше меня. Я не знала, почему он так решил, ведь он же признал Эмму, но, несмотря на это, она должна была ждать своей доли. Если бы кто-нибудь из нас умер, ее доля перешла бы другой сестре.

Однако я не очень много думала о своих деньгах. Семья моя была уверена, что они не повлияли на желание Ланса жениться на мне. Он был достаточно обеспечен и без них.

И теперь я не только стояла на пороге своего замужества, но и становилась богатой женщиной. Иногда я чувствовала себя счастливой, но тут же вспоминала Дикона.

Наступил день бракосочетания. Я лежала, прислушиваясь к звукам пробуждающегося дома. В шкафу висело мое свадебное платье. Ланс был в Эверсли-корте вместе с дядей Карлом. Джереми должен был вести меня к венцу. Присцилла хотела, чтобы свадьба была традиционной, каким она помнила этот обряд в прошлом.

Пока я раздумывала обо всем этом, дверь открылась, и в комнату вошла маленькая фигурка. Это была Сабрина, уже почти четырехлетний ребенок, жизнерадостная, очаровательная девчушка. Она забралась ко мне на кровать и свернулась калачиком около меня.

— Сегодня свадьба, — прошептала она.

Я прижала ее к себе. Я всегда очень любила Сабрину. Она была очень хорошенькой; говорили, что она похожа на мою мать, Карлотту, которая была одной из красавиц семьи. Сабрина знала о своей привлекательности и пользовалась этим, чтобы получить то, что хотела. Она всегда носилась по дому: вот она на кухне стоит на стуле, смотрит, как делают пироги и пирожные, сует палец в сладкую начинку, когда никто не смотрит; через минуту она уже на конюшне, упрашивает конюха покатать ее по кругу на ее новом пони; вот она играет с тачками садовников; вот прячется на галерее и выпрыгивает на Гвен, служанку, которая боится призраков. Она постоянно испытывала непреодолимое желание делать то, что ей не разрешают — такой была Сабрина.

Но она обладала огромным обаянием и быстро обнаружила, что одна ее обворожительная улыбка, соединенная с притворным раскаянием, способна вытащить ее из любой неприятности.

А сейчас Сабрина щебетала о свадьбе. Это моя свадьба, да? А когда будет ее свадьба? Она наденет розовое шелковое платье (Нэнни Керлью еще дошивает его). У нее будут цветы в волосах… и она будет стоять рядом со мной. Значит, это и ее свадьба тоже.

Она обняла меня, и ее личико приблизилось к моему.

— Ты уедешь отсюда, — сказала она.

— Я часто буду приезжать.

— Но это теперь не твой дом. Ты едешь в дом дяди Ланса.

— Он станет моим мужем. Ее личико слегка сморщилось.

— Останься здесь, — прошептала она, еще крепче обняла меня за шею и умоляюще добавила:

— Останься здесь с Сабриной.

— Жены всегда живут со своими мужьями, ты же знаешь.

— Пусть Ланс живет здесь.

— Мы часто будем приезжать сюда, вот увидишь Она покачала головой. Это было не то же самое.

— Я не хочу, чтобы ты выходила замуж.

— А все остальные хотят.

— А Сабрина не хочет.

Она посмотрела на меня так, будто этого довода было вполне достаточно, чтобы свадьба не состоялась.

— Когда ты подрастешь, то можешь приехать и пожить у нас, — сказала я.

— Завтра? — спросила она, просияв.

— Это слишком быстро.

— Но я ведь подрасту.

— Только на один день. А нужно подрасти побольше.

— На два дня? На три?

— На несколько месяцев, наверно. Иди открой дверцу шкафа, и ты увидишь мое платье. Сабрина соскочила с кровати.

— О-о-о! — только и смогла выговорить она, гладя складки атласа.

— Не трогай, — предупредила я. Она повернулась ко мне и спросила:

— Почему?

Сабрина всегда хотела всему получить объяснение.

— У тебя могут быть грязные пальчики. Она посмотрела на них, потом на меня, медленно улыбнулась и нарочно потрогала платье. Это было типично для Сабрины. «Не трогай» означало «Я должна потрогать во что бы то ни стало».

— Не грязные, — сказала она, успокаивая меня. Потом малышка набросилась на мои туфли из белого атласа с серебряными пряжками и серебряными каблуками. Она взяла одну туфлю, погладила атлас и улыбнулась мне с озорным огоньком в глазах, сообразив, я думаю, что если нельзя трогать платье, то, значит, нельзя трогать и туфли.

В дверь постучали. Это была Нэнни Керлью.

— Я знала, что найду вас здесь, мисс, — сказала она. — Извините, мисс Кларисса, этот ребенок всюду сует свой нос.

— Это необычное утро, Нэнни, — сказала я. — Она заразилась общим возбуждением.

— Это моя свадьба, — объявила Сабрина.

— Пойдем, — твердо сказала Нэнни. — У мисс Клариссы есть о чем подумать, кроме вас, миледи. Сабрина посмотрела с удивлением.

— О чем? — спросила она, словно для нее было непостижимо, что могло существовать еще что-то, помимо нее, достойное внимания.

Но Нэнни крепко взяла ее за руку и с извиняющейся улыбкой утащила ребенка. Исчезая, Сабрина одарила меня одной из своих обворожительных улыбок.

Следующим посетителем была Жанна. Она вошла, напустив на себя важный вид.

— А, уже проснулись? Надо так много сделать. Я сказала, чтобы вам принесли поднос. Так будет лучше.

— Жанна, я совсем не хочу есть.

— Это не разговор, миледи. Вы должны есть. Или вам хочется упасть в обморок у ног своего мужа? О, это великий день! Я так счастлива! Сэр Ланс… он хороший человек. Он обаятельный человек. — Она закрыла глаза и послала воображаемый поцелуй Лан-су. — Я сказала себе: «Вот этот — для моей малютки. Это муж для Клариссы. Такой красивый… в парчовом жилете… одевается как француз».

— Это самая высокая похвала из твоих уст, Жанна. Не сомневаюсь, что Лансу это понравится.

— А теперь вставайте. Ванна, потом еда, а потом волосы. Я сделаю вас сегодня очень красивой.

— Такой же красивой, как Ланс? — спросила я.

— Я говорю, что никто не будет такой красивой, как миледи. Это ее день. Она будет самой красивой невестой…

— Благодаря искусным рукам Жанны.

— Так… так… — бормотала она.

С годами Жанна и я очень подружились. Она всегда жалела, что ее не было со мной, когда я ездила на север. Она обожала Сабрину.

— В ней много очарования, — заметила Жанна, — но и озорства. За ней надо следить. Вы такой не были, нет.

— У меня не было ее обаяния.

— Это чепуха. — Джин забавно употребляла отдельные слова, и иногда я замечала, что сама делаю то же. — У вас есть обаяние, — продолжала она, — но вы были хорошей маленькой девочкой… более заботящейся о других, чем о себе, может быть. Вы больше похожи на леди Присциллу и Арабеллу. Ни на отца, ни на мать вы не похожи… они прежде всего заботились о себе. Маленькая Сабрина такая же.

— Она еще ребенок.

— Я много знаю о детях. Какие они в три года, такими же будут и в тридцать лет.

— Моя дорогая, мудрая Жанна…

— Такая мудрая, что сию же минуту заставлю вас встать. У нас еще есть время, но давайте не будем терять его попусту.

Я отдала себя в ее руки и смирно сидела перед зеркалом, пока она причесывала мне волосы, красиво укладывала их вокруг головы.

Я наблюдала за ней в зеркале. Она была сосредоточена, ей нравилось меня причесывать, она гордилась мной. Милая Жанна!

— Большое спасибо тебе за все, — с чувством сказала я ей. — Что мне сделать, чтобы доказать тебе, как я ценю все, что ты для меня сделала?

Она легонько тронула мое плечо.

— Это нельзя измерить. Вы изменили мою жизнь. Вы позволили мне приехать сюда, быть вашей горничной. Это все, чего я прошу. Я делаю… вы делаете… Мы не должны считаться.

— Да, Жанна, конечно.

— Я хочу быть с вами. Мы уедем из этого дома… вы поедете к вашему мужу, и я с вами. Я рада этому. Мне не хотелось бы оставаться здесь без вас. А вы позволили мне поехать с вами, и сэр Ланс согласился. «Я слышал, вы едете с нами, Жанна, — сказал он, — это хорошо, очень хорошо». Вот что он сказал и улыбнулся своей красивой улыбкой. Он красивый джентльмен.

— Я рада, что ты одобряешь его, Жанна.

— Для вас я выбрала бы только его. Перестаньте думать об этом… Диконе. Он мальчик. Он далеко. И он вам не подходит.

— Откуда ты знаешь?

— Что-то говорит мне об этом. Его не будет четырнадцать лет, этого мальчика. Четырнадцать лет! Мой Бог! Он заведет себе жену там, в чужом месте. Вероятнее всего, негритянку. Нет, сэр Ланс — именно то, что вам нужно.

— В твоем лице он имеет хорошего защитника.

Она кивнула, улыбаясь.

— Как же ты покинешь Эндерби? — спросила я. Несколько секунд она молчала, держа щетку над моей головой и рассматривая его. Потом довольно резко сказала:

— Я счастлива. Я уезжаю с вами, и это хорошо.

Эндерби — нехороший дом.

— Нехороший дом! Что ты хочешь сказать?

— Тени… шепот… шум по ночам. В нем есть духи… те, кто давно умер, но не нашел себе покоя.

— Ну, Жанна, не может быть, чтобы ты верила во все это. Где твой французский здравый смысл?

— Это дом, где счастье поселяется ненадолго, может быть, на некоторое время… а потом уносится прочь. Я рада, что мы уезжаем. Я не смогу здесь выдержать, если не уеду с вами. А теперь я счастлива. Быть горничной у леди — это то, чего я всегда хотела. Я помню вашу красавицу матушку. Клодин, ее горничная, была очень важной, не такой как все остальные. Я всегда хотела быть горничной: причесывать волосы, делать макияж, ставить маленькие черные мушки… это была моя мечта. Жермен ревновала Клодин, потому что тоже хотела быть горничной. А теперь горничная я, и еду с вами и вашим красивым мужем. Мы поедем в Лондон… Ах, это великое место…

— И иногда будем жить за городом.

— Это тоже хорошо.

— И будем приезжать сюда, в Эндерби, в гости.

— В гости — это не то же самое, что жить здесь.

— Ты говоришь так, словно мы убегаем от каких-то злых чар.

— Может быть, — сказала Жанна, пожимая плечами.

Она посмотрела на мои руки.

— Вы собираетесь надеть это кольцо на вашу свадьбу?

Я повертела кольцо, которое теперь было надето на средний палец. Я изменилась с тех пор, как лорд Хессенфилд дал мне это кольцо.

— Это мое безоаровое кольцо, — сказала я. — Необычное кольцо.

— Оно не подходит к вашему платью.

— Все равно я его не сниму. Не смотри на меня так, Жанна. Это очень дорогое кольцо. Королева Елизавета дала его одному из моих предков, и у него особые свойства. Оно служит противоядием.

— Что вы имеете в виду?

— Если кто-нибудь даст мне питье с мышьяком или с каким-то другим ядом, это кольцо поглотит яд. Оно действует как губка.

Жанна вздрогнула от отвращения.

— Хорошенькая история, — сказала она, взяла мою руку и стала рассматривать кольцо. — Королева Елизавета, сказали вы? Это было ее кольцо?

— Да, и это делает его очень ценным. Внутри кольца есть ее инициалы.

— Ну, в таком случае, можете носить его.

— Спасибо, Жанна.

Теперь я была почти готова. Совсем уже скоро я поеду в церковь и стану женой Ланса. Я чувствовала и возбуждение и страх. Хотелось бы мне забыть о том визите в спальню Ланса, об Эльвире, сидящей у зеркала; они были такие беззаботные, такие естественные. Как много мне еще придется узнать! Я не смогла противиться искушению ускользнуть от Жанны и заглянуть в спальню новобрачных, где мне предстояло провести ночь с Лансом. Это была та самая комната, отделанная красным бархатом, которую Дамарис переделала, когда приехала в Эндерби. Теперь комната была отделана белым и золотым Дамаском и украшена в честь свадьбы голубыми и зелеными лентами. Две служанки привязывали к столбикам кровати ветки розмарина.

Они хихикали между собой и вдруг замолчали, увидев меня.

— Очень красиво, — сказала я, пытаясь скрыть волнение.

Я никогда не любила эту комнату. Может быть, потому, что будучи еще ребенком, когда мы с Дамарис были очень близки, я чувствовала ее неприязнь к этой комнате. Моя тетя почти никогда не входила в нее, но это была, конечно, самая подходящая и самая большая спальня, — и было вполне естественно, что ее отвели для новобрачных.

— Это знаменательный день, мисс Кларисса, — сказала одна из девушек.

Я согласилась.

Когда я возвратилась в свою комнату, Жанна всюду искала мою пропавшую туфлю.

— Я везде посмотрела, — сказала она. — Без сомнения, обе туфли были здесь. Куда она могла деться? Нельзя же вам выходить замуж в одной туфле!

Я присоединилась к поискам, но безуспешно; в это время вошла Дамарис.

— Ты очень красива, дорогая, — сказала она. О, Кларисса, я так счастлива за тебя!

Дорогая Дамарис! Я знала, что она вспоминает о том дне, когда нашла меня в подвале. Она обняла меня, потом Жанну.

— О, мадам, пожалуйста, не надо слез сегодня. Слезы портят глаза, — сказала Жанна.

Мы засмеялись, и таким образом Жанна предотвратила весьма эмоциональную сцену.

— Ну, где же туфля? Мы не знаем, куда она девалась.

— Ее нужно найти, — сказала я. — Сегодня утром Сабрина входила ко мне и смотрела платье. Туфли были там.

— А! — воскликнула Жанна. — Одну минутку, пожалуйста.

Она вышла и вскоре вернулась, держа Сабрину за руку. В другой ее руке была туфля.

— Это нехорошая девочка спрятала ее, — объявила Жанна.

— О, Сабрина! — воскликнула Дамарис.

— Я это сделала, чтобы Кларисса не смогла выйти замуж, — объяснила Сабрина.

— Ты заставила всех очень волноваться, и тебя надо отшлепать, — сказала Жанна. Личико Сабрины сморщилось.

— Я только хотела, чтобы Кларисса не уезжала и не оставляла меня, — объяснила она.

Дамарис склонилась над ней и обняла ее.

— Дорогая, Кларисса будет очень счастлива. Ты хочешь этого, так ведь? Сабрина кивнула.

— Я тоже хочу быть счастлива, — сказала она, Дамарис была тронута, но мне показалось, что Сабрина сделала это скорее из озорства, чем из желания помешать моей свадьбе. Так или иначе, туфля была найдена, туалет мой закончен, и я была готова к свадьбе.

Ланс ждал в церкви вместе со всей семьей из Эверсли-корта. Прадедушка Карлтон наблюдал за всем с гордостью, которую старался скрыть; Ли был там с Бенджи и Анитой. Они, наверно, думали о Харриет и Грегори, как и следовало в такой момент. Арабелла и Присцилла то радовались, то пускали слезу, как все женщины в подобных случаях.

Итак, нас объявили мужем и женой. Выходя с Лансом из церкви, я старалась подавить в себе какие-то тревожные чувства и уверить себя, что сделала правильный выбор. Было бы глупо продолжать думать о мальчике, сосланном за моря, которого я не увижу, пока не стану гораздо старше. За эти годы так много всякого произошло, и маловероятно, что, встретившись опять в далеком будущем, мы останемся теми же людьми, которые познакомились так романтично и расстались так трагически.

Свадьба праздновалась в Эндерби. Все, кто был в церкви, несли веточки розмарина в соответствии со старым обычаем.

Когда все расселись вокруг стола, гостей обнесли большой чашей с пуншем, чтобы каждый мог выпить за здоровье жениха и невесты. Каждый из гостей окунал веточку розмарина в чашу, тем самым желая нам радости в браке.

Ланс крепко держал мою руку, и это вселяло в меня уверенность, что я поступила правильно. В глубине сердца я шептала с тоской: «Прощай, Дикон. Прощай навсегда».

Гости продолжали пить за здоровье, произносили речи, было много пустой болтовни и смеха. Потом мы перешли в зал, украшенный в честь такого события, и на галерее заиграли музыканты, чтобы мы могли потанцевать.

В ту ночь никаких привидений не было.

В полночь Ланс и я удалились в спальню с кроватью, покрытой парчовым одеялом и украшенной ветками розмарина; наступил момент, которого я так страшилась.

Я боялась чего-то ужасного. Я была невинна и несведуща, и у меня были весьма смутные представления об отношениях между мужчиной и женщиной. Мне приходилось случайно видеть слуг в неловких ситуациях. Я слышала хихиканье, видела какую-то возню в темных углах; однажды я видела в лесу парочку, слившуюся воедино под деревом, движущуюся, стонущую; я знала одну из кухарок, о которой повар сказал, что она «к услугам любого», и в конце концов у нее появился ребенок.

Не буду притворяться, что не думала об идиллических отношениях с Диконом; когда мы лежали бок о бок на галерее, мы оба сожалели, что были не одни. Думаю, что, если бы мы были одни, наши чувства бросили бы нас друг к другу и мы не смогли бы противиться этому. Тогда мы были бы неразрывно связаны друг с другом, и я не надела бы подвенечное платье для Ланса.

Однако этого не случилось, и вот теперь я сидела перед зеркалом, расчесывая волосы; я все расчесывала их и расчесывала, боясь остановиться. Ланс снял камзол. Он стоял голый по пояс, и я вспомнила ту, виденную мной сцену: Ланс такой же, как сейчас, но у зеркала — другая женщина. Спокойная, улыбающаяся, она была восхитительно томной, как удовлетворенная кошка. Какой контраст со мной, ничего не знающей, ни на что не способной!

Ланс подошел и стал позади меня, улыбаясь мне в зеркало. Он спустил рубашку с моих плеч, и она упала до талии. Потом он стал целовать меня… мои губы, мою шею, грудь.

Я стремительно повернулась и прильнула к нему.

— Не бойся, Кларисса, — сказал он. — Это на тебя не похоже. К тому же бояться нечего.

Он поставил меня на ноги, и рубашка упала на пол. Без одежды я почувствовала себя беззащитной. Ланс тихо засмеялся, поднял меня и понес на кровать.

Так началась моя брачная ночь. Я была смущена. Я чувствовала, что вступила в новый мир, где Ланс — мой проводник и учитель. Он был мягок и внимателен. Он понимал мою неосведомленность и, как я догадалась, знал, что я помню о том случае, когда увидела Эльвиру в его спальне. Он был полон решимости заставить меня испытать удовольствие от наших отношений, но в то же время он уважал мою невинность и понимал, что я должна прийти к этому постепенно.

Наконец Ланс уснул. Но я не могла уснуть. Я лежала, думая обо всех молодых невестах, которые приходили в эту комнату. Теперь они уже умерли, но их души, наверно, продолжают обитать здесь. Мне казалось, что я слышу голоса в шорохе занавесей и еле различимом стоне ветра в ветвях деревьев. Потом я подумала: «О, Дикон, это должен был быть ты. Это скрепило бы нашу любовь навсегда».

Занавеси на окнах были отдернуты, светила полная луна. Она освещала комнату, и качающиеся ветви деревьев рисовали движущиеся картины на стенах. Ланс лежал на спине. Его лицо отчетливо было видно при лунном свете — правильные, благородные черты лица, греческий профиль, высокий лоб, волосы густые и волнистые. Пока я глядела на него, лунный свет коснулся его лица, и оно стало меняться. Ланс казался теперь стариком — это тени сделали его таким. И я подумала, что так он мог бы выглядеть лет через тридцать. Это сделало его очень уязвимым, и внезапно я почувствовала, как он мне дорог.

Лунный луч подвинулся — Ланс опять был молодым и красивым.

Я убеждала себя, что должна его любить и перестать думать о Диконе. Даже если он вернется, мы будем совершенно чужими людьми. Ланс — мой муж, и я всегда должна помнить об этом.

Я продолжала лежать без сна на большой кровати, а рядом со мной лежал мой муж.

Итак, я стала леди Клаверинг. Каждый последующий день приносил что-нибудь новое. Ланс всегда был нежным любовником, чувствовал себя свободно в любой ситуации, и его изысканные манеры не изменяли ему даже в спальне. Он разгонял мои опасения; он учил меня искусству любви так же, как учил искусству жить, когда мы ехали с ним в Йорк. Я понимала, что жизнь с ним всегда будет приятна. Наши интимные отношения очень сблизили нас. Я уверяла себя, что люблю его. Разумеется, я гордилась им: он был очаровательный, беспечный и выделялся в любой компании.

Восторг Жанны рос с каждым днем. Будучи сама не замужем, она многое знала об отношениях мужчин и женщин. Он был красивый мужчина; по ее мнению, мы стоили друг друга.

И все вокруг были удовлетворены.

Бабушка Присцилла, я думаю, была особенно довольна. Она сказала, что я должна прочитать семейные дневники и сама завести дневник.

— Ты узнаешь, как жила твоя мать, — сказала она. — Она с самого начала была неистовой девчонкой. Она была слишком красива. Ты по характеру совсем другая. У тебя было трудное детство, дитя мое; мне кажется, оно повлияло на твое развитие. Но с тех пор, как Дамарис привезла тебя домой, ты была счастлива.

— Дамарис так много сделала для меня. Я никогда не забуду этого.

— И ты сделала для нее очень много, моя дорогая, — сказала бабушка.

В тот день, когда Ланс и я собирались уезжать в Лондон, пришло письмо от Эммы. За последние три года я получила от нее только два или три письма. Они приходили к рождественским праздникам.

Я знала, что за замком Хессенфилд неотрывно следят с тех пор, как якобиты после отступления Претендента, были окружены и осуждены.

Лорда Хессенфилда тоже допрашивали; какое-то время его жизнь висела на волоске, потом его оставили в покое.

Эмма писала:

«Моя дорогая сестра!

Все в замке изменилось. Наш дорогой дядя умер. Ты можешь догадаться, какой здесь был переворот, и теперь у нас новый лорд. Увы, мое присутствие здесь ему нежелательно. Он — сын одного из наших дядей, младшего брата дорогого лорда Хессенфилда, все братья которого были казнены… так что титул и владение перешли его племяннику.

Поскольку я не могу здесь остаться, я чувствую, что моя жизнь рушится. Вернуться во Францию невозможно. Я не нужна своей матери. У нее новая семья, пасынки. Нет, я не выдержу этого. Благодарю Бога и нашего отца, что не нуждаюсь в деньгах. Я чувствую себя лишенной всего… одна, без семьи и друзей. Я часто думаю о моей маленькой сестре, единственной родственнице, которая у меня здесь есть.

Дорогая Кларисса, можно ли мне приехать к тебе и побыть немного, пока я не решу, что мне делать».

Когда я читала письмо, вошла Жанна.

— Что такое, дорогая? — спросила она. — Вы выглядите немного рассеянной.

— Я получила письмо от сестры. Жанна нахмурилась.

— И что? — тихо спросила она.

— Она хочет приехать и ненадолго остаться у меня.

— Но вы только что вышли замуж и хотите побыть вдвоем с мужем.

— Это моя единокровная сестра, Жанна.

— Почему она хочет приехать?

— Много чего случилось там. Мой дядя умер, титул и замок перешли к его племяннику. Очевидно, произошли изменения, и Эмма поняла, что стала неугодной. У нас в лондонском доме и за городом полно свободных комнат. Конечно, она должна приехать. Может быть, она выйдет замуж, если приедет в Лондон. Там у нее почти нет возможности встречаться с людьми. Там их интересует только одно — как бы посадить Якова на трон.

Жанна щелкнула языком.

— Тратят время на глупые заговоры вместо того, чтобы жениться и завести кучу ребятишек, Я засмеялась.

— Я расскажу Лансу и узнаю, что он думает об этом, — сказала я.

Мне заранее было известно, что он скажет: «Конечно, твоя сестра должна приехать».

Итак, я написала ей, что она может приехать в любое время.

Мы с Лансом приехали в Лондон через неделю после свадьбы. Я была очарована Лондоном. Мне нравился городской дом Ланса с его высокими окнами, которые пропускали максимум света, и его большими опрятными комнатами. После Эндерби он казался полным воздуха и приветливым — счастливым домом.

Мое восхищение всем увиденным стало для Ланса источником удовольствия. Он полностью посвятил себя мне. Он хотел показать мне Лондон, этот город контрастов; я никогда не думала, что такое место существует, ведь раньше мои визиты в Лондон были короткими. Я поражена была тем, что богатство и роскошь соседствовали с бедностью и запустением. Я хотела дать милостыню каждому нищему, которого видела, и всякий раз, когда цветочница пересекала мой путь, я покупала у нее всю корзину. Продавцы цветов всегда вызывали во мне горькие воспоминания.

Мы часто ходили в театры. Один был на Друри-лейн, другой, под названием Новый театр, на Португал-стрит; еще был театр и опера у сенного рынка. Ланс любил оперу и хотел, чтобы я разделяла его вкусы. Эти дни были невообразимо волнующими, полными новых впечатлений.

Мы занимали места, предназначенные для высшего общества, и часто зрители казались мне интереснее, чем пьеса. После первого акта кто-нибудь из театральных служащих обходил зрителей и собирал плату за места, что было для многих сигналом улизнуть — не потому, что им не нравилась пьеса, просто они не хотели платить за свои места. Ланс сказал, что есть множество любителей приходить на первые акты, потом они уходят в кофейни, где со знающим видом обсуждают пьесу и называют себя завсегдатаями театров.

Лакеи, которые пришли в театр вместе со своими господами, занимали галерку, где места были бесплатными, и как ни странно, часто именно они становились самыми шумными зрителями, выражая свое удовольствие или, чаще всего, недовольство.

— Хотя они и не платили за свои места, — заметил Ланс, — но считают, что имеют право возмущаться пьесой, а это свидетельствует о том, что чем больше люди получают, тем больше они требуют. Удивляюсь, почему они не просят, чтобы им заплатили за место, на котором они сидят.

Ланс интересовался людьми, но его отношение к ним было ироничным и даже циничным. Он искал в них что-то скрытное за фасадом, и я не сомневалась, что он часто бывал прав в своих суждениях. Когда я жалела какого-нибудь бедного бродягу на улицах, Ланс уверял, что его скорбный вид составляет часть его игры.

— Когда-то я знал человека, — рассказал он мне, — который был крупной фигурой в ночной жизни Лондона. Он мог поспорить на тысячу фунтов и с легкостью выплатить проигрыш. Он жил на широкую ногу в Сент-Джеймсе. Однажды я увидел его так замаскированным, что еле узнал его. Он подстерегал богатых женщин, когда они выходили из своих домов, и рассказывал им такую жалостную историю, что едва ли среди них нашлась одна, которая не вынула кошелек и не дала этому умеющему внушать доверие жулику сколько-нибудь денег. Я сыграл с ним шутку. Сделав вид, что не узнал его, я дал ему пять фунтов при условии, что он вернет мне в три раза больше, когда сможет. «Благослови вас Господь, сэр», — сказал он. Он умел вести разговор, и хотя вечерами он говорил высококультурным языком, для него не составляло труда переключиться на уличный жаргон. «Я с радостью сделаю, великодушный сэр, — сказал он, — Я никогда не забываю тех, кто поддерживает бедного нищего, когда тот в нужде». — Ланс засмеялся, вспоминая. — Через две недели я увидел его в кофейне «Соломенная хижина»в Сент-Джеймсе. «Привет, старый жулик, ты должен мне пятнадцать фунтов», — сказал я. Он был сильно изумлен, но когда я рассказал ему, что узнал его в лохмотьях нищего, он так развеселился, что отдал мне пятнадцать фунтов, но заставил меня поклясться, что я никому не скажу о его маленькой уловке.

— Я уверена, это не типичный случай.

— Вероятно. Но можно ли с уверенностью сказать, сколько светских людей прячутся за этими лохмотьями? Сколько светских женщин рассказывают страдальческие байки прохожим? Встречая их, я всегда вспоминаю своего знакомого. Это хоть чему-то учит.

— Меня это учит тому, что ему, наверно, не очень везло за игральным столом, если он должен был возмещать свои проигрыши таким способом. О да, это учит меня пониманию, что игра — глупый способ терять свои деньги.

— Сдаюсь, — сказал Ланс. — Я не стал бы рассказывать тебе об этом, если бы знал, что мы придем к такому выводу. Кстати, ему чертовски везло за карточным столом. Я думаю, он просил милостыню из озорства.

После этого, должна признаться, я пристально рассматривала нищих и была менее щедра.

У меня появилась портниха, которая обновила весь мой гардероб. Одежда, которую я носила в Эндерби, вряд ли годилась для жизни в Лондоне. Я узнала, что все последние моды пришли из Парижа — факт, приводящий Жанну в восторг. А если какой-то моды придерживались в Версале, это было высшей аттестацией. Портниха приносила большие куклы, присланные от ее компаньона в Париже; эти куклы были одеты по последней моде до мельчайших деталей; плотно прилегающие лифы, рукава до локтя, заканчивающаяся умопомрачительными оборками. Большие воротники и кружевные косынки были очень популярны, как и кринолины; широкая юбка подчеркивала тонкую талию. Появился новый вид платья, называемый «сак»: спереди лиф прилегающий, а спина свободная, что мне очень нравилось. Платья делались из шелка, атласа, парчи, бархата.

— Материал — это самое важное, — говорила моя портниха Элисон с таким серьезным видом, словно обсуждала Утрехтский договор.

Все это было очень захватывающе. А ведь кроме этого существовала косметика. Я должна была приклеивать мушки и пудриться, как всякая модница. Жанна быстро научилась всему этому, как раньше научилась делать прически.

— Я не дам этим модным парикмахерам делать вам прически, миледи, — решительно объявила она.

Мне было приятно отдать себя в умелые руки Жанны и Элисон.

Я сказала Лансу:

— Скоро я буду такая же элегантная, как ты. Через месяц после того, как я получила письмо от Эммы, пришло второе. Она писала:

«Моя дорогая сестра!

Со мной случилась чудесная вещь. Я выхожу замуж. Как раз тогда, когда я думала, что осталась совсем одна и всеми покинута, — это было несколько дней спустя после моего первого письма, — я встретила Ральфа. Он живет рядом с замком Хессенфилд в чудесном старом доме. Не странно ли, что мы раньше с ним не встречались? Он не любил общества, пока мы не встретились. Мы понравились друг другу; потом встретились еще и еще раз, и потом, к моему удивлению, он сказал:» Выходите за меня замуж!»Я, конечно, была крайне удивлена, но потом, но потом сказала» Эй «. Ом немного старше меня… честно говоря, на тридцать лет. Но я этого не замечаю… я так счастлива. Дорогая сестричка, ты должна приехать к нам. Ведь ты когда-нибудь приедешь, да? У меня чудесный дом, и я в нем хозяйка. Я счастлива, что кому-то нужна. В Хессенфилде я чувствовала себя лишней, и даже дорогой дядя Пол никогда не был слишком привязан ко мне. Он был несколько консервативен, и ему, конечно, не нравилась» не правильностью нашего рождения. Но с нашим отцом… как могло быть иначе? Благодарю тебя за твое сердечное приглашение. Оно меня очень обрадовало. Когда-нибудь мы опять увидимся…»

Я написала ответ, как меня радует, что она нашла свое счастье с Ральфом. Я представляла Эмму хозяйкой какого-нибудь громадного дома с мужем много старше ее, который обожает свою жену.

Летние деньки пролетели, а я была слишком молода и неопытна и верила, что они будут продолжаться вечно.

Я не могла желать себе лучшего друга, чем Ланс. Он чувствовал себя в Лондоне, как рыба в воде, значительно лучше, как я поняла, чем в сельской местности. Он любил поболтать в кофейнях, и мы часто ходили туда, одетые попроще, чтобы не выделяться среди присутствующих.» Голова теленка «, » Аполлон «, » Октябрь «… Я везде побывала с Лансом. Мы сидели, слушая всякие разговоры, умные и даже остроумные, и Ланс часто принимал в них участие.

— Кофейни — это самое лучшее, что есть в Лондоне, — объявил он.

После театра мы шли в один из ресторанов, которые появились по всему городу. Мы ужинали у Понтака или у Локета — в двух самых шикарных ресторанах, но иногда шли в менее элегантные — для разнообразия, как говорил Ланс. Например, в» Приветствие» на Ньюгейт-стрит или в «Митру» на Флит-стрит.

Дни и ночи были наполнены новыми впечатлениями, и вообще брак оказался чем-то чудесным. Теперь я могла отвечать на страсть Ланса, что приводило его в восторг. Я уже больше не была смущающейся, нерешительной девушкой; впрочем, обо мне нельзя было сказать, что я стала искушенной в этих делах, просто я становилась полноценной женщиной.

Хотя ночные улицы были опасны и в темноте скрывались воры-карманники или еще кое-кто похуже, я чувствовала себя в безопасности с Лансом. Его карета с дюжим кучером и лакеем всегда поджидала нас.

— Слава Богу, мы избавились от «Золотой молодежи», — сказал Ланс — Скандальный это был клуб…

Они творили разные бесчинства. Никто не чувствовал себя в безопасности. Они могли проткнуть шпагой портшез, а однажды спустили женщин в бочках со Снежной горы Уже несколько лет как их разогнали, но память о них все еще сохраняется, и хотя улицы продолжают оставаться опасными, все же с тех пор стало спокойнее.

Мы часто ходили в гости. У Ланса было много друзей в фешенебельной части Лондона. Я наносила с ним визиты в добропорядочные дома, и мы тоже устраивали у себя приемы. Это не доставляло мне лишних волнений, ибо все приготовления лежали на слугах: моя обязанность заключалась только в том, чтобы быть гордостью Ланса.

Общество приняло меня хорошо. Я была известна как член семьи Эверсли, а Ланс везде был любимцем. Двор мы не посещали, хотя Ланс считал, что когда-нибудь это придется сделать.

— При дворе сейчас невероятно скучно, — сказал он. — Эти германские обычаи здесь не годятся. Король скучный, нудный, королевы нет… только эти алчные любовницы, которые сколачивают себе состояния, дорого продавая свои милости. Короля критикуют за то, что он отстранил свою бедную жену Софию Доротею (говорят, она на положении узницы), и все только потому, что он подозревал ее в связи с графом Кениг-смарком. Если это и так, то она просто последовала примеру своего мужа.

Лондонская жизнь поглотила меня, и я была немного разочарована, когда Ланс сказал, что нам надо ненадолго съездить в его имение.

Клаверинг-холл был родовым гнездом в течение двухсот лет, и я оказалась в доме, который напоминал мне Эверсли и Эндерби. После простора и комфорта современного дома на Альбемарл-стрит загородный дом немного давил на меня. Как и все подобные дома, он нес на себе ауру прошлого, будто те, кто жил в нем раньше, наделили это место своими радостями и печалями — большей частью печалями.

Правда, ни один дом, в котором жил Ланс, не мог быть мрачным. Занавеси, ковры и другие подобные вещи были исполнены изящества, но массивные буфеты, широкие кровати и большие трапезные столы напоминали об ушедших веках.

Зал, конечно, был центром дома; две красивые лестницы с перилами вели в восточное и западное части дома; деревянные детали были превосходны, двери покрыты замысловатой резьбой; великолепные камины тоже украшались резьбой, воспроизводящей сцены из Библии. На стенах висели гобелены, выполненные в красиво сочетающихся тонах. Это был добрый, милый дом, и Ланс гордился им.

У него было большое имение, требующее много внимания. Несколько человек выполняли необходимую работу под присмотром очень добросовестного управляющего. Это устраивало Ланса, который, как я поняла, не мог отдавать много времени одному делу. Несколько дней он с энтузиазмом занимался хозяйственными делами, но потом это ему надоедало.

Дом часто заполнялся людьми, жившими по соседству; они приходили пообедать и, как я обнаружила, поиграть в азартные игры.

Однажды я очень встревожилась: после обеда дамы покинули стол, чтобы поболтать без мужчин, когда же я вновь вышла в зал, то увидела, что мужчины рассаживаются за карты.

В глазах Ланса я увидела азарт и поняла, что, когда Лансом овладевает игровая лихорадка, он становится другим человеком. Прежде я всегда чувствовала его ласковое внимание к себе на таких вечерах. Он постоянно был рядом, в чем я особенно нуждалась, когда он первый раз представлял меня своим друзьям. Он давал мне подробное и всегда занимательное описание людей, которых мы встречали, рассказывая мне, что им нравится, что не нравится, предупреждая меня об их недостатках, облегчая мне путь к успеху в обществе. Я всегда чувствовала эту особую заботу и была благодарна ему за нее. А теперь он попросту забыл про меня. И этот блеск в его глазах мне суждено теперь видеть многие годы.

Игра началась. Те, кто не принимал в ней участия, вынуждены были занимать себя сами. Несколько женщин присоединились к играющим, и я заметила, что они играют так же азартно, как и мужчины.

Когда те, кто не хотел сидеть за картами, уехали, я пошла в спальню. Ланс продолжал играть. Я лежала в постели, ожидая, когда он придет. Он пришел уже в четвертом часу, подошел к кровати и посмотрел на меня.

— Не спишь? — спросил он. — Ты должна была уже крепко спать.

— Ты тоже, — сказала я.

Он наклонился и поцеловал меня.

— Сегодня была хорошая игра. Я выиграл двести фунтов.

— Ты ведь мог их проиграть, — ужаснулась я.

— Что за мрачная точка зрения! Я выиграл двести фунтов, а ты говоришь о проигрыше. Ладно. Я куплю тебе новое платье, когда мы вернемся в Лондон.

— У меня достаточно новых платьев.

— Ну что ты, платье для женщины никогда не лишнее. Ты сердишься, дорогая. Это потому, что я надолго оставил тебя одну?

— Я хочу, чтобы ты не так сильно увлекался картами.

— С твоей стороны очень мило так заботиться обо мне, — беспечно сказал Ланс.

— Придет день… — начала я.

— Довлеет дневи злоба его, — процитировал он. — Хороший девиз. Это один из моих девизов. Ты должна сделать его своим, Кларисса. Ну вот, я пришел и через миг буду с тобой.

Пока Ланс не вернулся, я лежала в тревоге. Он тихонько скользнул под одеяло и обнял меня.

— Позволь мне поцелуями разгладить эти насупленные брови. Помни, я тот, кого ты любишь… у меня полно недостатков… но ты все равно меня любишь.

Он был так пылок в любви, и я совсем забыла, что была оставлена одна. В глубине души я знала, что произошло что-то, с чем я должна смириться, но в тот момент я предпочла обо всем забыть.

ДУТОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

Наступило Рождество. Ланс и я поехали в Эндерби. Жанна, конечно, поехала с нами. Было так чудесно опять вернуться в лоно семьи.

Дамарис обрадовалась нашему приезду, и я была тронута той серьезностью, с которой она изучала меня, чтобы убедиться, что я счастлива в замужестве. Джереми стоял рядом с ней, встречая нас, и хотя он был более сдержан, я знала, что радость его искренна. Сабрина с разбегу налетела на меня и обняла мои колени.

— Ты приехала домой, — кричала она. — Кларисса приехала домой! Ты теперь останешься? Я хочу показать тебе моего нового пони. Его зовут Цыган, потому что дедушка Ли купил его у цыган. Он может много миль пробежать галопом и никогда не устанет, как другие пони. Пойдем, посмотрим его!

— Не сейчас, дорогая. Еще будет время, — сказала Дамарис.

— Нет, сейчас… ну, пожалуйста!

— Дай мне сначала помыться и переодеться, Сабрина, — сказала я.

Это была все так же Сабрина, чьи собственные дела оказывались настолько неотложными, что ей было трудно представить, как может существовать еще что-то столь же важное.

Она прибежала в нашу комнату. Это была комната, в которой мы провели нашу первую ночь; комната, будившая в Дамарис такие воспоминания. Прочитав ее записи, я все поняла. Дорогая Дамарис! Теперь я была близка с ней как никогда зная, сколько она страдала и как наконец-то пришла к своему счастью с помощью Джереми и меня. Это по-особому связало нас. Я никогда не забуду, что мы значили друг для друга, и хотя сейчас я уже не нуждалась в ее заботе и вела свою собственную жизнь, связь между нами была все еще сильна.

— Можно я останусь здесь с тобой, Кларисса? — спросила Сабрина. — Эта комната лучше, чем моя.

Она прислонилась щекой к пологу и умоляюще посмотрела на меня. Ланс сказал:

— Ты не можешь теперь спать с Клариссой, ведь я здесь.

— А почему не могу?

— Потому что это мое место.

— Ты можешь спать на моей кровати.

— Ты очень добра, но, знаешь, я предпочитаю эту кровать.

Она бочком подошла к нему.

— Моя кровать хорошая. Нэнни Керлью придет и укроет тебя одеялом — — Вынужден отказаться от этого удовольствия, — сказал Ланс.

Сабрина нахмурилась, но без всякой враждебности. Он нравился ей; единственное, что она имела против него, это то, что он забрал меня отсюда.

Ланс взял ее на руки, причем она немного посопротивлялась для виду. Он выставил малышку за двери и закрыл за ней. Я услышала, как Сабрина засмеялась и побежала по коридору.

— Вот кто будет жить так, как захочет, — сказал он. — Она своего добьется, вот увидишь.

— Это славное существо.

— Мне кажется, все ее немного балуют, за исключением достойной Нэнни Керлью.

Он прижал меня к себе; я знала, что он вспомнил о первой ночи, которую мы провели в этой комнате.

Это было счастливое Рождество. Надо было навестить родственников, и все праздники по традиции проходили в основном в Эверсли-корте. Были украшения из остролиста и плюща; церемония внесения рождественского полена; рождественские гимны; всенощная в канун Рождества; поцелуи под белою омелой; сладкие пироги в форме гробов, которые изображали вифлеемские ясли. Сабрина любила раздавать «рождественские коробочки» на другой день после Рождества, когда всякий, кто оказал услугу семье, получал «коробочку», то есть денежный подарок. Прадедушка Карлтон ворчал о том, что он и так оказал торговцам услугу, купив их товар, и ему непонятно, почему он должен награждать своих слуг. Это они должны дать ему «рождественскую коробку».

— Чепуха, — сказала прабабушка Арабелла. — Ты же знаешь, что никогда не отменишь «рождественских коробок».

— Бедный прадедушка, — вставила Сабрина. — Никто не дает ему «рождественской коробочки».

И тут она подошла и сунула ему в руки блестящий новый пенни, и старик, по сути очень сентиментальный, сказал, что это лучший рождественский подарок, который он когда-либо получал, и что он будет носить его с собой до конца своих дней и его положат ему в гроб.

Это очень заинтриговало Сабрину и испортило ее щедрый жест, ибо было ясно, что она теперь станет жить в предвкушении этого зрелища.

— Не ворчи, Карлтон, — сказала Арабелла. — Если тебе позволить, ты у всех отобьешь охоту веселиться.

Казалось, ничто не изменилось в Эверсли. Одно Рождество было похоже на другое. Но, конечно, каждый раз были какие-то изменения. Сабрине теперь было пять лет, а прадедушка Карлтон сильнее задыхался, когда гулял в саду; у Арабеллы появилось больше седины; седина стала появляться и у Присциллы. Я уже несколько месяцев была замужней женщиной. Да, время не стояло на месте.

Когда мы вернулись в Лондон, Ланс вдруг заразился энтузиазмом, охватившим весь город. Однажды он пришел домой, лихорадочно возбужденный.

Помню, был уже вечер, холодный январский вечер. Дул северный ветер, пошел снег. В гостиной горел камин, и я сидела возле него, когда Ланс ворвался в комнату.

Он сбросил с себя тяжелое пальто и подошел к огню, поднял меня и крепко прижал к себе, смеясь.

— Мы будем богаты… богаче, чем ты мечтала, — сказал он. — Боже, это величайший шанс из всех, достававшихся кому-либо.

Меня охватила легкая дрожь. Я всегда очень беспокоилась, когда Ланс играл; он это знал и старался, чтобы мне было поменьше известно о его деятельности. Иногда он сообщал мне о каком-нибудь фантастическом выигрыше, но всякий раз при этом я думала, какие же огромные проигрыши ему предшествовали.

— Поставь меня, Ланс, — сказала я, — и если это еще одна игра…

— Это величайшая из всех игр.

— О нет, Ланс!

Он поставил меня на пол, и я отодвинулась от него, глядя ему прямо в глаза.

— О да, Кларисса, — сказал он, смеясь и сверкая глазами от предвкушения. — Подожди, сначала послушай, а потом осуждай, — продолжал он. — Нет, это не лошади и не карты… Можно сказать, это правительственное предприятие.

— Я всегда подозрительно отношусь к попыткам накопить денег игрой.

— Это совсем другое. Вот послушай. Я тщательно все обдумал и точно знаю, что и как. Когда я тебе объясню, ты увидишь, что это совсем безопасно. Большая торговая компания под названием «Компания южных морей» внесла в палату общин предложение скупить невыкупаемые ренты, которые были пожалованы в годы правления Вильгельма, Марии и Анны, и объединить все общественные фонды в один фонд, который станет единственным общественным кредитором. Понимаешь?

— Нет, — сказала я.

— Все равно. Потом поймешь. Английский банк вступил в эту сделку, и они уже начали борьбу между собой. А теперь принято предложение со стороны «Компании южных морей» дать сумму в семь с половиной миллионов, чтобы скупить ренты. Правительственные рантье бросились обменивать деньги на акции «Компании». Уже две трети их обменяли. Очевидно, будут огромные дивиденды. Это способ разбогатеть в кратчайшее время. Мы должны быстрее вступить в это дело, Кларисса.

— Разве сотни людей не говорят то же самое?

— Конечно. Это же очевидно. Будет масса желающих быстро разбогатеть. Мы должны спешить. Акции в пятьдесят фунтов уже стоят сотню.

— Мне это кажется непостижимым. Как они могут так дорого стоить?

— В связи с видами на будущее, моя дорогая. Говорят, дивиденды будут пятьдесят процентов. Все дело в том, чтобы купить дешевле, а продать дороже.

— Наверняка каждому придет в голову эта идея.

— Но главное — угадать нужный момент, когда купить и когда продать.

— А разве можно быть уверенным в этом? Ланс обнял меня и крепко стиснул.

— Дорогая моя, осторожная Кларисса, ты можешь довериться твоему старому Ланселоту.

Я помолчала, как всегда, встревоженная его игровыми подвигами.

— Ну, а если не получится так, как ты надеешься?

— Любимая, неужели ты думаешь, что я не угадаю правильного момента, чтобы продать?

— Я бы не стала связываться с подобными авантюрами.

— Что? И продолжать жить так всю жизнь!

— Это очень спокойный образ жизни.

— И видеть, как все вокруг нас делают состояния!

— Если кто-то их делает, можешь быть уверен, что кто-то их теряет.

— Предоставь это решать мне, любимая.

— Ланс… много ли денег ты собираешься вложить в эту «Компанию южных морей»?

— Если немного, то вообще не имеет смысла этим заниматься. К тому же, Кларисса, я думал, что ты захочешь принять долевое участие.

— Я?

— А почему бы и нет? Ты состоятельная женщина.

— Я не игрок. Мне нравится существующее положение дел. Кроме того, я не могу трогать мое наследство, которым управляет Ли.

— Может быть. Но есть еще деньги, которые оставил тебе твой отец.

— О нет. Я не хотела бы их трогать. Он пожал плечами и засмеялся, но больше не стал об этом говорить. Вскоре он опять куда-то ушел, и весь остаток дня я его не видела. В тот вечер мы ужинали одни, и он казался рассеянным.

— Наверно, ты все еще мечтаешь о состоянии, которое намерен нажить на этом деле.

— Оно ошеломит тебя, Кларисса.

— Надеюсь, ты не слишком много вложил.

— Достаточно, чтобы сделаться богатым, очень богатым.

Я пожала плечами.

— У нас всего достаточно. Мы можем иметь то, что захотим, конечно, в разумных пределах. Я не понимаю, зачем нам так страстно желать больше.

— Подожди, Кларисса, тебя тоже охватит трепет, когда ты увидишь, какое состояние у нас будет.

Когда мы легли спать, я почувствовала его беспокойство. Он не мог уснуть; я тоже.

Вдруг он схватил меня за руку — Ты не спишь, Кларисса?

— Нет. Я знаю, что и ты не спишь О, Ланс, не нравится мне все это. У меня плохое предчувствие…

— Ты думаешь, это игра. Нет. Это нечто вполне определенное — Не вижу в этом смысла. Почему то, что куплено сегодня, будет завтра стоить намного дороже? Ведь оно не поменяло своей ценности?

— Ценность изменилась, потому что очень много людей хотят иметь это.

— Хотят, потому что верят, что это вмиг сделает их богаче.

— И сделает.

— Но не могут же все стать такими богатыми?

— О, акции со временем установятся. Вот почему разумно покупать их сейчас. Дивиденды, которые принесут наши деньги, — вот что делает замечательным это предприятие. Пятьдесят процентов! Только вообрази!

— Я не верю и не понимаю этого.

— Ах ты, неверующая!

Он прижал меня к себе и стал ласкать. Он говорил, как сильно меня любит, как я изменила всю его жизнь; как он восхищался мной с самого нашего путешествия в Йорк; как он ревновал к бедному Дикону и как счастлив, потому что собирается провести со мной всю оставшуюся жизнь.

Лансу всегда удавалось вызвать во мне ответное чувство. Он был нежен, внимателен и страстен в одно и то же время. Я сказала ему, что счастлива и хочу радовать его до конца моих дней.

Как всегда в такие моменты, я шепотом попросила прощения у Дикона. Моя встреча с ним все еще сохранялась в моей памяти как что-то прекрасное, но со временем она стала больше походить на сон и приобретать оттенок нереальности.

Наконец Ланс прошептал мне:

— Кларисса, дорогая, я не могу оставить тебя в стороне. Ты должна принять участие. Я хотел, чтобы ты разделила…

Сердце мое забилось быстрее:

— Ты о чем?

— Я купил для тебя акции. Ты должна принять участие. Все, кто может, должны участвовать.

— Что ты говоришь?

— Я устроил так, чтобы пять тысяч фунтов из твоего наследства от Хессенфилда вложить в «Компанию».

— Что ты устроил?

Я отпрянула от него, но он притянул меня к себе и стал целовать лицо, шею.

— Я говорил об этом с Грендаллом, — сказал он. Грендалл был адвокат, который вел мои дела по наследству Хессенфилда. — Он хотел получить твое согласие, но так как я твой муж, он довольствовался моим. Я должен был это сделать для тебя, Кларисса.

— Пять тысяч фунтов, — пробормотала я. — О, Ланс… как ты мог!

— Разве я могу стоять в стороне и смотреть, как все делают себе состояние, а моя маленькая Кларисса не участвует в этом?

Несколько мгновений я не могла выговорить ни слова. Это составляло половину суммы, которую мне оставил отец. Мной овладел бешеный гнев — во-первых, потому, что я ненавидела эту игру, которая возбуждала его больше, чем я, и он мог забыть про меня, когда им овладевал азарт; во-вторых, потому, что он посмел действовать, не посоветовавшись со мной.

Ланс попытался успокоить меня, прижимая к себе мое дрожащее тело. Я оттолкнула его и села на кровати.

— Как ты посмел! — закричала я. — Ты не способен противиться этому зуду. Если хочешь и дальше рисковать деньгами, ограничивайся, пожалуйста, тем, что имеешь сам.

— Кларисса, дорогая, ты действительно сердишься на меня? Подожди и увидишь, что это принесет тебе.

— Я не намерена расстрачивать свое состояние, а ты не имеешь права обращаться со мной и с моим имуществом как со своей собственностью.

— Я люблю тебя. Я только хотел сделать для тебя как лучше.

Я спрыгнула с кровати. Мне хотелось убежать от него, чтобы он не начал успокаивать меня и ласкать до тех пор, пока не добьется, что я прощу его и забуду обо всем. Было важно, чтобы он понял, что я чувствую и насколько возмущена его поступком.

Ланс лежал, опершись на локоть и глядел на меня со снисходительным видом, таким знакомым мне. Он отказывался допустить, что я серьезно осуждаю его, и пытался отбросить все это как не стоящее внимание. Но для меня это было очень важно.

— Не думай, что несколькими нежными словами тебе удастся успокоить меня.

— Ляг в кровать, и поговорим разумно. Ты простудишься, стоя там.

— Не лягу. Мне нужно подумать, что мне делать. Я хочу побыть одна.

Я направилась в туалетную комнату, в которой стояла кушетка.

— Не собираешься же ты спать там?

— Я сказала тебе, что хочу побыть одной.

— На этой кушетке очень холодно и жутко неудобно.

Я не обратила на него внимания и пошла в туалетную комнату. Я вся дрожала, но не от холода.

В ту же минуту Ланс оказался рядом и обнял меня.

— Если ты настаиваешь на том, чтобы спать отдельно, есть только один выход… вернее, два. Или я должен предложить тебе кровать, а сам лечь на кушетку, или я должен воспользоваться правами мужа и снести тебя на кровать. Что ты выбираешь, Кларисса? Пожалуйста, выбери второй вариант, ведь мне будет очень неудобно на этой кушетке.

Он засмеялся, и, несмотря ни на что, я вдруг тоже засмеялась. Это было на него похоже — внести смешную ноту в серьезную ситуацию.

Ланс подхватил меня на руки и отнес на кровать. Я сразу же вспомнила нашу первую ночь, когда он так же нес меня на кровать. Тогда я дрожала от предвкушения, сейчас — от гнева.

Мы лежали рядом. Он обвил меня рукой. Я знала, что он пытается вызвать во мне желание; акт любви должен был помирить нас. Ланс думал, что так будет всегда. Так бывало, когда он возвращался домой после ночной игры. Но на этот раз я не собиралась быстро сдаваться.

— Не пытайся меня уговорить, Ланс.

— Хорошо. Обещаю не уговаривать. Скажи мне только, что больше не сердишься на меня.

— Но я сердита, очень сердита. Я хочу подумать. Я отодвинулась от него на край кровати и твердо сказала:

— Спокойной ночи. Он вздохнул.

— Спокойной ночи, дорогая. Завтра все будет казаться другим.

Я не ответила. Он с уважением относился к моему желанию быть одной, и так мы лежали каждый на своем краю кровати.

Я пыталась найти какое-то решение. Меня приводило в ярость то, что он посмел тронуть мои деньги; ему не удалось бы проделывать такие трюки с деньгами, которые оставила мне мать, потому что сначала ему пришлось бы говорить с Ли, а я была уверена, что Ли никогда не допустил бы этого.

Мне было известно, что многие мужья непрочь завладеть состоянием своих жен. Ланс всегда вел себя так, словно мои деньги не представляли для него никакого значения. Он никогда не проявлял к ним интереса — так, по крайней мере, мне казалось. И все же он посмел пойти к Грендаллу и использовал мои деньги, чтобы купить акции этой компании на мое имя.

Притворясь спящей, я думала, что мне теперь делать. Впервые я так рассердилась на Ланса. Правда, меня всегда обижало, когда он исчезал на долгие часы, покидая меня, как говорило мое уязвленное самолюбие, ради игры; но я всегда забывала обиду, когда он возвращался и успокаивал меня. Ланс хорошо умел это делать. Но на этот раз все было по-другому.

Я уже стала думать, а не женился ли он на мне из-за моих денег? Возможно, он любил Эльвиру Верной; но он не собирался жениться на ней. Почему? Наверно, у нее не было состояния. Впрочем, было несправедливо так думать, ведь Ланс объяснил мне про Эльвиру, да и я теперь уже не была той простушкой, которая увидела их утреннюю сцену. Я знала, что у мужчин до женитьбы бывают любовницы, и до сих пор у меня не было причин сомневаться в верности Ланса…

Наконец я уснула и проспала так долго, что, проснувшись, его уже рядом не было.

Я приняла решение. Мне надо было показать ему, что я личность и не намерена позволять кому бы то ни было совать нос в мои дела — даже самому очаровательному из мужей.

Я взяла портшез до конторы Грендалла в Корнхилле; меня немедленно проводили в его кабинет. Он тепло приветствовал меня, и я рассказала ему о цели моего визита.

Мой муж не правильно предположил, что я собираюсь вложить деньги в «Компанию южных морей». Это не так, и я хочу ликвидировать его распоряжение.

Мистер Грендалл растерялся.

— Но, леди Клаверинг, акции уже куплены. В таких случаях всегда необходимо действовать очень быстро. Их купили два дня назад.

Два дня назад! Значит, Ланс не сразу сказал мне. Я почувствовала, как гнев подымается во мне с новой силой.

— Тогда я хочу, чтобы их немедленно продали. Вы удивлены? Разве это невозможно?

— Что вы! Люди требуют эти акции. Но, леди Клаверинг, выгода очень большая.

— Я слышала, и к тому же ожидаются громадные дивиденды. Мне это неинтересно. Я хочу, чтобы акции были проданы немедленно.

— По любой биржевой цене?

— По любой биржевой цене, — повторила я.

— Ваше приказание будет исполнено. Я дам вам знать, какую цену мы получили, как только операции будут закончены.

— Благодарю вас, мистер Грендалл. Я буду рада, если в будущем вы станете придерживаться моих распоряжений относительно подобных операций. Этого желаем сэр Ланс и я.

— Понимаю, леди Клаверинг.

Меня проводили к портшезу.

Когда я вернулась, Ланс был дома и ждал меня.

— Кларисса, я беспокоился о тебе. Где ты была?

— Я ездила к мистеру Грендаллу.

— А-а, — улыбнулся Ланс.

— Я сказала ему, чтобы акции, купленные на мои деньги, были проданы.

— Проданы! Но биржевой курс повышается!

— Я распорядилась, чтобы он их продал и чтобы в будущем подобные операции проходили через меня, и только через меня. Думаю, любой другой мужчина впал бы в ярость. Но не Ланс. Он посмотрел на меня с удивлением и рассмеялся. Без сомнения, в его глазах сквозило восхищение.

— Кларисса, моя великолепная Кларисса, значит, я прощен?

Я не могла больше сопротивляться и сказала, что прощаю его.

— С моей стороны это было самонадеянно. Я поступил не правильно, даже глупо. Но, поверь мне, я думал только об удовольствии поставить тебя перед фактом, что ты стала еще богаче.

— Я вполне удовлетворена тем, что имею.

— Феноменальное явление! Довольная женщина!

— О, Ланс, — взмолилась я, — откажись от всего этого риска. Зачем это? У нас достаточно всего. Зачем рисковать в надежде получить больше?

— Дело не в деньгах, — серьезно ответил он. — От этого получаешь удовольствие… приятное волнение. Ты никогда не поймешь. Однако, моя милая Кларисса, ты преподнесла мне урок. Я обещаю, что больше не натворю таких глупостей. Но сейчас мои грехи отпущены, так?

— Конечно, ведь я знаю, что ты пытался сделать то, что считал лучшим для меня.

И мы помирились.

На следующий день от мистера Грендалла пришло известие о том, что он продал мои акции. Они были куплены по сто фунтов за штуку, а проданы по тысяче. Таким образом, мои пять тысяч стали пятьюдесятью тысячами.

Я быстро стала очень богатой женщиной.

Никогда не забуду последующих месяцев. Весь Лондон лихорадило, когда цены на акции «Компании» поднимались. Ланс ни разу не сказал мне: «Я говорил тебе!», но как-то не утерпел и заметил, что я была бы гораздо богаче, если бы не продала свои акции.

Сам он вложил все деньги, которые смог собрать, в эту «Компанию»; несколько раз он собирался продать свои акции, но не мог решиться, потому что чувствовал, что на следующий день цены опять повысятся.

Все говорили о чуде «Компании южных морей». Сэр Роберт Уолпол с самого начала считал этот план обреченный и призывал людей не увлекаться избыточными вложениями. Оказалось однако, что он сам купил несколько акций, но, как и я, продал с большой выгодой.

Принц Уэлльский также вложил деньги и затем выгодно продал акции. Вся страна была охвачена эйфорией, и все, кто смог наскрести несколько фунтов, требовали акций.

— Подумай, сколько тебе нужно было бы сейчас заплатить за те акции, которые ты купила по сотне за : штуку, — напомнил мне Ланс.

— Мне не нужно думать, потому что я не собираюсь больше покупать.

— Ты отказываешься от состояния.

— Наоборот, я сделала состояние.

— Но, моя дорогая Кларисса, подумай, насколько богаче ты могла бы быть, если бы не продала акции.

— На бумаге, — уточнила я, — Нет, я очень хорошо сделала.

— Благодаря, как ты считаешь, моему дурному поступку.

Я согласилась.

— Но, — решительно сказала я, — мои деньги останутся на своем месте.

— Это окончательно? — умоляюще спросил Ланс. У него самого не осталось ничего, на что он мог бы играть, поэтому у него чесались руки завладеть моими деньгами.

— Окончательно, — многозначительно ответила я.

Он водил меня в кофейни, где только и говорили о чуде «Компании»; там обсуждались планы, как потратить вновь приобретенное богатство. Даже продавцы имбирных пряников и водяного кресса говорили о тех чудесных временах, когда все будут богаты.

Все лето эта лихорадка не спадала, но я наотрез отказывалась быть втянутой в нее.

Потом мечты о процветании стали уходить так же внезапно, как и пришли.

Я помню, стоял жаркий август. Мы должны были жить за городом, но Ланс не мог оторваться от лондонских треволнений. Каждый день он изучал цены и подсчитывал, насколько богаче сделали его акции «Компании».

Однажды он вошел в гостиную, где я сидела с книгой, и лицо у него было очень напряженное.

Я взглянула на него и спросила, что случилось. Ланс бросился в кресло и сообщил:

— Акции понизились до восьмисот пятидесяти фунтов.

— До восьмисот пятидесяти! — повторила я. Я мало интересовалась биржей и нарочно отказывалась слушать об этом, но я помнила, что продала свои акции за тысячу.

— Не могу понять, в чем дело, — продолжал Ланс. — Все это произошло за один день. Это из-за подложных компаний, возникающих с целью запятнать репутацию нашей Компании. Было доказано, что это фальшивые компании, и люди паникуют. Это пройдет.

Но это не прошло. На следующий день цены снизились до восьмисот двадцати, а еще через два дня — до семисот.

Улицы Лондона изменились. В кофейнях лица у всех стали угрюмыми; уличные торговцы выглядели встревоженными и разговаривали приглушенными голосами.

— Это пройдет, — говорил Ланс. — Это кратковременная паника. Потом акции подскочут еще выше. Люди начинают продавать. Когда акции поднимутся, придется платить дороже, чтобы вернуть их.

К середине сентября акции оставались на отметке сто пятьдесят. Удивительно: то, что я продала за тысячу, не принесло бы сейчас даже ста пятидесяти. Я содрогалась при мысли о том, как быстро можно нажить состояние и потерять его.

Даже Ланс теперь нервничал. В последний день сентября акции упали ниже сотни. Я очень хорошо помню тот день, потому что никогда прежде не видела Ланса таким удрученным.

Когда он вошел, я в испуге подбежала к нему.

— Ланс, что случилось? — воскликнула я. Он ответил:

— Фрэнк Уэллинг покончил с собой. Я знала Фрэнка Уэллинга. Он был одним из первых друзей Ланса, с которым я познакомилась после свадьбы, — состоятельный человек, владевший загородными имениями и великолепным городским домом на Сент-Джеймс-стрит. Я знала, что он тоже любил играть и часто с Лансом ходил в клуб.

— Он застрелился, — сказал Ланс. — Он потерял все.

— Как ужасно для его семьи!

— Боюсь, будут и другие жертвы.

Меня охватила ярость. Почему они не могли остановиться? Ведь известно же, какой это риск. Как можно быть такими безрассудными?

Я подумала о жене Фрэнка Уэллинга и о его трех детях. Какая трагедия вторглась в их спокойную жизнь — и все из-за непреодолимого желания быстро разбогатеть, поставив все на карту.

Случай с Фрэнком Уэллингом был один из многих. Возбужденные завсегдатаи кофеен обсуждали случившееся с нами трагедию. Все толковали о том, что теперь называлось «дутым предприятием южных морей».

Очень немногие выгадали от этого предприятия — только те, кто предвидел катастрофу, как Роберт Уолпол и принц Уэльский, и те, кто не хотел рисковать, в том числе и я.

Я волновалась за Ланса, зная, что он много потерял. К счастью, имение за городом было нетронуто. Я боялась, что он мог заложить его. Думаю, он считал это возможным вариантом, когда понял, как обстоят дела. У него оставался еще городской дом, но все остальное было превращено в осколки.

Несколько дней Ланс действительно был подавлен, но потом настроение у него поднялось. Я думаю, он убедил себя, что скоро вернет потерянное. Через несколько дней он уже говорил, что все это было частью игры. На этот раз он потерял, но в следующий раз — выиграет.

— Довольно крупная игра, и очень много потеряно, — напомнила я ему. Он согласился.

— Ты, дорогая Кларисса, была умницей.

— Если быть умницей означает понимать, что глупо рисковать тем, что имеешь, в надежде получить больше, тогда я действительно умная.

— Какая строгая! — сказал он, целуя меня в кончик носа.

— О, Ланс, — ответила я, — как бы я хотела, чтобы ты перестал играть. Я хотела бы…

— Ты хочешь, чтобы я стал другим.

— Только в этом отношении.

Ланс с грустью посмотрел на меня и сказал:

— Бесполезно пытаться переделать людей, Кларисса. Я давно это понял. Так что принимай меня таким, какой я есть… и, пожалуйста, милая моя Кларисса, пусть мои безрассудные поступки не очень влияют на наши отношения.

— Ну и у меня ведь тоже есть слабости.

— Восхитительные, — сказал Ланс, потом притянул меня к себе и прошептал:

— Но кто-то из нас очень удачно вышел из этой печальной истории — моя умница Кларисса.

ТРАГЕДИЯ НА ЛЬДУ

Весь год был омрачен печальными историями и волной самоубийств, прокатившихся по стране после того, как лопнула «Компания южных морей» Настроение у всех в городе было подавленным Появились полные цинизма карикатуры. Я помню, на одной из них глупость в виде возницы управляла судьбой-экипажем, который тащили лисы с лицами агентов «Компании», а в небе ухмылялся и пускал мыльные пузыри дьявол.

Никто теперь не говорил о том, как быстро разбогатеть, ведь это было одновременно и самым быстрым способом лишиться всего.

Когда Ланс подсчитал свои потери, они его ошеломили. Он решил, что для того, чтобы продолжать прежний образ жизни, нужно продать его земли за городом. Я бы могла предложить ему помощь, но не хотела этого делать. Думаю, что я поступала так из воспитательных соображений, потому что была полна решимости проучить его. Он должен был понять, насколько глупа эта нескончаемая игра.

Мы уехали за город. Было истинным облегчением покинуть Лондон, но даже в селе ходили мрачные слухи о людях, которые оказались перед лицом полного краха. Никуда невозможно было уйти от разрушительного воздействия «Дутого предприятия южных морей».

Мне кажется, Ланс немного раскаивался. Такое случалось иногда с тех пор, как он стал бывать в игровых заведениях Лондона. Когда мы уехали за город, пришел конец вечеринкам, на которых все стремились как можно скорее сесть за карты. У людей просто не было настроения — а у многих не было и средств.

Ланс лишился состояния, но при этом не потерял бодрости духа. Очень скоро он стал расценивать случившееся как везение игрока.

— Все могло бы быть по-другому, — говорил он — Предположим, я продал бы все как раз перед началом падения акций. Подумай, что бы я сейчас имел!

— Но ведь ты этого не сделал, — раздраженно заметила я.

— Нет, но запросто мог это сделать Я поняла, что он не вынес ни малейшего урока из случившегося.

В конце октября пришло письмо от Эммы. Это был поистине крик о помощи.

«Дорогая сестра!

Пишу тебе в надежде на то, что, учитывая наше родство, ты протянешь мне руку помощи. Я в отчаянной ситуации. Мой муж умер. Он перенес удар после краха» Компании «. Мы делали большие вклады, и ты, можешь догадаться, каков результат. Мы потеряли почти все. Я вынуждена буду устроить распродажу и существовать на то, что останется. Кто бы мог поверить, что произойдет нечто столь ужасное! Никому это и в голову не приходило. Все были потрясены. Знаю, что не одна я оказалась в таком положении, но мне нужно решить, что делать. Может быть, вернусь во Францию. Вероятно, так мне и следует поступить. Но я испытываю сомнения… особенно относительно… В общем, нет смысла скрывать факты и далее. Я беременна, Кларисса. Мы так хотели иметь ребенка. Бедный Ральф! Он думал о том, как это будет замечательно… и вот он мертв. У него начался сердечный приступ, когда он узнал, что у нас почти ничего не осталось. Я в отчаянии, потому что меня уговорили рискнуть и вложить все, что осталось от моего отца, в эту злосчастную» Компанию южных морей «.

Не знаю, что мне делать. Можно найти работу, хотя не знаю, насколько это реально с ребенком, за которым нужен уход. Но, дорогая сестра, пока я не поправила свои дела, не будешь ли ты так любезна — и ты ведь однажды мне уже предлагала — позволить мне приехать к тебе? Обещаю, что буду помогать тебе по дому. Постараюсь не мешать тебе. Пойми, что я не просила бы тебя, если бы не оказалась в столь ужасном положении.

Если ты согласна, я приеду к тебе, скажем, через три месяца. Этого времени мне хватит, чтобы устроить здесь дела и спасти то, что в моих силах. Если ты ответишь согласием, я буду счастлива, насколько это возможно в моем нынешнем положении.

Думаю, что буду готова к поездке в январе, и до рождения ребенка останется еще три месяца, так что мне можно будет путешествовать. С нетерпением жду твоего ответа, но начну готовиться уже сейчас, потому что хорошо знаю тебя и уверена, что ты не откажешь мне в моей просьбе.

Твоя любящая сестра Эмма».

Я показала письмо Лансу, и он сразу же ответил:

— Бедная девушка! Она, должно быть, волнуется. Напиши ей сразу же и пригласи к нам. Она составит тебе компанию.

Я тут же отправила ответ и стала думать о том, какие изменения внесет в наше хозяйство появление Эммы.

Рождество мы снова встречали в Эндерби. Дамарис сказала мне, что, как ей кажется, прабабушка и прадедушка слишком стары, чтобы председательствовать за праздничным столом, что и она и Присцилла считают Эндерби хорошим местом для праздников.

Мы делали все, что полагается во время праздника, и дни пролетели быстро. В Лондон мы вернулись шестого января. Эмма, как и предполагалось, приехала в конце месяца.

Она взяла экипаж от Йорка до Лондона; там мы встретили ее в придорожной гостинице и отвезли на Альбемарл-стрит. Мы планировали остаться в Лондоне до рождения ребенка.

Меня очень волновало, что моя сестра будет жить с нами. Оглядываясь назад, я поняла, как мало знаю ее, ведь то, что открылось мне в Хессенфилде, померкло по сравнению с тем важным событием, которым стала для меня встреча с Диконом.

Мы ожидали в гостинице, когда подъехала карета — громыхающий экипаж, обитый кожей, усеянной гвоздями, с кожаными занавесками на окнах, круглой крышей и с сиденьем над багажным отделением.

Сначала вышел проводник, спотыкаясь о мушкетон, который он носил для защиты от разбойников с большой дороги, и о рог, в который он дул, проезжая по городу или деревне. За ним последовал форейтор, ехавший на самой первой из трех лошадей. Его зеленая одежда была отделана золотом, на голове была надета треуголка.

Наконец начали появляться пассажиры, и среди них — Эмма. Она отличалась от всех остальных и даже после длительного путешествия без удобств по грубым и грязным дорогам не потеряла присущей ей элегантности. На ней была темно-синяя шерстяная накидка поверх одежды из того же материала и шляпка, надетая по последней моде набок, тоже синего цвета, с красными крапинками. Одета она была просто, но с большим вкусом. Я так и не смогла понять, что выделяло Эмму среди других: особый покрой ее одежды или то, как она ее носила. Позже я обнаружила, что она сама шила себе одежду, потому что в юности училась у дамского портного в Париже.

Эмма обняла меня с волнением и благодарностью. Обратившись к Лансу со сдержанным уважением, она тепло поблагодарила его, произнося слова с характерным акцентом, и я сразу радостно отметила, что они понравились друг другу.

Нас ожидал экипаж, чтобы отвезти на Альбемарл-стрит. Во время поездки Эмма немножко рассказала о трудностях своей жизни на севере и о своих потерях из-за краха «Компании».

— Здесь ты найдешь товарища по несчастью, — заметила я.

— Как, ты тоже, Кларисса? — с некоторым беспокойством спросила Эмма. Я покачала головой:

— Бедняга Ланс. Я, по сути дела, сухой вышла из воды.

Я рассказал ей о том, что произошло. Сестра наклонилась и пожала мне руку:

— Я так рада за тебя. Как забавно, что ты выиграла в результате этого дела — ты, которая была совершенно не заинтересована в нем.

— Это произошло именно потому, что я в этом не заинтересована.

— Какие превратности судьбы! А мы, — она посмотрела на Ланса, — так старались получить как можно больше того, что представлялось нам Божьим даром… и теперь горюем.

— Это участь почти всех игроков, — сказала я.

— Видите ли, — заметил Ланс, — я заядлый игрок. Кларисса считает это возмутительным.

— Мой муж был таким же… и последствия ужасны. Если бы не это дутое предприятие, я бы не оказалась сейчас в столь стесненных обстоятельствах.

— Забудем об этом, — сказала я. — У нас достаточно места, верно, Ланс? Мы рады, что ты с нами. Можешь жить здесь, сколько потребуется. Меня приводит в восторг мысль о ребенке. Кого ты хочешь — мальчика или девочку? Нужно будет подумать об акушерке. Мы считаем, что до рождения ребенка лучше остаться в Лондоне.

Эмма посмотрела на меня затуманенными глазами:

— Благодаря тебе я чувствую себя как дома, — сказала она с благодарностью.

Приезд Эммы внес неуловимые изменения в домашнее хозяйство. Думаю, что рождение ребенка — это такое важное событие, перед которым все остальное меркнет. Мы договорились с акушеркой, которую рекомендовал друг Ланса, и со временем она переехала в наш дом. До того, как беременность Эммы стала заметной, мы с ней ходили по лавкам и покупали одежду для ребенка. Мы посещали лавки шелковых тканей на Чип-Сайд, Лудгейт-хилл и Грейсчеч-стрит, с большим удовольствием рассматривали ленточки и кружева, и я была решительно настроена на то, что мой племянник или племянница должны иметь все самое лучшее. Жанна неплохо владела иглой, но мы наняли швею, которая переехала к нам в дом, и все три месяца до рождения ребенка мы были заняты приготовлениями к его появлению. Я думала, что Жанна и Эмма поладят друг с другом, потому что они были одной национальности и могли болтать по-французски. Что могло быть лучше? Я сносно говорила по-французски и теперь, когда Эмма была с нами, я говорила на этом языке чаще, чем с Жанной, но, конечно, у меня это получалось не так хорошо, как у обеих француженок. Однако, как ни странно, они относились друг к другу враждебно.

— Жанна расположена быть высокомерной, — сказала Эмма.

— Нет, это не так, — ответила я. — Мы уже давно живем вместе и она появилась здесь при исключительных обстоятельствах. Жанна была мне хорошим другом, когда я в нем так нуждалась. Она не может быть высокомерной… Помни, что мы связаны особыми узами.

Жанна сказала:

— Когда появится ребенок, будет так приятно видеть в доме это маленькое существо. Но она здесь не хозяйка. Нет, хозяйка — вы, миледи Кларисса, и до тех пор, пока я жива, все будут помнить это!

— Уверена, что Эмма не забывает об этом.

— Она тонкая бестия, — ответила на это Жанна.

Но она, конечно же, тоже радовалась тому, что появится ребенок.

Мы с Эммой разговаривали об этом часами, и постепенно из мелких деталей стало вырисовываться ее прошлое. Я поняла, что ее мать была властной особой и Эмма полностью ей подчинялась. Она рассказала о книжной лавке на Левом берегу и о том, как тяжко приходилось ее матери трудиться, чтобы Эмма могла получить хорошее образование. Она рассказывала об улицах Парижа, о том, как она сидела у реки и смотрела на лодки, плывущие по Сене; как и раньше, она заставила меня почувствовать атмосферу тех улиц, представить толпы жестикулирующих людей, торговцев, дам, проезжающих мимо в своих экипажах, нескончаемую грязь.

В начале апреля у Эммы начались схватки, и через несколько беспокойных часов на свет появился ребенок.

Это был мальчик. Я вошла почти в тот же момент, когда он родился, увидела его красное сморщенное тельце и обрадовалась, что он вполне здоров и что у него пара крепких легких, о чем он тут же возвестил.

Эмма быстро поправлялась, и мы с увлечением перебирали имена. Наконец, она остановилась на Жан-Луи. Теперь у нас появился еще один член семьи.

Удивительно, как быстро при появлении ребенка изменяется жизнь людей. Все домочадцы были заняты Жан-Луи. Едва он появился на свет, как стал центром всеобщего внимания. Когда у него прорезался первый зуб, все пришли в возбуждение, и я отправила в Эверсли посыльного, чтобы поведать об удивительном событии.

Мы соперничали друг с другом за право держать его на руках и были вне себя от радости, когда он нам улыбался. Мужчины в доме тоже не оставались равнодушными к чарам ребенка, и даже Джефферс — кучер с вечно кислой миной, который работал на семью Ланса вот уже пятьдесят лет, с тех пор, как в восемь лет стал помощником конюха, — безуспешно старался скрыть улыбку, когда видел мальчика.

Когда наступило лето, мы отправились в Клаверинг-холл, потому что думали, что ребенку будет хорошо за городом. Там он был окружен теми же знаками внимания, что и в Лондоне. Ребенок был очень серьезным.

— Это потому, — объяснила Жанна, — что у него был немолодой отец.

Я заметила, что она смотрит на Эмму с некоторой подозрительностью, и подумала: может быть, она ревнует меня к моей сестре? Жанна имела к этому склонность. Она была из тех, кому нужен кто-то, чтобы за ним ухаживать. Она заботилась о своей матери и о своей старой бабушке. А теперь она обратила свою заботу на меня. Жанна была прирожденным организатором, который всегда командует, если предоставляется такая возможность, но ее побуждения были самыми лучшими. Ланс часто повторял:

— Жанна — прирожденная служанка. Думаю, это было естественно, что она невзлюбила Эмму, которая появилась в нашем доме и, казалось, заняла главенствующее положение, в основном благодаря Жан-Луи. Жанна продолжала настаивать на том, что Эмма ведет себя так, будто она хозяйка дома.

— Ох, Жанна, — сказала я, — ты видишь проблему там, где ее нет.

— Не будьте так уверены, — сказала Жанна, наклонилась ко мне и прошептала:

— Она француженка. Я рассмеялась:

— Но ты тоже.

— Вот поэтому-то мне все и понятно.

Жанна дотронулась до шеи привычным жестом, который меня удивлял, пока я не обнаружила, что под корсажем она носит медальон на золотой цепочке. Как-то она показала мне этот медальон, на нем была выгравирована фигура Иоанна Крестителя, которого она называла своим Жан-Бастианом. Медальон надели ей на шею в детстве, и она никогда с ним не расставалась, считая его талисманом, охраняющим ее от зла.

У нас были слуги, которые постоянно находились в Клаверинг-холле, и слуги, которые оставались в Лондоне. Но Жанна, естественно, была моей личной горничной и всегда находилась возле меня. После потерь, понесенных Лансом вследствие краха «Компании», он думал, что придется пожертвовать некоторыми слугами, и это по-настоящему его волновало. В конце концов он решил от слуг не избавляться, а продать земли и лошадей. Это было типично для Ланса. Хотя он любил своих лошадей и ему очень не хотелось расставаться с землями, которые находились во владении его семьи в течение многих поколений, но участь слуг была ему дороже и он готов был поступиться собственной гордостью. Какое-то время он был опечален, но, как всегда, это продолжалось не больше недели.

Нам нужна была няня для Жан-Луи, и я решила платить ей. Я сказала Лансу:

— Эмма — моя сестра, и я рада, что ты гостеприимный хозяин. Я настаиваю на том, чтобы подыскать няню.

Итак, все было решено, и няня Сабрины, Нэнни Керлью, порекомендовала свою двоюродную сестру, которую мы были рады нанять. Появившись в нашей семье, Нэнни Госуэлл тут же приняла все заботы о ребенке на себя.

Дни текли, а у нас не было никакого желания возвращаться в Лондон. Когда ребенок подрос, мы взяли его в Эверсли. Я часто писала Дамарис обо всем, что происходило. Жан-Луи занимал в моих письмах много места. Дамарис отвечала на это:

— Пора тебе обзавестись собственным ребенком.

Я этого страстно желала; я знала, что Ланс тоже этого хочет.

Стояло жаркое лето, и мы с Эммой много ездили верхом. Она научилась кататься верхом в Хессенфилде и не была такой искусной наездницей, как я, которая не расставалась с седлом с момента возвращения в Англию.

Этим летом Эмма выглядела удовлетворенной, но это состояние время от времени граничило с некой, я бы сказала, бдительностью.

Когда мы разговаривали, я понимала ее лучше.

Эмма страдала от того, что была никому не нужна. Можно представить, что ее появление на свет не очень-то обрадовало ее родителей. В жизни Хессенфилда было много женщин, и некоторые из них значили для него больше, чем другие. Я не сомневалась в том, что моя мать, несравненная Карлотта, красота которой стала легендой в нашей семье, являлась самой важной женщиной в его жизни. Женщиной, на которой, как он сказал своему брату, он бы женился, если бы она была свободна. Мать Эммы не была для него так важна, потому что, как я поняла, он мог бы с легкостью жениться на ней, если бы хотел, но он не сделал этого. Однако он любил детей, особенно своих, и не отказывался заботиться об Эмме.

Естественно, что такой человек, как Хессенфилд, не способен был думать о смерти. К тому же он был молод. Но в конце у него, вероятно, появилось какое-то предчувствие, и поэтому он подарил матери Эммы часы и кольцо и написал письмо своему брату, чтобы тот позаботился об Эмме.

Я чувствовала, что Эмма очень хочет быть нужной и ощущать себя с ребенком в безопасности. Она в какой-то степени подтвердила мои предположения, когда однажды перед возвращением домой мы расположились отдохнуть на поле примерно в миле от Клаверинг-холла, привязав лошадей к дереву.

— Я вышла замуж за Ральфа Рэнсома, — сказала Эмма, — отчасти для того, чтобы у меня был дом и обо мне кто-то заботился. Я никогда не любила его по-настоящему, но он был добр ко мне. Он овдовел, и у него были сын и дочь, которые жили со своими семьями в Мидленде. Я располагала деньгами своего отца, поэтому ни в чем не нуждалась, но возможность выйти замуж меня очень привлекала. У Ральфа был красивый дом, и я стала его хозяйкой. Но вскоре после нашей женитьбы я поняла, что Ральф запутался в долгах, и это принесло много волнений. Когда предоставился случай с «Компанией южный морей», Ральфу пришлось рискнуть почти всем, что у него было, в надежде получить в будущем большое состояние, которое помогло бы ему преодолеть трудности. Мы могли бы быть счастливы… — Она внимательно посмотрела на меня. — Не так романтично, как, должно быть, сложилось у вас с Лансом… но вполне приемлемо для девушки, у которой не так много преимуществ в этой жизни.

Она сорвала травинку и закусила ее белыми ровными зубами.

— О-о, тебе повезло, сестричка, — продолжала она, — ты богата, у тебя красивый муж. Ты одна из немногих, кому удалось избежать последствий краха.

— А у тебя есть Жан-Луи, — напомнила я ей.

— Да, это очаровательное существо. У меня есть Жан-Луи. Но у тебя он тоже есть… Он есть у всех.

— Все его любят, но ты его мать, Эмма. Она взяла меня за руку.

— Да, благодаря тебе он благополучно вошел в этот мир, но я не могу навсегда остаться здесь, мне следует подумать о том, что делать дальше. Что обычно делает женщина в моем положении, когда у нее нет средств поддерживать свое существование и существование ребенка? Может быть, обучать французскому детей, которые не хотят его учить? Быть старшей прислугой в каком-нибудь благородном доме?

— Не говори чепухи, — сказала я. — Это твой дом, и ты будешь жить в нем.

— Я не могу злоупотреблять твоей щедростью.

— Ты останешься здесь, потому что твой дом там, где твоя семья. Не забывай, что мы сестры.

— Единокровные сестры! Нет, я все-таки должна подумать.

— Может быть, ты встретишь человека, который станет твоим супругом. Мы будем чаще принимать. Здесь, за городом, у Ланса много знакомых.

— Брачный рынок? — сказала она.

Я заметила в ее глазах непонятный блеск. Как я теперь припоминаю, в Эмме было много такого, чего я не понимала.

— Это слишком грубое выражение. Люди знакомятся друг с другом и влюбляются.

Эмма посмотрела на меня и улыбнулась, а я подумала: «Поговорю об этом с Лансом сегодня же вечером. Мы должны почаще устраивать приемы. У меня достаточно денег для этого. Я должна подыскать мужа для Эммы».

Мы встали, потянулись и пошли к лошадям. Домой мы ехали молча.

Вечером я поговорила с Лансом об Эмме.

— Бедная девочка чувствует себя несчастной из-за своего положения. Должно быть, это ее тревожит. У нее были деньги — наследство от отца, но она их потеряла из-за этого злополучного краха. Она горда и тяжело переживает свою зависимость от нас. Если бы мы повеселее проводили время здесь, за городом, можно было бы подыскать ей мужа.

— Тогда, моя дорогая сводница, именно так мы и поступим.

Несколько дней спустя, когда Жанна расчесывала мне волосы, я сказала ей, что мы собираемся уделять больше времени развлечениям.

— Вы это одобряете? — спросила она.

— Сказать по правде, Жанна, я сама это предложила.

— Тогда опять начнутся карточные игры. Вы этого хотите?

— Нет, конечно же, я этого не хочу. Но мне кажется, что моей сестре нужны новые знакомства.

— Чтобы найти для нее мужа? — спросила напрямик Жанна.

— Я так не говорила, Жанна.

— Да, но вы не всегда говорите то, что думаете.

— Ну, если бы даже я так думала, это ведь неплохая идея, не так ли?

— Это было бы очень хорошо Мадам Эмма не та, за которую вы ее принимаете.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила я с некоторым раздражением.

Мне были неприятны частые недомолвки Жанны относительно Эммы.

— Понаблюдайте за ней, — прошептала Жанна. — Я полагаю, она понимает толк в мужчинах. А мужчины есть мужчины… даже лучшие из них.

Я понимала, что она имеет в виду Ланса, к которому она испытывала сильное чувство восхищения из-за его красивой внешности, элегантного стиля одежды, изысканных манер.

— Иногда ты несешь сущий вздор, Жанна! — воскликнула я.

Она чересчур сильно потянула за волосы, собирая их в узел, и я протестующе вскрикнула.

— Вот увидите, — сказала она мрачно.

Прошло немного времени, и я пожалела о том, что предложила устраивать приемы, потому что веселые собрания почти всегда заканчивались карточной игрой за круглым столом.

Ланс, который взялся было за ум после недавно постигшей его беды, снова с горячностью принялся за старое. Эмма тоже почувствовала вкус к игре. Ланс сказал, что она очень хорошо играет в фараон, и они иногда стали играть в карты по утрам. Я часто уходила от гостей, не дожидаясь окончания игры. Впрочем, никто этого не замечал: единственное, что заботило окружающих, когда ставились столы, была игра.

Ланс переживал полосу везения и был уверен, что со временем вернет все, что потерял.

— С везением всегда так, — говорил он. — Сегодня тебе везет, а завтра — нет.

Я снова оказалась в непростой ситуации, но мне не хотелось быть надоедливой женой; я давно поняла, что, несмотря на все мои усилия, Ланс останется игроком. Мне кажется, что я ничуть не меньше беспокоилась и об Эмме. Ланс, по крайней мере, мог заботиться о себе сам. Я уговаривала его не разжигать в Эмме страсти к игре.

— Где она возьмет деньги? — спросила я. — Ты же знаешь, какие у нее обстоятельства.

— Не отказывай ей в приятном времяпрепровождении, Кларисса, — ответил он. — Бедная девочка, ей было так тяжело. Ее это так радует, и у нее есть чутье игрока. У нее есть и способности и везение. Бывают такие люди, понимаешь?

— Но она не может себе этого позволить…

— Об этом не беспокойся. Вначале я помогу ей. Если она выиграет, то вернет мне долг, если нет — мы забудем об этом.

— Ах, Ланс!

Он обнял меня и поцеловал, как обычно, смеясь при этом.

— Пусть девочка повеселится, — заключил он.

— Это не лучший способ.

— Мы не можем все быть похожими на тебя, дорогая Я замолчала, чувствуя себя ханжой, мешающей другим получать удовольствие.

Через несколько дней я стала свидетелем небольшой ссоры между Жанной и Эммой. До этого враждебность между ними была хотя и явной, но безмолвной.

Я шла в комнату Эммы, когда услышала их громкие сердитые голоса. Я замедлила шаг и, не удержавшись, прислушалась к тому, что они говорили. Они быстро и раздраженно разговаривали по-французски.

— Поосторожнее, — говорила Эмма. — Ты ведь сейчас не на улице де ла Моран.

— Откуда вам известно, что я вообще когда-либо была на этой улице?

— Ты же знаешь, что жила там со своей матерью и бабушкой Поэтому тебе знакомы только самые неприглядные из самых низких сторон жизни.

— Мы жили там потому, что не могли позволить себе ничего лучшего. Но откуда вам это известно?

— Я слышала, как ты говорила.

— Я не могла упоминать этого в вашем присутствии. Никогда. Никогда.

— Успокойся и не разговаривай так с теми, кто выше тебя.

— Вы… вы . — вскричала в ярости Жанна — Берегитесь. Если вы обидите мою госпожу Клариссу, я убью вас.

Я не стала больше слушать, повернулась и поспешила уйти.

Мне не нравилась эта растущая враждебность между Жанной и Эммой, так же, как не нравилась игра, которая снова становилась неотъемлемой частью нашей жизни.

Лето и осень прошли в напряженной обстановке, и казалось, что Рождество наступило очень быстро. Как обычно, мы собирались в Эндерби и отправились туда с Альбемарл-стрит утром 20 декабря, надеясь отъехать как можно дальше до наступления темноты.

Это было немного рискованное путешествие, потому что рано установилась холодная погода и зима обещала быть суровой.

Нам понадобилось три дня, чтобы доехать до Эндерби, и Дамарис очень тревожилась, представляя себе состояние дорог. Эмма, естественно, сопровождала нас вместе с Жан-Луи; ребенку был оказан великолепный прием, все им восторгались, за исключением Сабрины. Я была уверена, что она боится лишиться из-за него положения самой важной фигуры в Эндерби. Однако она рада была видеть меня, и я была тронута ее бурным приветствием.

— Пойдет снег, — сказала она мне, — все замерзнет, и мы будем кататься на пруду У меня есть пара новых коньков, хотя до Рождества я их не получу. Их купил мне папа.

Теперь, когда я больше не жила в Эндерби, мне стало ясно, что имели в виду люди, когда говорили, что с этим местом связано что-то дурное. Были ли это давние трагедии, которые произошли здесь, или дом был построен так, что в него проникало мало света, а роскошные деревья росли слишком близко к нему и еще больше затеняли его, — не знаю. Но в нем было что-то угрожающее, и я обратила на это внимание еще до того, как случилась беда.

Когда мы прибыли, во веек каминах поднимались высокие языки пламени и Дамарис, как обычно, приукрасила жилье к Рождеству, отчего дом стал менее мрачным… и все же в нем чувствовалось что-то гнетущее.

Я проводила много времени с Сабриной, которая настаивала на этом. Она была глубоко привязана ко мне и смотрела на меня как на старшую сестру, что было естественно, поскольку Дамарис стала мне матерью. Сабрина с гордостью показала мне свои подарки. Больше всего она гордилась коньками, за ними следовали меховая муфта, которую подарила ей мать; за ними шел мой подарок — седло для пони, которое, как я знала, ей очень хотелось получить. Она с вожделением смотрела на все эти подарки, поминутно подбегала к окну, чтобы посмотреть на снег, и сто раз узнавала у Джереми, не застыл ли пруд, чтобы можно было кататься на коньках.

Ей не понравилась Эмма, вероятно из-за того, что она была матерью Жан-Луи, про которого Сабрина говорила: «Этот глупый ребенок».

— Ты тоже когда-то была ребенком, — напомнила я ей.

— Я очень быстро выросла, — ответила она презрительно.

— Он тоже скоро вырастет.

— А сейчас он все равно глупый ребенок. Дамарис, как всегда, попыталась увещевать ее.

— Ты слишком нетерпима, — сказала она. — Запомни, что ты не одна в этом мире.

— Я это знаю, — резко ответила Сабрина.

— Что ж, тогда уважай других.

— Все носятся с этим ребенком больше, чем…

— Это естественно, он же такой маленький. Но и об остальных тоже не забывают. Сабрина пробормотала:

— Снег прекратился. Папа говорит, что все замерзнет, и, может быть, завтра…

Она пошла к Джереми, чтобы спросить, какая температура.

— Сабрина меня немного беспокоит, — призналась Дамарис. — Она такая импульсивная и эгоистичная.

— Все дети такие.

— Сабрина больше, чем остальные. Странно, что у меня и Джереми такая дочь. Она напоминает мне твою мать. Надеюсь, она будет счастлива. Думаю, что твоя мать никогда не была счастлива… несмотря на все ее таланты. Иногда я очень беспокоюсь за Сабрину.

— Не принимай все так близко к сердцу. Сабрина вполне нормальный здоровый ребенок, полный энергии — Ты любишь ее, да, Кларисса?

— Конечно. Я отношусь к ней как к младшей сестре.

— У тебя новая сестра. — Дамарис посмотрела на меня с беспокойством. — Ты ведь ладишь с Эммой, не так ли?

— Да, конечно. Дамарис стала печальной.

— Я часто думаю, насколько было бы лучше, если бы твоя мать осталась с Бенджи. Все-таки он был ее мужем и неплохим человеком. Впрочем, сейчас он счастлив. Но если бы твоя мать осталась с ним, она была бы сегодня жива.

— Об этом не стоит говорить. Этого не произошло, и поэтому все обстоит так, а не иначе.

— Ты всегда будешь заботиться о Сабрине, правда?

— Буду, конечно. Но она здесь, рядом с тобой, и именно тебе придется о ней заботиться.

— Да, если только… — Она неожиданно улыбнулась — Я что-то хочу тебе сказать, Кларисса. У меня будет ребенок.

— О.:, ты, наверно, очень счастлива!

— Да… да, конечно! Сабрина появилась у нас поздно, и это поразительно, что она так полна жизни. Иногда я удивляюсь, что у нас с Джереми такой ребенок. Я ожидаю еще одного. Джереми очень доволен На этот раз я бы хотела мальчика.

— Но ты будешь рада любому ребенку.

— Кларисса, было бы замечательно, если бы ты…

— Да, я знаю. Думаю, и у меня когда-нибудь будет ребенок.

— Хочу надеяться. Это большая радость, но… Я выжидающе посмотрела на нее, и она продолжила — Надеюсь, что все будет хорошо. Иногда .

— Конечно, все будет хорошо У тебя сейчас прекрасное здоровье.

— Да, но иногда…

Я постаралась развеять ее уныние. Конечно, Дама-рис ощущала некоторую тревогу из-за того, что снова была беременна. Она переняла у Джереми привычку смотреть на все с плохой стороны. Мне казалось, что причиной этому было все происшедшее с ними.

На Двенадцатую ночь пруд замерз как следует, и, к удовольствию Сабрины, все, кто хотел кататься, пошли на пруд. Кроме Сабрины, катались Джереми, Ланс и я, остальные наблюдали с берега. Сабрина радостно визжала; она выглядела как картинка в своей ярко-красной накидке и шляпке. Сжимая в руках меховую муфточку, она каталась рядом со своим отцом по зеркальной поверхности пруда. Ее щеки гармонировали с цветом накидки, глаза сияли. Именно это и было ей нужно.

Она почувствовала разочарование, когда стемнело и мы вернулись домой.

— До завтра пруд не растает, — предсказывал ее отец, а Сабрина восклицала:

— Как бы я хотела, чтобы уже наступило завтра! На следующее утро она быстро собралась и упрашивала нас идти кататься.

На третий день стало немного теплее — английский климат подтвердил свою непредсказуемость.

— Если так будет продолжаться, — сказал Джереми, — оттепель наступит раньше, чем я предполагал. Сабрина была безутешна, но ее отец сказал:

— Мы не будем кататься до тех пор, пока не станет совершенно безопасно.

Утром он сходил на пруд и, вернувшись, сообщил, что лед покрыт трещинами и наши прогулки не возобновятся до тех пор, пока лед снова не станет твердым.

— Но ведь пруд покрыт льдом, — запротестовала Сабрина.

— Он будет таким еще несколько дней, однако кататься уже небезопасно.

— А я думаю, безопасно, — сказала Сабрина с оттенком неповиновения в голосе.

— Ты не пойдешь на лед, пока это опасно, — сказал Джереми.

Сабрина надулась и выглядела очень сердитой.

— Ну же, дорогая, — сказала Дамарис, — если твой отец говорит, что этого нельзя делать, ты не должна ходить на пруд, пока он не замерзнет.

Сабрина промолчала, и это было подозрительно. Наверное, мы должны были что-то почувствовать.

Днем я решила, что покатаю ее на пони по полю. Ей нравилась верховая езда, и она всегда была рада, когда я отправлялась вместе с ней. Следовало быть с ней повнимательнее, потому что она вела себя слишком дерзко. Как и большинство детей, она не ведала чувства страха, и ей никогда не приходило в голову, что может что-нибудь случиться.

Я не смогла найти ее. Нэнни Госуэлл, которая сопровождала нас в Эндерби и ухаживала за Жан-Луи, сказала, что видела, как Сабрина выбежала из дома Я пошла к Дамарис и спросила, не видела ли она Сабрину. Услышав, что я не могу найти девочку, она заволновалась. Я сказала, что поищу ее в доме.

Лучше бы я осталась с Дамарис.

Сабрины нигде не было. Я поднялась на чердак:

Сабрина очень любила исследовать такие места. Случайно выглянув в маленькое окошко, я увидела Дамарис, стремительно бегущую от дома. У нее даже не было времени набросить накидку. Она замерзнет, подумала я И вдруг мне в голову пришла ужасная мысль Я вспомнила лицо Сабрины, явно что-то замышлявшей, и обо всем догадалась. Без накидки и перчаток я выбежала из дому и бросилась к пруду.

Мне стало ясно, что произошло. Сабрина пошла кататься, несмотря на запрет. На белой поверхности пруда зияла черная дыра, и из нее торчала голова Сабрины в красной шапочке. Дамарис вытянулась на льду, пытаясь поддержать девочку.

Меня охватил ужас. Какое-то мгновение я не знала, что делать. Если бы я попыталась помочь, то под моим весом лед мог бы дать трещину. Собственно говоря, он мог треснуть в любой момент, и Дамарис и Сабрина пошли бы ко дну.

Я вернулась в дом и стала звать на помощь Ланса и Джереми. К счастью, Джереми оказался в саду и услышал меня. Я, задыхаясь, объяснила ситуацию. Тут появился Ланс.

И мы втроем что было сил помчались к пруду.

Беда была совсем близко. Я никогда не забуду этих ужасных напряженных минут. Джереми охватило полное отчаяние. И тогда благодаря хладнокровным действиям Ланса их жизни были спасены. Я гордилась им. Он действовал почти бесстрастно, как будто спасение людей в таких ситуациях было его каждодневным занятием. Джереми мешала его хромота. С удивительной ловкостью и силой Ланс вытащил Сабрину из воды и передал ее мне, пока Джереми помогал Дамарис осторожно подняться со льда, который становился все тоньше.

Сабрина была совершенно белой и ужасно холодной. Странно было видеть ее такой тихой и спокойной. Смит, узнав о том, что произошло, прибежал к пруду. Он взял у меня это мокрое существо и торопливо отправился назад к дому. Тогда я увидела Дамарис. Она была в полуобморочном состоянии, и Ланс поддерживал ее, чтобы она не упала.

Мы подошли к дому, где уже приготовили одеяла, грелки и горячие кирпичи, обернутые фланелью.

Кто-то побежал за доктором.

Я была с Нэнни Керлью, когда она снимала с Сабрины мокрую одежду и заворачивала ее в теплое полотенце, вытирая насухо. Затем мы завернули ее в одеяло и уложили в согретую постель. У нее стучали зубы, и от этого мне стало легче, потому что ужасно было видеть ее такой тихой и молчаливой.

Она открыла глаза и увидела меня.

— Кларисса… — прошептала она. Я наклонилась и поцеловала ее.

— Теперь ты в безопасности, дорогая, в своей маленькой кроватке.

— Я испугалась, — сказала Сабрина. — Лед треснул… и я оказалась в воде. О-о-о, как было холодно.

— Давай поговорим об этом потом, дорогая. — Я погладила ее по лицу. — Ну вот, ты дома, и ничто тебе не угрожает.

— Побудь со мной, — пробормотала она.

Я присела на ее кровать, и она крепко сжала мою руку.

— Все будет хорошо, — сказала Нэнни Керлью. — Познобит немножко, и только.

Сидя рядом с Сабриной, я смотрела на ее красивое маленькое лицо, необычно бледное и спокойное; ресницы казались темнее обычного и веером выделялись на ее белой коже. Я радовалась тому, что Ланс спас ее, и благодарила Бога за то, что это дневное приключение не кончилось трагически.

Но уже в тот же день вечером я поняла, что была слишком оптимистична.

Дамарис серьезно заболела.

Все происшедшее так на нее подействовало, что в тот же день стало понятно: у нее может быть выкидыш и ее жизнь в опасности. Она заболела, когда ей не было и двадцати лет, и страдала от ревматического полиартрита, который приковал ее к постели. Потом произошло чудо. Она встретила Джереми и спасла меня, совершив почти сверхчеловеческое усилие. Это очень повлияло на Дамарис, и, несмотря на болезнь, она смогла вести нормальный образ жизни Рождение Сабрины было для нее тяжелым испытанием, она его выдержала и захотела еще одного ребенка Но ее здоровье не позволило ей безнаказанно подвергать себя испытанию в случае с Сабриной.

А теперь эта вероятность выкидыша… Время еле тянулось, пока мы ожидали каких-нибудь сведений о ней. Я чувствовала, как дом, торжествуя, наступает на меня… дом теней, до угроз, где затаившееся зло могло в любой момент схватить тех, кто жил в нем.

Странно… Ведь когда-то это был мой дом, и я ничего подобного не замечала.

Сабрина быстро поправлялась. Через день она уже сидела в постели и с удовольствием ела. Нэнни Керлью решила, что Сабрина должна оставаться в постели, и после того, что произошло в результате ее непослушания, девочка подчинилась.

Однако прежняя Сабрина была готова вырваться в любую минуту, пока к ней не пришел Джереми. Я присутствовала там и наблюдала за происходящим, но лишь потом я поняла, что с Сабриной происходит что-то серьезное.

Джереми очень любил ребенка, но больше всего на свете он любил Дамарис. Дамарис была его спасением. Прочитав историю их жизни, я теперь понимала, как много она для него сделала. Он был необщительным и несчастным, проклинающим жизнь затворником, который не верил ни во что хорошее в жизни. Потом появилась она; так же, как и у него, у нее были физические недостатки, и она доказала ему, что, несмотря ни на что, в жизни есть ценности, ради которых стоит жить. Он сопровождал ее, когда она приехала в Париж, чтобы спасти меня. Я очень много думала об этом, потому что сыграла определенную роль в их истории. Во время этого приключения он понял, какая Дамарис мужественная, оценил ее самоотверженность Она его спасла, и вместе они построили новую жизнь Джереми все еще оставался в какой-то степени мизантропом. Ему не удалось избавиться от этой черты своего характера. Он больше ждал несчастий, нежели счастливой судьбы. Короче говоря, он был полной противоположностью Ланса.

Сейчас Джереми был в полном отчаянии, и не только потому, что не хотел терять ребенка. Больше всего его тревожило здоровье Дамарис. Из-за того, что она лежала на льду, к ней мог вернуться тот недуг, которым она страдала в молодости. Джереми был уверен, что все так и произойдет. Хуже того, Дамарис была очень больна, и, зная Джереми, я понимала, что мысленно он уже похоронил ее и вернулся к тому одинокому безрадостному существованию, каким оно было до того, как Дамарис появилась в его жизни.

Лицо у него было бледным, а темные глаза сверкали. Таким я его никогда не видела. Сабрина села на кровати, пристально глядя на него.

Она всегда была чуточку не уверена в своем отце. Возможно, он был не столь чувствительным к ее чарам, как большинство из нас. И, конечно, она знала, что все беды произошли из-за ее непослушания. Но тогда она не понимала, насколько виновата.

Джереми остановился в ногах ее кровати, глядя на дочь почти с неприязнью, как будто хотел увеличить дистанцию между собой и ею.

Когда она посмотрела на отца, ее прелестные глаза расширились, а губы задрожали. Некоторое время Джереми молчал, и Сабрина, которая не терпела молчания, воскликнула:

— Папа… я… прости…

— Ты просишь извинений? — спросил он и посмотрел на нее с ненавистью. — Ты злая девочка, — продолжал он. — Понимаешь, что ты сделала со своей мамой? Она потеряла ребенка, которого так ждала. И она больна… очень больна. Тебе же говорили, что кататься на пруду опасно и что ты не должна ходить туда. Тебе запретили идти…

— Я не знала… — начала Сабрина.

— Ты знала, что поступаешь не правильно, но пошла кататься, несмотря на то, что тебе запрещали. А твоя мать рисковала жизнью, спасая тебя. Может быть, ты убила ее…

Я непроизвольно вскрикнула:

— О нет, нет, пожалуйста…

Но Джереми даже не посмотрел в мою сторону. Повернувшись, он вышел из комнаты.

Сабрина все еще смотрела перед собой пристальным взглядом. Потом она повернулась ко мне и бросилась в мои объятия. Ее тело сотрясали рыдания; она долго плакала. Я гладила ее по волосам и пыталась успокоить, но тщетно. Впервые в жизни она лицом к лицу столкнулась с ситуацией, из которой ей было не выйти с помощью своих чар.

Дом был полон печали. Тревога по поводу здоровья Дамарис росла. Она потеряла ребенка, но на этом беды не закончились. Она действительно была серьезно больна. И дело было не только в пессимизме Джереми, который говорил, что она может не поправиться.

Присцилла и Арабелла приезжали в Эндерби каждый день, хотя вряд ли кто-нибудь из нас мог чем-то помочь Дамарис. Меня также беспокоила Сабрина, которая сильно изменилась. Она утратила свою жизнерадостность, стала молчаливой, почти угрюмой. Нэнни Керлью говорила:

— Она такая же непослушная, как всегда, только по-другому. Она доставляет больше хлопот, чем все дети, которых я прежде растила. Она дразнит милого маленького Жан-Луи. Я думаю, она ревнует к нему.

Я часто сидела рядом с Дамарис, потому что ей вроде бы становилось лучше в моем присутствии.

— Она так много заботилась о тебе, — сказала мне Присцилла. — Ты очень много для нее значишь.

Как-то я взяла Сабрину с собой. Она не хотела идти, но я уговорила ее.

Дамарис улыбнулась своей дочери и протянула ей руку. Сабрина отпрянула, но я прошептала:

— Ну же, возьми маму за руку. Скажи ей, как ты ее любишь.

Сабрина взяла мать за руку и вызывающе на нее посмотрела.

— Да благославит тебя Господь, моя дорогая, — сказала Дамарис.

Лицо у Сабрины смягчилось. Кажется, она была готова заплакать.

Сейчас, как никогда, ей нужна была ласка. Джереми глубоко ранил ее чувства. Он не должен был так поступать, ведь Сабрина была еще ребенком. Конечно, она поступила опрометчиво, беспечно — но и только. Я чувствовала, что Сабрине нужна любовь, которую могла ей дать Дамарис, но Дамарис болела, и я подумала, что должна сама позаботиться о Сабрине.

Пришло время возвращаться домой. Я знала, что у Ланса есть какое-то дело относительно загородной недвижимости, и было нетрудно догадаться, что ему необходимо уехать в Лондон. Эмма тоже выказывала беспокойство. Эндерби сейчас не представлялся подходящим местом для счастливого времяпровождения.

Я поговорила об этом с Лансом. Он признался, что хочет вернуться в Лондон, но я сказала, что не могу уехать из Эндерби в тот момент, когда жизнь Дамарис все еще в опасности. Меня беспокоила и Сабрина. Ланс все сразу понял.

— Но мы все не можем здесь остаться, — сказал он. — Нас слишком много. Кроме того, мы все немного устали друг от друга.

У меня мелькнула мысль, что ему здесь скучно. Мы намеревались оставаться здесь только на рождественские праздники. Здесь не было карточной игры, которую вряд ли одобрили бы в Эверсли. Ланс, должно быть, находил спокойную жизнь за городом, лишенную всякого риска, очень монотонной.

Мы договорились, что Ланс вернется в Лондон, а Эмма, Жан-Луи и Нэнни Госуэлл будут сопровождать его; я же останусь до тех пор, пока не станет наверняка известно, что Дамарис поправляется.

Жанна покачала головой, и сказала, что ей не нравится такое решение. Мужу и жене не следует жить врозь.

— Жить врозь! — воскликнула я. — Мы живем вместе, а расстаемся только на время, пока не поправится тетя Дамарис.

— А пока он уедет… с мадам Эммой? Мне это не нравится.

— О, Жанна, не устраивай мелодрамы.

— Они вместе играют в карты. Такой красивый мужчина… и подобная женщина. — Жанна прищурилась. — Она…

— Да, я знаю. Она француженка, как и ты, поэтому ты все понимаешь. Не так ли?

— Может быть, потом вам будет не до смеха, — зловеще проговорила Жанна.

УВИДЕННОЕ В ЗЕРКАЛЕ

Дамарис поправлялась, однако, не слишком быстро. Она была еще очень слаба, но мы все радовались, когда у нее появлялись признаки улучшения. Джереми по-прежнему был холоден с Сабриной, и я знала, что ребенок что-то затаил в себе.

Я сумела поговорить с Дамарис и заручиться ее поддержкой.

— Бедная Сабрина, — сказала я. — Она сильно переживает. Я знаю, что ты поймешь, насколько это повлияло на нее. Она знает, что вся эта беда, твоя болезнь, всеобщее беспокойство вызваны ею. Дорогая тетя Дамарис, я знаю, что ты это поймешь.

Она, конечно, поняла и со слезами на глазах поблагодарила меня за все, что я сделала для Сабрины. Я ответила, что не сделала ничего. Именно она, Дамарис, дала Сабрине жизнь и затем спасла ее.

— Ну, разумеется, ведь она мой ребенок, так же как и ты прежде, Кларисса.

— Я знаю. Но теперь я могу позаботиться о себе, а Сабрина не может. Ты сумеешь снова сделать ее счастливой.

Я стала брать Сабрину с собой, когда посещала ее мать. Сначала она не хотела приходить и смотрела на Дамарис с некоторым отвращением; это объяснялось тем, что она чувствовала себя ответственной за болезнь матери. Но мало-помалу доброта Дамарис и ее любовь восторжествовали. Барьер был разрушен. Обычно Сабрина садилась на кровать, а я рассказывала истории и устраивала игры, такие, например, как «Я высматриваю одним глазком», когда остальные должны были угадать, на какой предмет я смотрю. Тот, кто отгадывал, в свою очередь высматривал свой предмет, и очень скоро Сабрина каталась по постели в приступах хохота. Такое настроение возникало не всегда, но было приятно видеть прежнюю Сабрину, шаг за шагом выходящую из состояния подавленности; и я знала, что Дамарис отлично это понимает.

Тогда я решила, что могу наконец вернуться домой. Я объяснилась с Дамарис, которая сразу согласилась со мной и стала прикладывать большие усилия, чтобы казаться более здоровой, чем на самом деле.

— Ты не должна так надолго покидать Ланса, — сказала она и взяла меня за руку. — О, Кларисса, ты всегда вносила столько счастья в мою жизнь.

— Так же, как и ты в мою, — ответила я. — Я часто спрашиваю себя, что случилось бы со мной, если бы я осталась во Франции.

— Не думай об этом. Кларисса, мне кажется, что ты понимаешь Сабрину лучше других, и она нежно тебя любит.

— Сабрина — прекрасный ребенок… она весьма привлекательна.

— Да, и именно поэтому я за нее боюсь. Твоя мать была такой же. Она тоже обладала огромной привлекательностью, которая время от времени появляется у нас в роду. Я вовсе не уверена, что это благо. Иногда мне кажется, что это помеха. Я беспокоюсь о Сабрине, ;

Кларисса.

— Она сумеет позаботиться о себе.

— Но она так странно вела себя в последнее время.

— Это оттого, что она упрекает себя за случившееся, и Джереми тоже обвиняет ее.

— Я разговаривала с Джереми о ней. Он так тревожится обо мне.

— Дорогая тетя Дамарис, ты должна держаться.

Ведь ты — источник жизни для Джереми, да и Сабрина нуждается в твоей помощи. Ты так нужна им.

Она разволновалась и сказала:

— Кларисса, обещаешь выполнить мою просьбу? Ты всегда их выполняла, но я хочу быть уверена.

— Конечно, выполню. Речь идет о Сабрине?

Дамарис кивнула.

— Допустим, что я не поправлюсь.

— Пожалуйста, не смей даже думать об этом.

— Я стараюсь, Кларисса, но я хочу быть уверенной. Давай предположим, что со мной что-нибудь случится. Допустим, я умру. Пообещай мне, что именно ты позаботишься о Сабрине.

— Ее место будет здесь. Это ее дом.

— Джереми пришлось много страдать. Мне даже страшно представить, что он может сделать в случае моей смерти.

— Понимаю, — сказала я.

— Тогда обещай мне, что присмотришь за Сабриной. Она очень тебя любит… пожалуй, больше, чем кого-либо еще. Позаботься о ней… ради меня, Кларисса.

Я взяла ее руку и поцеловала, боясь взглянуть на нее и разрыдаться.

— Обещаю, — сказала я.

Несколько дней спустя, выслушав громкие протесты и упреки Сабрины, я уехала в Лондон.

В Лондоне жизнь заскользила по старой колее. Мы теперь много развлекались. Ланс был в восторге. Ему везло за карточным столом и с лошадьми. Он был заботливым мужем и страстным любовником и разнообразными средствами давал мне почувствовать, как он счастлив моему возвращению. И я разделяла его счастье.

Дамарис поправлялась; Сабрина окружила ее заботой, и без меня они теснее сблизятся. А я была там, где и следовало, — с моим мужем.

Эмма втянулась в хозяйство так, словно это был ее дом. Я была довольна, хотя и знала, что Жанна испытывает к ней предубеждение. Эмма рассказывала мне о радушии, с каким она и Ланс принимали гостей в мое отсутствие, и о том, что время от времени она вела себя как хозяйка. Это было восхитительное время.

— Наигрались всласть? — спросила я.

Ланс прыснул со смеху.

— Ну, не ворчи, Кларисса, — ответил он. — У меня было несколько славных ночей. Но ведь и вы не ударили в грязь лицом, Эмма, не так ли?

Они рассмеялись. Тень подозрения закралась в мое сердце, ни я отогнала ее. Подобные мысли никогда не беспокоили меня, не считая хитрых намеков Жанны.

Жан-Луи бегал теперь по всей детской и отчаянно пытался заговорить. Нэнни Госуэлл сказала, что он живой, смышленый ребенок и к тому же красавчик.

— Маленький озорник, — ласково протянула Нэнни Госуэлл. — Ему хочется всем доказать, что он пуп земли. Я вздохнула. Никто не мог бы больше желать появления ребенка в детской, чем я.

Мы провели лето между поместьем в деревне и Лондоном. Важной чертой нашей жизни были, конечно, вечера азартной игры, благодаря которой, по уверениям Ланса, он быстро восстанавливал свои потери в «Компании южных морей». Я не была уверена в этом, потому что догадывалась, что мне сообщают только о выигрышах. Проигрыши были, вероятно, так же велики.

В те дни я часто чувствовала, как счастлива была бы, если бы не одержимость Ланса азартными играми. Когда у него начиналась эта лихорадка, он будто забывал обо мне. Казалось, им овладевал демон. Он не мог противиться своей страсти.

Я видела, как он делал ставки в пять или даже двадцать фунтов на две дождевые капли, скатывающиеся по окну. Я не понимала его. Мне хотелось верить, что урок с фиаско «Компании южных морей» повлиял на него. Увы, этого не было.

Я была более чем обеспокоена финансовым положением Ланса, ибо предполагала, что у него есть долги.

Однажды я нашла жалобу от его портного за давно просроченный счет, и когда я упрекнула его, он ответил:

— Но, дорогая, ни один мужчина не оплачивает счет своего портного по меньшей мере пять лет.

— А следовало бы платить. Что если бедняге нужны деньги?

— Этот портной далеко не беден. Он шьет при дворе и, должно быть, сколотил целое состояние… в долгах.

— Но от него мало радости, если никто не платит.

— В свое время… в свое время.

— Ну, поскольку ты выигрываешь, это время пришло.

— Логично, дорогая, очень логично. Предоставь все мне.

Непостоянный, очаровательный, невозмутимый, галантный и безнадежный игрок. Он был человеком, смеющимся на краю бездны. Я была совсем иной. Возможно, ему не следовало жениться на мне.

А вот Эмма была похожа на него. Я видела, как азарт начинает завладевать ею. Она едва могла дождаться начала игры. Я спрашивала себя, по-прежнему ли Ланс оплачивает ее попытки. Я часто видела, как Жанна наблюдала за ней, сокрушенно качая головой.

— Эмме шлет удачу небо, — сказал Ланс. — Я мало видел таких удачливых, как она.

Поэтому я предполагала, что, по крайней мере, у Эммы дела идут хорошо. И лишь совершенно случайно мне открылось, что я заблуждаюсь.

Обычно после обеда гости усаживались за карточные столы, а я шла отдыхать в спальню. Ланс безуспешно пытался убедить меня остаться; впрочем, он не очень настаивал, возможно, считая, что одного азартного игрока в семье достаточно.

Как я помню, была теплая осень. Обед казался особенно удачным, и разговоры текли свободно. Я сидела у одного края стола, а Ланс — у другого. Он был обворожителен, умен, гостеприимен. Но все эти люди, сидящие за столом, были игроками, страстно нацеленными на дело, ради которого пришли, и это дело заключалось в выигрывании денег друг у друга. Я знала большинство из них очень хорошо, так как они часто приходили к нам и Ланс тоже часто посещал их дома. Иногда мне приходилось сопровождать его, но я боялась этих вечеров, которые обычно протекали в довольно скучных беседах с теми членами вечеринки, которые, подобно мне, не играли; мы ждали окончания игры, обычно затягивавшейся до раннего утра. Я старалась найти причины не посещать эти приемы. Ланс был достаточно понятлив и никогда не заставлял меня. В то же время ничто не могло помешать ему идти туда.

Эмму тоже часто приглашали. Она была популярна в этой компании. Я слышала, как о ней говорили:

«Славный малый. Не боится рисковать». Конечно, она не боялась, ведь Ланс снабжал ее деньгами для участия в игре, и она возвращала их ему только когда выигрывала.

Но, возможно, он больше не делал этого, так как ей стало заметно везти. Я не спрашивала об этом ни у него, ни у нее.

В тот вечер она надела очаровательное платье, которое сшила сама. Оно не потребовало больших затрат. Мы вместе покупали материю на Лиденхолл-стрит. Оно было в светлых красных тонах, по крайней мере, юбка; нижняя юбка была кремового цвета, и Эмма сама вышила ее красным шелком. Платье, подчеркивавшее стройную талию, выглядело прелестно; вырез спереди открывал расшитую нижнюю юбку.

Я оглядела сидящих за столами. Там было три стола, по четыре человека за каждым. Эмма сидела рядом с пожилым бароном, который был ее соседом и во время обеда и явно увлекся ею. За их столом сидели еще двое среднего возраста. У Ланса были друзья всех возрастов. Единственным, что их объединяло, была страсть к игре.

Ланс обнял меня и легонько поцеловал в затылок. — Если хочешь, пойди и приляг, дорогая, — сказал он.

Я кивнула, собираясь так и поступить. Немного понаблюдав за началом игры, я была заворожена напряженными выражениями лиц игроков, причем у Эммы оно было не менее напряженным, чем у остальных. Я слегка беспокоилась, так как Ланс делал из нее игрока, а я чувствовала себя до некоторой степени ответственной за Эмму.

В этой комнате был мраморный камин с большим зеркалом над ним. На каминной полке стояла ваза с хризантемами, которую я сама поставила утром. Должно быть, кто-то, проходя мимо, задел цветы, так как одна из хризантем почти вылезла из воды. Я стала поправлять букет, прислушиваясь к игрокам, объявлявшим свои ставки. Я содрогнулась. Мне было жаль тех из них, кто выйдет из этой комнаты намного беднее, чем входил.

В зеркальном отражении прямо передо мной была Эмма. Я взглянула на нее и не поверила своим глазам. Она опустила руку в разрез юбки и вытащила оттуда карту. Я увидела, как Эмма сует эту карту в набор карт, который она держала в другой руке.

Я почувствовала легкую тошноту. В комнате было жарко. Не показалось ли мне все это? Я захотела выйти, но осталась на месте, пристально глядя в отражение Эммы в зеркале.

Она улыбалась, и все ее поздравляли. Она опять выиграла.

Мне необходимо было уйти. Я пожелала всем спокойной ночи и пошла в спальню. Там я уселась, уставившись на свое отражение в зеркале.

Должно быть, это ошибка. Но нет, я видела все очень ясно. Я мысленно вспоминала случившееся… тот роковой момент, когда она вынула карту из под юбки. Вот она улыбается, наклоняется вперед и кладет локоть на стол, веером держа карты перед собой…

Ей очень повезло. Еще бы! Она обеспечила эту удачу шулерской уловкой. Это было невозможно, но было! Жульничество считалось у игроков величайшим грехом. Обманщиков изгоняли из клубов. Никто с ними не играл. Обвинители и обвиненные в мошенничестве дрались на дуэлях.

Что же мне делать? Одно было очевидно: я не могла позволить Эмме продолжать жульничать в моем доме. Сообщить о случившемся Лансу? Он пришел бы в ужас. Это была одна из немногих вещей, которые действительно волновали его. И куда бы она пошла, если бы ей предложили покинуть дом? Что сталось бы с Жан-Луи?

Я была очень взволнована и растеряна.

Раздевшись, я легла в кровать, но не могла заснуть, прислушиваясь к шуму отъезжающих карет, к шагам Ланса на лестнице. Мне так и не удалось решить, что делать.

Я ждала весь следующий день и после обеда, как только в доме все стихло, направилась в комнату Эммы, так как знала, что она должна быть там.

Когда я вошла, она мило мне улыбнулась.

Я спокойно сказала:

— Я пришла поговорить с тобой.

— Чудесно, — ответила она. Я покачала головой:

— Ты делаешь большие успехи в игре.

— Да, неплохо для новичка.

— Должно быть, ты выиграла значительную сумму.

— О, пустяки. Достаточно для оплаты моих долгов Лай су и для компенсации моих потерь.

— Надо думать, твои методы приносят успех. Эмма сделала вид, что удивлена.

— Я видела твое жульничество в последний вечер, — сказала я.

Ее лицо страшно побледнело. Она вскочила и уставилась на меня горящими глазами:

— О чем ты говоришь! Тебя вообще там не было.

— Я была поблизости и видела тебя в зеркале.

— Тебе это приснилось.

— Нет. Я не спала и видела все очень отчетливо. У тебя была выигрышная карта в кармане нижней юбки. Я видела, как ты вытащила ее после того, как карты были розданы.

— Это не правда.

— Говорю тебе, что я видела твой трюк.

— В зеркале! Но это невозможно. И что ты пытаешься доказать?

— Только то, что я видела твое мошенничество.

— Чепуха.

— Нет, не чепуха, и ты это знаешь. Ланс никогда не допустил бы этого.

— Ты уже сообщила ему свои ужасные обвинения?

— Еще нет.

— Еще нет! Но собираешься это сделать? Я колебалась, но увидев, как в ее глазах вспыхнула надежда, я убедилась, что она действительно виновна.

— Я не знаю, как мне поступить, — сказала я. — О, Эмма, как ты могла сделать подобное!

— У тебя нет доказательств, только твое слово против моего.

— Не думаешь ли ты, что Ланс скорее поверит тебе, чем своей жене?

— Нет… он поверит тебе, и тогда… Она тупо уставилась в пространство.

— Зачем ты это сделала?

— Но я не делала этого, не делала!

— Пожалуйста, не лги мне. Я видела все и ужасно огорчена.

Ее лицо внезапно дрогнуло, и она начала плакать. Это растрогало меня. Я всегда считала, что она женщина с характером, способная постоять за себя. Ее несчастный вид заставил меня пожалеть ее.

— Эмма, — продолжала я, — но почему? Зачем?

— Кажется, мне придется теперь уйти, — сказала она. — Ты расскажешь Лансу, и он прогонит меня. Он никогда бы не потерпел здесь обмана. Я не собиралась долго заниматься этим… только пока не поправлю дела. Ты не представляешь, что значит жить на милостыню. Я хотела работать… делать что-то для тебя и Жан-Луи. Я мечтала о нашей независимости. Я хотела .

— Но не таким образом, как вчера.

— Знаю. Но я увидела, что это возможно, и сделала это. Я откладывала деньги, Клариеса, копила для себя и Жан-Луи.

— Деньги, которые тебе не принадлежат.

— Они все — богачи. Для них это ничего не значит.

— Но это не причина поступать таким образом.

— Я знаю, что не права. Но я слаба и потому пошла на это. Я заслуживаю всего, что ждет меня. Лучше бы ты сразу рассказала обо всем Лансу, и я бы стала строить планы… хотя и не знаю, куда мне идти.

Я наблюдала за Эммой. На ее лице было написано очевидное отчаяние. Я представила, как она пожирает глазами свои выигрыши, называя их средством достижения независимости Она устремила на меня умоляющие глаза.

— Как чудесно было здесь. Ты была так добра… ты и Ланс. Но я понимаю, что должна уйти. Ты собираешься рассказать все Лансу, да?

— Он больше не позволит тебе играть, — сказала я.

— Я знаю. И найдет какой-нибудь предлог, чтобы отослать меня.

— Эмма, — медленно сказала я, — если я пообещаю не говорить ему, обещаешь ли ты никогда не жульничать?

Она схватила мои руки и крепко их сжала.

— О, конечно, обещаю! — воскликнула она. Я вышла из комнаты, чувствуя себя совершенно опустошенной. Мне казалось, что я нашла единственно возможный выход из этой ситуации.

Удача за карточным столом внезапно покинула Эмму.

— Так бывает, — сказал Ланс. — Вам фантастически везло, и вдруг… Везение кончилось, но оно вернется.

— Не думаю, что оно когда-нибудь вернется, — грустно сказала Эмма.

Я была удовлетворена. Она больше не жульничала.

Я много думала о ее судьбе и искала ей оправдание. Она переехала к нам из Франции в поисках отцовской родни и новой жизни; ее существование было полно неопределенности, и она мечтала об обеспеченности. Мне казалось, что она и замуж вышла ради этого (как можно было понять из некоторых ее слов), а потом последовали крах «Компании»и смерть мужа, и все было потеряно.

Эмма продолжала участвовать в игре, хотя и с меньшим рвением, чем раньше. Радость успеха сменялась у нее унынием при проигрыше. Я говорила ей, что нельзя так втягиваться в игру, но, к сожалению, в ней признаки той же лихорадки азарта, которая овладевала Лансом.

Она уже не могла остановиться.

САБРИНА

Быстро летели месяцы. Осенью я посетила Эндерби. Это был грустный визит, поскольку, едва увидев Дамарис, я поняла, что ее здоровье еще ухудшилось. Теперь она редко покидала кровать, и в этих случаях ее несли вниз, в гостиную, где она лежала на диване. Джереми всегда сам носил ее, и трагедия уже начинала сквозить в его взоре. Его нежность и преданность Дамарис были очень трогательны, но мне было ясно, что он все еще осуждает Сабрину.

Она прильнула ко мне, когда я приехала… новая Сабрина, растерявшая беззаботное веселье, столь присущее ее натуре. Она стала задумчивой и непокорной.

— Это чистое наказание, — сказала Нэнни Керлью, единственная, кто мог управиться с Сабриной.

Я была потрясена, ибо поняла, что трагедия на льду еще не завершилась.

Сначала Сабрина была очень рада видеть меня и просила остаться с ней навсегда. Когда я сказала, что должна вернуться домой, ведь Эндерби — вовсе не мой дом, она надулась и несколько дней избегала меня. И я убедилась, что заявление Нэнни Керлью о том, что Сабрина — сущее наказание, полностью соответствует истине.

Я много времени проводила с Дамарис. Она хотела, чтобы я была с ней рядом. Ее лицо очень похудело, и под глазами появились темные круги от боли, которую она испытывала.

Она никогда не говорила об этом, но к ней возвращалась немощность, которая мучила ее в молодости до того, как она побудила себя заботиться о Джереми и обо мне. Я знала, что она пытается напрячь силы, так как ее очень беспокоит Сабрина и в особенности ее отношения с отцом. Мне кажется, что она считала их обоих детьми, которые нуждаются в ее заботе и руководстве, но она была слишком больна, слишком страдала от боли и слишком устала, чтобы уделять им необходимое внимание.

Она не говорила о происшествии на льду и о будущем, но зато находила большую радость в беседах о прошлом, о ее путешествии в Париж. Мы как будто вновь переживали тот момент, когда Жанна вошла в подвал с подносом фиалок, ведя за собой Дамарис.

— С тех пор фиалки стали моими любимыми цветами, — сказала Дамарис.

Иногда в комнату заходил Джереми и сидел, молча наблюдая за ней. Она была для него всем. Она подняла его из Пучины Уныния, показала, что счастье — великое счастье — существует для него так же, как и для всех остальных.

Присцилла очень беспокоилась о дочери.

— Дамарис угасает, — говорила она. — Ей хуже, чем когда-либо. Тогда она была моложе. Этот последний выкидыш лишил ее всех сил. Боюсь, она больше не сможет бороться.

— У нее сильный характер, — ответила я, — Она будет бороться изо всех сил ради Джереми и Сабрины.

— Увы, — продолжала Присцилла, — он не может простить девочку. Каждый раз, смотря на нее, он думает, что это ее вина. И это отражается в его глазах.

— Бедная Сабрина!

— Она очень своенравна. Это вторая Карлотта. Ты обычно ладила с Сабриной, Кларисса, но теперь она, кажется, и с тобой воюет.

— Ей нужно почувствовать, что все случившееся — не ее вина.

— Но это ее вина. И она достаточно разумна, чтобы видеть это. Если бы она не заупрямилась и не пошла бы кататься на коньках, Дамарис была бы здорова и с ребенком все обошлось бы благополучно. С какой стороны ни посмотри, все упирается в Сабрину.

— Она всего лишь ребенок, и преувеличение ее вины только ухудшает дело.

Присцилла беспомощно пожала плечами.

— А моя мать очень беспокоится об отце. Я думаю, ему повезет, если он переживет зиму. И если с ним что-то случится… это может отразиться на Арабелле. Дорогая, тебе лучше не приезжать на Рождество. Это было бы слишком тяжело для обитателей Эверсли, да и в Эндерби будет нелегко. Кажется, для меня найдутся дела в обоих местах.

— Я приеду весной, — сказала я. — Тогда все будет иным.

Мои слова, к сожалению, оказались пророческими.

Мы провели это Рождество в Клаверинге, как обычно, всласть поиграв в карты.

В рождественское утро среди моих подарков оказался длинный узкий футляр из темно-зеленого бархата, и когда я его открыла, то обнаружила в нем ожерелье из сверкающих бриллиантов и изумрудов. Ланс наблюдал за мной, пока я его вынимала.

— Ланс! — воскликнула я. — Это от тебя?

— От кого же еще? Не скажешь ли ты, что привыкла получать такие подарки от других?

— Оно прекрасно, — сказала я, тут же вспомнив обо всех неоплаченных счетах, относительно которых Ланс проявлял такую беззаботность.

— Надень его, — приказал он.

Я надела. Ожерелье преобразило меня.

— Дай-ка взглянуть на тебя! — сказал он. — А, я знал это! Оно оттеняет зеленый цвет твоих глаз.

— Но, Ланс, оно ужасно дорогое.

— Только самое лучшее подойдет тебе, любимая, — ответил мой муж.

— Тебе не следовало…

Я хотела сказать, что мне было бы приятней получить какой-либо менее дорогой подарок, но, конечно, не смогла этого произнести.

— Мне немного повезло в игре, — сказал он.

— Лучше бы ты приберегал выигрыши для погашения проигрышей.

— Проигрыши! Не говори о них. Это слово, которое мне очень не нравится.

— Тем не менее оно существует…

Я запнулась. Получалось, что я опять читаю ему лекцию. Вероятно, это беспокойство о его увлечении азартной игрой делало меня такой сварливой. Я продолжала:

— Ланс, я люблю тебя. Как прекрасно и удивительно, что ты подарил мне такой подарок.

Я надела ожерелье в тот же вечер. Оно выглядело великолепно на белом парчовом платье.

Когда я его надела, Жанна почти любовно провела по нему пальцами.

— Это самое красивое ожерелье, какое я когда-либо видела, — заметила она. — Сэр Ланс понимает, что такое красота. Можно подумать, что он…

— Француз, — закончила за нее я. — Я очень рада, что ты одобряешь моего мужа, Жанна.

— Но мне не нравится, что он слишком нравится другой.

Она намекала на Эмму. Неужели она никогда не преодолеет своего предубеждения к моей единокровной сестре!

— Ей подарили красивую брошь. Губы Жанны кривились от неодобрения, ведь именно Ланс подарил Эмме эту брошь.

— Но нынче Рождество, Жанна. Пора подарков. Жанна продолжала выражать неодобрение, пока вынимала мое кольцо из футляра, чтобы я надела его. Она обращалась с ним с большим почтением после того, как услыхала, что оно раньше принадлежало королеве.

Ее глаза не отрывались от ожерелья.

— Оно так красиво, — сказала она, — думаю, что оно стоит цветочного магазина на улице Сент-Оноре.

— Стоит цветочного магазина!

— Я имею в виду, если его продать… Вы могли бы купить цветочный магазин в сердце Парижа за эти деньги.

— О, Жанна, — сказала я с упреком, — из-за тебя я буду чувствовать себя так, будто прогуливаюсь с цветочным магазином вокруг шеи.

Позднее мне пришлось вспомнить этот разговор.

Странно было праздновать Рождество без семьи, и я даже обрадовалась, когда оно прошло. Здесь слишком много играли в карты, а мои мысли были в Эндерби с Дамарис и Сабриной.

Это была суровая зима. Мы оставались в Лондоне, где погода была чуть мягче, но даже там в течение нескольких дней лежали высокие снежные сугробы, завалившие двери домов, и мы не могли выйти на улицу.

Оттепель началась в конце февраля, а в начале марта я получила письмо от Присциллы:

«Я не хотела, чтобы ты рисковала в дороге, но мне кажется, что тебе следует выехать при первой возможности. Дамарис стало хуже. Вероятно, ревматизм затронул сердце. Я думаю, что ты должна приехать, дорогая. Она мечтает повидаться с тобой, но не признается в этом из-за опасения, что ты подвергнешься риску в пути, а она не может этого допустить».

Я показала письмо Лансу. Он не хотел покидать сейчас Лондон. У него было несколько приглашений к нашим знакомым, и я знала, что он собирается нанести им визиты. Более того, его присутствие требовалось в усадьбе. В то же время он не мог допустить, чтобы я путешествовала одна.

— У меня будет все в порядке, — сказала я. — Мне надо ехать, так как на этом настаивает Присцилла. Я захвачу с собой слуг.

— Я поеду с тобой, — возразил он.

Мне было приятно его желание сопровождать меня, но потом я стала размышлять, что меня ожидает в Эндерби. Ясно, что Дамарис очень больна. Если она умрет (а у меня было такое ужасное предчувствие), я должна буду подумать о Сабрине, и я знала, что мне лучше удалось бы справиться с ожидающими меня трудностями, если бы я приехала одна.

Когда Ланс бывал там, Сабрина держалась отчужденно. В ее маленьком ревнивом сердце таилось нелепое, но пылкое чувство обиды, и оно было направлено против Ланса только потому, что она считала, будто он для меня важнее всех.

Я сказала:

— Не знаю, что я там найду. Уверена, что у всех подавленное настроение. Сабрина теперь очень несчастна. Ланс, я думаю, что смогу управиться одна.

Он сразу понял меня. Возможно, он даже почувствовал облегчение. Грустные дела не привлекали его. Ему нравилось все, связанное с удовольствиями.

— Как хочешь, — сказал он, — но если ты все-таки пожелаешь, чтобы я поехал с тобой, тебе стоит только сказать об этом.

— Я знаю, — сказала я благодарно, — и спасибо тебе, Ланс.

Жанна настаивала на том, чтобы поехать со мной. Она считала, что я буду нуждаться в ней. И я была рада ее компании.

— А сэр Ланс, — продолжала она, — он останется дома?

— Я сказала ему, что так будет лучше. Она покачала головой:

— Ему следовало бы ехать с вами. Нельзя оставлять его одного с…

Она не докончила, и я не просила ее уточнить.

И вот в последний день марта я выехала в Эндерби.

Хотя мне было ясно, что Дамарис серьезно больна, все же я оказалась неподготовленной к тому, что нашла здесь.

Это и в самом деле был дом скорби. К моему приезду Дамарис уже умерла. Ее сердце ослабело еще в молодости, во время первого приступа ревматической лихорадки, и возвращение болезни было свыше ее сил.

Едва войдя в дом, я почувствовала, что он доволен, так как это его естественное состояние. Счастью, веселью, празднику не было места с Эндерби. Этот дом снова стал живым, он обрел свою родную стихию — зло и угрозы, навеянные трагедиями прошлого.

В маленькой комнате на первом этаже стоял гроб. Комната была затемнена занавесями, висевшими на окнах. При свете двух свечей лежавшая в гробу Дамарис выглядела молодой и красивой, и следы боли сошли с ее лица. На голове у нее был белый чепец из тонкого брюссельского кружева, и я разглядела верх рубашки с кружевным воротом. Дамарис выглядела такой мирной, отстраненной от всех хлопот жизни. Она отдыхала, но что оставалось тем, кого она покинула?

Джереми выглядел человеком, сбившимся с пути и отчаявшимся найти его снова. Он был похож на призрак. По словам Смита, мой дядя не ел и не спал. Казалось, он не способен понять, что она ушла навсегда.

— Я в отчаянии, — сказал Смит. — Когда она приехала, все здесь преобразилось. Она была сущим ангелом. И вот теперь она отправилась к ангелам… если вы верите в такие вещи. Они поступили бы лучше, разрешив ей остаться здесь. Ангелы могли бы обойтись и без нее, а мистер Джереми не может. Она ушла, и все изменилось и будет как прежде. Не знаю, что и делать, мисс Кларисса. Ведь осталась маленькая сирота. Что с нею станется?

— Мы что-нибудь придумаем, Смит, не бойся, — сказала я.

Сабрина не пришла поздороваться со мной, как она это делала прежде. Я спросила Нэнни Керлью:

— Где она?

— Последние дни никто не может справиться с этим ребенком, — ответила Нэнни. — Она замкнулась в себе и, кажется, никого не хочет видеть.

Наконец я отыскала Сабрину в одной из мансард. Она сидела под старым столом и делала вид, что читает.

— Привет, Сабрина, — сказала я. — Ты не знала, что я приехала?

— Знала, — ответила она и уткнулась в книгу. Я забралась под стол, села рядом с ней и обняла ее.

— Мне казалось, ты будешь рада видеть меня. А ты не рада?

— Не уверена.

Я начала выбираться из-под стола, но Сабрина слегка придвинулась ко мне и сказала:

— Она умерла.

Я снова села и прижалась к ней:

— Да.

— У меня теперь нет мамы.

— Дорогая Сабрина, у тебя есть все мы. У тебя есть дедушка, бабушка, прабабушка… и я.

— Все думают, что я ее убила.

— Никто так не думает.

— Они не говорят этого, но подразумевают, и это так и есть, да? Потому что она вытащила меня из замерзшего пруда.

— Это был несчастный случай, Сабрина.

— Но я подготовила этот несчастный случай, и папа ненавидит меня.

— Разумеется, нет.

— Зачем ты это говоришь, если знаешь, что ненавидит? Почему люди всегда лгут? Мы должны говорить правду.

— Конечно, должны, и мы говорим правду. Твой отец вовсе не ненавидит тебя.

— Ты лжешь, — сказала она. — Не надо лгать. Мне неважно, ненавидит ли он меня; я тоже ненавижу его. Я обняла ее и крепко прижала к себе, говоря:

— Сабрина, моя дорогая малышка Сабрина. Вдруг я почувствовала, как она прижалась ко мне. Я подумала, что она сейчас заплачет, и это было бы для нее благом. Но она не расплакалась. Вместо этого она чуть слышно сказала:

— Останься здесь, Кларисса. Я погладила ее по волосам.

— Я буду заботиться о тебе, Сабрина, — сказала я.

После этого она перестала избегать меня, и я почувствовала, что добилась успеха.

Я направилась в Довер-хаус. Бедную Присциллу совсем придавило горе. Дамарис была ее любимой дочерью. Я не думаю, что она когда-либо понимала мою мать: Карлотта всю свою жизнь была экзотической и яркой. А Дамарис была спокойной, нежной домоседкой, дочкой, которую хочет всякая женщина, — доброй, великодушной дочкой, самоотверженной до крайности, дающей все и жертвующей всем. Этой милой, любящей, простой Дамарис не было больше; она ушла, оставив за собой столь многих скорбящих о ней, чьи судьбы стали беднее без нее, людей, которые нуждались в ней.

В Эверсли было мрачно. Карлтон не выбирался из кровати, и Арабелла ощущала острое беспокойство о его здоровье. Смерть Дамарис оказалась ударом, который ей было нелегко сейчас выдержать.

Это действительно был дом скорби.

Апрельским днем, через неделю после смерти, Дамарис похоронили на церковном кладбище, где покоились несколько поколений Эверсли.

Я никогда не забуду угрюмого звона колокола, когда носильщики внесли гроб в церковь. Я держала Сабрину за руку. Она была очень спокойна, и ее прекрасные глаза казались огромными на бледном лице.

Когда мы стояли вокруг могилы и прислушивались к звукам падения земли на гроб, девочка судорожно прижалась ко мне, и я обняла ее, утешая. Она отвернулась от могилы и уткнулась лицом в мою юбку.

Я не смела взглянуть на Джереми, который был словно во сне. Я видела, что Смит стоит рядом с ним, и была благодарна Смиту. Он заботился о Джереми в прошлом и будет делать это и теперь.

Дома нас ждали поминальные закуски — ветчина, говядина, маленькие пирожки и подогретое вино с пряностями. Наша компания, спокойная и грустная, собралась в большом холле. Все говорили о многочисленных достоинствах Дамарис. На похоронах обычно хвалят достижения и таланты усопшего, но в случае с Дамарис эти слова были заслужены.

Как нам будет не хватать ее! Этот дом не сможет оставаться прежним. Я поняла, что именно ее присутствие рассеивало его зловещую атмосферу.

Жанна говорила, что это несчастливый дом; теперь и мне казалось, что он посещаем злыми духами.

Гости разъехались, и дом затих. Джереми пошел в комнату, которую они делили с Дамарис, и замкнулся в своем горе.

Я предложила Сабрине прогуляться по саду, и она согласилась пойти со мной. Некоторое время она молчала, а затем начала говорить о похоронах.

— Моя мама лежит в этой большой дыре, в ящике, — сказала она. — В таком красивом ящике из полированного дерева с множеством золота на нем.

— Бронзы, — сказала я.

— Золото лучше бронзы. Но нельзя же хоронить в золоте, правда? Оно стоит слишком много. Могильные камни похожи на старух или стариков, завернутых в серые плащи.

— Да, — согласилась я. — Немного похожи.

— Ночью они перестают быть камнями и превращаются в людей.

— Кто тебе это сказал?

— Я слышала, что они так говорили. Она имела в виду слуг. Я знала, что некоторые из них убеждены, будто в Эндерби живут призраки.

— И, — продолжала Сабрина, — могилы раскрываются, а покойники выходят из гробов.

— Это чепуха.

— Они танцуют на могилах, и если кто-нибудь заходит туда в это время, они хватают его и не позволяют уйти. Они отнимают у него сердце и все остальное и берут их себе. Затем они вновь оживают, а тот другой умирает.

— Да где же ты слышала такие байки?

— Не скажу.

— Ты сама придумала их.

— Может быть.

— Сабрина, — сказала я, — как славно нам с тобой вдвоем. Ты согласна?

— Было бы славно, если бы…

— Если бы что? — спросила я.

— Ничего, — сказала она.

Мне казалось, что прежняя Сабрина возвращается. Она уже немного смеялась. И я подумала: она приходит в норму. Все же она еще совсем ребенок.

Я провела три недели в этом траурном доме, и в течение всего этого времени грусть не проходила.

Джереми лелеял свое горе. Он принадлежал к тому сорту людей, которые сосредоточивают всю свою нежность на одной особе, и этой особой была для него Дамарис. Его жена была центром его жизни, и любовь к ней, потребность в ней были такие великие, что ничто иное не могло спорить с «этим. Для Джереми жена всегда была главной, и хотя он любил своего ребенка, Сабрина занимала второстепенное место в его сердце. Он хотел сына, и Дамарис надеялась подарить ему малыша. Эта неудача была горьким разочарованием, но она была все же не так важна по сравнению с потерей Дамарис. Когда она умерла, Джереми потерял волю к жизни, и это не позволяло ему приспособиться к новым обстоятельствам. Он не делал никаких усилий в этом направлении. Так как к трагедии привел капризный, бездумный поступок Сабрины, Джереми вспоминал о нем всякий раз, когда видел дочь. Я понимала, что для Сабрины лучше бы держаться вдали от него. Она тоже понимала это, бедняжка, и лишившись матери, которую очень любила, она не находила никого, с кем могла бы утешиться, кроме меня и Нэнни Керлью.

Мне нужно было возвращаться в Лондон, но я чувствовала, что не могу оставить Сабрину в этом несчастье. Поэтому я оставалась там и проводила с ней как можно больше времени. И я была вознаграждена редкими проблесками ее прежнего характера. Но однажды ночью она исчезла. Нэнни Керлью в испуге прибежала ко мне.

— Я пошла в ее комнату, — сказала она. — Сабрина готовилась ложиться. Я слышала, как она произносит молитву. Я видела, как она легла в постель, и сказала, что вы расскажете ей сказку.

— Я действительно заходила к ней, — ответила я. — Но она спала, поэтому я поправила одеяло и поцеловала ее на ночь.

— Так эта шалунья, — сказала Нэнни Керлью, — должно быть, встала и куда-то ушла.

— Но зачем?

— Никогда нельзя знать, как поступит мисс. Но она что-то задумала, будьте уверены.

— Мы должны найти ее, Нэнни, и вернуть в постель. Мне кажется, что она в мансарде. Ей нравится прятаться там.

— Я подымусь туда и взгляну.

— Я пойду с тобой, — сказала я.

Мы были обескуражены, убедившись, что Сабрины нет в мансарде. Мы искали ее по всему дому. Никто ее не видел. Нэнни Керлью и я с беспокойством смотрели друг на друга.

— Должно быть, она ушла, — сказала я — Но почему… и куда?

— Она странно вела себя последнее время. Она до сих пор огорчена потерей матери… а тут еще ее отец. Похоже, она боится его и все твердит, что ненавидит его.

— Бедная, бедная Сабрина. Мы должны скорее найти ее, Нэнни.

Мы поспешно вернулись в ее комнату. Ее тапочки исчезли, так же как и ночная накидка, но остальная одежда была на месте.

— Она не могла уйти далеко, — сказала я. — Она не одета для выхода из дома. О, куда же она пошла?

Я старалась вспомнить любимые места Сабрины. К ним относилась конюшня. Мы пошли туда, но там не было даже ее следа. Пони стоял в стойле, и это несколько обнадеживало. Мысль о ее ночной поездке верхом на пони ужасала.

Когда мы выходили из конюшни, к нам подбежал Демон, пес Джереми, который держался поодаль все эти траурные дни, как будто осознавая трагедию, обрушившуюся на дом. Но он постоянно находился в компании Сабрины.

Я позвала его:

— Демон, Демон, где она? Где Сабрина? Он коротко гавкнул и посмотрел на меня грустными глазами.

— Найди ее, Демон, — сказала я. — Пожалуйста, Демон, найди Сабрину.

Пес помахал хвостом, посмотрел на нас и заскулил. Потом он повернул и пустился бежать к дому. Я в разочаровании последовала за ним, так как была уверена, что Сабрины там нет.

Когда мы приблизились к дому, появился Смит.

— Эй, Демон! — закричал он. — Я искал тебя, песик Тут он увидел нас.

— О, Смит, — воскликнула я, — мы не можем найти Сабрину.

Смит нахмурился.

— Значит, ее нет в постели?

— Нет. Мы обыскали весь дом. Она, должно быть, ушла, но я не могу понять почему и куда. Нет ли у тебя соображений на этот счет?

Между Сабриной и Смитом была особая связь. Он принадлежал к тем людям, которые мало водятся с взрослыми, но тянутся к детям. Я знала это, чувствовала это и Сабрина.

— Бедняжка, — сказал он. — Это тяжелое время для нее… Хозяйка… умерла. Хозяин такой…

— Я беспокоюсь, Смит, и Нэнни тоже. Куда же она могла пойти?

Подумав мгновение, Смит сказал:

— Демон нас приведет к ней. Он почует, где находится маленькая хозяйка. Давай, песик.

Демон насторожил уши и неподвижно застыл, как бы принюхиваясь к воздуху, затем быстро побежал от дома. Потом остановился и оглянулся на нас.

— Он просит нас идти за ним, — сказал Смит. Я закричала:

— Молодчина, Демон. Веди нас к Сабрине, Демон.

Он бросился бежать к церкви и остановился у калитки, ведущей к кладбищу. Смит открыл ее, и мы все вошли.

Теперь я знала, что Сабрина ушла на могилу матери Я увидела ее первой. Она стояла на коленях, и ее руки были простерты над землей.

— Сабрина! — закричала я. — О, Сабрина… Она не двинулась, и на мгновение меня пронзил ужасный страх. Я подбежала к ней, упала на колени рядом с нею и повернула ее к себе. Сабрина была мертвенно бледна, и ее глаза были широко раскрыты.

— Кларисса, — прошептала она и упала на меня. Я крепко прижала ее к себе. Она вся дрожала.

— Никто не приходил, — проговорила она. — Могилы не открывались. Я ждала… но ничего не произошло.

— Нужно поскорее положить ее в постель, — сказала я. — Она дрожит от холода.

Смит подхватил девочку своими сильными руками, — Как же вы оставили постель, мисс, — начала Нэнни, Керлью.

Я положила ладонь на ее руку.

— Не надо сейчас браниться… — прошептала я. Сабрина протянула ко мне руку, и я взяла ее и поцеловала.

Нэнни Керлью сказала:

— Мы быстренько доставим вас в кровать. Демон подпрыгивал и лаял.

— Славный пес, Демон, — сказала я. — Демон привел нас к тебе, Сабрина. А теперь давай-ка пойдем обратно. И я собираюсь теперь присматривать за тобой.

— Всегда? — спросила Сабрина.

— Всегда, — твердо ответила я.

Смит отнес Сабрину в дом, и мы уложили ее в постель. Пока Нэнни Керлью грела бульон, она лежала и дрожала, и я закутала ее в одеяло.

Она сказала:

— Останься со мной, Кларисса. Поэтому я легла рядом с нею, крепко обняв ее. Я надеялась, что Сабрина заснет, но она не могла спать. Выпив бульон, она примостилась рядом со мной, крепко держа мою руку, как будто боялась, что я; собираюсь сбежать.

— Кларисса, — сказала она.

— Дорогая, постарайся уснуть. Мы можем поговорить завтра.

Она немного помолчала, а затем позвала опять.

— В чем дело? — спросила я мягко.

— Они не выходят.

— Кто?

— Мертвецы из могил.

— Нет, — сказала я, — Они мирно спят. Они закончили земные дела и не желают возвращаться.

— Моя мама хотела бы вернуться. Она очень бы хотела вернуться ко мне.

— Мама хочет, чтобы ты была счастлива тут.

— Я хочу пойти к ней. Мне хотелось, чтобы один из мертвецов вышел, забрал мое сердце и умертвил меня, и тогда я могла бы очутиться в могиле с мамой.

— О, Сабрина, — сказала я. — Это у тебя не получится. Ты должна жить здесь и быть счастливой.

— Этого теперь не будет, потому что… я убила ее.

— Чепуха.

— Нет, я действительно убила. Я ведь каталась на коньках, а она пришла и спасла меня, и это убило ее.

— Нет. Все происходило вовсе не так. Она болела задолго до твоего рождения и заболела снова.

— Но она бы не заболела, если бы не простудилась на льду.

— Послушай, Сабрина, нам следует забыть все это. Все прошло. Именно этого хотела бы твоя мама.

— Папа не забудет этого.

— Но подобные вещи случаются в жизни, и с ними ничего нельзя поделать. Когда они заканчиваются, ничего не остается делать, кроме как забыть их. Постарайся забыть происшедшее, Сабрина. Я помогу тебе забыть.

— Но…

— Послушай. Ты пошла на лед, хотя тебе запретили делать это. Ты провалилась, и твоя мама тебя спасла. Она поступила так, как хотела. И она прихварывала в то время. Потом ей стало лучше, а затем она заболела вновь.

— Ей было лучше? — спросила Сабрина.

— Конечно, — солгала я. — Она болела и до этого несчастья.

— Мой отец…

— Он очень любил маму. Он потрясен несчастьем, а когда люди в таком состоянии, они склонны обвинять других. Это несправедливо… но это так по-человечески. Поэтому будь с ним помягче и прекрати корить себя.

— Ты говоришь приятные вещи, Кларисса.

— Я говорю правду.

Ей стало легче, и она прильнула ко мне, крепко держа мою руку. Я оставалась с ней, пока она не заснула, а потом тихо выскользнула.

На следующий день я повидалась с Джереми. Он не хотел видеть меня, да и вообще кого бы то ни было. Но я настояла.

Меня глубоко потряс его измученный вид, но еще более — жестокая складка у рта. Смит сказал:

— Он возвращается к прежнему состоянию, мисс Кларисса, точно к тому состоянию, в каком находился до поездки во Францию, когда он привез вас домой.

Прежде Джереми был угрюмым, сердитым мужчиной, недовольным судьбой и ведущий отшельнический образ жизни. Не собирается ли он опять стать таким?

— Джереми, — сказала я, — извини за беспокойство, но я хочу поговорить с тобой о Сабрине.

Он нахмурился так, словно само упоминание ее имени было ему неприятно.

— Мы должны помнить, как она мала, — продолжала я. — Ведь ей только семь лет.

Он кивнул мне с легким нетерпением, видимо, подтверждая очевидность данного факта.

— Дети очень впечатлительны, и эта трагедия повлияла на нее.

— Смею надеяться, что повлияла, — парировал он. — необходимо заставить ее понять, к чему привела ее злоба.

— Джереми, но это всего лишь легкомысленный поступок ребенка!

— Ей говорили, что кататься на коньках опасно, и запрещали идти.

— Но опасность манит детей, разве ты не знаешь?

А Дамарис пошла за ней и отдала свою жизнь ради ее спасения.

— Это было не совсем так, Джереми.

— Я не могу воспринимать случившееся иначе. Я поняла, что безнадежно пытаться изменить его точку зрения, и поэтому решила перейти прямо к сути дела.

— Я хочу взять Сабрину с собой.

Меня поразила реакция Джереми: мне казалось, что ввиду его неприязни к Сабрине он без колебаний позволит ей уехать.

— Ее дом здесь, — сказал он.

— Но я думала, что недолгое пребывание с Лансом и со мной…

— Где ее, несомненно, избалуют и заставят почувствовать себя почти героиней…

— Думаю, что она нуждается в особенной заботе в данный момент.

— В чем она и нуждается, так это в понимании своего проступка. Надо заставить ее понять, что ее непослушание стоило жизни ее матери.

— Да нет же, Джереми! Она и так горько сожалеет. Прошлой ночью она пошла на могилу матери. У нее было ребяческое намерение присоединиться к ней. Разве ты не видишь, как сильно она переживает! Необходим тщательный уход, чтобы вернуть ее к нормальному состоянию. Ей нужны любовь и безопасность. Дамарис бы это поняла.

Само упоминание ее имени, казалось, взбудоражило Джереми. Он сжал кулаки и отвернулся. Когда он заговорил, его голос звучал сдавленно.

— Дамарис мертва… из-за шалопайства этого ребенка. Ей требуется дисциплина. Она крайне эгоистична. Она останется дома. Благодарю за предложение, Кларисса. Ты добрая девушка. Дамарис очень любила тебя. Но Сабрина зла, и ее необходимо обуздать. Я буду беспокоиться, если за ней не будут следить. Она должна остаться здесь. Я хочу, чтобы она полностью осознала, какой ужасный проступок совершила.

— Джереми, — сказала я, — ты всегда был добр ко мне. Ты был мне вторым отцом. Ты и Дамарис… Я никогда не забуду…

Видно было, что я затронула его чувства, и поскольку он переживал из-за Дамарис, это только усугубило горечь потери.

Он твердо сказал:

— Мой ответ таков: Сабрина остается здесь. У нее есть эта добрая женщина Керлью, которая присмотрит за ней; и здесь ее дом.

— Отпусти ее хотя бы ненадолго погостить, — умоляла я.

— Может быть, позднее. Когда она проявит раскаяние.

Я протестующе воскликнула:

— Разве ты не видишь? Она и так одержима чувством вины. Это нависает над ней. Джереми, ведь она — только маленький ребенок.

Он сказал:

— Мое мнение остается прежним. Из опыта я знала, что, когда Джереми выражается таким образом, это окончательное решение.

После того как я уехала, лицо Сабрины еще долго преследовало меня.

— Скоро ты приедешь повидать меня, — сказала я ей при расставании.

Она посмотрела на меня с упреком. Я была уверена, что она считает меня дезертиром, и содрогнулась при мысли о том, каково ей будет в этом мрачном доме. Мне казалось, что для нее нет ничего хуже, чем оставаться там. Я надеялась на Смита и Нэнни Керлью и поговорила с ними перед отъездом.

В Лондон я вернулась в грустном настроении. Ланс радостно приветствовал меня. Он сказал, что счастлив видеть меня снова, что много выиграл и стал богаче на несколько тысяч. Я не обрадовалась новостям, так как он играл при высоких ставках и я чувствовала, что рано или поздно результаты игры могут стать катастрофическими.

Эмма радушно приветствовала меня, и было приятно вновь видеть маленького Жан-Луи. Несмотря на постоянные опасения, связанные с азартной игрой Ланса, я была бы очень счастлива, если бы только смогла привезти с собой Сабрину.

Ланс заметил мою озабоченность, и вскоре я рассказала ему обо всем.

— Если бы я могла привезти ее с собой, мне было бы сейчас легко. Я уверена, что сделала бы из нее нормального ребенка, если бы она побыла у меня.

— Ты — маленькая фея, — сказал он добродушно, и я почувствовала горечь разочарования, так как поняла, что ему, в сущности, нет дела до Сабрины. Он всегда был добр; он вовсе не препятствовал бы пребыванию у нас Сабрины в качестве моего ребенка, если бы я смогла доставить ее сюда, и она чувствовала бы себя тут, как в своем доме и как член семьи; но в то же время его не особенно заботило, что с нею происходит. Ему были присущи легкомыслие и беззаботность, и это распространялось на все, что касалось его… за исключением игры.

В одном отношении это легкомыслие представляло достоинство, так как Ланс не огорчался даже из-за своих неприятностей. Когда я вспоминала, как близок он был к разрешению после краха» Компании южный морей «, меня всегда поражала его реакция. Я только позднее узнала, что он был на грани банкротства. Он всюду одалживал деньги, но продолжал жить по-прежнему расточительно. Таков был Ланс.

Быть может, именно благодаря Сабрине я начала чувствовать смутное неудовлетворение моим замужеством. Сначала я не допускала этого чувства. У меня был наидобрейший и самый снисходительный муж. Я старалась не замечать поверхностного образа нашей жизни. Теперь я начинала чувствовать, что в ней не хватает глубины. Но это было только смутное ощущение, так как мои мысли были заняты бедственным положением Сабрины.

Каждый день я думала о ней и мне хотелось попросить Смита или Нэнни Керлью написать мне и сообщить о том, что у них происходит. Но ни один из них, как мне казалось, не был бы хорошим корреспондентом. Я могла бы попросить Присциллу, но она была в это время очень озабочена здоровьем своих родителей.

Наконец я поговорила о Сабрине с Жанной. Жанна все поняла.

— Бедняжка, — сказала она. — Как жестоко заставлять ее чувствовать себя убийцей. Мужчины… Я не знаю. У них нет здравого смысла, если вы спросите меня. Этот господин Джереми очень скверный. Он — плохой отец своему ребенку.

— О, Жанна, — сказала я, — как мне хотелось привезти ее с собой.

— Она вырастет озлобленной… как это сказать?.. Будет иметь зуб на целый свет.

— Да, я думаю, ты права, Жанна, и я беспокоюсь за нее.

— Для одних жизнь тяжела, — добавила Жанна, качая головой, — а для других она легка. Мадам Эмма решает свои проблемы с легкостью… Она знает, как устраивать свой дом. Хитрая, как стая обезьян.

Жанна опять перешла на французский, как всегда, когда нервничала, поэтому я поняла, что она тоже беспокоиться о Сабрине.

— Мне она никогда не нравилась, — завершила Жанна свою любимую тему об Эмме. Но, по крайней мере, я смогла поговорить с ней.

— Милая Жанна, — сказала я ей однажды, — не знаю, что бы я делала без тебя.

— Не беспокойтесь об этом, — ответила она. — Даже дикая лошадь не оттащит меня от вас.

Я ждала новостей из Эверсли. Присцилла время от времени писала, но ее письма в основном касались Карлтона и Арабеллы. Я сделала вывод, что она почти постоянно живет в Эверсли-корте и подумывает о приглашении туда своего брата Карла. Она писала, что мельком видела беднягу Джереми.» Он так грустен, — добавляла она, — и я не думаю, что он хочет кого-нибудь видеть «.

Таким образом мое беспокойство о Сабрине не проходило. И я уже сказала себе, что снова должна ехать в Эндерби, когда вдруг получила письмо от Присциллы. Оно оказалось для меня потрясением.

« Моя дорогая Кларисса!

Здесь произошла ужасная трагедия…»

Слова прыгали перед моими глазами, и в течение нескольких секунд я не могла читать, так как боялась узнать, какая беда случилась с Сабриной. Но письмо было не о Сабрине, хотя происшедшее событие должно было сильно повлиять на ее судьбу.

« Мы думаем, что произошел несчастный случай. На берегу нашли его одежду. До этого он говорил Смиту, что собирается поплавать. Его лошадь была привязана рядом. Он приехал на ней к морю, и не было найдено никаких его следов. Кажется, эта трагедия никогда не кончится. Бедный Джереми, жизнь стала пустой для него без Дамарис. Я никогда не знала кого-нибудь более преданного другому человеку, Мы боимся, что он утонул. Это единственное объяснение.

Если ты теперь приедешь к нам, это будет очень кстати. В Эверсли за многим надо присмотреть, и кое с чем, как мне кажется, будет трудновато справиться. Я хочу обо всем поговорить с тобой, Кларисса «.

Несколько минут я в оцепенении сидела с письмом в руке. Мне живо представилось то, что случилось. Бедный, безутешный Джереми не мог вынести своей утраты, прискакал к морскому берегу и поплыл в море, не собираясь возвращаться обратно.

Так ли это было или произошел несчастный случай? Кто мог бы с уверенностью ответить? Быть может, Джереми не хотел, чтобы мы знали это точно. Может, это был секрет, который он хотел унести с собой в могилу.

Когда я прочла Лансу письмо, он тоже был озабочен, но даже и тогда я не могла не спросить себя: а не думает ли он при этом о вчерашней игре?

Я сказала:

— Я хочу уехать, Ланс, и отправлюсь сразу же. Ведь это письмо — крик о помощи. Они нуждаются во мне.

— Конечно, ты должна ехать, дорогая. Я поеду с тобой.

Разумеется, он не хотел ехать. Как он ненавидел этот дом скорби, совсем не подходящий к его характеру! Однако в обязанность хорошего мужа входило сопровождение жены в подобных случаях, и поэтому Ланс делал хорошую мину при плохой игре.

Но я не желала, чтобы он приносил такую жертву, и вообще не хотела, чтобы он ехал со мной. Настояв на том, что поеду одна, я ощутила его облегчение, хотя он и выказывал беспокойство о моей безопасности.

Эмма обещала присмотреть за домашними делами в мое отсутствие.

— Уж она-то присмотрит! — заметила Жанна. — Ей бы очень понравилось быть хозяйкой этого дома, помяните мои слова.

Итак, я поехала в Эндерби, взяв с собой мою славную верную Жанну.

Дом и в самом деле имел хмурый вид. Смит приветствовал меня, грустно покачивая головой.

— Времена изменились, мисс Кларисса, — сказал он — Извините меня, мне, конечно, следовало сказать» миледи «.

—» Мисс Кларисса» звучит очень хорошо, Смит, — ответила я, — так же, как в прежние дни.

— Его принесли сюда, мисс, после того как его вынесло наверх течение. Один из рыбаков нашел тело вчера рано утром.

— Я рада, что его принесли домой, — сказала я.

— Похороны состоятся в конце недели.

— Вторые похороны за такой короткий период. А как Сабрина?

— Трудно сказать, — ответил он. — Сами увидите.

— Где она?

Смит пожал плечами.

— Она ушла. С тех пор, как это случилось, она пропадает целыми днями. Сводит с ума несчастную Нэнни Керлью.

— Знает ли она о моем приезде?

— Да, ей сказали.

— Она обрадовалась?

— Она не сказала, мисс Кларисса.

Я все поняла. Сабрина догадалась, что я сегодня приеду, и решила держаться вдали, чтобы показать мне, что мой приезд не является для нее важным событием.

Я почувствовала подавленность и огорчение.

Стоя в холле, я глядела на галерею менестрелей. Этот посещаемый духами холл, где когда-то произошла трагедия! Дом не смог от нее оправиться, и события, происшедшие здесь, это доказали. Возможно, теперь, когда и Джереми и Дамарис мертвы, дом продадут.

В этот момент я краем глаза заметила на галерее какое-то движение. Что-то подсказывало мне, что Сабрина там, наверху, и наблюдает за мной.

Я сказала:

— Я пойду в мою комнату.

— Все для вас приготовлено, — ответил Смит.

Не глядя по сторонам, я прошла по галерее к моей комнате. Мне предстояло поломать голову относительно вороха проблем. На этот раз я должна добиться своего и увезти Сабрину с собой.

Дверь моей комнаты тихо открылась.

— Входи, Сабрина, — сказала я, не оглядываясь.

Она вошла.

— Как ты узнала? — спросила она.

— Нагадала на кофейной гуще. Ты хотела увидеть меня, как только я приехала. Тебе нужно было спуститься вниз. Там ты лучше видела бы меня, чем с галереи.

— Откуда ты знаешь, что я была там?

— Мои глаза почувствовали это.

— Но я ведь спряталась.

— Ты шевельнулась.

Она вдруг рассмеялась, и это была прежняя шаловливая Сабрина.

Я повернулась и протянула к ней руки. Она чуть поколебалась и затем бросилась ко мне.

— О, Сабрина… милая Сабрина… Я так рада видеть тебя!

— Но все же он нравится тебе больше.

— Кто?

— Дядя Ланс, конечно.

— Он — мой муж. Жены должны жить со своими мужьями, ты же знаешь. Я хотела взять тебя с собой, но твой отец не разрешил это.

— Он мертв, — сказала она, — и я рада.

— Замолчи, Сабрина!

— Зачем молчать? Разве люди не должны говорить правду?

— Да, но ты не должна ненавидеть кого-либо. Но я ненавижу, и зачем лгать? Он лежит в гробу в тон комнате, в которой лежала мама. Я вошла туда и показала ему язык.

— О, Сабрина!

— Что ты так смотришь на меня? Мне нравится быть сиротой. Это лучше, чем было прежде.

Она была агрессивна и, по всему видно, очень несчастна.

— Теперь я здесь, и все изменится, Сабрина.

— Почему?

— Потому что нас двое.

— А я так не думаю.

Я видела, какой ей нанесен ущерб, и мечтала о возвращении прежнего беззаботного и даже своенравного ребенка, который был так мил до рокового происшествия на пруду. И я чувствовала, что только я могу оказать ей необходимую помощь.

Смит сказал мне, что похороны будут очень скромными. Большинство людей считали, что смерть Джереми не случайна, но все же нельзя было исключить того, что ему не хватило сил доплыть до берега. Я старалась поверить в этом, так как Джереми хотелось, чтобы люди так думали.

В соответствии с его желанием его похоронили рядом с Дамарис. Сабрина стояла рядом со мной во время заупокойной службы и у могилы. Она позволяла мне держать ее за руку, и я думаю, что ей это было приятно. Временами мне казалось, что она почти готова разрыдаться и прильнуть ко мне.

Бедный ребенок, она была глубоко надломлена, но теперь появилась возможность вытащить ее из этого несчастного существования, и я собиралась сделать это.

После похорон я сказала Ли и Присцилле, что хочу забрать Сабрину с собой. Они обрадовались. Никто из них не хотел сейчас брать на себя заботу о ребенке… по крайней мере о таком, как Сабрина. Присцилла была измучена горем из-за смерти Дамарис. К тому же ее родители были нездоровы, и не составляло секрета, что они недолго протянут.

— Я хотела бы на время увезти Присциллу, — сказал Ли, — но она не оставит своих родителей. Быть может, потом…

Позднее Присцилла сказала мне:

— Ты уверена, что сможешь надлежащим образом позаботиться о Сабрине, Кларисса? Это ведь немалая ответственность и нелегкое дело.

— Я знаю, что будет нелегко. Но мне кажется, что я ее понимаю и могу за ней присмотреть. Я хочу отогнать от нее грустные мысли.

Ли кивнул.

— Со временем у нее будет достаточно денег, — сказал он. — Джереми все оставил Дамарис за исключением годовых выплат Смиту, — и все это перейдет к Сабрине. Я думаю, что следует продать Эндерби.

— Да, конечно, — решительно поддержала я.

— Ты считаешь, что Ланс согласится, чтобы Сабрина жила с вами?

— Уверена, что согласится.

— Он — хороший муж. Я счастлив за тебя, Кларисса. Дамарис всегда говорила, как она рада твоему счастливому браку. У тебя ведь была в юности любовная история с тем бедным мальчиком, которого выслали.

— О да, — быстро сказала я, — но это было очень давно.

Я не хотела думать о Диконе. Он все чаще вторгался в мои мысли, и я пыталась представить, какую жизнь он ведет в Вирджинии.

Когда я сказала Сабрине, что ей предстоит жить со мной, она довольно бесцеремонно спросила:

— Неужели?

— Конечно, ты не обязана, если не хочешь.

— Я подумаю об этом, — сказала она. Я была удивлена и немного задета, так как думала, что на с радостью согласится, поскольку это совпадало с ее желанием. Но она была сильно травмирована, и единственное средство, исцеляющее ее раны, заключалось в том, чтобы мучить других — даже тех, кого она в душе любила.

— Решай быстрее, — сказала я. — Мне нужно поскорее вернуться, а еще надо сделать необходимые приготовления.

Сабрина пожала плечами.

— Ну ладно, — сказала я. — Здесь ты остаться не можем. Пожалуй, ты могла бы поехать жить к бабушке.

— Я поеду с тобой, — сказал она хмуро. Я поговорила со Смитом. Он был очень несчастен, ведь и его жизнь так долго была связана с Джереми, но он сохранял мужество и спокойствие. Он сказал:

— Сэр Джереми никогда не женился бы на другой. Она круто повернула его жизнь. Я вспоминаю ее первый приезд… сразу после этого он начал меняться. Он не смог бы жить без нее. И все случившееся — к лучшему. К лучшему и для сиротки. Если вы возьмете ее к себе, она снова станет прежней. Я знаю, что вы сможете это сделать, мисс Кларисса.

Сам Смит собирался жить в маленьком коттедже у моря вместе с Демоном.

— Пес сможет резвиться на берегу, а я буду слушать шум моря… мне это нравится.

Итак, покидая Эверсли, я увезла Сабрину с собой.

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Следующий год выдался странным и нелегким. Моя жизнь была целиком посвящена Сабрине. Временами мне было трудно с ней; казалось, она была настроена не забывать про свои глубокие раны. Я знала это, так как у нее часто бывали кошмары и она кричала во сне. Я поместила ее в комнате, соседней с нашей, и уподобилась матерям, которые прислушиваются к малейшему плачу ребенка.

Услышав нечто настораживающее, я, бывало, выбиралась из постели и шла к ней. Обычно ее мучили одни и те же видения: то ей чудилось, что она катается на коньках по пруду; а то ее затаскивали в могилу, потому что она отдала свое сердце одному из покойников, поднявшихся из гроба. Все наваждения были связаны с пережитым. Тогда я крепко прижимала ее к себе и шептала ласковые слова, и когда она льнула ко мне, я чувствовала, что она доверяет мне и что я должна увести ее от мучительных призраков; во время этих ночных бдений мне казалось, что только я и могу это сделать.

Нэнни Керлью приехала вместе с нами. Она умела обращаться с Сабриной, была внимательна и настойчива и приехала сюда с радостью, потому что смотрела на Сабрину как на предмет своего особого попечения; а кроме того, здесь она соединилась со своей кузиной, Нэнни Госуэлл. Жан-Луи был большой радостью для Нэнни Госуэлл, он подрос и стал очень милым мальчиком — веселым, добродушным и смышленым. Нэнни Госуэлл звала его «мой мужичок».

Эти две няньки обычно сидели вместе, одна — с вязанием, другая, плетя бесконечное кружево, и болтали о мисс Сабрине и «мужичке»; а я думала о том, как хорошо, когда в доме есть дети.

Я и без намеков Жанны замечала некоторую фамильярность между Лансом и Эммой. Они оба очень интересовались игрой, и моя неприязнь к этому занятию означала, что я не разделяю важнейшего увлечения мужа. Иногда я спрашивала себя, не следует ли и мне проявить интерес к игре, но затем понимала, насколько это было бы глупо. Я не знала состояния дел Ланса, он никогда не обсуждал их со мной, а если я начинала расспрашивать, он вежливо уклонялся от этого. Но мне трудно было поверить, что ему удается избежать финансовых затруднений, и даже если это было так, рано или поздно они могли обрушиться на него. Я была бы готова спасти его тогда, но не намеревалась при этом пускать на ветер свое состояние.

Я обнаружила, что все чаще и больше думаю о Диконе, и по прошествии стольких лет его образ, созданный мной, был, конечно, идеализированным. Мне нравилось представлять, что случилось бы, если бы его не поймали и не выслали. Очевидно, мы поженились бы? Я жадно вглядывалась в эту воображаемую жизнь, полную блаженства.

Но я вышла замуж за Ланса. Конечно, я его любила. Он обладал обаянием и чрезвычайно привлекательной внешностью, занимал значительное положение в обществе. Однако я часто чувствовала, что мне не все в нем ясно. Знала ли я Ланса по-настоящему?

Да, это были лишь глупые мечты. Вокруг меня было слишком много реального, чтобы растрачивать себя на зыбкие грезы, рисующие нечто несуществующее.

Мой прадедушка мирно умер в своей постели той же осенью, и приблизительно двумя месяцами позже Арабелла последовала за ним. Я ездила на похороны с Лансом и Сабриной.

— Последнее время в этой семье было так много похорон, — грустно сказала Присцилла.

Она была спокойна и замкнута, и разговорить ее было нелегко. Ли сказал, что готовится увезти ее на время. Они осуществят большое путешествие по Европе, которое поможет навести мосты между прошлым и настоящим. По возвращении они собираются жить в Эверсли-корте, как и надеялась Арабелла перед смертью; Эндерби будет продан.

— Это завершит цепь перемен, — сказал Ли. Сабрина и я пошли навестить Смита в его коттедже. Он устроился очень хорошо, вел холостяцкое хозяйство и держал Демона для компании.

— Бедный старина Демон, — сказал Смит. — Он стареет, как и я.

У Смита появилась и другая собака — чуть больше щенка.

— Он будет стоять на посту, когда старина Демон умрет, — продолжал Смит. — Трудно прожить без собаки.

Сабрина с удовольствием играла со щенком. Теперь она больше напоминала того ребенка, каким была прежде.

— Вы славно поработали с этой колючкой, — сказал Смит. — Отец не правильно обращался с ней, и я говорил ему об этом. Он обычно выслушивал все, но это не меняло его поведения. Он был таким несчастным… как собака, покалеченная капканом. Совершенно замкнул в себе. О, я хорошо знал его. Вы — единственная, кто может присматривать за мисс Сабриной. И вы будете это делать. В ней много хорошего… если поискать.

Я чувствовала умиротворение, беседуя с этим мудрым стариком.

Но на протяжении последующих месяцев я порой приходила в отчаяние из-за Сабрины. Бывали времена, когда казалось, что она настроена причинять неприятности. Думаю, что мы все были с ней терпеливы. Нэнни Керлью привыкла к ней, но Нэнни Госуэлл была настроена критически, сравнивая ее со «славным мужичком», который даже в младенческом возрасте, по мнению Нэнни, более уважительно относился к другим людям, чем мисс Сабрина. Нэнни Керлью объясняла своей кузине, что Сабрина много выстрадала в связи с несчастным случаем и что ей требуется особая забота.

Что же до Эммы, она заходила в детскую довольно редко и была совершенно счастлива тем, что ее сын остается на попечении Нэнни Госуэлл. На Сабрину она не обращала внимания до инцидента с картами.

У Сабрины был альбом с вырезками, который она очень любила. Мне было приятно видеть ее заинтересованной каким-то делом, и мы часто вместе обсуждали, как лучше разместить картинки, которые она собирала. Мы прекрасно проводили время, сравнивая один цвет с другим и совмещая их. Она собирала все гравюры, которые мы могли найти, а также старые песни, баллады и вырезки из газет. Много счастливых часов было проведено с банкой клея над раскрытым альбомом. Если я говорила:

— Давай-ка взглянем на альбом, — Сабрина всегда с радостью соглашалась.

Мы устраивали званый обед, один из тех, которые не доставляли мне радости, так как после него, конечно, собирались играть, и я знала, что ставки будут высоки. Иногда я спрашивала себя, не собирается ли Ланс поставить на кон наш дом.

В таких обстоятельствах Ланс обычно бывал чуть рассеян. Он, как всегда, был очарователен, но мысли его явно были заняты не мною.

Пока мы одевались я сказала ему:

— Меня немного беспокоит Эмма.

— Показалось ли мне или он действительно встревожился?

— Из-за чего? — быстро спросил он. — Кажется, она вполне счастлива.

— Не играет ли она по-крупному? Ланс рассмеялся:

— О, ты снова об игре, не так ли? Ну, я бы ответил, что умеренно.

— И выигрывает?

— Она по натуре удачлива. Некоторым людям везет, но не всегда, конечно.

— Вернула ли она то, что одалживала у тебя… для разгона?

— О да, и довольно быстро. Я бы сказал, что ей везло гораздо больше обычного. Одно время она была настоящим любимцем фортуны.

Да, подумала я и представила, как Эмма вытаскивает карту из кармана нижней юбки.

— У нее есть намерение скопить достаточно денег на дом для себя и Жан-Луи, — засмеялся Ланс. — Я говорил ей, что ее дом здесь, пока она этого хочет. Я не мог сказать иначе твоей единокровной сестре.

— Спасибо, Ланс, Ты очень добр ко мне… и к Эмме.

Он подошел и поцеловал меня. Я видела его отражение в зеркале: элегантный, изящный, он как будто исполнял свою роль на сцене. Ему всегда можно было доверять во всем, что касалось этикета и хороших манер.

— Дорогая, это ты добра ко мне.

— Мне кажется, Ланс, ты сделал бы многое, чтобы я была счастлива.

— Был бы рад такой возможности.

— За исключением одной вещи: ты никогда не откажешься ради меня от игры.

— Леопарды не могут поменять свою окраску, дорогая, а игроки не могут отказаться от игры.

— Я думала иначе, — сказала я.

— Я знаю, что тебе никогда это не нравилось, но я не в состоянии отказаться от игры. Эти чары владеют мною с рожденья. Когда мне было восемь лет, я заключал пари с конюхами на пару жуков, ползущих по земле. Это врожденное свойство, и это непоправимо.

Я бы сделал это для тебя, если б смог, но не могу. Я бы перестал тогда быть самим собой.

— Понимаю, Ланс.

— И ты простишь меня за это?

Он взял меня за подбородок и улыбнулся мне.

— Да, если ты простишь меня за мою докучливость и постоянное напоминание тебе об этом.

— Я знаю, что ты заботишься о моем благе, и благославляю тебя, дорогая; я благодарен тебе.

Он выглядел таким привлекательным и печальным, что я почувствовала стыд за мою смутную неудовлетворенность, и за мои подозрения, и за мои грезы о Диконе.

Обед, как всегда, прошел весело, и сразу после него все удалились в другую комнату играть в карты. Я пошла с ними, чтобы перед сном по привычке проверить как они устроились. Карты лежали на столах, за которыми усаживались гости. Я наблюдала за Эммой. Я никогда не могла без удивления видеть ее за карточным столом. В ее глазах появилось алчное, возбужденное выражение, которое я так часто замечала у Ланса.

Вдруг раздался крик изумления. Я обернулась.

Ланс держал в руках колоду карт и пытался разъединить их. Кто-то вскрикнул за одним из столов:

— Они склеены!

Все остолбенели. Карты хранились в шкафу в этой комнате. Любому из домочадцев было это известно. Я сразу все поняла.

— Вот дьявол.. — проговорил Ланс, пытаясь сдержать вспышку гнева. — Что это за шалость?

— Все ли они склеены? — спросила я.

— Кажется, да, — сказал один из гостей.

— И эти тоже, — показал другой. Ланс закричал слуге голосом, которого я никогда не слышала у него раньше:

— Принеси еще карт!

К счастью, в доме было множество колод, их немедленно принесли, и игра началась.

Выходя из комнаты, я увидела, как на лестнице мелькнуло что-то белое. Я поднялась к Сабрине. Она лежала в кровати, закрыв лицо простыней. Я подошла к ней и стащила простыню. Глаза у девочки были крепко закрыты, как будто она спала.

— Бесполезно, Сабрина, — сказала я. — Я знаю, что ты не спишь. Я видела тебя на лестнице.

Она открыла глаза и посмотрела на меня, пытаясь подавить смех.

— На самом деле вовсе не смешно, — сказала я.

— Нет, смешно, — возразила она.

— Все очень сердились.

— И он тоже?

— Очень.

Она выглядела удовлетворенной.

— Сабрина… зачем?

Она молчала и улыбалась.

— Ты не должна делать вещей, которые огорчают людей, — сказала я.

— А я и не огорчала. Я сделала это потому, что ты не хочешь, чтобы они играли в карты. Они и не смогли бы, если бы все карты были склеены. Что он сделает?

— Он может поговорить с тобой.

Это заставило Сабрину снова рассмеяться.

— Мне нет до него дела.

— Но тебе следует с ним считаться.

— Почему?

— Потому что ты живешь в его доме, и он любит тебя.

— Он не любит меня. Он не любит никого. Он любит карты.

Я села на кровать и задумалась. Интересно, удастся ли мне когда-нибудь перевоспитать Сабрину? Вдруг она вскочила с постели и взобралась ко мне на колени.

— Кларисса, ты не сердишься на меня? Скажи, что нет. Ведь я сделала это для тебя.

— Сабрина, я не хочу, чтобы ты так поступала.

— Он рассердился, — сказала она, прижавшись лицом к моим волосам. — Возможно, он отошлет меня отсюда. Поедем со мной, Кларисса. Давай уедем далеко-далеко. Давай убежим.

— Ланс, конечно, не захочет, чтобы ты уезжала. Он простит тебя.

— А мне не нужно его прощение.

— О, Сабрина, пожалуйста…

— Расскажи мне сказку.

Поколебавшись, я начала рассказывать сказку с поучительным содержанием.

Я просидела с ней, пока она не заснула, и тогда бесшумно выскользнула из комнаты. Было уже поздно, когда Ланс вошел в спальню. По выражению его лица трудно было понять, повезло ли ему в игре, так как он никогда не предавался унынию при проигрышах, хотя мог прийти в восторг при значительном выигрыше.

Невозмутимость при неудачах была для него основой хороших манер, и этому кодексу он следовал неуклонно.

Мы не говорили с ним об инциденте с картами. Он только рассмеялся и сказал:

— Мне кажется, что это — проделки шалуньи Сабрины.

И на этом вопрос был исчерпан.

Я нежно любила его за это. Он не был злопамятен, и гнев, который он почувствовал в момент происшествия, полностью прошел. Он заставил себя забыть про это дело.

На следующее утро после завтрака Сабрина спустилась вниз, одетая для урока верховой езды. Она выглядела прелестно в коричневом костюме и в такой же шляпе, надетой набекрень. У нее был торжествующий и воинственный вид, и она явно ожидала наказания за свое поведение в предыдущую ночь.

Когда она появилась, Ланс был в холле. Я увидела, что ее лицо изменилось. Она чуточку оробела, несмотря на напускную браваду.

Ланс сказал:

— Привет, Сабрина. Прямо на боевого коня?

— Да, — быстро сказала она.

— Не гони его слишком сильно.

Сабрина была сбита с толку: Ланс ничего не сказал о карточном инциденте. Очевидно, он забыл о нем. Сабрина была слишком удивлена, чтобы скрыть свое разочарование. Я подумала тогда, что наилучший способ реагировать на ее выходки — это делать вид, что в них нет ничего особенного.

Она была все еще задумчива при возвращении с занятий. Я последовала за ней в детскую. Там находились Эмма, решившая в кои веки раз навестить Жан-Луи. Нэнни Госуэлл расхваливала достоинства ее «мужичка»; Нэнни Керлью чинила платье Сабрины;

Жанна раскладывала только что выстиранную одежду.

Эмма неодобрительно взглянула на Сабрину и сказала:

— А, вот и она. Я как раз говорила о тебе. Ты — негодная девчонка, и тебя следует высечь.

Глаза Сабрины вспыхнули от гнева. Она ненавидела Эмму, и я чувствовала, что после спокойного восприятия ее поступка Лансом девочка готова пуститься в ссору.

— Вы не смеете пороть меня, — сказала она.

— Я не смею? Мне бы следовало сечь тебя до тех пор, пока ты не взмолишься о прощении. Ты плохая, злая девочка, которая всем приносит неприятности. Например, склеивает карты. Зачем ты это сделала? Чтобы досадить всем? Все решили, что ты — самая непослушная девочка, какую они когда-либо встречали.

Я хотела вмешаться, но не сделала этого, ибо чувствовала, что Сабрине надо узнать, как воспринимаются ее поступки людьми.

— Я хотела бы, чтобы ты получила то, что заслуживаешь, — продолжала Эмма. — Ты — неблагодарный звереныш. Тебе предоставили здесь кров…

Я остановила ее. Мне не хотелось, чтобы Сабрина копила новые обиды. Я сказала:

— Сабрина очень огорчена. Она больше не будет делать подобных вещей.

— Нет, буду, — сказала Сабрина, сурово глядя на Эмму.

Я сняла с нее шляпу и взъерошила ей волосы.

— Нет, ты не должна этого делать, — сказала я. — Переоденься, дорогая. Нам пора за уроки.

Я учила Сабрину сама. Мы решили, что гувернантку можно нанять позднее.

Нэнни Керлью взяла Сабрину за руку и повела ее к спальне.

— У тебя будут хлопоты с этим ребенком, Кларисса, — сказала Эмма.

— Я справлюсь, — ответила я.

— Она должна бы быть благодарной. Ведь ей предоставили кров.

— Я не хочу, чтобы она так думала, — ответила я быстро. — Я хочу, чтобы она воспринимала этот дом как свой собственный, как родной.

— Ты портишь ее. То, что она сделала прошлой ночью, было по-настоящему зловредно.

— Это всего лишь озорство. Нэнни Госуэлл сказала:

— Нэнни Керлью наказала Сабрину. Она не получит сегодня клубничного варенья.

— Не получит варенья! — воскликнула Эмма. — Что это за наказание! Оно только вдохновит ее на новые шалости.

Я не хотела спорить с Эммой и поэтому вышла.

Жанна пошла со мной.

— А кто она такая, чтобы говорить Сабрине о предоставленном крове, а? Объясните мне это. Что это за госпожа Эмма, а? Славный видок бы она имела, если бы этот кров не был предложен ей самой.

Я молчала и не спорила с ней. Она только сказала то, о чем я думала сама.

Позже в тот же день я пошла погулять в лес с Сабриной. Мне хотелось объяснить ей, что она была бы гораздо счастливее, если бы не ссорилась с людьми. Я не ссылалась на случай с картами, так как чувствовала, что мы уже достаточно поговорили об этом. Но она должна была понять, что нужно стараться помогать людям, а не раздражать их.

Сабрина веселилась, бегая и собирая колокольчики. Они казались нежной туманной синевой под деревьями. Приближалось лето.

— Когда наступит теплая погода мы устроим в лесу пикник, — сказала я. — Тебе это понравится, правда, Сабрина?

— Правда.

Потом мы затеяли игру: называли вещи, которые хотели бы положить в корзину для пикника, а затем проверяли память друг у друга, вспоминая их в том же порядке. Сабрина любила такие игры и вкладывала в них много энтузиазма, тем более что она неизменно выигрывала. Смеясь, она поправляла мои ошибки и в эти моменты была обычным счастливым ребенком.

Мы пришли к долиновой дыре. Это была одна из искусственно вырытых в доисторическое время ям, которые были обнаружены в Кенте и в Эссексе. Она находилась примерно в трех четвертях миль от дома. Сабрину всегда притягивала это место, и я заставила девочку поклясться не подходить к ней слишком близко. Помня о несчастном случае на льду, она обещала, и я не сомневалась, что она не нарушит данного мне слова. Но ноги сами вели ее к яме, и она, бывало, стояла поодаль, рассматривая яму с благоговейным страхом.

— Зачем ее сделали? — спросила она.

— Мы не знаем. Прошло слишком много времени. Может быть, в ней прятались от врагов. В то время постоянно воевали. Или она служила для хранения продовольствия.

— Но как туда спуститься?

— Должно быть, существовали какие-то приспособления.

— Как лестница у Джейкоба.

— Возможно.

— Насколько глубока яма?

— Говорят, очень глубока. Я не думаю, чтобы кто-либо когда-либо спускался туда.

Тогда Сабрина сделала то, что делала всегда: она подобрала камень, бросила в отверстие и застыла, прислушиваясь. При падении камня на дно не раздалось никакого звука, и это внушало доверие к рассказам о том, что у ямы нет дна.

— Она идет прямо вниз и вниз, к центру земли, — сказала Сабрина.

— Поэтому будь осторожна и обещай не подходить слишком близко.

Она кивнула и попятилась.

Неделя за неделей проходили спокойно, и я надеялась, что случай с картами оказал хорошее воздействие на Сабрину. Единственным, кто сердился на нее, была Эмма, но Сабрина не слишком обращала на нее внимание.

Она проводила со мной много времени, и казалось, что ее предубеждение к Лансу проходит. По-моему, он начинал ей нравиться. Она считала, что Жан-Луи глупый ребенок и что Нэнни Госуэлл любит его до безрассудства. Она любила Нэнни Керлью, которая хладнокровно относилась к ее проделкам, и уважала свою няню за это.

Несомненно, мы с Сабриной становились все ближе Она учила со мной уроки и была при этом сообразительной и прилежной. Ей не хотелось получить гувернантку, и она старалась доказать мне, что я могу учить ее гораздо лучше, чем кто-либо другой. Самое горячее ее желание заключалось в том, чтобы я проводила с ней как можно больше времени; тогда Сабрина была счастлива.

Теперь ее прегрешения бывали очень нечасты — маленькие вспышки озорства, например, запирание Жан-Луи в кладовке, куда Сабрина заманила его обещанием угостить пирожками с голубятиной. Когда мы все старательно искали малыша, она повинилась в содеянном. Мы нашли Жан-Луи крепко спящим на полу после чрезмерного употребления пирожков.

— Он так любит хорошо поесть, — сказала Сабрина ироническим тоном, — что я подумала, как славно было бы запереть его там, где много еды.

— Он мог объесться и заболеть! — негодующе воскликнула Нэнни Госуэлл.

— Тогда это послужило бы ему хорошим уроком, — сказала Сабрина сурово.

— Есть еще кое-кто, кому не помешает урок, — парировала Нэнни Госуэлл.

Нэнни Керлью сказала, что без наказания не обойтись, и Сабрину послали в постель. Я зашла к ней, когда подошло время спать, и застала ее за чтением.

— Мне нравится, когда меня посылают в постель, — сказала она благодушно.

Я попыталась ей объяснить, как мы все беспокоились о Жан-Луи. Сабрина обвила руками мою шею и сказала, что вовсе не хотела тревожить меня, а думала только о старой тете Эмме, которой не вредно побеспокоиться, потому что она отнимает у меня Ланса при помощи этих дурацких старых карт.

Не было никакого сомнения в ее любви ко мне; что касается меня, то она удовлетворяла потребность моей натуры в детях, которую мой брак далеко не удовлетворял.

Был и другой случай — снова с картами. Мы уже отобедали, и как раз в тот момент, когда наши гости собирались идти в комнату для игры, на лестнице раздался шум и появилась Сабрина. Она оделась в одной из моих наиболее изысканных платьев, которое свободно висело на ней и волочилось по полу. И это шило еще не все: она нарумянила щеки кармином, густо напудрила лицо и приклеила мушку на подбородок. На ней были мое изумрудовое ожерелье, брошь и безоаровое кольцо.

— Сабрина! — воскликнула я.

— Я подумала, что было бы приятно присоединиться к карточной компании, — сказала она. Ланс захохотал во все горло.

— Иди же сюда, Сабрина, — позвал он. — Во что ты будешь играть? Сегодня вечером мы намеревались в «фараон».

— Как вы пожелаете, — томно сказала Сабрина.

— Где ты взяла эти вещи? — спросила я.

— Ты же знаешь. Это твои вещи.

На лестнице появилась Нэнни Керлью.

— О, мисс Шалунья, — пробормотала она.

— Уведи Сабрину, — велела я. — Она собиралась присоединиться к нам, но для нее уже немного поздновато.

— Я не устала, — нетерпеливо возразила Сабрина. Нэнни Керлью крепко взяла ее за руку и утащила.

— Что за очаровательное создание, — протянула одна из дам.

— Это кузина Клариссы, — объяснил Ланс. — Она обеспечивает нас развлечениями. Ну, а теперь за дело. Когда мы наконец займемся «фараоном»?

Они расселись, и я поднялась в детскую. Сабрина, лишенная пышного наряда и облаченная в свою ночную рубашку, приняла смиренный вид.

Я смыла косметику с ее гладкой молодой кожи и не смогли удержаться от смеха, когда вспомнила ее недавний вид. Сабрина тоже рассмеялась.

— Тебе понравилось, правда? — спросила она. — Я была очень смешной?

— Не стоило появляться в таком виде… но ты действительно выглядела очень смешно.

— И Лансу понравилось, — сказала она. Я поняла, что девочка все сильнее привязывается к Лансу, и так как он достигал этого без малейшего усилия, это говорило в пользу его очарования.

Я еще раз застала сцену в детской, и снова в ней участвовала Эмма. Няни беседовали о вчерашнем происшествии.

— Там была она, эта шалунья, — говорила Нэнни Керлью. — Вся разукрашенная, с мушками и в пудре. Я никогда не видела ничего подобного.

Сабрина стояла тут же и внимательно слушала.

— И не только это, — вставила Жанна. — Она была в лучших изумрудах миледи и с ее кольцом. Все сверкало и блестело…

— Должно быть, она выглядела смешно, — сказала Нэнни Госуэлл.

— Она выглядела нелепо, — сказала Эмма. — Этому следует положить конец. Была бы моя воля…

Сабрина исподтишка высунула язык и посмотрела в сторону Эммы.

— Все эти драгоценности, — размышляла Жанна, — стоят кучу денег. Да за их цену можно купить цветочный магазин в центре Парижа!

Эмма сказала:

— А, привет, Кларисса. Мы разговариваем о прошлой ночи.

— Сабрина не прочь принарядиться, — сказала я.

— А где она взяла эти драгоценности? Ты довольно беззаботно с ними обращаешься.

— Обычно нет. Я собиралась надеть их прошлой ночью, но в последнюю минуту изменила решение. Они лежали в моей шкатулке для драгоценностей.

— На трюмо, — пискнула Сабрина. — Я знала, где их взять.

Эмма пожала плечами в знак полной беспомощности.

Я ничего не сказала. Мне не хотелось обсуждать поведение Сабрины с Эммой, поэтому я повернулась к дверям, и когда она выходила вслед за мной, я услышала ее тихий шепот:

— Надо что-то делать с этим ребенком. Она вырастет чудовищем.

Я оглянулась, надеясь, что Сабрина не расслышала ее. Кажется, она действительно не слышала, потому что прислушивалась к Жанне, чьи руки потянулись к Иоанну Крестителю, которого она носила под блузкой. Жанна бормотала:

— Все эти прекрасные драгоценности. Боже мой, она могла что-нибудь потерять. И этого достаточно для покупки цветочного магазина в центре Парижа.

Прошло несколько месяцев, и лето почти кончилось. Наступил сентябрь, и листья пожелтели, но большинство из них еще держались на деревьях, и было так приятно прогуливаться по лесу. Когда я входила в него, то думала, что очень скоро нам придется покинуть деревню ради Лондона, поскольку к началу сезона Ланс хотел быть там. Он умел найти какой-нибудь предлог для возвращения в город, и так как управление имением было в хороших руках, здесь его ничто не держало.

В деревне тоже можно было играть в карты, но в Лондоне было больше возможностей делать крупные ставки. Лансу нравилось ходить в клубы и играть, и именно в Лондоне у него был круг безрассудных друзей.

Я решила, что в оставшиеся теплые дни буду ездить верхом или прогуливаться по этим милым, усыпанным листьями тропинкам и наблюдать приход осени с ее туманами, плодами и серебряными паутинами.

Я отчетливо вспоминаю наше с Сабриной возвращение с прогулки. Она была теперь вполне умелой маленькой наездницей. Ради езды с упряжью она заменила своего пони небольшой кобылой, которую дал ей Ланс. Она очень любила лошадь и все больше привязывалась к Лансу. Ей нравилось его равнодушие к ее выходкам, и мне кажется, что она была немного увлечена его привлекательной внешностью и элегантной одеждой.

— Он — мой кузен, — сказала она однажды с явным удовольствием. — Конечно, не настоящий кузен, а только благодаря твоему браку с ним.

Сабрине было трудно чувствовать к кому-либо безразличие. Казалось, что для нее существуют только горячая любовь и пылкая ненависть. Я была очень рада тому, что Ланс начинал входить в группу избранных.

Итак, мы подошли к тому дню, не подозревая, что могло произойти нечто необычное. У нас был званый обед, и я пошла в свою комнату переодеться. Обычно там хлопотала Жанна, достававшая мои вещи, но в этот день она отсутствовала и ничего не было приготовлено.

Я позвонила в колокольчик, и одна из горничных пришла на мой вызов.

— Пожалуйста, найди Жанну и скажи ей, что я жду, — сказала я.

Она пошла на поиски.

Это само по себе было странно, так как в подобные дни Жанна всегда принимала важный вид и суетилась в моей комнате задолго до того, как я начинала переодеваться.

Жанна все не шла. Через некоторое время появилась запыхавшаяся и обеспокоенная горничная.

— Извините, миледи, но я не могу найти Жанну. Кажется, ее нет в доме.

Это было уже совсем странно. Неужели она ушла куда-то и потеряла счет времени? Это требовало объяснений. Она никогда не ходила очень далеко. Иногда она прогуливалась по лесу, собирая травы, так как ей нравилось делать медицинские и косметические смеси. Она любила замечать, что все ценное выходит из земли. Эта старая поговорка владела ее воображением.

Какое-то время я ожидала, что она вбежит, запыхавшись от спешки. Но этого не случилось. Время шло, а Жанна все не возвращалась.

Я решила надеть парчовое платье кремового цвета, полагая, что мои изумруды хорошо подойдут к нему. Я подошла к шкафу и вынула платье, затем открыла шкатулку для драгоценностей. К моему ужасу, она была пуста. Изумрудное ожерелье и брошь исчезли вместе с безоаровым кольцом.

Это было совершенно непонятно, и теперь я начинала ощущать тревогу.

Я пошла в комнату Жанны. Она была пуста. Кровать была аккуратно застелена, но ничто не говорило о присутствии Жанны. Я подошла к шкафу. Он опустел. Ее лучшее черное платье, которое она любила надевать по вечерам, исчезло. Там вообще ничего не было. Я выдвинула ящики комода — все они были пусты.

Жанна ушла!

Это было невозможно. Должно было существовать какое-то объяснение. Как будто она могла уйти подобным образом! Как будто она могла исчезнуть, ничего не сообщая мне! Но где же она?

Я начала неистово искать записку. Ее не было.

Вернувшись в свою комнату, я дернула шнур звонка. Маленькая горничная появилась опять.

Я твердо сказала:

— Найдите Жанну. Пусть все ищут ее. Ее спальня пуста. Вся одежда исчезла.

Горничная уставилась на меня с открытым ртом.

— Мы должны найти ее, — сказала я. Однако нам не удалось найти Жанну. Ее не было в доме, и никто не видел, как она выходила, но все ее вещи исчезли.

Мне нужно было одеваться. Званый вечер должен был состояться независимо от моего настроения.

Я отбросила парчовое платье. Мне не хотелось глядеть на эту пустую шкатулку. Должно было существовать объяснение исчезновению драгоценностей. Был один ответ, но я отказывалась в него верить, хотя логика событий заставляла меня сделать это.

Я надела алое платье, довольно вычурное, но, как уверял меня Ланс, сшитое со вкусом… платье, к которому не требовалось украшений.

Мне было не по себе. Я была обеспокоена и взбешена. Моя привязанность к Жанне оказалась сильнее, чем я думала. Мне очень не хотелось верить в то, что было фактически единственным логичным выводом.

Пока я одевалась, в комнату вошла Эмма. Она дрожала от волнения, ее глаза были расширены и сверкали, а щеки сильно покраснели.

— Где Жанна? — спросила она. — Я хотела сказать ей… Ее здесь нет?

— Я не могу найти ее. Наверно, ее куда-то вызвали. , — Вызвали! Кто бы мог ее вызвать и разве она могла уйти, не сообщив тебе?

— Я не могу этого понять, Эмма, и очень беспокоюсь.

— Исчезла, — бормотала Эмма. — Этого не может быть. Ей было здесь уютно. С чего бы ей уходить? Вдруг глаза Эммы сверкнули догадкой:

— Не пропало ли что-нибудь?

Я молчала. Мне не хотелось говорить ей о драгоценностях. Со временем я это сделаю… но не теперь. Я продолжала убеждать себя, что Жанна вернется и объяснит причину своего исчезновения.

— Потому что если это так… — продолжала Эмма.

— О чем ты говоришь?

— Это ведь очевидно, не так ли? Она вечно толковала о цветочном магазине в Париже. Это была цель ее жизни.

— Ты не смеешь так думать о Жанне… О, это невозможно! Она так долго была со мной! Она ухаживала за мной в Париже…

— Жанна всегда стремилась вернуться туда, я это знаю. Цветочный магазин в Париже — предмет ее мечтаний. Собственный магазин. Она всегда к этому стремилась.

— Неужели бы она ушла, не сообщив мне! Я не верю, что Жанка сбежала. Она была так рада жить с нами.

— Она вовсе не была сентиментальной, наоборот — жесткой, твердой, как гвозди, я бы сказала.

— Нет, она не жестокая. Она была так добра ко мне, когда я нуждалась в помощи. Эмма кивнула:

— Что ж, кто знает? Может, она и вернется. Не взяла ли она какие-нибудь из своих платьев?

— Все, — ответила я.

— О, дорогая. Тогда это действительно кажется… Во время этого разговора вошел Ланс.

— Что случилось? — спросил он. — Все кругом о чем-то шепчутся.

Я ответила, что исчезла Жанна.

— Исчезла? Как? Когда?

— Именно это я и хотела бы знать. Она ушла, и это пока все.

— Жанна! Я не могу поверить. Я кивнула.

— Все же я думаю, что нам следует посмотреть, не пропало ли что-нибудь, — сказала Эмма.

— Я не верю, чтобы Жанна взяла чужое… — начала я.

— Тебе не хочется верить и в то, что она могла уйти без спроса, — возразила Эмма. — Ты должна осмотреть комнату и проверить, не исчезло ли что-то ценное Прежде всего драгоценности, так как их легко унести.

Я почувствовала дрожь, когда Эмма подошла к шкатулке для драгоценностей, лежавшей на трюмо, и открыла ее. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами:

— Ты в ней что-нибудь держала? Здесь пусто.

Я нехотя ответила:

— Кажется, мои изумруды были там… и безоаровое кольцо.

— Нет! — Эмма чуть не выронила из рук шкатулку, переводя взгляд с меня на Ланса. — Может, ты положила их еще куда-нибудь… — сказала она.

Я покачала головой.

— Ну конечно, ты так и сделала! — воскликнул Ланс. — Они где-то в этой комнате, — Он, как и я, отказывался принять другое объяснение. Несколько секунд он молчал, а затем выкрикнул:

— Господи, не думаете же вы, что она…

— Похоже на то, — сказала Эмма. — Кажется, она улизнула из дома с изумрудами, Кларисса. Кто бы мог подумать! Но она так часто говорила о цветочном магазине в Париже. Она часто говорила: «Они стоят цветочного магазина в центре Парижа».

— Но это абсурд, — убежденно проговорила я. — Это совершенно нелепо.

— Я надеюсь, что они вернутся, — сказал Ланс. — И Жанна, и изумруды.

— Они не вернутся, — твердо возразила Эмма. — Я знаю ее характер. Она выросла на задворках Парижа. Жесткая, как гвозди, и острая, как разбитое стекло, выискивающая свой шанс и никогда его не упускающая. Не удивлюсь, если она уже на корабле по пути во Францию. Там она получит предмет своих желаний… цветочный магазин в центре Парижа. Именно о нем она всегда говорила.

Я удрученно покачала головой, и Ланс подошел и обнял меня.

В ту ночь не предпринималось никаких мер. Я никому не позволяла говорить, что Жанна сбежала. Я верила, что она вернется и даст объяснение.

Обед прошел как обычно, и карточная игра продолжалась, несмотря на случившееся. Я была слишком расстроена, чтобы делать что-либо, и вернулась в спальню.

Я все еще бодрствовала, когда пришел Ланс. Сейчас меня не интересовало, выиграл он или проиграл. Мои мысли сосредоточились на Жанне. Я живо представляла ее, такую разную, подчас острую на язык, старающуюся спрятать природную сентиментальность за едкими замечаниями, и в то же время добрую сердцем и заботливую. Невозможно было бы забыть, что это она спасла меня, когда я была мала и беспомощна.

И теперь вдруг узнать, что она — воровка…

Я никак не могла в это поверить.

Мы поговорили об этом с Лансом, так как я не могла заснуть, а он, понимая мое самочувствие, тоже не спал.

Он мягко сказал, что есть только одно объяснение, и мы должны его принять. Жанна решила оставить нас. Людям тяжело жить вдали от родины. Возможно, все эти годы она тосковала о родной Франции. Она мечтала о собственном цветочном магазине. Увидев дорогие драгоценности, она прикинула их стоимость.

— Искушение было слишком велико для нее, — сказал Ланс. — Бедная Жанна не смогла ему противиться.

Лансу нетрудно было понять это. Ведь он-то хорошо знал, что такое непреодолимые искушения.

На следующий день он послал слуг в Дувр и Саутгемптон для выяснения, нет ли там следов Жанны, которая, скорее всего, бежала во Францию. Но никаких сведений о ней найти не удалось.

Шли недели, и даже я начала верить, что не могло быть другого объяснения. Каждый раз, когда Жанна складывала мои драгоценности — а это вошло у нее в привычку с тех пор, как Ланс подарил мне изумруды, — она мечтала о цветочном магазине.

Как ни крути, а получалось, что дела обстоят именно так. Искушение оказалось слишком сильным, и Жанна покинула меня ради собственного цветочного магазина в центре Парижа.

Значит, я никогда по-настоящему не знала ее. Она не могла быть той женщиной, которой я всегда верила.

Это было душераздирающее открытие. Что же я знала о Жанне? И что я знала о ком-либо вообще?

НАХОДКА В ВИТРИНЕ

Только в течение следующих недель я поняла, как много значила для меня Жанна. Она казалась матерью той маленькой впечатлительной девочке, какой я была когда-то, и я не могла ее забыть. Несмотря на всю очевидность происшедшего, что-то внутри меня отказывалось принять тот факт, что она убежала, чтобы на украденные драгоценности купить цветочный магазин. Она присматривала за мной с тех пор, как я ребенком жила с родителями в Париже. И когда злая судьба обрушилась на меня, Жанна заботилась обо мне. Затем она приехала в Англию, чтобы найти меня. О нет, я не поверю, что Жанна — обычная воровка. Было какое-то объяснение. Должно было быть.

— Какое? — спрашивала Эмма.

Что касается Ланса, он пожимал плечами и не хотел вникать в это дело. Да, потеря украшения огорчительна, соглашался он, но когда его выигрыши позволяли, он покупал мне и большие ценности. Бесполезно плакать о том, что уже сделано, повторял он.

Жанна ушла, и не было никакого способа найти ее без больших хлопот и затрат. Кроме того, много ли в них прока? Стоит ли отбирать у нее цветочный магазин?

— Нет, пусть он у нее будет, — сказал Ланс. Он испытывал своего рода восхищение перед той, что смогла придумать такой план и осуществить его. Если ему улыбнется удача, он непременно купит мне гораздо лучшие и более крупные изумруды.

Ланс был готов забыть Жанну. Он почти желал ей добра с ее нечестно добытыми барышами. Он не понимал, что ее поступок ранил меня гораздо глубже, чем просто утрата драгоценностей. Его безразличие к таким жизненно важным вещам раздражала меня, особенно когда я сравнивала это с его сильной страстью к игре.

Прошло три или четыре недели после исчезновения Жанны, и мы вернулись в Лондон. Сезон начался, и хотя мы не часто посещали двор, все же это было необходимо периодически делать. Нового короля считали грубым, а именно король и королева всегда определяли настроение при дворе. Этот король не имел королевы или, точнее, она у него была, но он удалил ее несколько лет назад из-за ее предполагаемой интрижки с графом Кенигмарком. Его же немецкие любовницы царили на ее месте и в связи с недостатком шарма, а также из-за своей жадности были не очень популярны. Поэтому ни у кого не было большого желания посещать двор, который фактически не являлся центром изысканного общества. Королева Анна называла Георга «немецким грубияном», и, видимо, это соответствовало его сути.

Ланс сказал, что король выбирает друзей и приятелей из людей, которых считает ниже себя по уму, достоинству и воспитания.

— Он чувствует себя уютнее с ними, чем с английскими дворянами. Ему не хватает благородства в образе мыслей и в манерах.

Но Ланс допускал, что в некоторых отношениях Георг полезен стране, так как, будучи хорошим солдатом, он тем не менее считал, что процветание покоится на мире, и собирался делать все, чтобы его сохранить.

— Георг лучше для Англии, чем Стюарты, — подытоживал Ланс, — хотя со Стюартами мы получили кого-то, более похожего на короля. Впрочем, все это лишь досужие домыслы. Мы живем при Георге, и, по крайней мере, его любовницы доставят нам развлечение.

В этом он был прав. Они действительно забавляли.

Они обе были стары и некрасивы, что, быть может, свидетельствовало о верности короля. Тот факт, что они не говорили по-английски, не прибавлял им популярности.

— Они могли бы для приличия попытаться изучить язык страны, которая дала им так много, — заметил Ланс.

Однажды он рассказал нам, что видел мадемуазель Кильманзер, которая ехала в карете около дворца. Из толпы выкрикивали ей оскорбления, пока она не высунула голову из окошка и не спросила на искаженном английском:

— Почему вы, люди, ненавидите нас? Мы пришли только ради вашего добра.

Это развеселило толпу, особенно когда кто-то крикнул:

— Да, и ради наших пожитков тоже!

И люди следовали за каретой до дворца, крича ей вслед.

Я продолжала скорбеть по поводу исчезновения Жанны и пыталась согласовать это с тем, что я знала о ней. Но именно это было невозможно. Несмотря на все доказательства против нее, я была уверена, что однажды получу всему объяснение.

Эмма и я собрались на Грейсчерч-стрит, чтобы купить материю для детской одежды. Эмма довольно редко сопровождала меня в таких вылазках; обычно она полагалась на меня при выборе товара для Жан-Луи. Две наши няни тут же забирали у меня ткань и превращали ее в одежду, так как обе были знатными портнихами. Пока мы тряслись по мостовой, я с грустью думала о том, как часто ездила за покупками вместе с Жанной.

Когда мы въехали в центр города, Эмма сказала:

— Кларисса, я хочу тебе кое-что сообщить. Я повернулась к ней, удивленная ее потупленным взглядом.

— Да? — спросила я. Эмма помедлила.

— Моя мать, — начала она. — Она… она здесь… в Англии.

— Эмма! Как это, должно быть, замечательно для тебя!

— Да, — ответила она. — Мама овдовела. Ее муж умер. А я-то думала, что она устроена на всю оставшуюся жизнь. Наши судьбы похожи. Увы, ее муж оставил долги. Моя мать очень щепетильна в таких вопросах. Она всегда говорила, что долг — дело чести, которое должно быть решено любой ценой.

— Это, конечно, верно.

— Когда ее муж умер, у нее остались средства для уплаты его долгов… и совсем немного сверх того.

— Так она очень бедна?

Эмма вздернула плечи типично французским жестом.

— У нее есть немного… очень мало. И мне грустно, что я не могу помочь ей, как хотелось бы. Мне не так повезло во времена краха «Компании», как тебе. Если бы я…

— Где остановилась твоя мать? Она в Лондоне?

— Она остановилась в гостинице «Королевская голова», близ Сент-Пола, однако не сможет оставаться там. Я не знаю, каковы ее планы. Но она так хотела повидать меня.

Я почувствовала неловкость, отчетливо сознавая, что это была любовница моего отца. Меня несколько шокировало в свое время открытие, что у меня есть единокровная сестра, но встретить женщину, которая делила моего отца с моей матерью, было для меня достаточно неприятно.

Я повернулась к Эмме. Она никогда не казалась такой обеспокоенной, и я сжала ее руку.

— Ну конечно, она должна прийти, — сказала я. — Она может остаться с нами до тех пор, пока не решит, что ей делать.

— Я решила сначала поговорить с тобой, а потом с Лансом.

— Уверена, что у Ланса не будет никаких возражений.

— Он — добрейший человек в мире, — сказала Эмма с чувством. — И иногда я думаю, Кларисса, что ты — счастливейшая из женщин.

— Да, мне повезло. Ланс очень добр ко мне.

— Он такой добродушный… всегда хочет сделать людей счастливыми. Таких мужей, как Ланс, немного, Кларисса.

— Ты, безусловно, права. А когда ты увидишься с матерью?

Эмма засмеялась.

— Ну… зная, что мы поедем за покупками нынче утром, я сказала ей об этом. Она хочет познакомиться с тобой и будет у магазина шелковых тканей. Она сказала, что если по какой-либо причине ты не захочешь встретиться с ней, я должна буду подать ей знак, и она уйдет.

— Надеюсь, ты сказала ей, что это абсурдное предположение.

— Я так и сказала, зная твою доброту ко мне.

— Я буду ждать встречи с ней. О Эмма, ты, наверно, очень счастлива, что она здесь.

— Трудно жить в разлуке с семьей.

Я еле дождалась, пока мы добрались до Грейсчерч-стрит, и как только мы вышли из экипажа, торговец шелком вышел к нам и сказал:

— Тут госпожа… мадам Легран… которая ждет вас.

Когда мы вошли в магазин, со стула поднялась женщина среднего роста, с густыми рыжими волосами, скромно, но очень элегантно одетая в синее, нежно-розовая шейная косынка смягчала строгость ее платья. При этом она носила большую голубую шляпу со страусовым пером, оттененным по краям розовым. Ее вид поражал контрастом между строгостью, граничащей с суровостью, и крайней женственностью косынки и пера на шляпе.

Женщина смотрела на меня с выражением удивления и благоговения.

— Так вы — Кларисса, — сказала она. Эмма сказала:

— Это моя мать, Кларисса. Она давно мечтала познакомиться с тобой.

Мадам Легран опустила глаза и пробормотала:

— Простите меня. Это волнующий момент. — Она очень неважно говорила по-английски и то и дело вставляла французские слова. — Вы… немного похожи на него… Я могу видеть его в Эмме. Он был незабываемым мужчиной.

— Кларисс? сказала, что ты можешь прийти и остаться с нами, — сказала Эмма.

Слезы выступили на глазах француженки.

— О, это так мило, так великодушно. Я не знаю, могу ли я…

— Конечно, можете, — настаивала я. — Вы должны остаться у нас, пока находитесь в Англии. Уверена, что вы захотите быть поближе к Эмме.

— О… моя малышка. Это расставание было таким тяжелым. — Мадам Легран снова пожала плечами. — Но что поделать? Видите ли, я была замужем.

— Безусловно, — сказала я, — расставание с Эммой было грустным.

Тут она вновь пустилась говорить по-французски.

— Так было лучше для нее. Вы понимаете… материнское сердце. Мать не должна закрывать глаза, благославляя будущее своих детей. Если им лучше оставить ее, она не должна говорить: «Ах, я хочу, чтобы они были со мной». Она должна делать то, что лучше всего для них.

На своем родном языке она была склонна к болтливости, и хотя меня очень интересовало то, что она хотела сказать, я не думала, что магазин шелка — подходящее для этого место. Я предложила сделать покупки, а затем пойти в кофейню, где можно было побеседовать, и мы так и сделали.

Мадам Легран, которую звали Жизель, объяснялась со мной по-французски, потому что так я лучше понимала ее.

Ее муж умер. О, это была сущая трагедия. Она считала себя хорошо обеспеченной и собиралась вызвать к себе Эмму и малыша, своего внука. Ей было трудно думать о себе, как о бабушке, но она гордилась, что стала ею. Они могли бы все жить вместе в комфорте.

— Женщина привязана к своей семье, Кларисса. Могу ли я вас так называть? Вы и моя дочь — сестры… но, наверно, мне не следует этого говорить? Ваш отец… ваш общий отец… был мужчиной, которого обожают. Тот, кто встречал его, был очарован и, — она развела руками, — делал то, чего ему хотелось.

Пока мы потягивали шоколад в уютной атмосфере кофейного дома, мадам Легран неумолчно говорила.

Она рассказала о своем прошлом и об отношениях с моим отцом.

— Такой высокий, красивый — в общем, такой, каким должен быть мужчина. О, все говорили, что это не правильно, что это грех. Мне пришлось множество раз покаяться перед Богом. Но я могла бы повторить все это опять… Да, могла бы. Не было никого, похожего на него.

Она так живо рассказывала об отце, что заставила меня снова увидеть его. Она напомнила о его маленьких особенностях, о которых я уже и забыла: о его манере приподнимать бровь, когда он слышал нечто сомнительное; о его привычке внезапно снимать шляпу и подбрасывать ее вверх; о привычке потирать правое ухо, когда он сосредоточивался на чем-либо. Припоминая эти жесты, она оживляла мои воспоминания о нем.

— Какой мужчина! — говорила мадам Легран. — Я не встречала подобных ему. Но он никогда не был мужчиной одной женщины. Ах… если бы так… После того, как ваша мать приехала во Францию, мне не удавалось часто видеться с ним. Я хорошо помню ее приезд. Ее считали самой красивой женщиной в Париже. Неудивительно, что милорд увлекся ею. Он рассказывал мне о вас: «Это моя обожаемая дочь». О, он любил вас. Эмму он тоже любил. Он был хорошим отцом, если бы мог остановиться на ком-то одной…

Слушая ее, я начинала волноваться. Я опять оказалась в том большом отеле, который был нашим домом в Париже. Лежа в своей маленькой кроватке, я дожидалась прихода мамы в одном из ее изысканных нарядов. Я была совершенно заворожена ее прекрасной, ослепительной внешностью, а если с ней приходил и отец, это становилось большим событием.

Мадам Легран осторожно тронула меня за руку:

— О, я вижу, что напомнила вам те годы… Когда мы собрались уходить, я сказала, что она должна поехать с нами. Она возражала, Нет-нет, это было бы слишком затруднительно, с ее прошлым… хотя она вовсе и не сожалеет о нем. Всякий, кто знал милорда, понял бы, что должен удовлетворить его потребности, и было много женщин, которые не могли ему сопротивляться. Нет, ей не стоит приезжать к нам. Следует удовлетвориться тем, что она повидалась с дочерью. Ах, но ей бы хотелось взглянуть и на маленького внука. Хоть раз увидеть его и сказать: «О, это мой малыш, который сделал мою Эмму такой счастливой». Только это, а потом… прощай.

— Чем вы теперь занимаетесь? — спросила я. Мадам Легран вновь пожала плечами.

— Вернусь обратно. Есть работа, которую я могу выполнять. Может быть, домоправительницей, а? Разве я не искусна в ведении хозяйства, Эмма? Это лучший способ забыть прошлое и обеспечить себе будущее.

— Мамочка, но ведь ты только что приехала сюда, сказала Эмма.

— Побудьте с нами хотя бы недолго, — сказала я.

— Не могу. Но вы так добры. Я понимаю, что у вас есть муж, который не захочет моего вторжения. Вы были добры с Эммой, и за это я благодарю вас от всего сердца. Что касается меня… Я вернусь во Францию, найду какой-нибудь способ содержать себя. У меня хорошие руки. Я — портниха высокого класса, не так ли, Эмма? О, как бы мне было бы приятно сшить что-нибудь для моего малыша из этого красивого шелка, который вы купили. Но ничего не поделаешь.

— Я продолжаю настаивать на том, чтобы вы остались с нами на время, — сказала я. — Вы должны познакомиться с внуком. Кроме того, Эмма очень расстроиться, если вы так скоро уедете.

Эмма взяла ее за руку.

— Пожалуйста, мама, — сказала она.

Мадам Легран поколебалась, а затем согласилась:

— Ну хорошо. Только не надолго. Маленький отдых перед отъездом. Немного времени с моей дочкой и с моим внуком.

— Мы будем вам очень рады, — сказала я. Эмма нетерпеливо проговорила:

— Давай вернемся в твою гостиницу. Ты соберешь вещи и поедешь прямо к нам.

— О нет… нет… Дайте мне один день. Завтра я приеду.

— Ладно, пусть будет так, — сказала Эмма — — Кларисса, могу ли я взять завтра экипаж и приехать за мамой?

— Ну конечно. Я тоже поеду. Мы захватим с собой детей. Жан-Луи и Сабрине это понравится. Мадам Легран закрыла лицо руками.

— Вы слишком добры, — пробормотала она, — И я очень счастлива!

Все было улажено.

Итак, мать Эммы приехала погостить у нас на Альбемарл-стрит. Ланс приветствовал ее со своим обычным радушием.

— Странно, — сказал он, — мы потеряли одного нашего домочадца и приобрели нового.

— Ланс, — спросила я, — ты ничего не имеешь против ее пребывания здесь?

— Я? Конечно, нет.

— Я не могла сделать ничего иного, кроме как пригласить ее. Все же она — мать моей сестры.

— Несколько усложненные родственные связи, — пробормотал Ланс. — Все говорит о том, что твой отец был весьма яркой личностью.

— Извини, что все так произошло.

— Ну, это дело житейское, — сказал он, нежно целуя меня в щеку.

Мадам Легран показала свои достоинства в ведении хозяйства. Она была говорлива от благодарности и в то же время стремилась стать полезной. Подобно своей дочери, она была искусной портнихой и творила из тканей чудеса, так что даже самые простые из них выглядели элегантно. Она умела причесывать и укладывать волосы, умела накладывать на лицо косметику; она могла при помощи одежды подчеркнуть преимущества фигуры. Она уверенно обращалась с детьми, которые были слегка озадачены ее странным акцентом, а ее манера жестикулировать при разговоре служила для них постоянным источником удивления. Даже на Сабрину она сперва произвела сильное впечатление.

Многое мадам Легран делала для меня. Она спросила, можно ли ей укладывать мои волосы, поскольку была уверена, что в состоянии делать это лучше других, оттеняя прической красоту волос. Она узнала, что у меня была горничная-француженка, Эмма рассказала ей, что эта женщина оказалась воровкой и взбудоражила нас всех, убежав с драгоценностями.

— Я до сих пор не могу в это поверить, — сказала я. — Мне ведь казалось, что я знала Жанну.

— Эмма говорит, что она пришла из парижских трущоб.

— О, это длинная история, но я многим обязана ей. И я никогда не поверю тем, кто утверждает, что существует единственное объяснение ее исчезновению.

— Ну, люди довольно странны, — пробормотала мадам Легран. — Они хороши в одном отношении, плохи в другом, но плохое ли или хорошее рано или поздно прорывается… и тогда обнаруживается какая-то часть натуры.

Она изменила мои платья.

— Немного уберем здесь… вот видите… и подчеркнем эту хорошенькую изящную талию. Чуть пониже тут, чтобы показать белую шею и самое начало груди. И широкая юбка… плавно начинающаяся от талии. Я непременно сошью вам одежду, которая усилит вашу красоту… Да, позвольте мне сделать это для вас, дорогая Кларисса, в знак того, как я здесь счастлива.

Иногда она заговаривала об отъезде. Мы убеждали ее подождать немного. Прошел целый месяц, а она все еще оставалась у нас.

Я знала, что она хочет остаться и придет в отчаянье, если должна будет нас покинуть. Она была предана своему внуку, и он, бывало, сидел у нее на коленях и слушал истории о Франции: о том, как дети после дождливого дня собирали улиток и клали их в корзину, а потом несли их на кухню, чтобы готовить с чесноком; о том, как они собирали виноград и плясали на нем в большой лохани; о том, как они ставили тапочки у камина в ночь на Рождество, а утром обнаруживали в них подарки.

Сабрина тоже слушала; она была явно увлечена мадам Легран.

Затем пришел день, когда я убедилась, что беременна. Я была счастлива и впервые перестала думать о Жанне. Тот случай теперь принадлежал прошлому, но я все еще не верила в то, что казавшееся таким очевидным было правдой.

В основном я думала о том, как разволновалась бы Жанна, узнав о моем будущем материнстве. Этого она всегда хотела.

Ланс был восхищен. Я редко видела его таким воодушевленным чем-либо, за исключением карточной игры. Наконец-то ребенок! Это была удивительная новость. Я видела, что он надеется на появление мальчика. Я хотела бы знать, не играет ли он на это; и меня бы вовсе не удивило, если бы он играл. Что до меня, я была бы довольна ребенком любого пола, лишь бы это был мой собственный ребенок.

Эмма сказала:

— Моя мать так рада. Она любит малышей. Единственная вещь, которая огорчает ее, — это то, что ее не будет здесь при рождении ребенка.

— Возможно, мы убедим ее остаться до тех пор.

— Кларисса, это было бы славно! Но тебе придется потрудиться, чтобы убедить ее, так как она чувствует себя обузой.

— О, что за чепуха! У нас большое хозяйство. Кроме того, посмотри, что она делает для меня. Она никогда не сидит без дела, а теперь, когда Жанна ушла…

— Ты все еще думаешь о ней, не так ли, Кларисса?

— Она была настоящим другом… так я всегда считала.

— Увы, можно сильно ошибаться в людях. В конце концов договорились, что мать Эммы останется до рождения ребенка.

— Думаю, что вы будете нам полезны, — говорила я ей, чтобы заставить ее почувствовать себя более уверенно.

— Ну, если я чем-либо смогу помочь, то сделаю это с радостью.

Моим самым большим удовольствием было планирование и обсуждение с Лансом будущего нашего ребенка. Мне казалось, что он даже чуть-чуть остыл к игре в предвкушении появления ребенка.

— Возможно, у нас будет со временем большая семья, а, Кларисса? — спрашивал он.

— Мне бы хотелось иметь десять детей, — отвечала я.

— Давай-ка начнем с одного, — смеялся Ланс.

Это были счастливые дни. Часто я ловила себя на мысли о том, как бы радовалась этому Жанна. Но потом я все вспоминала, и неверие вновь охватывало меня.

Я постоянно занималась покупками в течение первых двух месяцев после радостного открытия. Было накупленно множество кружев, лент и мягкой белой материи. Обычно я брала экипаж и ехала в центр города. Там я выходила из кареты и делала покупки, назначая кучеру место, где меня нужно ждать. Иногда меня сопровождала Эмма или ее мать. Изредка я брала Сабрину. Она радовалась этому, но я всегда беспокоилась, что под влиянием какой-нибудь фантазии она ускользнет от меня. Мне было страшно подумать, что могло бы с ней тогда случиться. Поэтому я брала ее только в тех случаях, когда со мной ехал кто-то еще.

Я обнаружила, что мне очень хорошо одной: так я могла ходить где хочу и сколько угодно, пока не вспоминала, что меня ждет карета.

Мне нравилось бродить среди уличных продавцов — мимо ларьков, полных яблок и пирожков, мимо людей, продающих горячие имбирные пряники, или лимонад, или половики, мимо мебельщиков, чинящих стулья прямо на мостовой.

Как правило, различные группы торговцев держались определенных улиц. Торговцы рыбой собирались на Фиш-стрит-хилл, книготорговцы — на Литтл-Бритэн, а парикмахеры — всюду, так как парики постоянно изнашивались и часто нуждались в завивке и опудривании. Мне нравилось наблюдать за человеком, которого называли Летучим Брадобреем и который сновал по улицам, сзывая тех, кто хотел бы побриться. Он носил с собой горячую воду и бритвы и выполнял работу прямо на улице, на глазах у прохожих.

Нигде в мире не могло бы быть сцен более интересных и живописных. Так, по крайней мере, казалось мне, выросшей в этой стране.

Двигаясь среди этих людей, я чувствовала возбуждение, и тот факт, что нужно было крепко сжимать свой кошелек, только добавлял остроты в ситуацию.

Я проходила мимо витрины ювелирного магазина, которая часто притягивала меня, так как мне нравилось смотреть на сверкающие камешки, разложенные на темном бархате. Окно закрывала решетка, и мне всегда было интересно знать, крепко ли спит ювелир в комнатах над магазином.

Я остановилась у витрины, чтобы отдохнуть, и что-то внезапно приковало мой взгляд. В самой середине витрины лежало мое безоаровое кольцо.

Невозможно, чтобы это было мое кольцо. А вдруг это оно? У моего была необычная оправа. Кроме того, согласно легенде, оно было королевским кольцом. Я готова была поклясться, что это кольцо — мое.

Подчиняясь порыву, я вошла в магазин. Пока я спускалась по ступенькам, зазвенел колокольчик, предупреждающий владельца, что кто-то вошел. Хозяин поднялся из-за прилавка.

— Добрый день, миледи, — сказал он.

Я тоже поздоровалась и сказала:

— У вас в витрине есть безоаровое кольцо.

— О да. Вы узнали в нем безоар, не так ли? Такие камни очень редки.

— Я знаю. Можно ли осмотреть его?

— С удовольствием. Позвольте мне.

Он извлек кольцо из витрины, я взяла его и увидела на внутренней поверхности инициалы Они были теми же, что и на кольце, которое дал мне лорд Хессенфилд.

— У меня было… точно такое же кольцо, — сказала я.

Он покачал головой.

— Я бы сказал, что оно уникальное. Я видел другие безоаровые кольца. Одно время все короли и королевы носили их, но те кольца были ниже рангом. Это совсем особое кольцо. Оно принадлежало королеве Елизавете, которая подарила его придворному. Видите, внутри инициал Е.

Теперь я была уверена. Я вернула кольцо и спросила о его цене. Меня поразила ее величина.

— Могу ли я спросить, как оно попало к вам? — спросила я.

— Да, конечно. Я купил его, как и многие из моих товаров. Большинство из них не новы, как вы понимаете. С годами драгоценности увеличиваются в цене. Так было и с этим кольцом. Я купил его у французской дамы.

Мое сердце замерло. Казалось, что вина Жанны доказана.

Я сказала:

— У меня есть основание считать, что это кольцо раньше принадлежало мне. Оно украдено.

— О, дорогая леди, я не имею дел с ворованным товаром.

— Уверена, что вы сделали это по незнанию… ведь если кто-то приходит в ваш магазин и пытается что-то вам продать, откуда вам знать о происхождении товара?

Хозяин магазина казался озабоченным.

— Это была очень почтенная леди. И у нее были красивые изумруды, которые я тоже купил.

— Можно мне взглянуть на изумруды?

— Ожерелье и брошь, — пробормотал он, нахмурившись.

— Да, — сказала я. — Все сходится. Пожалуйста, позвольте мне взглянуть на них.

— Они были проданы несколько недель назад. Пришли леди и джентльмен, и он купил их для нее.

— Расскажите мне о женщине, которая продала вам драгоценности.

— Это была француженка. Она сказала, что должна срочно покинуть Англию и торопится на дуврский дилижанс. Ей необходимо было незамедлительно вернуться во Францию, и, испытывая временные денежные затруднения, пока не уладятся ее дела на родине, она решила пожертвовать некоторыми из своих драгоценностей.

«О, Жанна, — подумала я. — Как ты могла?»Я больше ничего не хотела слушать и спросила, не перешлет ли он кольцо на Альбемарл-стрит, где за него заплатят.

Он обещал так и сделать.

НАПАДЕНИЕ В ЛЕСУ

Узнав, что я нашла безоаровое кольцо и что рассказ ювелира подтверждает наши предположения: Жанна продала драгоценности и уехала во Францию, Ланс очень заинтересовался.

— Ей следовало бы подождать, пока она доберется туда, — сказал Ланс. — Ее могли бы схватить при продаже драгоценностей в Лондоне. Но мне кажется, что ей не хотелось везти их с собой. Хотя, конечно, для воров деньги были бы таким же искушением. Во всяком случае я рад, что ты получишь кольцо обратно.

— Я тоже очень рада, что нашла его. Это довольно редкое кольцо, которое хранило несколько поколений семьи Хессенфилд. Наш ребенок будет владеть им.

— Пройдет много времени, прежде чем он сможет носить его, — сказал Ланс.

— Она получит его в соответствующее время, — парировала я.

Ланс рассмеялся.

— Ну хорошо, дорогая, — сказал он. — Я не буду злиться на тебя за твою девочку больше, чем ты будешь ворчать на меня за моего мальчика. Держу пари, что если это будет девочка, то она окажется именно тем, чего я хочу, а если мальчик — то как раз согласно твоему желанию.

— Это тот вид пари, который ты всегда можешь заключать уверенно, — сказала я.

Я была по-настоящему счастлива в эти ранние дни мой беременности. Только временами, когда думала о Жанне, какая-то тень ложилась вокруг; и каждый раз, глядя на безоаровое кольцо, я представляла, как она нагло входит в тот магазин с рассказом, что она торопится во Францию и срочно нуждается в деньгах.

Сабрина пребывала в сомнении, хочет ли она появления ребенка или нет. Иногда она с воодушевлением говорила о том, что бы она с ним делала. Она бы учила его верховой езде и рассказывала бы ему истории, которые обычно рассказывала ей я.

— Пройдет много времени, прежде чем малыш сможет ездить верхом, — предупредила ее я.

— О, невозможно начинать слишком молодым, — сказала Сабрина с мудрым видом.

Но временами ее обуревала ревность.

— Мне кажется, ты любишь этого ребенка больше, чем меня. А его еще и нет здесь.

— Я люблю вас обоих.

— Невозможно любить двоих одинаково.

— Нет, возможно.

— Одного ты должна любить больше, и это — твой собственный ребенок.

— Ты тоже моя собственная, Сабрина.

— Но ты не родила меня.

— Это неважно.

— Я не хочу, чтобы он появился. Я знаю, что это будет глупый ребенок… глупее, чем Жан-Луи.

— Но он вовсе не глуп.

— И она мне тоже не нравится.

— О ком это ты?

— О его бабушке. Мне она не нравится.

— Я думала, что тебе нравится слушать ее.

— Теперь уже нет. — Сабрина приблизила свое лицо к моему. — Она мне не нравится, потому что она не любит меня.

— Несомненно она любит тебя.

— И еще ей не нравится новый ребенок.

— Ты говоришь не правду, Сабрина.

— Это правда. Я знаю.

— Она так не говорила.

— Ее вид говорит об этом. Мне она не нравится.

Мне не нравятся Эмма и Жан-Луи.

— О, ты в скверном настроении. — Впрочем, дядя Ланс любит Эмму.

— Конечно, любит. Мы все ее любим… за исключением тебя, разумеется.

— Он любит ее… особым образом. — Она вобрала голову в плечи и напустила на себя таинственность.

— Кто тебе сказал?

— Я видела их.

— Что ты имеешь в виду?

— Я видела, как они беседуют.

— Почему бы им не беседовать?

— Я видела их. Я знала это и прежде. Он любит ее, а она любит его… и сильно.

Было глупо слушать Сабрину и ее дикие истории. Если она замечала, что они захватывают меня, то рассказывала еще более фантастические вещи. Все, к чему она стремилась, было привлечь к себе внимание, ибо ею владела идея, что теперь, с рождением ребенка она будет отодвинута им.

Я старалась быть еще более нежной с ней. Она отвечала мне тем же, но подозрительная ревность оставалась, и я чувствовала, что она растет.

После первых двух месяцев беременности я начала чувствовать недомогания. Эмма успокаивала меня. По ее словам, то же самое происходило и с ней. Она сильно болела в течение первых месяцев. Но болезнь прошла. Не лекарство ли Жанны помогло? Она обязательно спросит свою мать, так как уверена, что та его знает. Вероятно, это было хорошо известное во Франции лекарство от утренней тошноты.

Мадам Легран только обрадовалась возможности помочь мне приготовлением лекарства. Она не была уверена, что это то же самое лекарство, как и у Жанны, но этот семейный рецепт передавался из поколения в поколение, и если она сможет раздобыть нужные травы, то приготовит его для меня.

Она приготовила, и после него я почувствовала себя хуже.

— Этого не может быть, — сказала Эмма. — Оно часто вызывает временное ухудшение, но потом исцелит тебя, вот увидишь.

Мадам Легран была разочарована. Она верила, что это — надежное лекарство. Она немедленно приготовила другое, приняв которое я почувствовала себя значительно лучше.

— Я думаю, что мы попали в точку, — сказала мадам Легран. — Первое лекарство было слишком сильным. Ланс был глубоко обеспокоен.

— Тебе необходимо больше отдыхать, Кларисса, — сказал он. — Ничего другого не нужно.

Я больше не ездила верхом, но любила гулять. Ланс предложил поехать в деревню, где мне будет гораздо лучше. Я думала то же самое, но там мне не хватало бы прогулок по оживленному Лондону.

Как бы то ни было мы поехали в деревню, и Ланс сказал, что, как ему кажется, мне следует остаться там до рождения ребенка. Конечно, он должен время от времени бывать в Лондоне, но он будет сопровождать меня и останется со мной в течение нескольких недель.

Итак, мы переехали в деревню. Мадам Легран объявила, что она очарована Клаверинг-холлом.

— Как он красив, — сказала она. — Старинный английский сельский дом. Я бы хотела никогда не уезжать отсюда.

— Вы здесь желанная гостья, пока вам это по душе, — сказал Ланс с присущим ему великодушием.

— Ваш муж — безрассудный мужчина, — улыбнулась она мне. — Послушайте, что он говорит. Да ведь вы возненавидите меня через несколько месяцев.

— Я уверен, мадам Легран, что не смог бы вас возненавидеть, сколько бы ни пытался, — сказал Ланс.

— О да, он обольститель, — ответила она. Я вовсе не чувствовала себя лучше в деревне, несмотря на лекарства, которые мадам Легран продолжала готовить для меня.

Вспоминаю один случай, когда Сабрина была со мной. Она привыкла приходить и усаживаться на мою кровать, когда я чувствовала себя неважно.

— Вот видишь, как много неприятностей доставляет этот ребенок, — сказала она. — Из-за него ты должна лежать в постели. Тебе никогда не приходилось оставаться в постели из-за меня.

— Ну же, Сабрина, — ответила я. — Не надо так ревновать к этому младенцу. Ты будешь любить его так же как я.

— Я буду ненавидеть его, — сказала она жизнерадостно.

Одна из горничных внесла на подносе лекарство, и, как только она вышла, Сабрина взяла его и сделала глоток.

— О-о, какое гадкое. Почему вещи, которые приносят нам добро, всегда так отвратительны?

— Быть может, нам только кажется, что они отвратительны.

Сабрина тщательно обдумала это.

— Красивые вещи иногда тоже делают добро. Вот ты носишь свое кольцо. То, что украла Жанна. Оно принадлежало королеве.

— Это верно.

— Бабушка Присцилла говорила мне, что короли и королевы носили их потому, что люди пытались отравить их, а если положить кольцо в питье, яд впитывается.

— Что-то вроде этого.

Сабрина сняла кольцо с моего пальца и со смехом бросила его в лекарство.

— Давай посмотрим, что произойдет, — сказала она.

— Ничего не случится, ведь это не яд. Глаза Сабрины округлились.

— Предположим, он был здесь. Тогда мы увидим, что он перешел в кольцо. — Она поднесла кольцо к свету. — Я не могу ничего разглядеть.

В этот момент вошла Нэнни Керлью.

— Пора в постель, мисс Сабрина. Что вы делаете?

— Она испытывает мое кольцо, Нэнни.

— Что еще за выдумки.

— Я вижу, как яд входит в него! — вскричала Сабрина.

— Чушь. Вы не можете ничего видеть.

— Нет могу, могу.

Я взяла у нее стакан. Ни кольцо, ни жидкость совсем не изменились. Я вынула кольцо.

— Оно стало мокрое, — сказала я, — и у меня теперь нет желания пить это.

— Я принесу для вас другую порцию лекарства, миледи, — сказала Нэнни Керлью.

— О, спасибо.

Сабрина обняла меня за шею.

— Не позволяй себя убивать, — попросила она.

Я засмеялась.

— Дорогая Сабрина, у меня нет ни малейшего намерения так поступать.

Нэнни Керлью принесла полотенце и вытерла кольцо, которое я надела на палец. Сабрина ушла вместе с ней.

Чуть позднее в комнату вошла мадам Легран с новой порцией лекарства.

Нэнни Керлью объяснила мне происшедшее тем, что у мадемуазель Сабрины слишком пылкое воображение. Она искала яд в лекарстве при помощи кольца.

— Сабрине нравится драма, — рассмеялась я. — И нравится быть в ее центре, не так ли? Я понимаю эту малышку.

Я заметила, что один из молодых людей, приходивших к Лансу играть, интересовался Эммой. Не то чтобы другие мужчины ею не интересовались, но Эдди Мортон делал это по-другому. Это был высокий, если не сказать долговязый, молодой человек с очень красивыми волосами, бледно-голубыми глазами, с довольно длинным носом и слабым подбородком. Он был заядлым игроком, и я слышала, что однажды он выиграл в лондонских клубах пятьдесят тысяч фунтов за одну ночь и проиграл их в течение недели. Он был младшим сыном богатого отца, но быстро промотал свою долю наследства, и вся семья с неодобрением следила за его деятельностью. В то же время это был приятный человек, всегда в хорошем настроении, жизнерадостный и всегда готовый играть.

Я намекнула о нем Эмме, так как всегда думала, что ей неплохо бы выйти замуж. Она была молода, красива и к тому же нуждалась в мужчине, который стал бы отцом для Жан-Луи.

— Мне нравится Эдди, — сказала она. — Но у него ничего нет, кроме выигрышей. Если бы мне повезло с «Компанией» как тебе, я бы не принимала в расчет подобные вещи. А так… на что бы мы стали жить?

— Мне кажется, что он любит тебя, и если ты любишь его…

— Невозможно жить одной любовью, сестра.

И все же, я думаю, ей нравился Эдди и она, безусловно, давала ему понять это.

Он приехал к нам в деревню, и во время обеда беседа коснулась моего безоарового кольца.

Думаю, что это мадам Легран вспомнила о нем. Она всегда присутствовала на наших званых обедах и иногда присоединялась к игрокам. Ланс сказал мне, что ей везет.

— Возможно, это удача новичка, — добавил он, — так как она мало играла прежде.

За обедом беседовали о прошлом, и каким-то образом темой разговора стали Борджиа.

— В старые дни, — сказал Эдди, — было легко при желании избавиться от людей, мешающих вам. Вы приглашали их обедать, и — готово! Они отведывали великолепное блюдо, ну, скажем, миноги или молочного поросенка. Неважно, что именно. Эти люди развили употребление ядов до виртуозного искусства. Никакого вкуса! Никакого запаха! Следовательно, ничего подозрительного.

— Вот почему у них были безоаровые кольца, — вставила мадам Легран. — У Клариссы такое есть. Вы надели его сегодня, Кларисса? Да, оно на вашем пальце. Ну, тогда вы в безопасности.

Раздался общий смех.

— А вы знаете, что это за камень? — спросила я. — Безоар образуется в желудках некоторых животных и поглощает яд. Поэтому у королевы Елизаветы имелось такое кольцо и у многих монархов прошлого тоже.

Все очень заинтересовались, и кольцо пошло по кругу.

— Оно было украдено этой бессовестной горничной Клариссы, — сказал Ланс. — Она чудом вернула его. Расскажи об этом, Кларисса.

И я рассказала, как увидела кольцо в витрине.

— Один шанс на миллион, — сказал пораженный Эдди.

— Какая жалость, что вы не держали пари на мою находку, — пошутила я.

Все рассмеялись, и кольцо вернулось ко мне. Столы для игры были приготовлены как обычно, и я, убедившись, что все расселись, пошла наверх. Мадам Легран сопровождала меня.

— Они будут играть до раннего утра, — сказала она. — Мне бы хотелось, чтобы Эмма не так увлекалась игрой.

— Да, жаль, — согласилась я. — Они выигрывают, затем проигрывают, и все это лишь пустая трата времени.

— А милый Ланс, он так любит играть, верно? Я печально кивнула, она пожала плечами, поцеловала меня и пожелала спокойной ночи.

Наконец появился Ланс. Я находилась в полудреме.

Он подошел к трюмо и вновь вышел. Теперь я полностью проснулась, недоумевая, что бы это значило. Вскоре он вернулся в довольно мрачном настроении, из чего я сделала вывод, что его проигрыш был велик.

— Все ли в порядке, Ланс? — спросила я. Он продолжал молчать, и я села в кровати, чтобы лучше его видеть.

— Не беспокойся, — сказал он. — Просто полоса неудач. Я думаю, мы выпили слишком много вина за обедом… пили и после него. Выпивка заставляет делать дурацкие вещи.

— Так твой проигрыш очень велик? Скажи мне, сколько ты проиграл?

— Позволь мне объяснить, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты знала, как это случилось. Мы все были веселы… как я сказал, от вина… и играли в покер. Ставки были довольно высокими, когда Эдди сказал, что он заканчивает. Он не мог больше рисковать, так как, если бы он проиграл, ему пришлось бы залезть в такие долги, с которыми бы он никогда не рассчитался.

— Кажется, у Эдди появился наконец здравый смысл.

— Нет. Он не мог вынести прекращения игры и поставил на кон свою бриллиантовую булавку для галстука. Я выиграл ее. У него было кольцо с печаткой, на которой был выгравирован фамильный герб. Очень ценное золотое кольцо. Он захотел поставить его против моей ставки и вдруг сказал: «То кольцо, которое мы видели за обедом, я его хочу. Давайте сыграем на него». Я ответил: «Нет, это кольцо Клариссы». Он закричал: «То, что принадлежит ей, является и вашим. Давайте, я хочу играть на безоаровое кольцо». Я сказал ему, что оно бесценно: «Оно стоит больше, чем кольцо с печаткой, и вы, Эдди, знаете это». Он сказал: «Ладно. Ставлю мой загородный дом против вашего кольца».

— Все взволновались из-за таких необычных ставок. Мы уговаривали его. Кто-то сказал, что Эдди сошел с ума. Дом за кольцо. Эмма сидела рядом с Эдди и подстрекала его. Она любит азартные игры, эта девушка…

Глаза Ланса сверкали, волнение в нем еще не улеглось.

— Так ты играл на мое кольцо, — сказала я.

— Да, — ответил он глухо.

— И проиграл.

Он молчал.

— Ланс! — вскричала я. — Ты хочешь сказать, что мое безоаровое кольцо перешло к Эдди Нортону? Он выглядел пристыженным.

— Я верну его, — сказал он.

Я редко сердилась на Ланса, но тогда пришел именно такой момент. Мне всегда не нравилась его безрассудная игра, а то, что он посмел рисковать моими вещами, привело меня в ярость. Я была так же рассержена, как и в том случае, когда он использовал мои деньги для покупки акций «Компании южных морей», даже не посоветовавшись со мной.

— Как ты смеешь! — закричала я. — Это равносильно воровству. Какое ты имеешь право? Рискуй своей собственностью, если тебе угодно подурить, но оставь меня в покое.

— Я достану другое кольцо, обещаю тебе. Я верну то кольцо обратно. Кларисса, прости меня. Я был не прав. Но ты должна постараться понять, что это было как затмение. Возбуждение от столь необычной ставки… Все произошло моментально… неотвратимо.

— Это заслуживает презрения, — сказала я.

— О, Кларисса, — пробормотал Ланс и подошел к кровати, пытаясь обнять меня. Но я оттолкнула его руки.

— Я устала от твоей беспрерывной игры, — сказала я. — Я ничего не знаю о твоих делах, но меня бы не удивило, если бы оказалось, что они плохи. Ты ведешь себя так глупо, как ребенок, который не может сказать себе «нет», даже когда берет чужое. Я помню, что ты сделал с моими деньгами в истории с «Компанией южных морей».

— А вспомни, что я при этом сделал для тебя.

— Не ты сделал это, а я, мой здравый смысл, поставивший предел азартной игре. Я простила тебе в тот раз, но теперь это уже слишком. Безоаровое кольцо — моя давняя собственность.

— Ты не казалась очень огорченной, когда лишилась его раньше.

— Я глубоко переживала.

— Это потому, что его украла Жанна.

— Ты так же порочен, как и Жанна. Ты тоже украл его. Не вижу разницы между тобой и ею. У нее, по крайней мере, была определенная цель. Ты же просто потакаешь своей страсти к азартным играм.

— Кларисса, клянусь, что верну его.

— Да, — подхватила я. — Поставь против него дом… и все, чем владеешь. Ты можешь проиграть и это тоже. Поставь при случае и на меня. Пожалуйста, уйди теперь. Я устала и хочу остаться одна.

Он все еще пытался умаслить меня, сидя на кровати и глядя на меня с мольбой, призвав на помощь все свое очарование, но я хотела, чтобы он понял, как сильно я задета и насколько мне отвратительна эта игра, в которой он так легкомысленно рисковал моим достоянием. Я не могла и не хотела прощать ему пропажу кольца.

Ланс всегда ненавидел неприятности и старался тут же убежать от них. Увидев, что я непреклонна, он и теперь поступил так же, понуро встал с кровати и открыл дверь в пыльный чулан. Он намеревался провести там ночь на неудобной кушетке, надеясь, что я смягчусь.

Я оставалась в постели и на следующий день, так как чувствовала себя неважно. Мое состояние, вкупе с событиями прошлой ночи, так расстроило меня, что я ощущала себя совершенно больной. Более того, я хотела затвориться здесь, чтобы Ланс прочувствовал мое неудовольствие им, При всем этом я любила мужа. Его очарование было неотразимо. Он всегда был добр и великодушен, его обожали в обществе, и много раз я имела повод гордиться тем, что я — его жена. Тем не менее иногда, особенно в те моменты, когда его охватывала игорная лихорадка, я чувствовала, что не понимаю его. Я вспомнила об Эльвире. Насколько глубоки были его чувства к ней? Должно быть, он любил ее, хотя и в своем беспечном стиле. Почему он не женился на ней? Вероятно, она не стала бы удобной, покладистой женой, и их связь была случайной. А вот я была удобной женой. Почему? Потому ли, что я из хорошей, знатной семьи, или от того, что у меня имелось состояние? Это ли было причиной?

Я опять вспомнила о Диконе. Наши чувства были сильными и прочными, вопреки тому, что все было против нас. Они были молоды, невинны и красивы, даже несмотря на вражду между нашими семьями, такую же свирепую, как между Монтекки и Капулетти. Я мысленно вернулась к излюбленной теме: что случилось бы с нами, если бы Дикона не отослали прочь; и я мечтала об идеальном варианте.

Именно тогда я почувствовала, что жизнь обманула меня.

Сабрина пришла повидать меня. Она всегда держалась немного скованно, когда мне было нехорошо. Приятно было видеть, как много я для нее значу. Мне кажется, что я символизировала собой безопасность, а это было то, чего Сабрина, да и большинство детей, хотели больше всего на свете.

Она взобралась на кровать и внимательно меня осмотрела.

— Ты больна, — сказала она. — Из-за этого глупого ребенка.

— Женщины часто недомогают, когда вынашивают детей.

— Тогда глупо их иметь, — насмешливо сказала Сабрина и еще раз оглядела меня. — К тому же ты выглядишь чуточку сердитой, — заметила она.

— Я не сердита.

— Ты грустная, сердитая и больная.

— Во всяком случае, ты откровенна, Сабрина. Впрочем, со мной все в порядке. Она сказала:

— Я не хочу, чтобы ты умерла.

— Умерла? А кто говорит, что я собираюсь умирать?

— Никто этого не говорит. Они только думают об этом.

— Что, собственно, ты имеешь в виду? Сабрина крепко обняла меня за шею.

— Давай уйдем отсюда. Ты и я… Мы можем взять малыша с собой. Я буду присматривать за ним. Мне было бы приятно, если бы нас было только трое. Никакой Эммы. Никакого Жан-Луи. Никакой ее.

— И никакого Ланса? — спросила я.

— Ну, он, вероятно, останется теперь с ними…

— Ты это о чем?

— Ему нравится она, понимаешь?

— Кто?

— Эмма, — ответила Сабрина убежденно. — Она нравится ему больше, чем ты.

— Я так не думаю. Она энергично закивала.

Служанка вошла с чашкой горячего дымящегося шоколада, источавшего великолепный запах. Сабрина посмотрела на него с подозрением.

— А где кольцо? — спросила она.

— Кольцо?

— Твое безоаровое кольцо.

— У меня его больше нет.

— Его… снова украли?

— Почти.

Ее глаза округлились, и я порывисто уточнила:

— Ланс играл на него и проиграл.

— Оно ведь твое! — воскликнула она. — Как подло забирать его!

Я молчала, и она вдруг прижалась ко мне с глазами, круглыми как блюдца.

— О, Кларисса, — пылко сказала она, — ты не должна умирать, не должна.

— О чем ты говоришь? Какая ты смешная, Сабрина.

— Я не знаю, — сказала она упавшим голосом. — Знаю только, что мне немного страшно…

Я крепко прижала ее к себе, а потом сказала:

— Как насчет того, чтобы поиграть в наблюдения?

— Давай, — ответила она, оживившись. Пока мы играли, я думала, какой странный ребенок Сабрина, и как она мне дорога — в той же мере, как и я дорога ей. Между нами с самого ее рождения возникла близость. Она была мне больше, чем кузина — она была мне словно родная дочь. И я сильно ее любила. Я любила ее странность, своенравие, тягу к драматичному и ко всему, что, казалось, предвещало драму — все это вместе была Сабрина.

Теперь Сабрину захватила ее собственная выдумка; связывающая Ланса, Эмму и меня.

Мне трудно было взвесить основательность подозрений, созревших в моем уме в результате моих собственных наблюдений и на основе предположений Сабрины Сабрина хотела, чтобы я принадлежала ей. Она была готова принять и нового ребенка, но ей хотелось чтобы мы остались одни. Она возмущалась всеми другими, и Лансом теперь даже больше, чем прочими. Она видела в нем реальное препятствие и с характерной целеустремленностью делала все возможное для удаления этой преграды.

Сабрина настроилась на то, что Эмма и Ланс — наши враги, а мадам Легран их союзница. Мысленно она вместе со мной противостояла им. Поскольку Ланс был моим мужем, Сабрина думала, что должна существовать другая женщина, так как была весьма осведомлена о подобных вещах, жадно прислушиваясь к болтовне служанок. Иногда мне было любопытно, сплетничали ли служанки о Лансе и Эмме.

Эдди Мортон все еще ухаживал за Эммой. У него был небольшой дом недалеко от Клаверинг-холла. Родовой дом его семьи находился в средней Англии, но у него не было шансов получить этот дом в наследство. Эмма почти не поощряла его. Думаю, что моя сестра была слишком практична, чтобы заключать брак, не суливший ей никаких финансовых выгод.

Сабрина тщательно наблюдала за ними. Я хотела бы знать, замечает ли кто-нибудь ее слежку, но манера, в которой она стремилась меня защитить, была трогательная.

Иногда между людьми существует особая связь, их жизни тесно переплетены вследствие этого весьма сильно влияют одна на другую. Позднее я часто думала об этом.

Сабрина оказывала на меня глубокое воздействие. Она сеяла в моей душе семена подозрения, создавала во мне настроение, которое всецело вырастало из ее фантазий, хотя я и не была уверена, что они соответствуют действительности. Порой мне хотелось знать, не обладает ли она особым чутьем; в другие моменты я отвергала ее намеки как детский вздор. Она была собственницей и мечтала, чтобы я принадлежала только ей, более того, у нее было неодолимое влечение к драме. Ее главным интересом теперь было защитить меня от какого-то надвигающегося зла, но действительно ли она его ощущала или выдумывала из ревности к Лансу — этого я не могла с уверенностью утверждать.

Я часто думала о безоаровом кольце и о том, насколько велики на самом деле его магические свойства. Благодаря ему я узнала о ненадежности Жанны, а ведь раньше я могла бы поклясться, что верность была несокрушимым и, возможно, главным чувством в ее жизни. И еще благодаря кольцу проявился тот факт, что Ланс ни за что не одолеет своей страсти к игре.

Изучение Сабриной поведения Ланса и Эммы становилось очевидным. Она была очень бдительна. Я не сомневалась, что они заметят наблюдение, и сказала ей об этом.

Она ответила загадочно:

— Я должна наблюдать за ними. Как бы я узнала, что они собираются делать, если бы не следила?

Она была твердо уверена, что Ланс и Эмма — любовники. В деревне произошел такой случай: один из фермеров внезапно пришел домой и застал свою жену в постели с другим мужчиной. Он задушил его и позднее был повешен за убийство. Все говорили об этом несколько недель, и Сабрина, конечно, прислушивалась к этим разговорам с крайним интересом.

Однажды утром, сидя на моей кровати, в которой я осталась из-за плохого самочувствия, Сабрина прищурилась и сказала:

— Быть может, тебя отравляют.

— Милая Сабрина, что ты выдумываешь! Кому надо травить меня?

— Некоторым, — туманно сказала она. — Они кладут кое-что в пищу.

— Кто?

— Люди, которые хотят от кого-то избавиться. Борджиа всегда так делали.

— Но в этом доме нет Борджиа, дорогая.

— Так делают не только они. Другие люди поступают также. У королей и королевы обычно были пробователи, как раз для того, чтобы убедиться, что их еда не отравлена.

— Кто тебе это сказал?

— Это известно из истории. Тебе тоже надо иметь пробователя пищи, и им буду я.

— Тогда, если в еде окажется яд, ты его съешь.

— Но я спасу тебя, а для этого и существуют пробователи.

— Дорогая Сабрина, это мило с твоей стороны, но мне совершенно не нужен пробователь.

— У тебя он будет, — твердо сказала она. Вечером, когда мне принесли ужин, Сабрина настояла на том, чтобы присутствовать и пробовать все, прежде чем я это съем. Она наслаждалась своей ролью, будучи к тому же неравнодушной к еде.

Подошло время приема лекарства. Когда горничная принесла его к моей кровати, Сабрина посмотрела на него с подозрением.

— Помнишь, как мы клали в него кольцо? — спросила она.

— Это ты клала, — напомнила я ей. Ее глаза округлились от ужаса.

— У тебя ведь больше нет кольца. Возможно, его забрали у тебя, так как… так как…

— Сабрина, мое кольцо было проиграно в карты. Она прищурила глаза.

— Я этому не верю, — сказала она. — Оно было украдено, потому что поглощало яд из твоей пищи.

Она взяла лекарство и отпила глоток. На ее лице появилась гримаса. Я стала отбирать у нее микстуру и при этом пролила все на покрывало.

Мне стало смешно.

— О, Сабрина, я очень люблю тебя. Она обвила меня руками.

— Я намерена охранять тебя, — сказала она мне. — Мы схватим убийц, и их повесят, как в старину Джорджа Кэри, которого казнили за убийство любовника его жены. Его бы я не повесила, но поступила бы так со всяким, кто покушается на тебя.

— Милейшая Сабрина, всегда помни, что между нами есть особая связь. Обещай мне, что никогда не забудешь этого, и не будь ревнивой, если я люблю еще кого-то, кроме тебя.

— Я буду помнить, но все равно буду ревновать.

Эта десятилетняя девочка была наполовину ребенком наполовину женщиной; временами она казалась соответствующей своему возрасту, а иногда была гораздо мудрее. Она бесстыдно подслушивала у дверей; она наблюдала за людьми и выслеживала их; роль шпиона-защитника была ей по душе. Однажды она сказала, что видела целующихся Ланса и Эмму, а когда я надавила на нее, призналась, что они просто стояли рядом и беседовали. Если не случалось чего-либо, угодного ей, она пыталась делать так, чтобы это произошло, и иногда воображала, что это уже случилось. Сабрина не лгала в обычном смысле слова, но воображение заводило ее далеко. Когда я сказала, что нельзя говорить, будто они целовались, если они этого не делали, она ответила:

— Но они могли целоваться, пока я не следила за ними.

Такова была ее логика. Эта девочка была одержима идеей спасти мою жизнь.

Поэтому, когда на следующий день Сабрина заболела, я засомневалась, не является ли ее болезнь… не то чтобы обманом, но результатом богатого воображения, так как она очень хотела доказать свое мнение о лекарстве.

Я сразу пришла навестить ее. Она лежала очень тихо, с глазами, устремленными к потолку. Я забеспокоилась и опустилась на колени возле кровати, но тут увидела, как на ее лице промелькнула удовлетворенная улыбка.

— Сабрина, — прошептала я, — ты притворяешься.

— Я плохо себя чувствую, — сказала она, — и у меня были боли в желудке.

Я сразу решила, что она где-то слышала о симптомах отравления.

— А где болело? — спросила я. Она поколебалась и затем положила руки на желудок.

— Сабрина, — сказала я, — ты уверена, что тебе это не кажется?

Она энергично потрясла головой.

— Это как раз то, что случается с пробователями, — прошептала она. Ее глаза округлились от волнения. — Прошлой ночью я попробовала микстуру, и одного глотка было достаточно.

Она драматически всплеснула руками. Я попыталась засмеяться, но ужасное беспокойство помешало мне.

— Ты сочиняешь, — сказала я.

— Я умру за тебя, Кларисса! — пылко воскликнула она.

— Нет, не умрешь, — резко возразила я. — Ты будешь жить ради меня.

— Ну, ладно, — сказала она почти неохотно.

— А что если нам одеться и пойти погулять в лесу? Будь готова через полчаса.

— Можно мне сперва позавтракать? Я голодна. Я рассмеялась и, нагнувшись, поцеловала ее. Мы пошли через лес к дыре в долине.

— Только будь осторожна, Сабрина, — сказала я. — Если когда-либо придешь сюда одна, не подходи слишком близко.

— Хорошо, не подойду. Теперь мне не до старой дыре в долине.

Я поняла, что наша домашняя драма представляется ей гораздо более интересной, чем яма в долине.

Несколько дней спустя я сидела в саду на деревянной скамейке под кустами, когда пришла Сабрина и села рядом. У нее был одновременно таинственный и торжествующий вид, и поэтому я поняла, что произошло что-то значительное.

— Ну? — спросила я.

— Я кое-что обнаружила. Думаю, это может быть важной нитью.

— Так расскажи мне.

— Ты сочтешь, что я была не права, делая это.

Обещай не считать так.

— Как же я могу обещать, пока не знаю, в чем дело?

— Я следила за ними…

— За кем?

— О, ты знаешь. За Лансом и Эммой. Я прихвачу их, и тогда мы будем знать все наверняка. Ее дверь была открыта, когда я проходила мимо, и я заглянула внутрь. Эмма сидела у своего трюмо, и я увидела, как она что-то вынула из ящика. Она смотрела на предмет, и я захотела узнать, что же это такое.

— Долго же ты проходила мимо! — сказала я. — Как это тебе удалось увидеть так много?

— Ну, я остановилась на минутку.

— И шпионила за ней.

— Я и есть в некотором роде шпионка. Это моя работа. Я раскрываю загадочные дела. Но послушай, что я нашла. Я подождала, пока она вышла, затем вошла в ее комнату. Я видела, куда она положила ту вещь, которую рассматривала. Ты знаешь о потайных ящиках? Нужно вытащить один ящик, а сзади него есть другой. Вот в него она и положила это… в секретный ящик. Ну, а я вошла обнаружила… угадай что.

— Скажи же мне.

Сабрина засунула руку в карман и когда вытащила ее на ладони что-то лежало. Это было мое кольцо.

Я так удивилась, увидев его, что разинула рот. Сабрина наблюдала за мной с удовлетворением.

— Он дал его ей. Он дал ей твое кольцо.

— Нет… Он проиграл его в карты.

— Так он тебе сказал, — насмешливо проговорила Сабрина. — Она хотела безоаровое кольцо и сказала:

«Дайте мне кольцо, и я буду вашей». И он отдал его ей.

Я покачала головой, но, конечно, наполовину поверила ее словам.

Я сидела, уставившись на кольцо, и была очень несчастна, так как в этот момент чувствовала, что в необузданных фантазиях Сабрины есть немалая доля правды.

Она пристально смотрела на меня.

— Они забрали его, — мрачно сказала она, — потому что оно поглощало яд из микстуры…

Мой смех прозвучал немного неубедительно. Мне не хотелось, чтобы она знала, как я обеспокоена. Я думаю, что Сабрина и сама не верила тогда в эти обвинения. Для нее это было игрой, подобно шарадам или игре в наблюдения. Она всегда любила такие игры, в которых надо что-то угадывать или искать.

— Теперь тебе не нужен пробователь, — сказала Сабрина. — У тебя есть кольцо. Я задумчиво сказала:

— Думаю, наилучшее, что ты можешь сделать, это отнести кольцо обратно и положить его туда, где нашла.

Сабрина изумилась, и я медленно продолжила, подыгрывая ей:

— Лучше всего, чтобы они остались в неведении, что мы знаем, где находится кольцо.

Она хмуро кивнула.

Я сидела, наблюдая, как она спешит по траве к дому, и спрашивала себя: возможно ли это? Неужели у Ланса связь с моей сестрой? Это было вполне вероятно. Эмма была привлекательна и разделяла с ним всепоглощающую страсть к игре. У них было много общего. Ее часто приглашали составить компанию в игорных партиях. Я оставалась вне этого, так как люди знали, что я не интересуюсь игрой. Часто я слышала, как они вместе смеются или возбужденно обсуждают ход прошлой игры.

Так ли уж это абсурдно? Может быть, я упорно не желала видеть того, что происходило рядом со мной, и потребовались наблюдательность и страстная любовь ребенка, чтобы картина прояснилась?

После этого я стала чувствовать вокруг себя какую-то опасность. Временами мне казалось, что это можно объяснить моим состоянием. У женщин в таком положении бывают странные фантазии. Сабрина заронила подозрение в мою душу, и оно росло.

Ланс… Что я знала о нем? Он был в некотором роде таинственной личностью, и это было тем более тревожно, что внешне он таким не выглядел. Он был беспечен во всех отношениях, опрометчив, даже легкомысленней, но всегда добр… избегал хлопот или любых других неприятностей. Разве мог он быть способен на интриги и заговоры, направленные на мое устранение? Ведь то, что происходило сейчас, было равносильно этому. Я искала повод. Ланс был нежным и страстным, любовником и другом; но я всегда знала, что его подлинной страстью была игра, и она образовала барьер между нами. Я не скрывала, что считаю его игру дурацким делом; а тут еще Эмма, довольно хорошенькая и очень элегантная, увлеченная игрой почти как он. Их многое объединяло. Все более темные мысли овладевали мною. Я догадывалась, что у него есть долги, и, возможно, огромные. Он постоянно водил за нос своих кредиторов. Если бы я умерла, мое состояние перешло бы к нему… за исключением наследства Хессенфилда, которое так быстро увеличилось благодаря «Компании». Но его получила бы Эмма, так как в случае смерти одной из нас мои деньги должны были перейти к ней, а ее — ко мне.

Значит, повод был.

Я интересовалась величиной долгов Ланса, но он никогда не посвящал меня в это. Если я задавала прямой вопрос, Ланс всегда уходил от него, как будто считал долги естественным атрибутом жизни джентльмена. Сейчас мне пришло в голову, что он мог оказаться в очень стесненном финансовом положении, и в таком случае моя смерть была бы ему необходима, потому что она спасала его от кредиторов и в то же время решала проблему с Эммой, если он действительно находился с ней в любовной связи. Могла ли я быть в чем-то уверена? Он очаровал ее, но он очаровывал всех, и это было особенностью его натуры — изображать, что люди представляют для него величайшую ценность. Моя смерть означала бы для него спасение от тюрьмы, кредиторов… и женитьбу на Эмме.

Нет, я не могла в это поверить. Порой мои сомнения разрастались до необузданных и совершенно абсурдных фантазий. «О, Сабрина, — думала я, — я такая же испорченная, как и ты!»

Я находила определенное наслаждение в прогулках по лесу, такому чарующему и постоянно меняющемуся. Мне нравилось наблюдать за игрой листьев и прислушиваться к пению птиц. Там царил мир, и когда я находилась среди деревьев, все казалось естественно и нормально и мои сомнения исчезали.

Конечно, говорила я себе, именно Эдди отдал Эмме мое кольцо. Она была заинтригована им с тех пор, как впервые увидела его, и, зная, как я дорожу им, не хотела признаваться, что кольцо оказалось у нее.

Вероятно, она чувствовала, что обязана вернуть его мне, но ей хотелось оставить его у себя. Относительно же предположения, что она и Ланс были любовниками, так оно было смехотворным, чтобы заслуживать доверие. Ланс был моим преданным мужем, и я не думала, что он неверен мне в поступках или помыслах.

Итак, ежедневно на исходе дня я ходила в лес; в это время у Сабрины были уроки верховой езды, которые она вряд ли пожелала бы пропустить. Она училась теперь прыгать и была очень увлечена занятиями.

В тот день я вернулась из леса и, как обычно, отдыхала. Когда услышала, что мадам Легран в коридоре взволнованно разговаривает с Эммой. Я поднялась и выглянула за дверь.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— О, дорогая, — сказала мадам Легран, всплеснув руками и выказывая крайнюю обеспокоенность. — Я разбудила вас, и это нехорошо с моей стороны. Но мое сердце трепещет и, кажется, вот-вот вырвется из груди.

— Маму напугали около пустыря, — объяснила Эмма. — Там вчера появились цыгане. Один из них скрывался в кустах. Он подозвал ее, когда она проходила, и предложил предсказать ее судьбу.

— У него был злодейский вид, — сказала мадам Легран. — И я побежала.

— А он побежал за ней, или так ей показалось, — продолжила Эмма. — Бедная мама, отдохни немного, а я принесу тебе твою микстуру.

— Ну вот, мы нарушили покой бедной Клариссы. Позаботься о ней, Эмма. Я пойду в свою комнату. Кларисса, вы должны меня простить.

— О, пустяки, — уверила ее я. — Я не спала. Мне так жаль, что вас напугали.

— Мама впечатлительна по натуре, — прошептала Эмма, — но через полчаса она придет в себя.

Я вернулась в постель, и вскоре после этого вошла Сабрина, чтобы рассказать мне, как высоко прыгала ее лошадь и как Джо (грум, который учил ее) сказал ей, что у него не было другой такой хорошей ученицы.

Она так гордилась своими достижениями, что не могла думать о чем-либо другом, и даже не слишком заинтересовалась, когда я рассказала ей, как цыган испугал мадам Легран.

Несколько дней спустя я опять прогуливалась в лесу. Моим любимым местом была маленькая поляна среди деревьев. Там рос старый дуб, под которым я любила сидеть. Оттуда хорошо была видна между деревьями дыра в долине. Бывало, я сидела там и воображала, что нахожусь в доисторической эпохе, или мечтала о своем ребенке, который становился для меня все более дорог. Я чувствовала его движения и страстно желала подержать его на руках.

Я понимала, что иметь собственного ребенка — это величайшее счастье, на какое только можно надеяться.

В тот день происходило что-то странное. Позднее я задавала себе вопрос: не было ли это предчувствием? Но едва войдя в лес, я что-то почувствовала… какое-то смутное беспокойство. Я ощущала это и раньше… особенно в Эндерби… как будто за мной следят и чем-то угрожают. Служанки говорили, что в Эндерби живет привидение. Но водились ли привидения в лесу?

Легкие звуки заставляли меня встрепенуться: хруст валежника, стук перемещающегося камушка, внезапный шорох. Вероятно, это была белка, готовящая запасы на зиму, а может, заяц или ласка, или горностай, пробирающийся сквозь листву. Ветер, гулявший среди ветвей деревьев, напоминал стоны. Это были естественные звуки леса, которые остались бы незамеченными, если бы не мое необычное настроение.

Когда я подошла к поляне, странное ощущение прошло, и я успокоилась. Сидя под дубом, я грезила о ребенке. «В это же время в следующем году ты будешь тут, мой малыш», — думала я. И как же мне хотелось, чтобы мои ожидания уже закончились.

А затем… опять появилось это. У меня возникло ощущение, что я здесь не одна.

Я резко повернула голову. Мне показалось, что среди деревьев мелькнула темная тень… вряд ли человек… какой-то призрак.

Я сидела очень тихо, вглядываясь в лес, но ничего не видела.

Конечно, мне это показалось. Я отвернулась. И тогда это возникло опять: звук шагов, жуткая уверенность, что нечто угрожает мне… нечто злое.

Нужно было возвращаться домой, а значит, снова пройти через лес, и вдруг я испугалась того, что могло таиться там. Но другого пути не существовало. И было нелепо бояться этих знакомых деревьев, которые я любила.

Я просто позволила разгуляться своему воображению. Сабрина, ты одна виновата в этом.

Я стала уже немного грузной и была не в состоянии быстро встать на ноги. Пытаясь сделать это, я ощутила какое-то движение сзади и обернулась. Что-то ударило меня по затылку, и я упала на землю. Мне плохо представляются последующие события. Видимо, я на несколько мгновений потеряла сознание, прежде чем мною овладела ужасная мысль, что Сабрина была права. Кто-то хотел убрать меня с дороги, и вот теперь я была в лесу одна и беспомощна.

Через несколько секунд сознание вернулось ко мне, и я поняла, что меня тащат по траве. Я вдыхала запах земли; трава колола мои руки; я вернулась из состояния беспамятства к ужасу понимания того, что происходит.

Меня тащили к дыре в долине. Я не видела своего врага. Это была какая-то темная фигура в плаще… мужчина или женщина, трудно сказать. Я лежала вниз лицом и не могла разглядеть, кто нависает надо мной. Почувствовав в висках биение, я поняла, что смотрю в лицо смерти.

Сабрина… о, Сабрина… ты была права. Я провалилась в кошмар. Скоро я буду поглощена темной пропастью и затем… исчезну. Вдруг я услышала голос:

— Кларисса! Кларисса!

Казалось, все остановилось, даже само время. Но голос, который я слышала, принадлежал Сабрине. Я подумала, что грежу, что это последние мгновения сознания перед тем, как смерть возьмет меня, и было знаменательно, что я подумала именно о Сабрине.

Внезапно наступила тишина. Что случилось? Я знала, что все еще нахожусь на земле, смутно видела свет, ощущала траву под собой.

Я попыталась подняться и снова услышала голос Сабрины:

— Остановитесь! Остановитесь! Что вы делаете с Клариссой?

Затем она очутилась рядом со мной, стоя на коленях. Я разглядела ее лицо, неясно из-за тумана, который застилал мне глаза.

— Кларисса… о, дорогая Кларисса. С тобой все в порядке? Ты не умерла, а?

— Сабрина.

— Да, я пришла. Баттермилк был сегодня не в духе и не хотел прыгать. Джо велел оставить его, раз он сегодня такой обидчивый. Поэтому я пошла сюда, чтобы найти тебя… и поговорить. Потом я услышала твой зов и увидела… увидела…

— Что же ты увидела? — Я боролась с желанием ускользнуть в забытье. — Сабрина… Сабрина… что же ты увидела?

— Кто-то тащил тебя по траве.

— Кто же это был? Кто?

Я ждала, когда она ответит мне. Пауза длилась бесконечно долго. Я молилась: «О, Боже, сделай так, чтобы это не был Лаис».

— Не знаю. Он был закутан в длинный плащ с капюшоном, опущенным на лицо. Это мог быть кто угодно.

— О, Сабрина, кто бы это ни был, он собирался убить меня. Я почувствовала что-то странное, как только вошла сегодня в лес… что-то злое, затаившееся там.

— Да, — сказала Сабрина. — Да. Но я должна доставить тебя домой. Ты сможешь идти?

— Думаю, что смогу.

— Надо было бы найти кого-нибудь, чтобы нести тебя. Но я не оставлю тебя. Вдруг он вернется?

Я сидела, прислонившись к ней, а она обнимала меня, словно защищая.

— О, Сабрина, это было ужасно.

— Это была попытка убийства, — ответила она. — Если бы я не появилась, тебя бы убили.

— Ты спасла мне жизнь, это точно. Я поняла, что меня решили сбросить в пропасть. Сабрина задрожала.

— Я знала, что спасу тебя. Я знала это. Некоторое время мы сидели обнявшись. Потом я сказала:

— Пойдем скорее отсюда. Если этот кто-то вернется…

— Я убью его, — сказала Сабрина.

— Помоги мне встать.

Она помогла. Голова у меня кружилась, и я ощущала, что на ней вскочила большая шишка. Я находилась в полуобморочном состоянии.

Тут я с тревогой вспомнила о ребенке. Он зашевелился внутри меня, и на миг я ощутила ликование. Мне было страшно, что он мог пострадать при нападении.

Сабрина обняла меня, и хотя она была всего лишь десятилетней девочкой, я чувствовала себя в безопасности рядом с ней. Я сделала несколько неуверенных шагов к деревьям.

— Это ведь недалеко, — сказала Сабрина. — Можешь ли ты идти, дорогая Кларисса?

Я сказала, что могу, и действительно пошла. Когда мы приблизились к дому, я увидела Ланса.

Он шел к конюшне. Заметив нас, он в изумлении остановился и закричал:

— Кларисса! Сабрина! Что случилось? Он подбежал к нам, и пока я смотрела на его доброе, красивое лицо, преисполненное заботой, мне стало стыдно за мимолетную мысль о том, что он мог бы желать мне смерти. Я ответила:

— На меня напали в лесу.

— Боже мой! У тебя все в порядке?

— Я очень потрясена… и у меня шишка на голове. Сабрина спасла мне жизнь.

Тут словно какое-то сияние окружило Сабрину. Она улыбнулась и закивала, а затем взволнованно сказала:

— Что-то подсказало мне пойти в лес и спасти Клариссу. Я пришла как раз вовремя. Я видела этого человека… или, что там было… одетого в плащ с капюшоном, подобно монаху… а на земле лежала Кларисса. Он тащил ее к дыре в долине.

— Что ты такое говоришь? — спросил Ланс.

— Это правда, — сказала я. — Кто-то напал на меня. И это не походило на грабеж. Меня тащили по земле и, как я могу предположить, к дыре в долине.

— Это звучит дико. Давайте войдем в дом. Он взял меня на руки, и нежность, написанная на его лице, глубоко тронула меня.

Когда мы входили в холл, мадам Легран спускалась по лестнице. Увидев меня, она резко остановилась и пробормотала:

— Боже мой! Ланс сказал:

— На Клариссу напали в лесу. Давайте уложим ее в постель.

И он пошел вверх по лестнице, а за ним Сабрина и мадам Легран.

— Напали, вы говорите? Что за нападение? Это милое дитя… в порядке? Малыш…

— Думаю, все в порядке, — ответил Ланс. — Я велю прочесать лес, чтобы проверить, что за канальи там завелись. Нужно всех предупредить.

Мы достигли спальни, и он осторожно положил меня на кровать.

— Я пошлю за доктором, — сказал он. — Думаю, что это сейчас самое мудрое. Мадам Легран предложила:

— Я буду ухаживать за ней. Я должна убедиться, что с ней все нормально, так же, как и с ребенком. Сабрина сказала:

— Я остаюсь с ней.

— Нет… нет… — пробормотала мадам Легран. — Она должна отдыхать. Самое лучшее для нее теперь — покой.

Но Сабрина упрямо настаивала:

— Я останусь с ней.

Я улыбнулась своей маленькой защитнице.

— Мне бы хотелось, чтобы Сабрина посидела рядом, — сказала я.

Мадам Легран стала протестовать, но Ланс сказал:

— Если этого хочет Кларисса… Сабрина удовлетворенно улыбнулась. Вошла Нэнни Керлью. Она уже знала, что произошло. Меня всегда удивляло как быстро распространяются новости. Она сказала, что мне необходимо горячий сладкий чай, и она уже заваривает его. У меня было тяжелое потрясение, и чай может помочь до прихода врача.

Ланс вышел, чтобы послать кого-нибудь за доктором. Затем он вернулся и сел у моей кровати. Сабрина села с другой стороны. Когда принесли чай, она взяла его у Нэнни Керлью и попробовала.

— Это не для вас, мисс, — сказала Нэнни.

— Я знаю, — возразила Сабрина, — но я пробователь.

Мне захотелось сказать ей, как она утешает меня и как я счастлива от того, что она рядом. Именно к ней я обратилась прежде, чем к Лансу, и это было существенно. Я не могла испытывать подозрения к нему, сидящему у моей постели и глядящему с такой нежностью и беспокойством, и однако следы сомнения и страха еще таились во мне. Эти красивые белые руки с перстнем на мизинце… не они ли тащили меня по земле? Я продолжала размышлять, много ли он выиграл бы от моей смерти. У него было достаточно времени, чтобы сбросить монашескую одежду… возможно, оставить ее где-нибудь в лесу… и затем появиться, прогуливаясь возле конюшни.

И поэтому я повернулась к Сабрине, единственной, в чьей верности я была абсолютно уверена.

Прибыл доктор. Он серьезно покачал головой. Я получила сильный удар по затылку, мои руки и ноги были ободраны. Но, к счастью, младенец при этом приключении не пострадал. Что касается меня, то я испытала сильное потрясение, наверное, более сильное, чем я тогда ощущала. Мне необходимо было несколько дней отдыха и хорошее питание. При выполнении этих условий, как считал доктор, я должна была через неделю прийти в себя.

А новостей прибавлялось. Сперва цыган преследовал мадам Легран, затем на меня напали в лесу. А на следующий день прибежала из леса запыхавшаяся Эмма. Ее преследовал человек в темном плаще с капюшоном, скрывающим лицо. Она очень испугалась, и ей едва удалось достичь опушки леса, прежде чем призрак догнал ее. Как только она выбежала из леса, преследователь исчез.

— Какой-то сумасшедший, вырядившийся в плащ с капюшоном, — объявил Ланс. — Я пошлю людей следить в лесу. Он должен быть схвачен.

Ланс так и сделал, но призрак как будто узнал об этом и больше не появлялся.

Я быстро поправлялась. Сабрина постоянно находилась со мной, и я начала радоваться изменениям, происшедшим в ней. Раньше она никогда не забывала, что именно ее непослушание стоило жизни ее матери. Теперь она спасла мою жизнь и чувствовала, что искупила этим свой грех. Одна жизнь из-за нее угасла, теперь благодаря ей одна жизнь была спасена.

Мне нравилось, когда она сидела рядом и пробовала мою еду, на чем продолжала настаивать. Теперь она даже беседовала со мной о младенце и восхищалась одеждой, которую ему шили.

Я обнаружила, что во время лесного приключения у меня пропала гранатовая брошь. Она была не очень дорогой, но много значила для меня, это был подарок Дамарис. Я сказала Сабрине:

— Застежка была слабой, и когда меня тащили по земле, она, должно быть, расстегнулась.

— Я найду ее, — сказала Сабрина, уверенная в своей способности делать все, за что возьмется.

— Полагаю, что это невозможно. Не ходи в лес одна.

Она молча закивала. Два дня спустя во время моего послеполуденного отдыха, Сабрина вбежала в мою комнату в страшном волнении. Ее руки были грязными, и она выглядела так, будто копала землю.

— Кларисса, как ты думаешь, что я нашла?

— Мою брошь?

Она покачала головой и, справившись с волнением, медленно сказала:

— Посмотри, я нашла это около дыры в долине.

Это — Иоанн Креститель Жанны.

Я уставилась на маленький амулет с цепочкой. К нему прилипла земля. Когда я взяла его в руки, воспоминания о Жанне нахлынули на меня. Мне представилось, как она показывает мне, совсем еще малышке, своего Иоанна Крестителя, который висел у нее на шее с рождения и который она должна была носить до дня своей смерти.

Я почувствовала тошноту. Амулет был найден около дыры в долине!

Мысли роились в моей голове. Я снова оказалась там и лежала на земле… Меня тащили к дыре с очевидным намерением сбросить туда. Возможно, Жанна встретила того же самого убийцу, но тогда не нашлось никого, кто бы спас ее.

Однако нет. Ведь вся ее одежда исчезла, а мои драгоценности пропали, и только кольцо нашлось. Здесь была какая-то тайна, и дикие предположения носились в моей голове.

Ланс сказал, что долиновую дыру необходимо исследовать. Насколько ему было известно, раньше туда никто не спускался, но это не мешало проверить ее теперь.

Все мужчины имения были с ним согласны. Все они знали об исчезновении Жанны и о том, что около дыры в долине найден ее амулет. Это говорило о многом, поскольку я, как, впрочем, и другие, могла засвидетельствовать, что Жанна снимала своего Иоанна Крестителя только когда мылась, и к тому же она всегда говорила, что будет носить его до смерти.

Несколько мужчин вызвались спуститься вниз. Принесли колья и толстую веревочную лестницу. Вся округа была взволнована, и все толковали о призраке в лесу. Народ был уверен, что Жанна стала его жертвой.

Я хорошо помню тот полдень. Было начало июля, и стояла жара, но все же у пропасти собралось много народу. Ланс просил меня не ходить туда, да и доктор велел мне отдыхать днем. Сабрина осталась со мной, хотя я знала, что она очень хотела пойти в лес.

Наконец Ланс вернулся и вошел в мою комнату. Он был бледен и необычайно серьезен.

— Бедная Жанна, — сказал он. — Мы неверно судили о ней. Ее почти невозможно узнать… но ее одежда там внизу и полотняный мешок… помнишь? Мешок, который она привезла с собой из Франции.

Я закрыла лицо руками, не в силах взглянуть ни на Ланса, ни на Сабрину. Жанна, дорогая, хорошая, оклеветанная Жанна, как мы могли когда-то подумать, что она — воровка? Мы должны все раскрыть.

— Это загадка, — произнес Ланс. — Драгоценности исчезли. Что это может означать? Тут вошла Эмма и сказала:

— Я слышала, что вы вернулись, Ланс. Он рассказал ей о том, что обнаружено тело Жанны.

— В той дыре! — недоверчиво воскликнула Эмма.

Ланс кивнул.

— Это, должно быть, сделал цыган… или какой-то бродяга.

Ланс промолчал. Я сказала:

— Нам все же необходимо выяснить, каким образом пропали драгоценности и как это связано с нападением на Жанну в лесу.

— Вот это-то мы и должны обнаружить, — сказал Ланс.

— Но… как? — спросила Эмма.

— Ну, кто-то ведь продал драгоценности лондонскому ювелиру, у которого Кларисса выкупила свое кольцо.

— О да, я понимаю, — медленно сказала Эмма.

— Мы докопаемся до истины, — пообещал Ланс. — Несчастная Жанна, хоть и посмертно, но оправдана. Бедняжка… умереть таким образом да еще быть обвиненной в воровстве…

— Милая Жанна, — сказала я. — Я никогда по-настоящему не верила, что она — воровка. Нет худа без добра, и даже нападение на меня помогло что-то выяснить.

— Я немедленно еду в Лондон к тому ювелиру, — решил Ланс.

В ближайшие дни не было других разговоров, кроме как о судьбе Жанны. В деревне, в комнатах для прислуги бесконечно обсуждали эту тему. Большинство сошлось на том, что они всегда знали Жанну как честную женщину и что было нечто очень странное в ее исчезновении.

Спустя несколько дней ненастным вечером Ланс вернулся из Лондона. Он видел ювелира и говорил с ним. Этот человек повторил свою историю о француженке, которая вошла в его магазин с драгоценностями и сказала, что спешно уезжает из Англии. Узнает ли он ее, если увидит снова? Он уверял, что узнает.

Были наведены еще многие справки, сказал Ланс, и дело будет продолжено вплоть до раскрытия тайны.

На следующее утро мадам Легран и Эмма исчезли.

— С тех пор, как мы обнаружили тело Жанны, это уже становилось очевидным, — сказал Ланс. — Француженка, продавшая драгоценности, очень напоминала мадам Легран или Эмму.

— Да, — размышляла я, — но как это связать со смертью Жанны?

Ланс думал, что, когда она исчезла, у них могла возникнуть идея украсть драгоценности и приписать это Жанне.

— Теперь они, очевидно, в бегах, — сказал он. — Можешь быть уверена, они постараются достичь Франции. Я собираюсь вернуть их, так как многое надо объяснить. Они, конечно, попытаются добраться до Дувра, но это потребует много времени. Как им лучше попасть в Дувр? Лошади все в конюшне… к тому же мадам Легран не умеет ездить верхом. Думаю, что они возьмут одну из наших маленьких лодок и поплывут вдоль берега к Дувру, где можно сесть на корабль. Я намерен спуститься к побережью и осмотреть округу.

Я наблюдала за его отъездом. Сабрина стояла рядом со мной. Она выглядела довольной, хотя ничего не говорила, но всем своим видом напоминала о своем давнем недоверии как к Эмме, так и к ее матери.

Весь день я ждала, и поздним вечером Ланс вернулся и привез с собой Эмму. Она была ни жива ни мертва и не сознавала, что с ней происходит. Мы уложили ее в кровать и послали за доктором. Она находилась в каком-то оцепенении.

Пока мы ждали врача, Ланс объяснил мне, как все было. В отчаянии мадам Легран и Эмма взяли одну из лодок и попытались плыть вдоль побережья. Но море было бурным, а суденышко очень хрупким, и они не смогли держаться выбранного пути. Их снова и снова прибивало к берегу, но когда Ланс обнаружил беглянок, лодку выносило в море. Он следил за ними, обдумывая, как бы их достать. Тут он увидел, что лодка опрокидывается и что обе женщины смыты волной за борт. Они стали тонуть. Мадам Легран пошла ко дну, но Лансу удалось спасти Эмму. С ним было двое грумов, но они не сумели вытащить мадам Легран, несмотря на несколько попыток. Эмма тоже напоминала утопленницу, но когда Ланс применил искусственное дыхание, она ожила. И он поспешил доставить ее обратно в дом.

Примерно через день Эмма пришла в себя. Она была очень потрясена и весьма испугана, но мне кажется, что в этом был и свой плюс: в таком состоянии ей легче было говорить правду. Она исповедалась, отдавая себя на нашу милость.

Да, она была безнравственна, она обманывала и лгала, но просила простить ее и предоставить ей еще один шанс. Тогда она вернулась бы во Францию и попыталась зарабатывать себе на жизнь трудом портнихи.

Мне было жаль Эмму. Она теперь весьма отличалась от той девушки, которую я знала в замке Хессенфилд и здесь, в моем доме. Она очень боялась будущего; она была сломлена и почти раболепствовала от страха. Казалось, она страшилась Ланса и обращала ко мне умоляющие глаза, как будто прося меня о спасении.

Когда мы услышали от нее всю историю, Ланс и я решили, что не стоит порицать ее слишком сильно, так как она была под пятой у своей властной матери. Она всегда беспрекословно подчинялась матери, и ей не приходило в голову, что можно поступать иначе.

По словам Эммы — а я не думаю, чтобы она лгала, ибо наступило время покаяния, — правда заключалась в следующем.

Жизель Легран была на самом деле Жерменой Блан, служанкой в парижском отеле, где обитали мои родители. У Жермены была незаконная дочь по имени Эмма, чьим отцом был лакей из соседней гостиницы. Поскольку Жермена жила в том же отеле, она часто видела моего отца, и вот почему она могла дать такой точный отчет о его привычках и рассказывала о нем с таким знанием дела. Когда он и моя мать почти в одно и то же время умерли от чумы, Жермена воспользовалась предоставившейся возможностью. Она украла часы и кольцо отца. Должно быть, обобрать покойника ей было нетрудно. Во время роковой болезни отец написал письмо своему брату с просьбой помочь матери и мне, но не упомянул наших имен, так как они фигурировали в предыдущей переписке. Поэтому Жермена с легкостью могла утверждать, что это письмо было дано ей моим отцом и касалось ее и ее дочки.

Жермена была умной женщиной. Она ждала подходящего момента, понимая, конечно, что он может никогда не наступить. Но как только этот момент пришел, она была готова действовать. Когда Эмма подросла и наладилось сообщение между Францией и Англией, заключившими мир, она решила послать ее лорду Хессенфилду. Мой отец имел репутацию волокиты, и Карлотта, моя мать, была одной из его многочисленных любовниц. Было логично предположить, что Жермена еще одна из его женщин. Кто же знал, что она была горничной в той же гостинице? Хитрая и достаточно привлекательная, она стала любовницей хозяина книжного магазина по Левому берегу и перешла жить к нему, когда семья Хессенфилда распалась. Согласно плану, который возник и развивался в ее голове, она решила сперва обеспечить будущее дочери, а затем, после ее успешного внедрения, и самой присоединиться к ней. Эмма должна была представиться лорду Хессенфилду дочерью его брата, которая, в соответствии с письмом, имела право на свою долю в имуществе.

— Я не хотела делать этого, — уверяла нас Эмма. — Но я всегда очень боялась свою мать. Поэтому я приехала сюда, и все сразу стало удаваться… и мне понравилась такая жизнь. Она была намного лучше той, которую я вела в Париже. Я действительно заставила себя поверить, что это правда, что я твоя единокровная сестра, Кларисса. После этого все шло хорошо. Вы были так добры ко, мне… ты и Ланс… Я могла бы жить счастливо и забыть, что все это обман… если бы она не приехала сюда.

Эмма задрожала и закрыла лицо руками.

— Видите ли, — сказала она так тихо, что мы едва ее расслышали, — Жанна узнала ее при первой же встрече. Мама собиралась войти в дом, а в саду была Жанна. Она посмотрела на мою мать и сказала: «Да ведь это Жермена Блан! Что ты здесь делаешь?» Моя мать не подумала о Жанне, потому что я забыла упомянуть о ней. Как же она проклинала меня за это! Встретившись с Жанной лицом к лицу, она повернулась и побежала в лес. Она как бы позволяла Жанне схватить ее… там.

Меня охватил ужас. Я начинала живо представлять, что случилось дальше.

— Жанна сказала: «Что ты собираешься делать, Жермена Блан? Клянусь, ничего хорошего… если ты осталась такой же, как прежде». И тогда мама набросилась на нее. Я не знаю, была ли Жанна мертва до того, как моя мать сбросила ее в пропасть. Но… таков был конец Жанны. Я страшно испугалась. Я поняла, что Жанна способна разрушить весь наш план, но мне не хотелось убивать ее. Я бы никогда не сделала этого. Вы должны поверить мне, Кларисса, Ланс… Я была там, но я ее не убивала. Я не участвовала в этом. Я не хотела быть соучастницей убийства.

— Я понимаю, — сказала я. — Понимаю…

— Мама сказала мне, что мы должны представить все так, будто Жанна бежала. И я показала ей, где хранились вещи Жанны… и драгоценности. Да, я сделала это. Но мне пришлось, Кларисса. Я всегда делала то, что она мне велела.

— Затем ваша мать продала драгоценности лондонскому ювелиру, — сказал Ланс. — И в этом была ее ошибка.

— Да, но ей нужны были деньги. Поэтому она так поступила.

— И еще, — сказала я, — она собиралась убить меня.

— Она всегда строила планы, говорила, что должна получить от жизни все, чего ей хочется. Она не родилась удачливой и всегда повторяла это. Ей пришлось самой пробивать себе путь. Ни один из ее планов не удавался. Она хотела стать горничной у леди Хессенфилд, но когда она была близка к этому, леди Хессенфилд умерла. Книготорговец собирался жениться на ней — и умер. Я думаю, что все это заставило ее идти любой ценой к осуществлению этого грандиозного плана.

— А почему она хотела убить меня… сбросить в пропасть вслед за Жанной?

— Потому что деньги, которые ты получила от лорда Хессенфилда и которые так приумножились, перешли бы ко мне. Она мечтала о моем браке с… — Эмма смутилась.

Боже милосердный! Мадам Легран планировала женитьбу Ланса и Эммы! Значит, подозрения Сабрины имели основание.

Эмма быстро сказала:

— Мама думала, что, если бы я унаследовала твое состояние, мне было бы легко найти богатого мужа. — Она не выдержала и патетически разрыдалась. — Что же теперь будет со мной? — всхлипывала она. — Позвольте мне вернуться во Францию, пожалуйста. Я буду там работать. Может быть…

Ланс и я долго обсуждали положение Эммы.

— Она украла драгоценности, потому что ее мать требовала сделать это, — сказал Ланс. — И роль твоей единокровной сестры она играла по той же причине. Она бы никогда не сделала таких вещей по собственной воле.

— Но однако же она плутовала с картами, — сказала я ему, — Я сама видела это. Понятно, что она очень нуждалась в деньгах… но это не является извинением. И у нее мое безоаровое кольцо…

Ланс был ошеломлен.

— Ну, должно быть, Эдди отдал его ей.

— Это, кажется, единственное объяснение, — сказала я. — Кольцо обнаружила Сабрина. Знаешь, она сделалась моим ангелом-хранителем или моим сторожевым псом.

— Да благословит ее Бог! — пылко сказал Ланс.

— Ланс, — обратилась я к нему с воодушевлением. — Я почти рада тому, что случилось. Сабрина спасла мне жизнь. Теперь в этом нет сомнения. И это как раз то, в чем она нуждалась. Хотела бы я знать, избавилась бы она от воспоминаний о том несчастье на льду, если бы не спасла меня? Ланс обнял меня:

— Но это была слишком дорогая цена за урок. И вдруг внешний лоск красивых манер слетел с него; он прижал меня к себе и разрыдался, не скрывая своих слез. Я любила его за это и больше, чем когда-либо, устыдилась своих сомнений относительно него.

— А как насчет Эммы? — спросила я.

— Тебе решать, — сказал он. — Бедная девушка. Ее не следует обвинять в убийстве. Соучастие, быть может… но при смягчающих обстоятельствах. И я думаю, что теперь, освободившись от деспотичной матери, Эмма воспрянет. Деньги Хессенфилда теперь все твои… если она уедет. Мы можем отправить ее обратно во Францию и устроить там портнихой. Возможно, это было бы наилучшим выходом из создавшегося положения. Что же касается кражи, мы могли бы выдвинуть обвинение против нее, но я уверен, что тебе этого не хочется.

И я согласилась с ним.

Я переговорила с Эммой обо всем этом. Она была очень признательна.

— Все могло бы пойти по-другому, — сказала Эмма, — если бы был жив мой муж. Я бы осталась на севере, и Жанна никогда бы не увидела мою мать.

— Но судьба решила иначе, и я думаю, что ты достаточно честна, чтобы не чувствовать себя счастливой в таком положении.

— Честна? — спросила она с кривой усмешкой. — Ты уличила меня в шулерстве, а кроме того, безоаровое кольцо…

— Да, — сказала я, — что случилось с моим кольцом?

— Моя мать хотела, чтобы ты лишилась его, так как она пыталась отравить тебя микстурой. Она ненавидела Сабрину за ее подозрения. «Откуда этот ребенок так много знает? — часто говорила она. — Нет ли у нее второго зрения?» Мама была уверена, что у кольца есть магические свойства, и добивалась его исчезновения. У нее возникла идея заставить Эдди выиграть кольцо. Я слаба, Кларисса, и не заслуживаю твоей заботы. Я снова помогла ей, настроив Эдди на игру… и помогла ему выиграть в ту ночь.

— Ты хочешь сказать…

— Ты же однажды это видела. Он выиграл кольцо благодаря мне. И он любил меня, да, любил, — добавила Эмма печально.

Она принесла мне кольцо, и я надела его на свой палец, довольная его возвращению. Ведь оно было частью моего наследства Хессенфилда.

Проблема Эммы была нами разрешена. Эдди попросил ее руки. Он знал, что Эмма не была той, за кого себя выдавала; он знал, что ее мать убила Жанну и что Эмма участвовала в этом; но он верил, что она раскаялась и что под его влиянием может вернуть себе самоуважение. Он искренне любил ее.

Эдди продал свой дом и решил, что им будет лучше уехать, поэтому он купил ферму в Мидлленде и объявил, что отказывается от азартных игр и что они оба начнут жить по-новому.

Оставался еще вопрос относительно Жан-Луи. Он вырос в нашей детской; Нэнни Госуэлл очень любила его. Как следует поступить с ним?

Эмма никогда не была ему настоящей матерью. Она призналась мне, что хочет полного разрыва с прошлым. Жан-Луи почувствовал себя несчастным, когда услышал, что ему предстоит покинуть нас и уехать со своей матерью и ее новым мужем. Он тенью ходил за Нэнни Госуэлл, не упуская ее из виду. Малыш плакал по ночам и видел страшные сны. По утрам он не хотел вставать с постели и жался к спинке кровати. Однажды он спрятался на чердаке, и мы думали, что он потерялся.

Наконец, мы пришли к заключению, что он должен остаться с нами… хотя бы на время. Эмма не скрывала облегчения, а что до Жан-Луи, так он был вне себя от радости.

Итак, Жан-Луи остался с нами, а Эмма уехала.

Несмотря на все предшествующие события, мой ребенок родился в назначенное время. Девочка с самого начала была сильной и здоровой, и я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, когда держала в руках мою собственную плоть и кровь. Я назвала ее Сепфора, и с момента своего появления она изменила все вокруг. Она была спокойным ребенком и плакала только тогда, когда была голодна или утомлена. Она дарила свои улыбки всем подряд и очаровывала всех окружающих. Ланс обожал ее, и было ясно, что она особенно привязана к нему. Что касается Жан-Луи, он часто стоял у ее колыбели и с удивлением смотрел на нее. Он то и дело трещал погремушкой, чтобы позабавить ее; он складывал цветные кольца в маленький мешок и вынимал их снова, как будто это было самое интересное занятие в мире, только потому, что Сепфоре нравилось это.

Я думаю, что его привязанность к ней была проявлением его желания стать членом нашей семьи… Как бы то ни было, эта привязанность развлекала всех нас, кроме самой Сепфоры. Она принимала ее как нечто само собой разумеющееся.

Вот так почти незаметно пробежали годы.

ЖЕМЧУЖНАЯ НАКИДКА

Подошли к тому периоду, когда моей дочери исполнилось десять лет. Это был прелестный ребенок и радость для всех нас. К моему сожалению, больше детей у нас не было. Кажется, Ланса это не беспокоило. Он вполне удовольствовался дочерью. Она была похожа на него — высокая, белокурая, с ярко-голубыми глазами, и самым очаровательным в ней была ее улыбка.

Вероятно, я могла бы сказать, что удачно устроила свою жизнь. Я была счастлива — может, не так восторженно, как это было с Диконом, но тогда мои чувства отчасти объяснялись молодостью и моей первой и неожиданной встречей с любовной романтикой. Ланс был мне хорошим мужем, всегда добрым и нежным, и все-таки не настолько близким, каким я ощущала Дикона, несмотря на то, что мы провели с ним вместе всего несколько дней. У Ланса были свои секреты (он действительно был очень скрытным человеком), и я всегда чувствовала, что они стоят между нами. Я часто думала, что азартная игра была моей соперницей и что его страсть к ней превосходила страсть, испытываемую ко мне. Я привыкла считать, что он проиграет нас всех, если азарт будет достаточно силен. Это была глупая мысль, однако я была уверена, что в ней есть доля правды.

Эта неудовлетворенность моим браком была весьма неопределенной. Трезво рассуждая, я упрекала себя за стремление к невозможному, свойственное, очевидно, большинству людей, хотя гораздо умнее было бы радоваться тому, что у них есть. Они мечтают об идеале, о недостижимом и проводят свои жизни, не оценив того, что имеют, так как это вполне соответствует их мечтам.

Ланс часто пребывал в финансовых затруднениях, фактически он постоянно жил на грани. Он готов был рискнуть всем своим достоянием, чтобы выиграть. Я знала, что это нравилось ему и что я должна принимать его таким, каков он есть. Но, как я уже говорила, это разделяло нас. Он обычно никогда не признавался в своих проигрышах. Если я спрашивала его, как идут дела, он всегда отвечал, что все замечательно. Я полностью выключалась из его игорной жизни, а так как она была для него более значимой, чем все остальное, мы не могли быть очень близки.

Сабрина выросла в красивую молодую женщину, имевшую большое внешнее сходство с моей матерью Карлоттой, которая внесла столько осложнений в нашу семью. Но в остальном Сабрина не была похожа на Карлотту. Она была решительной, волевой, веселой и предприимчивой. Правда, у Карлотты тоже были все эти черты, но преобладающей чертой характера Сабрины была забота о слабых.

Мне кажется, что она начала с заботы обо мне, и связь между нами с годами не ослаблялась. Она присматривала за мной, защищала меня, наблюдала за мной точно так же, как она делала это в прежние дни, когда подозревала, — и справедливо, — что моя жизнь находится в опасности.

Я имела для Сабрины особое значение, потому что она спасла меня, и это внесло изменения в ее жизнь, ибо я считаю, что она продолжала бы мучаться воспоминаниями о том ужасном дне, когда непослушание привело к смерти ее матери.

Я любила Ланса и Жан-Луи, а Сепфора была моим родным и любимым ребенком, но чувство между Сабриной и мной было таким сильным, что ничто не могло соперничать с ним. Она понимала это и была удовлетворена. Ревность, присущая ей в раннем детстве, исчезла. Сабрина была спокойна и уверенна, и это Доставляло мне большую радость.

Мы представляли собой счастливое семейство, поскольку все пришли к определенному соглашению друг с другом. Нэнни Керлью оставалась с нами, несмотря на то, что Сабрина стала девятнадцатилетней девушкой, не нуждающейся в няньке. Вместе с Нэнни Госуэлл она занималась Сепфорой. Эти две няни делали сотни полезных вещей, и мы не могли вообразить нашу семью без них.

Мы проводили время между Клаверинг-холлом и Альбемарл-стрит, нанося редкие визиты в Эверсли, который казался теперь изменившимся. Присцилла и Ли жили в большом доме, Эверсли-корте; дядя Карл находился в армии. Эндерби был продан, а Довер-хаус — пуст. Перемены всегда неизбежны, но по сравнению со старыми днями, все там слишком изменилось. Что касается меня, мне было за тридцать и молодость моя прошла.

Я думала, что Сабрина рано выйдет замуж, и была удивлена, что она не сделала этого до девятнадцатилетия. Несомненно, она была очень привлекательна, и некоторые молодые люди хотели жениться на ней, в том числе и те, кто был бы очень желателен в качестве мужа. Сабрина наслаждалась их восхищением и ухаживаниями, но не желала выходить замуж.

Как раз вскоре после ее девятнадцатилетнего дня рождения Ланс подарил мне накидку. Это была красивая вещь, украшенная кружевом и тысячами крошечных жемчужин, таких же серебристо-серых, как и вся накидка, которую было очень приятно ощущать на плечах при посещении званых вечеров. Накидка была чрезвычайно элегантной и в то же время очень приметной. Окружающие никогда не уставали восхищаться ею, когда я ее надевала; если я не делала этого, многие справлялись, что же случилось с моей прекрасной жемчужной накидкой.

В обществе мы часто встречали одного человека. Он с первого взгляда не понравился мне. Это был крупный цветущий мужчина с чувственным лицом, на котором была написана снисходительность своим слабостям: он был чревоугодником, изрядно выпивал и имел ненасытный сексуальный аппетит. Его имя было сэр Ральф Лоуэлл, но обычно его звали сэр Рэйк, и ему очень нравилось это обращение. У него был приятель — бледнолицый мужчина, такой же высокий, как и он сам, но приблизительно вдвое тоньше. Сэр Бэзил Блейдон обладал довольно неприятным выражением лица, очень маленькими бледно-голубыми глазами, которыми он мгновенно подмечал чужие слабости, и тонким кривым ртом, который, казалось, радуется этим слабостям.

Я часто говорила Лансу:

— К чему нам Лоуэлл и Блейдон? Мы прекрасно обошлись бы и без них.

— Дорогая, — отвечал Ланс, — Лоуэлл — один из самых отчаянных игроков, каких я когда-либо знал.

— Даже азартнее тебя? — спрашивала я. Ланс улыбался с невозмутимым добродушием:

— Я — сама осторожность по сравнению с ним. Нет, мы должны принимать Лоуэлла. К тому же он все равно будет приходить к нам. Я замечал, что ему вовсе не требуется приглашение.

— А мне не нравится его пребывание в нашем доме, так же как и человек, который приходит с ним.

— О, Блейдон бродит за ним, как тень. Ты просто не обращай на них внимания, если они тебе не нравятся.

И каждый раз, когда я упоминала о своей неприязни к этим двум мужчинам, Ланс отводил мои возражения веселым замечанием, которое было гораздо эффективнее протеста.

Поэтому мы продолжали терпеть сэра Рэйка. И я была слегка обескуражена, когда его сын Реджинальд стал дружить с Сабриной. Реджи, как все его звали, был скромным созданием, совершенно противоположным своему отцу. Это был высокий, неуклюжий молодой человек с тусклыми глазами и кожей, очевидно, подавленный масштабностью отца, который явно презирал его. Он немного хромал, кажется, из-за падения в младенческом возрасте. Его мать умерла вследствие выкидыша, когда пыталась произвести на свет другого сына, которого страстно желал сэр Рэйк. Так что его единственным сыном был Реджи.

Видимо, это было типично для Сабрины, что она заинтересовалась Реджи. Сабрине нравилось присматривать за людьми, устраивать их дела, заботиться о них, и поэтому она должна была найти кого-то, нуждающегося в опеке. Несчастный Реджи, слегка искалеченный, подавленный своим отцом и пренебрегаемый большинством людей, полностью соответствовал этой роли.

Я уверена, что сначала он вызывал у Сабрины просто жалость. Другие молодые женщины избегали его общества; ей же нравилось показывать им всем, что она, наиболее привлекательная среди них, охотно уделяет некоторое внимание бедняге Реджи.

Она везде разыскивала его. Сначала бедный молодой человек смущался, а затем стал ухаживать за ней, и если она не появлялась, он бывал несчастен; когда же она приходила, его глаза вспыхивали таким обожанием, что я начала тревожиться.

Они частенько болтали вместе, и Сабрина даже убедила его танцевать с ней. Реджи был весьма неуклюж из-за своего дефекта, но Сабрина всегда делала вид, как будто наслаждается танцем, и я слышала однажды, как она сказала юноше, что никто не может соперничать с ним.

Я поговорила с Лансом об этом. Он пожал плечами и сказал, что глупо вмешиваться в дела молодежи.

— А вдруг она выйдет за него замуж? — настаивала я.

— Ну что ж, если они придут к согласию.

— Я хочу сказать, будет ли это разумно? Реджи очень зависим от своего отца, и если Сабрина войдет в его дом… Одна эта мысль заставляет меня содрогаться.

Ланс думал иначе. Он беспечно произнес:

— Подобные дела устраиваются сами собой. Именно в такие моменты я чувствовала раздражение и разочарование в нем. Дикон наверняка понял бы мои опасения. По крайней мере, он обратил бы на них внимание.

Я решила поговорить с Сабриной.

— Считаешь ли ты благоразумным уделять столько внимания Реджи Лоуэллу? — спросила я.

— Мне нравится Реджи, — ответила она. — И думаю, что я нравлюсь ему.

— Это несомненно, — сказала я. — Но в этом-то и беда. Ты ему нравишься слишком сильно. Кажется, он любит тебя.

Она кивнула, мягко улыбаясь.

— Послушай, Сабрина, — продолжала я, — мне понятно, что ты жалеешь его, но правильно ли наводить его на мысль…

— На какую мысль?

— Ну, что ты могла бы выйти за него замуж.

— Почему же ему не думать об этом?

— Но ты не должна так делать.

— Почему?

— О, Сабрина, неужели ты считаешь, что любишь его? — Она заколебалась, и я торжествующе продолжала:

— Вот видишь. Тебе жаль его, я знаю. Я хорошо тебя понимаю, но этого недостаточно.

— Недостаточно? Он нуждается в том, чтобы кто-то заботился о нем и убеждал его, что у него будет все в порядке, если он забудет о своем недостатке.

— Дорогая Сабрина, то, что ты делаешь, дает ему не правильное представление.

— Я не делаю ничего подобного, — твердо сказала она.

— Не хочешь ли ты сказать, что выйдешь за него замуж?

— Почему бы и нет?

— Сабрина! Есть так много… ты могла бы получить любого.

— А я не хочу любого. Я хочу помочь Реджи.

Я расстроилась, но потом начала думать, что, быть может, Сабрина права. Реджи нуждался в ней, а Сабрина была такой девушкой, которой нужно было чувствовать себя необходимой. Несчастье на льду, за которое отец невзлюбил ее, продолжало давить на нее. Я думала, что, когда она спасла мне жизнь, это избавило ее от тяжелых воспоминаний о своей вине, но, видимо, такие драматические эпизоды неизгладимы.

Я увидела также, что Ланс по-своему прав. События должны развиваться естественным путем. Откуда же мне было знать, что они примут драматический и даже трагический оборот.

Сабрина пришла ко мне в сад, где я собирала розы. Был погожий летний день. На выгоне раздавались голоса Сепфоры и Жан-Луи. Они часто катались там верхом, и Жан-Луи учил ее прыгать через изгородь, отделявшую выгон от лужайки возле дома.

Я увлеченно срезала розы, выбирая лучшие цветки и наслаждаясь чудесным днем. Я слушала жужжание пчел, которые копошились в лаванде, обильно растущей вокруг пруда, где то и дело поблескивали золотые рыбки. Сепфора называла их своими, так как ей нравилось их кормить. Запах лаванды был сладок, белые бабочки красовались на пурпурных цветах, и мне казалось, что все прекрасно.

Сабрина остановилась рядом со мной. Она выглядела очень свежо в своем зеленом льняном платье и в большой шляпе с полями — спокойная, красивая и уверенная в себе.

— Кларисса, я хотела, чтобы ты узнала первой. Я обернулась и взглянула на нее. На ее лице играла улыбка, а ее милые глаза смотрели мимо меня, словно устремленные в будущее.

У меня екнуло сердце. Я боялась того, что она собиралась выйти замуж.

— Да, — сказала она. — Ты угадала. Я собираюсь выйти замуж за Реджи.

— Сабрина!

— Знаю, что ты не одобряешь это. Но, дорогая Кларисса, я обещаю, что все будет хорошо.

— Любишь ли ты его?

Она снова чуть поколебалась, а затем почти раздраженно ответила:

— Ну, конечно.

Она выглядела очень красивой и очень юной, и я почувствовала, как далеко ей еще до настоящей женственности. Со временем Сабрина могла стать темпераментной, страстной женщиной. Для этого нужен был мужчина, который разбудил бы ее — не такой, как Реджи. Я знала, что она выходит за него из жалости и что женщине, подобной Сабрине, нет причины вот так планировать свое будущее счастье.

— Достаточно ли серьезно ты об этом подумала?

— Конечно, — ответила Сабрина с тем же оттенком раздражительности, которая показывала мне, что она весьма далека от уверенности.

— Возможно, если бы ты немного подождала…

— Подождать? Кому это нужно? Мне скоро будет двадцать лет. Большинство людей вступают в брак в эти годы. О, Кларисса, я хочу вознаградить его за все то, что он выстрадал. Он так много пережил со своим ужасным отцом.

— Но ведь сэр Рэйк станет твоим свекром, подумай об этом.

— Замуж выходят не ради свекра.

Он не смог бы переубедить ее.

Когда я рассказала обо всем Лансу, он проявил к этому весьма слабый интерес. Он собирался в свой клуб, и все его мысли были направлены на ночную игру. Я обсудила ситуацию и с Нэнни Керлью, которая относилась к Сабрине как к родной сестре.

Нэнни сказала:

— Что ж, мы хотели бы для нее достойного мужа, но если она действительно любит этого молодого человека, то я согласна.

Очевидно, она не слышала о плохой репутации сэра Рэйка.

О помолвке решили пока не объявлять, чему я была рада. Я видела сэра Ральфа один или два раза. Он приезжал к нам в дом на Альбемарл-стрит на ночную игру. Реджи не сопровождал его. Сабрина присутствовала на обеде, и когда я увидела, как глаза сэра Рэйка следуют за ней, похотливо ощупывая ее, и меня это глубоко задело. Мне пришло в голову, что, вероятно, Реджи сказал отцу о своей предстоящей женитьбе и этим объясняется интерес сэра Ральфа.

Затем наступил день, когда ее пригласили нанести визит в городской дом Лоуэлла. Ей была доставлена записка от сэра Ральфа. Он писал:

«Моя дорогая будущая дочь!

Не могу выразить восторга, который я почувствовал, когда услышал от моего сына о том, что Вы, согласились выйти за него замуж. Я всегда восхищался Вами, и нет кого-либо еще, кто был бы столь же благожелательно принят мною в семью.

Я хочу, чтобы Реджинальд привел Вас и чтобы мы втроем могли переговорить. Он заедет за Вами завтра вечером в восемь часов. Это будет просто семейная встреча. На ней мы, сможем обсудить, как нам устроить помолвку.

Таковы мои намерения. Мне о многом хочется сказать Вам.

От того, кто так рад сделаться Вашим отцом. Ральф Лоуэлла».

— Это звучит так, будто он польщен, — сказала я, когда Сабрина показала мне записку.

— Я думаю, что истории о нем сильно преувеличены, — ответила Сабрина.

— Мне кажется, он плохо относился к Реджи.

— Но таковы многие отцы, — живо откликнулась она.

Поскольку она все решала сама, то для данного визита ею было выбрано очень красивое платье из розового шелка с разрезом от талии, обнаруживающим нижнюю юбку, очень тонко расшитую снизу. Плотно облегающий корсаж и низкий вырез придавали Сабрине пикантность.

Я сказала:

— Тебе нужно чем-то покрыть плечи.

Вынув из шкафа украшенную жемчугом накидку, я обернула ее вокруг плеч Сабрины. Серебристо-серый цвет накидки и изысканность жемчуга преобразили платье. Никогда прежде моя накидка не выглядела столь прекрасно, как на Сабрине в тот вечер.

Она была полна уверенности и оптимизма. Она собиралась выйти замуж за Реджи и сделать его счастливым человеком; и в этот вечер ей предстояло встретиться с его отцом.

Точно в восемь часов прибыла карета. Лакей постучал в дверь. Сабрина ждала этого. Из верхнего окна я видела как она забирается в карету и отъезжает. Ни на мгновение мне не пришло в голову, что события этой ночи станут столь горьки для нас.

Ланс был в клубе, и я старалась не позволять себе воображать его за карточным столом с тем напряженным выражением на лице, когда он ставил на кон… Бог знает что. Я предпочитала не думать о нем.

Вместо этого я думала о Сабрине, о ее браке и о том, что она уедет от нас. Итак, это случилось. А однажды придет черед и Сепфоры. Тяжело расставаться с теми, кого любишь и лелеешь с самого их детства, когда ты была самой важной личностью в их жизни. Но неминуемо приходит время, когда необходимо уйти в тень и передать любимицу мужу.

Сепфора была еще молода, но я уже начинала задумываться о том, как долго мне удастся удерживать ее при себе.

Я должна была бы радоваться счастью Сабрины… если это было счастьем. Она выходила замуж из жалости. Однако мне следовало принять тот факт, что она этого хочет, а когда она настраивалась на что-то, то обычно уже не отклонялась от этого.

Я уселась почитать. Прошло, вероятно, около двух часов после отъезда экипажа, и Сабрина наконец вернулась. Она была закутана в старый плащ, которого она, конечно, не надевала, когда выходила из дома. Войдя в мою спальню, она сбросила плащ, и я увидела, что ее корсаж грубо разодран, а юбка порвана; на шее у нее был синяк, а лицо стало серым, как пергамент.

— Сабрина! — воскликнула я.

Она бросилась в мои объятия, рыдая, и я не могла ее успокоить.

— Кларисса… О, Кларисса, — бормотала она. — Это было ужасно… ужасно… Он мертв. Я не делала этого. Клянусь, я не делала этого. Это… это случилось само собой.

— Сабрина, дорогая, постарайся успокоиться. Расскажи мне, что произошло?

— Это был… тот мужчина…

— Ты имеешь в виду сэра Ральфа? Она кивнула.

— Это было ужасно, Кларисса. Я боролась с ним, но начала сдавать. Я не могла сдерживать его… Он оказался таким сильным… Я отбивалась… вопила… дралась изо всех сил, и тогда… О, Кларисса, я не делала этого. Это не моя вина. Это… это случилось само собой.

Я подошла к буфету, где Ланс хранил бренди, нашла немного и дала Сабрине. Ее зубы стучали так, что она не могла пить, а руки тряслись, и она с трудом удерживала бокал.

— Теперь расскажи мне, Сабрина, расскажи все сначала.

Она сидела, уставившись в никуда, как будто все еще переживая тот кошмар.

— Когда я забралась в карету, — сказала она, — Реджи там не было.

— Я следила за твоим отъездом, и мне показалось странным, что он не вышел, чтобы помочь тебе подняться в карету.

— Я не думала об этом, пока не приехала в дом. Экономка была там, но Реджи не было заметно. Она сказала, что сэр Ральф ждет меня, и повела меня наверх. Она постучала в дверь его комнаты. Ответа не было. Тогда она открыла дверь, и я вошла. Это была спальня с огромной кроватью. Я решила, что экономка ошиблась, и собиралась сказать это, как вдруг дверь за мной закрылась и меня схватили. Это был он… О, Кларисса, что я могу сказать тебе? Я очень испугалась. Он был так силен… и он держал меня.

— Милая девочка, это ужасно. Я бы никогда не позволила тебе ехать одной. Я думала, что Реджи будет сопровождать тебя.

— И я так думала. Но этот человек замышлял иное. Он поджидал меня. Это было ужасно. Он сказал, что всегда хотел меня. Он сказал, что это — семейное дело и что между отцом и дочерью должна быть любовь…

Я пыталась вырваться и подбежала к окну. Думаю, что я выпрыгнула бы из него, если бы смогла. Но он уже оказался сзади меня. Он сбросил одежду, которая была на нем, и остался голым. Это было… отвратительно. Он тащил меня на кровать, рвал корсаж и юбку.

Сабрина снова повернулась ко мне и уткнулась в меня лицом, словно стараясь заслониться от происшедшего.

— Он сказал, что я мегера… но ему нравятся мегеры.

Он говорил, что это очень возбуждает, когда девушка сопротивляется. Он говорил ужасные вещи и все время злобно смотрел на меня, облизывая губы… ужасные отвислые синие губы. Я боролась изо всех сил, Кларисса, но он был сильнее, и я боялась, что он одолеет меня. — Она содрогнулась и крепко зажмурилась. — Он ругал меня, смеялся надо мной, рвал мою одежду. И вдруг я почувствовала, что его хватка ослабла. Я провела рукой по его рту, отстраняя эти ужасные губы… меня тошнило от их вида. А потом… он перестал держать меня. Его лицо посинело, и он хрипло дышал. Я оттолкнула его., он свалился с кровати и тихо лежал на полу. Его дыхание остановилось, а глаза широко открылись и остекленели. Мгновение я не могла понять, что произошло. Потом до меня дошло, что он мертв…

— Ты вернулась домой и правильно поступила.

— Но он… Кларисса, я оставила его там. Я нашла этот плащ, вероятно, его собственный. Мне нужно было чем-то прикрыться. Я без размышлений взяла его и выбежала из дома. Мимо проходил носильщик портшеза, он и привез меня сюда. В моем кошельке как раз хватило денег, чтобы расплатиться с ним. О, Кларисса, что теперь будет?

— Ничего. Ты не совершила ничего предосудительного. Это была его собственная вина, и ты не ответственна за его смерть. Но ты уверена, что он мертв? Он мог упасть в обморок… или что-то в этом роде.

— Он не дышал, я уверена в этом. Кларисса, как же я испугалась! Я буквально убежала… Я утешала ее.

— Позволь мне отвлечь тебя от этого. Я отведу тебя в кровать и принесу чего-нибудь выпить. Чего-нибудь успокаивающего. Нэнни Керлью знает подходящее средство.

Сабрина прижалась ко мне.

— Я думала только о тебе, — сказала она. — Как добраться до тебя… Как найти убежище.

Я была глубоко тронута. Она словно стала частью меня самой. И мне хотелось, чтобы это продолжалось всегда, всю нашу жизнь. Я верила, что только смерть сможет разлучить нас.

Это была бессонная ночь. Я сидела с Сабриной, пока питье Нэнни не оказало своего воздействия. Наконец она крепко уснула.

Когда Ланс вернулся, он сиял от успеха, потому что ему выпал крупный выигрыш. Я все еще сидела. Не было смысла ложиться в постель, так как я знала, что не засну. Я продолжала спрашивать себя, к чему все это приведет. Если сэр Ральф в самом деле мертв, неизбежно расследование, и тогда всплывет имя Сабрины как женщины, которая находилась с ним в момент смерти. Возможно, появятся злобные слухи. В обществе всегда имеются люди, готовые бросить тень на чужую репутацию.

Вот куда привела Сабрину ее жалость.

Ланс был изумлен, обнаружив, что я еще бодрствую. Я наскоро рассказала ему, что случилось.

— Вот свинья! — закричал он. — Ей-Богу, если он действительно мертв, мир от этого ничего не потерял.

— Но что будет с Сабриной?

Он задумался. Ланс был человеком, который понимал все тонкости общественной жизни, и я чувствовала, что он рассуждает так же, как и я. Найдутся такие, кто скажет, что Сабрина добровольно пришла в тот дом; некоторые станут утверждать, что она его любовница и что ее предполагаемый брак с Реджи должен был служить для них прикрытием. Репутация Сабрины будет замарана.

Ланс и я долго советовались. Наконец Ланс сказал, что он знает, как устроить дело, и это будет довольно легко, пока никому не известно, что Сабрина — та самая женщина, которая присутствовала при смерти сэра Ральфа. Поскольку многие женщины находились в связи с ним, в том числе куртизанки, посещавшие его и по ночам, может оказаться нежелательным включать в расследование вопрос о личности его гостьи. Тогда можно было бы доказать, что он умер от сердечного приступа, вызванного сильным волнением.

Я сказала:

— От него было письмо к Сабрине с приглашением.

— Мы должны уничтожить его, — сказал Ланс.

— Я сделаю это немедленно.

Я знала, что письмо оставлено на трюмо, я видела его там, когда помогала Сабрине ложиться в постель. Я тихо вошла в ее комнату. Она крепко спала. Я взяла письмо и принесла его Лап су.

Он поднес письмо к пламени свечи. Мы оба молча наблюдали, как взметнулось синее пламя.

— Теперь, — сказал Ланс, — если никто не видел ее, нет никаких доказательств, что она была там. Никто не будет подозревать девушку, которая собиралась выйти замуж за его сына.

— А почему бы и не подозревать? — спросила я, — Те, кто знал его, решат, что идея заняться любовью со своей невесткой могла показаться ему довольно заманчивой.

— Это не придет им на ум… разве что экономка признает Сабрину.

— Постой, постой! — вскричала я. — А кучера? Он ведь послал за ней карету. Они могут вспомнить ее. Ланс был обескуражен. Наконец он сказал:

— Я с ними повидаюсь. Придется им заплатить, чтобы они забыли, что привозили Сабрину и отвозили обратно.

— Ланс… разумно ли это?

— Это необходимо, — уточнил он.

— О, Ланс, я так рада, что ты помогаешь мне. Он взглянул на меня с нежностью и сказал:

— Служить тебе — это цель моей жизни.

Я была очень благодарна ему. Он всегда был так добр и великодушен и всегда оказывался рядом при серьезных неприятностях.

На следующий день Сабрина проснулась успокоенная. Со свойственной ей логикой она сразу поняла, что нет оснований порицать ее за случившееся вчера. Ланс и я сказали ей, что лучшим способом избежать неприятностей будет сохранение спокойствия. Единственными людьми, которых нам следовало опасаться, были кучера и экономка. Мы поинтересовались, отчетливо ли ее разглядела экономка.

— Вряд ли. Уже стемнело, а дом был слабо освещен. Она быстро провела меня в спальню сэра Ральфа. Мы общались с ней только около минуты.

— Пойдем на риск с экономкой, — сказал Ланс. В то же утро нас посетил сэр Бэзил Блейдон. Он был сильно потрясен. К моей радости, в это время Ланс был дома.

Гость сразу разразился тирадой.

— Слышали ли вы новость? Ральф умер прошлой ночью. Говорят, что у него была какая-то женщина. Полагают, что причина смерти — апоплексический удар.

Я всегда говорил ему, что, если он продолжит тем же аллюром, это непременно однажды случится с ним.

— Боже! — воскликнул Ланс. — Что за конец! А кто был с ним в это время?

— Кажется, насчет этого есть некоторые сомнения.

Экономка говорит, что она впустила женщину, но не разглядела ее и не слышала ее имени. Она только знала, что хозяин ожидал кого-то, и провела гостью наверх.

Сэр Бэзил был явно расстроен. Он так долго ходил в тени сэра Ральфа, что не мог представить жизнь без него.

Как только он ушел, Ланс вышел из дому и вскоре вернулся довольный.

— Я повидал кучеров, — сказал он. — Я убедил их на время забыть о том, что они стучались в наш дом и отвозили молодую женщину. Они будут говорить, что подобрали ее в другом месте, например, на Дувр-стрит. Теперь нам нечего бояться. Они и не подумают искать его гостью здесь.

Как благодарна была я Лансу!

Все наши знакомые обсуждали внезапную смерть сэра Ральфа. Было несколько самодовольных ухмылок, поскольку многие пророчили, что он встретит свою смерть именно так. Мужчина не может бесконечно предаваться излишествам, рано или поздно он умрет от изнурения. Всем было очень любопытно обнаружить ту женщину.

Затем грянул гром. Я не заметила отсутствия жемчужной накидки и забыла, что отдала ее Сабрине в ту ночь. Конечно, Сабрина вернулась домой без накидки. Ее нашли в комнате покойника. Она была необычна, даже уникальна, и многие знали, кому она принадлежит.

С этого и начался скандал.

Личность той женщины была установлена, и кто же еще мог ею быть, как не владелица жемчужной накидки Кларисса Клаверинг!

Ланс пришел в ужас. Сабрина была испугана и сказала, что ей лучше сразу же признаться. Но Ланс остановил ее.

Сложилась крайне затруднительная ситуация. Мы должны были хранить полное спокойствие. Тем временем Ланс старался найти другую накидку, подобную купленной им раньше, но это ему не удалось. Тогда ему пришлось срочно заказать новую, и он хотел, чтобы я появилась в ней.

Но появилась еще одна проблема. Один из кучеров, которых подкупил Ланс, решил заговорить, когда сэр Бэзил Блейдон обещал ему большую сумму, чем заплатил Ланс. И он сказал сэру Бэзилу, что приезжал к нашему дому на Альбемарл-стрит, где подобрал даму в жемчужной накидке. Она добровольно приехала в резиденцию сэра Ральфа, где он ждал ее.

Шепот перешел в крик. Всюду шли пересуды. Тайна была раскрыта, и общее мнение склонилось к тому, что женщиной в этом деле была жена Ланса Клаверинга.

Сабрина была вне себя от горя.

— Необходимо все рассказать людям, — твердила она. — Я пошла туда, потому что ему предстояло стать моим свекром. Разумеется, это нетрудно понять.

— Никто не поверит этому, — сказала я. — Нет, пусть лучше подозревают меня, чем тебя. Твоя жизнь еще только начинается, ты молода. Мы не хотим, чтобы скандал навредил тебе.

Ланс принес новую накидку.

— Теперь, — сказал он, — тебе остается только появиться в ней.

— А что если изготовитель накидки заговорит, как это сделал кучер? — спросила я.

— Мы должны рискнуть, — сказал Ланс.

— Ланс, ты слишком много рискуешь.

Вскоре появилась в обращении очередная новость. Мастер, изготовивший накидку, не терял времени, распространяя слух о том, что он изготовил для Ланса новое изделие — точную копию обнаруженного в спальне сэра Ральфа.

Однажды Ланс пришел бледный и очень серьезный. Я никогда не видела его таким прежде. Его глаза блестели, губы были плотно сжаты.

Он сказал:

— Я вызвал Блейдона на дуэль.

— О чем ты говоришь?! — воскликнула я.

— Он оскорбил тебя и меня. Он сказал, что ты была любовницей Лоуэлла. Там было несколько свидетелей, и… и я вызвал его. Мы встретимся в Гайд-парке завтра утром.

— Нет, нет, Ланс!

— Это необходимо сделать. Не мог же я стоять и позволять ему оскорблять тебя.

Как это было похоже на него. Он всегда подчинялся светским правилам. Для него это был единственно достойный образ жизни. Ланс привык рисковать своей жизнью, так как считал, что это единственное благородное дело.

— Какое имеет значение, что обо мне говорят? — вскричала я. — Мы с тобой знаем, что это не правда. Но Ланс ответил:

— Завтра на рассвете я встречусь с ним. Я прошептала:

— Какое должно быть оружие?

— Пистолеты, — ответил он.

— А если он убьет тебя?

— Удача всегда на моей стороне.

— А если ты убьешь его?

— Я буду целиться ему в ноги. Я преподам ему урок, если прострелю одну из них. Ему придется лечиться и, возможно, сожалеть о том, что он сказал.

— Ланс… остановись. Это не стоит того.

— Это важно для меня, — сказал он, и в его сжатых губах было что-то, говорящее мне, что он не отклонится от своей цели.

— Пожалуйста, не делай этого, Ланс, — умоляла я. — Давай оставим Лондон. Пусть говорят, что угодно. Какое нам до этого дело? Мы знаем правду. Ясно, что сэр Ральф сам виноват в своей смерти. Давай на время скроемся. Скандалы не вечны.

— Нет, — отрезал он. — Я буду защищать твою честь. Это единственная вещь, которую я могу сделать в данных обстоятельствах.

— Должен быть и другой выход. Этот глупый кодекс чести не годится в нашей ситуации.

— Но он важен для меня, Кларисса. Предоставь это мне. Я заставлю его пожалеть. Он возьмет свои слова назад. И я не позволю порочить твое имя.

Мне не удалось переубедить его.

Я ничего не сказала Сабрине. Она извела бы себя угрызениями совести. Я скрыла от нее и то, что изготовитель накидки и кучер разговорились. Она не выходила из дому, и я была ей благодарна за это. Она больше не виделась с Реджи. Я чувствовала, что она не сможет и думать о нем теперь, так как он, конечно, напоминал бы ей о той ужасной сцене с его отцом.

Я не спала всю ночь. Мне хотелось поехать с Лансом в парк, но он не допустил этого.

— Тебя там не должно быть, — сказал он. — Я скоро вернусь, и тогда мы уедем из Лондона, обещаю тебе. Мы уедем в деревню и захватим с собой Сабрину, Сепфору и Жан-Луи. Мы забудем этот кошмар.

На рассвете он вышел из дому вместе с Джеком Эферингтоном, его давним другом, согласившимся стать секундантом.

Я сидела у окна и ждала… ждала…

Когда Ланса внесли, я едва узнала его. Из раны в боку обильно шла кровь. Он был очень не похож на того беспечного мужчину, которого я знала. Ни его беззаботной улыбки, ни былого легкомысленного отношения к жизни. Теперь он был так серьезен, что я испугалась, не собирается ли он оставить эту жизнь.

— Я послал за доктором, — сказал Джек Эферингтон. — Нам надо уложить его в постель.

Время тянулось бесконечно. Ланс смотрел на меня, пытаясь заговорить. Я склонилась над ним, чтобы его расслышать.

Он сказал:

— Это был единственный путь, пойми, Кларисса. Но я слишком промедлил. Он выстрелил первым.

— Скоро придет врач, — сказала я, — и тебе будет легче.

Он улыбнулся, отчего у него выступила кровь на губах, и это испугало меня больше всего остального.

Пришедший врач сокрушенно качал головой. Пуля глубоко проникла в тело, и он не смог удалить ее. Кроме того, Ланс потерял много крови. Не было никакой надежды, и жить ему оставалось один-два часа.

Так умирал Ланс, галантный джентльмен, изысканный денди, отчаянный игрок, и его смерть соответствовала его образу жизни. Мне было так горько думать, что он отбросил свою жизнь бесполезно, напрасно. Но таков был Ланс.

Я слышала, как Джек Эферингтон сказал, что Блейдон готовится быстро выехать из страны. Значит, знал, что убил Ланса.

Ланс угас за несколько часов, и в течение всего этого времени он был в сознании и немного говорил со мной. Я просила его беречь дыхание, но, казалось, ему было легче, разговаривая со мной.

— О, Кларисса, моя Кларисса, — сказал он. — Я всегда любил тебя, ты знаешь. Правда, это не было то, к чему мы стремились… не вполне то, верно? Между нами были тени… Я был игроком. Я не мог остановиться, хотя и знал, как это тебе ненавистно. Но я продолжал и продолжал играть. Это стояло между нами, не так ли… этот барьер? И еще долги, Кларисса. Мне бы следовало оплатить их… во время… моих выигрышей.

Позже он сказал:

— У тебя был Дикон. Ты никогда не забывала его, да? Я знаю, что он словно призрак присутствовал в нашем доме… за столом… в нашей спальне. Да, между нами были тени, Кларисса. Но жизнь была хороша… при всем при том нам было хорошо.

Я поцеловала его в губы и в лоб. Он слабо улыбнулся.

Я нагнулась над ним и тихо сказала:

— Ланс, это было чудесно. И он закрыл глаза и отошел.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Прошло почти десять лет с тех пор, как умер Ланс. Я была совершенно уничтожена его смертью, в таком же состоянии пребывала и Сабрина. В ее глазах появился тот же давний страх, который я впервые заметила после смерти Дамарис.

— Что со мной происходит? — рыдая, спрашивала она. — Почему я обречена приносить несчастье? Так было с моей матерью. Я была косвенно причастна к ее смерти. А теперь Ланс… Если бы я не решила выйти замуж за Реджи, я никогда не оказалась бы в этом доме в ту ночь, не забыла бы там твою накидку, и Ланс был бы жив сейчас.

— Ты не виновата, что обстоятельства сложились так, а не иначе, — настаивала я.

— Но почему я? Почему именно я все время приношу несчастья и смерть?

— Мне ты спасла жизнь. Помни об этом. Я этого никогда не забуду.

— О, Кларисса, я так несчастна. На мне лежит страшная вина.

— Нет! — закричала я. — Ты не должна так думать.

Будь разумной Сабрина.

Мне предстояло вывести ее из этого ужасного состояния, так же, как это уже было однажды столько лет назад, и я острее, чем всегда, ощущала, насколько тесно переплетены наши жизни. Она была мне даже ближе, чем моя родная дочь Сепфора.

Сепфора была мягкая и женственная, и тем не менее, как ни странно, она гораздо больше была способна позаботиться о себе, чем Сабрина… Она дружила с Жан-Луи и, как мне кажется, в глубине души любила его сильнее, чем кого бы то ни было.

Сабрина не вышла замуж за Реджи. После той ужасной ночи она не могла выносить его присутствия.

Он слишком о многом ей напоминал. Сердце бедняги Реджи было разбито. Он уехал за границу к кому-то из своих родственников — кажется, в Швецию. Сабрина не могла сделать для него больше, я в этом уверена. Она сохранила к нему некоторую привязанность, но скорее всего это было вызвано тем, что его отец, которого он боготворил, был мертв. Так или иначе, Реджи ушел из нашей жизни. Я продала дом на Альбемарл-стрнт, и мы поселились в деревне. Мне казалось, что там, вдали от людей, мы заживем спокойно; впрочем, как это обычно водится, страсти вокруг смерти сэра Ральфа скоро улеглись.

За эти десять лет умерли Присцилла и Ли, и дяде Карлу пришлось вернуться домой, чтобы взять на себя управление делами в Эверсли. Как-то раз я навестила его, но теперь, когда не стало Арабеллы, Карлтона, Присциллы и Ли, там было довольно грустно.

Старое поколение ушло, его сменило новое. Мне самой исполнилось сорок три, Сабрине — тридцать. Люди удивлялись, что она никогда не была замужем, такая красивая молодая женщина, как говорили о ней. У нее, конечно, были поклонники, но мне казалось, что одна только мысль о замужестве слишком живо вызывала в воображении Сабрины ту сцену в спальне и заставляла ее отказываться от подобных планов.

Мы столько времени проводили вместе, что почти научились читать мысли друг друга, и единственное, чего нам хотелось тогда, это спокойно и безмятежно жить в деревне. Нам это нравилось, и мы не скучали по дому на Альбемарл-стрит. Мы погрузились в деревенскую жизнь. Наше общество составляли люди, которых мы знали, и со всеми из них мы были знакомы еще со времени Ланса. В нашем доме не играли на деньги, разве что иногда составлялась случайная партия в вист — просто ради удовольствия. Я занималась буфетной и с увлечением работала в саду, особенно любила выращивать травы. Подобного рода жизнь была мне привычна еще по Эверсли, и, не будучи безумно счастливой, я зато была спокойна.

Мне нравилось наблюдать, как с годами все прочнее становились узы, связывающие мою дочь с Жан-Луи. Считалось само собой разумеющимся, что рано или поздно они поженятся. Они готовы были сделать это, но Жан-Луи хотел сперва убедиться, что он способен содержать жену. Жан-Луи был очень независим. Он, конечно, хорошо знал историю о притворстве его матери, и, вероятно, именно это повлияло на его желание сначала встать на ноги. Имение всегда сильно интересовало его, еще до смерти Ланса он многому научился у Тома Стэплеса, превосходного управляющего. Когда Ланс умер, Том занимался нашими делами с помощью Жан-Луи; а когда умер Том, я предложила эту работу Жан-Луи, и он с готовностью ее принял. А поскольку вместе с работой ему достался довольно хороший дом, вопрос с собственным домом для него был решен.

Именно этого он и ждал. Я знала, что теперь он и Сепфора поженятся.

Они были счастливы уже задолго до свадьбы.

Сепфора, Сабрина и я проводили долгие часы, обустраивая дом управляющего. Я радовалась, видя свою дочь такой счастливой, и у меня не было ни малейшего сомнения в том, что она поступила правильно, выбрав человека, которого знала и любила на протяжении всего своего детства. У них были одинаковые интересы, они вместе взрослели. Их брак не мог быть неудачным.

Как мне хотелось, чтобы Ланс был с нами и радовался счастью дочери!

Это было в начале 1745 года. Я сказала Сепфоре, что нужно подождать до лета.

— Июнь — это месяц свадеб, — добавила я. Она широко раскрыла свои прекрасные фиалковые глаза и сказала:

— Милая мама, какое значение имеет время года! Конечно, она была права; итак, свадьбу наметили на начало марта.

— В воздухе уже будет чувствоваться весна, — сказала Сепфора.

Я думала о том, как прекрасно быть молодой, и любить, и выходить замуж за человека, которого любишь. Я возвращалась мыслями к Дикону и опять мечтала о том, какой была бы моя жизнь, если бы он стал моим мужем.

Глупо было предаваться подобным фантазиям спустя тридцать лет.

И вот настал канун свадьбы. Дом был полон суетой приготовлений; запахи жарившегося мяса, пекущихся пирогов и всяческих других кушаний носились в воздухе. Начали прибывать гости. Сепфора хотела, чтобы свадьба была традиционной, с голубыми и зелеными лентами и с букетиками розмарина.

Я возвращалась мыслями к тому дню, когда я стала женой Ланса. Мне вспомнились все неотвязные сомнения, которые не давали мне покоя, и как, стоя у алтаря с Лансом, я словно почувствовала, что Дикон стоит рядом и глядит на меня с упреком.

Скоро Сабрина и я останемся одни. Когда Сепфора и Жан-Луи уедут, здесь станет необычно тихо. Я буду скучать по моей отсутствующей дочери. Но она уедет недалеко, и мы будем часто видеться с ней. Сабрина и я будем вместе. В те дни меня постоянно беспокоила мысль о Сабрине. Я считала, что ей следует выйти замуж и завести детей. Это вдохнуло бы в нее жизнь.

Я часто думала: не жалеет ли она о том, что не вышла замуж? Она часто совершала одинокие прогулки верхом. Мечтает ли она обо всем том, что может дать замужество? Не думает ли она, что прожила жизнь напрасно? Не появилась ли в ее глазах безнадежность теперь, когда от нас ушла Сепфора?

Я думала о Сабрине, когда услышала, что она зовет меня.

Меня удивило, почему она не поднялась ко мне в комнату, и я вышла на лестницу. Внизу, в холле, стояла Сабрина и рядом с ней какой-то мужчина.

Я спустилась пониже. Что-то знакомое было в его внешности.

— Неужели это… — воскликнула я. Он обернулся ко мне и улыбнулся. Я увидела те же ярко-голубые глаза, о которых вспоминала.

— Да, — сказал он, — так и есть. А ты — Кларисса.

— Дикон, — прошептала я недоверчиво.

— Вернулся на родину предков, — сказал он, взял мое лицо в свои ладони и вгляделся в него.

Внезапно меня охватило смущение. Я сильно постарела и не могла уже выдержать сравнения с девушкой, которую он знал столько лет назад. Под моими глазами пролегли тени, вокруг глаз появились морщинки, которых не было, когда он видел меня в последний раз. Моя первая молодость была слишком далеко.

А Дикон? Он тоже изменился. Он больше не был тем мальчиком, которого я знала. Худощавая фигура, бронзовое от загара лицо, волосы с проблесками седины и уже не столь густые, как раньше… Но глаза были такими же яркими, и они горели полнотой чувства, которое способно было зажечь и меня.

Сабрина говорила:

— Я застала его за разглядыванием дома. Он приехал навестить тебя. Он был в Эверсли, и Карл сказал ему, как тебя найти. Когда он увидел меня, то подумал, что это ты.

— Да, — сказал Дикон, — я думал, что узнал тебя.

— Это, наверное, фамильное сходство. В конце концов, мы ведь двоюродные сестры.

— Я так рад, что нашел тебя. Мы с трудом находили слова. Это было следствие потрясения после столь долгой разлуки.

— Ты попал прямо на свадьбу моей дочери, — сказала я.

— Да, Сабрина мне уже сообщила. Они обменялись улыбками, и я была рада, что они понравились друг другу.

— Это чудесно, — сказал он.

И так оно и было. Дикон вернулся.

Я думаю, то, что случилось, было неизбежно. Я должна была это предвидеть. Когда Дикон уехал, я была невинной молоденькой девочкой. Сабрина как раз тогда родилась. Вернувшись, он застал взрослую женщину, которая только что выдала замуж собственную дочь. Все эти годы он думал о той молоденькой девочке. Она не старела в его воображении. Конечно, Дикон не мог надеяться, что я останусь такой, какую он знал до своего отъезда. Он просто забыл о времени. Он предполагал, разумеется, что я немного повзрослею. Наверно, он надеялся застать меня примерно такой, как Сабрина.

Сепфора и Жан-Луи переехали в свой дом. Они были поглощены друг другом. Гости разъехались. Дикоп остался с нами. Мне казалось, что эта весна не будет, похожа ни на одну другую.

Я любила Дикона. Я всегда любила его, и даже пространство и время не смогли изменить этого чувства. Он вошел в мою жизнь неким идеалом и продолжал им оставаться. Когда он разговаривал с нами, я ловила приметы прежнего Дикона, Дикона, которого полюбила столько лет назад и продолжала любить все эти годы.

Я была уверена, что он чувствует то же самое. Я была уверена, что он вернулся ради меня.

Он много говорил о своей жизни в Вирджинии. Под впечатлением его речей мы живо представляли себе сосновые леса и плантации, к которым он был приписан. Уходя в тяжелую работу, он забывал о ссылке.

— Я привык считать часы, дни, недели, годы, — говорил он нам. — Мечта вернуться домой не покидала меня никогда.

Он работал с хлопком и, находя это интересным, работал много; затем получил повышение; хозяин заметил его и значительно расширил его обязанности. Со временем все это перестало быть похожим на плен.

— Если бы мне так сильно не хотелось вернуться домой, я бы, возможно, примирился с той жизнью, — сказал Дикон.

Климат был мягкий; Дикон был волен в любой момент отправиться на прогулку верхом. Он любил наблюдать за животными — бизонами и лосями, серыми и красными лисами, ондатрами и ласками; ему нравились опоссумы, а в Аппалачах он часто видел черных медведей.

В Чесапикском заливе он ловил осетра и форель, треску и королевскую макрель.

— Мы ловили, готовили и ели рыбу прямо на заливе, — рассказывал нам Дикон.

Постепенно он стал своим человеком в доме хозяина.

— Вы так и не женились, — сказала Сабрина.

— Нет… но у хозяина была дочь, вдова с маленьким сыном. Она напоминала мне о тебе, Кларисса. Когда ее отец умер, я взял на себя управление хозяйством. Возможно, мы поженились бы… но меня никогда не покидала мечта вернуться домой.

Это были счастливые дни. Я чувствовала себя на верху блаженства. Дикон вернулся ради меня, и все эти годы, когда я думала о нем, он думал обо мне.

Я смотрелась в зеркало, чтобы понять, сильно ли я отличаюсь от той молоденькой девочки. Конечно, я постарела, но и он тоже. Да и кто бы не изменился за тридцать лет? Сейчас мы стали старше, опытнее… но это не может быть помехой для взаимопонимания.

Я думала: он предложит мне выйти за него замуж. Это счастливое завершение нашей истории. «И с тех пор они зажили счастливо». Сколько раз так заканчивались сказки, которые я читала детям! И они всегда оставались довольны. Так и будет. Только такой конец мог бы меня удовлетворить.

Эти вечерние сумерки были самим прекрасным временем суток.

Сабрина постоянно находилась с нами. Я настаивала на этом, хотя иногда мне казалось, что она избегала нас. Мне хотелось, чтобы Сабрина навсегда осталась со мной. Я была уверена, что Дикон поймет это. Он часто вовлекал ее в беседу, а когда мы катались верхом, Сабрина была рядом.

Дикон рассказал нам, что, когда срок ссылки подошел к концу, он встал перед необходимостью остаться, пока не заработает достаточно денег, чтобы вернуться. Он почувствовал, что обязан остаться, пока сын вдовы не станет достаточно взрослым, чтобы управлять хозяйством. Кроме того, Дикон не знал, какова судьба его состояния на родине, не было ли оно конфисковано после подавления восстания в 1715 году. Потом он получил уведомление, что этого не случилось и что в его отсутствие делами занимался дальний родственник. Таким образом, он был владельцем значительного состояния на севере.

— Сейчас я свободный и независимый человек, — заверил он нас.

Прошло около недели. Дикон ничего не говорил мне. Порой мы вместе совершали отдаленные прогулки, иногда он уходил один.

Однажды я увидела, что он возвращается с Сабриной. На мой вопрос, понравилась ли ей прогулка, она ответила утвердительно и сказала, что встретила Дикона случайно.

Сабрина изменилась. Она выглядела моложе своих тридцати лет; на ее щеках появился румянец. Я давно привыкла к ней, но теперь ее красота вновь поразила меня.

Мне следовало бы догадаться. Мне следовало бы предвидеть это. Бог свидетель, это было достаточно очевидно. Но случилось так, что сначала я услышала об этом и только потом осознала. Я жила в выдуманном мире, далеком от реальности, и рано или поздно поняла бы это.

Однажды я спускалась по лестнице, когда Сабрина и Дикон были внизу. Они только что вошли. Я уже дошла до поворота, за которым они должны были увидеть меня, когда услышала, как Сабрина говорит:

— О, Дикон, будь осторожен. Что же нам делать?

Он сказал:

— Кларисса поймет.

Я остановилась, держась за перила и вслушиваясь. Это было так, словно я заранее знала все, что они собирались сказать.

— За все эти годы она ничего не забыла. Она ждала этого, понимаешь? Я хорошо ее знаю… лучше всех. Она любит тебя, Дикон, и всегда любила.

— Я тоже люблю ее и всегда буду любить. Но, Сабрина, я люблю тебя… по-другому. Кларисса — это память о прошлом. Ты же здесь, в настоящем. О, моя прекрасная Сабрина…

Я повернулась и медленно пошла в свою комнату.

«Безумная! — думала я. — Неужели ты не видела этого? Неужели не понимала? Ты старая женщина, а он мечтал о молодой. Ты прожила свою жизнь. Он вернулся к тебе… ради мечты… и нашел Сабрину».

Я ощущала такую боль, словно мне в рану воткнули нож и повернули.

Смогу ли я видеть их счастливыми, страстно мечтая о том, чем владеет Сабрина?

Мыслимо ли потерять их обоих?

Они хорошо играли. Они пытались замаскировать свои чувства, которые становились все более и более очевидными. Но, может быть, мне так только казалось, потому что я уже все знала.

Иногда у меня возникало желание ничего не предпринимать, а просто ждать. Попросит ли он руки Сабрины, когда я здесь? В этом была причина того, что он медлил, что так часто затуманивались его глаза.

Я боролась с собой, и это было нелегко. Я так долго ждала, столько мечтала. Я не могу расстаться с ним. Вероятно, он поймет это. Выше моих сил видеть его мужем Сабрины. Смогу ли я жить рядом с ними и видеть их вместе? А если нет, то возможно ли потерять их обоих?

«У тебя есть дочь, — говорила я себе, — Сепфора, которая будет жить рядом и всегда будет рада тебе. Ты нужна здесь».

Нет, я не вынесу этого.

Я продолжала бороться с собой. Я знала, что мне следует сделать, но как тяжело это было!

Однажды утром я проснулась с твердой решимостью в сердце. Что бы ни случилось, мне суждено быть несчастной. Это неизбежно. Я любила Дикона и хотела быть с ним, начать с ним новую жизнь. Но я не могла и без Сабрины: мы так долго были вместе. Что мне делать?

Я видела только один путь. Это было тяжело, но я выбрала его.

Я сообщила Сабрине; что хочу с ней поговорить. Она пришла ко мне, встревоженная, и я сказала:

— Сабрина, я в большом затруднении. Речь идет о Диконе.

Ее глаза широко открылись, и я увидела, как она возбуждена.

— Ты знаешь, что я много думала и мечтала о нем.

— Да, — сказала она спокойно. — Я знаю.

— Но обстоятельства не всегда складываются так, как мы хотим. Глупо надеяться, что мы в состоянии вернуть то, что когда-то потеряли.

Сабрина смотрела на меня, не веря своим ушам.

— Ты хочешь сказать… — Она сглотнула. — Ты хочешь сказать, что он… больше не заботит тебя, как прежде?

Я опустила глаза и старалась не смотреть на нее, произнося эту чудовищную ложь.

— Я люблю его. Он стал прекрасным человеком… но я привыкла к свободе. Я хочу, чтобы все оставалось по-прежнему. Хочу оставаться хозяйкой сама себе.

— Понимаю, Кларисса.

— Я знала, что ты поймешь. Но как объяснить ему…

— Он поймет, я уверена.

Ей не терпелось покинуть меня, побежать к нему, пересказать мои слова.

Я встала. Сабрина тоже поднялась и обняла меня.

— О, как я люблю тебя, Кларисса, — сказала она.

Как они были счастливы! Сабрина совершенно изменилась. Казалось, она освободилась от всех комплексов, которые давили на нее с детства. Она любила, и поскольку ее первая молодость прошла, она буквально сгорала от любви. Дикон ее обожал, это было очевидно. Он немного беспокоился из-за того, что был на тринадцать лет старше ее.

— Что такое возраст? — говорила я. — Вы идеально подходите друг другу.

Моя мнимая удовлетворенность тем, как повернулись события, доставляла им непрерывную радость. Они смотрели на меня так, словно выражали признательность и удовольствие по поводу того, что я отказалась выйти замуж за Дикона.

Я безмятежно улыбалась, стараясь скрыть свою опустошенность. Это давалось мне не просто, и я почти гордилась собой. И только у себя в спальне, оставшись одна, я позволяла себе снять маску и часто во мраке ночи не могла удержаться от слез.

Конец мечтам! Ничего от них не осталось. Я должна спуститься на землю, и может быть, когда у Сепфоры появятся дети, я найду в них утешение.

Сабрина и Дикон скромно обвенчались в сельской церкви, после чего она уехала с ним на север.

В одну из июльских ночей того же года Чарльз Эдвард Стюарт в сопровождении всего лишь семерых приближенных, имея только несколько сотен мушкетов и сабель и деньги, взятые у французского короля, высадились на одном из небольших островов у западного берега Шотландии. Он прибыл, чтобы отвоевать корону у короля Георга II и провозгласить королем себя. Во всем этом я обнаруживала некий скрытый смысл. Когда отец теперешнего принца начал смуту, Дикон принял в ней участие и был выслан в Вирджинию. Сейчас Дикон опять был здесь, и отвоевывать свои права явился сын.

Все говорили о новом восстании. Тридцать мирных лет о якобитах почти ничего не было слышно, но сейчас это казалось серьезной угрозой.

Распространялись воззвания к народу. За поимку Чарльза Эдварда Стюарта было обещано вознаграждение. В Шотландии его называли славным принцем Чарли, потому что, по слухам, он был молод и красив.

Когда в Клаверинг приезжали гости, разговоры шли только о якобитах.

— Кажется, — говорил один, — Стюарты к нам вернутся.

— Никчемная семейка, — говорил другой. — Лучше остаться с немцем Георгом.

Однако восстание не воспринималось людьми слишком серьезно. Многие вспоминали 1715 год, когда отец нынешнего принца прибыл в Шотландию, надеясь завладеть троном. Ничего из этого не вышло. Что такое все сторонники принца на севере по сравнению с хорошо обученной английской армией?

Некоторое беспокойство началось, когда сэр Джон Коуп был разбит недалеко от Престонпанса и Чарльз Эдвард двинулся на юг и даже достиг Дерби.

Теперь всякий знает, чем закончилась эта авантюра; всякий слышал о походе герцога Камберленда, предпринятом с целью соединиться с главными силами и сдавить принца клещами. Они понимали, что он может дойти до Лондона, и если бы ему сопутствовала удача, едва ли удалось бы его заставить вернуться в Шотландию, чтобы дать там решительное сражение. В декабре принц отступил на север. Я узнала об этом от Сабрины. Она была в отчаянии. Дикон всегда был якобитом, и она знала, что он не может не встать на сторону принца. Она написала мне:

«Я напомнила ему, чем это кончилось в первый раз. Он ответил, что мужчина должен сражаться за то, во что он верит, и что трон по праву принадлежал Стюартам.

Дорогая Кларисса, сейчас он с ними, а я, одинокая, проливаю слезы. Я была так счастлива с тех пор, как узнала, что он тебя больше не волнует, и вот теперь он ушел. Не знаю, когда получу от него известия. Я здесь на севере, так далеко от тебя. Если бы мы были рядом, мне было бы легче. Я тешу себя надеждой уехать к тебе. Но я должна быть здесь… если он вернется».

Я разделяла ее беспокойство и жадно ждала новостей.

Они появились только в апреле. Стоял чудесный весенний день, птицы провожали пением уходящую зиму, на деревьях и кустах лопались почки. Весна в природе — и страх в моем сердце.

Я узнала об ужасной битве при Каллодене и молила Бога, чтобы он сохранил Дикона, Я хотела, чтобы он был счастлив и чтобы Сабрина тоже была счастлива.

Рассказы об ужасном поражении потрясли меня. Я содрогалась при одном имени Камберленда, устроившего эту гигантскую мясорубку. «Никто не будет отпущен на свободу, — сказал он. — Мы покончим с мятежами раз и навсегда».

От Сабрины не было никаких новостей.

Я молилась, чтобы Дикон вернулся к ней теперь, после всего этого. Она понимала, что я беспокоюсь. Она обязательно даст мне знать.

Никаких новостей… а время шло. Наступил май.

— Это положит конец якобитам, — говорили люди. — Это окончательное поражение.

— Жестокость Камберленда оправданна, — говорили другие. — Надо было дать понять, что эти смуты должны прекратиться.

— Еще никто не обращался с людьми так, как Камберленд с теми, кто попал в его руки, — говорили третьи.

О жестокостях твердили всюду. Слушать это было невыносимо.

А новостей все не было.

Я написала Сабрине:

«Сообщи мне, что происходит. Я схожу с ума от беспокойствам».

Я ждала. Я постоянно ждала. Очевидно, что-то случилось, иначе чем объяснить молчание Сабрины?

До сих пор май казался мне самым прекрасным месяцем. Я никогда не забуду этого мая; длинные теплые дни, чему-то радующуюся природу, а в моей душе ощущение ужаса, которое стало пророческим.

Была середина месяца, и я чувствовала полнейшую безысходность, когда приехала Сабрина.

Она вошла в дом словно во сне. И мне действительно показалось, что я вижу сон, когда она предстала передо мной. Я так часто представляла себе ее возвращение, что это было как очередная греза.

— Сабрина, — прошептала я, взглянула на ее бледное страдальческое лицо и все поняла.

Сабрина бросилась ко мне, и я приняла ее в свои объятия, радуясь, несмотря на все ужасы, что она вернулась домой.

Несколько минут мы простояли безмолвно, потом я отстранилась и спросила:

— Дикон… он… Она кивнула.

— Он умер от ран при Каллодене.

— О, Сабрина…

Она ничего не сказала и только прижалась ко мне, словно прося защиты. Я сказала ей:

— Ты помнишь наши занятия? Ты помнишь слова, сказанные некогда римским поэтом Теренцием, которые мы часто обсуждали: «Человеческая жизнь подобна игре в кости: если не выпадет то, чего вы хотите, нужно умудриться извлечь пользу из того, что выпало». Все зависит от падения кости, но когда она уже упала, обратной дороги нет. Мы должны наилучшим образом распорядиться тем, что у нас остается.

Сабрина кивнула; утешая ее, я утешала и себя.

Позже мы смогли поговорить. Мы проговорили целый день и ночь.

— Он решил идти, Кларисса. Я пыталась остановить его, напоминала ему о том, чем это кончилось в прошлый раз. Но он должен был идти. Он был якобитом, и ничто не могло заставить его забыть об этом.

Я подумала: «Однажды он забыл об этом, помогая мне бежать». И гордость наполнила мое сердце при этом воспоминании.

— Я просила его, — продолжала Сабрина. — Я умоляла его, но он не мог остановиться. В конце концов я поняла, что он не может иначе. Он был совершенно уверен, что Чарльз Эдвард одержит верх. Поначалу так и получилось, но это было безнадежно, против всей английской армии… Камберленд поставил себе целью, чтобы восстание якобитов никогда больше не повторилось. Расправа… о, Кларисса, это невозможно описать.

— Ты была там?

— Я последовала за Диконом, не в силах отпустить его. Я находилась поблизости и ждала, хотела встретить его по окончании битвы. Он был тяжело ранен, но солдаты вынесли его с поля боя. Слава Богу, что он хоть умер у меня на руках.

— Сабрина, дорогое дитя, как ты, должно быть, страдала!

— Да, я страдала. Я так и не обрела полного счастья. Тебе не совсем удалось меня обмануть, Кларисса. Ты ведь любила его?

— Это кончилось, — сказала я. — Теперь Дикон потерян для нас обеих, — Он вспоминал тебя, умирая. Я думаю, он возвращался мыслями ко времени вашей юности. Он не переставая повторял твое имя.

Этого я уже не могла вынести. Да и Сабрина, рассказав о последних часах Дикона, тоже заплакала и наши слезы смешались.

Она вновь вернулась ко мне. Мы вместе, как всегда этого и хотели. Вчера Сабрина послала за доктором.

Мне она об этом не сказала и, узнав о визите доктора от горничной, я почувствовала ужасное волнение.

Я побежала к Сабрине. Она радостно улыбнулась, когда я внимательно посмотрела на нее. Невозможно было ошибиться, глядя на ее сияющее лицо.

— Я надеялась, что это правда, — сказала она, — но не хотела говорить тебе, не убедившись. И вот теперь я уверена. Кларисса, у меня будет ребенок… Ребенок Дикона.

Я затрепетала от радости, чего со мной не было с того дня, как вернулся Дикон, потому что теперь я знала, что он продолжает жить… жить для нас обеих.

ИСТОРИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ, ПОВЛИЯВШИЕ НА СУДЬБЫ ГЕРОЕВ РОМАНА

Королева Анна, сменившая Вильгельма Оранского, была сестрой покойной королевы. Она была хорошей добросердечной женщиной, но не отличалась ни особым талантом, ни силой характера. В течении большей части своего правления она находилась под влиянием знаменитого Джона Черчилля и его жены.

Вскоре после восшествия королевы на трон в 1702 году, Черчилль стал главнокомандующим вооруженных сил, а затем получил титул герцога Мальборо. Мальборо стал самым выдающимся военачальником столетия. Он выиграл все битвы, в которых принимал участие, и брал все крепости, которые осаждал.

Военные таланты герцогу Мальборо пришлось проявить в войне за испанское наследство. Король Испании умер в 1700 году, не оставив наследников, и чуть ли не вся Европа включилась в споры о наследстве. Франция поддерживала притязания Филиппа, внука Людовика XIV, а Британия и ее союзники — Карла, крон-принца Австрийского.

Мальборо взял на себя командование армией союзников в Нидерландах. Во время кампании 1704 года он храбро вступил в самое сердце Германии, атаковав крупные французские силы, наступавшие на Вену, и в битве при Бленхейме полностью разбил врага. Французы были изгнаны из Германии, и военное превосходство Людовика XIV было уничтожено.

Кампания 1706 года была почти столь же успешной, поскольку в битве при Рамиллье французы вновь потерпели поражение и были изгнаны из Нидерландов. После этого в 1708 году последовала победа при Оденарде, в результате которой армия Людовика XIV отступила за рубежи своей родины. В битве при Малплаке в 1709 году союзники вновь одержали победу, но лишь после страшной упорной битвы, в которой их потери в два раза превысили потери французов.

Между тем, война шла и в самой Испании. Некоторое время союзники одерживали победы: в 1704 году англичане захватили крупнейшее укрепление Гибралтар, союзники заняли Барселону и вошли в Мадрид. Но вскоре сторонники Филиппа начали одерживать верх, отвоевав Мадрид и нанеся поражение союзникам в битве при Альмансе.

К этому времени английский народ начал уставать от войны, а королева от дурного характера и невыносимого поведения герцога Мальборо. Вскоре Англия вышла из большого альянса против Франции и в 1713 году заключила Утрехтский мир.

В 1707 году был подписан знаменательный акт о союзе, положивший конец существовавшей много столетий и принесшей множество бед враждебности между Англией и Шотландией. Это решение встретило противодействие в обеих странах — и в Англии и в Шотландии, но со временем было признано, что это наиболее разумное решение. Шотландцы и англичане вместо того, чтобы соперничать на бранном поле, начали сотрудничать в развитии промышленности и торговли, распространяя свое влияние во все концы земли.

Все дети королевы Англии умерли в раннем возрасте. Акт о наследовании, принятый в 1701 году, приводил к решению, что наследовать трон будут потомки Елизаветы, дочери Якова I. Таким образом, после смерти Анны корона и титул перешли к Георгу, электору Ганноверскому, внуку Елизаветы.

Вступление на трон в 1714 году Георга было ударом для сторонников находящегося в изгнании сына Якова II, ставшего известным под прозвищем Претендент. Его приверженцы, называвшие себя якобитами, делали отчаянные усилия, пытаясь вернуть ему трон. В горных районах Шотландии в 1715 году граф Map поднял штандарт Стюартов. Одновременно такой же штандарт был водружен и в Нортумберленде группой местных сквайров. Объединившись с шотландцами Мара, они отправились маршем на Англию. Окружившие их королевские войска вынудили их сдаться.

Правление Георга I нельзя было назвать спокойным. Его трон часто шатался, хотя реальным правителем страны являлся Уолпол, первый министр, который до самой смерти короля в 1727 году проводил жестокую политику в отношении якобитов.